Воронье пеплом взметнулось в белесое небо и принялось уныло сотрясать остекленевший воздух. Гнусное карканье заскреблось в овеянные снежной пургой окна, словно назойливый попрошайка. В ответ, проснувшись, сурово бухнул могучий колокол. Бухнул и умолк, похоронив звенящий голос в сугробах.
Городовой скованно перекрестился, сгорбленный и одинокий в огромной зале, давно опустевшей после воскресной службы. Во мраке витал запах хвои и восковых свечей. Диковинным светом отливал иконостас, и каждое шевеление откликалось в углах гулким и протяжным эхом.
Окоченевший монах, сидевший чуть поодаль на грубо слепленной скамье, вдруг вздрогнул и судорожно зевнул во весь рот. Перекрестился суетливо, поднял, не продирая глаз, с кривого пола крохотное Священное писание и вновь навалился плечом на шершавую стену, невнятно бормоча слова молитвы. Городовой с завистливой тоской посмотрел на этого божьего человека и неторопливо стронулся к дверям, трепетно опасаясь нахлобучивать до поры форменную овчину с железной бляхой. Бессовестный монах сладко причмокнул вдогонку и опять выронил Священное писание. Ожили у заставы цепные собаки.
Морозный день и снег встретили городового на улице. Позёмка мягко стелилась по белому бездорожью, сыпалась искрами, кружила волчком.
В заоблачной вышине незримые городовому руки подхватили стаю раскричавшихся ворон и нестройной спиралью увели далеко ввысь, оставляя сугробам последние, едва слышимые проклятья птиц.
« Э-эх, кабы вас!..»— глубоко вздохнул городовой, опуская голову.
Кабы их всех. Ничего ведь не попишешь, с тем что велено. Оно ведь это «велено» и перед грехом не остановит.
Безрадостный взгляд городового упёрся в заметённую мостовую под седыми от снега валенками. Снежинки падали на них среди капелек подтаявшего снега.
За целое утро ни единого прохожего, ни единого извозчика, тяжко и обрывисто думалось городовому. Один дрыхнущий без задних ног монах. Будто нынче и не воскресенье, будто и город не уездный. Бесовская пора. Пустота, один мороз трещит.
На улице мело. Снег то робко скатывался с дымчатого неба, то вдруг сбивался в густые стаи и начинал бешено крутиться волчком. На глазах от непогоды наворачивалась ядрёная слеза. Городовой, переминаясь с ноги на ногу, развернулся лицом к крутому склону, подставляя дерзкому ветру спину. Но нигде от паршивца не было спасения. Он взмывал наверх, пронизывал тощий кустарник и, обессилевший, обрушивался вниз, увлекая за собой целый снегопад.
Городовой чертыхнулся и принялся топтаться на одном месте, оглядываясь беспомощно по сторонам.
Всюду был снег, сбегавший с жестяных и черепичных крыш тонкими серебристыми струйками. Печальные окна подслеповато глядели на улицу. Городовой выучил здешние места, словно «Отче наш...», однако нынче все тут казалось не в порядке. Озябший, он думал только об одном ? о тепле.
Неожиданно на краю площади всплыла зловещая точка, издали походившая на чёрный вороний глаз. Её закрутило подле единственных в городе пяти газовых фонарей и понесло вниз по Речной улице, тесно прижимая к самому снегу. Городовой замер в опасливом удивлении, но не поспел донести сложенных щепоткой перстов до лба, как что-то гулко и жалобно заскулило в груди, и, не успев переродить свой стон в смерч, смолкло, потому что с очередным порывом ветра до слуха донеслось завывание духовых труб и дребезжание тарелок, сообща исполнявших нескладную мелодию. Точка удалялась, всё явственней обращаясь в угольно-черный воздушный шарик. Городовой сплюнул и в сердцах хлопнул себя по бокам.
С самого рассвета весь город терпеливо ждал прибытия поезда Его Императорского Величества. Неведомо, что занимало умы важных особ, обывателей и простых работяг, ясно было одно— все обиженные уповали на заступничество, а беспечные типы, наподобие тех канцелярских писцов, загадывали желания, словно на упавшую звезду. К полудню платформу до отказа забили люди. Под сдержанный шёпот и кряхтение, зеваки толпились в зале ожидания и даже буфете. Дамские личики прятались в меховых воротниках, кое-где серьёзно поблескивали пенсне. Рабочий люд грел щеки рукавицами и держался особняком.
На платформе стоял почтенный гомон, под который оркестр пожарной команды выдувал из обжигающей меди сбившиеся в комки звуки. Торжественная, словно вступительные аккорды пьесы, обстановка нарушалась гневными выкриками станционного смотрителя «я те дам!!!», которые неслись над толпой, и на которые румяные барышни бросали неуклюжие французские фразы «Кес ке сю, мон шер?». Скинув овчину и взяв в помощники двух жандармов, смотритель пытался выкурить из привокзального здания обосновавшихся на чердаке малолетних оборванцев. Потревоженные скандалом голуби яростно хлопали крыльями, и бились о стекло слухового окна, поднимая тучи сухого помета.
Городовой мысленно окунулся в трепетную атмосферу ожидания, ощутил ее прелесть и неохотно вернулся к действительности, гложемый кощунственными помыслами о тарелке горячего, наваристого борща и рюмке водки. Он поджал пальцы, чтобы ногам в валенках было не так холодно, и в отчаянии глянул вверх— не распогодится ли? Но ветер только усилился и поволок за собой. У городового на миг перехватило дух, и может быть оттого он очутился на снегу, лежа на спине и суча ногами и руками, словно большая черепаха. Ножны шашки больно уткнулись ему в бок.
Перестарался, с обидой понял городовой, и подойти подсобить ведь некому. Он надолго задержал взгляд на черно-белом локоне ветвей, испещрившем небо. Все сильнее тянуло в тепло, к хозяюшкиному борщу. На худой конец хотелось попасть в участок. Или на вокзал. Куда-нибудь. Однако треклятая служба вязала по рукам и ногам.
Воронье возвратилось. Сверху, как серпантин, полетело заунывное «клик-клаканье».
— Позвольте вам помочь,— вдруг услышал городовой откуда-то сверху молодой мягкий голос, и тотчас чьи-то уверенные руки подхватили его под мышки и вернули в вертикальное положение.
— Благодарствуйте,— пробурчал городовой, чувствуя себя неловко и стыдливо, и стал отряхивать с шинели снег, в то время как незнакомец помогал очистить спину.
Благодетелем оказался молодой человек типично студенческого вида, что ещё более опечалило городового. Юноша был худощав и скуласт, облачен в тёмное пальто и широкополую шляпу, горло было лихо обмотано длинным шарфом. Городовой меньше всего ожидал помощи от подобных людей, как не надеялся на благодарность хозяйской кошки, которой порой жертвовал самые лакомые куски из щей.
— Увидал, что вы упали, ну и решил помочь,— не спеша пояснил студент, перекладывая коричневый свёрток из руки в руку. Он участливо изучал городового со всех сторон, мерцая чёрными живыми глазами.
— Благодарствуйте,— глупо повторил городовой. Он лихорадочно гадал, что привело студента в их захолустье. О чем заговорить? Ведь сгинет, только его и видели, вспыхнуло в голове. Отродясь в городе не водилось никаких университетов. И что за город? Название одно. Может быть, из здешних? На каникулы приехал или выгнали. Она ведь, молодёжь, нынче буйная пошла. Все больше прочь стремится, чем к чему-либо.
Городовой поправил шашку и пригладил усы.
— Чего же вы, молодой человек, не на вокзале? Али не желаете лицезреть Императора?— чинно начал он расспросы.
— Отчего же не желаю?— живо и с вызовом откликнулся студент.—Впрочем, да. Ваша правда. Вдоволь на него уже насмотрелся, пожалуй.
Городовой нахмурился, но промолчал. Мало ли как бывает?
— Навсегда к нам вернулись?— спросить он и едва не отшатнулся. Словно искорки над очагом взвились в зрачках студента недавние терзания. Глаза обрезались, на щеках проступили бледные пятна. Городовой почуял, как рад и не рад был юнец забыться в беседе хотя бы на время.
— Да нет же, я никуда не уезжал,— с вымученным добродушием поправил студент.
— Вон оно как...— протянул городовой и неожиданно для самого себя попросил:
— А позвольте полюбопытствовать ваши документики.
Словно диковинные корни проросло опасение- не бывать удаче второй раз, не беседовать городовому до ночи с живым человеком, будь он хоть студент, хоть сам чёрт.
Однако вопреки ожиданиям молодой человек странно встрепенулся и заискивающе посмотрел городовому в глаза. От огоньков в живых глазах осталась одна болотная муть, и чернота проступила под кожей.
— А может я лучше пойду? Я только помог...
Городовой слегка опешил.
— У вас их не имеется?— нехотя посуровел он, чувствуя, как ухмыляются злорадно на ветках вороны. Городовой оказался в полном разладе с собой. С одной стороны молодой человек не мог не вызывать симпатии, но все это было внешнее, наносное, и бес его знает, что на самом деле сидело у него внутри.
— Отчего же?— студент помялся и неохотно полез за пазуху. Он рылся там долго и наконец извлёк на свет свой паспорт.
Не дожидаясь, городовой сам принял документ из рук молодого человека.
— Так-с, Астафьев, Игнат Артемьевич, 1861 года рождения, особые приметы,— городовой впился в лицо молодого человека глазами.— Не понимаю!— наконец произнёс он, растерянно шмыгнув носом, и возвратил паспорт.— Чего ж оробел, голова садовая? Я уж было грешить на тебя начал...
Студент, начиная дрожать от холода, неопределённо пожал одним плечом и спрятал документ, поспешив поскорее запахнуть пальто.
— Мне было неприятно.
Городовой похлопал себя по бокам. Оба прислушались к далёкой музыке, которая по-прежнему исполнялась разлажено и без рвения.
— Чудной вы народ, студенты. Взбалмошный, своенравный.
— Не без этого,— учтиво согласился студент.— Ну, я пойду?
— Погоди,— попросил городовой совсем уже безвольно,— давай побалакаем, а то я скоро волком завою здесь с тоски душевной.
Студент в нерешительности вгляделся в дома за площадью и безропотно принял выжидающую позу.
Никаких забот у него в нашем городе, удивлялся городовой, заведя с молодым человеком лёгкую беседу о чем-то отвлечённом, о чем даже сам после и не вспомнил— в общем о житье-бытие. И в жизни никакого понимания толка. Идёт, куда хочет, ест, что деньжата дозволяют, и спать ляжет, когда притомится. Его Императорское Величество поприветствовать, показать, что есть, мол, такой Астафьев Игнат. Так ведь уже виделись. А откуда идёт и куда пришёл— не скажет. Не ведает потому как. Что про таких говаривали Степан Парфёныч? Перекати-поле? Нет, это он про других. Но и про таких тоже можно сказать. Они-то всегда с места не сдвигаются, а душа точно тот соломенный колтун. Мечется, мечется, никак осесть не может. Глянешь в евоные глаза, и ясно становится с одной стороны, а с другой— потёмки. Вот в них веселье, а вот грусть, а вот досада. А вместе— муть одна несуразная. И толкует о непонятном, да и не с тобой вроде, а будто внутри у тебя ещё кто-то живёт... Эх, за этими делами есть до смерти захотелось! В животе аж бурчит. А рядом с участком трактир И. Светлова открылся, не к месту припомнилось городовому. Что говорили его благородие по поводу бдительности? Она прежде всего! А я, болван, позабыл, уши развесил. Что бы молодому человеку в такой час понадобилось делать близ вокзала, раз не туда путь держит? Просто гулял али шёл куда-то?
И расстегай в трактире— пальчики оближешь! Сегодня можно. В честь государя. Да в тепле, да под стаканчик...
— А как там дела в Петербурге?— спросил городовой, заглушая урчание живота.
Студент запнулся и посмотрел на него болезненно.
— А почему вы спрашиваете?
— Да так,— ответил городовой, изо всех сил стараясь не стушеваться,— Неспокойно там говорят. Смутьяны донимают.
— Не знаю,— замотал головой студент,— я ведь говорил, что давно уже здесь.
— И что поделывали?
— Учительствовал в основном.
— А чем до этого промышляли?
— Тем же. По разным городам скитался, мытарился.
— И своего угла, ну, значить, постоянного места проживания, не имеете?
— Вроде так,— удивился студент.— Вся Империя мой дом.
— С одной стороны похвально, а с другой— не по-людски как-то... Ну, да Бог с ним… Так вы никуда уже не торопитесь, как я погляжу?
Студент пытливо уставился на городового, а после с тоской на дома. Вернее один дом. У городового упало сердце. Отвязаться от меня хочет, не иначе. Аль из пугливых? Нет, видать высматривает кого-то. Городовой озирнулся.
— Положим, так,— осторожно признался студент.
— Ага,— ухмыльнулся городовой,— в таком случае соблаговолите проследовать со мной. В полицию.— Он погладил усы и пояснил еще более значительно значительно:
— Для уточнения.
Разве вам мало паспорта?— с досадой поинтересовался студент.
— Да ты не стращайся,— чуть смутился городовой,— мне достаточно. Это только говорится так. На самом деле чайку попьём, с его благородием познакомитесь. Замёрз я как собака,— добавил он совсем уже в глухом отчаянии и клацнул зубами.
Лицо студента посветлело, но его начали одолевать сомнения. Он взвешивал, отметал, снова нарезал доводы мелкими кусочками и снова клал на весы. Мелкие снежинки, точно манна небесная, опускались на его пальто. Сквозь прореху в белесой пелене выглянуло солнце, заливая все вокруг слепящим ореолом лимонного света. Растаяли и потекли деревья, растаяли и потекли стены, растаяла улица, растаял город.
***
В глазах остался один свет, выбеливший мир до основания. Вместе с болью, тупым клином врезавшейся между лопатками, он посерел, а после увял, превратившись в угольную сажу с какофонией цветов. И боль ушла вслед за светом. С голодным лязгом массивный засов вошёл в пазы, посыпавшаяся ржавчина исчезла в битом кирпиче под ногами, обутыми в стоптанные ботинки.
— Ну все, козли, на сэгодня отпригались,— бросил распустившемуся репейнику мрачный человек. Его смуглое, как каравай, лицо развернулось в профиль, и он прислонился к ободранной двери ухом. Внутри было тихо. Слышалось только слабое стенание, разбивавшееся на осколки под высокими сводами.
Человек пожевал губами и смачно сплюнул под ноги.
— Все, Чача, двигаем отсюда!— окликнули его товарищи, шаря глазами по склонам и устремляя то и дело взгляд в марево над вьющейся вокруг гор дорогой. Они выплёвывали фразы резкими порциями, но время между этими порциями тянулось нестерпимо медленно.— Никуда им не деться. Придём в лагерь, там эта... разберёмся, кого здесь оставить!
Мрачный человек сдвинул на затылок панаму цвета хаки, выцветшую всю, в застиранных пятнах, закинул на плечо зловещего вида автомат с подствольным гранатомётом и стал спускаться вниз по каменистой тропке. По пыли зашуршали мелкие камушки. Его товарищи о чем-то активно заспорили. Яростные выкрики шли вперемешку с грубыми и неосмотрительными жестами. Мрачный человек решительно вклинился между спорившими, оборвав лязг амуниции.
— Убьём может. А может и нет. Нам нужно оружие, нам нужны лекарства и наши люди,— изрёк он.— А куда их — на восток или на запад — ещё успеем решить.
Он увлёк их за собой по дороге, по сухому песку, среди высохших высоких трав. Отцветавшие яблони роняли белые лепестки на блёклый зелёный ковёр и камни. Резкие каркающие голоса постепенно стихали и все реже добирались до вершины. А в темноте, напоминавшей одинокого сумасшедшего, который следит за тобой, не моргая, и о чем-то оживлённо советуется сам с собой, лежа лицом на остром гравии и вспоминая игристый свет в волнистых и бурлящих струях горной речушки, бетонные, перекособоченные плиты на переправе, сгоревший мотоцикл, овраг и колючий кустарник было уже давно не до них. Белая метель отцветавшего сада кружила по воздуху, напоминая ещё об одной уходившей весне.
***
Резкие смены тьмы и света не давали глазам как следует привыкнуть. Войдя в ничем не примечательное здание через две улицы от площади, городовой и студент поначалу долго плутали по неправдоподобно длинным коридорам, и по лесенкам с кособокими и неравновеликими ступеньками. Теснота, казалось, в любую секунду была готова сдавить людей в своих объятиях. Городовой фыркал и кряхтел, как поспевший самовар, придерживая шашку, уползавшую за спину и норовившую застрять поперек узкого прохода. Студент снял шляпу и ступал настороженно, ориентируясь в полумраке по зыбким очертаниям углов и звукам, производимым городовым. Их долгий путь в итоге был увенчан прибытием в тесную комнату с одним столом, грубо заткнутым в угол и заваленным пожелтевшей бумагой. Рядом с ним находилась дверь, тяжко навалившаяся на косяк. Она, видимо, вела в следующую комнату, потому что городовой уверенно направился прямо к ней. Студент покорно двинулся следом. Они минули короткую анфиладу и остановились у порога просторной комнаты с рядом девственно чистых столов, установленных по периметру так, чтобы оставался проход в последнюю комнату, скрытую двустворчатыми дверьми. Городовой снял шапку и поинтересовался вслух:
— А где...
Но не закончил свою мысль и двинулся дальше, уже менее уверенно, не оборачиваясь поманив студента за собой. У двустворчатых дверей он едва не остановился вовсе, и только по тоненькому скрипу молодой человек догадался, что он заглядывает в щель.
За дверьми, судя по виду, недавно выкрашенными, оказался человек. Он рылся в высоком статном шкафу у противоположной стены, в котором кипами лежала разнообразная бумага, на открытых полках стояли фарфоровые расписные вазы, а где-то по центру— хрустальный графин с пятью или шестью стаканами. Человек был подстать убранству комнаты— высок, плотно сложен, в меру опрятен. Его массивная шевелюра начинала седеть. Это был сам пристав.
— Вашсокоблагородие!— шёпотом, полным почтения, позвал его городовой.
Пристав развернулся всем корпусом и вопросительно вскинул брови.
— А, это ты...— произнёс он, чуть помедля, и закрыл створку шкафа.
— Вот, привёл,— как бы оправдываясь, сказал городовой, указывая на студента.
— Вижу, что привёл. Но почему ко мне?
— Так ведь это,— городовой пожал плечами,— нету больше никого.
— Как?!— на дородном лице пристава изобразилось удивление.—Только что шумели!
Он в два шага преодолел расстояние до двери, и студент едва успел посторониться. Честно признаться, он был удивлён прытью такого солидного человека. И все здесь ему казалось нереальным, даже запах пыли с примесью какого-то неестественного для комнаты духа. И зачем он только согласился прийти сюда? Игнат не столько сокрушался по поводу своего поступка, сколько стыдился его. Он не желал больше вдыхать затхлый воздух конторы и довольствоваться пыхтением краснолицего городового. Вместо этого он должен был явиться к отчиму и швырнуть под ноги этот злосчастный свёрток, прямо в глаза заявив, кто он, Игнат, есть на самом деле. Вот на что он рискнул пойти ради нее! Поглядите!!! Но он опять и снова уклонялся, улепётывал от самого важного поступка в жизни. Только от одного этого факта Игнат не мог совладать со своим ужасом.
— Странно,— произнёс пристав и потёр руки.— Не утерпели, с-сукины коты. Ну, я им покажу! На Государя Императора поглазеть решили! Л-ладно. Слава Богу, что истинно так, а не в кабак всей гурьбой закатились! Хотя, одно другому не помеха. Там император, а после кабак... Ну я им!— тем же стремительным шагом он вернулся обратно.
— А вы чувствуете,— произнёс он, внезапно останавливаясь у стола и вдыхая всей грудью, даже помахав на лицо руками, словно желая побольше захватить воздуха,— летом запахло, садом...
Похожим морозным днём студента ввели в жарко натопленные покои. Волосатая ручища отчима покоилась на его плече, а зычный голос пробирал до дрожи. Перво-наперво его представили младшей дочурке, после хозяйке дома, которая, сидя на диване со сложенным веером в руке, воспринимала все более чем равнодушно и даже с долей отвращения. Она противилась затеи с частными уроками, а её панацеей был и оставался пансион. Так поступают во всей Европе, истолковывала она свою непримиримость, веско склонив голову и заливая противника сиянием голубых глаз. Прислуга— хитрый дядька— все некстати толкался в проходе, протискиваясь между пузом хозяина и косяком то с самоваром, то с блюдом. Непременно, хозяйке было бы над чем позлорадствовать, узнай она что ожидает их всех, решил студент, тоскливо разглядывая пристава. Он никак не мог вспомнить момент, когда в зале появилась старшая дочь. Он только помнил, что в тот миг остро пожелал скинуть руку отчима, чтобы не свалиться от слабости с ног.
Он одаривал ее цветами целый год, срывая их бог весть в каких палисадниках, кусаемый за это собаками и битый неоднократно дворниками, и не подозревал, что все это время только причиняет своей нежно возлюбленной нестерпимую боль. Ее холодные, как у матери, глаза растаяли и потекли под Рождество: «Что же мы теперь будем делать?» Словно не было отвратительной сцены бичевания под окнами летнего дома купеческой семьи и других мелких колкостей, всегда пахших летом и садом...
***
Несмотря на непрерывающийся бурный рост и цветение вокруг, пологие склоны казались голыми. Проплывавшие облака бросали голубые тени на посеревшие стены церкви. Тёплый ветер гладил зелёные листья. Было слышно, как по-осеннему он завывает в ее прохудившейся крыше.
Правая половина лица совсем онемела, зубы судорожно вгрызлись в жёсткий щебень. Но двигаться, чтобы сползти с него, не хотелось. Так бы лежал и лежал ещё сотни лет. Совсем рядом прополз муравей, заглянул в ноздрю, но что-то ему там не понравилось и он пополз дальше. Се-э...се-э...се-эйч-а-а...
***
— Пч-ч-х-и-и!!!— студент слишком поздно поднёс ладонь ко рту и виновато оглянулся на присутствующих. Выражение мечтательности слетело с лица пристава. Он произнёс:
— Н-да-с.
И сел за стол.
— Ну так что у тебя ко мне, любезный?— обратился он к городовому.— Что сотворил этот молодой человек? Убил кого, ограбил?
— Боже упаси!— всплеснул руками городовой.— Для уточнения личности привёл, Степан Парфенович. Как вы и велели! Бди-тель-ность!
— Заставь дурака богу молиться,— озабоченно пробормотал пристав, берясь просматривать какие-то бумаги и одним глазом следя за студентом.— Меня по пустякам дёргаешь и молодому человеку хлопоты доставляешь.
— Ему это не затруднительно!— простодушно откликнулся городовой.
— В самом деле?— Степан Парфеныч дольше задержал на них взгляд.
Городовой незаметно пхнул студента локтем, мол, что ты, братец, не подводи! Молодой человек растерянно завертел головой и в конце концов подтвердил:
— Да.
— Ну что ж,— пристав захлопнул папку.— Извольте. Назвался груздем, полезай в кузов. Присаживайтесь. А ты!— обратился он к городовому, беззлобно грозя пальцем.— Черт полосатый, смотри у меня. Погреться вздумал. Нюхом чую я вас!
Городовой растянул усы в виноватой и полной уважения улыбке. И удивило и обрадовало его, как Степан Парфенович лихо раскусил хитрость. Уж на что-что, а на это он был великий мастер.
— Паспорт, другие документы?— с появившейся прохладцей в голосе осведомился пристав.
Молодой человек вытащил из внутреннего кармана уже знакомый городовому документ, раскрыл и передал через стол.
— Угу,— Степан Парфенович покивал головой, на секунду погружаясь в чтение паспорта.— Здесь же все ясно написано: Астафьев Игнат Артемьевич, рождения 1861 года.— Он посмотрел на городового.— Да, братец, дела. Пойди-ка принеси нам чайку.
Городовой заговорщицки подмигнул студенту, дескать, что я тебе сказывал? После он косолапо затопал валенками и скрылся.
— Я боюсь, что неправильно понял вас, Игнат Артемьевич,— произнёс пристав.— Так вы утверждаете, что никуда не торопитесь?
— Нет, не утверждаю. Но и не тороплюсь,— не слишком убедительно ответил студент и хотел забрать паспорт, но Степан Парфенович накрыл его рукой.
— С этим повремените пока. Пускай полежит у меня.
— Что ж, пускай. Сохраннее будет.- Пожал плечами студент.
— Позвольте полюбопытствовать, молодой человек,— с благородной неторопливостью произнёс пристав,— вы студент?
— Бывший. Это имеет какое-то значение?
— Так,— неопределённо промурлыкал пристав.— А за что отчислены, если не секрет? За беспорядки?
— Нет, помилуйте, я сам ушёл. Причины житейские— нужда, знаете ли.
— А как вы сами мыслите, почему вас задержал городовой?
— Ума не приложу, господин пристав. А я разве задержан? Я просто шёл по улице.
— Неподалёку от вокзала?
— Именно так.
— Поглядеть на Императора, нет?
— Нет. Просто мимо. Это возбраняется? Однако, я погляжу, и вы тут.
— Верно. Но я— совершенно другое дело. Я по долгу службы сижу в конторе. Извольте отвечать, куда вы шли.
— Шёл? Шёл, куда глаза глядят.
— И куда глядели ваши глаза?— с нажимом поинтересовался пристав.
Студент только тут осознал, что собеседника вовсе не занимает их милая с виду, учтивая беседа и не развлекает вовсе, а наоборот, беспрерывно даёт непонятную пищу для ума.
— Боитесь показаться неискренним, молодой человек?— скучным голосом осведомился пристав, проникновенно заглядывая в самые глаза.
— Приношу свои извинения,— сдержанно произнёс студент,— но, право, я и не задумывался над тем, что несёт в себе наша беседа.
— А вы задумайтесь, задумайтесь,— ещё слаще проворковал пристав,— вот некоторые обстоятельства, невольно, но давно уже принудили меня к этому.
— Какие обстоятельства?— со слабой тревогой в голосе поинтересовался студент, садясь прямо на стуле.
— Вот какие,— пристав постучал жёлтым от табака пальцем по раскрытому паспорту,— циферка шесть уж очень смахивает на исправленную восьмёрку.
Кровь отхлынула от лица студента, на лбу выступили мелкие капельки пота, но неподвижный взгляд приобрел странное спокойствие. Только не паниковать, убеждал он себя, такое и раньше бывало, и ничего, обходилось. Что за нечистый потянул меня за городовым?
— Да вы скиньте пальтишко,— посоветовал Степан Парфенович.— У нас тут жарковато.
И это было правдой. Печь в комнате за стеной была жарко протоплена с самого раннего утра.
***
Становилось все жарче, и вместе с тем делалось труднее дышать. Утомлённое и израненное тело требовало крепкого сна, но никак не тяжёлого забытья, стискивавшего оплывший мозг и горло сухими похотливыми пальцами.
— Волдырь, я так больше не смогу!— почти в истерике простонал Паша и перекатился на спину. Острый, как лезвие, луч горного солнца отпрянул и врезался в рыжий щебень, на котором только что лежал бритый затылок. Паша облизал потрескавшиеся губы в заскорузлой кровяной пене.
— Дерьмо, ноет-то все как!
Владимир Конкин, в миру Волдырь, скрипнул зубами по камню и приподнял голову.
— Что со Слоном?— хрипло спросил он.
Откуда-то из тени, как чёртик из табакерки, выскочил лопоухий Трошкин и опустился на колени перед Пермяком, который торчал подобно скальному рифу в яркой паутине лучей.
— Не дышит, слышьте?!— Трошкин вытаращил на Конкина свои васильковые глаза.
— Кто не дышит?!— невнятно просипел оживший риф.— Позвоночник, сдаётся, мне перебило. Больно...— Риф гулко сглотнул и накинулся на Трошкина.— Не трожь меня!!!
Трошкин сиганул в тень и там сгинул для Конкина. Подойдя к окну, он взялся за толстые прутья решётки и стал задумчиво смотреть на трепетавшие листья. Ярко-изумрудное небо криво лыбилось ему со своих высот, а Трошкин яростно потел и трясся от озноба, стискивая почерневшие губы, чтобы дико не осклабиться в ответ.
— Кинься, Слон,— нарочито бодро простонал Конкин.— У тебя наверняка простой ушиб.
— Простой ушиб?!— взревел обиженно Слон и вскинул извозюканную в пыли голову.— Я ног не чувствую, а ты «простой ушиб», падла?— Изнемогая, он поднял руку и со злостью ударил себя по ляжке.
— Не мусоль свое увечье, медаль все равно не получишь,— осатанел Конкин.
— Мало я тебя учил, жабу,— зловеще прошипел Слон.
— Угу,— сказал Конкин,— уже по табурету соскучился.
Паша неожиданно заржал и осекся. Трошкин вторил ему, но смог замолкнуть не сразу.
— С-сука,— Слон проглотил слюну и тяжело бухнулся головой в пол, не пытаясь больше пошевелиться.
— Ещё дёшево отделались,— вздохнул Паша, пробуя встать на ноги. Он приподнялся на локтях, сел и его зашатало.— Устали, суки. Мы им тоже здорово врезали.
— Что— «здорово»?!— Трошка весь скорчился после нервного смеха.— Два БТРа одной ракетой к едрене фене.
— Пугало ты, Слон,— почти ласково произнёс Волдырь.— Другому давно бы дуло к виску, и летите мозги в тёплые страны, а тебя, гляди ты, тащили, надрывались. Мы, не чучмеки, правда.
— Никого поблизости не видать,— сообщил Трошкин, пытаясь достать застрявшую между прутьями голову.— Где же их чертова нора?
Паша уставился на Трошкина и болезненно покраснел.
У Пермяка поперек лба пролегла глубокая философская складка. Он цикнул зубом и отмахнулся от Конкина.
— Ай, умник гребаный. Попробуй разберись с тобой.
В несколько путанных приёмов Конкин переменил позу и на карачках подполз к Слону.
— Ну-ка, что тут у нас?— он стал по хозяйски колдовать над широченными штанами Пермяка. Ослабил ремень и потянул их вниз.
— А-а-а!— взревел Слон и наотмашь попытался нанести удар.
Конкин неуверенно перехватил его руку за запястье и прижал к земле коленом.
— Не дёргайтесь, больной,— зло и устало сказал он. Страшно кружилась голова. Вещи виделись плоскими и бледными образами. У-у, какая гуля!— Конкин ощупал копчик.
— А-а!!! Твою мать!..— неуверенно вскрикнул Слон.
— Нормалёк, на всю задницу синяк, а так ничего серьёзного. Мозги у тебя выше.— Конкин отмерил по позвоночнику двух попугаев.— Примерно здесь.
Он обтёр пальцы о штаны Пермяка и с облегчением повалился на заднее место. Руки покрывала корка запёкшейся крови. Они тряслись. «Чья это кровь?— тупо подумал Конкин.— Чья?!»
— Чем тебя так?— спросил он Пермяка глухим голосом.
— Да-а... Ящик с болванками с ремней сорвало да под зад как ё...— Пермяк зло подтянул штаны.— Ну все, думал, песец, руки-ноги на месте отымутся.
— Обменять нас хотят,— кряхтел Трошкин, вытягивая из железа голову.— Не иначе.
— Вот же где г-говно!— прорвало наконец Пашу журчащим хохотом.
Пермяк и Конкин посмотрели сначала на него, потом на Трошкина. Высвободившийся Трошкин понял, что ржут по его душу, и растерянно захлопал ресницами.
— Опять, гад, целым выкарабкался!— Паша повалился на спину, хохоча во все горло.— Нет, я его сейчас точно сам отделаю.
Смех угрожающе заметался под куполом. Полуосыпавшиеся лики святых в осуждении закачали плоскими головами. Паша заухал, как больной филин, и замер, стиснув ладонью правый бок.
— Иди ты!— огрызнулся Трошкин, неестественно сморщив лицо не то от досады, не то от неприязни. — Завтра нам всем вкатят от и до.
— Не кони,— безнадёжно махнул рукой Паша.— Если кто и будет харкать кровью, то уж факт не ты.
— Пить охота,— проговорил Конкин, разыскивая опору, чтобы облокотиться, но так как кроме спины Пермяка ничего подходящего рядом не оказалось, он бросил свою затею.
Паша раскурил изжёванную сигарету.
— По всем делам дали нам просраться, чучмеки,— промямлил он с сигаретой в зубах.— А мосол что заливал? Ничего, значит, мать его, рядом с горами страшного нет? Обыкновенная передислокация. Там наши сто лет как окопались! Кто его только, падлу, научил? Свои же против своих воюют. Соссали и бегом оттуда. А нас предупредили? Хер вам. То есть нам.
— Херня война,— просипел Слон.
— Не обязательно соссали,— сказал Волдырь.
— А как ещё это называется?— поинтересовался Паша.
— Ты про Рачье ущелье что-нибудь слышал?
— Нет. Ну?
— Там какой-то умник втихомолку решил чучмеков «Эфиром-5» вытравливать. Сечёшь? Пустили газ, а он-то тяжелее воздуха, и все подножие к чертовой матери накрыло облаком со всеми нашими палатками и железом.
— И что?
— Трудно сказать. С тех пор туда никто не совался. С вертолёта, говорят, видели на склонах каких-то оборванцев. Те сначала о чем-то орали, потом стрелять начали. Короче хрен их разберёт, свои или чучмеки. До зимы им оттуда вряд ли самим выбраться. Уже наверно с голоду дохнут.
— Живьём закапывают,— Паша сгрёб камни со всякой шелухой и со злостью отшвырнул от себя, угодив в Слона.
— Вы что там, охренели, доходяги?!?— всколыхнулся Слон.— Я же оклемаюсь, руки-ноги повыдёргиваю!
— Прости, Слон. Сука я.
— Л-ладно, забыли,— недовольно пробурчал он.
Помолчали.
— Где бы воды достать?— снова поинтересовался Конкин.
— Трёшка, сгоняй, а?— предложил Паша, мутным взглядом смотревший на рваные дыры в жестяной крыше.
— Сам сбегай,— кисло отозвался Трошкин. Он прислонился спиной к решётке и засунул руки в карманы.
— Куда-то алтарь... или как это... упёрли, козлы,— заметил Конкин.
— До них ещё успели, раздолбаи,— сказал Паша.
— Поп пропил,— усмехнулся Трошкин.
— Знаем мы тебя, Трёшка. Раздолбаи они и есть раздолбаи.
— Да, я чертов коммуняка. А за раздолбая ты ещё ответишь.
— Сейчас досмолю и отвечу. Никуда не денусь, конечно,— успокоил его Паша, поморщившись от едкого дыма.— Я те припомню, сволочь, как лейтенанту на меня стучать.
По телу стекали ручейки пота. Конкин расстегнул грубую рубашку. На груди у него болтался пропиленный патрон от автомата.
Он сжал его в ладони и прислонился лбом. Патрон прошёл сквозь пальцы, как песок. Родилось странное ощущение. Как будто внезапно распахнулась дверь, которой до этого не было вообще. Он разжал пальцы и осторожно открыл глаза. Рука была пуста. На шее висел обрывок шнурка.
***
— Ну-с, молодой человек. Что скажете?— спросил пристав, победно откинувшись на спинку кресла.
Игнат накренился вперёд и сжал руки между коленями. Что собственно он мог ответить? Он давно знал про восьмерку, переправленную на цифру шесть. Обдумав, как естественней объяснить этот казус, чтобы не вызвать лишних и беспочвенных подозрений, он раскрыл рот, но не вымолвил ни звука, потому что почувствовал, как яростный огонь пожирает руки. Ему чудилось, что он кричит и теряет сознание одновременно. Хотелось сползти со стула на пол и обхватить его обеими руками.
— Я жду,— с суровым спокойствием объявил пристав. Весёлые морщинки в уголках его глаз слились с холодным прищуром. Это палач, промелькнуло в голове Игната.
— Мне известно об этом нелепом факте,— начал было Игнат и осекся. Ладони часто пульсировали после пронёсшейся огненной боли. Он чувствовал в них непонятный твёрдый предмет.
— Уже хорошо,— произнёс пристав.
— Меня часто задерживали по этому поводу. А всему виной пропойца-писарь. Городок у нас был маленький, развлечений никаких. Одни трактиры. Вот он и баловался водкой. На утро придёт в контору, пера в руке не держит. Так и вышло, что пять казённых бланков сперва извёл, а на эту помарку уже махнул рукой, мол, сами подотрёте.— Игнат развёл руками и глупо улыбнулся.
— Вот оно что,— спокойно произнёс Степан Парфенович, задумчиво покручивая ус.— Где же это в Империи такие пройдохи?
— У нас, в Н-ке.
— Хм...
Вернулся городовой, неся в вытянутых руках полыхающий жаром самовар. Он установил его на специальную табуреточку в углу под окном и сбегал за стаканами и головкой сахара, которую в присутствии всех и расколол какой-то тяжёлой болванкой.
— Вот. Извольте, ваше благородие,— сказал он, запыхавшись.
— Спасибо.
Городовой, отдуваясь, разлил чай и поставил стаканы на подносе рядом с чистой бумагой приставу на стол.
— Можешь налить и себе. Выпьешь у дверей,— дозволил пристав.
— Весьма благодарен,— почтенно отозвался городовой.
— Берите, молодой человек. Чего же вы?— сказал пристав, хитро поглядывая на него поверх стакана.
Игнат замялся. Неужели все кончилось? С трудом как-то верилось в это. И потом это пальто, которое он так и не снял. В нем Игнат чувствовал себя неуютно и даже нелепо.
— Я вижу, у вас что-то в руке,— заметил пристав, скосив глаза к низу.— Окажите любезность, передайте это мне.
— Это так...— промямлил Игнат, заметив, что пальцы на руке, которой он поправлял полу пальто, неестественно скрючены, как будто в них что-то зажато. Он неохотно протянул вещь, толком сам не представляя, чем она может оказаться.
— Очень занятно,— удивился пристав, рассматривая патрон, похожий на винтовочный, но намного меньший.— А почему он был на шнурке?
— Это амулет,— ответил Игнат, не понимая, кто тянет его за язык.— На удачу.
— Заговор против чего-то?
— Не знаю...— мучительно отнекивался Игнат.
— Гляди ж ты, какой маленький!— пристав залюбовался патроном словно ребёнок.
— Автоматный.
Пристав поднял на Игната глаза.
— Позволь. Это что ещё за зверь? Знаете ли, я знаток оружия, но про такое слышу впервые. Скорострельная винтовка— слыхал такую новость от американцев.
— Почти одно и то же,— отозвался Игнат, и его губы изогнула неприятная ухмылка. В прежде чистые глаза закрались усталость и опустошение, черты лица стали грубыми.
— Сказывают, стоящая вещь. Ведь так?— крайне довольный чем-то, спросил Степан Парфенович.
— Ещё бы...— произнёс Игнат мечтательно.— Валит чучмеков дай бог как... То есть не знаю!— тут же в истерике воскликнул Игнат. Он не понимал, зачем это-то понадобилось приставу.— Я кажется нездоров.
Степан Парфенович согласно покачал головой, хмыкнул и ничего не сказал. Он поставил патрон на столешницу и взял чай. Игнат стянул с себя шарф и отнёс вместе с пальто на вешалку. Беспечный и всем довольный городовой сидя у входа краснел лицом и осторожно дул на чай, сложив толстые губы трубочкой.
— Да-а, как представлю, что наше войско будет владеть такими чудо машинами,— сказал Степан Парфенович,— все тело зудеть начинает. У-ух, силища! Куда до нас туркам каким-нибудь!
— Не дождётесь,— хмуро сказал студент, усаживаясь на стул.
— Простите?
— Найдут, кого следует, сунут отступных сотню-другую тыщёнок, и делу конец. До поры, пока кровью не умоемся.
— М-да,— помрачнел пристав,— Не сказал бы, что не верю вам, но благое ведь дело. Слава государева, гордость Отечества в нашей армии. Кто ж на это посягнуть решится? М-да. А вы горазды, соколы, нечистотами все измазывать, из мухи слона делать. Взятка, она тоже на службе у Отечества состоит, этот самый прогресс толкает, да больно расторопных осаживает, чтобы дров не наломали. Ни во что великое, ни во что светлое у вас веры нет. И мы, и государь вам уже не указ. А все потому, что жизни не знаете. Нельзя одним злом существовать. Надо в грядущее с чистым сердцем глядеть.
— А туда как ни смотри, все равно будет то что будет,— глухо проговорил Игнат, глядя в упор на пристава немигающими глазами. Лицо у Степана Парфеновича вытянулось. Игнат опомнился смягчил свой взгляд, но пристав уже подался назад и сверлил студента безрадостным взглядом.
— Вас, молодой человек, плохо в детстве воспитывали, видать,— сообщил пристав.
— Вовсе нет!— горячо запротестовал Игнат. Он был стыдлив и чист, наш юноша, и тяготы не казались ему наказанием, а крамольные мысли посещали лишь под закат солнца, в своей комнатёнке под чердаком.— Моё стремление — это всеобщее благо, и я жду, когда смогу пожертвовать во имя этого свои силы.
— Да вы врунишка и двурушник ко всему прочему! Минуту назад говорили совсем другие вещи! Может вы и правы, мир не переделать. Но и пинать без причины его не стоит. Глядишь, может тогда и выйдет чего путного.
Степан Парфенович опустил седеющую голову. На глаза ему попались «Ведомости».
— Вот! Позавчера в соседней губернии,— вслух прочёл он,— было совершено покушение на генерал-губернатора. И кто бы вы думали, содеял это? Молоденькая барышня! Представляете, кого своим ядом разрушительства отравляют эти стервецы, чьи жизни калечат? Это ведь верная каторга, а то и петля!
Городовой почтительно перестал тянуть чай и уставился на пристава. Степан Парфенович продолжал рассуждать и как бы ненароком локтем повернул стоявший под лампой портрет в золочёной рамке. Городовой усмехнулся в усы. Знаем, мол, мы эти приёмчики. Научены уже. На портретике-то карточка главаря уездных бомбистов. Хитро. Кого, значить, человек ожидает там увидеть? Государя Императора, министра? На худой конец, жену пристава? Ан нет! Вот, голубчик, ты уже попался, так как не знать этого субъекта ты не можешь. Ты с ним сам ещё намедни по подвалам крамольные беседы вёл. Он тебя там и наставлял. Городового аж передёрнуло от непонятного азарта. Подозревают его благородие в чем-то студента. Ей Богу. Прибавилось нам дел с этими бунтарями. Уже никому верить нельзя.
Пристав отхлебнул горячего чаю, сидя прямо и не сводя с Игната ничего не выражавшего взгляда. Однако ничего не произошло. Игнат не отпрянул, не дёрнулся вперёд, чтобы получше приглядеться — не врут ли глаза— и даже не моргнул. Человек на портрете был ему решительно не знаком.
Степан Парфенович сдержанно отставил наполовину полный стакан. Он был неприятно удивлён.
— Я скоро вернусь,— бросил он несколько невежливо и вышел из кабинета той же молниеносной походкой.
Значит ошиблись Степан Парфенович, понял городовой, и весь его азарт пропал. Редко когда случалось, чтобы пристав ошибался. Однако на этот раз городовой тихо порадовался этому. Молодой человек был ему чем-то симпатичен.
***
— Так ответишь?— злобно хмыкнул Трошкин, не меняя позы.— Не нравиться тебе, что лейтенанту доложил, как ты паскудник у малька вшивую цепочку отбирал?
— Имею право. Эти щеглы мне уже пару раз чуть голову не отрезали…
— И сопливую девку в кусты тащить имеешь право?
— Иди-ка ты в жопу. Ты по кому каждый день из автомата лупишь? И вообще, что ты тут делаешь, раз правильный такой?
Трошкин растянул рот ещё шире. Рыжий, лопоухий, нескладный, но на самом деле давно переставший быть смешным. Или не их, Конкина со Слоном, он вытягивал из абсолютно гиблого кольца с одним магазином и пристёгнутым штык-ножом? Трошкин обожал свой нож, потому что им было удобно вскрывать тушёнку, а после кормить рыжего кота по кличке Тигр Ислама. Животное прибилось к ним в разбомблённом городе на южном склоне гор и жило в башенном колодце под ногами у Трошкина. Трешку не любили, потому что он был скользкий в речах и на деле. А ещё за то, что не любил делиться пайкой ни с кем, кроме своего кота.
— Так ответишь?
— Ща,— недружелюбно отозвался Паша. Крепкий парень, не семи пядей во лбу, но и не кретин. Умеренно честный и принципиальный. Но принципы были слишком уж его, поэтому со стороны он мог показаться идиотом.
А ведь я их всех почти люблю, подумал Конкин, гадов этих, угощавших меня сигаретами и сапогами. Но странные вещи здесь происходят.
Он посмотрел на обрывок шнурка и крепко задумался. Это походило на бред. Амулет могло сорвать раньше. Наверняка он коптится у сожжённых БМП, или чуть дальше у оврага. Конкин помнил, что вся дорога оказалась залитой соляркой и утыкана железом. А поверх валялись трупы пацанов. У оврага их было особенно много. Туда ринулись, чтобы укрыться. И укрылись до первой гранаты. Что было дальше, он помнил смутно. Его кажется волокли, потом били, грозили застрелить и снова били. Разве трудно в этой свалке разорвать матерчатый шнурок? Чучмеки специально срывают амулеты и кресты. Но на нем креста не было. Было только это. Конкин потрогал шнурок. Ведь может у человека болеть отрезанная нога?
— Ну вот и все,— Паша сделал последнюю затяжку и отшвырнул окурок.— Уже встаю.
Он легко вскочил на обе ноги. Трошкин не шевельнулся.
— Останови этих дебилов,— посоветовал Пермяк Конкину.— В лагере от них не было покоя, теперь тут. Эй, мужики, вы что в самом деле?
— Ненавижу я тебя, Трешка. Жмот ты и говно,— сказал Паша.
Внезапно в церквушке стало темнее.
— Чэго разорались, педэрасты?— хрипло спросил горец, возникший в окне за спиной Трошкина. Его сумрачное, бородатое лицо застыло на одном давнем чувстве боли, злобы, разочарования и упрямого терпения. Было похоже, что оно надолго разучилось быть искренним.
От неожиданности Трошкин дёрнулся вперёд, зацепился ногой за ногу и зарылся носом в землю. Взгляд Паши потух и стал как у затравленного волка, у которого в жизни остались одни зубы и маячившее перед глазами горло.
Бледный от злости Трошкин медленно встал, засовывая руки обратно в карманы. На горца он посматривал через плечо.
— По дяди Гоги соскучились? Ха!— горец обнажил зубы в бесцветной улыбке, похожей на рассвет перед казнью.— А завтра, если не получим по рации сообшэние от отряда Когтя, ми вам головы отрэжим. Чик,— сказал он, проведя по бороде большим пальцем.
— Я ссать хочу,— прошипел Паша.
— А ты посци себе в рот, жёпа. Заодно и попьещь.
— Ты, сука небритая, так свою бабу округляй.
— Что?!— глаза горца налились ядовитым огнем.— Мат убил, жена бомбой разорвал, в плэн попал и здэсь рот нэ закриваешь?!?— Внезапно он расслабился, его взгляд стал отрешенным и плотоядным.— Ну ничэго. Завтра я сам нарэжу тэбя на мэлкие кусочки, гнида сопливая.
Неизвестно откуда в его жилистой руке очутился изогнутый нож. Горец круто развернулся и зашагал прочь, без выражения бранясь на своем странном языке, каждое слово в котором подгонялось печалью и необычайной, дикой силой.
Паша, споткнувшись и выматерившись по пути, дохромал до окна и прижался к прутьям.
— Суки, сами свой дом в парашу обратили, а на нас пеняете!
— На!— горец сделал выпад. Паша едва успел увернуться от приклада, брякнувшегося о решётку. Со стены посыпалась белая крошка.
— Я солдат!— тяжело дыша и таращась широко раскрытыми глазами, прохрипел горец.— Я соблюдаю устав. Я нэ звэрь, нэ баран, и вам мэня не достать. Но утром...
Он побрёл прочь, крепко сжимая автомат.
— Зря ты так,— заметил опасливо Пермяк.— Не время норов выставлять.
Трошкин, где стоял, там и опустился на камни. Рядом с ним в квадрате света рос одуванчик с зубчатыми листьями.
— Больше я так не вынесу. Нам карачун, а мне все равно и потому страшно. Даже не за себя. Дома отец больной. Еле дышит. Всю жизнь на химзаводе вкалывал, надеялся на что-то. Им с матерью жрать нечего. Брат, чем может, помогает, но у него своя семья... А я тут, хотя что я здесь забыл?
— Не хнычь, Трошка,— Паша сел рядом и положил ему на плечо руку, но не посмотрел на него. Трошкин передёрнул плечами.— Всем не сладко. У Пермяка вот тоже отца дальнобойщика в рейсе убили. За машиной, гады, охотились. Слона домой из учебки отправить хотели, на дембель, а вместо этого он сюда загремел. Волдырь вон... А я? Ничего. Нас побьют маленько, и мы окажемся дома. Не все так страшно. А сидел бы в своей норе, целый день от станка к станку носился, деталюшки занюханные за медяки строгал, а гад этот бородатый у тебя под городом людей бы валил. Вот здорово?
— Правильно,— произнёс Слон и сощурился. Неприятные воспоминания больно укололи его.— Нечего ждать, пока этот хмырь в дом к тебе завалится.
— Наш враг давно дома,— мрачно изрёк Конкин.
— Вот вечно ты так, Волдырь…— едва повернул голову Паша.
Трошкин уткнулся лицом в Пашину грудь.
Конкин еще хотел кое-что сказать, но в этот момент почувствовал, что опора уплывает у него из-под ног. Опять, ужаснулся он. И хотя Конкин сидел, это чувство было настолько сильным, настолько обескураживающим, что он был вынужден вцепиться в землю. Но непонятно откуда пришло понимание, что так делать нельзя, и тогда он выставил ладони перед собой, сложив их лодочкой, и с трудом успел подхватить то, что вошло в них из воздуха.
Это был стакан горячего, ароматного чая. И в нем был кусочек абсолютно другого мира, частица уюта и неторопливости.
Я же мог обжечь себе пузо, мысленно воскликнул Конкин, рассматривая незатейливый серебряный подстаканник.
— Паша, Трешка,— его голос дрогнул.— Я схожу с ума. Уже сошёл! Держите меня и не отпускайте!
— Вот! Ещё один!— вздохнул Паша, тяжело перебираясь к Конкину. Он заметил стакан и понюхал чай.
— Ну и вонь!
— Это от рук,— машинально пояснил Конкин.
— Откуда это?
Конкин оскалил зубы.
Расторопный Слон подкрался сбоку, дотянулся до стакана и выхлебал одним глотком больше половины.
— Э-э-э!!!— гневно крикнул Паша, загораживая стакан рукой.— Чмо, нам оставь! Вот где трезвый подход к жизни, ё-мое...
Мимо окна промелькнул горец. Потом он появился в другом, третьем окне.
Конкин уставился в опустевший стакан. Рука подрагивала, и стекло тихо дребезжало в подстаканнике. Пьянящий дух разлился по иссохшемуся горлу, два глотка промелькнули, как одно мгновение, и испарились раньше, чем добрались до конечного пункта. Конкин старался запечатлеть их в памяти, но от бессилия опускались руки.
Комната с высоким потолком, зима за окнами, усач с шашкой на боку, заметённый двор, сторожевой пёс, гремевший цепью и надрывавшийся хриплым лаем... Все это проносилось мимо. Что-то медленно, словно развязывался узел на верёвке, оторвалось и поплыло прочь, как лодка, гонимая течением. Конкин стиснул стакан в ладонях, но ничего не произошло. Он не исчез. Он лопнул. Подстаканник смялся в ком, острые осколки впились в кожу, и по ним побежала кровь, бурля и пенясь, белыми искрами переливаясь на прокравшемся под драную крышу солнце. Так просто не спастись, подумал Конкин.
Горец принялся молиться. Трошкин закусил ворот рубахи и крепко стиснул зубы, чтобы не заорать. «Ми пришли, ми спустылись са снэжних гор, чтобы смыть нечистоты с зэмли нащих прэдков...»— вспомнились слова из пропагандистской радиопередачи.
«Конституционный поря-а-а-док... — залог стабильности в обществе… существования личности, понимаешь...»
«И эти розовощёкие пареньки, эти юнцы смогли противостоять матерым головорезам!»
Мир устремлений, мир идей? Как бы не так! Война инстинктов, грызня привычек.
***
— Он здесь, господа, сию минуту представлю,— торопливо приговаривал пристав, тщательно обхаживая двух личностей, поднимавшихся с ним по лестнице.
— Не суетитесь вы так,— успокаивала его первая личность в новеньком твидовом пальто, с узким лицом, козлиной бородкой и пристальным взглядом кошкодава.
— Ну что вы! Я как только увидел его, так сразу меня и осенило. Вот оно! Спрашивается, зачем ему в такой день по улицам шастать?! Да ещё вблизи вокзала?! И свёрток! Свёрток! Спросите у городового, видел ли он кого ещё? Нет! Неспроста, неспроста!.. Так, тут у нас поворотик, тут... помои... мать их так!
Степан Парфенович высвободил сапог из покорёженного ведра и с громыханием задвинул помои в самый угол.
— Недавно только переехали,— пояснил он, когда они уже входили в первую комнату конторы,— до нас в доме душевнобольные обитали.
— То-то я смотрю, вонища страшная стоит! Больницей тянет!— подала возмущенно-торжествующий голос вторая личность, одетая в точно такое же пальто, что и первая. Мужчина имел лицо, точно слепленное из отдельных округлых кусков теста — щеки, нос, лоб, подбородок.
— Будет тебе,— отрезала козлиная бородка.
— Вот!— торжественным жестом указал Степан Парфенович на пустой стул у письменного стола, подобострастно глядя на тайных агентов, каковыми являлись личности.
— Хм,— с сомнением произнесла козлиная бородка.
Усы Степана Парфеновича сложились, как крылья птицы, глаза расширились и ненароком сползли вправо, опередив голову. Затем, точно огромный крейсер, он повернулся к застывшему в неказистой позе городовому — сразу и весь.
— Ты что же это, поганец, вытворяешь?!? В Сибири сгною, с-сукиного сына!!! Под расстрел пойдёшь!!!— в полном изнеможении завопил Степан Парфенович, схвативши обалдевшего городового за расстёгнутую шинель и тягая его к себе и от себя.
— Так это... Ваше благородие... велено ничего не было,— отчаянно залепетал городовой, обеими руками придерживая звякавший о серебро стакан.— Они того, по нужде... вот...
Агент с козлиной бородкой со снисхождением прервал эту сцену:
— Довольно! Лучше соблаговолите указать где нужник.
Степан Парфенович, шумно дыша, отпустил городового и, глядя исподлобья на агента, ткнул пальцем в сторону лестницы, где в этот миг появилась голова студента.
— Там... А... А-а-а! Вот и вы голубчик! Проходите!
Тайные агенты переглянулись. Студент замешкался в первой комнате, отряхивая пальто, и спокойно подошёл к сборищу у дверей, из вежливости избегая бросать на тайных агентов откровенные любопытствующие взгляды. Степан Парфенович вымучено улыбался, городовой со стаканом в руке вытянулся в струнку. Агент с козлиной бородкой оглядел всю мизансцену и покачал головой:
— Так...
Чтобы далее не затягивать спектакль, он подхватил студента под локоть и поволок к столу. Второй агент с некоторым опозданием присоединился к нему. Студента обшарили, усадили на стул, сдёрнули шляпу и велели смотреть прямо в глаза. Агент с козлиной бородкой, словно удав, обогнул стол и опустился в кресло Степана Парфеновича.
— В чем дело, господа?— удивлённо спросил Игнат, оборачиваясь к стоявшему за спиной агенту.
— Выйдите!— властным голосом приказала личность с козлиной бородкой городовому и Степану Парфеновичу.
Второй агент, не переменившись в лице, огромной лапищей развернул голову Игната к начальнику.
— Мнэ-э...— протянул Степан Парфенович.
— Я сказал выйти!— зловеще понизил голос агент с козлиной бородкой.— Фёдор!..
Второй агент сделал пару шагов по направлению к дверям, но те уже поспешно затворились сами.
— Нам надо задать вам пару вопросов известного рода,— сказал агент с козлиной бородкой, беря паспорт Игната и бегло проглядывая его.
— Фальшивка?— спросил Федор с неясным трепетом.
— Самая что ни на есть доподлинная. Опишите членов вашей организации.
Игнату только и оставалось, что открывать и закрывать рот, переводя взгляд с одного агента на другого. Вот тебе и чаек, думал он. А ведь выход был ясен с самого начала, он напрашивался сам собой. До купеческого дома оставалось каких-то пару шагов, а дальше следовало молить бога, чтобы семейство не оказалось по неведомой причине на вокзале. Не любил потому что отчим всякие шумные сборища, где толкались рядом сытость, праздность и безысходность.
— Скажи ему, и мы тебя отпустим,— проворковал прокуренным голосом второй агент, наклоняясь к самому уху Игната.
— Тем самым ты спасёшь Императора и даже очень может статься себя,— поддакнула козлиная бородка.
Игнат скривился от табачного духа.
— Господа, я не понимаю о чем вы толкуете. Поверьте, это ошибка. Я прошу прощения...
— Ты знаешь, кто это?— прервал его агент с козлиной бородкой, тыкая в нос портретом со стола пристава.
— Какой-то родственник господина пристава, я думаю,— предположил растерянно студент.
Агент ухмыльнулся.
— Не извольте дурачиться, молодой человек! Никакой это не родственник, а главарь уездной организации бомбистов!
— Но я не дурачусь, господа!
— Конечно, эти идиотские методы пристава!— обратился агент с козлиной бородкой к Федору.— Теперича этот заморыш будет крутить нам вола.
— Ну хватит!— Федор схватил студента за волосы и дёрнул вверх.— Колись, сучий потрох!
Игнат едва сдержал стон, что есть мочи стиснув зубы.
— Чьи поручения ты выполняешь?— услышал он вопрос и ощутил новую порцию табачной вони.
— Что там за шум?— отвлёкся озадаченный обладатель козлиной бородки, выглядывая в окно.
— Государь Император прибывает!— в восторге крикнул пристав, просунув голову в комнату.
— Закройте дверь!
Он послушно подчинился.
— Наши люди предупреждены?— озабоченно поинтересовался агент с бородкой.
— Да.
— Что за бордель этот городишко!— вдруг воскликнул он.— С одного края видно, как на другом баба в речке грязное белье полощет. Устал я от провинции, saves-vous... Вот что, молодой человек. У нас мало времени. Не заставляйте нас прибегать к насилию.
— Я не...
Козлиная бородка кивнула головой. Второй агент без размаха приложился кулаком к уху Игната, и тот грузно рухнул на ковёр. Вылетевший из-под него стул пару раз перевернулся с бока на бок и застыл у стены.
— Молодой человек, не советую шутить с жандармерией. Это пока цветочки. Мы вам ещё не ломаем пальцы ящиками стола, но с лёгкостью можем устроить это.— Агент подёргал верхний ящик, желая придать своим словам наглядности. Тот оказался запертым. Не растерявшись, агент выдвинул ящик пониже. В нем поверх бумаг на блюдечке лежал надкусанный солёный огурец.
У Игната тряслась голова, оттого можно было решить, что он со всем соглашается. Ухо полыхало болью. Из него показалась струйка густой крови. Висок и щека тёрлись о жёсткий ворс. Игнат не отвечал на вопросы. Он прислушивался к тому, как бешено колотится сердце, и терял. От внезапно нахлынувшего волнения все труднее было понять, что, подобно воздуху, ускользало от него. Он потерялся в своей жизни.
***
Грязный палец Конкина выводил по щербатому кирпичу круги и замысловатые зигзаги. С улицы тянуло вечерней прохладой, из души веяло сыростью и гнилью. Слышались крики, команда отходить и не прекращающийся грохот. Глаза ела и терзала ядовитая гарь, на зубах скрипел песок и чье-то мясо. Ноги несли Конкина сами собой, прокладывая путь через кусты...
Конкин очнулся, и снова стало тихо, если не считать стрекотания одинокого сверчка. Слон о чем-то замечтался, Трошкин ковырялся в носу, Пашу не было видно.
Конкин припал к шершавой стене лбом. От нее веяло древностью. Не десятком, не сотней лет. Гораздо большим сроком, словно церковь уже родилась в летах. Однако, несмотря на разрушения, в ней не было ни единого признака дряхлости. Всеми брошенная, она жила в полную силу и проживёт так до последнего мгновения, пока какой-нибудь садовник или пастух не унесёт последний кирпич с фундамента, чтобы с его помощью приготовить похлёбку на костре. Пещинка веры. Глупая забава. Ты сама по себе, мы сами по себе.
« Белые стены, храните, спасите нас.»
А-у!? Нет ответа, стерва. Ты сосёшь из земли соки, лопаешь космический свет — не зря говорят, что строятся церкви на особых местах,— но поделиться с кем-нибудь? Не-ет. Все это добро сгорает в твоём каменном пузе, и вечно ты прячешься, и вечно хвостом виляешь. А ты полюби нас чёрненькими, сволочь!
Конкин сжал в ладони пораненную руку.
— Волдырь, за что тебя попёрли из Университета?— спросил Слон.
— За гнилые базары.
— И все?
— Ну, дал там одному козлу в морду. В общем, фиксу выбил.
— Какому?
— Зав. кафедрой или декану. Не помню уже.
— Байстрюк. Ты кому хуже сделал?
— Знаю. Сейчас бы я просто вырезал ему глаза за все его паскудство. Вот только вернусь…
— Не-а,— скептически протянул Слон.— Если вернёшься, отошлёшь всё на хрен. Прошло и ладно.
— Может.
Слон подложил руку под голову и снова мечтательно уставился в потолок.
По стене прошла странная волна. Конкин отстранился от прохладной штукатурки. Наверно где-то совсем близко летел самолёт. Свой.
— О чем мечтаешь, Слон,— спросил Паша.
— О Свете.
— Мама!— немедленно откликнулся механическим голосом Конкин, обращаясь к тёмному окну.— Можна я буду спат са Свэтам?
Слон только посмотрел на него и криво усмехнулся.
— Я смотрю, ничему умному тебя в твоей академии так и не научили.
— Нет, почему. Вот к примеру: наша Вселенная расширяется.
— И что?
— А то, что все мы летим на хер,— закончил Трошкин.
Стена задрожала сильнее. И вдруг все стихло. Конкин слышал только свое дыхание и гулкое эхо сердца. Горец завёл непонятную и заунывную песню, от которой внутри что-то оборвалось и долго летело в пустоте, пока не скрылось из виду.
— Скажи мне, Волдырь, ты умный,— резко проговорил Паша.— Почему правыми вечно оказываются скоты, которые сейчас где-то жрут манку в однокомнатной квартире, размазывают сопли под столом и ни хрена сами по себе не значат, ни хрена сами не могут, а бахвальства паскудного в них выше крыши, потому что ко всему они вроде бы причастны, до всего и всех им есть дело?
— Ты опять?!— взревел Трошкин.— Чем виноваты мои старики, что не дала им природа подлости?..
— Бараны,— Паша постучал себя кулаком по лбу.— Зато их много.
— Да, выродок. Мамашу последний раз лет в пятнадцать видел у бабки. Отлупила старуху и денег червонец стырила. Пока из сарая выбежал, ее и след простыл. И насрать. Почему ты молчишь, Волдырь?!?
Конкин прикрыл глаза.
— Чего я тебе, господь бог? А кроме того, все давно известно. Разве что руки не доходят.
— Вот вечно ты так…—с горечью проговорил Паша и резко отвернулся к стене.
— Много ты наделаешь в одиночку,— буркнул Трошкин, натужно краснея в полумраке, от чего лицо его стало совсем чёрным.
— Достаточно,— ответил Конкин.— Вот если бы, когда мне затылок брили, я бросился бежать, ушёл бы партизанить, к черту— тогда для всех все было бы по-другому. Жаль, что поздно понял это.
— А сейчас что нам делать, ты понимаешь?— усмехнулся Слон.
— Молиться.
— Убивать — знаю что такое. А молиться? Херня война.
В сгущавшихся сумерках горец продолжал петь.
***
Агент с бородкой распахнул форточку, и ему в лицо дунуло снежной метелью. Зашелестели белые листы на столе. Было отчётливо слышно игравший марш оркестр. Морозный воздух жонглировал и упивался бравурной мелодией. С пригорка доносились гудки паровоза.
— Мы точно ко всему готовы?
— Так точно-с,— ответил агент с рыхлым лицом.— Отслеживаем всех сомнительных барышень и мужчин. Сивухин лично мною предостережён, что...
— Поезд обязательно сделает остановку,— сказал агент, возвращаясь за стол.— Вот же так-растак. Либерал паршивый! Хамелеон, вот он кто!— напоследок сказал он в пустоту.
— Все они, аристократы...
— Ну, ты полегче! Лучше этого подыми!— оборвал его агент с козлиной бородкой. Федор послушно подобрал стул и грохнул всеми его четырьмя ножками об пол перед лицом Игната. После за плечи подхватил и его.
— Раз тряхнули, и душа вон,— сказал он с неодобрением, глядя на бледное лицо молодого человека.
— Байстрюк!..
Байстрюк!..
Байстрюк!..
Байстрюк!..
Байстрюк!..
Словно разом захлопнулось в длинном коридоре множество дверей. Веки Игната встрепенулись и приоткрылись.
— Федор перестарался,— сказал агент с козлиной бородкой подчеркнуто сожалеющим тоном.— Он больше не будет. Ведь так?
Федор издал звук наподобие «гы-ы» и с готовностью кивнул.
— Рукоприкладство непозволительно, но вам же оно на пользу. Мы вас спасаем. За это вы расскажете нам всю правду. Идя по улице, вы торопились на встречу, не так ли? Как выглядит человек, который должен был вас ждать? Что было предусмотрено на тот случай, если вы не явитесь? И где свёрток?
Игнат раскрыл рот, и по выражению глаз агенту показалось, что он понял, каков будет ответ.
— И только не надо городить мне этих поэтических «я ничего не знаю, а если бы и знал, то не сказал»!— поспешил предупредить он.— Довольно. Не пойте мне песен, нигилисты-романтики. Навидался я вас таких. Вольнодумцы без штанов, зато у каждого за пазухой схема спасения мира! Вырастили мы вас на свою голову. Ты хоть соображаешь, на что замахиваешься? Что за молох эта государственная машина? В мире существуют только конкретные силы. В нем нет места для абстракции. А посему, даже брызжа слюной, ты все равно льёшь воду на чью-то мельницу. Я, с твоего позволения, предпочитаю, чтобы она была моей, поэтому слушай меня внимательно и не перебивай, отвечай на вопросы без проволочек. Итак...
— Мн… …ет де…а до …ас,— приглушенно произнёс Игнат.
— Не слышу. Что?!? А впрочем после, как это бишь... Passons.
— Козлопас,— зло выругался Игнат и откашлялся.
— Это грубо...
— Мне нечего скрывать. Существуют мысли, которые до сих пор не дают мне покоя. Я выхожу из комнаты, закрываю дверь и подолгу стою, ожидая неизвестно чего. Мне кажется, я чувствую сердцем, как с каждым шагом, с каждым вздохом что-то важное неотвратимо ускользает от меня. Мне кажется, что в комнате, которую я покинул, оставлен кусочек моей жизни. И мне страшно уходить. Я не могу понять, что я оставляю… Боже, сколько таких кусочков разбросано по комнатушкам, номерам, рюмочным, улицам и закоулкам! Где это все?! Я хочу добраться до того места, чтобы собрать себя по частям, каждый миг. Может именно этого мне не достаёт в решающую минуту, когда определяется моя судьба? Того кусочка, что покинул я вчера на подушке? А до вас мне нет никакого дела. Я простой человек…
— Кто?!— удивился Федор и глянул на начальника.
— Послушай меня, молокосос, и заучи это наизусть.— Агент с козлиной бородкой перегнулся через стол.— Это не тебе нет дела. Это до тебя может не быть дела. Бог! Отечество! Государь! Где здесь ты? Я что-то не примечу! Ты пустота, телега впереди лошади, тебя все время нужно толкать и направлять, чтобы выявить среди хаоса бытия твоё присутствие. А завтра, попомни мои слова, ты загнёшься на рудниках от чахотки, словно и не было тебя. Кончилась фартовая жизнь. Сечёшь?
Уста Игната обратились в издевательскую усмешку, которую давеча уже испытал на себе пристав:
— Ничего-то ты не понял…
И агент не вытерпел:
— Нет, этот полевой цветок явно выведет меня сегодня!— простонал он.
Второй удар Игнат получил в живот и упал головой вперёд под стол к ногам, обутым в щегольские сапоги.
На вокзале воцарился детский смех и финальный всплеск почтенной беседы. Поезд был уже у станции, продолжая стремительно приближаться, распуская окрест себя клубы белоснежно-белого пара и снопы горячих искр.
И праздник ожидания внезапно кончился. Воронье веером врезалось в небо. Громкий рокочущий гул захлебнулся в заснеженных полях. Прикрытая, но не запертая на крючок форточка ввалилась вовнутрь вместе с рыдающими воплями: «Убили!!!»
— Как?..— агенты замерли, словно заводные механизмы, растратившие свои пружинные силы, и простояли так, пока не появился пристав, принёсший первые сбивчивые вести.
Сквозь строй казаков прорвался совсем ещё маленький мальчонка. Бомба разорвала его на куски. Пристав видел старую шинель, которой укрыли его останки. Она вся в крови. Ранены ещё два казака. На вокзале суматоха. Жандармы хватают всех кого ни попадя. Поговаривают, что отец мальчонки был участником стачки на сталелитейном заводе Волокушена, той, что была расстреляна солдатами из винтовок.
Царь, слава Богу, остался жив.
***
— Ты слышишь, Слон?— тревожно прошептал Конкин. Ему показалось, что за ними пришли.
Далеко-далеко раздавались пулемётные очереди, где-то на севере перепахивал территорию «Град», ближе слышался треск костров и пьяные песни. Тёмная южная ночь жадно пожирала землю звёздным небом. Чистый месяц сиял, словно это кто-то любопытный приподнял плотную штору на окне и выглянул из светлой комнаты в ночь. В воздухе кружила мошкара. Никто не отозвался. Слон тяжело всхрапнул и повернулся на бок. Он спал. Ночь медленно наполнялась приглушённым изумрудным свечением, словно отблеском недосягаемых зарниц...
***
Игнат скривился в немом крике и накрыл руками разбухшую от пустоты голову. Ведь чтобы любить, надо так мало. Но чтобы жить с любовью не хватит богатства всех царств. Он прозрел. Он увидел, что все это время беспрерывно ускользало от него, понял, что должен подчиниться, и не мог. Ее пальцы нежно касались его щёк и губ, но он тут же забывал свои воспоминания, заталкивал их вглубь, затаптывал в грязь. Глупо и бездарно, безотчётно и неотвратимо. Он не рыцарь, а она не принцесса. Отчим никогда не даст согласия. Игнату не подняться в его глазах и на два вершка от пола. Что же оставалось? Похищение, бегство, нищета? А что остаётся теперь? Игнату уже виделись холодные камни, досчатые дорожки и вереницы людей, мокрый снег и жидкая похлёбка до скончания веков. Но не должно же все так нелепо обрываться!
Пожилой городовой, склонившись над ним, вздыхал и бормотал: «Ироды!» В этот момент, как никогда ранее, его пронзило острое чувство, что всё на свете неотвратимо не так. Стон в груди, замерший в маленьком шажке перед пропастью ещё там, на запорошённой улице, вмиг сорвался куда-то вниз, в темноту.
Одежда Игната была в чем-то мокром, но ему все стало безразличным. Он хватался за далёкую ниточку, за то, что ждало его там, и снова бросал, не зная, куда это приведёт. Но, почувствовав на плечах крепкие руки товарищей, он вдруг перестал волноваться. Он потерял все тут, но там ещё не все потеряно. Я с вами, подумал Игнат.
Но я ещё вернусь.
Пальцы Игната стали шарить по краю стола, что-то нащупывая. Агент с козлиной бородкой в тупом недоумении следил за его движениями, стоя у окна.
Из-под края желтоватого протокола показался уголок бумажного свёртка. Глаза агента поползли на лоб, рот натужно приоткрылся. Он подался вперёд.
Пламя и копоть вырвались из тёмного окна наружу, к серебрящемуся снегу. Куски рамы полетели на сугробы, посыпалось стекло. Едкий дым клубами рванулся к белесому небу…
***
—Ы-ы-ыхх!— горец неистово рванул засов и сорвал два ногтя.
Ещё несколько вооружённых людей дожидались его ниже по дороге. Чувствовалась близость утра, но бледно-синее небо никак не могло разродиться восходом. На связь никто не выходил. Отряд Когтя пропал.
Засов не поддавался. Горец сообщил об этом. Ему посоветовали пошевелить мозгами. В ход пошёл приклад.
В церкви давно никто не спал. Разбуженные криками и стуком они не понимали, что происходит.
Горец дёрнул предохранитель автомата и послал в облупившиеся доски длинную очередь. Ещё до того, как утихли раскаты эха, он оцепенел. В чёрных глазах угас последний проблеск разума.
Дверь осталась нетронутой.
В мутных зрачках не было ни испуга, ни удивления. Было одно непонимание. Глупое, разрушающее.
Подоспели товарищи горца. Он развёл руками и отвесил пинка дряхлой двери. Старые, прогнившие доски затрещали. Без лишних слов стали ломать двери. Но чем сильнее становились удары, тем, казалось, прочнее делались они. Бросив никчёмные потуги, горцы дружно поснимали с плеч автоматы и приблизились к окнам. Внутри было сумрачно, но очертания пленников угадывались хорошо. Чтобы убить, не обязательно выводить их на улицу, решили горцы. Они накрутили на кисти брезентовые ремни и просунули между прутьями чёрные персты стволов.
Трошкин заметался как заяц. Остальные очнулись от оцепенения и не дали ему укрыться под стенами. Конкин изловчился и ухватил Трешку за рукав, уклоняясь от разъярённых кулаков, а Слон, брызжа соплями, пригрозил повыдёргивать ему ноги. Кажется, Пермяк и вправду пробовал молиться. Паша был бледен и молчалив. Трошкин орал что-то обидное фальцетом, но его втянули в круг.
Они стали точно посередине зала под куполом, положив друг другу на спины руки и уткнувшись жёстким ёжиком в ёжик соседа. Слон все отчётливей бормотал что-то про «еже си на небеси» и «твою в бога душу мать...». А сверху на них сыпался и сыпался изумрудный снег. Как поток свежего воздуха, он шёл из зимы, в которой не бывает холода, а есть лишь белизна и свет.
Грохот, свинцовый визг и рёв метались снаружи, как долгая ночная пурга, лупили шрапнелью в тонкие стекла, крутились волчком в печной трубе. Не снег, а обыкновенная извёстка крошилась на головы, лики святых обламывались кусками и слетали с поднебесья к ногам. Солнце исполняло на щебне долгую мелодию свежими, не запачканными с утра лучами, пропадая в дыму и вновь появляясь на сцене.
А обсыпавшиеся стены даже в одиночестве продолжали выполнять часть общей работы, но давно принадлежавшую только им. Они берегли.
***
— Э-э, отморозки!
Слон поднял дрожащую голову и слизнул пот с верхней губы. Конкин какую-то долю мгновения видел только его мутный взгляд, а потом обернулся сам.
Лысая голова с закопченным лицом и в новенькой панаме цвета хаки маячила в проходе. Солдат закинул зловещего вида автомат за спину и пинком распахнул створку двери. Она слетела с петель и с грохотом повалилась на камни, подняв тучу пыли.
— Что, все подштанники засрали, козлы?— усмехнулся он с болезненным оскалом.
— Дай сигарету, земляк,— попросил Конкин.
— На,— солдат протянул ему примятую пачку.— И вот что: всей гурьбой к лейтенанту. Елки-моталки, представлю я ему, кого здесь отыскал.— И солдат сардонически хмыкнул.
Конкин подошёл и взял у него сигареты.
«Белые стены, храните, спасите нас».
— Слон, курить будешь?
— А то.
«Белые стены...»
Конкин ступил за порог и стал дожидаться Пермяка, прислушиваясь, как колотится сердце и кровь шумит в ушах.