Таранов Сергей Владимирович : другие произведения.

Страшная тайна прокуратора

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    - Здравствуйте, Николай э-э-э.... Андреевич, - произнес Виктор Петрович, протягивая пришедшему свою мясистую руку, густо покрытую седеющими волосами. Взгляд его при этом направлен был не на собеседника, а на левую страницу перекладного календаря, на которой размашистым почерком красным химическим карандашом были написаны фамилии, имена и отчества тех, кто сегодня должен был посетить этот кабинет. - Вы уже остановились в гостинице? - Нет, из аэропорта я прямо к вам, но номер у меня забронирован. - Ничего, гостиница у нас хорошая. Не "Космос", конечно, но для командировочного самое то. Давайте тогда сразу приступим к делу! Вы когда-нибудь видели этого человека? - достал он из картонного скоросшивателя проткнутое с левого края дыроколом старое фото. С пожелтевшей от времени фотографии на Толмачева смотрел уже далеко не молодой человек с правильными античными чертами лица. - Никак нет. Никогда не приходилось. - А этого? - Виктор Петрович протянул Толмачеву другую фотографию, гораздо более свежую, на которой был запечатлен тот же самый человек, только одетый по-современному. Не понимая, чего от него хотят, Толмачев, тем не менее, не стал афишировать свою очевидную догадку об идентичности предъявленных ему персон и просто ответил: - Тоже нет. - Неудивительно, - протянул Виктор Петрович, при этом почему-то засмеявшись. - Разница в возрасте этих фотографий больше, чем вам сейчас лет, молодой человек, - сказал он Толмачеву, которому этой весной исполнилось тридцать девять. - Почему же они так похожи? Может, это отец и сын? - В том-то и дело, что это - один и тот же человек. Пятьдесят лет назад мы хотели привлечь его за антисоветскую деятельность, но вовремя поняли, что он сумасшедший. С тех пор он лежит в областном психдиспансере. И не только лежит, но и читает газеты, сорок минут в день, как и положено, смотрит по телевизору программу "Время", а в последнее время, когда был ослаблен режим, начал даже бегать трусцой по больничному парку. Мы вызывали к нему из Москвы специалистов-геронтологов, однако они сказали, что это не их клиент. Его биологический возраст они определили в те самые пятьдесят три года, которые он сам себе дал на тот момент, когда его арестовали. - А за что, извините, если, конечно, это не государственная тайна, его арестовали? - Никакой тайны тут нет. Просто-напросто, однажды он был обнаружен сотрудниками Рабоче-крестьянской милиции в мае тридцать седьмого года на месте совершенного за день до этого жестокого убийства. Он сидел на этом месте посреди ночи. Его притащили в отделение, где он, вместо того, чтобы отвечать на вопросы по этому делу, заявил, что располагает неопровержимыми материальными доказательствами историчности существования Иисуса Христа. Естественно, порядки в те годы были построже, не в пример нашей нынешней расхлябанности. Вот сотрудники милиции и передали сведения об этом задержанного, куда следует. Тут наши тогдашние коллеги и взяли его в разработку. Какие-такие, спрашиваем, у вас есть доказательства? А он возьми, да и заяви, что в Палестине, которая тогда была подманда..., как его, подмандатная территория англичан, - продолжал он рассказ, то и дело, сверяясь с лежащими в скоросшивателе документами, глядя на них через плюсовые роговые очки, - хранится несколько написанных им самим папирусных свитков. - Им самим - это Иисусом Христом? - Нет, им самим - это нашим подследственным. - А когда же он их написал? В те ведь годы его бы ни англичане не впустили бы в Палестину, ни наши бы из Союза не выпустили. Хотя, если ему тогда было пятьдесят три, то, может быть, он был в Палестине до революции? Тогда много русских паломников ездило к храму Гроба Господня. До первой мировой войны турки, которым тогда принадлежала Палестина, наших туда свободно пропускали. - Поднимай выше! Он заявил, что собственноручно их написал, списав их с протокола проводившегося, якобы, им самим допроса Иисуса Христа в тридцатом году нашей эры. Более того, он нам признался, что он и есть тот самый евангельский Понтий Пилат. Тут-то мы, конечно, и решили, что он псих, и поместили его в нашу областную психушку. Но, надо сказать, пациентом он оказался странным.
  ГЛАВА I
  
  Мрачным пасмурным днем самого начала осени одного из последних советских лет к неприметному серому зданию постройки начала тридцатых годов подкатила черная "Волга". Из нее вышел человек средних лет, одетый в мышинно-серый костюм, совпадающий своим цветом с цветом фасадной стены этого самого здания. Выйдя из машины, этот человек поднялся по гранитным ступенькам крыльца. Затем он потянул на себя ручку двери, украшенную эмблемой "Серп и молот", перечеркнутою вертикальным мечом, и вошел внутрь здания. Потолкавшись с минуту у бюро пропусков и дождавшись получения заветной белой бумажки с красной полоской по диагонали, он миновал турникет и по стертой за пятьдесят с лишним лет многочисленными ногами бетонной лестнице поднялся на второй этаж. Дойдя до тупика коридора, он вяло постучал по дерматиновой обшивке черной двери, после чего, нерешительно потянув ее на себя, слегка приоткрыл ее, а затем, просунув голову в образовавшийся проем, подобострастным голосом произнес:
  - Разрешите войти?
  - Фамилие ваше как? - скрипучим голосом осведомилась весьма средней полноты секретарша, безуспешно старающаяся выглядеть моложе своих лет.
  - Толмачев, Николай Андреевич. Я только что из Москвы приехал. Виктор Петрович ждет меня.
  Небрежно нажав кнопку селектора, тоном вагоновожатой, объявляющей остановки, секретарша произнесла:
  - Виктор Петрович, к вам тут какой-то Толмачев.
  - Немедленно пропустить! - отозвался в динамике селектора слегка хрипловатый голос привыкшего командовать пожилого человека.
  Войдя в длинный и узкий кабинет, украшенный гипсовым бюстом Железного Феликса, Толмачев подошел поближе к полированному столу, возраст которого примерно совпадал как с возрастом самого здания, так и с возрастом самого Виктора Петровича, последние лет пятнадцать сидящего за этим столом.
  - Здравствуйте, Николай э-э-э.... Андреевич, - произнес Виктор Петрович, протягивая пришедшему свою мясистую руку, густо покрытую седеющими волосами. Взгляд его при этом направлен был не на собеседника, а на левую страницу перекладного календаря, на которой размашистым почерком красным химическим карандашом были написаны фамилии, имена и отчества тех, кто сегодня должен был посетить этот кабинет. - Вы уже остановились в гостинице?
  - Нет, из аэропорта я прямо к вам, но номер у меня забронирован.
  - Ничего, гостиница у нас хорошая. Не "Космос", конечно, но для командировочного самое то. Давайте тогда сразу приступим к делу! Вы когда-нибудь видели этого человека? - достал он из картонного скоросшивателя проткнутое с левого края дыроколом старое фото.
  С пожелтевшей от времени фотографии на Толмачева смотрел уже далеко не молодой человек с правильными античными чертами лица.
  - Никак нет. Никогда не приходилось.
  - А этого? - Виктор Петрович протянул Толмачеву другую фотографию, гораздо более свежую, на которой был запечатлен тот же самый человек, только одетый по-современному.
  Не понимая, чего от него хотят, Толмачев, тем не менее, не стал афишировать свою очевидную догадку об идентичности предъявленных ему персон и просто ответил:
  - Тоже нет.
  - Неудивительно, - протянул Виктор Петрович, при этом почему-то засмеявшись. - Разница в возрасте этих фотографий больше, чем вам сейчас лет, молодой человек, - сказал он Толмачеву, которому этой весной исполнилось тридцать девять.
  - Почему же они так похожи? Может, это отец и сын?
  - В том-то и дело, что это - один и тот же человек. Пятьдесят лет назад мы хотели привлечь его за антисоветскую деятельность, но вовремя поняли, что он сумасшедший. С тех пор он лежит в областном психдиспансере. И не только лежит, но и читает газеты, сорок минут в день, как и положено, смотрит по телевизору программу "Время", а в последнее время, когда был ослаблен режим, начал даже бегать трусцой по больничному парку. Мы вызывали к нему из Москвы специалистов-геронтологов, однако они сказали, что это не их клиент. Его биологический возраст они определили в те самые пятьдесят три года, которые он сам себе дал на тот момент, когда его арестовали. - А за что, извините, если, конечно, это не государственная тайна, его арестовали?
  - Никакой тайны тут нет. Просто-напросто, однажды он был обнаружен сотрудниками Рабоче-крестьянской милиции в мае тридцать седьмого года на месте совершенного за день до этого жестокого убийства. Он сидел на этом месте посреди ночи. Его притащили в отделение, где он, вместо того, чтобы отвечать на вопросы по этому делу, заявил, что располагает неопровержимыми материальными доказательствами историчности существования Иисуса Христа. Естественно, порядки в те годы были построже, не в пример нашей нынешней расхлябанности. Вот сотрудники милиции и передали сведения об этом задержанного, куда следует. Тут наши тогдашние коллеги и взяли его в разработку. Какие-такие, спрашиваем, у вас есть доказательства? А он возьми, да и заяви, что в Палестине, которая тогда была подманда..., как его, подмандатная территория англичан, - продолжал он рассказ, то и дело, сверяясь с лежащими в скоросшивателе документами, глядя на них через плюсовые роговые очки, - хранится несколько написанных им самим папирусных свитков.
  - Им самим - это Иисусом Христом?
  - Нет, им самим - это нашим подследственным.
  - А когда же он их написал? В те ведь годы его бы ни англичане не впустили бы в Палестину, ни наши бы из Союза не выпустили. Хотя, если ему тогда было пятьдесят три, то, может быть, он был в Палестине до революции? Тогда много русских паломников ездило к храму Гроба Господня. До первой мировой войны турки, которым тогда принадлежала Палестина, наших туда свободно пропускали.
  - Поднимай выше! Он заявил, что собственноручно их написал, списав их с протокола проводившегося, якобы, им самим допроса Иисуса Христа в тридцатом году нашей эры. Более того, он нам признался, что он и есть тот самый евангельский Понтий Пилат. Тут-то мы, конечно, и решили, что он псих, и поместили его в нашу областную психушку. Но, надо сказать, пациентом он оказался странным.
  - Еще бы он не был странным, если он был психом, - попытался сострить Толмачев.
  - Дело не в том, что он псих, - не понял юмора Виктор Петрович. - Он в совершенстве знает и латынь, и древнегреческий.
  - А что тут странного? До революции их в обязательном порядке учили в любой гимназии.
  - Учить-то учили, да никто толком не учился.
  - А, может, он не только учился, а еще и учил? Может, даже не в гимназии, а в каком-нибудь университете, или в духовной академии?
  - Да дело не только в древних языках. Он очень хорошо разбирается в этой... - Виктор Петрович опять заглянул в дело, - в исторической географии.
  - И это вполне можно объяснить. Может, это сначала было его хобби, как бы сейчас выразились, а потом на этом хобби он зациклился, и оно закономерно переросло в болезнь.
  - Так-то оно так. Но как объяснить главное? Почему он за пятьдесят лет ничуть не состарился?
  - Вот это действительно загадка. Но это уже не по моей части. Надо к нему вызвать других геронтологов. Может, сыграло свою роль психическое заболевание, может, что-нибудь еще. Но я ведь антиковед, а не медик.
  - Как раз таки, именно специалист вашего профиля нам и нужен. Вы хорошо, как мне доложили, знаете историю Древнего Рима.
  - Особенно период Ранней Империи...
  - Вот-вот. Поэтому вам и придется подолгу с ним беседовать и, если он действительно псих или просто все это навыдумывал, то, рано или поздно, вы сможете его подловить на каком-нибудь грубом несоответствии того, что он говорит, реальным историческим фактам.
  - Несмотря на то, что наука в последние годы, благодаря неустанной заботе парии и правительства, продвинулась довольно далеко, осталось, тем не менее, множество белых пятен. Поэтому существуют значительные разногласия в работах современных исследователей, - начал переходить на малопонятный собеседнику научный язык Николай Андреевич. - Разногласия эти в немалой степени вызваны разногласиями в самих источниках, которые, к тому же, можно сосчитать по пальцам. А как оно было на самом деле, откровенно говоря, никто достоверно не знает. Это, кстати, не просчет исторической науки. Здесь вступает в силу ленинская теория отражения, - стал возвращаться Толмачев к теме, которая, несомненно, была Виктору Петровичу ближе.
  - Я, конечно, далек от мысли отрицать возможность определенных непринципиальных расхождений, - Попытался подстроиться под стиль речи собеседника сам Виктор Петрович. - Тем не менее, в вашу задачу входит находить в речи подсле... э-э-э, пациента такие расхождения с действительностью, какие полностью противоречат тем фактам, которые не вызывают сомнения ни у кого.
  - Так такие факты, как раз таки, относятся к числу общеизвестных.
  - Ну, - продолжал Виктор Петрович цитировать конспект, - возможно наличие в речи пациента разного рода анахронизмов, модернизаций, использование в речи слов и выражений не характерных для данного периода.
  - Что ж, можно попытаться. А как я должен ему представиться?
  - О, это самая романтичная часть вашего задания. Последние несколько месяцев наш Понтий Пилат в палате сидит... или лежит... в общем, находится один. Вам предстоит стать его соседом. Для вас разработана особая легенда, благо, в силу своей изоляции, проверить ее он никоим образом не в состоянии. Представьтесь ему древним римлянином или греком, поговорите с ним по-латыни и послушайте внимательно его речь.
  - Если бы он был настоящим римлянином, то сразу бы меня вычислил. Даже немцы, хотя я в совершенстве владею их языком, сразу узнавали во мне русского, когда я был в ГДР на конгрессе антиковедов. Не лучше ли мне притвориться пациентом с какой-нибудь безобидной манией, который поверит в то, что его сосед по палате действительно и есть сам Пилат?
  - Если вы так считаете, то делайте, как вам будет удобнее. Главное, разговорите его! Всё, что будет происходить в камере, будет записываться на видеопленку. Цель все та же: заставить его проговориться или найти те несоответствия, которые смогут доказать, что он не Понтий Пилат. У вас несколько дней, чтобы подготовиться. Пока вы будете находиться в гостинице, наши люди доставят вам любую литературу из фондов областной библиотеки имени Горького или даже выпишут кое-что вам из "Ленинки".
  - Зачем весь сыр-бор из-за какого-то психа?
  - Да на хрен бы он нам сдался, если бы не эти чертовы правозащитники? В нашей психушке есть спецотделение. В нем пребывают разные маньяки, социально опасные психически нездоровые элементы, а до недавнего времени были и так называемые диссиденты. В последнее время с подачи разного рода столичных борзописцев к нам в облпсихдиспансер зачастили разного рода международные комиссии. Так вот, в одной из этих комиссий был один такой длинный и худой англичанин. Он-то и не согласился с диагнозом наших врачей и заявил, что пациент полностью психически здоров. Мы хотели опровергнуть его доводы и свозили пациента в институт имени Сербского. Однако и там подтвердили диагноз англичанина.
  - Следовательно, ваш Понтий Пилат - обыкновенный лгун. Вопрос только в том, зачем ему вдруг понадобилась настолько невероятная ложь?
  - Ну, ответ тут весьма предсказуем. Возможно, за день до этого он и совершил то самое убийство, а, может быть, не только его, но и другие тяжкие преступления. Тогда он, чтобы избежать разоблачения, притворившись психом, вольготно устроился в психбольнице. Мы, со своей стороны, еще раз проверим сведения, содержащиеся в его личном деле, и, несмотря на то, что прошло много времени, постараемся выяснить, кем он является на самом деле. К вам же мы обратились потому, что специалист, работавший с ним до этого, правда, без прикрытия, пришел к парадоксальному выводу, - тут Виктор Петрович достал из личного дела пациента последний листок и, поправив на переносице роговые очки, зачитал: "На основании вышеизложенного полагаю, что осмотренный мною пациент не может быть никем иным, как бывшим прокуратором римской провинции Иудея, находившимся в этой должности с двадцать шестого по тридцать шестой года нашей эры". - В прежние годы мы бы с удовольствием посадили, то есть положили, такого горе-специалиста рядом с Понтием Пилатом, но, теперь, видите ли, гласность, и мы вынуждены научно опровергать всякую подобную чушь. Ну, ничего, по вашему основному месту работы за вами сохраняется ваш оклад, да и стаж ваш прерываться не будет. Поскольку вы является офицером запаса, - была же у вас в институте...
  - В университете, - поправил Виктора Петровича Толмачев.
  - Была же у вас в университете военная кафедра, - то вы будете числиться на сборах по линии военкомата. А пока до свидания. Машина наша, которая привезла вас сюда, доставит вас и ваши вещи в гостиницу.
  - Спасибо, - сказал Толмачев и, попрощавшись, вышел из кабинета.
  
  ГЛАВА II
  
  В седьмом часу дня накануне апрельских нон на двенадцатом году правления императора Тиберия, когда консулами были Лентул Гетулик и Гай Кальвизий, к Риму по Аппиевой дороге, гремя колесами по ее плитам, подъезжала крытая вегикула. Помимо возницы в ней находился человек в дорожном плаще-поллиуме, надетом поверх греческого хитона, сопровождаемый двумя рабами-галатами, выполнявшими обязанности слуг и телохранителей. Вот уже миновали лежащие на второй миле развалины древнего храма Марса с его некогда знаменитыми волчьими статуями, основания которых теперь лишь едва угадывались. Затем показался храм Чести и Доблести, построенный Марцеллом еще во время Второй Пунической войны и богато украшенный тогда добычей, доставшейся Риму после взятия Сиракуз. Правда, теперь от большей части этой добычм оставались одни лишь легенды и воспоминания. Напротив же этого храма возвышался алтарь Фортуны-Возвратительницы, построенный в консульство Квинта Лукреция и Марка Виниция и посвященный этой своенравной богине в честь благополучного возвращения Августа из длительного путешествия на Восток. Проехав между этими двумя святилищами, вегикула въехала в Рим через Капенские ворота. Не заезжая в центр города, где было не протолкнуться из-за большого скопления народа, высыпавшего из своих домов, чтобы посмотреть на торжества, посвященные начинающимся ежегодно в этот день Мегалесийским играм, она повернула направо у Общественного пруда между Большим цирком и Большим рынком и по Священной улице доехала до южной оконечности Сервиева вала. Здесь у Эсквилинских ворот все, кроме возницы, покинули повозку и, петляя по узким улочкам, пешком направились в Карины к западному подножию Эсквилинского холма.
  Найдя безошибочно нужный ему дом, путник замысловатым условным сигналом постучал в его дубовые двери кольцом, продетым в рот отлитой из бронзы головы медузы Горгоны. Левая створка двери отворилась, и одноглазое лицо германца-охранника, искаженное ужасным шрамом, проходящим по левой щеке от подбородка до выбитого глаза, показалось в дверном проеме. Не говоря ничего, путник снял с руки бронзовый браслет-кошелек и подал германцу извлеченный оттуда кусок разрубленного пополам серебряного сестерция.
  Закрыв за собою дверь, германец удалился. Однако, спустя минуту, вернулся вновь держащим в другой руке обломок, симметричный тому, что только что был предъявлен. Затем, открыв обе створки, раб пригласил путника в дом, отправив при этом на кухню сопровождавших его галатов. Гостя же он провел во внутренний дворик.
  У кромки купели, расположенной посреди дворика, опираясь на подлокотник ложа, за столом-триклинием возлежал сам хозяин этого дома, одетый в белую тунику с широкими рукавами.
  Ответив на безмолвное приглашение, путник отдал свои сандалии германцу и лег у стола напротив хозяина. Дождавшись, когда раб удалится, гость вынул из-за пазухи своего хитона свиток и протянул его хозяину. Развернув свиток, тот стал быстро водить глазами по строчкам, начертанным на папирусе. При этом читал он молча, даже не шевеля губами, чем вызвал немалое, хотя и молчаливое удивление своего гостя.
  "Рассказывали, что такой способностью, помимо прочих своих особенностей, обладал Божественный Гай Юлий Цезарь. Будучи способным читать, не произнося ни звука, ни шепота, при этом, даже не шевеля губами, он, тем не менее, мог уяснить смысл написанного ничуть не хуже, чем, если бы он читал это вслух или слушал, как читают ему. Но, чтобы простой римский всадник... Правы были те, кто его, простого легата одного из номерных легионов, не занимавшего никакой выборной гражданской должности, порекомендовал всесильному ныне Сеяну, который теперь не ведает сам, кому оказывает протекцию", - думал гость.
  Этот простой римский всадник был, однако, не так уж прост. По своему происхождению он был потомком самнитского вождя, который за три с половиной столетия до этого во время Второй Самнитской войны окружил и разбил римские войска в Кавдинском ущелье, пленив при этом консулов Тита Ветурия Кальвина и Спурия Постумия. Лишь спустя тридцать лет римлянам удалось покорить самнитов, а предок хозяина дома, взятый в плен Квинтом Фабием Руллианом, был проведен впереди триумфальной колесницы, а затем спущен в Туллианум - подземное отделение Марметинской тюрьмы. Тюрьма эта, до сих пор стоящая на одном из склонов Капитолия, была построена еще четвертым римским царем Анком Марцием. Спуск узника в Туллианум через отверстие, проделанное в его сферическом куполе, во все времена означал вынесение ему смертного приговора, так как узник там умерщвлялся голодом. Внуки же этого вождя позднее служили Риму, и, получив римское гражданство, переселились в город. Некоторые из потомков этого рода стали сенаторами, а один из них, носивший когномен Аквила, семьдесят лет назад был единственным из сенаторов, который позволял себе не вставать даже в присутствии самого Цезаря. Потом он принял участие в его убийстве и в следующий год пал при Мутине. По материнской же линии его предками были патриции из славного рода Юниев, чей представитель по имени Луций был предводителем тех, кто выгнал из города последнего римского царя, установив в Риме республику. Приходился хозяин родственником и Марку Юнию Бруту - последнему из тех, кто эту республику защищал. Звали этого всадника Гай Понтий Пилат.
  Внезапно оторвав глаза от папируса, хозяин произнес:
  - Что за чушь ты мне привез? Стоило из-за этого ехать сюда из самой Александрии?
  - Это перевод на греческий.
  - Перевод чего?
  - Вот этого, - сказал гость, вынув из-за пазухи еще один свиток, судя по виду, гораздо более древний.
  Едва развернув его, Пилат с недоумением уставился на ровный строй почти одинаковых квадратных знаков, сопровождаемых точками то сверху, то снизу, то внутри.
  - А это еще что?
  - Это древняя книга иудеев. В ней излагаются пророчества о приходе их спасителя, посланного их единственным богом, кроме которого они вообще никому не поклоняются.
  - Я знаю об этом суеверии. Недавно я купил самаритянина, который учит меня арамейскому языку перед моим отъездом в Палестину. Он рассказывал мне об иудеях, об их пророках и про то, что они не признают никаких богов, кроме одного, в жертву которому они приносят, стыдно сказать, крайнюю плоть каждого семидневного младенца. Ты считаешь, что именно это пророчество чем-то мне поможет или помешает в моей новой должности?
  - Это не отчет об ауспициях и не запись оракула, которую можно толковать, как кому заблагорассудится. Дело в том, что иудейские буквы, как и греческие, имеют еще и числовое значение. Но, кроме того, в каждой из них есть еще и тайный смысл, как в знаках письма египтян. Все иудеи обязаны знать грамоту, и каждый читает эти книги по очереди во время своих собраний. Но лишь посвященные жрецы до недавнего времени знали их тайный смысл. Ни греки, ни римляне ничего не знали о содержании этой книги, как не знали они и о содержании всех иудейских книг. Но однажды, лет двести назад, египетский царь Птолемей созвал греческих ученых и спросил у них, что же такое написано в иудейских писаниях и какому богу они поклоняются. Они ответили, что не могут прочитать эти книги, поскольку написаны они не по-арамейски, а на древнем языке, который знают теперь лишь их раввины, но, сколько бы греки этих раввинов ни спрашивали, те не рассказывают им их содержание.
  Тогда царь приказал за одну ночь арестовать всех александрийских раввинов, которых набралось семьдесят два человека, и повелел им сделать перевод этих книг на греческий. Так появилась "Септуагинта" - перевод семидесяти толковников.
  Примерно в то же время появились среди иудеев книжники, называющие себя словом "хаверим", что на латыни означает "товарищи". Они-то и стали учить простой люд тому, что в этих книгах скрыто. Смысл того пророчества, которое я тебе привез, состоит в том, что в скором времени из Вифлеема - места, где тысячу с лишним лет назад родился их царь - приедет на молодом осле его потомок и воцарится в Иерусалиме!
  - Давно ли написано это пророчество?
  - Иудейские жрецы утверждают, что восемьсот лет назад. Но посмотри на этот папирус. Он светлый. Такой сорт тростника стали выращивать в дельте Нила при первых Птолемеях. Те папирусы, которые изготовлены до этого, выглядят намного темнее. Видимо, старый папирус обветшал, и книгу переписали заново, чтобы она не пропала.
  - Восемьсот лет. Столько не существует даже Рим. Неужели иудеи настолько древний народ?
  - Даже древнее, чем ты думаешь. В те времена, когда миром правил Кронос, называемый вами Сатурном, народ этот жил на Крите. На острове этом есть гора, называемая Ида. От этой-то горы и пошло название этого племени. Когда же Сатурн, побежденный своим сыном Юпитером, вынужден был оставить свое царство, иудеи бежали с Крита и поселились на окраинах Ливии. Вскоре земля их была завоевана египтянами, после чего иудеи переселились в дельту Нила. Ко времени царствования фараона Хенефрея они расплодились настолько, что в Нижнем Египте их стало едва ли не больше, чем коренных египтян. Промеж египтян и иудеев часто происходили ссоры, в основном, по религиозным мотивам. Дело в том, что у египтян многие животные считаются священными, поскольку их боги носят животные обличья. Особенно почитаются египтянами бык и баран. А этих-то самых быков и, особенно, баранов иудеи приносили тогда в жертву своим богам.
  - Ты же сам говорил, что бог у них один.
  - Так стало после тех событий, о которых я сейчас расскажу. Раньше всего иудеи поклонялись Урану, которого они называли Адонай. Но после, когда появился Сатурн, они стали поклоняться ему. Однако, когда победил Юпитер, иудеи не стали признавать его главным богом, а поклонялись Сатурну и титанам. Но Сатурн - бог ревнивый. Однажды он обратился к одному из иудеев, которого звали Авраамом, и обещал ему, что если тот будет поклоняться только ему, то он, Сатурн, сделает его потомков правителями всего мира. Действительно, Сатурн сделал так, что в последующих поколениях все иудейские рода, так или иначе, пресеклись. Остались среди иудеев лишь потомки самого Авраама. Но минуло с десяток поколений, и иудеи стали мало помалу заимствовать культы других богов у окружающих их народов. Тогда ревнивый и мстительный Сатурн наслал на них какую-то кожную болезнь. Болезнь эта передавалась им от свиней, а от них самих к египтянам. Тогда египтяне решили изгнать иудеев со своей земли. Но это было сделать не так-то просто. Доля иудеев в количестве населения дельты Нила составляла тогда две пятых - точно такую долю, какую составляют они сейчас среди населения Александрии.
  И вот тогда египтянам пришлось обратиться к помощи одного человека. Звали этого человека Моисей. Мать его была иудейкой, а отец - знатным египтянином. У тех народов, которые поклоняются Сатурну, счет родства идет по материнской линии. У большинства же людей, которые главным богом почитают Юпитера, род ведется по линии отца. Именно поэтому Моисея считали за своего как египтяне, так и иудеи. Обучавшийся у египетских жрецов Моисей знал от них некоторые трюки, которые можно было бы представить как знамения. Явившись к своим соплеменникам по линии матери, Моисей заявил им, что эта болезнь стала для них карой Сатурна. Во искупление их грехов Сатурн якобы повелел им покинуть Египет и отправиться на восток в поисках земли, на которую Моисей им укажет. Сначала иудеи не поверили, но после того, как Моисей показал им несколько фокусов, убедились, что он пророк и стали следовать его повелениям.
  Покинув дельту Нила, иудеи попали в Синайскую пустыню. Шесть дней они шли по безводной местности. Запасы воды, взятые ими с собой к этому времени уже иссякли. На исходе седьмого дня, когда доведенные жаждой до отчаяния люди хотели уже растерзать Моисея, тот заметил осла, поднимающегося на холм. "Если осел идет туда, - рассудил Моисей, - значит там есть трава, а трава не может расти без воды". Поведя свой народ вслед за ослом, Моисей вывел его к источнику. Весь следующий день иудеи отдыхали, а поскольку день был седьмым, то ввели они после этого у себя обычай отдыхать каждый седьмой день. Кроме того, день в который они отдыхают, стоящий между днем Артемиды, называемой вами Венерой, и днем Гелиоса, даже по-гречески называется днем Кроноса. Таким образом, день, который они празднуют, посвящен их богу.
  После того, как Моисей вывел их из пустыни, иудеи прониклись ему доверием настолько, что приняли как закон все, что он им заповедал. А заповедал он им не есть свинину, так как от свиней заразились они кожным заболеванием, не поклоняться никакому богу, кроме Сатурна, которого они называли тогда Ялдаваоф, а также не делать никакого изображения.
  - Странные заповеди. Неужели за тысячи лет их никто не нарушал.
  - Конечно нарушали. Человек не может жить, не познавая окружающего. Узнавали они и других богов, но как только они начинали им поклоняться, Ялдаваоф наказывал их за нарушение завета, посылая при этом пророков, которые от его имени вещали о том, что если они вернутся к почитанию своего бога, то все возвратится на свои места. В конце же концов, когда иудеи претерпят неисчислимые страдания от своих поработителей, он им пошлет царя-избавителя, который не только спасет их от чужеземцев, но и сделает их властелинами мира. Об этом и говорит та книга, которую я тебе привез.
  - Думаю, что ждать исполнения этого пророчества мы будем до греческих календ, а если и появится какой-нибудь царь иудейский, то его всегда можно будет высечь, посадить задом наперед на его же осла и отправить его обратно в Вифлеем, где все помнят его с детства и знают, что он за царь.
  Однако полагаю, ты приехал не только для того, чтобы предупредить меня. С этим ты мог бы встретить меня на моем пути где-нибудь на Родосе или на Кипре.
  - Ты прав, Пилат. Дело здесь столь же важное, сколь и тайное. Прочти пока до конца этот папирус. Остальное я расскажу тебе после этого.
  
  ГЛАВА III
  
  На следующее утро после разговора с Виктором Петровичем в дверь гостиничного номера, где накануне остановился Николай Толмачев, кто-то настойчиво постучал. Однако едва Толмачев натянул брюки, чтобы идти открывать дверь, с наружной стороны двери кто-то вставил в нее ключ и открыл номер. На пороге стояла дежурная по этажу со связкой ключей в руках. Непосредственно за ее спиной находился усатый молодой человек, держащий в обеих руках на уровне пояса высоченную стопку разного формата книг, самую верхнюю из которых он придерживал подбородком.
  - Здравствуйте, Николай Андреевич! - попытался проговорить он, стараясь при этом не выронить удерживаемые подбородком книги. - Извините, что разбудили вас.
  - Ничего страшного, - по соображениям этикета вынужден был ответить Толмачев, который совсем не выспался из-за разницы преодоленных часовых поясов.
  - Меня Валерой зовут, - произнес молодой человек, успевший к этому времени поставить стопку книг на исцарапанный за годы длительной бессменной эксплуатации гостиничный стол. При этом он протянул Толмачеву безукоризненно ухоженную белую руку с сияющим на ней новеньким обручальным кольцом. - Мне поручено вам помогать. По образованию я, как и вы, историк. Закончил историко-филологический факультет здешнего областного университета два года назад. Правда, на преподавательскую работу не пошел - у меня жена, ребенку только что два года исполнилось. А в школах сами знаете, какая зарплата. Вот и пришлось согласиться пойти в органы. В следующем году, говорят, квартиру дадут. Не век же мне с тещей на одной жилплощади обитать. Тут я вам книжки подобрал. Всю ночь в "Горьковке" сидел. Специально у Виктора Петровича спецпропуск выбил, круглосуточный.
  - Как же это вас молодая жена-то отпустила?
  - Да я вообще-то часто по ночам работаю. Не только, конечно, в библиотеке. Сначала, когда еще в общаге жили, ребенок по ночам орал, теперь - теща.
  - Что, тоже по ночам орет?
  - Хуже. Как увидит, что я что-то читаю, сядет напротив и таким презрительным взглядом в меня впивается, что думаешь: "Как хорошо, что отпуск у меня не сорок пять дней, как у учителей". Вот, посмотрите, какую литературу принес. Вот эту, - показал он на толстый фолиант, - в редком фонде выцыганил. За нее служебное удостоверение оставил. Ой, только Виктору Петровичу не рассказывайте!
  Говоря эти слова, Валера вытащил названную книгу из середины стопки, обрушив при этом всю ее верхнюю половину.
  - Иосиф Флавий. "Иудейские древности", - торжественно произнес он, - Санкт-Петербург, одна тысяча девятисотый год.
  "Эка редкость, - хотел произнести Толмачев, - точно такая у меня дома на полке стоит. Когда в Исторической библиотеке, в той, что в Старосадском переулке находится, ремонт делали, эту книгу за ветхостью списали. Рабочие хотели эти книги в макулатуру сдать, чтобы Жюля Верна купить или Дюму какого-нибудь, так я им из дома своих Жюлей Вернов принес и на них эти книги выменял". Но ничего этого он не сказал, уважая старания Валеры, заложившего ради этой книги самое для него святое.
  - Спасибо большое! Освежить в памяти интересуемый период, конечно, не помешает. Беда только в том, что, несмотря на все обилие литературы по изучаемому вопросу, источников-то, каковые так с полным правом могут называться, всего-то четыре: "Анналы" Тацита, "Жизнь двенадцати Цезарей" Светония Транквилла, Филон Александрийский, да ваш Иосиф Флавий.
  - А как же Тит Ливий? - недоуменно спросил Валера.
  - А его повествования заканчиваются серединой правления Августа. Время, конечно, близкое, но при Тиберии многое было уже не совсем так. То же самое касается Плиниев, и Старшего, и, особенно, его племянника Младшего. Писали-то они постфактум, через призму, так сказать, своего времени. Это, в некоторой степени, касается и Светония.
  - Мне, конечно, в Древней истории с вами не тягаться. Нам-то все больше марксизм-ленинизм, да диалектический материализм талдычили. Только на первом курсе: один семестр - Древний Восток, другой - Греция и Рим.
  - Мне тоже в своей диссертации пришлось на социально-экономические аспекты напирать, иначе бы ВАК зарезал. Ну, да ладно, раз уж вы пришли помогать мне, давайте делом займемся.
  - Николай Андреевич, вы же даже не позавтракали. А я же только что распорядился, чтобы завтрак нам в номер принесли. Будем, как дворяне: кофе чуть ли не в постель.
  В этот момент в номер слегка постучали и, не дождавшись ответа, толкнув дверь, по-видимому, ногой, в комнату вошла горничная.
  - Девушка, я же просил горячий кофе, - снимая с тележки два граненых стакана, обратился Валера к девушке, которая по возрасту годилась ему в матери.
  После этого коллеги принялись за завтрак, состоявший из бутербродов - кусков вчерашнего хлеба с намазанным на них сливочным маслом - и того самого кофе, представлявшего из себя, судя по вкусу, напиток "Летний" с желудями и цикорием, в котором Николай Андреевич и Валера предварительно растворили по два кусочка сахара, упакованного в бумажную обертку с надписью "Аэрофлот".
  - У вас в Москве сахар тоже песком называют?
  - А что?
  - Да ездил я как-то в командировку в один райцентр по области. Пока еду, все в поезде говорят, что в этом городе сахара нет. Ну, я уже так и думал, что всю командировку придется чай без сахара пить, даже пожалел, что из дома с собой не взял. Правда, теща-то сахар бы мне, конечно, отсыпала, а вот мешок целлофановый у нее не выпросишь. Она их стирает и на веревочке высушивает. Не дай бог, какой пропадет.
  - В ГДР эти мешочки к товару бесплатно выдают.
  - Надо же! Так вот, приезжаю я в районный центр, а на каждом магазине надпись: "Сахара нет, есть только песок".
  - Вот видишь, какие диалектные различия бывают в пределах одной области, - незаметно для себя самого перешел на "ты" Толмачев. - А вы с Виктором Петровичем хотите, чтобы я нашел в речи этого психа какие-то несоответствия времени и месту его предполагаемого существования. Прошло-то ведь почти две тысячи лет. У кого теперь спросишь, как правильно. Если бы, конечно, заходит, к примеру, в магазин старичок и, чтобы пройти без очереди, показывает всем красную книжечку, на которой написано: "Участник Иудейской войны. 66-73 н.э.". Тогда, конечно, этот человек был бы находкой для мировой науки. Того же Иосифа Флавия в Средние века сто раз переписывали. Ему еще повезло. Он Иисуса Христа да Иоанна Крестителя двумя строчками помянул. А тех авторов, которые про такую для первого века мелочь упомянуть не удосужились, мы с тобой теперь даже и не знаем.
  - Зачем вы к этому вопросу так серьезно подходите? Ну, начитался этот псих. Любому профессору из нашего университета фору даст. Но вы-то крупный специалист. Вас не проведешь.
  - Если бы все так просто было. Не знаю, знаешь ли ты, и можно ли тебе об этом говорить, но раз уж Виктор Петрович сказал, что никакой тайны тут нет, то скажу: псих этот сидит с тридцать седьмого года, к счастью, с тысяча девятьсот тридцать седьмого. За это время он ни капли не изменился.
  - Это еще что! У нас в деревне, родители у меня до сих пор там живут, есть один дед. Раньше же водка запрещена была, ее ведь после первой мировой только с двадцать четвертого года разрешили, так он еще со времен Гражданской войны самогоном полрайона поит и сам употребляет, будь здоров. Как тогда дедом был, так и сейчас дед. Сколько ему лет, никто не знает. Метрику он давно потерял, или не было у нее ее вовсе, а церковь когда в двадцать девятом году сносили, так все книги регистрационные тоже на растопку да на самокрутки пустили. Так вот он и живет. Раньше паспорта часто меняли. Спросят его, сколько ему лет, а он говорит, не знаю, сто, наверное. Вот они ему дату высчитают и в паспорт запишут. Последний раз, когда вот эти красные выдавали, с большой фотографией, ему 1878 год записали. А кто его знает, может, он еще при Наполеоне родился, или вообще при Петре I. Сам-то он не знает, потому как неграмотный, даже цифры не умеет писать. Однако червонец от трешки всегда отличить умеет.
  - Но этот-то далеко не дед. Когда его арестовали, он сказал, что пятьдесят три года ему. И выглядит он не больше, чем на пятьдесят восемь, что тогда, что сейчас.
  - А может, возраст его - результат самовнушения?
  - Это как же?
  - Ну, может же у человека от прикосновения карандашом появиться ожог?
  - Ожог-то может, а что с того?
  - Вот у нас одно дело было тоже из разряда мистики. Один алкаш заявление накатал, будто у него в доме полтергейст поселился. Ну, мы-то подумали, что это результат белой горячки, а он нам следы укусов показывает. И укусы-то какого-то неизвестного животного. Охотникам да лесникам показывали, так те такого зверя никогда не видели. Повели алкаша к специалисту из зоопарка, тот и говорит, что это следы укусов гиены. А где он гиену-то взял, если даже в зоопарке у нас одни медведи да волки, которых тут и по лесам предостаточно. Стали мы за ним наблюдать: камерами всё помещение утыкали, датчиков везде понаставили. Сидим, ждем. Вдруг, увидал он кого-то. Стал от него пятиться, в угол забился, орет и отмахивается. Укусы у него прямо на руках так и образуются. А наши камеры так ничего и не зафиксировали. А от этих укусов потом даже шрамы остались. Вот какова сила внушения и самовнушения.
  - Ладно, черт с ним, с возрастом. Тем более, задача эта скорее для медиков. Давай лучше подумаем, на чем можно его подловить? На языке вряд ли получится.
  - А что, если на малоизвестных фактах?
  - Только вопрос, какие факты считать малоизвестными?
  - Ну, к примеру говоря, как звали бабушку Понтия Пилата?
  - А ты знаешь?
  - Я - нет.
  - И я - нет. Если он знаком со всеми теми источниками, что я только что назвал, то и я, и он заем одинаковое количество фактов. Если же он назовет те факты, которых я не знаю, то, как узнать, не являются ли они его выдумкой?
  - А факты, которые стали известными за те годы, что был он в психушке, Кумранские рукописи, например?
  Говоря о Кумранских рукописях, Валера имел в виду открытие, сделанное на северо-западном побережье Мертвого моря, недалеко от селения Хирбет-Кумран. Весной тысяча девятьсот сорок седьмого года арабский юноша Мухаммед эд-Диб из племени таамире, искавший пропавшего барана, набрел на неизвестную пещеру. Кинув камень в проем, он услышал звук разбивающейся керамики. Зайдя в пещеру, он нашел разбитый кувшин и еще множество целых. В кувшинах этих он обнаружил написанные на коже древние рукописи количеством около шестисот книг, не считая срока тысяч мелких фрагментов исписанной кожи. Сначала он хотел сделать из них ремни для сандалий, но кожа оказалась слишком тонкой и старой. В ноябре того же года отец Мухаммеда снес эти находки в лавку купца Кандо в Иерихоне, находящемся в тринадцати километрах южнее места находки. Кандо был сирийцем-христианином. Поняв, что это древние рукописи, он предложил свитки монахам монастыря Святого Марка. Те купили рукописи за десять фунтов, а затем показали их митрополиту Афанасию. Митрополит связался с одним известным коллекционером, который купил их уже за тридцать пять фунтов.
  Документы эти принадлежали, как выяснилось, принадлежали общине так называемых ессеев, построенной по принципу религиозной коммуны, в которой соблюдалась общность имущества и совместный труд, разумеется, на пользу руководителя общины. Тогда эта находка показалась сенсацией. Появилась надежда подтвердить или опровергнуть сведения, касающиеся возникновения христианства. Но чем дальше ученые переводили найденные тексты, тем более закрытой становилась информация об их содержании. В конце концов, рукописи были засекречены, и лишь очень узкий круг лиц знал теперь их истинное содержание.
  - Но кто поручится, что они не стали ему известны? Он-то в изоляции, но не в вакууме.
  - Мы можем затребовать сведения, какие книги он брал в библиотеке, какие журналы выписывал, даже какие газеты успел прочитать.
  - И то, с кем из персонала или пациентов успел переговорить? Учитывая его интерес к проблеме, многие, наверняка, услыхав что-то новое, спешили с ним поделиться.
  - А что, если спросить его о сведениях, которые сами по себе трудно запомнить и никто не держит их в памяти, лишь записывает, а потом читает, если надо, или в справочник заглядывает?
  - Какие, например?
  - Ну, скажем, кто был консулом в год, когда умер Август?
  - Секст Помпей и Секст Аппулей. Это есть и у Тацита, и у Светония, да и год слишком примечательный. Если у него память, как у эпилептика, то он всех консулов на сто лет вокруг может помнить. Был у нас на факультете один аспирант - Лошадкин его фамилия, так тот помнил, что на какой странице у какого автора написано и даже в каком месте перенос стоит. Хотя, идея привлекательная. Если, говоришь, из "Ленинки" можно что-нибудь выписать, то запиши вот что: "Броутон, - это автор такой - Магистраты Римской республики". Там все должностные лица собраны. Вот это уж действительно, если кто и читал, то точно уж мало что запомнил. И выпиши-ка это издание как можно скорее.
  - Хорошо, тогда прямо сейчас побегу.
  - Вот и правильно, а я пока просмотрю литературу, - сказал Толмачев, обрадовавшись тому, что его многословный собеседник наконец-то на время его покинет, потому как, хотя Валера и был приятным молодым человеком, некоторая его провинциальная бесцеремонность, несмотря на то, что была она продиктована лучшими побуждениями, все-таки слегка тяготила Николая. И, проводив Валеру до двери, он пошел досматривать сон, прерванный утренним вторжением, предварительно вставив свой экземпляр ключа в замочную скважину.
  
  ГЛАВА IV
  
  Когда Пилат, наконец, дочитал привезенные ему свитки, он вновь обратился к александрийцу с вопросами.
  - Начнем, как говорят у вас в Риме, с яйца, - начал гость, взяв, в самом деле, со стола яйцо в серебряном стакане и постукивая по нему серебряной же ложкой. - Знаешь ли ты историю с Геростратом?
  - Ты имеешь в виду того Герострата, который сжег в Эфесе храм Артемиды?
  - Вот именно. Как он, по-твоему, смог сжечь храм, построенный из чистого мрамора? На самом деле он разрушил храм, применив какое-то зелье, приготовленное им с помощью магов, к тайному обществу которых он принадлежал и у которых сам многому научился.
  Сначала Герострат принес это зелье в Ареопаг и предложил использовать его в военном деле. Прими старейшины его предложение, и более поздняя слава Архимеда, применившего свои изобретения для защиты родных Сиракуз, никогда не затмила бы славы Герострата. Но Ареопаг поднял его на смех. Старейшины посчитали невероятным, чтобы горстка какого-то черного порошка смогла разорвать на части вражеский корабль или обрушить стену враждебного города. Тогда Герострат предложил им продемонстрировать действие своего порошка на каком-нибудь ветхом здании, которое подлежало сносу. Старейшины, смеха ради, предложили Герострату показать действие этого зелья на гордости эфесцев - храме покровительницы города Венеры, которую греки называют Артемидой. Герострату было некуда деваться, так как Ареопаг, чтобы не дать Герострату уйти от неминуемого позора, оформил это решение как постановление, имеющее силу закона, не исполнив которое, Герострат мог бы разделить участь Сократа или, того хуже, быть изгнанным из родного города. Со смехом старейшины и пришедшие поглазеть на зрелище эфесцы наблюдали, как Герострат закладывает под основание храма амфоры со своим зельем и, зажигая вставленные в них фитили, бормочет какие-то заклинания. Некоторые, не веря в предостережения Герострата, не пожелали даже покинуть храм. Внезапно, когда огонь фитилей проник в амфоры, сверкнула яркая вспышка, подобная тысяче молний, и, следом за нею, раздался оглушительный гром, такой, что от его звука перевернулись прилавки в торговых рядах, а двери домов горожан с треском влетели в комнаты. Храм, как лошадь, убитая ударом копья в самое сердце, просел на подгибающихся колоннах и, поднимая облако пыли, рухнул, погребая под собой тех незадачливых эфесцев, которые еще мгновение назад смеялись над своим земляком. Было это в тот самый день, когда в семье македонского царя Филиппа родился его сын Александр.
  -Пока я все равно ничего не понимаю, какое это имеет отношение к пророчеству?
  -Потерпи! Сейчас я расскажу тебе еще одну историю.
  Случилось это в те давние годы, когда Римом еще правил Тарквиний Гордый. Царем Персии в то время был Камбис. Решил он преумножить завоевания своего отца Кира и отправился с походом в Египет, оставив на престоле своего брата Бардию. Пока он завоевывал царство за царством, появился в его столице Пасаргадах некий маг по имени Гаумата.
  -Знаю я эту историю. Читал ее у Геродота, когда в молодости учился в Афинах. Маг выдал себя за Бардию и несколько месяцев правил от его имени, пока не был разоблачен и свергнут Дарием.
  -Но ты не знаешь то, каким именно образом удалось Гаумате выдать себя за Бардию. А было это вот как.
  Сначала дела Камбиса в Египте шли неплохо. Войско египтян было быстро разбито, а флот сдался без боя. Египетский царь Псамметих попал к нему в плен. Поскольку матерью Камбиса была египетская царевна Нитетис - дочь фараона Априя - египтяне согласились признать его своим царем. Камбис же, со своей стороны, делал все, чтобы египтяне любили его как доброго и справедливого правителя. Он стал почитать египетских богов наравне с богами своей страны, принося им щедрые жертвы, и даже начал носить египетскую одежду.
  Но вот собрался Камбис завоевать Эфиопию. Однако, едва он вторгся в ее пределы, началось необъяснимое. Войско Камбиса вдруг обезумело. Воины стали воевать между собой, а победители начали есть побежденных. Пришлось царю срочно вернуться в Египет. И тут безумие напало на самого Камбиса. В Мемфисе он убил священного быка бога Аписа, чем тут же вызвал восстание египтян.
  В это-то время и появился в Пасаргадах упомянутый мной Гаумата.
  Надо сказать, что маги издавна обитали при дворе сперва вавилонских, а потом и персидских царей. В давние времена маги были просто мидийским племенем, все представители которого в той или иной степени владели колдовством. Позднее в число соплеменников они стали принимать знатных или богатых персов, ассирийцев и вавилонян, проникая, таким образом, в окружение царей и сатрапов. Будучи искусными звездочетами, маги довольно точно предсказывали судьбы правителей и давали верные советы в государственных делах, а, главное, потом они могли достоверно объяснить, почему предсказанное событие так и не произошло. Платили же магам не только те, кто пользовался их предсказаниями, но и те, кто по тем или иным причинам был заинтересован в том, чтобы маги давали правителям нужные советы. Поэтому влияние магов год от года росло, а их богатства год от года увеличивались. Лишь шаг отделял магов от царской власти.
  Однако, несмотря на то, что их предсказания почти всегда были ложью, а советы правителям были продиктованы теми, кто больше заплатит: армянские купцы, финикийские судовладельцы, или арабские проводники караванов, маги, тем не менее, обладали такими способностями, что расскажи об этом тогда где-нибудь в Греции, никто в это просто бы не поверил. Они, например, благодаря помощи одним только им ведомых богов или духов, могли находиться в двух местах одновременно, мгновенно перемещаться за тысячи стадий, или принимать облик другого человека или даже животного.
  Последней способностью и воспользовался Гаумата. Сначала, наслав безумие на Камбиса и его войско, он сообщил об этом Бардии и добился того, что Бардия не только объявил своего брата низложенным. Но даже этого Гаумате показалось мало. Вскоре Камбис был убит по пути на родину. Гаумата же был приглашен жить во дворец, где стал для Бардии ближайшим советником. Но, очень короткое время спустя, Гаумата сам превратился в Бардию, и, убив своего двойника, стал править от его имени.
  Наверное, ты знаешь, что персы не сжигают своих покойников, как это делают римляне, и не закапывают их, как это делают этруски. Они кладут своего мертвеца на вершину "башни печали" и ждут, когда грифы склюют его плоть. Затем они помещают кости в сосуд-оссуарий, крышке которого придается форма головы мертвеца и в этом виде хранят их у себя дома. Так сделал и Гаумата с телом убитого им Бардии. Вылепил он такой оссуарий и сверху накрыл его крышкой в виде своей головы, будто на самом деле умер не Бардия, а сам Гаумата. Сосуд этот Гаумата держал в царском дворце, якобы скорбя по умершему другу и советнику.
  Но, как известно, тени умерших, не похороненных должным образом, а поруганных по варварским обычаям, не попадают в Элизий и не проваливаются в Тартар. Они обитают поблизости от места нахождения своих останков. И люди, имеющие способности магов, могут увидеть их и даже разговаривать с ними.
  Такою способностью в некоторой степени обладал и Дарий - один из приближенных персидских царей и потомок знатного рода, представители которого неоднократно занимали в прошлом персидский престол. Вернувшись из Египта с теми остатками войска Камбиса, которые сохранили еще человеческий облик, он был удивлен тем, как за эти пять лет, прошедших с начала египетского похода, переменился тот Бардия, которого он знал с детства, и которому приходился родственником. Все, вроде бы, было в нем, как у Бардии: и гордая царская осанка, и наводящий ужас на слуг горящий взгляд его обсидианово-черных глаз, и покрывающая половину лица короткая курчавая борода, и густые черные брови, соединенные единой дугой над его горбатым носом. Но что-то заставляло Дария думать, что Бардия уже не тот, а какой-то другой.
  Однажды, проходя по коридору дворца мимо оссуария, где, судя по клинописной надписи, написанной по-персидски, по-аккадски и по-арамейски, покоились кости неизвестного Дарию Гауматы, Дарий услышал, как кто-то зовет его знакомым ему с детства голосом Бардии. Голос, доносящийся из оссуария, рассказал Дарию о том, как маг Гаумата втерся к нему в доверие, а затем сначала оклеветал, а затем и убил его царствующего брата, да и его самого тоже похоронил в этом кувшине.
  Тут-то Дарий и понял, что именно в Бардии насторожило его. Голос у нынешнего Бардии был в точности тот, который принадлежал одному из убийц Камбиса, схваченному сначала его слугами, но потом бесследно исчезнувшему из запертого помещения. Более того, Дарий вспомнил, что этот же самый голос принадлежал тому египетскому лекарю, который сопровождал войско Камбиса во время похода в Эфиопию.
  Но как изобличить мага, превратившегося в царя? Тайно Дарий собрал в своем доме совет из представителей семи знатнейших персидских родов. Большинство из них, зная, на что способны маги, поверили в то, о чем рассказал Дарий, но, в то же время, считая, что с таким могущественным магом, как Гаумата, открыто связываться опасно, предложили и далее считать Гаумату царем и ничем не показывать то, что они знают эту страшную тайну. Только сатрап Бактрии Дадаршиш, который, едва получив послание от Дария, прибыл специально на это собрание, предложил выход из этого положения.
  - Маги могут многое, - начал он свою речь, - но все они такие же люди, состоящие из крови и мяса. Их также можно убивать, но нужно лишь знать несколько правил. Во-первых, тело мага необходимо немедленно сжечь. Во-вторых, копье из его тела нельзя вынимать иначе, как перед самым сожжением. И, главное, копье это должно быть особенное, заговоренное магом не менее могущественным, чем тот, которого следует им убить. При этом если маг принял чей-либо облик, то после смерти выявится его истинное лицо, а, если этого не произойдет, то это значит, что все мы ошиблись и убили законного царя.
  - А где взять такое копье? - спросил Дарий.
  - Одно такое копье есть в Вавилоне. Его привез туда Навуходоносор в числе трофеев, взятых им шестьдесят четыре года назад в иерусалимском Храме. Рассказывают, что изготовил это копье финикийский мастер Хирам, который и был главным строителем этого храма. Говорят также, что этим копьем завладели подмастерья, работавшие на этом строительстве: сириец Фанор, финикиец Амру и еврей Мафусаил. Им-то они и убили великого зодчего.
  Теперь это копье хранится в храме Мардука. Однако жрецы тебе не отдадут его просто так. Ты должен сказать им тайное слово, которое не знаем ни я, ни ты. Знает его лишь мидийский сатрап Угбару. Сам он тоже был магом, когда служил последнему вавилонскому царю Набониду. Набонид покровительствовал магам, из племени которых происходила его мать Аддагупи, и даже по их научению перенес свою ставку в Тейму, где был храм бога Сина, которому и поклоняются маги и который им во всех их делах способствует. Но, после того как Угбару перешел на сторону Кира, чем и ускорил падение Вавилона, маги прокляли его и он, несмотря на свои знания и способности, живет теперь в постоянном страхе, что они до него доберутся. Поэтому он не может не помочь тебе в этом деле.
  Получив эти сведения, Дарий сел на самого быстрого из своих скакунов и поскакал в Экбатаны.
  На пятый день пути взору Дария предстали величественные Экбатаны, грозно смотрящиеся на фоне вечернего неба. Город, стоящий на высоком холме, был обнесен семью стенами. При этом одна стена кольцом охватывала другую. Высота же стен была подобрана так, что каждая внутренняя стена была выше предыдущей внешней ровно на высоту зубцов. Такое устройство укреплений позволяло одновременно участвовать в обороне города как воинам, стоящим на внешних стенах, так и тем, кто стоял на внутренних. Первая городская стена была выкрашена в белый цвет. Вторая - в черный. Третья и четвертая были красной и голубой соответственно. Цвет пятой стены был цветом сурика. Что касается пятой и шестой городских стен, то издали Дарий не видел, в какой цвет они были выкрашены. Лишь въехав в городские ворота, Дарий смог разглядеть, что зубцы шестой стена были покрыты серебром, а седьмой --золотом. Последней, седьмой стеной и был окружен царский дворец.
  В этом дворце, некогда принадлежавшем царю Астиагу, которого за двадцать восемь лет до этого разгромил и пленил персидский царь Кир, Угбару и встретил Дария. Тогда, сразу после поражения Астиага, Угбару удалось захватить власть, пользуясь поддержкой Набонида. Однако, одиннадцать лет спустя, Угбару, видя растущее могущество Кира, перешел на его сторону и возглавил поход его войска на Вавилон.
  Крепкие стены толщиной в тридцать два фута и высотой в пятьдесят локтей, возведенные в свое время Навуходоносором, окружали столицу вавилонской державы по всему его сорокавосьмимильному периметру. Сто с небольшим лет назад даже менее мощные укрепления позволили Вавилону три года выдерживать ассирийскую осаду. Войско же Кира, набранное из степных кочевников, не знало методов осадной войны и город, оборону которого возглавил сын Набонида Валтасар, мог продержаться до тех пор, пока находившийся в Аравии Набонид не соберет новое войско вместо недавно разбитого у Описа.
  Предвидя такое развитие событий, Угбару пошел на военную хитрость. Переодев часть своих воинов в вавилонскую одежду, он принял облик Набонида. Подскакав к городским стенам вместе с переодетыми воинами, он потребовал отворить ворота. Воины, узнавшие Набонида, впустили его. Не распознал подвоха даже сам Валтасар, знавший о том, что его отец должен был со дня на день приехать в город. Когда персы и мидяне утром пошли на приступ, воины Угбару, находившиеся внутри города, перебили охрану городских ворот и, открыв их, впустили атакующих в город.
  Сам Набонид прибыл в город два дня спустя и тут же попал в плен к Угбару. Царь же Кир прибыл в захваченный город через семнадцать дней после его взятия, и, принеся жертвы в храме Мардука, получил царские регалии из рук вавилонских жрецов.
  Ныне постаревший Угбару сидел затворником в стенах своего дворца, опасаясь мести со стороны магов, к числу которых сам он когда-то принадлежал. Поэтому, даже разговаривая с Дарием, он держал руки за спиной, незаметно сжимая кулак таким образом, что большой палец оказывался между средним и указательным. Жест этот по древним поверьям отпугивал демонов и считался сакральным. Тем не менее, Угбару не мог упустить случая нанести магам и, в частности, Гаумате, как одному из наиболее сильных из них, того или иного ущерба. Но, несмотря на вражду с магами, он не мог допустить, чтобы тайное слово стало известно Дарию, который, хотя и обладал некоторыми магическими способностями, не был посвящен в тайны магических мистерий. Поэтому Угбару принял решение поехать в Вавилон вместе с Дарием и лично попросить для него магическое копье.
  Пока они ехали из Экбатан в Вавилон, Угбару рассказывал Дарию историю этого копья. Оказывается, Хираму это копье заказал сам еврейский царь Соломон. Обладание этим копьем сулило ему большое могущество и делало его не только царем над людьми, но и, в какой-то мере, властителем над стихиями. С другой стороны, царь опасался, что Хирам, изготовив такое копье, станет могущественнее, чем сам Соломон.
  - А почему Хирам сам не мог изготовить это копье, до того как ему заказал его Соломон? - прервал его рассказ Дарий.
  - Потому, что для этого было необходимо находиться на священной земле, на которой и шло строительство Храма. Храм никогда не строят на случайно выбранном участке земли. Для этого выбирают то место, на которое указывает знамение. Такое знамение явилось еще Моисею - великому еврейскому вождю, который привел свой народ из Египта. Моисей ввел обычай ежегодного чтения законов на этой горе. Но вскоре их страну завоевали филистимляне, и евреи не успели выстроить храм на священной горе. Лишь после того, как Давид отвоевал Иерусалим, его сын Соломон принялся за строительство. Правда, для строительства была избрана совсем другая гора. Хирам, бывший поклонником другого бога, потомком которого сам он себя считал, выбрал то место, под которым жил его бог.
  - А что это за бог? - спросил Дарий.
  - Разные народы называют богов разными именами. Но, даже переменив имя, бог остается тем же самым богом. Как называл своего бога Хирам, никто теперь по прошествии почти пятисот лет уже и не помнит. Но это тот же самый бог, которого поклонявшийся ему Набонид называл Сином, а вы, персы, называете его Ангро Манью, что другим народам слышится как Ахриман.
  Так вот, заказав сперва это копье, Соломон, передумав, решил помешать Хираму в его изготовлении. Он приказал одному из строителей Мафусаилу испортить плавку металла для наконечника этого копья. Однако выяснилось, что это невозможно, так как качество плавки зависит не от состава компонентов, а от той помощи, которую оказывал Хираму его первопредок, находящийся глубоко под землей, как раз под тем местом, где шло строительство. Тогда, как только копье было готово, Мафусаил и его помощники Фанор и Амру убили Хирама при помощи этого копья. Но убийцы знали, что это копье нельзя вынимать из тела, если оно не сожжено, до тех пор, пока мясо не станет отделяться от костей. Лишь по прошествии нескольких месяцев они привели Соломона к месту, где спрятали тело Хирама. Посмотрев на то, что от него осталось, Соломон вынул копье из его груди со словами: "Труп истлел".
  Так Угбару сам невольно проговорился, сказав Дарию ту тайную фразу, которую первоначально так не хотел выдавать.
  Дальнейшее ты знаешь сам, - закончил свой рассказ александриец : маг был убит Дарием, а сам Дарий стал великим царем, достойным того, чтобы его имя неоднократно скрипело на папирусе под пером Геродота.
  - История, конечно, интересная, но какое она имеет отношение ко мне? -продолжал недоумевать Пилат.
  - А такое, что некоторое время назад в Александрии появился юноша, который может творить чудеса, не происходившие уже несколько столетий. Все то, на что были способны разные люди, о которых я тебе рассказал, может он один. Где и у кого он этому научился, никто не знает. За день до того, как я выехал в Рим, он вышел из Александрии и ушел к себе на родину.
  - А где его родина?
  - Мать его ныне живет в Кане. Это в Галилее.
  - На Галилею моя власть не распространяется.
  - Известно, что в Иерусалиме живет его дальний родственник. Зная амбиции этого юноши, нетрудно предположить, что рано или поздно он обязательно появится у него, чтобы попытаться истолковать в свою пользу пророчество, которое я тебе и привез. Дело в том, что те цифры, которые у иудеев записываются буквами, дают при вычислениях очень интересный результат.
  В отличие от римлян, ведущих свое летоисчисление от основания города, со времени которого прошло, если, конечно верить Публию Терренцию Варрону, семьсот семьдесят восемь лет, или от битвы при Акциуме, с которой минуло всего пятьдесят шесть, то эра иудеев, идущая от предполагаемого ими года сотворения мира насчитывает пять тысяч пятьсот тридцать три года. Правда, их год состоит из трехсот пятидесяти четырех дней. При этом век их содержит не сто десять лет, а всего девятнадцать. В третий, шестой, восьмой, одиннадцатый, четырнадцатый, семнадцатый и девятнадцатый года этого века они добавляют в год тринадцатый месяц, называемый ими второй Адар. Таким образом, год, так или иначе, в среднем равен римскому. Так вот, девятнадцать лет назад по этому пророчеству и должен был родиться их новый царь. А дата рождения этого молодого человека как раз соответствует той, которая тайно указана в пророчестве посредством цифр.
  Твоя же задача состоит в том, чтобы привлечь этого юношу на свою сторону. Как только умрет Тиберий, этот выскочка Сеян станет, наверняка, императором. Если мы сможем использовать в наших интересах все способности этого молодого иудея, который, несомненно, является величайшим магом, то мы сможем прийти к власти в Риме. Представь, что, если этот иудей превратится в Сеяна, то мы при этом сможем править от его имени большей частью известного доселе мира.
  -Но как мы сможем удержать его под контролем? Сейчас, пока он молод, его может и удастся деньгами или страхом заставить работать на нас, но потом, когда он поймет всю силу своего могущества, не станем ли мы для него лишними?
  - Его, как и большинство иудеев, нельзя заставить ни силой, ни подкупом. Единственное, что ты можешь сделать, так это стать его другом, помощником и даже, если нужно, учеником. Когда он станет тебе доверять, ты сможешь внушить ему мысль о том, что для освобождения его родины недостаточно просто быть иудейским царем. Рим - не Сирия, а императоры не Антиохи, которых им удалось победить в ходе двадцатипятилетней войны. Рим рано или поздно раздавит восставшую Иудею. Лишь воля императора может теперь дать иудеям свободу. Поэтому ты исподволь внушишь ему мысль, что стать императором на благо своей родины должен именно он. Тогда-то мы и сможем его использовать. Пусть он даст иудеям свободу. Зато нам он даст Рим.
  
  ГЛАВА V
  
  Тот сон, который пошел досматривать Толмачев, несмотря на его ожидания, не был, однако, прямым продолжением сна, который был прерван неожиданным визитом Валеры. То ли специфика данного ему поручения так повлияла на направление мыслей Николая Андреевича, то ли впечатление от полученных им новых сведений оказалось настолько сильным. Так или иначе, то, что Николаю приснилось в последующие несколько часов, никак не могло состыковаться с научным мировоззрением материалистически воспитанного Толмачева.
  Снилось ему, что одет он в римскую тогу, острижен, что называется, под горшок, и что именно он, а не таинственный пациент закрытого отделения психиатрической клиники, стоя на мозаичном полу ногами, обутыми в плетеные сандалии, ведет допрос приведенного к нему узника. Выглядел этот узник так, как был изображен художником, носившим при жизни странную фамилию Ге, сам Иисус Христос. Картину эту, которая, судя по словам экскурсовода, была написана в тысяча восемьсот девяностом году, Толмачев часто видал в Третьяковке. Наверное, именно поэтому образы Христа и Пилата, гнездившиеся у него в мозгу, в точности соответствовали тем лицам, которые Николай Николаевич Ге изобразил на той знаменитой картине. И тут Толмачеву внезапно приспичило задать арестанту тот самый вопрос, который в текстах Нового Завета был оставлен без ответа. Оставлен без ответа оставшимся неизвестным древним писателем, сочинившим, как полагал Толмачев, свою трагическую повесть о горькой судьбе выдающейся личности, не понятой современниками-конформистами.
  - Quid est veritas? Что есть истина? - вопрошал Толмачев приснившегося ему арестанта.
  Столь необычного ответа на такой банальный вопрос не ожидал Толмачев даже во сне.
  - Истина в том, что вы поклоняетесь не Мне, а ему.
  - Кому это? - удивленно спросил Толмачев.
  И тут обреченный Спаситель поднял правую руку, и указательный палец направил в угол комнаты, в которой велся допрос. Обернувшийся Толмачев увидел вдруг римского бога Януса, стоящего у него за спиной. Януса - этого двуликого римского бога Начала и Конца - Николай раньше видел лишь на картинках. Толмачев знал, что храм Януса, представлявший собой перекрытые сводом ворота с двумя створками, находился на Форуме. В мирное время ворота храма были закрыты, но при объявлении войны они открывались. Однако нынче Янус показался ему настолько реальным, насколько реальной, видимо, показалась гиена описанному Валерой алкоголику. Но были в этом Янусе такие черты, которые чем-то напоминали Толмачеву того самого черта, которого изображал на экране артист Георгий Милляр в фильмах, снятых Александром Артуровичем Роу.
  - Он есть Альфа и Омега, Начало и Конец, - продолжал Спаситель, - а Я - бесконечен.
  В этот момент Янус обернулся, показывая Толмачеву свое второе лицо. Лицо это показалось Николаю настолько знакомым, что он, будучи сыном верующей матери и отца-коммуниста, ужаснулся и как христианин, державший у себя дома в потайной шкатулке медный православный крестик, и как коммунист, хранивший в той же шкатулке красный партийный билет.
  - Бойся людей, называющих себя товарищами, - проговорил Спаситель. - Храм, который строят они, всегда посвящен не Мне, а Ему.
  Что-то еще хотел сказать арестант, но речь его внезапно прервалась каким-то странным стуком. Спаситель растаял на глазах и в комнате остался лишь ветхоримский идол, глядящий на Толмачева знакомым ему с детства прищуром. Но в этот момент тот самый знакомый взгляд уже не казался Николаю, ни добрым, ни мудрым, а, почему-то злым и коварным. Постепенно лицо это стало меняться, и Толмачев стал в них угадывать еще более знакомые черты, но так и не успел распознать кого. Тот самый стук вновь повторился с еще большей настойчивостью, а следом за ним он ясно услышал фразу:
  - Николай Андреевич, вы что, уснули?
  Тут только Толмачев понял, что спит, и что стук этот доносится из-за двери его номера, а голос принадлежит его новому знакомому, от которого, как ему казалось, ему удалось отделаться утром. Тут только он поймал себя на том, что голос этот, в то время, пока собеседник не виден, может показаться старческим, несмотря на то, что возраст его обладателя не превышал, казалось, двадцати пяти лет. Нехотя натягивая штаны, Николай Андреевич с трудом поднялся со скрипучей кровати, продавленная сетка которой едва не касалась покрытого драным линолеумом пола. Дважды повернув ключ в скважине заедающего замка, вторично разбуженный Толмачев впустил в комнату своего посетителя.
  - Ничего страшного, я сам уже собирался просыпаться, - проговорил Николай, предвосхищая дежурные извинения Валеры.
  За содержание сна, в равной степени антисоветского и, вместе с тем, антихристианского, Толмачеву было почему-то стыдно, но, несмотря на этот стыд, он сожалел о том, что не успел до конца разглядеть и запомнить еще одно лицо приснившегося ему староримского божества. "Это еще хорошо, что органы не научились пока сны прослушивать, - думал Николай, - узнай об этом сне наш парторг, наверняка, дело бы кончилось строгим выговором. Впрочем, если бы я проговорился попу на исповеди, то тот тоже наложил бы на меня епитимью".
  - У меня для вас новости, - начал Валера.
  - Что, даже в "Ленинке" нет этого издания? Попробовал бы в Библиотеке Иностранной Литературы.
  - Да нет, книга придет завтра. Новость состоит в том, что сейчас мы поедем в психушку, представлять вас ее главврачу, а по дороге я расскажу вам кое-что интересное.
  - Тогда это будет уже вторая новость.
  - Нет, эта новость будет продолжением первой.
  Минут через пять Николай Андреевич, отдав предварительно ключ дежурной по этажу, спускался уже по лестнице к порогу гостиницы, где, постукивая от нетерпения поршневыми пальцами, стояла заведенной та самая черная "волга", которая привезла вчера Толмачева сначала из аэропорта к Виктору Петровичу, а затем и к месту его нынешнего временного проживания. Однако вместо Бориса - вчерашнего водителя, с которым Толмачев успел вечером познакомиться и разговориться, - за рулем сидел сам Валера.
  - Я же говорю, что по дороге мне надо вам кое-что рассказать, а это уже не для посторонних ушей. - оперативно пояснил Валера, заметив некоторое удивление Толмачева. - Помните, я предположил, что это состояние пациента может быть результатом внушения? - начал свой рассказ Валера, рывком трогаясь с места. - Так вот, сегодня, пока я ждал заказанные книги, порылся в библиотеке в медицинской литературе. Знаете, что я там нашел? Книгу нашего профессора, к которому мы сейчас едем. Заведуя здешней областной психушкой, он накопил на ее пациентах столько материала, что хватило в свое время на докторскую диссертацию. А ту монографию, которую я сегодня читал, он написал пару лет назад. Пишет он в ней о том, какие чудеса он может вытворять со своими пациентами при помощи гипноза. Скажем, кажется пациенту, что он женщина. Профессор проводит несколько сеансов, и пациент отказывается от своей бредовой идеи проделать себе операцию по изменению пола, такую, какие сейчас делают в Америке. Психов этих лечить надо, а они им операции делают.
  - Конечно, медицина же там платная, а операция такая стоит дорого. Лучше содрать с такого психа кучу денег, чем доказывать ему, что он псих.
  - Но самое интересное, что можно сделать наоборот. Тогда у пациента начинают расти молочные железы, а надпочечники вырабатывают такие гормоны, от которых исчезают усы и борода.
  - Зачем же так издеваться над людьми?
  - Это уже другой вопрос. Чего не сделаешь ради науки?
  - Особенно ради ученой степени.
  - Вот-вот. В монографии этой своего Понтия Пилата он, конечно же, не описывает, поскольку пациент-то секретный. Но косвенно это подтверждает мою версию. Что, если при помощи гипноза ему удалось добиться регрессии возраста, опираясь на уже сформировавшиеся бредовые убеждения пациента?
  - А сколько этому профессору лет? Я имею в виду, не он ли в молодости внушил этому психу, что тот Понтий Пилат.
  - По паспорту пятьдесят восемь лет. И выглядит он на столько же. Вообще, Понтием Пилатом назвал он себя еще во время допроса в НКВД, сразу после ареста.
  - Здорово, значит, с ним поработали старшие ваши коллеги. После такого допроса можно сознаться, что ты сам Сатана.
  - Допрос тут, скорее всего, ни при чем. Взяли-то его не за политический анекдот, а за распространение сведений о якобы имеющихся у него доказательствах историчности Иисуса Христа. Это сейчас наши историки готовы признать, что такой человек на самом деле существовал. Правда, при этом они отрицают факт воскресения и творимые им чудеса, но вопрос о самом его существовании теперь уже идеологически не столь принципиален. Я думаю, что, когда тридцать пять лет назад, будучи молодым психиатром, наш профессор поступил по распределению в наш облпсихдиспансер, тогда он и стал обрабатывать этого пациента, чтобы потом, когда всю эту историю можно будет за давностью лет рассекретить, сделать себе на нем мировое имя. Недавно он наведывался в Женеву на международный симпозиум. Доклад его там произвел форменный ажиотаж.
  - А о чем был этот доклад?
  - Да кто его знает? Сотрудник наш, сопровождавший ту делегацию, хотя человек и исполнительный, французского языка не знает, поэтому, конечно же, ничего не понял. Однако, в отчете своем он написал, что в свое свободное время профессор смотался в Цюрих.
  - Что, деньги на счет положил?
  - Насчет денег наш сотрудник с уверенностью сказать не может. А то, что сдал он в банк какую-то рукопись, в отчете точно упомянуто. Хотя деньги тоже нельзя исключить. Человек он далеко не бедный.
  Пока собеседники были увлечены разговором, в тупике аллеи, усаженной пожелтевшими липами, стали угадываться контуры здания областного психоневрологического диспансера.
  - Понятно, почему он не бедный, - сказал Толмачев, указывая на облупившуюся штукатурку. - Облздравотдел, наверняка, ежегодно выделяет кучу средств на текущий ремонт здания, а они им, совместно с сестрой-хозяйкой, естественно, успешно осваиваются.
  Говоря слово "осваиваются", Толмачев многозначительно похлопал себя по правому карману.
  - Дело не только в этом, - начал объяснять Валера, паркуя служебную "Волгу" около диковинного в этом городе "Мерседеса", тупо уставившегося своими вертикальными фарами в желтую стену здания. - Владея этим своим гипнозом, он успешно лечит высокопоставленных алкоголиков. Тех алкоголиков, что рангом не вышли, жены, совместно с участковыми, отправляют на принудительное лечение в лечебно-трудовые профилактории. Но кто же отправит в ЛТП человека, занимающего, скажем, пост секретаря обкома КПСС, пьянство которого с каждым годом все больше становится секретом Полишинеля? Вот и приходят к профессору шикарно одетые дамочки, упрашивая его избавить мужа от пагубного пристрастия, которое никак не дает им возможности получить повышение и уехать в Москву. Лечит он их на дому, и, действительно, ему удается добиться длительной и небезвозмездной ремиссии. "Мерседес", кстати, тоже его. Машин этой марки в городе две. Первая принадлежит уважаемому у нас пенсионеру, ветерану войны и труда, который привез автомобиль после войны из оккупированной Германии. Там он его на коробку тушенки выменял. Это точно такой же "Мерседес", на котором в кино Штирлиц ездил. Второй - вот этот. Он поновее - ему всего лет четырнадцать будет. Двигатель, правда, волговский. "Родной" от нашего масла на первом году заклинило. Да и от бензина с нашей заправки у него все время была детонация. Кстати, мастерская автосервиса у него здесь своя. Машины психи ремонтируют. Многие в эту мастерскую свои машины на ремонт ставят.
  - А это законно, использовать труд больных людей? - задал наивный вопрос Толмачев.
  - Конечно, незкконно, разведя руками, ответил Валера. - Но ОБХСС несколько раз проверки устраивал, ничего криминального не нашел. Это, мол, трудотерапия. Очень помогает при лечении некоторых психозов, главным образом, алкогольных. Алкаши ведь они то ли по иронии судьбы хорошие мастера, то ли это как-то генетически связано? Наверное, ген мастеровитости и ген алкоголизма на одной хромосоме находятся.
  Так, несколько раз предъявляя по пути служебное удостоверение, которое он уже успел обратно обменять на возвращенную книгу, Валера, миновав длинный ряд пахнущих карболкой коридоров и лестничных пролетов, довел, наконец, Толмачёва до нужной двери.
   В отличие от секретарши Виктора Петровича, машинистка главврача казалась на первый взгляд весьма премилой молодой особой. Лишь опытный взгляд мог различить скрывающуюся где-то далеко в глубине прелестных голубых глаз ее далеко не безобидную сущность. Попросив своим ангельским голоском немного подождать, девушка встала с вращающегося чешского стула на колесиках и, покачивая бедрами из стороны в сторону, без стука вошла в кабинет. Оглядывая убранство приемной, Толмачев про себя отметил, что некоторая часть средств, выделяемых на ремонт облздравом, все-таки, по-видимому, остается в лечебнице. Еще больше он в этом убедился, когда со словами "Герман Геннадьевич рад вас принять", мило улыбнувшись Толмачеву, секретарша пригласила его в кабинет.
  - А вас, молодой человек, он попросил подождать в приёмной, - остановила она рвущегося в кабинет Валеру. - В прошлый раз он и так уделил вам слишком много времени.
  Спиною к окну за сверкающим полировкой столом из натурального дерева в высоком кожаном кресле, похожем на те, в которых заседают народные судьи, сидел благообразный пожилой человек в позолоченных импортных очках с седой старорежимной бородкой. Его волосы, бывшие когда-то, по-видимому, черными, были зачесаны с покатого лба на выпуклый облысевший затылок.
  - Присаживайтесь, - сказал главврач, жестом холеной руки указывая на ближайший из стульев, стоящих с обеих сторон его Т-образного стола, - мне уже рассказали о вашем задании. Признаться, я встретил его без особого энтузиазма. Вы - человек, как я вижу, нормальный, а наш контингент, извините, специфический. Болезни у них, конечно же, не заразные, если понимать в общепринятом смысле этого слова, но, тем не менее, впечатления, которых вы здесь наберетесь, могут сказаться негативно на вашей психике. А человек вы, как я вижу, впечатлительный. Такого, как вы, я бы смог избавить от никотиновой зависимости за один раз, притом без всякого гипноза. Кстати, вы курите? - неожиданно спросил профессор, протягивая гостю открытую пачку "Мальборо".
  - Спасибо, нет.
  - И правильно делаете. В отличие от большинства докторов, я тоже не курю.
  - Зачем же тогда, позвольте спросить, вы держите у себя сигареты?
  - Для таких же, как вы, только курящих. И тазик тоже для них.
  Говоря это, профессор легким движением ноги, обутой в шикарный лакированный ботинок, выдвинул из-под стола средних размеров пластмассовый тазик.
  - Видите ли, - начал Герман Геннадьевич свои объяснения, - пока они курят, я рассказываю им историю возникновения курения. Знаете ли вы, что табак был завезен в Европу испанцами из только что открытой Америки?
  - Конечно, знаю, я же историк.
  - А вот коль уж вы историк, ответьте мне на вопрос, что означало употребление табака у древних майя?
  - Ну, вероятно, он использовался в какой-нибудь трубке мира...
  - Нет, это более характерно для индейцев Северной Америки и, притом, в более поздний период. Те переняли табак в семнадцатом веке уже от европейцев.
  - Тогда не знаю, - признался Толмачев.
  Слушайте же, уважаемый историк. Был у древних майя такой бог. Звали его Вукуб Каме, что в переводе с языка майя-киче означает "седьмая смерть". Богом он был прескверным, отвечающим за болезни, смерть и распри между народами. Словом, аналог нашего дьявола. Резиденция его находилась в подземном царстве. Чтобы попасть в это царство, нужно было спуститься в пещеру, что находится в местности Верапас в горной Гватемале. Затем по пути туда было необходимо переплыть несколько зловонных рек крови и гноя, а напоследок нырнуть в озеро дерьма. Тем не менее, несмотря на то, что прибывшие с испанцами религиозные миссионеры быстро распознали в Вукуб Каме самого, что ни на есть, Сатану, долго еще они не могли искоренить царящий среди части населения культ этого бога. Главным проявлением этого культа и было курение сигар, свернутых из листьев табака. Но самое интересное состояло в том, что это курение в ритуальном смысле означало ритуальный оральный половой акт с почитаемым ими богом, а сама сигара, следовательно, означает член Сатаны.
  -Ну, для меня это не новость, - не упустил случая показать свою осведомленность Толмачев, - еще Фрейд считал сигару фаллическим символом.
  - А что выскажете насчет того, что посредством "дымящегося члена" жрецы этого культа умышленно заражали друг друга сифилисом, который считался у них священной болезнью. Характерный же для него твердый шанкр и есть печать дьявола. Теперь понятно, для чего здесь тазик? В конце сеанса рвота возникает у всех и рвотная реакция на вкус табачного дыма закрепляется на всю жизнь. А если таковой не возникает, значит человек - скрытый пассивный гомосексуалист.
  - Но у меня почему-то не появилось позывов к рвоте. Это что, значит я тоже скрытый педераст? - недоверчиво спросил Толмачев.
  - Успокойтесь, никаким извращенцем вы не являетесь. Глаз у меня опытный, и такой контингент я обычно распознаю по ряду косвенных признаков. А рвоты у вас нет потому что, рассказывая вам эту историю, я не делал того, что обычно делаю в таких случаях.
  - Чего именно?
  - Я не могу вам этого сказать, вы же не доктор.
  - Значит, врачу бы вы рассказали?
  - Не каждому, а только тому, кто, кроме общего медицинского образования, закончил еще Ленинградский или Харьковский институт усовершенствования врачей, и именно соответствующие отделения, поступить на которые можно только, получив специальное разрешение от ваших же органов. Дело в том, что подобная практика была взята под особый контроль специальным постановлением Совнаркома еще в двадцать шестом году. Правда, еще лет десять после этого и нам, и вам приходилось бороться с никем не контролируемыми частными гипнотизерами.
  - А зачем было с ними бороться?
  - Вы читали роман Булгакова "Мастер и Маргарита"? Недавно его разрешили к печати, хотя вы, как, впрочем, и я, наверное, познакомились с ним еще во времена Застоя?
  - Прочел только в этом году, и то на волне общего ажиотажа. Мистика какая-то. Я больше люблю научную фантастику, а не мистическую.
  - Не скажите. Описанные там коровьевские штучки и кот, качающийся на люстре, в которого никто не может попасть, - это лишь малая часть того, что в те годы могли проделать средних способностей эстрадные гипнотизеры. Неудивительно, что многие из них, научившись друг от друга этому ремеслу, были не прочь и похулиганить, а иногда они совершали преступления и посерьезнее, самыми безобидными из которых были ограбления и изнасилования загипнотизированных гражданок. Тот же Вольф Мессинг на спор мог получить в сберкассе любую сумму денег. Теперь, слава богу, людей таких остались считанные единицы. Все они на строгом учете, и научить кого попало они теперь вряд ли смогут.
  - А что, этому можно научиться? Я думал, что это какой-то божий дар.
  - Нет, это такое же ремесло. У одних к нему способностей больше, у других - меньше. Поэтому одному, чтобы научиться, понадобится месяц, другому - полгода. Но, в конечном итоге, научатся и тот и другой. А дальше всё зависит от практики.
  - Но почему вы опасаетесь за меня? Что, среди ваших пациентов находятся спятившие гипнотизеры?
  - Таких, к счастью, нет, но феномены психических эпидемий не требуют присутствия гипнотизера.
  - Разве такие эпидемии бывают?
  - Вы о малеванщине слышали?
  - Не приходилось.
  - Было это в XIX веке. В одной из малороссийских губерний жил себе был крестьянин Кондрат Малеванный. Родители его были алкоголиками, да и сам он пил до сорока лет. Потом вдруг нашло на него озарение. Решил он стать проповедником. И стал. И, главное, люди за ним пошли. Поверив в скорый конец света, они раздаривали свое имущество и, присоединившись к своему духовному отцу, нищими ходили с ним по стране. Лишь своевременное вмешательство властей, водворивших Кондрата в сумасшедший дом, спасло от разрастания эпидемии.
  - Не потому ли помешательство в народе называют "кондрашкой"?
  - Не знаю. Это уже по части вас - историков. Кстати, подобная "кондрашка" охватывала не только Россию. Примерно в те же годы в Италии объявился некий Давидо Лаццаретти. Объявив себя Иисусом Христом и окружив себя по его примеру двенадцатью апостолами, Лаццаретти решил построить новую Вавилонскую башню, известив об этом буллами подписанными "Иисусом Христом" всех европейских монархов и даже самого папу римского. Несмотря на очевидное сумасшествие, Лаццаретти удалось собрать множество сторонников. Люди сбегались к нему со всей Италии. Лишь пуля, выпушенная одним мало внушаемым солдатом, предотвратила переход на его сторону посланных против него войск. Но самый яркий пример психической эпидемии - это так называемый детский крестовый поход.
  - Вот про это я уже слышал.
  - Еще бы вы не слышали. Дети со всей Западной Европы попали под влияние проповедей одного французского мальчугана и безоружными толпами двинулись в Палестину. Для одних этот поход кончился тем, что их продали в рабство, другие попали в плен к сарацинам, а некоторых приютили в своих домах сердобольные итальянцы. Домой не вернулся никто, кроме одного католического монаха, сопровождавшего одну из групп детей, которого почему-то отпустил на родину каирский правитель.
  - Знаете, я и сам был не в восторге от такого поручения. Командировка в заведение на подобие вашего никого не может обрадовать, но приказ есть приказ, решил Толмачев подыграть профессору, считающему его штатным сотрудником.
  - Да, от приказа никуда не денешься. Я тоже офицер - полковник медицинской службы, в запасе, конечно же. Понимаю ваше положение. В таком случае, давайте обсудим с вами интересующие вас вопросы.
  - Как вы думаете, Герман Геннадьевич, этот человек действительно больной?
  - А вы сами как полагаете? Станет ли здоровый человек говорить, что он Понтий Пилат?
  - А если он просто врет?
  - А какой в этом смысл? Если лжете вы, то вы преследуете при этом какую-то выгоду. А какая выгода назваться человеком, который умер почти две тысячи лет назад? Умер-то он, если я не ошибаюсь, в тридцать девятом году нашей эры.
  - Да, в тридцать шестом он разгромил самаритян на их священной горе Герезим. После этого тогдашний наместник в Сирии Луций Вителлий - отец будущего императора Авла Вителлия - снял его с должности, назначив на нее своего друга и, по-видимому, любовника Марцелла. Самому же Пилату Вителлий велел отправляться в Рим, чтобы его дальнейшую участь определил сам Тиберий. Однако пока Пилат добирался до Рима, Тиберий умер. Все дальнейшие сведения нельзя отнести к числу достоверных, в том числе и о дате смерти бывшего прокуратора.
  - Как бы там ни было, люди столько не живут. Поэтому я и спрашиваю, какой смысл называть себя именем умершего человека?
  - Ну, если Понтий Пилат положил деньги в тогдашний банк, а родственники его не востребовали, то представляете, какие проценты набежали за прошедшие годы.
  - Если вы намекаете на мою недавнюю поездку в Швейцарию, то шутка ваша весьма неудачна, - слегка побагровев, произнес профессор. При этом его позолоченные очки как-то сами собой полезли на его внезапно вспотевший лоб.
  - Что вы, Герман Геннадьевич, я не собирался ни на что намекать. Простите, если невольно чем-то обидел вас, но ни о какой Швейцарии я ничего не знаю.
  - Видите ли, недавно я был на симпозиуме в Женеве и, пользуясь случаем, решил оставить в одном из цюрихских банков рукопись моей новой научной работы. Таким образом, я пытаюсь защитить себя от возможного плагиата. Однако кто-то из моих завистников пустил слух о том, что якобы я положил на свой счет крупную сумму в иностранной валюте. Хотя такие обвинения беспочвенны, они, согласитесь, в немалой степени отравляют жизнь честным людям, - с видимым облегчением объяснил профессор. - Так что вас еще интересует в нашем пациенте?
  - Прежде всего, его диагноз.
  - Это вы узнаете из копии истории его болезни, которую вам предоставят. Она не такая уж объемная, какой могла бы быть за истекшие годы. Самое в ней прискорбное то, что все последние годы повторяется одна и та же запись: "Видимых улучшений нет".
  - Но ведь нет и видимых ухудшений. Особенно это касается его внешнего облика.
  - Насчет этого ничего сказать не могу. Я психиатр, а не геронтолог. В тот год, когда он поступил в клинику, я только пошел в первый класс, поэтому я не могу сказать, был ли он в те годы таким, как сейчас. Возможно, при поступлении в клинику он значительно преувеличил свой возраст, сообразуя с биографией реального Понтия Пилата.
  - Но в деле есть его фотография.
  - Она имеется в вашем деле, а у нас его никто не фотографировал. Кроме того, что можно сказать о человеке по фотографии? Я, например, на своих фотографиях выгляжу моложе.
  - Но, даже если тогда ему было двадцать, и он, положим, выглядел на сорок, то, принимая во внимание прошедшие пятьдесят лет, он должен выглядеть хотя бы на шестьдесят пять.
  - Вскоре вы посмотрите на него сами, а потом скажете мне, на сколько, по вашему мнению, он выглядит - на пятьдесят, на семьдесят или на две тысячи. Сам я его видел дважды. Впервые я должен был видеть его семь лет назад, когда стал главврачом. Тогда заведующая спецотделением по долгу службы познакомила меня с его пациентами. До этого я не имел к ним доступа, так как моя специализация не потрошители и людоеды, а алкоголики и алкогольные психозы. Однако, признаться, я не могу вспомнить, как он тогда выглядел, так как не придал тогда этой встрече с ним какого-либо значения - за свою тридцатипятилетнюю практику я повидал и Гитлеров, и Наполеонов, и Юлиев Цезарей. Второй раз я беседовал с ним этой весной, когда отправляли его в Москву, в институт имени Сербского, но разговоров, касающихся больной для него темы, я с ним не вел, а жалоб на условия содержания он мне не предъявлял.
  - Но ведь ваша диссертация посвящена гипнозу.
  - Не совсем так. Она посвящена гипнозу, как методу лечения алкоголизма.
  - А ваша последняя монография?
  - Я бы не стал называть ее монографией. Скорее, это научно-популярная книжка. В ней, чтобы заинтриговать читателя, приводятся экстремальные факты не только из моей практики, но и из всей литературы, скопившейся по данной тематике за последние почти полтораста лет, начиная еще с самого Брэда, считающегося основоположником медицинского гипноза.
  - Брэд? - переспросил Толмачев, - что-то вроде знакомое.
  - Как? Вы интересуетесь гипнозом и не слышали имени Джеймса Брэда, - удивился профссор. Изучать гипноз и не знать Брэда это все равно, что изучать научный коммунизм и не знать Маркса. Да ведь Брэд это же первый человек, который в тысяча восемьсот сорок третьем году ввел термины "гипноз" и "гипнотизм" в научный обиход.
  - А что, до этого гипноза не существовало?
  - Гипноз-то, конечно, существовал. Научного объяснения не существовало. А сам гипноз существовал задолго до Брэда. Согласно сообщениям Бругш-паши, основывающимся на данных так называемого папируса гностиков, гностической секты в Египте применяли во втором веке нашей эры закрывание глаз и пассы для наведения гипнотических состояний. Причем эти состояния использовались египтянами с целью предсказания будущего. Медиумом у них обычно служил мальчик, усыплявшийся вопрошавшим. В то время, пока мальчик находился в гипнотическом состоянии, гипнотизер задавал ему различные вопросы, а по пробуждении ребенок должен был рассказать то, что он видел и слышал во сне. Его сообщения и считались ответом божества или демона.
  - И насколько эти предсказания были удачными?
  - У египтян? Не знаю. А вот у нас в четвертой палате есть один медиум. Он мне в восьмидесятом году знаете, что под гипнозом сказал? Он мне назвал точную дату смерти Брежнева. Причем не официальную - десятое ноября - а реальную.
  - А какая ж реальная?
  - Вы служите в органах и ничего не знаете? Брежнев умер не после праздника, а до него.
  - А кто же тогда на трибуне-то стоял?
  - Ясно кто - двойник с наклеенными бровями. Вы что, не заметили, что в восемьдесят втором седьмого ноября Брежнева не трибуне крупным планом не показывали?
  - Да что-то не помню уже теперь. Я ведь не по телевизору смотрел, я сам в колонне шагал и Брежневу махал. Он мне ненастоящим не показался.
  - Вот видите, как хорошо загримировали!
  - А что еще этот медиум говорит?
  - Знаете, он говорит такое, что расскажи я это вам, вы меня за антисоветскую пропаганду привлечете.
  - Да что вы, Герман Геннадьевич! Сейчас же не сталинские времена.
  - Слушайте, только никому не говорите. Ни своему начальству, ни, особенно, этому вашему Валере. В девяносто первом году восстановят капитализм и распустят Советский Союз. И знаете, что будет потом? Я эту клинику выкуплю. Она будет моя собственная, частная. Сюда за плату родственники будут помещать своих богатеньких дедушек и бабушек.
  - Ну, это уж полная фантастика. И вы верите в эту чушь?
  - После Брежнева - верю.
  Тут главврач, как будто о чем-то вспомнив, вынул из жилетного кармана старинный брегет и, многозначительно посмотрев время, произнес:
  - Что ж, очень приятно было познакомиться. Желаю вам успеха в выполнении вашего нелегкого задания. И в заключение позвольте дать вам совет. Если вы всерьез интересуетесь гипнозом, пойдите в спецхран вашей библиотеки и почитайте книгу доктора Левенфельда. Она так и называется "Гипнотизм".
  После этого он нажал кнопку селектора и сказал:
  - Алла, подготовьте, пожалуйста, Николаю Андреевичу копию истории болезни этого нашего прокуратора.
  Затем, встав из-за стола, подал Толмачеву свою лощеную руку, которая на ощупь показалась тому чрезмерно холодной, и, вяло пожав ему кончики пальцев морщинистой холодной рукой, вежливо попрощался с Николаем Андреевичем.
  
  ГЛАВА VI
  
  На другой день после майских календ из тех же самых Капенских ворот Вечного Города в сопровождении кавалерийской турмы выехала роскошная каруха, запряженная четверкой лошадей. Впереди карухи, скача верхом рядом с самим Сеяном, который, в соответствии с обычаями предков, провожал путника до седьмой мили, Город покидал назначенный прокуратором Иудеи Гай Понтий Пилат.
  Когда же седьмой милевый камень остался позади, и Сеян повернул поводья своего коня в сторону Рима, Пилат, не сел в каруху, где ехала его жена со своей горничной-эфиопкой, а, обогнав сопровождающих его кавалеристов, поскакал далеко вперед.
  Путь его лежал к Альбанской горе, расположенной за двадцать первой милей Апиевой дороги. На этой горе когда-то стоял город Альба Лонга, основанный еще Асканием Юлом - сыном воспетого Вергилием прародителя римского народа легендарного Энея. Стоял он до тех пор, пока третий римский царь Тулл Гостилий не разрушил его, переселив при этом в Рим всех его обитателей. Здесь на южном склоне горы в древности стоял еще один город - Лавиния, названный так в честь дочери царя Латина, с которым Эней, живший тогда на морском берегу на месте нынешней Остии, заключил военный союз. В городе находился храм Юноны Спасительницы, от которой вели свою родословную Юнии - предки Пилата по материнской линии. И хотя теперь этот храм, как и сам город, лежал в руинах, прокуратор, отправляясь во вверенную ему провинцию, не мог оставить Лация, не попрощавшись при этом с отеческими богами. Пока плиты Аппиевой дороги равномерно мелькали под копытами его коня, Понтий Пилат вспоминал продолжительный разговор с Гратом, состоявшийся в майские календы.
  Для Пилата не представляло трудности разыскать Грата в Риме в день майских календ. Зная, что Грат принадлежит к роду Валериев, можно было с полной вероятностью полагать, что он в этот день непременно должен быть на Таренте. Здесь, где Марсово поле в своем наиболее узком месте непосредственно примыкает к Тибру, еще в древности один из представителей этого славного рода, пришедший в Рим из страны сабинян, обнаружил горячие источники. Воды из этих источников исцелили его детей, в честь чего благодарный отец установил в своем роду обычай совершать торжественные ночные жертвоприношения. Рассказывали также, что здесь же на глубине двадцати футов был обнаружен древний алтарь подземных богов, построенный, может быть, еще Эвандром - греком-ахейцем, основавшим колонию на месте будущего Рима. В год, когда последний римский царь Тарквиний Гордый был изгнан из Города, один из вождей республики Публий Валерий, сын Волеза, получивший вскоре когномен Публикула, сделал этот праздник общенародным.
  Понтий Пилат не ошибся в своем предположении. В тот час, когда на алтарях, залитых кровью жертвенных животных, сжигались туши коз и баранов, он обнаружил Грата посреди толпы присутствующих. Годы не так изменили его, как ожидал Пилат, бывший когда-то мимолетно знаком с Гратом. Тем не менее, ему пришлось представиться прежде, чем Грат смог узнать его. Трудно было распознать того молодого худощавого Гая Понтия в этом растолстевшем и облысевшем Пилате.
  - Благодарю, что перед отъездом не забыл посетить старика Грата. Ты, наверное, знаешь, что я пробыл прокуратором одиннадцать лет. Но еще до этого я долго служил в Иудее, - ударился в воспоминания Грат. - Ирод не доверял иудеям, так как сам был идумеем. Идумеи, называемые также эдомитянами, - это те же набатейские арабы, изгнанные соплеменниками из Каменистой Аравии, только поклоняющиеся не собственным племенным богам, а иудейскому богу, храм которого стоит в Иерусалиме. Иудеи же не любили Ирода, поскольку тот не только не всегда соблюдал иудейские обычаи, но и пытался привить в своей стране греческие нравы. Поэтому у Ирода в войске было много чужеземных наемников. Помимо греков, сирийцев да подаренных Августом доставшихся от Клеопатры четырехсот галатов, у него были четыре пехотные когорты и две кавалерийских алы. Конницу водил Анний Руф, пехоту - я. Воинов этого войска называют себастийцами, так как расквартированы они в Себасте, как теперь называется переименованная Иродом Самария. После смерти Ирода как Антипа, так и Архелай отбыли в Рим, чтобы Август рассудил, кто из них станет царем. В это время начались кровавые события в Иерусалиме. Сабин, которому Август приказал провести опись всего имущества только что похороненного царя, занял тогда Иерусалимский храм, чтобы, с одной стороны, не допустить возможного разграбления хранящихся там сокровищ, с другой - чтобы за счет этих сокровищ пополнить свой собственный кошелек. Тогда все бывшее войско Ирода, кроме себастийцев, которые все-таки были самой боеспособной частью этого войска, подняло восстание, к которому присоединились и жители Иерусалима. Встав на сторону Сабина, мы с нашими когортами оказались запертыми восставшими иудеями в осажденном Храме, и лишь своевременный приход Вара с его легионами спас наше положение.
  - Во время этих событий я был еще слишком юн. В тот год, когда мне исполнилось шесть лет, Вар был уже консулом, а познакомился я с Варом позднее - уже в Германии. Тогда, в консульство Квинта Сульпиция Камерина и Гая Поппея Сабина, геруски заманили три наших легиона в Тевтобургский лес. В битве убили легата нашего легиона и префекта нашей когорты, и мне пришлось принять командование на себя.
  - Знаю. Твоя когорта была единственной из тех, кому удалось вырваться из Тевтобургского леса. Об этом тогда много говорили не только в Риме, но и в провинциях. А я в то время служил уже Архелаю. Хотя, нет... Архелай к тому времени был уже смещен. Да, к тому времени я уже стал командовать наемниками у Антипы, а Руф остался в Иерусалиме и, приняв иудаизм, стал начальником храмовой стражи у этого... у Анана... Да, именно у Анана, которого поставил Копоний и которого я потом, уже будучи эпитропом, как называлась по-гречески прокураторская должность, заменил на Елизара.
  - А помнишь ли ты историю с тем младенцем, которому предсказали быть царем?
  - О! Над этим потешалась тогда вся провинция. Представляешь, в одном из галилейских городков заходит в синагогу в субботний день девица с младенцем на руках и заявляет, что тот был зачат без участия мужчины.
  - Один из древних вавилонских царей тоже говорил, что мать родила его без помощи отца. А один египетский фараон вообще договорился до того, что он сам себя родил.
  - Ну, совсем без отца здесь, конечно, не обошлось. Она говорила, что зачала его от какого-то святого духа, сама того не заметив. Лишь ангел сообщил ей об этом.
  - Кто сообщил?
  - У иудеев есть только один бог. Но, раз он один, ему, естественно, нужны помощники, которых у него, как говорят книжники, целое воинство. Этих помощников, которые тоже бессмертны, и называют ангелами. Тот ангел, что приходил к этой девке, был самым главным из ангелов. Называют его Гавриил. Дело в том, что через пять лет иудеи ожидают прихода своего небесного спасителя. А он-то и должен быть рожден без участия мужчины. Так говорят их пророчества.
  - А не помнишь ли ты, как звали ту девку?
  - Старость творит с моей памятью непонятные вещи. Бывает, я не могу вспомнить, имя человека, с которым встречался месяц назад, а иногда помню в деталях события тридцатилетней давности, когда мы с Руфом оборонялись в Храме. Тогда иудеи залезли на крышу храмовой ограды, - начал отвлекаться от темы разговора старик, - и давай обкидывать нас камнями из пращей. Они это хорошо делать умеют. Говорят, таким камнем тысячу с лишним лет назад их царь Давид убил в детстве гиганта. А крыша-то соломенная. Мы возьми да и подожги ее. Все они к нам во двор так и попадали, а кроме пращей-то у них никакого оружия и не было. Вот уж мы их рубили-рубили...
  - Про твои с Руфом подвиги я слышал неоднократно, - прервал старика Пилат. - Расскажи-ка мне лучше подробнее об обстоятельствах рождения этого младенца.
  - Хорошо, расскажу. Сам я за правдивость не ручаюсь, но лазутчики мне докладывали вот что. В те времена вдоль Вторых стен, построенных при Езекии и Манассии, стояли ряды Рыбного рынка, расположенного у одноименных ворот. Ворота и сейчас называются Рыбными, а рынок этот я по санитарным соображениям перенес за городскую ограду. Так вот, на этом рынке находилась тогда лавка купца Иосифа. Этот купец Иосиф звался Иосифом из Аримафеи, но последним аримафейцем в его роду был его отец Симон, переселившийся в Иерусалим еще во времена царя Антигона. Царь этот правил в те несколько лет, когда парфяне, воспользовавшись гражданской войной в Риме, заняли и Сирию, и Иудею. Но когда у нас снова дошли руки до парфян, мы снова вторглись в эти провинции. После почти пятимесячной осады Иерусалим был взят, Антигон обезглавлен, и царем Иудеи стал Ирод. Симон же этот приходился братом отцу Марии, матери этого младенца. И, таким образом, сам Иосиф приходился ребенку двоюродным дядей. Что касается Иакова, отца Марии, то он еще в молодости поселился в Кане Галилейской, где, вступив в брак, произвел на свет четверых сыновей и двух дочерей - Елисавету и Марию. Когда же Иаков умер, Елисавету - старшую из дочерей - мать и братья спешно выдали замуж за Закарию - раввина из Назарета. Что же касается восьмилетней тогда Марии, то ее отправили в Иерусалим на попечение Симона, ставшего к тому времени вдовцом и воспитывавшему единственного сына Иосифа, который был старше Марии на девять лет. Два года спустя Симон отправился за товаром с арабским караваном и умер в пути. Так Иосиф стал для Марии за место отца. Однако, будучи сам довольно молодым, Иосиф, конечно же, не мог в полной мере выполнять обязанности воспитателя, тем более что все свои силы он прилагал на сохранение дела отца, что вынуждало его не только торговать, но и надолго отлучаться за товарами, иногда аж до самого Адена, оставляя Марию на это время сидеть в лавке.
  Случилось это за восемь лет до смерти Августа. Иудейские и самаритянские старейшины написали в Рим жалобу на царя Архелая - сына Великого Ирода. Август, получив послание, вызвал к себе посла иудейского царя, которого по иронии судьбы тоже звали Архелаем, и велел ему отправиться в Иерусалим с требованием к царю явиться в Рим. Не найдя Архелаю оправдания, кесарь осудил его на изгнание, поселив его в городке Виенна в Нарбонской Галлии. При этом Август назначил сенатора Публия Сульпиция Квириния, бывшего за восемнадцать лет до этого консулом, своим легатом в Сирии, а всадника Марка Копония прокуратором Иудеи. Некоторые иудеи, которых по-гречески называют зелотами, что означает "ревнители", подбивали народ противиться переписи, которую по повелению Августа по всей Сирии и Палестине производил Квириний. Вся Иудея была на грани восстания. В виду этого в город был введен пришедший из Сирии XII Молниеносный легион для пресечения возможных беспорядков. Беспорядки эти могли возникнуть и при оценке и продаже имущества самого Архелая, которое Август велел конфисковать. Лишь призыв Иозара, сына Боэта, бывшего тогда первосвященником, помог удержать народ от бунта. Правда, самому Иозару это не помогло. Копоний сместил его и назначил на его место Анана, сына Сефа.
  В числе воинов этого легиона был, говорят, молодой центурион из когорты гастатов.
  Часть солдат разместили в Антониевой крепости. Крепость, назвав ее так в честь своего тогдашнего друга Марка Антония, в свое время построил Ирод, пристроив ее к древней башне Варис. В башне этой раньше жили первосвященники, а теперь в ней хранится их праздничное облачение, выдаваемое им ежегодно на семь дней для проведения Пасхи. Поскольку размеры крепости позволяли поместить в ней лишь когорту триариев, остальных воинов пришлось определить на постой в тех домах горожан, что находились от нее поблизости. Жребий, который мы, римляне, всегда уважали, выпал такой, чтобы поселить этого центуриона в доме Иосифа Аримафейского. Тот, как это обычно бывало весной, ушел с караваном в Аравию. Когда же Иосиф вернулся, легион, а с ним и центурион уже покинули Иерусалим, и вскоре обнаружилось, что Мария, несмотря на ее клятвенные уверения в своей невинности, оказалась беременной. Чтобы избежать позора, надо было что-то делать, и Иосиф написал в Назарет ее старшей сестре. Случилось так, что незадолго до этого плотник Иосиф из Назарета вдруг овдовел, оставшись один со своими детьми. Этот Иосиф был братом Елисаветиного мужа, и в силу этих двух обстоятельств Елисавете быстро удалось уговорить его взять замуж юную Марию.
  Пока с оказией дошло письмо, пока Иосиф собрался в дорогу и пешком дошел до Иерусалима, пока там же отпраздновали скромную свадьбу, шел уже девятый месяц. Иосиф, ставший мужем Марии, настаивал на том, что родить она должна непременно в его доме. Поэтому Иосиф и Мария спешно отправились в путь. Однако, едва покинув городские стены, Иосиф и Мария встретили алу кавалеристов из числа себастийцев. В тот промежуток времени, когда Архелай был уже смещен, а Копоний еще не прибыл, себастийцы были единственной силой, способной поддерживать порядок в Иудее и Самарии. Да и теперь, когда власть Копония была утверждена, без нас, себастийцев, нельзя было обойтись, так как все три легиона, расквартированные в Сирии, Квириний оставил в своем распоряжении, не дав Копонию ни одного.
  Поднимая с дороги светло-коричневую пыль, к Иосифу с Марией подскакали несколько конников.
  - Куда вас несет Ахриман? - проговорил бородатый десятник, бывший, очевидно, огнепоклонником. - Вся Иопийская дорога перекрыта. Или вам хочется, чтобы вас ограбили, избили и оставили умирать в придорожной пыли?
  - А что случилось? - спросил Иосиф.
  - Разве вы не знаете, что мы ловим шайку Афронта.
  - А кто такой этот Афронт?
  - Ты что чужеземец? А говоришь, вроде, по-арамейски.
  - Я - галилеянин.
  - Понятно тогда, почему ты не знаешь Афронта. Афронт был простым пастухом. Когда Архелай отправился в Рим, а Копоний еще не прибыл, он объявил себя царем и со своими четырьмя братьями организовал целое войско. Теперь они занимаются тем, что грабят купцов на дорогах и обирают народ земли.
  - О чем ты думал, когда выводил из города жену, которая вот-вот родит? - добавил другой конник. - Возвращайтесь скорее в свой дом, пока вам не повстречались недобитые разбойники!
  Пришлось путникам переменить направление и идти по Старой Хевронской дороге, обходя только что покинутый ими Иерусалим с юга, чтобы выйти затем к Соляному пути, ведущему к Мертвому морю. Когда они проходили Вифлеем, в дороге у Марии начались схватки. Пришлось рожать в каком-то гроте, куда пастухи загоняют овец, спасая их от непогоды. На благо им встретились халдейские волхвы, которые зачем-то шли в Иерусалим. Они-то и помогли принять роды и даже, пользуясь своей наукой, заговорили кровотечение, спася тем самым юную роженицу.
  Чтобы приободрить Марию, они предсказали ей, что ее только что родившийся сын по их звездным вычислениям непременно станет великим царем, достойным памяти Александра Великого, как часто предсказывали людям ту судьбу, которую они хотели от них услышать.
  Юная же Мария восприняла это предсказание всерьез, тем более что похожее предсказание дал ей также и один святой старец. Звали этого старца Менахем. Никто не помнил, когда он родился, и поэтому принято было считать его вечным. Обычно он целыми днями просиживал у южных ворот Храма, где благословлял входящих в Храм и выходящих из него и, давая благоприятные предсказания, собирал себе таким способом щедрое подаяние. Сразу после родов Марии с Иосифом пришлось вернуться в Иерусалим, чтобы поправить здоровье Марии, потерявшей при родах много крови. Здесь на седьмой день после рождения они с Иосифом понесли младенца в Храм, чтобы сделать ему обрезание и, как это полагается у иудеев, выкупить своего первенца у их бога за пять слаим. Там-то их и встретил старик Менахем. Вероятно, он уже слышал слух о необычных обстоятельствах рождения сына Марии и о том, что предсказали ему халдеи. Взяв младенца на руки, он торжественно произнес: "Благословляю по воле Предвечного словом моим царя иудейского, идумейского, галилейского и всего Ханаана. Всю жизнь ждал я этого дня и не мог умереть, пока не исполнится то, что в пророчестве сказано, а теперь отпускает меня Всевышний".
  Менахему было не впервой предсказывать детям царские судьбы. Еще семьдесят лет назад встретил он десятилетнего идумейского мальчика, идущего в школу. Хлопнув его по спине, он сказал: "Быть тебе великим царем, но когда сядешь на трон, не забывай старого Менахема". Верил ли он сам в то, что тогда говорил, и поверил ли ему тогда мальчик, осталось неизвестным. Известно лишь то, что звали этого мальчика Иродом и что стал он спустя двадцать шесть лет царем всей Палестины. Вернувшись тогда из Рима, где сенат назначил его царем, Ирод призвал к себе Менахема и щедро вознаградил его. Менахем же в ответ на это предсказал Ироду то, что царствование его продлится более тридцати лет, не назвав при этом точной даты его кончины, как ни просил его об этом сам Ирод. Поэтому чем долее царствовал Ирод, тем более креп авторитет Менахема. В одном лишь обманул старец Ирода. Он предсказал, что царь переживет прорицателя, и теперь, когда Ирод уже одиннадцать как лет лежал в своем гробу своем гробу в Иродиуме, Менахем до сих пор обитает у ворот Храма. Рассказывали, что за год до встречи с Марией и ее младенцем, когда Архелай был еще царем, вызвал он к себе Менахема и спросил его.
  - Видел сегодня я странный сон. Девять тучных колосьев пшеницы и девять худых. Подобный сон про овец снился когда-то фараону, и Иосиф растолковал этот сон ему. Сможешь ли ты объяснить мне значение этого сна?
  - Истолковать этот сон большого ума не надо, да вряд ли ты будешь рад тому, что я расскажу.
  - Расскажи, что бы там ни было.
  - Слушай же. Девять тучных колосьев - это девять лет, которые ты процарствуешь. Девять же худых - это девять тех лет, что проведешь ты вдали от родины, терпя лишения и притеснения. Время твоего царствования подходит к концу. Помолись Предвечному и попробуй успеть сделать что-нибудь доброе, пока ты еще царь.
  Неизвестно, было ли это предсказание продиктовано Менахему Всевышним, или он уже знал об отправленном в Рим посольстве с жалобой, но через пять дней после этого Архелаю пришлось уезжать в Рим.
  Что же касается Марии, то она, едва добравшись до Назарета, принялась рассказывать всем, что родила великого царя, который будет править всей Палестиной. Это было смешно до тех пор, пока слух об этом не дошел до Ирода Антипы - сына Великого Ирода, ставшего после его смерти царем Галилеи, в которой-то и находился Назарет. Посчитав это происками своих врагов, которых у него было предостаточно, Антипа решил провести расследование.
  Вызвав ученых книжников, он приказал им выяснить всю родословную этой самой Марии.
  Однажды к Антипе был допущен священнослужитель, прибывший из Иерусалимского Храма. Развернув перед ним свитки, он стал докладывать:
  - Известна ли моему повелителю книга Исайи?
  - Как не знать мне ее? Еще в детстве читала мне ее мать моя Малтака.
  - А знает ли мой повелитель, что Мессия из рода Давида должен родиться в Вифлееме и что именно в нем родился младенец, о котором он велел учинить следствие?
  - Если ты хочешь сказать, что этот младенец и есть Мессия, то ты глубоко ошибаешься. Всех потомков династий, когда-либо правивших у нас, мой отец, да пребудет он вечно в Лоне Авраамовом, истребил под корень, и если кто и может свергнуть меня с трона, дарованного мне отцом, так только великий кесарь, другом и союзником которого я являюсь, как являлся и мой отец.
  - Да простит меня мой повелитель за дерзость, но смею сказать ему, что он ошибается. Царь Соломон, сын Давида, имел много жен и наложниц. Был он чадолюбив и вырастил сто пятьдесят семь детей. Кровь его и течет в жилах Марии.
  - Ты заблуждаешься, левит. Не вздумай кому более рассказывать этот вздор. Народ нынче подвержен всяческим смутам. Одни убегают к ессеям, бросая семьи и дома, другие же уезжают в Египет и даже в Рим, оставляя необработанные поля - только бы не платить десятины! Твои россказни только добавят смуты, а на дорогах полно разбойников, и даже в городе посреди рынка тебя самого может подстерегать кинжал сикария.
  - Я понял, что мой повелитель хочет сохранить это в тайне, и никому более не расскажу об этом. Но лишь прошу его не пренебрегать моим предостережением.
  Отпустив жреца, Ирод Антипа принялся внимательно изучать принесенные им свитки. Мало того, что он убедился в действительном происхождении Марии из рода царя Давида, о чем однозначно свидетельствовали хранимые жрецами записи рождений и смертей, не прерывавшиеся на протяжении тысячелетия даже во времена вавилонского плена. Владея в немалой степени жреческой герменевтикой - наукой постигать тайный смысл Писания, - он прочел буквы как цифры и высчитал дату прихода мессии. Дата эта совпала с той, в которую и родился сын Марии, названный ею Иешуа.
  Тут галилейский тетрарх понял, что угрожает ему опасность, гораздо большая той, что нависла над ним десять лет назад, когда сразу после смерти его отца один житель Сидона объявил себя чудесно спасшимся царевичем Александром.
  В тот печально памятный год самозванец появился на Кипре в сопровождении одного римского вольноотпущенника и стал рассказывать проживающим там иудеям, что он-де является сыном Ирода, которого отец приказал казнить, но один из палачей якобы спас его, повесив вместо него другого юношу, похожего на него. Жившие на острове иудеи поверили ему и даже снабдили его большими деньгами. Некоторые, впрочем, давали деньги, не особо задаваясь вопросом, настоящий ли это царевич. Кто бы ни сел на Иерусалимский престол, сам Александр, или самозванец, он, наверняка, не забыл бы услуг, оказанных ему в то время, пока он еще не был царем.
  Воодушевленный своим успехом на Кипре, самозванец направился на остров Мелос, где им были собраны еще более значительные суммы. Оттуда со своими сторонниками-мелосцами самозванец прямиком прибыл в Рим. Там, в Дикеархии, он тоже нашел поддержку среди живущих в Риме иудеев. Вскоре о появлении Лжеалександра донесли императору, и Август велел своему вольноотпущеннику Келаду, который хорошо знал настоящего Александра, привести его во дворец. Действительно, сходство с казненным Александром было настолько поразительным, что Август едва не поверил в то, что стоит перед ним живой царевич.
  Август хорошо знал семью Ирода. Впервые он познакомился с ней в следующий год после битвы при Акциуме. В ней флот Августа, звавшегося тогда Гай Юлий Цезарь Октавиан, наголову разбил флот Антония и Клеопатры. К Октавиану, находившемуся тогда на Родосе, явился иудейский этнарх Ирод, бывший до этого союзником и большим личным другом Антония, но предусмотрительно не принявший участия в битве ни на той, ни на другой стороне. Явившись к Октавиану без царской диадемы на голове, он выразил готовность стать другом и союзником римского народа. Встреча повторилась на следующий год, когда Ирод сопровождал Октавиана в его поездке в поверженную Александрию. А некоторое время спустя Ирод отправил своих сыновей Александра и Аристобула в Рим, где они несколько лет обучались римским и греческим премудростям, живя при этом в доме императорского друга Гая Ассиния Поллиона и неоднократно бывая в гостях у самого Августа.
  Август никогда не любил Ирода, а когда узнал, что тот по навету еще одного своего сына Антипатра казнил Александра вместе с его братом Аристобулом, а потом, за пять дней до своей смерти, и самого Антипатра, сказал, что лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном. Но и воскресший Александр был Августу не очень-то нужен. Императора вполне устраивало то положение в Палестине, когда она была разделена после смерти Ирода между его сыновьями-тетрархами. Не желая воссоздавать державу Ирода на окраине своей империи, Август решил подвергнуть самозванца испытанию. Он задавал ему такие вопросы, на которые мог ответить лишь настоящий царевич. Естественно, Лжеалександр очень скоро выдал себя. Тогда Август сказал мнимому Александру: "Я сохраню тебе жизнь, если ты скажешь, кто ты есть на самом деле". Император сдержал свое обещание и, сохранив ему жизнь, отправил его гребцом на галеры. Сообщник же его был пойман на Кипре, привезен в Рим и казнен.
  Как только понял это Антипа, опасность нависла над домом Марии. Иосиф, которому не нужны были неприятности, отослал Марию обратно в Иерусалим. Власть Антипы не распространялась на Иудею, а Копоний, живший по большей части в Цезарее на берегу Средиземного моря, не водил дружбы с Галилейским царем, и Ирод Антипа даже не пытался потребовать у прокуратора выдачи мятежного младенца. В самом же Иерусалиме, вновь живя у Иосифа Аримафейского, Мария не говорила без особой нужды о происхождении сына, тем более что соседи еще помнили историю с тем центурионом.
  Так продолжалось два года. Но вот однажды на Пасху произошло событие, которое потрясло всю Иудею и отозвалось возмущением во всех концах необъятного мира, где бы ни жили последователи веры Моисея.
  В этот год, в день наступления этого праздника, который иудеи ежегодно справляют в честь своего исхода из Египта, случилось нечто невообразимое. В Храме рассыпали человеческие кости. Виновными были объявлены самаритяне, которые никогда не признавали верховенство Храма и его первосвященников, а предпочитали совершать свои жертвоприношения на горе Геризим, где по преданию Моисей спрятал ковчег Завета. Когда-то на этой горе был у самаритян и свой храм, но сто тридцать восемь лет назад иудейский царь Гиркан разрушил его.
  Теперь же Иерусалимский Храм был, таким образом, осквернен, и в течение семи дней в него нельзя было входить. Праздник весь был испорчен, а иудеи, собираясь толпами, грозились идти войной на самаритян. В городе начались беспорядки, и Копоний, как не сумевший их предотвратить, был отозван в Рим.
  На смену Копонию прибыл Марк Амбивий. Однако спустя три года, легатом в Сирии вместо Квириния стал Квинт Цецилий Кретик Силан, а прокуратором Иудеи - Анний Руф - тот самый Руф, который командовал себастийской конницей. Проуправляв Иудеей почти столько же, Руф был также отозван. Преемником его я и стал. Я был не только знаком с Антипой, но и успел подружиться с ним, когда служил префектом у себастийцев.
  Предвидя то, что Антипа с моей помощью сможет теперь добраться до Марии и до ее сына, Иосиф Аримафейский оправил ее с торговым караваном в Египет с рекомендательным письмом к знакомому Александрийскому купцу, с которым неоднократно вел свои торговые дела.
  - А где эту девку теперь можно найти? - спросил Пилат, когда Грат закончил рассказ.
  - Не знаю. Помню только, что у этого младенца, которому сейчас уже, наверное, лет двадцать, есть двоюродный брат. Живет он отшельником в хижине у Иордана и учит всех, к нему приходящих, как надо праведно жить. Кое-что в его учении и впрямь полезно. Так, учит он совершать омовения. Всех, кто приходит к нему, он, прежде всего, купает в реке. В термы-то им ходить - великий грех. Мы в них моемся, а они боятся там оскверниться.
  - А может, они стесняются в термы ходить потому, что крайняя плоть у них обрезана? - стал отвлекаться от темы разговора и сам Пилат, но вовремя спохватился и спросил: - А что, как этого брата зовут, ты тоже помнишь?
  - Помню, конечно. Проповедовать-то он начал лишь в прошлом году. Имя его по-арамейски звучит как Йохоханан.
  - Надо же, язык можно сломать!
  - Греки, живущие в Иудее, произносят это имя как Иоаннес.
  - Иоанн, стало быть.
  - Можно и так, - согласился Грат. - Иосиф, прозванный иудеями Каиафой, которого я недавно назначил первосвященником, подослал к нему как-то своих левитов. Те попытались выяснить его позицию, как по вопросам веры, так и по вопросам политики. Отвечал он уклончиво. Пророком, какими называют себя многие подобные вероучители, он себя признать отказался. Мессией, то есть царем-спасителем от иноверцев, он стать, по их словам, тоже не собирается, хотя по материнской линии у него прослеживается родство с давидидами - потомками того самого царя-пращника. Единственное, что им удалось выудить у Йохоханана, так это туманный намек на то, что следом за ним придет еще кто-то, кто будет намного значительнее его самого.
  - Уж не тот ли подросший младенец собирается засиять на иудейском небосклоне?
  - Именно так я и подумал и подослал к Йохоханану своего человека. Имя его - Иуда. Я знаю его еще с тех пор, как он служил среди себастийцев. Родственники, узнав, что Иуда был себастийцем, отреклись от него. Ему ничего не оставалось, как попроситься ко мне лазутчиком в тайную стражу. Был бы он квиритом, я сделал бы его ее начальником, но пока он вынужден втираться в доверие к зелотам и даже сикариям, после чего мы казним их, делая вид, что казним и его. Живет этот Иуда сейчас в Вифсаиде, в хижине рыбака Симона, прозванного Кифа, что означает "камень". Этот Кифа называет его своим братом, потому что, когда они вместе служили в одной из тех ал, которые водил Руф, Кифа потерял коня и был ранен в ногу во время отражения набега арабов, а Иуда вынес его с поля битвы, посадив на свою лошадь. Кифа, оставшийся после ранения хромым, вынужден был оставить службу.
  Поглощенный этими мыслями Пилат скакал в полном одиночестве. Сначала он миновал то, что осталось от знаменитого когда-то города Лабика. Затем на шестнадцатой миле, там, где дорога проходит через Арицийскую рощу, он промчался галопом мимо храма Дианы и вскоре приблизился к подножию Альбанской горы, на вершине которой на высоте трех тысяч двухсот футов красовался храм Юпитера Латинского - единственного сооружения, оставшегося нетронутым при разрушении некогда великой Альбы. В ясную погоду храм этот можно было разглядеть из Рима, стоя на Армилюстре у самой вершины Авентинского холма. Здесь дорога шла вдоль западного подножия горы через Эфулу - поселение, покинутое его жителями еще в те дни, когда в консульство Гнея Фульвия Центимала и Публия Сульпиция Гальбы войско Ганнибала стояло под стенами Рима. Вот уже более двухсот лет поселение оставалось никем не населенным.
  Проезжая по улице безжизненного города, Пилат был окликнут неким простолюдином.
  -Далеко ли держишь путь, всадник? - спросил тот с сильно заметным греческим акцентом.
  - А тебе-то что? - грозно ответствовал Пилат, схватившись при этом за рукоятку короткого меча, висящего в ножнах на левом боку и жалея о том, что не взял с собой ни ликторов, ни солдат из сопровождающей его турмы. Однако, увидев, что грек один и безоружен, он отпустил меч и повернул коня лицом к неожиданному собеседнику.
  - Хочу тебя предупредить об одной опасности, которая тебе угрожает.
  - Как ты можешь знать, что мне угрожает, если ты даже не знаешь, куда я держу свой путь?
  - Узнать это не трудно: В Брундизии тебя уже ждет триера. Но привезет она тебя не к славе, а к разочарованию. Сначала ты найдешь то, чего никак не ожидал найти, но потом по своей вине потеряешь это и, еще до того как потеряешь, поймешь, что не можешь без этого жить. Лучше, пока это с тобой не случилось, вернись в Рим, попроси отставку и, довольствуясь тем, что имеешь, умри в глубокой старости счастливым человеком.
  - Странные вещи ты говоришь, - ответил Пилат, переходя на греческий, а сам ты не боишься сейчас потерять все за такие пророчества?
  - То, что можешь потерять ты, находится далеко за морем, а я, как говорил Беант, один из семи наших великих мудрецов, все свое ношу с собой.
  Говоря эти слова, грек приподнял полу хитона и продемонстрировал всаднику свои гениталии, как бы показывая, что он имеет в виду под словами "все свое". Затем, повернувшись в сторону древней статуи какой-то богини, стоящей у входа в то, что было когда-то храмом, обильно помочился на подножие ее постамента.
  Несмотря на то, что это было явным оскорблением, как его самого, так и того забытого теперь божества, которому принадлежала статуя, Понтий Пилат почему-то стерпел это. Ему захотелось послушать, что скажет дальше этот сумасшедший грек. Между тем, грек продолжал:
  - Нас, философов, никогда не слушают правители. А если бы слушали, многих бед удалось бы избежать.
  - У вас в Греции, что ни грек, то философ. Было время, когда ваши философы, часами выстаивали в народных собраниях и предлагали декреты один хуже другого. И к чему это привело? Самых достойнейших ваших сограждан вы подвергли остракизму или погубили. Цари же, даже чужеземные, наоборот, оказывали им всяческие почести. Чего стоит история с Фемистоклом! Некогда он спас Элладу от варваров, а вы сначала изгнали его из Афин, а потом вынудили бежать из Греции. И что же? Варварский царь, против державы которого он победоносно воевал, вместо того, чтобы убить или продать его в рабство, дал ему в управление целую сатрапию с несколькими городами.
  - Так бывало далеко не всегда. Взять, например, случай с Платоном. Он пришел к Дионисию, чтобы научить его управлять государством, а тот продал-таки его в рабство.
  - Во-первых, Дионисий и сам был греком, а во-вторых, я бы сделал с тобой то же самое, попытайся ты поучить меня управлять вверенной мне провинцией.
  - Я не собираюсь учить тебя управлять, а лишь советую тебе никуда не ехать.
  На минуту прокуратор задумался: "Может, философ в чем-то и прав, - подумал он, - сидел же я у себя дома, вел частную жизнь, отдыхал летом на вилле, принадлежавшей когда-то покойному отцу. Не зря же моя супруга так не хотела покидать дом. Каждое знамение она толковала как неблагоприятное. Хотела даже пойти к авгуру, но незадолго до этого Тиберий запретил частные ауспиции. С другой стороны, я сам этого захотел. Именно частная жизнь так раздражала меня в последние годы. Дошло до того, что я с трудом стал забираться в седло". Подумав это, Пилат снял с руки кошелек, и, кинув философу медную монету, сказал:
  - Возьми это, философ, и, думаю, ты больше не будешь попадаться на моем пути и, тем более, давать мне свои советы.
  - Как знать - ответил грек, принимая подачку. Может случиться так, что тебе понадобятся-таки мои советы, а ты не будешь знать, как меня найти. С этими словами философ растер монету в сжатом кулаке и показал прокуратору пустую ладонь.
  - Так ты еще и маг?! - удивился прокуратор.
  - Чему только ни пришлось научиться бедному кинику, чтобы зарабатывать себе на пропитание.
  - А что ты умеешь помимо этого?
  - Много чего, - проговорил грек, как-то странно ухмыльнувшись, - то, что я только что показал, может продемонстрировать любой пиларий на Этрусской улице.
  Пилариями назывались фокусники, которые предлагали прохожим вступить с ними в уличную игру. Заключалась она в том, что пиларий катал по земле клубок ниток, поочередно накрывая его то одной, то другой кружкой, имеющей форму усеченного конуса. В задачу игрока входило угадать, под какой из трех кружек находится клубок. Благодаря необычайной ловкости рук пилария, прохожий практически всегда ошибался и таким образом, входя в азарт, проигрывал иногда значительные суммы денег. Игры свои пиларии обычно устраивали на Этрусской улице, где располагались лупанарии, где на улицах к прохожим приставали дешевые меритрикулы и где скупали краденое обосновавшиеся в Риме иудеи.
  И тут лицо грека вдруг охватило какое-то странное напряжение. Затем его черты начали вдруг резко изменяться. Нос из прямого греческого стал крупным и слегка курносым, плоский лоб стал более покатым, а на седеющей голове стали образовываться обширные залысины. К концу этой метаморфозы на прокуратора смотрел одетый в рваный нищенский хитон сам Понтий Пилат. Хотя прокуратор был не из пугливых, холодный пот ужаса градом покатился по его лицу.
  - Кто ты, и что тебе нужно? - стараясь сохранить грозный голос, сумел выговорить прокуратор.
  - Если тебя интересует, кто я такой, я могу рассказать о себе, - начал собеседник Пилата, постепенно приводя свое лицо в прежнее состояние. Зовут меня Периандр. В молодости я жил в Сидоне, что находится в Финикии. С детства меня окружали не только греки и финикийцы, но и множество иудеев. У них я научился их языку и обычаям. В нашем роду издавна практиковалась магия, и с раннего возраста стал я проделывать многие трюки. Однажды тридцать лет назад, когда до Сидона дошла весть, что умер иудейский царь Ирод, ко мне на базаре, где я выступал, изображая лица разных людей, вдруг подошел один человек, с надетым на голову пилеем - колпаком вольноотпущенника. Он-то и предложил мне сыграть роль казненного Иродом царевича Александра. Сначала мы смогли раздобыть много денег у иудеев, желавших, во что бы то ни стало, угодить будущему царю. Но позже, когда я приехал в Рим, чтобы найти себе новых сторонников, я был схвачен и приведен к императору. Тот задавал мне вопросы, касающиеся моих родственников, то есть родственников настоящего Александра, а также спрашивал об обстоятельствах предыдущих его встреч с ним. Естественно, не мог я знать всех подробностей жизни казненного царевича. Кроме того, Александр долгое время жил в Риме и, следовательно, хорошо говорил по-латыни. Моя же латынь, как ты успел заметить, до сих пор оставляет желать лучшего. Неудивительно, что я очень быстро был разоблачен. Тогда, чтобы спасти свою жизнь, мне пришлось признаться и выдать своего сообщника. Август отправил меня служить на галеру, но три года спустя мне удалось притвориться умершим, и меня выкинули за борт, по счастью, недалеко от берега.
  С тех пор я странствую по городам Греции и Италии и добываю себе пропитание, показывая разные трюки, да кое-какой мудрости сумел научиться у бродячих философов. Отвечая же на твой вопрос, что мне от тебя нужно, скажу, что, раз уж ты все-таки решил ехать, то было б тебе неплохо взять меня с собой в Иудею.
  - Что ж, я, пожалуй, возьму тебя в Иудею, - принял неожиданное решение прокуратор. - Но ты будешь служить только мне и будешь применять свои трюки только по моему приказанию.
  Закончив этот разговор, Понтий Пилат дальше поехал шагом, давая возможность Периандру идти с ним рядом, держась при этом за стремя коня. Вскоре они достигли вершины, где показалось священное Альбанское озеро, через которое, как говорило предание, Эней спускался в царство Плутона, чтобы побеседовать с тенью своего отца Анхиза. Здесь прокуратор бросил в воду пару серебряных денариев, попросив, таким образом, подземных богов обеспечить ему последующее благополучное возвращение. Затем оба они направились к стоящему на обратном склоне горы храму Юноны, куда первоначально и направлялся Пилат. Лишь после этого они вернулись к подножию горы, где и проходила Аппиева дорога. Двигаясь со скоростью идущего пешком старого Периандра, они лишь вечером добрались до Казилина, где Аппиева дорога сливалась с Латинской. Здесь его поджидал ушедший далеко вперед эскорт. Переночевав в Казилине, путники на следующее утро двинулись дальше и следующую ночь провели уже в Капуе. Из Капуи они двинулись на юг и к исходу дня достигли Беневента. Здесь Аппиева дорога кончалась. Путь их теперь лежал по не мощенным воловьим тропам, лишенным милевых столбов и вообще каких-либо указателей. Здесь очень пригодилось знание дорог Периандра, исходившего пешком всю Италию. Еще через два дня путники были в Таренте - самом большом портовом городе всей Италии. Выступив утром из Тарента, Понтий Пилат со своими спутниками - женой, шестью ликторами и тридцатью кавалеристами сопровождения уже в третьем часу дня вступили в Брундизий.
  
  ГЛАВА VII
  
  Утром следующего дня Николай Толмачев сидел в своем номере за тем самым изрезанным гостиничным столом, на котором, по-видимому, чаще нарезали селедку или кромсали на мелкие дольки соленые огурцы, чем разбирали серьезные документы. Как это теперь уже повелось, с утра пораньше пришел Валера. Сначала он толкнул дверь толмачевского номера плечом, но, убедившись, что она заперта изнутри, вежливо постучал в нее носком давно нечищенного рыжего ботинка.
  - Не разбудил? - столь же вежливо осведомился он, когда Толмачев открыл ему дверь и впустил его в номер.
  - Нет, как видишь, - ответил ему Толмачев, указывая на ворох бумаг, разложенных у него на столе.
  - Еще не надоело?
  - А что, ты можешь предложить что-нибудь поинтереснее?
  - Смотрите, что я принес, - Валера расстегнул молнию своей спортивной сумки и вынул оттуда магнитофон "Романтик".
  - Нашел время музыку слушать.
  - Какая там музыка! - Валера полез во внутренний карман пиджака и вынул оттуда кассету. - Здесь запись допроса нашего пациента. Допроса не простого, а проводившегося под гипнозом. А знаете, кто его проводил? Наш уважаемый Герман Геннадьевич.
  - Он же вчера сказал мне, что видел пациента всего пару раз. А беседовал он с ним якобы только единожды.
  - Вот видите, я же говорю, что здесь что-то нечисто: "Мерседес", швейцарский банк, нестареющий Понтий Пилат, ручка "Паркер", наконец, - с этими словами Валера вынул из другого кармана пиджака свой недавний трофей - авторучку, зажим на колпачке которой имел характерную форму паркеровской стрелы.
  - А ручки тибрить тебя в органах научили, и этот дар у тебя от природы? Понятно теперь, почему он тебя вчера в кабинет впускать не хотел.
  - Не стибрил, а добыл вещественное доказательство, так же, как сегодня эту кассету в нашем архиве кино-, фото- и аудиодокументов. Кстати, знаете, откуда пошло выражение стибрить? Говорят, что в 410 году нашей эры предки древних славян приняли участие в походе Алариха на Рим. В Риме внимание этих наших предков привлекла золотая статуя императора Марка Аврелия. По другой версии, это была золотая статуя Венеры.
  - Последнее менее вероятно, поскольку Рим уже сто лет как был христианским.
  - Так вот, сорвали они эту статую с постамента, погрузили ее на одну из своих ладей и сплавили ее к морю вниз по течению Тибра. От этой-то реки Тибр, говорят, и произошло слово "стибрить".
  - А в Пизе таким образом ничего не пропадало? - осведомился Толмачев и, не дождавшись ответа, сказал: - Ну, ладно, вставляй свою кассету.
  Сначала в "Романтике" послышался шум, какой обычно бывает в приемнике, когда, прокручивая ручку настройки, хотят поймать нужную радиостанцию. Шум тот был достаточно громким, чтобы заглушить писклявый звук мотающего ленту электромотора. Затем в записи отчетливо прозвучал характерный щелчок, однозначно свидетельствующий о том, что тот, кто производил эту запись, нажал кнопку "Record" своего звукозаписывающего оборудования. После этого в магнитофоне послышался знакомый Толмачеву голос профессора:
  - Успокойтесь, дышите ровно. Сейчас я буду считать, а вы будете внимательно смотреть на этот блестящий предмет.
  - Какой красивый бимбар, - послышался на пленке другой голос, свидетельствовавший, с одной стороны о том, что для фиксации взгляда профессор употреблял свой брегет, с другой, что лексикон пациента остался на уровне воровского жаргона 20-х - 30-х годов, которому тот, правда, мог научиться и в заведении профессора.
  - Не отвлекайтесь. Сейчас от вашего внимания зависит многое. Итак, раз. Вы продолжаете внимательно смотреть на этот предмет. Два. Вы смотрите на этот предмет. Ваши глаза начинают понемногу утомляться. Три. С каждой минутой ваши глаза все больше и больше устают. Четыре. Чем дольше вы смотрите на этот предмет, тем больше вам хочется закрыть глаза. Пять. Сейчас я буду медленно опускать часы, и следом за ними будут медленно опускаться ваши веки.
  Голос профессора звучал плавно и размеренно, как будто он занимался не лечебной процедурой, а читал воскресную проповедь. Формулы словесного внушения с каждым счетом все больше прерывались. Паузы между ними становились все продолжительнее. Дойдя до цифры пятнадцать, профессор стал задавать пациенту вопросы. То, что он приступил к этому сразу, не выводил пациента из полусонного состояния, а затем, расспросив о его ощущениях, не погружал его в гипноз снова и снова, свидетельствовало о том, что либо профессор был почему-то уверен в высокой исходной внушаемости пациента, либо пациент до этого неоднократно подвергался гипнозу. В пользу последнего говорило и то, что веки пациента закрылись уже на счете шесть, а на счете пятнадцать сформировалось то, что гипнотизеры на своем профессиональном языке называют рапортом, когда гипнотизируемый отвечает на вопросы гипнотизера, но не реагирует при этом на другие внешние раздражители.
  - Назовите правильно свое имя, - спрашивал профессор своего пациента.
  Голос гипнотизируемого звучал теперь так, как будто бы он был пьян или разговаривал во сне:
  - Gaius Pontius Pilatus, - отвечал профессору пациент с тем произношением, с которым говорят по-латыни католические священники-итальянцы. При этом, однако, Толмачеву показалось странным, что "G" в слове "Gaius" больше почему-то напоминало "К", а звук "l" в слове "Pilatus" звучало не мягко, а так, будто между ним и следующим гласным звуком поставлен был малозаметный твёрдый знак. Последнее, тем не менее, можно было списать на нечеткость произношения гипнотизируемого, обусловленную его состоянием.
  - Quod nomen tibi est? - неожиданно повторил свой вопрос профессор теперь уже по-латыни, что говорило о том, что курс латинского языка, прослушанный им когда-то в Первом Московском медицинском институте оставил в его памяти не только умение выписывать рецепты, или вворачивать во время разговора в интеллигентной компании что-нибудь наподобие "Sic transit gloria mundi".
  - Роntius, - невозмутимо ответствовал пациент, в понятии которого слово "nomen", очевидно, означало не всё имя целиком, а лишь серединную его часть, обозначающую название рода, из которого происходил его обладатель, как это и было на самом деле у древних римлян.
  - Quis es tu? - задал профессор следующий контрольный вопрос, с которых обычно и начинается опрашивание загипнотизированных пациентов. При этом он предупредил: - Responde Latine!
  - Eques Romanum, - продолжал отвечать испытуемый, столь же невозмутимо, что было видно, что он и в самом деле настолько уверен в том, что является не только римлянином, но и римским всадником, что продолжает утверждать это даже в глубоком гипнозе. Правда, Толмачев мог бы предположить, что пациент притворяется и дает заученные ответы, не будучи введенным в гипнотическое состояние, но тут же отмел это предположение, основываясь на том, что такого стреляного в этом деле воробья, как его вчерашний знакомый вряд ли можно было так провести.
  Следующие вопросы профессора носили менее формальный характер. Когда Понтию Пилату был задан вопрос о том, как называется его последняя должность, он произнес:
  - Prefect Iudaicus. - Это самое слово "prefect" входило в противоречие с распространенным термином прокуратор, но полностью согласовывалось с содержанием так называемой Кесарийской надписи.
  Надпись эта была открыта в начале 60-х годов при раскопках развалин театра в древней Цезарее Иудейской, читавшейся греками как Кесария, поскольку последние прочитывали римское "С", как "К", несмотря на наличие "е" после нее, а также читали "s" не как "з", несмотря на то, что буква стояла между двумя гласными. Открытая надпись была выбита на мраморной плите и, вероятно, стояла в каком-нибудь торжественном месте, пока в веке, примерно, третьем плита эта не была употреблена в качестве ступеньки театрального крыльца. Несмотря на то, что большая часть надписи была уничтожена временем, в лице, главным образом, древних строительных рабочих, слова "PONTIVS", "PILATVS" и "PREFECT" с характерным для того времени написанием "V" вместо "U", которая к тому времени еще не была изобретена, смотрелись, тем не менее, весьма отчетливо. Анализ этой надписи, проведенный профессором Ельницким, Толмачев читал в "Вестнике Древней Истории" за шестьдесят пятый год, еще в то время, когда был студентом. В широкую печать это сообщение, скорее всего, не попало. По крайней мере, Толмачев не встречал этого сообщения нигде, кроме "ВДИ", как называют это издание его постоянные читатели. Следовательно, содержание этой надписи было известно только узким специалистам, а "Вестник Древней Истории" не числился среди литературы, которую пациент успел прочесть за годы своего пребывания в лечебнице. Все это говорило о том, что таинственный пациент знает о римской жизни гораздо больше, чем ведает о ней средний историк-профессионал, хотя само по себе это, конечно, не доказывало, что данная персона является никем иным, как Понтием Пилатом.
  Между тем профессор, исчерпав, по-видимому, свой латинский вокабуляр, задавал теперь вопросы уже по-русски.
  - Кто такой Иисус Христос? - перешел он неожиданно с вопросов биографического характера на сугубо, казалось бы, богословские.
  - Спаситель, - отвечал пациент тоже по-русски.
  - Спаситель от чего?
  - От смерти.
  - И кого же он спас?
  - Меня.
  Последний ответ выглядел вполне логично, если принимать во внимание то, что возраст опрашиваемого, который, по его собственным предыдущим словам, родился в одиннадцатом году от битвы при Акциуме, составлял ровно две тысячи лет.
  Следующий вопрос профессора можно было бы посчитать ироничным. Однако сквозь эту иронию проглядывало то, что сам задающий этот вопрос отчасти верил тем ответам, которые ему давались:
  - А что нужно сделать, чтобы спастись?
  - Уверовать, - ответил больной с той уверенностью, с которой об этом говорят люди, нашедшие в зрелом возрасте себя в Боге и исцелившиеся, вследствие этого, от тех социальных недугов современной цивилизации, к которым относится, например, алкоголизм.
  Профессору же этот ответ, скорее всего, показался настолько банальным, что явно разочаровал его ожидания. Поэтому на этом отрезке магнитофонной ленты прозвучал такой же щелчок, который был в начале кассеты, после чего запись оборвалась.
  - Ну, как, теперь ясно? - спросил Валера, вынимая кассету из магнитофона и аккуратно укладывая ее в ту самую пластиковую коробочку, из которой она перед этим была извлечена.
  - Ясно, что дело темное, - произнес в ответ Толмачев расхожую поговорку, - ясно только то, что Герман Геннадьевич оказался гражданином, соврамши, из того самого романа, о котором он мне вчера напоминал. Видел бы ты вчера его рожу, когда я невзначай без всякой задней мысли упомянул о банке. Я тут вот что подумал, не будет ли он нам мешать в проведении этого спецмероприятия?
  - Я тоже об этом подумал. И не только подумал, но и доложил об этом Виктору Петровичу. А он, поговорив с Москвой, обещал устроить так, что на эти несколько дней наш профессор будет вызван в Москву на совещание в Министерстве Здравоохранения, которое будет проводить сам Чазов.
  - А его персонал? Наверняка, он с ним заодно.
  - Частично об этом тоже позаботятся. Санитары там и так по совместительству наши люди, а новый завотделением на эти дни попадет в инфекционное отделение областной клинической больницы с желудочно-кишечной инфекцией. - Ты сказал новый. А куда делась старая, о которой он вчера мне рассказывал?
  - А-а, да это уже старушка. Прошло пять лет, как ее удалось с почетом выпроводить на пенсию. Теперь живет в своем маленьком домике недалеко от самой клиники со своим полупарализованным мужем.
  - А как бы мне с ней поговорить?
  - Это, гы-гы, тоже можно устроить, - лукаво усмехнувшись ответил Валера.
  
  ГЛАВА VIII
  
  Солнце еще не взошло со стороны иудейского берега, когда, шлепая по волнам скрипящими веслами, в цезарейскую гавань входила старая триера. Стоящие на берегу беломраморные здания в первых лучах рассвета казались почти черными. На фоне предутреннего неба, раскрашенного Авророй в цвет окантовки консульской тоги, одиноко сияла голубым светом звезда ее сына Люцифера. Грозно смотрелся стоящий на высоком холме храм Августа, у входа в который стояли две статуи. Первая из них изображала аллегорию Рима. Другая была статуей самого покойного императора. В южном конце гавани были видны ряды построенного за городом амфитеатра.
  Когда-то место, где стоит Цезарея, называлось Стратоновой башней, но ни прокуратор, ни его спутники не знали, кто такой был этот Стратон, а никто из нынешних жителей города, не помнил, как эта самая башня выглядела и существовала ли она вообще. Сто двадцать пять лет назад на этом месте Аристобул, первый человек, провозгласивший себя иудейским царем после возвращения иудеев из вавилонского пленения, убил своего брата-соправителя Антигона. Здесь полвека назад Ирод затеял строительство города, где, не боясь гнева своих подданных, он мог устанавливать статуи Олимпийских богов, ходить в баню и даже вкушать свинину.
  Обогнув каменный волнолом, триера подошла к единственному входу в гавань. Вход был расположен с северной стороны, так как ветры в этих местах дули преимущественно с севера. С правой стороны этот вход ограничивался двумя каменными столбами, а слева, со стороны берега, у самой кромки прибоя была построена Друзова башня, названная так в память Друза Старшего - покойного пасынка Августа и брата Тиберия. Друз этот умер в Германии после неудачного падения с коня.
  Миновав проход в волноломе, триера, сопровождаемая высланной из порта целокулой, указывающей местный фарватер, вошла в цезарейскую гавань и подошла к причалу. На берегу пассажиров триеры уже ожидал эскорт из воинов цезарейского гарнизона. Когда новый прокуратор Иудеи стал первым спускаться по трапу, от строя легионеров отделилась фигура начальника караула. Серебряные пластины панциря, поперечный гребень на шлеме, а также наличие поножей, которые рядовые воины не носили уже со времен Мария, свидетельствовали о том, что воин, идущий навстречу Пилату, имел звание центуриона.
  Не доходя до Пилата нескольких шагов, центурион остановился и поприветствовал прокуратора, резко вытянув вверх и вперед правую руку. На это прокуратор ответил небрежным жестом, выражающимся в поднятии согнутой в локте правой руки с повернутой вверх ладонью на уровне уха, означавшим, что сила всей Римской империи стоит за ним.
  - Первый центурион принципов Гай Кассий Лонгин приветствует тебя, прокуратор, - проговорил центурион.
  Услышав это имя, прокуратор едва удержался, чтобы не вздрогнуть. Точно такое полное имя принадлежало тому Кассию, потомком коего, несомненно, являлся стоящий перед ним центурион. Тот Кассий был одним из главных заговорщиков, убивших Гая Юлия Цезаря в мартовские иды семьдесят лет назад, и, получив в управление Сирию, два года спустя в Сардах присоединился со своими легионами к войскам Марка Юния Брута. Незадолго до битвы при Филиппах Антоний с боем овладел лагерем Кассия, и тот, думая, что республиканцы потерпели поражение, покончил с собой.
  Древний и знатный род Кассиев был некогда патрицианским. Однако его представитель Спурий Кассий Висцелин, трижды становившийся консулом в первые годы республики, предложил во время своего третьего консульства земельный закон в пользу плебеев. За это он как изменник был сброшен с Тарпейской скалы Капитолия, названной так по имени Тарпеи - дочери коменданта Капитолийской крепости, открывшей некогда ворота осаждавшему Рим сабинскому вождю Титу Тацию. Убитая сабинами же Тарпея была похоронена над юго-западным обрывом Капитолийского холма, а место ее захоронения стало местом, откуда сбрасывали всех последующих изменников. Род же Кассиев стал после этого считаться плебейским, а все его представители стали носить когномен Лонгин. Но, несмотря на это, многие его представители оставили заметный след в римской истории.
  "Не является ли его отцом тот Гай Кассий Лонгин, что служит ныне курульным эдилом в Риме и уже который год безуспешно добивается консульства?" - подумал Пилат, но тут же отмел эту мысль, так как было бы маловероятно, чтобы сын столь уважаемого человека служил в этой дыре простым центурионом. "Как-нибудь я спрошу у него об этом, - решил прокуратор, а пока надо осмотреть место, где мне придется жить".
  Жить прокуратору пришлось в бывшем дворце Ирода, принадлежавшем затем Архелаю, а после него служившем резиденцией четырем римским прокураторам. Построенный в греческом стиле, своей колоннадой дворец этот напоминал Афинский Парфенон. Но сходство это было только наружным. Внутри него можно было найти все, что было бы необходимо для беззаботной царской жизни. Часть его площади была занята термами с огромным бассейном, длиной в четверть стадии, с примыкающим к нему обширным стабулом, в котором оба царя держали своих наложниц. Наличие этого стабула вызвало особенное неудовольствие со стороны Клавдии - супруги Понтия Пилата.
  Нынешняя супруга Пилата была у него не первой, и не она приходилась матерью его детям. Возрастом своим она больше бы подходила в мужья его старшему сыну, а в подруги годилась дочери Понтия Пилата. Отцом Клавдии считался Аппий Клавдий, потомок того Аппия Клавдия, который когда-то построил самую древнюю дорогу, идущую от Капенских ворот. С нынешним же Аппием Клавдием, считавшимся отцом его супруги, Пилат в молодости служил в одном легионе. Мать же ее, почитавшаяся первой красавицей своего времени, передала Клавдии вместе со знатностью и красоту. Родом своим мать жены прокуратора происходила от Юлия Прокула. Таким образом, она имела общего предка с самим божественным Гаем Юлием Цезарем. Она располагала средствами, соответствовавшими достоинству ее рода. Речь ее была любезной и обходительной, и вообще она не была обойдена природною одаренностью. Однако всему Риму было известно, что под личиной скромности мать Клавдии предавалась самому разнузданному разврату. А посему было неизвестно, кто из многочисленных любовников ее матери приходился Клавдии настоящим отцом.
  Клавдия пыталась выглядеть строгой хранительницей благочестивых обычаев древности и даже, подобно супруге Августа Ливии сама ткала тогу своему мужу. Это, тем не менее, ничуть не мешало ей, время от времени, со скуки посещать молитвенные собрания приверженцев чужеземных культов, которые в последнее время заполонили не только провинции, но и пустили глубокие корни в самом Риме.
  Отдохнув два дня после долгой дороги, прокуратор принялся за дела. Первым делом он вызвал к себе Лонгина и потребовал от него доклад об обстановке в провинции. Выяснилось, что в целом дела в провинции обстоят спокойно, несмотря на некоторые обстоятельства, мешающие этому спокойствию. Первым и главным обстоятельством было то, что религия иудеев накладывает на них множество ограничений. Ладно, если это касалось бы только пищевых запретов. Если им нельзя есть свинину, то пусть они ее не едят. Плохо то, что иудеев нельзя по определенным дням никакими усилиями привлечь к общественным работам. Каждый седьмой день почитаем ими настолько, что в день этот, называемый ими шабат, нельзя выполнять вообще никакую работу. Второе обстоятельство прямо вытекало из первого. Среди многочисленных религиозных запретов был и такой, в соответствии с которым иудеям нельзя было не только делать какие-либо изображения, но и хранить их в своих домах и даже городах. К таким изображениям относились, естественно, и изображения императора, имеющиеся не только на знамени каждого легиона, но и на значке каждой центурии. В виду этого, каждый раз, когда римские войска входили в Иерусалим, а делалось это ежегодно в конце ноября при переходе на зимние квартиры, все воинские символы приходилось оставлять в летних лагерях, выделяя для этого надлежащую охрану. Ну и, конечно же, не могло быть и речи о том, чтобы поставить статую императора в Иерусалимском Храме или же построить для нее в Иерусалиме специальный храм. Два века назад попытка сирийского царя Антиоха, которому принадлежала тогда Иудея, поставить в Храме статую Зевса Олимпийского окончилась для него Маккавейской войной, в ходе которой Иудея вышла из-под власти Сирии. Кроме того, этот обычай осложнял также сбор налогов, поскольку на каждой монете имелось изображение императора. Самые ревностные приверженцы иудейского культа, так и называемые за эту ревностность зелотами, из принципа не держали у себя римских монет, а сторонники другой секты, называемые ессеями, не имели вообще никаких денег и, следовательно, никаких налогов платить не могли.
  Не теряя времени, Пилат написал письмо Сеяну, в котором изложил свой план, как покончить со всеми этими безобразиями. Дождавшись через несколько месяцев ответного письма, в котором Сеян полностью одобрял план прокуратора, Понтий Пилат немедленно приступил к выполнению этого плана. Первым делом, когда настало время вести вверенные ему войска на зимние квартиры, он приказал в этот раз взять с собой воинские регалии.
  Услышав этот приказ, Лонгин, который успел к этому времени стать для Пилата главным советчиком, и, несмотря на наличие шестерых ликторов, был главным исполнителем его особых поручений, попросил у прокуратора аудиенции.
  - Что ты делаешь, эпитроп? - обратился он к Пилату, используя традиционное в этих местах греческое обращение к должностному лицу такого ранга. - Иудеи побьют нас камнями.
  - На то мы и воины, чтобы сражаться. Или ты думаешь, что толпа оборванцев с камнями может перебить ими целый легион? В Иерусалиме всего тридцать тысяч жителей. Только половину из них составляют мужчины, а половина мужчин является либо детьми, либо стариками. В нашем же легионе - пятьдесят девять центурий. В каждой из них, несмотря на недостаток воинов, среди которых процветает дезертирство, имеется, тем не менее, человек по семьдесят. Многие из них ранее воевали. Другие же, хотя и не побывали в битвах, большую часть времени проводят в обучении боевым приемам. История всех бывших до нас войн показывает, что численно превосходящий противник менее опасен, чем малочисленный, но хорошо обученный и справно организованный.
  - Но зачем начинать войну именно сейчас, когда едва удалось успокоить этих зелотов? Даже если иудеи не выступят открыто, всегда можно будет опасаться быть настигнутым кинжалом сикариев, которых сейчас развелось предостаточно.
  - Хорошо, что ты предлагаешь, чтобы, с одной стороны, выполнить приказ нашего кесаря, а с другой - вызвать как можно меньше противодействия, тем более что начало зимы, действительно, не самое лучшее время для того, чтобы начинать с кем-то воевать?
  - Если бы можно было внести регалии в Иерусалиму тайно, а потом поставить горожан перед свершившимся фактом, то хотя это и вызовет неудовольствие, вряд ли приведет к открытому выступлению. То есть, проще говоря, я предлагаю войти в Иерусалиму ночью, а когда иудеи проснутся, они, по крайней мере, не смогут закрыть городские ворота перед нашим носом, вынудив нас тем самым приступить к длительной осаде.
  - Что ж, твое предложение не лишено смысла. Наверное, так мы и поступим.
  Пятый Македонский легион был одним из трех легионов, находящихся в провинции Сирия, в состав которой входила и Иудея. В отличие от двух других легионов - Десятого Аполлонова и Пятнадцатого Сокрушительного, подчинявшихся непосредственно Гнею Сентилию Сатурнину, бывшему тогда императорским легатом в Сирии, Пятый Македонский, хотя и находился под общим командованием Сатурнина, в силу своего нахождения в Иудее, придавался ее прокуратору. Ранним туманным утром, за пять дней до наступления декабрьских календ, легион, был поднят сигналом горниста. Когорты, выстраиваясь по манипулам, спешно покидали огороженные частоколом полевые лагеря. Путь их от морского побережья, где они в летнее время были обычно сосредоточены вокруг Цезареи, занимал два перехода. К вечеру следующего дня первая когорта уже подошла к Иерусалиму в том месте, где Иопийская дорога сходится с Иерихонской. Дождавшись, когда подтянутся остальные когорты, кроме той, что осталась в Цезарее, легат приказал войти в Иерусалим во время второй стражи.
  Реакция проснувшихся иудеев была странной, хотя и предсказуемой. Увидев императорские знамена и сотенные значки, они закрывали глаза руками или отворачивались. При этом они уводили в дом своих детей, а, если те пытались глазеть на легионеров, давали им подзатыльники и посылали в их адрес такие ругательства, произнесение которых само по себе было для них величайшим грехом. Некоторые иудеи, которых по возрасту уже нельзя было считать детьми, но, тем не менее, никто пока не считал их и взрослыми, наоборот, собирались большими и малыми группами и демонстративно пялились на римских воинов, выражая своим взглядом либо полное презрение, либо страшную ненависть.
   К пятому часу дня с их стороны в адрес римлян начали сыпаться первые проклятия, а в седьмом - полетели первые камни. Правда, тех, кто их кидал, воины быстро ловили и приводили к префектам своих когорт. Префекты же, спросив, где они живут, и чьи они сыновья, отводили пойманных к их родителям, рекомендуя им, при этом, примерно наказать озорных сыновей. Одни родители на словах выражали неодобрение действий своих детей, но было видно, что это неодобрение касается лишь того, что подростки, кидая камни в солдат, подвергают себя излишней опасности. Другие же - молча принимали приведенных подростков, считая ниже своего достоинства даже разговаривать с римлянами. По выражениям лиц третьих было видно, что, будь они помоложе, сами забрались бы на крыши, чтобы забрасывать оттуда камнями римских солдат, как они, вероятно, делали это, будучи сами в их возрасте, когда осыпaли камнями запертых в Храме воинов себастийских когорт Грата и Руфа.
  Как бы то ни было, пойманные в полдень подростки к вечеру начали попадаться по второму разу. Более того, в одиннадцатом часу, когда солнце уже клонилось к закату, случилось более серьезное происшествие. У западной стены храмовой ограды появилась вывешенная на одном из близлежащих домов белая простыня, на которой красками по-гречески, по-арамейски и даже с ошибками в каждом слове по-латыни было намалевано: "Смерть римской свинье Тиберию!"
  Авторов этого произведения декоративно-прикладного искусства тоже удалось быстро поймать, но, так как выяснилось, что самому младшему из них было одиннадцать, а возраст самого старшего не превышает четырнадцати лет, то всех их решили просто высечь и отпустить по домам. При этом испорченную простыню вернули семье главного зачинщика.
  Еще одно неприятное известие пришлось выслушать в этот день префекту четвертой когорты, который посчитал нужным тут же передать его своему легату. Оказалось, что ближе к вечеру группа иудейских подростков затеяла у Рыбного рынка драку с подростками-греками, считая иерусалимских греков пособниками римлян. Более того, была разгромлена лавка одного греческого купца, что было уже серьезно. На ночь пришлось разместить в греческом квартале одну из когорт. Правда, это событие имело для римлян и положительные последствия. Греки, относившиеся ранее к размещению римских солдат в их домах как к неприятной обязанности, сами теперь приходили просить римлян разместиться к себе на постой, уговаривая принять их гостеприимство.
  Несмотря на то, что день для римлян закончился в целом благополучно, караулы выставлялись усиленные, а воины ложились спать в обнимку с оружием, не снимая, порой, даже панциря. При этом все они на чем свет стоит ругали как иудеев - народ, трусливее и подлее которого ранее они не встречали, так и самого Пилата, отдавшего такое дурацкое распоряжение.
  Утром, на следующий день, проснувшиеся легионеры увидели большую толпу иудеев, собравшуюся у Храма. Вышедший на его ступени первосвященник Каиафа, как мог, успокаивал народ, бывший на грани бунта. Часть иудейских старейшин во главе с первосвященником к обеду собрали в Храме совещание. Было решено отправить к Пилату посольство, состоящее из двухсот знатных иудеев, чтобы те уговорили его убрать из Иерусалима изображения, поскольку оные уже сами по себе оскверняют священный город. Второй день прошел более спокойно, чем первый. Молодежь и подростки, удерживаемые своими родителями, сидели по домам. Все ожидали результатов переговоров с Пилатом: старшие, надеясь, что дело кончится миром, младшие же с тайной надеждой на то, что переговоры не дадут результатов, и им еще посчастливится повоевать с римлянами. Третий день прошел еще более спокойно, но не потому, что иудеи успокоились сами по себе, а потому, что этот день был субботой. В этот день иудеям нельзя выполнять никакую работу, в том числе и кидать камни в римских солдат.
  Утром, по прошествии субботы, иудейское посольство достигло, наконец, Цезареи, где все еще оставался Пилат. Около двухсот человек, одетых в одинаковые коричневые плащи с капюшонами, собрались у входа в цезарейский преторий, расположенный напротив городского театра. Отказавшись войти вовнутрь, чтобы при этом не оскверниться, они несколько часов простояли на его ступенях. Наконец, в седьмом часу дня, к посольству вышел прокуратор. Он предложил посольству пройти для разговора в театр. Когда иудеи вошли в помещение, они увидели, что оказались со всех сторон окружены несколькими центуриями вооруженных легионеров. Здесь Пилат заговорил с позиции силы.
  - Полномочны ли ваши представители заключать какие-либо договора? - спросил он.
  Иудеи переглянулись между собой, а потом взгляды их сосредоточились на Анане - тесте Каиафы, который сам некогда был первосвященником. По этой сосредоточенности взглядов Анан понял, что ответа ждут именно от него.
  - Мы уполномочены первосвященником заключать лишь те соглашения, которые полезны для нашего народа и не противоречат нашим законам и обычаям, - вынужден был выдавить из себя бывший первосвященник.
  - Тогда сейчас вы подпишете документ, в котором обязуетесь не чинить препятствий нахождению в Иерусалиме римских войск со всеми их воинскими регалиями.
  - Но мы не можем принять на себя такое обязательство. Тринадцать столетий назад наш первый законоучитель Моисей запретил нам не только делать какие-либо изображения, но также хранить их у себя. На воинских же знаменах имеются изображения вашего кесаря.
  - Нашего с вами кесаря, - поправил Пилат. - И если сенат и народ Рима решили, что лик кесаря должен присутствовать на всех воинских символах, то так тому и быть. Если же вы откажетесь немедленно подписать это обязательство, то я прикажу легионерам переколоть вас, как свиней.
  В ответ на это Анан встал на колени и, сняв с головы капюшон, обнажил свою шею. Его примеру робко последовали остальные двести уполномоченных.
  Пилат оказался в затруднительном положении. Таких твердолобых фанатиков он не встречал никогда прежде. Не говоря не слова, он развернулся и, перейдя через главную городскую площадь, вернулся обратно в преторий, чтобы посовещаться с Лонгином, который, как считал прокуратор, лучше разбирался в иудейских делах. Однако, переступив порог претория, он был встречен Клавдией, которую кто-то успел известить о событиях в театре.
  - Что ты делаешь, Гай? - воскликнула она. - Если ты убьешь этих людей, воины, оставшиеся в Иерусалиме, будут перебиты хозяевами домов, в которых они разместились. После этого иудеи, захватив оружие убитых легионеров и надев их доспехи, двинутся на Цезарею, а защищать ее будет некому, кроме оставленной здесь единственной когорты. Если даже сирийский наместник успеет оказать нам помощь двумя своими легионами, то тебя все равно отзовут в Рим и будут судить за потерю целого легиона. А помогать тебе он не так уж и будет торопиться. Помнишь, сразу, как мы приехали, я говорила тебе, что нам необходимо съездить в Антиохию, чтобы засвидетельствовать ему наше почтение. Все-таки ты считаешься его подчиненным. Прошло уже несколько месяцев, как ты в Палестине, а ты даже не повидался с ним. Теперь, когда ты попросишь о помощи, он будет оказывать ее не со скоростью яхты, а со скоростью торгового корабля.
  Понтий Пилат действительно не спешил посещать императорского легата в Сирии. В бытность свою центурионом ему приходилось сталкиваться с ним по службе. Бывший военным трибуном в их легионе, нынешний наместник, когда легион оказался в окружении, дезертировал и затем попал в плен к Арминию. Тем не менее, выкупленный своими богатыми родственниками, он, как ни в чем не бывало, продолжал делать карьеру и даже успел побывать консулом-суффектом. Поэтому прокуратор до самого последнего откладывал встречу с наместником, боясь, не удержавшись, напомнить ему события, произошедшие семнадцать лет назад в Тевтобургском лесу.
  Должностное положение Пилата, как прокуратора Иудеи было в какой-то мере двусмысленным. С одной стороны, он действительно находился в непосредственном подчинении сирийскому легату, с другой - на него возлагалась функция надзора за деятельностью этого самого легата, чтобы предупреждать возможные мятежи управителя провинции и докладывать о его злоупотреблениях. В силу этого Пилат не был обязан являться на поклон к Сатурнину. Однако прокураторы, бывшие на этой должности до него, предпочитали заводить с легатами дружеские отношения. Заводили они их для того, чтобы, в случае тех самых злоупотреблений, одна берущая рука омывала другую. "Manus manum lavat", - говорили в таких случаях римляне.
  Однако, представив себе такое развитие событий и, в который раз, подивившись мудрости своей супруги, Понтий Пилат вернулся обратно в театр. Переменив тон своего голоса, он торжественно произнес:
  - Будучи восхищен проявленным вами мужеством, считаю своим долгом торжественно объявить, что вы с честью выдержали устроенное мной испытание. Отныне никто без вашего на то согласия не будет вносить в ваш город никаких изображений. Я отправляю с вами моего ликтора, который доставит легату мой письменный приказ вернуть все регалии в наши летние лагеря.
  В этот же день прокуратор направил Сеяну очередное письмо, в котором живописно изложил, как иудейские старейшины, пять дней и ночей стоя на коленях, умоляли его забрать из Иерусалима знамена, и он, растроганный их слезами, и, убедившись в том, что иудеи не выказывают никаких признаков неповиновения, вынужден был им уступить, чтобы не допустить смерти несчастных послов от голода и жажды.
  Два дня спустя, тяжелые военные подводы, нагруженные воинскими знаменами и значками, провожаемые свистом иудейских мальчишек, медленно выезжали из Иерусалима, а, спустя еще девятнадцать дней, по окончании римских сатурналий, молчаливая толпа иудеев сопровождала презрительными взглядами въезжающую в город каруху ненавистного прокуратора.
  
  За въездом прокураторской карухи в Рыбные ворота Иерусалима, глядя из окна лавки своего родственника Иосифа Аримафейского, расположенной у этих самых ворот, с кажущимся безучастием наблюдал бедно одетый босоногий молодой человек, который восемь месяцев назад пришел пешком из Египта. Здесь он теперь жил, и, как когда-то его мать, выполнял обязанности сидельца. Сзади к нему подошел сам Иосиф.
  - Сегодня тебе исполняется двадцать лет, - начал он, - а твоего царства все не видать.
  - И что же? Ироду было тридцать три, когда он стал тетрархом, а самовластным царем он стал в возрасте тридцати шести лет.
  - Ты не Ирод. Ирод, хотя и имел низкое происхождение, никогда не ходил босиком, не был в Египте водоносом и не сидел в лавке у своих родственников.
  - Если я тебе в тягость, дядя Йосеф, я уйду в Кану к своей матери.
  - Твоя мать сама живет у одного из своих братьев. Его дочь скоро выходит замуж, а нас с тобой даже не пригласили на свадьбу. Тем более, у матери твоей, кажется, не все в порядке с головой. Она со дня на день ждет конца мира и связанного с этим прихода Мессии. А сам Мессия сидит у меня в лавке и не дует по этому поводу в свой редкий рыжий ус. Кстати, почему усы и борода у тебя рыжие? Уж не связано ли это с тем, что у Гавриила золотые волосы?
  -Хватит, дядя Йосеф, насмехаться надо мной. Если будешь меня обижать, уйду в Галилею и буду врачевать, где-нибудь в Магдале или в Капернауме. Кто тогда будет бесплатно сидеть за тебя, когда ты уезжаешь в свою Аравию?
  - Успокойся, ты! Во-первых, никто и не думал тебя обижать. Во-вторых, зачем идти в какой-то Капернаум, когда твои способности врачевателя можно использовать и здесь? О троне можно мечтать всю жизнь, а слава великого лекаря еще никому не приносила вреда.
  - Здесь многие помнят меня с детства и все считают за дурачка, которому сумасшедшая мать внушила, что он непременно будет царем.
  - Об этом я уже думал. Надо, чтобы излечился какой-нибудь калека, и все это увидели.
  - Ты же знаешь, что за один раз калеки не излечиваются.
  - Значит, нам нужен подставной калека, который уже излечился, а может, и вовсе не был увечным.
  -Такому человеку надо хорошо заплатить. И потом, кто поручится, что после он никому об этом не разболтает?
  - Вообще-то, надо тебе сходить к Иордану. Там проповедует Йохоханан, сын Елисаветы, сестры твоей матери. Он сделает так, что многие поверят в твои способности. Его авторитет настолько высок, что хватит даже того, что он о тебе расскажет народу, который вечно толпится вокруг него. У него же есть много учеников, которые согласятся ради него выполнить для тебя роль излечившегося калеки. Как только пройдут праздники, отправляйся в путь. Надеюсь, что твой двоюродный брат узнает тебя через одиннадцать лет, несмотря на твою дурацкую рыжую бороду.
  Говоря это, Иосиф Аримафейский не договаривал главного. Дело в том, что сразу по приходу Иешуа в Иерусалим, он сам сел на своего старого желтого верблюда и поехал на нем к Иордану. Там он договорился о приходе Иешуа к Йохоханану и о том, чтобы устроить перед народом, собирающимся у Иордана послушать нравоучительные проповеди, представление, по ходу которого Йохоханан по данному ему свыше знамению признает в нем божьего пророка, какими в старину были Исаия, Даниил и Илия.
  Спустя тринадцать дней после этого разговора Иешуа с заплечной котомкой на спине, в которую Иосиф не пожалел сложить ему скудные дорожные припасы, и в новых сандалиях, купленных ему накануне тем же Иосифом на Овечьем рынке, Иешуа вышел из лавки и, пройдя под висячим мостом, соединяющим северные ворота Храма со входом в стоящую на вершине отвесной семядисятифутовой скалы Антониеву крепость, вышел из города через Овечьи ворота. Отсюда по Иерихонской дороге он направился к Иордану, где в местечке Вифавар жил его двоюродный брат Йохоханан.
  
  ГЛАВА IX
  
  Дом, в котором жила Валентина Яковлевна - бывшая заведующая специализированным отделением областного психоневрологического диспансера - находился на окраине города в двух шагах езды, как выражался Валера, от самой психбольницы, на конечной остановке единственного в городе трамвайного маршрута.
  Нельзя было сказать, что город с почти полумиллионным населением был таким уж маленьким, но к середине 80-х годов от семи некогда существовавших трамвайных маршрутов остался почему-то только один. Знающие люди говорили, что нынешнему председателю горисполкома трамваи осточертели еще во времена его послевоенного детства. Трамвайная линия, говорят, проходила тогда в такой непосредственной близости от его дома, что, проезжая мимо него туда-сюда по пятнадцать раз на день, трамваи вызывали дрожание стекол и выплескивание кипятка из жестяных кружек. Поэтому, принимая решения о развитии городского общественного транспорта, председатель горисполкома отдавал предпочтение не красным громыхающим трамваям Рижского вагонного завода, а сравнительно бесшумным троллейбусам сделанным на Заводе имени Урицкого в поволжском городе Энгельсе, да ярко-желтым автобусам "Икарус", изготовленным в братской Венгрии.
  Уже подъезжая к дому, Толмачев и Валера заметили низкорослую старушку, заносящую через калитку во двор своего дома два эмалированных ведра с только что набранной в колонке водой.
  - Здравствуйте, Валентина Яковлевна! - почти прокричал Валера, опасаясь как будто, что, если она зайдет в дом, то им придется довольно трудно. Дело в том, что на калитке не было электрического звонка, а дом находился в глубине сада метрах в десяти от забора. Стучать в этом случае в калитку было бы бесполезно, а кричать так, чтобы быть услышанным в доме с закрытыми дверями и окнами, даже Валера считал не совсем приличным.
  Громкость приветствия возымела обратный эффект.
  - Что вы кричите, молодой человек? Я, хоть и старая, но на слух пока еще не жалуюсь.
  - Извините нас за беспокойство, - слегка смутившись, проговорил Валера, - но нам необходимо с вами поговорить.
  - Зачем это я на старости лет понадобилась вашей конторе? - показала свою проницательность Валентина Яковлевна, впустив визитеров в калитку.
  - Да вот, хотим кое-что спросить, относящееся к вашей прежней работе.
  - Что, опять людоед сбежал?
  - Да нет, людоеда в прошлом году под Алма-Ату перевели, - ответил Валера. - Поближе, так сказать, к исторической родине. А вот что касается другого пациента, здесь нам понадобится ваша помощь.
  - Это вы кого имеете в виду?
  - Да Понтия Пилата.
  - А чем он вас заинтересовал? Сидит себе спокойно, никого не трогает, женщинами не питается, социальной опасности вообще не представляет. Я сама несколько раз рапорт писала, чтобы его на амбулаторное лечение перевели, по месту жительства. Только места жительства у него теперь-то и нет. И в общее отделение его почему-то перевести не хотели. Говорили, что идеологическую опасность представляет. Ладно бы, если бы он там Лениным назвался или Сталиным, например, тогда бы еще понятно было. А так, пусть себя хоть ведром помойным считает, кому какой от этого вред? Грустный только уж больно он - депрессия у него хроническая. Сожалеет, наверное, о том, что Христа-то распял, и просит, видать. мысленно за это прощения.
  - Так, значит, вы однозначно считаете его больным человеком? - включился в разговор Толмачев.
  - Как понимать "однозначно"? Физически он вполне здоров.
  - Еще бы он не был здоров. По истории болезни, ему в этом году исполняется сто четыре года, а выглядит он в два раза моложе.
  - Так вы что, с этим вопросом ко мне пришли? Его надо представителям вашей конторы задавать. От вас же он к нам поступил. Я как раз в этот день дежурная была. Подъезжают тогда к нашим воротам две машины: "эмка" простая и "ЗИС-101". Выходит из "ЗИСа" энкавэдешник в форме. Петлицы вишневые, а на петлицах три "шпалы" полковничьих.
  - Капитан госбезопасности? - уточнил Валера.
  - Во-во, - подтвердила Валентина Яковлевна, - А на обоих рукавах - знаки госбезопасности. Подходит ко мне и говорит: "Ведите меня, девушка, к главврачу". Ну, думаю, доигрался наш Цезарь Леопольдович со своей ностальгией по царским временам. Снимет, бывало, пенсне, протрет его шелковым платочком и скажет: "Да-с, то ли дело было при царе-батюшке". А тогда не то, что за царя-батюшку, за само слово-ер на Колыму загреметь было можно.
  - За что, за что? - поинтересовался Валера.
  - За "слово" с "ером".
  - "Слово" - это буква "с", - стал объяснять Валере Толмачев, - так она до революции называлась. Помнишь: "аз, буки, веди?.." А "ер" - это наш нынешний твердый знак, тот, что ставился после буквы "слово" в выражении "да-с".
  - Вот-вот, - подтвердила Валентина Яковлевна, - тогда твердого знака даже в азбуке не было. Слово "съезд", например, через апостроф писали. Так вот, когда привела я к нему этого энкавэдешника, тот так и побледнел весь, а минут через десять звонит мне в отделение по внутреннему телефону, голос такой радостный, говорит: "Ничего страшного, Валенька, это они к нам нового пациента привезли, вы его, пожалуйста, у себя как следует оприходуйте".
  Так у нас этот пациент и появился. Ни паспорта у него не было, ни другого какого документа. Когда лет десять назад паспорта заменяли, всем нашим пациентам выписали, а ему - нет. А что ему в паспорт напишешь? "Гай Понтиевич Пилатов"? А год рождения? 0019 до нашей эры? Посмотрит кто на такой паспорт, так сразу и скажет: "В психушке выдали".
  - А какова на ваш взгляд причина его заболевания?
  - Жертва он, скорее всего.
  - Жертва чего?
  - Да ваших же экспериментов.
  - Каких экспериментов?
  - Вам лучше знать. Тогда этот первый был, а потом, после войны к нам таких пачками завозили. И американцы тоже, видать, не отставали. В пятьдесят втором на Сахалине диверсанта поймали. Подвез тогда его к берегу японский катер и выпустил в надувном костюме. Задание у него было, чтобы проник он в какой-нибудь дом и спёр оттуда советские документы - паспорт, военник, да партбилет чей-нибудь. Едва он к берегу подплыл, тут как тут наряд пограничный.
  - Хэндэ хох, шпионская морда!
  Хэнды-то он свои, конечно, поднял, а сам и говорит:
  - Ведите меня, ребята, в особый отдел. Всю правду хочу рассказать. Похитили меня в войну проклятые американцы, поджигатели войны. Голубев моя фамилия. Служил я, - говорит, - тогда в Иране, да по глупости лет своих из части в самоволку отлучился. Пошел в тамошний кабак, где хозяином курд был, член Рабочей партии, и большой друг советских людей, особенно офицеров, выпить любивших. Этот-то двуличный тип меня водкой со снотворным накачал, да американцам и продал.
  Ему бы, дураку, наоборот, американцем заделаться, чтобы его на кого-нибудь из пойманных там наших разведчиков обменяли, а он показывает, что он, якобы, наш предатель. Таких у нас тогда расстреливали. Это сейчас они стали жертвами политических репрессий. Проверили, а легенда-то липовая. Но от него так ничего при допросах добиться и не могли.
  -Что, человека, которого он из себя изображал, на самом деле и не существовало? - спросил Валера.
  - Да нет, был такой Голубев с тем же именем с тем же отчеством, с той же датой рождения. Но в тот самый момент, когда этот шпион подплывал к сахалинскому берегу в надувном костюме, настоящий голубев работал на Уралвагонзаводе в Нижем Тагиле и к выпускаемым там гусеничным "вагонам" марки Т-54 орудийные башни пришпандоривал. Под конец решили, что он ненормальный и к нам сплавили. Уже когда Герман, главврач нынешний, к нам после института по распределению попал, он-то его под гипнозом и расколол. Оказывается, ему такой код ввели, что, если его поймают, то он сразу забудет, что он американец и будет в свою легенду искренне верить. Американца этого тогда и в самом деле на кого-то из наших обменяли, да свои его там тут же и грохнули в автокатастрофе, а Герман на нем успел кандидатскую защитить.
  - Вот, значит по каким алкоголикам он специалист!
  - Зря, что ли, он полковником числится? Вот после этого американца он в гору-то и пошел. Главная его заслуга в том, что он догадался, что сам этот шпион не помнил, что он американец, а верил в то, что он русский. Так и с этим Понтием. Законопатили ему информацию под черепную крышку, а потом куда его девать - только к нам.
  - Значит вы, как врач, тем более, как врач-психиатр, считаете, что такое в наши дни стало возможным?
  - При чем здесь наши дни? Такое многие и в древности умели. А в средние века особенно. Тогда, в отличие от ваших коллег, зря на кострах никого не жгли. Просто называли этих экспериментаторов над людьми ведьмами да колдунами.
  - Так вы что, инквизицию оправдываете?
  - А что, умные люди были, знающие. Видели они, откуда беда человечеству грозит. Если бы не они, Европа бы до сих пор нищей была, как в Средневековье. И вместо ученых - одни шарлатаны, да чернокнижники.
  - Признаться, мне странно это слышать от такого образованного человека, как вы. Нас же с детства учили, что инквизиция, наоборот, передовых ученых уничтожала. Джордано Бруно, например.
  - Джордано Бруно сожгли не за то, что он думал, а за то, что он делал.
  - А что он делал?
  - Педерастом он был и мальчиков насиловал. А за мысли люди тогда только перед Богом отвечали. Коперника же никто не сжег. Сжигали же только за ритуальные убийства, да за колдовство со смертельным исходом. Захочет, к примеру, девица парня приворожить, пойдет к колдунье, та ей даст приворотного зелья, настоянного на белладонне какой-нибудь, а то и вообще на аконите или цикуте, а жених от такого зелья коньки-то и отбросит. Или врачи тогда были: пока больной не окочурится, читают над ним свои дурацкие заклинания, да поят его всякими зельями из той же отравы. И, главное, настоящим-то лекарям развернуться не давали. А как всю эту сволоту при помощи инквизиции почистили, так сразу Новое Время и началось. Наука начала развиваться, машины стали изобретать, вместо того, чтобы ртуть в золото превращать.
  - Значит, сжигали, говорите, одних пида..., этих, гомосексуалистов да колдунов?
  - А колдовство с его тайными обществами всегда рука об руку шло с разного рода извращениями. По этому извращенческому признаку в тайные общества и набирали. А цель всегда одна: к власти прийти и себе подобных к ней привести. Тогда государства и гибли, когда к власти пидоры приходили. Отец у меня этими вопросами занимался. Был бы он жив, многих бы сейчас на чистую воду вывел. Вот спрашивают порой, каким местом начальство думало, когда такие решения принимало. И правы те, кто говорит, что задницей.
  - Чем дальше вас слушаю, тем больше я удивляюсь, - продолжал недоумевать Толмачев. - Вот я - профессиональный историк. Но никогда не замечал связи между сексуальными предпочтениями правителя и политическим курсом государства.
  -Раз уж вы историк, то время, когда жил наш Понтий Пилат, наверняка, изучали.
  - Как раз по нему-то я и являюсь специалистом.
  - Так вот, возьмите всех императоров, что правили в первом веке. Из них один только Тит Флавий Веспассиан был нормальным мужиком. И что творилось при всех этих императорах?
  - Видите ли, в античные времена гомосексуализм не запрещался, а общественной моралью порицался лишь отчасти. И только с распространением христианства...
  - Вот в этом-то и заслуга христианства, что все педерасты, как явные, так и скрытые, поуходили из мира в монастыри свои прегрешения в делах и помыслах замаливать.
  - ...И с тех пор монастыри стали оплотом разврата, - добавил Валера.
  - А что сейчас на Западе творится?! - продолжала как заведенная Валентина Яковлевна, - Посмотрите на американских президентов за последний век. Один садист, другой - педераст. И все как один - масоны. Один только Кеннеди был нормальным мужиком. За это его и убили и знаете кто?
  - Неужели вы знаете эту самую большую тайну ХХ века, - с едва скрываемой иронией проговорил Валера.
  - А тут, молодой человек, и знать-то ничего не надо. Этот ваш Освальд в нашей психушке побывал. Лежал в соседней палате с Понтием Пилатом.
  - Почему наш?
  - Так ведь это же вы его к нам привезли, вы и забрали, а потом вы же обратно в Америку и отправили. И эту Маринку тоже вы ему подложили. Та еще сучка. У вас таких по-моему шмарами называют. Вы же потом его и в Америку обратно вместе с Маринкой отправили. Так вот, молодой человек, Освальд ваш был бисексуалом. Любовничек у него в Америке остался. Кабаре каким-то заведовал. Часто Освальд его вспоминал, когда у нас находился. Это тот самый Джек Руби, который на другой день после убийства Кеннеди в подвале полицейского управления Освальда-то и застрелил.
  - Так вы хотите сказать, что это мы устроили убийство Кеннеди?
  - Не вы, конечно, но тот, который и Кеннеди убить приказал, и Хрущева снять заказал.
  - Что же он, и Америкой, и Советским Союзом командует?
  - Он всем командует: кайзером Вильгельмом и царем Николаем, Гитлером и Сталиным, Брежневым и Никсоном, Рейганом и Горбачевым. А знаете, как он миром правит? Через баб, да через гомосексуальных любовников. Вот сейчас Горбачев о сталинских репрессиях вспоминать начал. Знаете, за что Сталин репрессировал жену Калинина, первую жену Хрущева, да и своей Надьке подстроил, как будто самоубийство? Все они были шмарами. И Райка Горбачева тоже. Только некому ее репрессировать. Сталин на Жемчужной споткнулся, жене Молотова. Как только ее арестовали, он вскоре и помер.
  "У бабки явно по старости крыша поехала. Наверное потому, что всю жизнь с психами проработала", - подумал Толмачев, подмигивая Валере, который и сам, видать, думал то же самое, но тоже ничего не говорил.
  - У вас, психиатров, у всех какое-то нездоровое отношение к этим вопросам. Вот и Герман Геннадьевич мне говорил, что курить у него не бросают только скрытые гомосексуалисты.
  - А он сам и есть скрытый гомосексуалист, - безапелляционно заявила старушка. - Только сублимирует он эти свои наклонности через издевательства над пациентами. Зачем, скажите, мужика в бабу превращать?
  - Это как?
  - Очень просто. Возьмет он какого-нибудь пациента из тех, у кого родственников нет, и начинает ему под глубоким гипнозом женское имя придумывать, да женскую биографию. У того аж груди расти начинают. Я, когда стала на него в облздрав жаловаться, так он меня тут же на пенсию выпроводил. Пошла я тогда к прокурору, а тот говорит: "Дело возбудить не можем, так как нет заявления от самого пострадавшего или от его родственников".
  - Это уже серьезно, - вмешался в разговор Валера. - Копия этого заявления у вас осталась?
  - Конечно. И штампик на ней есть, какого числа заявление приняли.
  - Вот на этом-то мы его и заставим говорить чистую правду, - усмехнулся Валера.
  Неожиданно разговор прервался пронзительным писком радиотелефона "Алтай", которым была оборудована та самая черная "Волга", на которой уже не первый день разъезжали Валера и Николай по этому делу.
  - Немедленно приезжайте в контору! - послышался в трубке голос Виктора Петровича. - Наши сотрудники раскопали новые данные касательно вашего дела.
  Спешно попрощавшись с Валентиной Яковлевной, коллеги заскочили в машину и помчались к неприметному серому зданию постройки начала тридцатых годов, стоящему напротив облисполкома.
  
  ГЛАВА X
  
  - Опять эта соленая вода, - проговорил Пилат, с явным омерзением выплескивая из кружки ее содержимое прямо на стену своей комнаты в Иродовом дворце в Иерусалиме.
  - А чем она тебе не нравится? - спросила его Клавдия.
  - Тем, что она соленая. Помнишь, какая вода была у нас в Риме?
  - Конечно, в Риме же есть акведук, а здесь воду берут из колодцев. Правда, у первосвященника есть цистерна. В ней скапливается дождевая вода, которая более пресная. А еще от Гионского родника в эту цистерну поступает вода по подземному трубопроводу. В Силоамском роднике тоже, говорят, неплохая вода. Но вся она питает Силоамский пруд. Вода в нем считается целебной. Только такую воду я бы не стала пить. В этом пруду лечат свои гнойные язвы калеки со всей провинции.
  - А почему в Иерусалиме нет акведука?
  - А зачем он иудеям? Они всю жизнь привыкли пить эту воду. Вся Иудея - сплошная пустыня. Источники - большая редкость. Помнишь, мы ездили на прогулку в долину Хенном? Там есть родники, текущие с гор. До них всего двадцать пять миль - двести греческих стадий.
  - Прикажи ликтору, пусть позовет ко мне Периандра. Он у нас грамотный в этих науках. Вот и назначим его аквилексом. Пусть возьмет пару моих ликторов, поедет с ними на место и произведет все необходимые расчеты. Потом мы решим, где брать материалы на строительство и сколько людей и времени на это понадобится.
  В этот же день старый Периандр на своем любимом муле, которого он уговорил прокуратора купить для себя, несмотря на то, что тот предлагал ему лошадь, выехал в сопровождении двух прокураторских ликторов из Навозных ворот, что на южной оконечности города у гробницы Давида. Путь отряда шел мимо Змеиного пруда, огибаемого Хевронской дорогой. Объехав этот пруд, кавалькада свернула с дороги и направилась вверх по склону Горы Злого Совещания. Здесь из-под земли бил родник, дающий начало Кедронскому потоку, орошающему многочисленные сады вокруг Иерусалима.
  Местность до самого Змеиного пруда шла под уклон, что благоприятствовало строительству акведука. Достав из котомки табличку, покрытую слоем воска, Периандр начал чертить на ней схему водопровода, используя для этого медное стило, прихваченное по случаю в каком-то из посещенных им недавно домов. Вскоре план был готов. К вечеру Периандр уже докладывал прокуратору о том, где лучше покупать камни и предлагал ничего не понимающему в строительстве эпитропу изобретенную им рецептуру связующего раствора для изготовления бетона.
  - Люблю что-нибудь строить, - говорил при этом Периандр.
  - А тебе что, приходилось быть и строителем? - не переставал удивляться многогранности талантов Периандра Понтий Пилат.
  - За мою долгую жизнь мне много кем быть приходилось.
  - И вором тоже?
  - Почему ты меня об этом спрашиваешь?
  - Потому что я беру тебя с собой в дома знатных иудеев в качестве переводчика, а не для того, чтобы там потом что-нибудь пропадало.
  - Что ты имеешь в виду?
  - Вот это самое стило. Сегодня же пойди к достопочтенному Иакову и верни его с извинениями.
  После этого прокуратор вызвал к себе Кассия Лонгина, чтобы поговорить с ним о том, какие силы использовать для строительства.
  - Иудеи не будут строить водопровод, - неожиданно заявил центурион.
  - Почему ты так думаешь?
  - Я так не думаю. Я в этом уверен.
  - А на чем основывается эта твоя уверенность?
  - На опыте предыдущих событий.
  - И что говорит тебе этот опыт?
  - Иудеи ненавидят тебя.
  - Я не собираюсь стяжать любовь иудейского народа. Я лишь собираюсь заставить иудеев выполнять положенные им общественные работы.
  - Но это было бы еще полбеды, если бы тебя ненавидели и, при этом, боялись. Беда в том, что, ненавидя тебя, иудеи перестали тебя бояться. Они найдут массу поводов, сошлются на строки своих писаний, но водопровод строить не будут.
  - Почему? Разве они не хотят пить чистую воду?
  - Дело не в воде и не в водопроводе. С самого начала, эпитроп, ты допустил большую ошибку. Либо тебе не стоило дразнить иудеев ликами кесаря, либо, если уж ты за это взялся, нельзя было уступать. Теперь иудеи считают тебя слабым прокуратором, и, прости меня за такую дерзость, я тоже считаю так. В самый ответственный час ты поддался уговорам женщины и, выбирая между возможной войной и позорным миром, выбрал последний, даже не попробовав повоевать. Иудеи - народ варварский. Они не знают таких понятий, как великодушие или снисхождение. Они признают только силу, не столько силу вооруженную, которую можно также уничтожить силой оружия, сколько силу духовную, которой у их старейшин в тот час оказалось больше, чем у тебя. Никто не заставлял тебя убивать храмовых жрецов, да председателей купеческих гильдий. Уже за одно это намерение был в свое время отозван Копоний, взявший у иудеев заложников, чтобы не допустить их военный поход на самаритян. Ты просто мог выгнать их, оставив в силе свое распоряжение.
  - Что же ты посоветуешь мне делать сейчас, обойтись без акведука и всю жизнь пить эту соленую воду?
  - Ты - прокуратор, тебе и решать. Но имей в виду: иудеи сделают все возможное, чтобы водопровод не был построен. И, если они и в этот раз победят без боя, то можешь писать в сенат прошение об отставке, потому как после третьего раза сенат сам тебя отзовет, посчитав тебя неспособным управлять провинцией. А ждать третьего раза тебе долго не придется. Иудеи сами его спровоцируют.
  Сказанное Лонгином задело прокуратора за живое. Но он оказался достаточно мудр, чтобы не обрушить свой гнев на центуриона. Что толку наказывать одного центуриона, если так же, как он, думает весь легион. Подумав немного, он решил не привлекать к строительству местное население. Даже если бы он привлек только греков, то тем самым, настроил бы против себя греческую общину. "Иудеям, видите ли, можно отлынивать от работы, а на нас, эллинах, можно сколько угодно ездить, - подумают они". Придется привлекать к работе весь легион. Солдатам это будет полезнее, чем, праздно сидеть на зимних квартирах и точить лясы насчет того, какой плохой в этот раз им достался прокуратор.
  Едва подумав об этом, прокуратор вызвал к себе дежурного ликтора с тем, чтобы тот, разыскав легата Пятого Македонского легиона, передал ему приказание построить солдат и распределить между когортами наряды по начинающимся строительным работам.
  
  Когда проект акведука был окончательно разработан, а материалы для его строительства уже были куплены, в Иерусалиме начались волнения. Несколько десятков фарисеев явились к Каиафе и потребовали от него поговорить с прокуратором. Однако последний, сославшись на то, что действия эпитропа напрямую не противоречат Писанию, рекомендовал им обратится к своему тестю - бывшему первосвященнику Анану. Но и Анан тоже не стал их слушать. Поскольку по плану Пилата водопровод должен был заканчиваться вблизи его собственного подворья, бывший первосвященник, как оказалось, не имел ничего против строительства этого сооружения. Тогда ходатаи решили самостоятельно в частном порядке прийти к судилищу, где на месте, называемом по-гречески Лифостротон, а по-арамейски Гаввафа, как обычно это бывало по дням Венеры, непосредственно предшествующим иудейской субботе, разбирая жалобы и доносы населения, сидел прокуратор, одетый в пурпурную всадническую трабею.
  Но предупрежденный Пилат принял превентивные меры. Незадолго до рассвета, в четвертую стражу прокуратор вызвал к себе Лонгина и приказал ему:
  - Поднимай свою центурию и центурию Марка Крысобоя. Пусть воины наденут гражданскую одежду. Оружие с собой не брать, взять только плетки да дубинки, так, чтобы под плащами их не было видно. Сбор на рассвете, у Ефраимовых ворот. Как только фарисеи подойдут к судилищу, выдвигай солдат поближе к преторию так, чтобы они незаметно окружили фарисеев со всех сторон. Если они будут пытаться бунтовать или просто не пожелают разойтись, когда я им это прикажу, бейте их дубинками и плетками, но так, чтобы при этом никого не убили.
  В назначенный час переодетые воины незаметно сосредоточились с внутренней стороны стены Верхнего Города между преторием и дворцом Хасмонеев. Вскоре подошли и фарисеи, о намерениях которых Пилат заранее знал от своих лазутчиков, оставшихся ему в наследство от Валерия Грата.
  - Эпитроп, нельзя в нашем городе строить водопровод, - начал старший из группы фарисеев, которого остальные называли "хавер Шимон", то есть товарищ Симон.
  - Почему же? Вы не хотите пить чистую воду?
  - Дело не в воде. Наши законы запрещают нам иметь ваш водопровод.
  - Но ведь у вас уже есть водопровод, построенный при Езекии.
  - Езекия был иудеем, а этот водопровод будут строить римляне.
  - Значит, в вашей Торе сказано, что римляне не могут строить водопровод?
  - Нет, в Торе так, конечно, не сказано, потму что, когда писалась Тора, никаких римлян не было еще и в помине. Но мы не имеем права просить воды у иноверцев.
  - Но римляне и не обязаны набирать вам воду в ваши кувшины. Будете подходить, подставлять свой кувшин и набирать воду сами.
  - Ты нас не понял, эпитроп. Мы не можем брать воду, которую нам дает водопровод, построенный вашими легионерами.
  - Хорошо, если вам не нравится водопровод, то никто не заставляет вас им пользоваться. Можете и дальше пить воду из своих вонючих колодцев. Но вы в городе живете не одни. Почему греки или, скажем, арабы не имеют права пить чистую воду сами и поить ею своих животных?
  - Так, значит, нечистые верблюды этих грязных арабов будут пить воду из одного с нами источника?
  - А ваши животные более чистые?
  - Ты опять нас не понял, эпитроп. Согласно Писанию, животные изначально делятся на чистых и нечистых, а все, что прикоснулось к нечистому, само становится нечистым. К числу нечистых животных относится и верблюд.
  - Тогда скажи, Симон, из чего сделана твоя одежда?
  - Из ткани, разумеется.
  - А ткань из чего?
  - Из хлопка.
  - А хлопок-то привезен арабами на их нечистых животных.
  - Да, надо рассказать людям, что нельзя покупать хлопок, привезенный на верблюдах. Но водопровод мы строить все равно не дадим. Мы не сойдем с этого места, пока ты не прикажешь остановить строительство.
  - Ну, это мы еще посмотрим, - сказал Пилат и дал знак своим солдатам начать вытеснение.
  Как только первые удары дубинок посыпались на товарищей, в их толпе началась паника. Думая, что сейчас их всех перебьют, они бросились покидать площадь. Однако, несмотря на приказание Пилата, без убитых все же не обошлось - ногами убегавших фарисеев был затоптан товарищ Симон.
  После этого случая в римский сенат была направлена жалоба на жестокость прокуратора. В жалобе этой было, кроме всего прочего, сказано, что Понтий Пилат использовал на строительство водопровода сокровища якобы вскрытого им священного клада Корбан. И кто знает, как бы закончилось это дело, если бы жалоба не попала в руки Сеяна.
  
  ГЛАВА XI
  
  Уже через пятнадцать минут после того, как Толмачев и Валера покинули Валентину Яковлевну, они находились в приемной у Виктора Петровича.
  - Ну вот, - с досадой произнес Валера, - торопились, торопились, а теперь ждать приходится. Что ж там такие за новые данные?
  - Узнаете, - вымолвила бессменная секретарша, - но не ранее, чем через десять минут.
  Через те самые десять минут дверь кабинета открылась, и из нее поочередно стали выходить начальники отделов. Это и были участники того совещания, которое и заставило Валеру и Николая ждать в приемной. Последним из этой двери выходил Виктор Петрович.
  - А, Николай Андреевич, вы уже прибыли? Зайдите-ка ко мне. Мне есть о чем с вами поговорить. А ты, Валера, пока отдохни. Я тебя попозже позову.
  - Скажите, Николай Андреевич, вы читали роман Булгакова "Мастер и Маргарита"? - огорошил Виктор Петрович Толмачева неожиданным вопросом, едва тот переступил порог кабинета.
  - Читал, а что? Сейчас все читают. Его еще в шестьдесят шестом в журнале "Москва" напечатали. А потом в семьдесят третьем отдельная книжка вышла. Я, правда, прочел его совсем недавно. Кстати, мне этот вопрос недавно задавали.
  - Кто это задавал? - встревожился Виктор Петрович.
  - Герман Геннадьевич, главврач вашей здешней психушки.
  - Хм! - многозначительно хмыкнул Виктор Петрович и что-то быстро записал на листке перекладного календаря. - Это хорошо, что читали, - продолжил он. - Мне вот тоже пришлось прочесть на старости лет, чтобы знать, о чем там идет речь. И что вы об этом всем думаете?
  - Как историк?
  - Хотя бы.
  - Как специалист по периоду ранней империи я не могу не отметить ряд недочетов. Например, Молниеносный легион, который упоминает Булгаков, не мог находиться в Палестине в описываемый период. Его еще при Квиринии перевели в Египет, и снова он в Палестине появился лишь во время Иудейской войны. Кроме того, - продолжал Толмачев, - Яффские ворота, через которые так живописно скачет сирийская ала, были построены десять лет спустя, при Агриппе Первом, и, следовательно, во времена Пилата еще не существовали.
  - Это все хорошо, - прервал Толмачева Виктор Петрович, - а что вы думаете о московской части романа?
  - Тут тоже много несуразностей. Возьмем хотя бы хронологию. По всем признакам действие романа происходит в тридцать третьем году, в мае. Тем не менее, в книге неоднократно упоминается троллейбус. Между тем, всем хорошо известно, что регулярное движение единственного троллейбуса началось в Москве лишь пятнадцатого ноября этого же года.
  - Я не об этом, - снова прервал Толмачева Виктор Петрович. - Как вы оцениваете то, что натворили в Москве Воланд и его компания?
  - С точки зрения закона - форменное безобразие: выгоревшая квартира, разгромленная лавка Торгсина на Смоленском рынке. Один только сгоревший дотла "Дом Грибоедова" чего стоит.
  - А с точки зрения реальности?
  - Вы шутите?
  - Нисколько.
  - А разве об этом можно говорить серьезно? Приезжает Дьявол в Москву и устраивает в Варьете представление.
  - А о гибели Берлиоза каково ваше мнение?
  - С гибелью Берлиоза тоже много несуразностей. Судя по описанию, председатель правления МАССОЛИТа был маленького роста. Маленького, по тем временам, это где-то максисум метр шестьдесят. Потом сказано, что трамвай отрезал ему голову и проехал ему по ногам. Но вам-то, наверное известно, что ширина рельсовой колеи в нашей стране составляет тысячу пятьсот двадцать четыре миллиметра миллиметра - полтора метра с копейками. Значит, если трамвай проехал Берлиозу по шее, то по ногам проехать он ему никак бы не смог. Следовательно, рост Берлиоза должен был быть не меньше ста восьмидесяти сантиметров. По тем временам этот рост был не просто высоким, а очень высоким. Кроме того, этот самый трамвай, который отрезает голову председателю МАССОЛИТа, повернул по какой-то новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Так вот, мой отец живет в Москве с тысяча девятьсот тринадцатого года. То есть, как в Москве родился, так в Москве и живет. Единственное, в войну на фронт уходил. Так вот, он утверждает, что трамваи по Малой Бронной отродясь не ходили. Странно читать про этот трамвай у Булгакова, который в свое время жил в двух шагах от этого места.
  - А что вы скажете вот на это? - протянул Виктор Петрович Николаю пожелтевший листок, исписанный не шариковой авторучкой, а чернильным пером.
  Толмачев взял листок и начал читать:
  "По существу заданных мне вопросов могу пояснить следующее. Десятого мая около восьми часов вечера я с покойным ныне Михаилом Александровичем Берлиозом пришел на Патриаршие пруды. Примерно в восемь пятнадцать к нам подсел неизвестный гражданин, назвавшийся иностранным консультантом и профессором черной магии, прибывший, по его словам, по приглашению государственной библиотеки, чтобы оказать помощь в расшифровке трудов какого-то чернокнижника десятого века. Он завел разговор об Иисусе Христе и заявил, что был лично знаком с Понтием Пилатом. При этом он сказал, что Берлиозу отрежет голову девушка-комсомолка. Во время разговора Берлиоз хотел пойти к телефону-автомату, чтобы позвонить в бюро иностранцев и сообщить о том, что на патриарших прудах сидит иностранец, предположительно немец, и состояние у этого иностранца явно ненормальное. Когда Берлиоз уходил, консультант прокричал ему в след, что даст телеграмму его дяде в Киев. У выхода на Бронную со скамейки поднялся еще один гражданин в клетчатом костюме, жокейской кепке и треснувшем пенсне с одним стеклышком. Роста этот человек был очень высокого. Увидев этого гражданина, Берлиоз почему-то испугался и попятился. Пятясь назад, он поскользнулся на разлитом масле и, упав на рельсы, был задавлен трамваем. Я хорошо помню, что этот клетчатый к Берлиозу не подходил, а сидел, развалившись, на скамейке, хотя сам я от турникета был далеко. Гражданин, назвавшийся иностранцем и тот, который в клетчатом костюме ушли вместе. Я бросился в погоню, но догнать их не смог".
  В нижней части листка другим почерком было приписано: "С моих слов записано верно, и мною прочитано. 12 мая 1933 года". И далее следовала подпись: "И. Бездомный".
  - Этот протокол подлинный? - недоверчиво осведомился Толмачев.
  - Разумеется. Других контора не держит, - ответил Виктор Петрович.
  - И как такое можно объяснить?
  - А вы как думаете?
  - Первое, что приходит на ум, этот Иван Бездомный дал ложные показания.
  - Мы тоже сперва так подумали, - согласился Виктор Петрович. - Но тут есть одно обстоятельство.
  - Какое, если не секрет?
  - Не просто секрет, а целая государственная тайна, - ответил Виктор Петрович, - Но вам я эту тайну вынужден буду открыть, поскольку иначе мы с вами в этом расследовании далеко не продвинемся.
  Сказав это, Виктор Петрович вынул из папки еще один документ с надписью "Протокол допроса свидетеля/потерпевшего", сделанной, без сомнения, типографским способом.
  В этом протоколе на нескольких листах машинописным способом было отпечатано следующее:
  "Протокол допроса Брызгиной Глафиры Ильиничны, продавца прохладительных напитков киоска Љ 263 "Пиво и воды" сорокового хозрасчета.
  - Где вы находились вечером 10 мая 1933 года?
  - Вечером 10 мая 1933 года я была на своем рабочем месте.
  - Видели ли вы, как гражданин попал под трамвай, и что было перед этим?
  - Да, видела.
  - Расскажите подробнее.
  - Около двадцати ноль-ноль на аллее, параллельной Бронной, появились двое граждан.
  - Как они выглядели?
  - Первый из них был одет в летнюю серую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке. На лице были очень большие очки в черной роговой оправе. Второй - молодой, плечистый, рыжеватый, вихрастый. Он был в ковбойке, в заломленной на затылок клетчатой кепке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.
  - Они с вами разговаривали?
  - Да, они подошли к будке, и первый сказал: "Дайте нарзану"
  - Что вы ответили?
  - Я ответила, что нарзану нету. Потом второй, который молодой, спросил у меня: "Пиво есть?". Я сказала, что пиво привезут к вечеру. Тогда лысый, который в очках, опять спросил: "А что есть?" Я ответила: "Абрикосовая, только теплая". Он сказал...
  - Кто сказал, лысый или молодой?
  - Лысый. Он сказал: "Ну, давайте, давайте, давайте!". Три раза слово "давайте" повторил. Напившись, они тут же начали икать...
  - Стоп, пили они рядом или отходили?
  - Нет, пили рядом, при мне. Отошли только на метр. В этот момент лысый еще сказал, что хочет всё бросить и уехать в Кисловодск. Потом они расплатились.
  - Какими деньгами?
  - Ясно какими, советскими и расплатились. Несоветских мы не берем.
  - Я имею в виду, какими купюрами.
  - Молодой сперва десятку достал.
  - Точно десятку?
  - Да, новую, белую, как из госбанка, не мятую. Не испачканную. Знаете, бывает, какие иной раз деньги дают? Я ему сказала, что у меня сдачи нет. У меня действительно дневную выручку уже инкассаторы забрали. Тогда лысый сказал, что у него мелочь есть, отошел к портфелю своему, который он рядом на скамейке оставил, достал оттуда медяков и дал мне без сдачи.
  - Что эти два гражданина делали потом?
  - Они потом допили и уселись на скамейке.
  - Вы же говорили, что пили они до того, как расплатились.
  - Правильно, до того, но у лысого еще с полкружки оставалось и он, расплатившись, залпом допил.
  - Вы это точно помните?
  - Точно. Как свою фамилию.
  - Хорошо. В какую сторону лицом они сели на скамейку?
  - Лицом к пруду и спиной к Бронной.
  - Они разговаривали мирно?
  - Сначала мирно. Потом то один, то другой вставали, руками размахивали.
  - Что, драться собирались?
  - Да нет, не драться, просто жестикулировали, спорили о чем-то.
  - Спорили или ругались?
  - Скорее, спорили.
  - О чем, вы не слышали?
  - Вы будете смеяться.
  - А все-таки?
  - Лысый доказывал молодому, что Иисуса Христа никогда на светене было. Я еще подумала: "странно, сейчас об этом каждый дурак знает".
  - Хорошо. Что происходило потом?
  - Потом к ним подсел какой-то странный гражданин.
  - Как он выглядел?
  - Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Роста высокого. Метр семьдесят, не меньше. По виду - лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом - иностранец. Да, вот еще, под мышкой он держал трость с черным набалдашником в виде головы пуделя".
  - Это описание вам ничего не напоминает, - вклинился Виктор Петрович в ход чтения протокола?
  - Какое?
  - Которое вы сейчас читаете.
  - А как вы узнали, что я читаю именно его?
  - Вы непроизвольно губами проговариваете, а я в молодости в наружке работал. Тогда такой аппаратуры, как сейчас, не было. Приходилось поэтому в бинокль за объектом смотреть и то, что он говорит, по губам прочитывать. Так что, оно вам напоминает? - повторил Виктор Петрович только что заданный вопрос.
  - Это поразительно похоже на то описание Воланда, которое дает Булгаков в первой главе.
  - Не просто поразительно, а почти дословно, - поправил его Виктор Петрович.
  "Сначала иностранец прошел мимо них и уселся на соседней скамейке, - продолжил читать про себя Толмачев, стараясь при этом больше не шевелить губами, - потом встал со скамейки и направился к этим двоим. С этого момента они разговаривали втроем. Иностранец что-то долго рассказывал. Потом лысый вдруг встал и куда-то пошел быстрым шагом, почти побежал. Добежал до турникета а потом будто испугался чего. Задом попятился и так спиной на рельсы под трамвай и упал.
  - Никто его не толкал?
  - Нет, так ведь не было никого.
  - А гражданина высокого роста в клетчатом костюме не было?
  - Нет, точно не было. Только эти трое.
  - А как вы думаете, этот иностранец был им знаком?
  - Сначала мне показалось, что эти двое его в первый раз видят. Но потом я поняла, что лысого, по крайней мере, он знал и раньше.
  - Почему вы так подумали?
  - Понимаете, иностранец этот, когда лысый от него убегал, закричал: "Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?".
  - А тот молодой?
  - Сначала он побежал следом. А потом, когда этот лысый попал под трамвай, он к нему не кинулся, а, наоборот, сел на скамейку и сидел, развалившись, нога на ногу. После того, как обе санитарных машины уехали, он встал и побежал в Патриарший переулок".
  - Ну как? - спросил Виктор Петрович, когда Толмачев, закончив чтение, вернул ему протокол.
  - Мистика какая-то, - ответил Толмачев и глубоко задумался.
  - Мистика какая-то, - ответил Толмачев и глубоко задумался. Потом, подумав немного, произнес: - А после этого в живых никто не остался. Тот же Иван бездомный, например. Ему ведь тогда, как в романе сказано, двадцать три года было. Значит, сейчас ему где-то семьдесят семь-семьдесят восемь. Вполне может быть жив, если конечно, на фронте, к примеру, не погиб или ваши тогдашние коллеги его в тридцать седьмом или тридцать восьмом не грохнули.
  - Наши коллеги, - ответил Виктор Петрович, - как удалось установить из архивных данных, его, скорее всего, не грохнули. Но что с ним стало в итоге из этих самых архивных данных мне не понятно. Впрочем, полюбуйтесь сами. Может, и вы что-нибудь поймете.
  Сказав это, Виктор Петрович вынул еще один документ и протянул его Толмачеву.
  Документ этот имел следующее содержание:
  
  Начальнику 1-го
  Главного Управления
  Народного комиссариата
  Внутренних дел
  Союза ССР
  Командарму 1-го ранга
  Фриновскому
  Михаилу Петровичу
  
  
  РАПОРТ
  
  16 июля сего 1938 года на имя сотрудника вверенного мне отдела капитана госбезопасности Липова А.И. от агента, работающего под оперативной кличкой "Чума", поступило оперативное донесение о том, что сотрудник института истории и философии Понырев Иван Николаевич, 1910 года рождения, проживающий Садовая 302-бис, кв. 50, в 1933 году, являясь в то время сотрудником ныне ликвидированной писательской ассоциации МАССОЛИТ, был членом шайки гипнотизеров, орудовавшей в Москве в период с 10 по 13 мая 1933 года. Указывалось также, что в тот период Понырев жил под фамилией Бездомный.
  Означенная шайка совершила 10 мая убийство председателя правления МАССОЛИТа Берлиоза М.А., организовала 11 мая провокационное антисоветское представление в театре Варьете, 12 мая путем гипноза сорвала работу филиала зрелищной комиссии в Ваганьковском переулке. 13 мая означенная шайка устроила поджоги лавки Торгсина на Смоленском рынке и здания, известного под наименованием "Дом Грибоедова", принадлежавшего выше названному МАССОЛИТу.
  Принятые меры к задержанию и установлению личностей членов шайки тогда результатов не дали. После 13 мая 1933 года члены шайки скрылись и в последующем себя никак не проявляли.
  Однако поступление донесения открыло новые обстоятельства данного дела. По делу был привлечен заведующий гастрономическим магазином в городе Ростове Лиходеев С.Б., который в интересуемый период являлся директором театра Варьете, находившегося тогда по адресу Б. Садовая, 18. Его показания подтвердили участие Бездомного в означенной шайке, а также выявили его организующую роль. В частности, Бездомный представил Лиходееву другого члена шайки, назвавшегося фамилией Воланд, и, дав Лиходееву взятку, обеспечил выход Воланда и его сообщников на сцену. Во время антисоветского представления Воланд и его сообщник Коровьев устроили провокационную раздачу контрабандно ввезенного заграничного ширпотреба, а также распространение большого числа фальшивых купюр достоинством десять рублей. При помощи гипноза преступникам удалось внушить зрителям, что червонцы настоящие, вследствие чего означенные деньги были использованы гражданами для осуществления платежей. Так, 12 мая 1933 года в пивной "Новый быт" на углу улиц Триумфальной и Горького сотрудники РКМ арестовали гражданина, который, выпив три кружки пива, направился к кассе и вручил кассирше червонец. Девушка-кассирша опытным глазом увидела, что червонец скверный: одного номера на нем не было. На вопрос, откуда такой червонец, гражданин ответил: "На службе получил". В кондитерской в Столешниковом переулке прилично одетый мужчина купил двадцать штук пирожных. Также расплатился червонцем. Однако червонец этот на поверку оказался этикеткой вина "Абрау-Дюрсо". В кассе месткома газеты "Звонок" во Дворце Труда обнаружилась недостача денег в несгораемом шкафу, а вместо недостающих червонцев в пачки аккуратно были уложены пятьдесят штук троцкистских прокламаций самого антипартийного содержания. По этому делу были арестованы двое беспартийных сотрудников газеты.
  Означенный Понырев-Бездомный с июля нынешнего года проживает в том самом под'езде и в той самой квартире, где в период с 11 по 13 мая 1933 года скрывались участники шайки. Названный выше агент Чума предполагает, что это связано с подготовкой новой антисоветской акции с участием все той же шайки гипнотизеров. Возможно также, что акции шайки будут приурочены к открытию в Москве Первой сессии Верховного Совета СССР Первого созыва, а также ко Всесоюзному параду физкультурников. Учитывая большую социальную опасность подозреваемого Понырева, мною было принято решение об его аресте и содержании под стражей.
  
  Начальник Сводного Отдела
  Старший майор госбезопасности
  Ф.И. Горохов
  
  - Вопросы есть? - обратился к Толмачеву Виктор Петрович, когда тот дочитал рапорт до конца.
  - Куча вопросов, - ответил Николай Андреевич. - Возьмем хотя бы отдел. Насколько я знаю, все отделы в НКВД имели номера, а этот какой-то "Сводный отдел"?
  - Знаете, с какого вопроса начать, - усмехнулся Виктор Петрович. - Ладно, вы человек проверенный, за границей родственников не имеете, если не считать вашего двоюродного брата, о котором вы ничего не знаете...
  - Какого еще брата?
  - У вашего отца Андрея Николаевича есть брат, которого, как и вас, зовут Николай.
  - Да есть, но я его девятнадцать лет не видел. Нет у него с женой его тетей Верой сыновей. И дочерей тоже нет.
  - Конечно, нет, - подтвердил Виктор Петрович. - У жены его, Веры Семеновны, непроходимость маточных труб. А вот во время проходившего в 1957 году Фестиваля Молодежи и Студентов брат вашего отца имел связь с некой Антонией Родригес - гражданкой Чили. Вследствие этой связи эта самая Антония и родила мальчика Хуана, которому ныне тридцать. Между прочим, он служит в контрразведке у Пиночета. Но, как я уже сказал, поскольку о его существовании не знает даже брат вашего отца, мы считаем, что вам можно доверять. Поэтому мы и пригласили именно вас. Так вот, отдел этот создан в двадцать первом, постановлением Малого Совнаркома от пятого мая. Назывался он тогда Восьмой спецотдел ВЧК. Задачей этого спецотдела официально считалось слежение за радиоэфиром Москвы и шифровка дипломатических сообщений. Однако на самом деле Восьмой Спецотдел был призван защищать новую власть от колдовства, порчи и оккультного противодействия. И это неудивительно, ведь новая власть объявила войну и Богу, и Дьяволу, а посему служители и того и другого, хотя никогда и не объединялись, вели с этой властью борьбу каждые своим способом. Номер свой Восьмой Спецотдел имел лишь до 6 февраля 1922 года. После того, как ВЧК была переименована в ГПУ, отдел окончательно засекретили, оставив его вообще безо всякого номера, и о самом его существовании стали знать лишь члены коллегии сначала ГПУ, потом ОГПУ, а потом и НКВД. Первым главой этого отдела был легендарный Глеб Иванович Бокий. Возглавлял он этот отдел до тридцать седьмого года. В тридцать четвертом, когда умер Менжинский, а ОГПУ преобразовали в НКВД, отдел частично рассекретили, присвоив ему название Сводного Отдела Четвертого Управления при НКВД. Но все равно Бокий имел право докладывать только в Политбюро - через голову сначала Дзержинского, потом Менжинского, а потом, наконец, и Ягоды. Но вот наркомом внутренних дел стал Ежов. В начале июня тридцать седьмого в этот наш отдел попал и наш с вами Понтий Пилат. И вот седьмого июня вызывает Глеба Ивановича Ежов и требует привести прокуратора к нему на допрос. Бокий отказывается. Ежов настаивает, ссылаясь на якобы имеющийся приказ товарища Сталина. Бокий заявляет, что видел Сталина в дубовом гробу, и что сам Ленин дал ему, Бокию, привилегию ни перед кем не отчитываться. Ежов, естественно, тут же его арестовывает. На место Бокия назначен Федор Горохов. Но Горохов был хитер. По его приказу Липов сплавил прокуратора в спецлечебницу, а наверх доложили, что с Понтием Пилатом переусердствовал некто Гадов, старший лейтенант госбезопасности. По нынешним меркам это звание соответствует майору. В общем, отчитались, что прокуратор помер.
  - А что Ежову было надо от этого психа, и почему ни Бокий, ни даже Горохов так не хотели Ежову его отдавать? - спросил Толмачев, когда Виктор Петрович закончил рассказ.
  - Так вот, Николай Андреевич, - подвел Виктор Петрович итог беседе, - нам с вашей помощью и предстоит во всем этом разобраться.
  - А как же Понтий Пилат?
  - А Понтий Пилат нам в этом пусть и поможет.
  Сказав это, Виктор Петрович нажал кнопку селектора и обратился к секретарше:
  - Этот раздолбай еще здесь?
  - Так точно, Виктор Петрович. Позвать?
  - Зови.
  - Этот раздолбай по вашему приказанию прибыл, - отрапортовал Валера, войдя в кабинет.
  - А кто ты есть, если не раздолбай? - закричал на него Виктор Петрович. - Забыл что ли, в каком ведомстве служишь?
  - А что, собственно говоря, случилось? - с искренним недоумением переспросил Валера.
  - Из Горьковской библиотеки рапорт пришел от тамошней нашей сотрудницы.
  - Какой рапорт?
  - Не прикидывайся! Сегодня ты удостоверение в залог отставил, завтра - табельное оружие. А потом, глядишь, и секретные документы.
  - Виноват!
  - Конечно, виноват. В этот раз, слава богу, обошлось без последствий, так как все это время удостоверение находилось в руках нашей сотрудницы. Поэтому мы пока это дело замнем. Но чтобы впредь такого больше не повторялось.
  - Есть! - согласился Валера.
  - Ну, раз есть, тогда возьми вот это письмо, поезжай в психбольницу, вручи его главврачу и привези оттуда к нам нашего пациента. Весь этот ранее задуманный маскарад отменяется. Беседовать с ним мы будем здесь.
  - Так что, я больше не нужен? - удивился Толмачев.
  - Наоборот, Николай Андреевич, теперь ваша помощь нам нужна еще больше, чем прежде, ответил Виктор Петрович.
  Тут селектор на столе Виктора Петровича неожиданно зашипел, и через секунду в нем послышался знакомый всем голос все той же секретарши:
  - Виктор Петрович, пришел тот ученый, которого вы вызывали. Его проводили в библиотеку.
  - Наконец-то, - проговорил Виктор Петрович и тут же обратился к Валере: - Отставить ехать в психушку. Во-первых, уже половина седьмого, и главврач, надо полагать, уехал домой. А наш пациент до утра никуда не денется. Полвека просидел, одну ночь, значит потерпит. Это - во-первых. А во-вторых, Николай Андреевич, как вы относитесь к Иисусу Христу?
  - Моя партийная принадлежность заставляет меня относиться к нему отрицательно. Но историчность его существования я не отрицаю.
  - А почему, как вы думаете, он мог воскреснуть?
  - Ну, это уж одному Богу известно, - ответил Толмачев.
  - До недавнего времени так оно и было, - подтвердил Виктор Петрович. - Но вот совсем недавно у нашей науки появились новые данные. И эти новые данные с нетерпением ждут нас в библиотеке.
  
  ГЛАВА XII
  
  В третий год наместничества Пилата в Иудее консулами в Риме стали Рубеллий и Фуфий, оба принадлежавшие к роду Геминов. В этот год скончалась вдова Августа Юлия. Между тем Тиберий, ни чем не нарушив приятности своей жизни на Капрее, так и не прибыл в Рим отдать последний долг матери. В письме к сенату сослался на поглощенность делами и урезал, как бы из скромности, щедро определенные сенаторами в память Августы почести. Тиберий из этих почестей сохранил лишь немногие, добавив, чтобы Юлию не обожествляли, ибо так хотела она сама. Вслед за смертью матери императора наступила пора безграничного и беспощадного самовластия. При жизни Юлии Августы все же существовало какое-то прибежище для преследуемых, так как Тиберий издавна привык оказывать послушание матери, да и Сеян не осмеливался возвышаться над авторитетом его родительницы. Теперь же для префекта претория никаких ограничений больше не существовало.
  Однако в то время, когда положение многих чиновников, как в самом Риме. Так и в провинциях, сильно пошатнулось, положения Пилата, которому покровительствовал сам Сеян значительно укрепилось.
  
  Начинался второй день веселого иудейского праздника Пурим. Свист и грохот трещоток раньше обычного времени разбудили прокуратора. Толпы свистящих мальчишек заполнили площадь перед Преторием. Стайка иудейских мальчуганов подбежала к самому балкону, на котором стоял Пилат. Каждый из них держал в одной руке трещотку, в другой - пирожок хоменташ.
  - Аман! Аман! - кричали они, показывая пальцем на прокуратора.
  Один из них, самый старший и, по-видимому, самый смелый неожиданно по-гречески произнес:
  - Вот так я буду есть твои уши, эпитроп, - и, сказав это, запихнул хоменташ себе в рот. После этого мальчишки мгновенно разбежались.
  - Узнай, Кассий, чей это сын и приведи ко мне его отца, приказал прокуратор стоящему за его спиной центуриону. Коснувшись правой рукой левого плеча, центурион отдал честь и немедленно удалился.
  Не прошло и часа, как центурион вернулся с докладом:
  - Мой прокуратор, это Савл, воспитанник ребе Гамалиэла. Бытует молва, что он один из тех мальчиков, которых Гамалиэл держит под видом учеников, а на самом деле использует в непристойных целях. Сам этот мальчишка родом из Тарса. Это в Киликии. Отец его так до сих пор живет где-то в Киликии. Прокуратор прикажет послать в Киликию за его отцом?
  - Нет, прокуратор прикажет привести сюда этого, как ты сказал, Гамалиэла.
  - Легче привести из Киликии отца этого подростка, чем привести Гамалиэла, живущего в двух стадиях отсюда.
  - Это еще почему?
  - Первым человеком среди иудеев считается Анан, тесть нынешнего первосвященника. Вторым же среди них фактически является этот самый Гамалиэл - глава фарисеев. Что он скажет, то иудеи и делают.
  - Если он скажет, что нужно убить прокуратора, они это сделают?
  - Непременно, мой прокуратор.
  - А если он прикажет разрушить Храм?
  - Он не такой дурак.
  - А если он все-таки прикажет?
  - Он не прикажет. Он посоветует. Он скажет, что Ирод во время строительства Храма допустил какие-нибудь нарушения. Поэтому Храм следует снести и на его месте построить новый, правильный Храм. И тогда иудеи, подстрекаемые фарисеями, возьмутся за ломы и кирхи и в три дня разнесут этот Храм по камушку.
  - А если этого Гамалиэла не вызвать, а пригласить?
  - Не знаю. Может и отказаться. Войти в жилище неверного это для него означает оскверниться. Грат сам ходил к нему в гости. Кстати, если прокуратор желает, можно договориться о визите к нему. Повод для этого имеется - праздник.
  - И как это будет выглядеть? Римский прокуратор приходит к какому-то там Гамалиэлу и заискивающе просит наказать за озорство одного из его воспитанников?
  - В подобных случаях так поступали и Грат, и Руф, и Амбивий и даже Копоний.
  - Поэтому-то иудеи и сели нам на голову. Творят, что хотят в своей провинции. Празднуют свои кощунственные праздники, отказываются почитать божественного кесаря, и даже поворачиваются спиной, когда узрят на щите его лик. Все легионы империи ходят с сигнами. И лишь один Пятый Македонский вынужден изображать из себя какие-то вспомогательные войска, которым сигны не положены. А ведь это тот самый легион, который некогда водил Публий Корнелий Долабелла. Это тот легион, который покрыл себя славой в битве при Филиппах. А помнишь, какой вой подняли эти иудеи, когда мы строили водопровод? Значит, этот Савл, или как его там, сказал сейчас то, о чем прилюдно стесняется пока что сказать его учитель. Скажи, Кассий, за что иудеи нас ненавидят? Я имею в виду не только меня, тебя или, скажем, Марка. Я имею в виду римлян и греков вместе взятых. Мы ведь столько для них сделали. Построили им стадионы, гимнасии, эфебии. Дали им нашу науку и нашу культуру. Когда-то римляне были варварами. Но греки научили нас быть культурными людьми. За это мы им вечно благодарны. И хотя греки деградировали ныне до сборища рыночных торгашей, которые только и думают, как бы обсчитать тебя на базаре, мы до сих пор посылаем своих сыновей учиться в Афины. Мы умеем быть благодарными. Мы чтим их предков. Почему же иудеи не хотят уважать нас? Даже скифы, грязные скифы, носящие шкуры, обернутые вокруг ног и запахивающие одежду справа налево. Скифы, живущие там, где три месяца вся земля покрыта слоем снега, и те приезжают к нам с поклоном и просят поделиться мудростью. И мы делимся. Мудрость - монета неразменная, и мы делимся ею без жалости. Сколько бы мы ею ни делились, ее от нас не убудет. Но этим не в меру гордым иудеям не нужна наша мудрость. А своей мудростью они с нами делиться не хотят. Мы знаем, что происходит в их Храме только через лазутчиков. А, может, это Храм того Бога, которого почитаю и я, только под другим именем? Может, я хочу оказать почтение этому Богу и принести в его Храме свою жертву? В Германии я посещал галльские храмы и германские капища. Их жрецы этому только радовались. Больше того, когда я был легатом, я, приведя легион в новую местность, первым делом шел с трибунами и префектами в местный храм и там приносил щедрую жертву. И с этого часа местные жители уже не считали меня чужестранцем. А если я зайду в этот Храм? Они же семь дней сами не будут в него входить, считая его оскверненным. Скажи, Кассий, я похож не прокаженного? Или, может быть, мои предки запятнали себя святотатством? Почему мне, их повелителю, Иудеи отказывают в праве посещения Храма на подвластной мне территории?
  - Но ведь прокуратор может поступить так, как некогда поступил Анний Руф?
  - Что ты имеешь в виду?
  - Руф принял веру иудеев еще до того, как стал прокуратором. Поэтому все его правление было счастливым.
  - И что, ты предлагаешь мне отказаться от всех хранящих меня отеческих богов в пользу какого-то неведомого, незримого и непроизносимого Бога?
  Кассий молчал. Возможно, он знал ответы на вопросы прокуратора, но его низкое положение не позволяло отвечать честно. Кассий знал, что говорить правду, это для нижестоящего непозволительная роскошь. За правду могут выпороть или даже казнить. Выпороть или казнить потому что, правда никогда не бывает приятной. Правда горька всегда.
  
  Погруженный в невеселые мысли Пилат стоял все на том же балконе. Покой прокуратора был нарушен неожиданно. Войдя в покои, дежурный ликтор торжественным голосом доложил:
  - Прокуратор, прибыл лазутчик, которого ты повелел пропускать к себе без промедления, доложил дежурный ликтор важную новость.
  Сделав вид, что в этот момент лазутчик его мало интересует, прокуратор сперва изложил суть придуманного им только что приказания, касающегося чего-то малозначительного. Лишь после этого, отпуская ликтора, Понтий Пилат как бы нехотя велел ему пропустить лазутчика к себе.
  По мраморной лестнице циклопического царского дворца, построенного Иродом в его лучшие годы, бодро поднимался неприметный человек в сером плаще. Если бы кто-то задумал написать его словесный портрет, то этот кто-то столкнулся бы со значительными затруднениями. Дело в том, что если бы этому кому-то был задан вопрос, какое у связника лицо, то ему бы пришлось ответить: "Никакое". Действительно, лицо этого человека не было ни добрым, ни злым, не выражало ни горя, ни радости, не сияло умом, но вместе с тем, не казалось и откровенно глупым. Роста он был самого что ни наесть среднего и, находясь в толпе разных людей, он не был бы просто никем замечен, если бы на него не показали пальцем. Его принадлежность к какому-либо народу, из проживающих в Иудее, тоже нельзя было точно определить по его облику. Ровным прямым носом он напоминал скорее эллина, а слегка выпученные тусклые глаза и выдающиеся вперед кривые редкие зубы выдавали в нем иудея. Что же касается его возраста, то ему бы равно поверили, скажи он, что ему двадцать пять, или заяви, что ему сорок.
  - Приветствую тебя, эпитроп, - проговорил он тихим слегка поскрипывающим голосом, выдавая при этом свою привычку всегда говорить тихо, едва ли не шепотом.
  - С чем пожаловал ты сегодня ко мне? - обратился к нему прокуратор, понимая, что весть, которую тот ему принес, непременно окажется для него очень важной.
  - Я встретил того человека, которого ты ищешь. Мне показал его Андрей из Вифсаиды, брат Симона, прозванного Кифой.
  - Как он выглядит?
  - Ничего, в общем-то, особенного. Рост у него - шесть римских футов - довольно высокий для здешних мест, хотя он немного сутулится, может быть потому, что слегка стесняется своего роста. Молод, но выглядит старше, возможно, от тяжелой работы. Единственная особая примета - это то, что волосы и борода у него не черные, как это обычно бывает у греков и иудеев, а точно такого же цвета, как у тебя, эпитроп.
  - И что он намерен предпринять в ближайшее время?
  - Пока не понятно. Как только он появился в Вифаваре, мы с Андреем тут же пошли за ним. Он оглянулся и спросил, что нам надо. Мы ответили, что, наслышанные о его мудрости, о которой рассказывал нам Иоанн, мы хотим стать его учениками. С тех пор Андрей неотступно следует за ним. Правда, за ними увязался и брат Андрея Кифа. Сейчас они втроем пошли в Кану Галилейскую, чтобы навестить живущую там его мать.
  - Удивляюсь я тебе, Иуда. Сколько времени ты служишь в тайной страже, имеешь несомненные способности хорошего лазутчика, а до сих пор лишь выполняешь функции простого лазутчика.
  - Мои непосредственные начальники не любят меня, так как я умнее их. Если бы прокуратор дал мне более ответственное поручение, я доказал бы, что сам достоин их места.
  - Ты получишь такое поручение. Кстати, откуда взялось твое прозвище Искариот? Насколько я знаю, ни города, ни селения с таким названием, как Кариот, нигде поблизости нет.
  - Действительно, никакой Кариот тут не при чем. Селение, где я родился по-арамейски называется Ишкар. Просто-напросто, греки, вместе с которыми я служу, не выговаривают звук "ш".
  - А что означает Иуда? Не родственник ли ты случайно тому Иуде Галилеянину, который двадцать лет назад пытался сорвать перепись Квириния?
  - Это у вас, у римлян, все Понтии в той или иной мере друг другу родственники. А Иуда - это не номен, а, скорее, праномен, если подходить к нему по латинским меркам.
  - Что ж, Иуда, отныне я поручаю тебе вести дело этого Мессии. Докладывай мне обо всем, что посчитаешь важным.
  Покинув дворец Ирода, в котором прокуратор останавливался всякий раз, когда прибывал в Иерусалиму, Иуда не пошел к себе домой. Походив около часа по городу, он вышел через Овечьи ворота и, пройдя вдоль всей восточной стены города, сначала мимо гробниц древних царей и пророков, а затем по узкому уступу над Кедронским оврагом, он убедился, что никто за ним не следит, и вошел в город через ворота Источника у Силоамского пруда. Затем, походив немного по узким и кривым улочкам Нижнего города, он вновь покинул Иерусалиму через ворота Шаллекет, и, пройдя в обратном направлении часть того пути, что прошел до этого, вошел в город через Темничные ворота. Из Темничных ворот сразу можно было попасть на территорию Храма. Наглухо закрытые обычно, они в этот час оказались почему-то открытыми. Проходя по храмовому двору через торговые ряды, где продавали благовония и жертвенных животных, он надвинул свой кефи низко на лоб, обмотав свой рот нижним его концом так, будто прикрывал на своем лице какую-то язву. Выйдя из храмового двора с другой стороны и еще раз убедившись, что за ним не следит тайная стража прокуратора, он незаметно прошмыгнул в одну из задних калиток двора, окружающего расположенный у храмовой горы дворец первосвященника. Двое сторожей с из числа рабов Каиафы тут же подскочили к нему увесистыми дубинами в руках.
  - Кто ты такой? - спросил один из них
  - Не ваше дело. Я пришел не к вам, - высокомерно ответил Иуда.
  - Слушай, его сразу выгнать, или сначала отвешать ему хороших тумаков? - обратился тот же страж к своему напарнику.
  - А, может быть, это сикарий? - предположил другой охранник.
  - Позовите сюда Малха! - потребовал Иуда.
  Малх тоже был рабом первосвященника. Но, в отличие от других рабов, выполнявших обязанности слуг или сторожей, Малх был начальником над другими рабами, охраняющими дворец первосвященника. Имя его мало кто знал. Поэтому сторожа поняли, что перед ними не просто наглец, забравшийся во двор первосвященника, а наглец, знающий кое-что о жизни этого двора, а посему достойный внимания самого Малха.
  К немалому удивлению сторожей, пришедший Малх поклонился этому наглецу и провел его сразу в покои первосвященника.
  - С чем ты пришел ко мне в этот раз? - спросил первосвященник Иуду. - Я буду платить только за те сведения, которые непосредственно относятся к делам государства.
  - То государство, о котором ты говоришь, прекратило существовать двадцать лет назад.
  - Государство существует, пока стоит Храм.
  - Храм недолго и разрушить.
  - Как можно разрушить такую громадину?
  - Тем способом, которым это сделал Герострат.
  - Что за богохульные вещи ты говоришь? Римляне не осмелятся разрушить Храм. А если это ничтожество Пилат попробует это сделать, то кесарь заставит его расплачиваться своим имуществом за его восстановление.
  - А кто тебе говорит о римлянах? Разрушение храма планирует кое-кто из здешних.
  - Неужели самаритяне опять что-то задумали?
  - И о самаритянах я тоже не говорил ни слова.
  - Кого же ты имеешь в виду?
  - Угадай!
  - Как ты разговариваешь с первосвященником? - вскипел Каиафа.
  - Как с будущим тестем. Когда я скажу тебе, кто это, ты сразу перестанешь гневаться на своего зятя.
  - Что ты себе позволяешь? Я прикажу казнить тебя за такую дерзость.
  - Для этого тебе потребуется попросить об этом Пилата, а он меня не казнит. И почему я не могу жениться на одной из твоих дочерей? Я ведь тоже принадлежу к числу потомков Первосвященного Цадока. Кроме того, если ты меня казнишь, никто тебе больше не расскажет о том, кто собирается уничтожить Храм.
  - И кто же?
  - Когда настанет время, я тебе его покажу. А пока, ты даже не сможешь доказать его вины, так как о своих намерениях публично он никому не говорит.
  - Что ты хочешь за это?
  - Я же сказал: жениться на одной из твоих дочерей, как ты в свое время женился на одной из дочерей Анана.
  - Где ты видел торговца, дающего товар вперед денег?
  - Тебе легче меня обмануть, чем мне тебя, но у меня есть кое-что про запас. Я знаю, что ты женился на одной из дочерей Анана таким же путем, каким Давид стал зятем Саула. Грат считал меня другом и поделился со мной своей тайной, и твоей тоже.
  - Наглость твоя не имеет границ. За нее Предвечный будет наказывать твоих потомков до четвертого колена.
  - Но это будут и твои потомки, неужели ты будешь проклинать своих внуков?
  - Что ж, пока я вынужден принять твои условия. А там посмотрим.
  Сказав эти слова, Каиафа, хлопнув в ладоши три раза, вызвал к себе Малха и велел ему проводить Иуду до ворот.
  Едва Иуда покинул помещение, в покоях первосвященника открылась потайная дверь, и в комнату вошел Гай Кассий Лонгин.
  - Так как же Давид стал зятем Саула? - спросил он.
  
  
  ГЛАВА XIII
  
  Поднявшись на третий этаж, Виктор Петрович открыл дверь, и все трое вошли в помещение библиотеки, которая располагалась напротив актового зала. Указав на того, кто в библиотеке присутствовал, он произнес:
  - Знакомьтесь! Это, - Виктор Петрович указал на Валеру, - старший лейтенант Лучников, историк по образованию. Это, - перенес старый чекист указательный палец на Толмачева, -историк из Москвы Николай Андреевич Толмачев, специалист по истории Древнего Рима.
  А это, товарищи, и есть наши новые данные.
  Этими новыми данными оказался уже далеко не молодой человек, внешность которого выдавала в нем научного работника.
  
  - Бывал ли кто-либо из вас в Вене? - начал ученый с неожиданного вопроса.
  - Издеваетесь?
  - Почему сразу издеваетесь?
  - Знаете ведь, что мы невыездные.
  - А зря.
  - Что зря? Вы хотите сказать, что мы зря избрали такую работу?
  - Ну, вы, Виктор Петрович, по правде говоря, вы ее даже и не избирали. Вас на эту работу, как вы сами любите выражаться, партия поставила.
  - Какая разница, кто поставил? Даже в Болгарию не съездишь.
  - Так вот, если бы вы побывали в Вене, вы обязательно заглянули бы в Хофбургский музей. В этом самом музее под инвентарным номером сто пятьдесят пять хранится драгоценнейшая реликвия. Она представляет собой обломки древнего копья, соединенные между собой медными, серебряными и золотыми нитями. В середину де этих обломков вплетен старинный железный гвоздь. Считается, что это то самое копье, которым на Голгофе римский центурион Гай Кассий Лонгин пронзил тело Иисуса Христа. Размеры его наконечника в точности соответствуют отпечатку раны на правом боку предполагаемого Иисуса, отпечаток тела которого имеется на знаменитой Туринской Плащанице. История этого копья очень занимательна. Достаточно сказать, что с тридцать восьмого года нынешнего столетия, то есть с момента Аншлюса, когда Австрия была присоединена к Германии, до самого конца войны реликвия находилась в руках у Гитлера. Она хранилась в Нюрнберге в главном святилище эсэсовской секты "Аненербэ" замке Вевельсбург. В этом замке для копья еще при его строительстве был предусмотрен специальный зал. За два часа до смерти Гитлера это копье досталось американцам. Сначала оно попало к генералу Паттону. Потом у Паттона копье отобрал Эйзенхауэр и лично преподнес президенту его тогдашнему американскому президенту Гарри Трумэну. Тот не мог оторвать взгляд от копья. Прежде чем принять решение об атомной бомбардировке японских городов, он долго медитировал над копьем, как бы советуясь с ним. В пятьдесят первом копье пришлось вернуть в Австрию. С тех пор оно и лежит в Хофбургском музее. Еще более занимательна, - употребил ученый вновь это слово, - его древняя история.
  - Это все, конечно, весьма интересно с познавательной точки зрения, но какое отношение имеет все это к нашему вопросу?
  - Имейте терпение. Сейчас вы начнете понимать. Только смотрите, чтобы та информация, которую я вам сейчас сообщу, не сделала вас соседями по палате этого вашего пациента. Считается, что копье не принадлежало центуриону, а было выдано ему, так сказать, во временное пользование. До этого же и после этого само копье находилось в Иерусалимском Храме и использовалось для человеческих жертвоприношений.
  - Но ведь таковых у евреев не было со времен Авраама, а это примерно одна тысяча девятисотый год до нашей эры. Помните библейскую историю о том, как Бог отказался принять в жертву его первенца?
  - Вот тут-то вы и ошибаетесь. Человеческие жертвоприношения практиковались до времен знаменитого реформатора Ездры. Небезынтересно вспомнить в связи с этим легендарный рассказ Ездры о воссоздании священных книг после Вавилонского пленения в четыреста двадцать восьмом году до нашей эры. Сорок дней и ночей пророк Ездра диктовал пяти мужам-скорописцам. Написаны были девяносто четыре книги. После чего "Всевышний сказал: первые, которые ты написал, положи открыто, чтобы могли читать их достойные и недостойные, но последние семьдесят сбереги, чтобы передать их мудрым из народа; потому что в них проводник разума, источник мудрости и река знания. Так я и сделал" Это из Третьей книги Ездры. Характерное разделение: двадцать четыре книги разрешенных и семьдесят - запрещенных, доступных лишь мудрецам, первосвященникам и левитам. Он-то, по всей видимости, и сочинил эту историю об Аврааме, чтобы придать своему запрету подобие древнего закона. Но самое интересное в том, что несколько позднее, веке примерно в третьем до Рождества Христова иерусалимское жречество истолковало этот закон по-своему. Нельзя, дескать, приносит в жертву единоверцев, а тот, кто не обрезан, тот-то и не человек вовсе. Его и в жертву принести не грех, а даже дело, прямо угодное Яхве. Вот двое из вас - историки. Кто из вас сможет мне объяснить мотивы поступка Антиоха IV, называемого также Эпифаном.
  - Вы имеете в виду запрет иудейских культов, повлекший за собой Маккавейскую войну 167-142 годов до нашей эры? - осведомился Толмачев.
  - Да, причем запрет под угрозой смертной казни и запрет, надо сказать, весьма неожиданный и крайне нехарактерный для эллинистических государств с их традиционной религиозной терпимостью. Благословил ведь евреев Александр Македонский, ничего против них не имел Птолемей Лаг, дружил с первосвященниками и Антиох III, когда в двухсотом году до нашей эры отвоевал Иудею у птолемейского Египта. Более того, сам Антиох Эпифан поначалу благоволил иудеям. В сто семьдесят пятом году, едва став царем, он даже построил в Иерусалиме эфебию, гимнасий и прочие полисные институты, причем спросив на это согласие тогдашнего первосвященника Ясона.
  - Первосвященник иудеев с греческим именем? - недоуменно воскликнул Валера.
  - Да. В те времена иудеи, особенно представители их элиты, охотно давали детям греческие имена. Да и позднее элита была достаточно эллинизированной. Вспомните, хотя бы семью Ирода. Жены его носили такие имена, как Паллада, Клеопатра, Федра, Эльпида, Дорида...
  - Ого, сколько! - воскликнул Валера.
  - Всего девять, от семи из которых он имел в общей сложности четырнадцать детей. Многие из них тоже носили греческие имена. Самой первой женой Ирода была Дорида. которая была родом из Иерусалима и на которой он женился, когда еще вел жизнь частного человека. Так вот, его сын от Дориды был назван Антипатром. Вступив на престол, он удалил свою прежнюю жену и женился на Мариамме. От нее он имел сыновей Александра и Аристобула, а также двух дочерей, тоже носивших греческие имена. Этих Александра и Аристобула Ирод, кстати, потом казнил. Казнил по навету старшего сына Аристобула. Самого Аристобула тоже, однако, не миновала эта участь. Его Ирод казнил за пять дней до своей смерти - престол для первенца пожалел. В результате в выигрыше остались Антипа и Архелай - сыновья Ирода от самаритянки Малтаки. Но на этих детях запас греческих имен не кончился, и один из сыновей Клеопатры был назван Филиппом, а одну из двух дочерей Федры Ирод назвал Роксаланой. Быть похожим на греков тогда было престижно и выгодно. Так вот, - вернулся ученый к начатой теме, говоря при этом все более и более научными фразами, - на фоне таких, казалось бы, безоблачных отношений между селевидскими правителями и представителями иудейской гражданско-храмовой общины эдикт Антиоха IV может показаться по меньшей мере странным. Но думаю, что вы вполне поймете царя Эпифана, если узнаете чем он был вызван.
  - Чем же?
  - Ритуальными убийствами и ритуальным каннибализмом. Слухи об этом уже давно доходили до Антиоха, но он, как человек просвещенный и эллинистически образованный, по началу не склонен был принимать их всерьез. Однако участившиеся случаи пропажи греков в Иерусалиме и его окрестностях, стали причиной все большего его беспокойства. И вот однажды в Иерусалиме скончался первосвященник Товий. Пост первосвященника захватил некто Хоний - сторонник проегипетской ориентации и ставленник тогдашнего египетского царя Птолемея VI Филометора. Тогда обиженные сыновья Товия, которых Хоний изгнал из Иерусалима, прибыли к Эпифану и в отместку Хонию выложили царю всю правду о том, что происходит в Храме. Получив такое свидетельство не от кого-нибудь, а от сыновей первосвященника, царь вынужден был прибыть в Иерусалим и ворваться со своими гвардейцами в Храм и, не смотря на вопли и проклятия со стороны иудеев, учинить там полный досмотр. И что же он обнаружил?
  - Золотую ослиную голову, - недоверчиво воскликнул Толмачев. - Эти бредни рассказывал еще Хэремон, доводы которого опроверг Иосиф Флавий.
  - Если бы только золотую ослиную голову! Поклоняться голове ишака с точки зрения образованных и веротерпимых греков тогда было смешным, но не наказуемым. Поклонялись ведь египтяне быку Апису, шакалу Анубису, да и другим звероголовым богам. Все дело в том, что Антиох и его приближенные обнаружили там похищенного за год до этого грека, которого храмовая прислуга откармливала для последующего принесения в жертву. Кроме того, воины Антиоха исследовали ров под храмовой стеной и провели эксгумацию недавнего трупа с вынутыми внутренностями. Допросы жрецов и храмовой прислуги полностью изобличили иудейское духовенство не только в том, что оно занималось ритуальными убийствами, но и в том, что первосвященник и высшие жрецы поедали внутренности принесенных в жертву. А почему, кстати, вы верите не греко-египетскому ученому Хэремону, а фарисею Иосифу Флавию? Если Аристарх Самосский еще в III веке до нашей эры доказал, что Земля вращается вокруг Солнца, а Гиппарх из Никеи через сто лет после него точно вычислил расстояние от Земли до Луны безо всякого лазерного дальномера, если во времена Цезаря была точно вычислена длина земной окружности, то есть основания верить коллегам тех ученых. Тем более, что Хэремон был не просто ученым, а хранителем знаменитой Александрийской библиотеки, имевшим авторитет во всем греко-римском мире. И этим своим авторитетом, который Хэремон заслужил, будучи по рождению коренным египтянином, что было большой редкостью в среде александрийских ученых, он не стал бы рисковать, распространяя заведомые небылицы. Не менее образованными были и единомышленники Хэремона Посидоний и Лисимах, несколько позже Эпифана, на свидетельствах которых строил свои труды современник Иосифа Флавия и другого защитника евреев Филона Александрийского великий ученый Апион. Но самым великим среди ученых, занимавшихся еврейским вопросом, был, конечно же, Манефон. Если вы никогда о нем не слышали, то возьмите хотя бы 15-й том III издания Большой Советской Энциклопедии и прочтите. С этими словами ученый снял с полки один из красных томов и, безошибочно открыв его на нужной странице, прочел: "...древнеегипетский историк, верховный жрец в Гелиополе, родом из города Себеннит. Написал на греческом языке "Историю Египта"..., и обратите внимание на следующую фразу: "Советский академик В. В. Струве доказал...
  - Это что, тот Струве, который это, как его, легальный марксизм? - перебил Виктор Петрович.
  - Нет, - ответил ученый, - тот Струве, о котором вы изволили подумать, был Петр Бернгардович, а этот, извините, Василий Васильевич. И этот самый Василий Васильевич был крупнейшим в мире востоковедом. На его работы по истории Древнего Востока ссылаются как на имеющие доказательную силу. Так вот, - продолжил прерванный ученый, - "Струве доказал, что Манефон пользовался надежными источниками, и большинство приводимых им фактов точны". Вот видите: мнение современной фундаментальной науки подтверждает мнение Манефона. А ведь именно Манефон одним из первых разоблачил сущность иудаизма. Не менее знаменитым и авторитетным был и только что упомянутый сирийский философ Посидоний.
  Это о нем сказано в двадцатом томе той же Энциклопедии: "По энциклопедизму Посидоний может быть сопоставлен с Аристотелем: он был автором сочинений по всем разделам философии, по религии, этике, космологии, географии, астрономии, математике, истории, риторике". Посидоний также был одним из тех, то писал правду о нравах и деяниях евреев.
  А кто такой этот Иосиф Флавий, который взялся опровергать самих Хэремона, Посидония и Манефона? Что мы можем сказать о нем? Родившись в тридцать седьмом году нашей эры в раввинской семье, он к тридцати годам стал видным фарисейским учителем. Но в шестьдесят шестом году нашей эры началась Иудейская война, а два года спустя Иосиф, звавшийся тогда еще не римским именем Флавий, а традиционным именем Иосиф бен Маттиаху, стал крупным военачальником. Его войско стояло у города Гариса. Лишь только Иосиф услышал о приближении римлян, он, как сам о себе хвастливо писал впоследствии, исполненный мучительных предчувствий насчет исхода войны вообще, он решил на этот момент по возможности уйти от опасности и вместе с оставшимися верными людьми бежал. Своим убежищем он избрал город Иоапата в Галилее. Жители думали, что Иосиф спасает их от римлян и, организовали оборону города. Но еще с первых дней осады Иосиф, увидев, что город еще не долго будет держаться и что его личное спасение в этом случае будет весьма сомнительным, собрал вокруг себя знатнейших горожан и составил план побега. Однако жители узнали про это и заставили дезертиров исполнять свои обязанности. Тогда Иосиф решил изменить план побега, и перенес его на время штурма города римлянами. А чтобы ускорить падение города, он стал организовывать против римлян бессмысленные вылазки, в ходе которых гибли лучшие его защитники и храбрейшие воины. После сорока семи дней осады силы оборонявшихся растаяли, и римляне смогли вскоре взять город. Именно во время штурма Иоапаты, сбежал Иосиф из верившего ему города и спрятался в числе сорока воинов в цистерне от старого водопровода. Римляне предложили им сдаться, обещая при этом сохранить им жизнь. Но как мог патриот иудейского народа на это согласиться при тридцати девяти живых свидетелях? Он приказал своим подчиненным разделиться попарно и убить друг друга. Жребий за всех тянул он сам, и, поэтому, быть убитым ему никак не выпадало. Оставшиеся снова и снова убивали друг друга и, таким образом, в конце этого процесса остались в живых лишь Иосиф и еще один воин. Тогда-то Иосиф и предложил этому воину не брать на душу грех самоубийства, так как теперь один из них уж точно будет должен покончить с собой. Уговорить одного оказалось легче, чем уговорить тридцать девять, и они оба сдались. Но участь пленника, хотя и знатного, была, конечно же, незавидной. Тогда Иосиф предпринял еще один ход. Он сказал римским воинам, что хочет сообщить их начальнику Титу Флавию Веспассиану нечто важное. Думая, что это какой-то военный секрет, воины допустили его до Веспассиана. Иосиф сообщил ему, что видел сон, в котором Веспассиан становится императором. Надо сказать, что императором в то время было стать довольно легко. Гораздо труднее было удержать императорскую власть. После смерти Нерона, произошедшей девятого июня шестьдесят восьмого года, императором стал бывший наместник в Нарбонской Галлии Сервий Сульпиций Гальба. Однако, процарствовав менее года, пятнадцатого января шестьдесят девятого года он был свергнут Марком Сальвием Отоном. Тот удержался у власти до шестнадцатого апреля. Когда на него из Германии пошли войска нового претендента на престол Авла Вителлия и его собственные легионы потерпели незначительное поражение во второстепенной битве, Отон заколол себя мечом. И вот Веспассиан, которому вся эта чехарда давно не нравилась, получает такое предсказание. Римляне были людьми суеверными и к информации, полученной во сне, относились с большим уважением. "А что, если, в самом деле, попробовать?" - подумал Веспассиан, и, попробовав, в начале июля закрепился у власти на последующие десять лет и даже сумел передать власть своему сыну Титу.
  Не остался без внимания и Иосиф. После падения Иерусалима он был приглашен в Рим, где получил гражданство и был принят в род Флавиев, то есть в род, к которому принадлежал Тит Флавий Веспассиан. Потому-то мы знаем его, под именем Иосифа Флавия.
  - Никому не рассказывайте такое публично - вмешался Виктор Петрович, - сразу обвинят в антисемитизме.
  - Я и не рассказываю.
  - Нам же рассказываете.
  - Так ведь вы сами попросили.
  - Мы думали, что у вас будут какие-то новые данные. Данные, конечно, новые, но пока непонятно, как они относятся к проблеме нашего загадочного пациента.
  - Итак, вернемся к копью. Изготовлено оно было еще при царе Соломоне и, как я уже сказал, использовалось для ритуальных жертвоприношений. В этой связи становится понятным, почему в целом ряде новозаветных текстов Христос называется словом "Агнец". Получается, что не только римляне его распяли, но и жрецы принесли его в жертву во искупление грехов своего народа.
  - Сделали, значит, из него козла отпущения.
  - Вы совершенно правы. Козел стал козлом отпущения после того, как им перестал быть человек. То есть, когда отменили человеческие жертвоприношения, приносить в жертву в этих случаях стали именно козла. Вот вы говорите "козел отпущения", а отпущения чего, вы никогда не задумывались?
  - И чего же?
  - Тех самых грехов народа Израиля.
  - А как же насчет всего рода человеческого за столько лет его существования?
  - Сколько по-вашему лет насчитывает история человечества?
  - Ну, точно сказать никто не возьмется. Палеонтологи предполагают, что кроманьонец, то есть человек современного нам облика, появился на Земле около сорока тысячелетий назад.
  - А вы сможете привести пример государства, существовавшего сорок, тридцать, или, хотя бы, десять тысячелетий назад.
  - Какие там государства? Палеолит, то есть каменный век. Разве что гипотетическая платоновская Атлантида?
  - Вот именно, гипотетическая. Уж очень платоновские Праафины напоминают платоновское же Идеальное Государство. И Атлантида, следовательно, придумана Платоном как его антипод. А вот какое из реальных государств самое древнее и когда оно возникло?
  - Ну, какое из них более древнее, сказать трудно, но примерно на рубеже третьего и четвертого тысячелетий до нашей эры возникают государственные образования в Месопотамии и в Египте, а лет на двести позднее - в Китае и на полуострове Индостан.
  - А вам не кажется странным, что человек жил себе, жил в диком состоянии, не оставляя после себя никаких памятников, и вдруг пять тысяч лет назад решил стать цивилизованным? И тут же появляются египетские пирамиды, города Хараппской культуры с водопроводом, центральным отоплением и канализацией. Я тоже об этом задумался еще очень давно. Я честно попытался найти неопровержимые доказательства существования культуры ранее этого рубежа, но чем больше я в это углублялся, тем отчетливее понимал, что все данные о древнейшей истории человека либо притянуты за уши к более ранней датировке, либо их древность недоказуема.
  - А радиоуглеродный метод? - напомнил Толмачев.
  - Хорош он только для полицейской экспертизы, когда надо определить, год назад была закопана вещь или десять. Чем древнее находка, тем больше погрешность. Для объектов, возраст которых определяется тысячелетиями, результат получается, что называется, "от фонаря".
  Все это меня, в конце концов, привело к мысли, что возраст человечества соответствует тому, какой указан в Библии, а за нулевой год следует брать три тысячи семьсот шестьдесят первый год до Рождества Христова. Но искупление стало распространяться на весь род человеческий уже потом, когда Савл стал Павлом. Это он первым сказал, что нет во Христе ни эллина, ни иудея. До апостола Павла христиане полностью копировали иудейскую практику - выпивали кровь младенца, а потом поедали его плоть, запеченную в тесте. Поэтому-то Тацит и называет христиан врагами рода человеческого, и говорит, что они своими мерзостями навлекли на себя гнев всего населения Рима. И именно с тех пор причащаться не человеческим телом, а кровью и плотью ягненка, а ко временим Константина этот малоэстетичный обряд стал заменяться на причащение хлебом и вином. Кстати, кто мне сейчас скажет, почему Савл или, правильнее, Саул, названный так в честь первого иудейского царя, стал Павлом? - спросил он с такой интонацией, будто опрашивал своих студентов на семинаре.
  - Вероятно, это символ перемены веры, традиция, идущая еще из Ветхого Завета. Сара, например, стала Саррой, а Аврам - Авраамом, попытался показать Толмачев свою осведомленность в вопросах религиоведения.
  - Савл стал Павлом потому, - почему-то торжествующе произнес ученый, - что был усыновлен римским родом Эмилиев. Павел - это устойчивый когномен в этом древнем патрицианском роду. Все более или менее известные Эмилии были либо Лепидами, либо Павлами. Эмилием Павлом был консул, погибший в битве при Каннах. Эмилием Павлом был его сын, разбивший при Пидне македонского царя Персея, Эмилием Павлом был, наконец, человек, давший свое имя будущему апостолу. Вы спросите, для чего? Отвечу: это усыновление потребовалось будущему апостолу для того, чтобы этот самый апостол получил римское гражданство. Римское же гражданство ему понадобилось, чтобы получить возможность беспрепятственно проповедовать в Риме.
  Вообще, Павла можно назвать создателем христианства. Неграмотные галилейские рыбаки не обладали такими организаторскими способностями, какими обладал воспитанник самого главного фарисея. Анализ канонических текстов со всей определенностью показывает - евангельский Иисус не является основателем христианства. Несмотря на его же предостережение избегать "фарисейской закваски", сам он не избежал ее: в его учении явно проглядывают пути фарисейского, раввинистического, направления в иудаизме. Он часто называет себя учителем. Так же называют его и ученики. Были у Иисуса, конечно, и разногласия с фарисеями. Так, например, он категорически отказывался мыть руки перед едой и запрещал это делать своим ученикам. Многое в проповедях Христа было почерпнуто из идей ессеев, а иногда он говорит как настоящий зелот. Но самым главным для нас является то, что Иисус не оставил после себя ни писанной кодификации своего учения, ни стройной церковной организации. Вот скажите мне, кто был первым христианским святым?
  - Святой Севастьян, - уверенно ответил Толмачев. - Его растерзали в тридцать седьмом году нашей эры - побили камнями по решению Синелриона.
  - А знаете ли вы, что расправой над Севастьяном руководил не кто иной, как двадцатичетырехлетний Саул - будущий апостол Павел? В физике есть такое понятие: рабочее тело, - неожиданно изменил тему ученый. - Для гидроэлектростанции это вода, для паровоза - пар, для карбюраторного двигателя - продукты сгорания бензина. Вероятнее всего, апостол Павел являлся рабочим телом древнего глобального проекта, направленного на развал Римской империи. И та религия, которую придумал апостол Павел, используя имя и авторитет Христа, как нельзя лучше для этого подходила. Павел и бывший ближайший помощник Христа Петр прибыли в Рим для того, чтобы распропагандировать живущих в там иудеев, а также самые низшие люмпенские слои общества. Сначала распропагандировать, а потом поднять их на восстание. Павел должен был поднять в Риме мятеж и захватить императорскую власть. Затем, прикрываясь демагогическими лозунгами о том, что нет во Христе ни эллина, ни иудея, заменил бы администрацию на своих приближенных. Используя административный аппарат империи и христианство с его проповедью покорности, фарисеи, агентом которых Павел оставался до конца жизни, надеялись на то, что они, таким образом, смогут править почти всем миром.
  Но вернемся к теме нашего разговора.
  - Наконец-то, подумали все слушатели, которые, несмотря на интересное повествование, никак не могли взять в толк, к чему ученый все это рассказывает, и какое отношение все это имеет к странному пациенту.
  - Так вот, есть среди христианских таинств таинство причащения. Лекторы из общества "Знание", наверняка, приводят это таинство в качестве примера пережитков первобытного каннибализма. Подумайте, ведь символически верующие христиане поедают кровь и плоть своего бога.
  - Кто уплетет его без соли и без лука, тот сильным, смелым, добрым будет, вроде Кука, - процитировал Валера.
  - Не только сильным, смелым и добрым. Он будет бессмертным.
  - Ну, конечно! В раю второй раз не умрешь, - сострил Валера.
  - Я говорю серьезно. И рай тут ни при чем. После крещения в Иордане и сошествия на него Святого Духа, тело Иисуса Христа приобрело уникальные свойства. Эти свойства усилились после так называемого Преображения на горе Фавор.
  - Э-э-э! Куда это вас занесло? - прервал Виктор Петрович. - Мы же все материалисты. А вы тут явно отходите от марксистско-ленинской методологии и скатываетесь на метафизические позиции.
  - В том-то и дело, что нет тут ничего метафизического. Те новые данные, которые вы так жаждали услышать, пришли из лаборатории академика Лопухина. Много лет он занимается процессами старения. Ученые, работающие под его руководством, давно пришли к выводу, что причиной смерти от старости является засорение кровеносных сосудов склеротическими бляшками. Но в эту теорию никак не укладывалось то обстоятельство, что люди живут слишком уж долго. Мышь, кровеносные сосуды которой очень узкие, умирает через год-полтора. Слон, кровеносные сосуды которого очень широкие, живет около шестидесяти. Но, следуя такой логике, человек должен жить лет шестнадцать-двадцать, поскольку он несколько больше больше собаки, но несколько меньше лошади. Однако же живет человек почему-то даже дольше слона. Оказывается, есть такой фактор, который мы условно назвали поповским словом "благодать". Он-то и способствует тому, что процесс старения компенсируется еще каким-то контрпроцессом, не позволяющим человеку стареть раньше времени. Действие этого фактора прекращается лет в шестьдесят пять, и старение нарастает лавинообразно. До семидесяти лет доживает более половины всех людей. До восьмидесяти - процентов двадцать пять. До девяноста - около трех процентов. До ста - один из миллиона.
  - Неудачное слово выбрали ученые для обозначения этого фактора, - продолжал возражать Виктор Петрович. - И вы правильно назвали его поповским. Это же форменное мракобесие. Так недалеко и до признания загробной жизни дойти.
  - А зачем нам загробная жизнь, если можно достичь бессмертия на этом свете? - парировал ученый.
  - Никому, однако, это не удавалось, - вставил свою реплику Толмачев.
  - Никому, кроме вашего прокуратора и еще нескольких человек.
  - Наш прокуратор - обыкновенный псих, - продолжал спорить начальник облуправления КГБ.
  - Может он и псих, но далеко не обыкновенный. Сами же попросили произвести его детальное обследование и взять все анализы. Так вот, та кровь, которую мы взяли на анализы в прошлом году, до сих пор не сворачивается. Кроме того эта кровь не вызывает иммунного отторжения. Лабораторная мышь, которой в прошлом году ввели менее одного кубического миллиметра этой человеческой крови, жила до прошлой недели, пока ее не вскрыли. И знаете, что показало вскрытие? Сосуды в том состоянии, котором они бывают у новорожденных мышат. Но самое чудесное в том, что оставленная на лабораторном столе на ночь вскрытая мышь в восемь часов утра ожила, а к сегодняшнему дню у нее зажили все раны. Кроме того, клетки тканей вашего пациента обладают качеством, которое называется тотипотентностью. Дело в том, что дифференциация клеток в ходе развития позвоночных сопровождается инактивацией неработающих генов. На ранних стадиях развития эмбриона клетки животных и человека обретают специализацию - одни клетки формируют руку, другие - ногу, третьи, извините, задницу. Тотипотентность клеток у млекопитающих теряется на ранней стадии развития эмбриона - восемь-шестнадцать клеток. У вашего же пациента клетки универсальные и, в принципе, из одной такой клетки можно было бы вырастить целый организм. Именно благодаря этому качеству клетки уничтоженных тканей и регенерируют. Вероятно, клетки вашего Понтия Пилата содержат какое-то вещество, препятствующее потере той самой тотипотентности. Сейчас создается научная группа биохимиков, в задачу которой будет входить выявление того вещества, которое способствует столь необычным эффектам. В перспективе возможен и искусственный синтез этого химического соединения.
  - Эликсир бессмертия, мечта китайских императоров, - прокомментировал Валера.
  - Очень вредное открытие, - возразил Виктор Петрович. - Если этим эликсиром пичкать население и все люди будут жить лет хотя бы до ста, то такое количество выплачиваемых пенсий ляжет непосильным бременем на наше народное хозяйство.
  - Какой там, до ста! Ваш прокуратор прожил две тысячи и еще несколько лет.
  - Прямо Агасфер какой-то, - воскликнул Толмачев.
  - Об Агасфере вам тоже кое-что предстоит узнать. Этот Агасфер, в отличие от вашего прокуратора, поднялся высоко. Где он сидит никому не ведомо, но то, что он творит, ощущает на себе каждый. Он - главный агент дьявола. Но не потому, что он причастился к телу Христа, живет Агасфер. Есть люди, которых специально держит на земле какая-то миссия. Помните Евангельского Симеона? Сто тридцать пять лет прожил человек на земле, чтобы передать одно единственное пророчество. Но Агасфер живет не для этого. Его задача захватить в мире власть. Но власть в мире он никогда не захватит. То один регион, то другой выходит из-под его контроля. Захватить весь мир под силу лишь одному Антихристу. Шесть раз он чуть было не осуществил свой план, но едва он начинал проявлять свою активность, все его планы рушились и, через несколько столетий, Антихристом становился кто-нибудь другой. Самым знаменитым Антихристом был Аттила. Но того заколола очередная супруга. Антихристом мог стать и Гракх Бабеф, но тот 27 мая 1797 года вовремя попал на Гильотину. Имена еще четверых Антихристов многим вообще ничего не скажут, хотя последнего из них - главу нацистских штурмовиков Рема - остановил сам Гитлер. Однако - продолжал ученый, - есть основания полагать, что к уничтожению остальных трех Антихристов приложил руку наш с вами прокуратор. Заметьте, кстати, что одним из признаков антихриста является то, что он рождается либо в период с 22 по 30 ноября, либо - с двадцатого по двадцать восьмое апреля. Так, Бабеф родился 23 ноября 1760, а Рем - 28 ноября 1887.
  - Это само по себе ничего не значит, - возразил Толмачев. - Энгельс тоже родился 28 ноября, а Черчилль - тридцатого. А если взять апрель, то двадцатого родился Гитлер, а двадцать второго - наш Ленин. Или Ленин тоже мог быть антихристом?
  - А вы разложите его имя по цифрам.
  - Это как? - Удивился Валера.
  - Вот, смотрите, молодой человек. До одна тысяча семьсот восьмого года цифры на Руси обозначались буквами Кириллицы. Буква "Аз" означала "один", буква "веди" - два, "глаголь" - три и так далее.
  - Да знаю я это...
  - Так вот, если знаете, возьмите слово "Ленин", - тут ученый вырвал листок из своего блокнота и в столбик написал:
  Л -30
  Е- 5
  Н-50
  И-8
  Н-50
  - Отбросим нули, - продолжил ученый, - Они ничего не значат. Ноль он и есть ноль. Но попробуйте теперь посчитать: 3+5+5=13, 5+8=13, 8+5 - тоже 13 получается. Не много ли цифр "13" в одном имени? Если мало, то сосчитайте: 3+5+5+8+5=26, а 26, как известно, это дважды 13. И кто-то еще после этого будет утверждать, что Ленин не был сатанистом?
  Тут пузырь партийной сознательности Виктора Петровича не выдержал и, с треском лопнув, вылил наружу все свое содержимое:
  - Вы хоть Ленина-то не трожьте. Ленин - это святое. Ленин - последнее, что у нас осталось. Всю советскую историю грязью облили. Чекисты - звери, а репрессированные командармы - ангелы. Да наш Ежов во время Великой Чистки погубил народу куда меньше, чем ваш Тухачевский до нее. Неугодные Тухачевскому комдивы, комкоры и командармы, как правило, погибали в авиакатастрофах, а комбриги и те, кто рангом пониже, гибли под колесами машин или им устраивали инсценировку самоубийств.
  - Интересно-интересно, - оживился Толмачев. - У вас что, может, и примеры имеются?
  - У нас всё имеется, - подтвердил Виктор Петрович. Список погибших в авиакатастрофах, устроенных по приказу Тухачевского, открывает уже упомянутый нами армянин Александр Федорович Мясников. На момент гибели 22 марта 1925 года он был первым секретарем Закавказского краевого комитета РКП(б). Но в 1920 году он был начальником Политуправления Западного фронта - того самого, которым командовал Тухачевский в Польской кампании 1920 года. Вероятно, он многое мог рассказать о личном облике будущего красного маршала. В авиакатастрофе, произошедшей около Сочи 24 августа 1929 года, погиб помощник командующего Кавказской армией Ян Фрицевич Фабрициус. При штурме Варшавы он командовал 48-й бригадой 16-й стрелковой дивизии, за что и получил свой второй орден Красного Знамени. Бригада эта наступала на самом острие Западного фронта, которым на тот момент Тухачевский командовал. За невзятую Варшаву Фабрициус получил в 1921 году еще один такой же орден - четвертый по счету. Третий же орден Красного Знамени Ян Фрицевич получил за отличие при подавлении Кронштадтского мятежа. Тогда он командовал 501-м стрелковым полком. Полк же этот входил в состав 7-й армии, которой, опять же, командовал Тухачевский. Погиб Фабрициус, надо сказать, вовремя. Дело в том, что разоблачение Тухачевского могло состояться уже в 1928-29 годах. В то время Тухачевского, бывшего до этого с ноября двадцать пятого года начальником Штаба РККА, вдруг смещают с этой должности и отправляют командовать весьма второстепенным Ленинградским военным округом. Вероятно, копали под него уже тогда, и, Фабрициус, который по логике вещей должен был бы стать одним из ключевых свидетелей, погибает в авиакатастрофе. И было, главное, чем Фабрициуса прижать. Партийное руководство располагало сведениями о том, что тот поочередно сожительствует с женами комсостава Кавказской армии, а, кроме того, является наркоманом-морфинистом. Но Ян Фабрициус погиб в авиакатастрофе, и рты остальных свидетелей тут же надежно замкнулись. Следующие жертвы Тухачевского появились в 1931 году, Тухачевский был вновь возвращен в Москву в качестве заместителя председателя Реввоенсовета. В это время авиакатастрофе около Москвы, произошедшей 12 июля 1931, года погибает выдающийся военный теоретик комкор Владимир Кириакович Триандафиллов. Это самый Триандафиллов был автором теории Глубокой операции, авторство которой после гибели подчиненного присвоил себе его начальник Тухачевский.
  А возьмите коллективизацию, - продолжал защищать коммунизм Виктор Петрович, - Столыпинская реформа - хорошо, а коллективизация - плохо. Да если бы к началу войны не было крупных колхозных и совхозных хозяйств, хрен бы что получила Красная Армия с крестьянина-единоличника. Пришлось бы, как в восемнадцатом, часть армии преобразовать в продотряды, да отправить по деревням на реквизиции. А крепкие прижимистые хозяева, какими хотел видеть русских мужиков ваш безмерно обожаемый Столыпин, стреляли бы по продуполномоченным из обрезов из-за угла каждого сарая. Не зря же Гитлер не ликвидировал колхозы на оккупированной территории. Оккупационные власти преобразовывали их в государственные имения, а управляющим назначали бывшего председателя.
  - Вы можете оставаться при своем мнении, - ответил ученый. История нас рассудит. Причем уже очень скоро. Что же касается дат рождения, да, само по себе это ничего не значит, но наш прокуратор родился за два дня до декабрьских календ в консульство Квинта Лукреция Веспилона и Сентия Сатурнина, то есть двадцать девятого ноября девятнадцатого года до нашей эры.
  - Чушь собачья, - продолжал возражать Виктор Петрович. - Люди столько не живут. И как, скажете, он этого добился? Миллионы христиан причащаются на протяжении веков, но ни один из них так и не стал бессмертным.
  - Так ведь причащаются они хлебом, да кагором. А тот, видать, причастился кровью и плотью. Думаете, зря я вам про ритуальный каннибализм в Храме рассказывал? В Океании есть острова, где живут дикие островитяне. Поклоняются они фигурам самолетов. Барон Эрих фон Деникен решил, было, что эти необычные религиозные обряды есть отголоски посещения этих островов инопланетянами. А все оказалось куда прозаичнее: во время Второй Мировой на этих островах совершали вынужденную посадку подбитые японцами американские летчики. С тех пор островитяне поклоняются самолетам. Так и храмовое жречество с тупостью обезьяны копировало обряд поедания жертвы в надежде на то, что когда-то они съедят мессию.
  - А съел его не первосвященник, а прокуратор, - резюмировал Валера.
  - Скорее всего, вы правы, молодой человек. Но подтвердить этот факт или же его опровергнуть предстоит - ученый сделал многозначительную паузу и посмотрел в сторону Толмачева, - предстоит вашему историку из Москвы.
  
  ГЛАВА XIV
  
  Прошло семь лет с того дня, как Пилат стал прокуратором. Многое опять изменилось в Риме. Во вновь наступившем году консулами стали Сервий Гальба и Луций Сулла. Год этот, как, впрочем, и предыдущий, начался рядом зловещих предзнаменований. Так, на Капрее был убит молнией солдат-преторианец, несший службу по охране одной из императорских вилл. В Капуе лошадь родила теленка, а на Сицилии девственница родила ребенка без посредства отца, за что местными жителями была посажена в яму и уморена голодом. Ребенок же был погребен на проклятом месте. Сообщения об этих знамениях поступали в сенат со всех концов необъятной империи, и отцы-сенаторы, проверяя их подлинность, вынуждены были часами выслушивать многочисленных свидетелей и посылать комиссии на места происшествий, а для отвращения предзнаменований фламины приносили обильные жертвоприношения.
  За эти семь лет в Риме произошли перемены, подорвавшие позиции прокуратора - в поза прошлом году через три дня после октябрьских ид был свергнут и казнен Сеян. Префектом претория стал Невий Сернтоний Маркон. Но руки у Маркона до Иудеи не доходили. Провинция эта не была житницей, в отличие от Египта, в ней не было серебряных рудников, в отличие от Африки, в ней не добывали олово, в отличие от Британии. Поэтому потенциальный прокуратор Иудеи мог рассчитывать лишь на голое жалование в шестьдесят тысяч сестерциев годовых, что отнюдь не прельщало возможных претендентов из числа фаворитов нового фактического властителя Рима.
  Приближалась Пасха. Иудеи спешно продавали грекам весь свой хамец - продукты, содержащие хоть что-то из пяти запрещенных на время Пасхи злаков: пшеницы, овса, ржи, ячменя и полбы. Раввины же всех синагог были с утра до ночи заняты кошерованием посуды. Толпы паломников шли со всех концов Ханаана, из Заиорданья и даже из Парфии, которой теперь принадлежали земли бывшего Вавилона.
  На Храмовой горе, на особом издревле выбранном месте у высокого кипариса стояли уже клетки с голубями, предназначенными для жертвоприношения. Голуби пользовались особым спросом, так как были доступны самым бедным людям, желающим принести жертву Богу. Кроме того, к территории Храма непосредственно примыкал Овечий рынок, расположенный у Овечьих же ворот около северо-западной стены Антониевой крепости. Здесь покупали и продавали более крупных жертвенных животных. Там же располагался бассейн, называемый Вифездой. В нем этих жертвенных животных отмывали до ритуальной чистоты. В этот самый бассейн по преданию время от времени сходил ангел, и первый, кто после ангела окунется в этот бассейн, мог, как говорили иудеи, получить исцеление от всех своих болячек.
  За три недели до наступления праздника менялы стали занимать свои места на отведенном для этого участке на территории Храма. Участок этот был выделен еще со времен сооружения Второго Храма. Меняльный бизнес являлся монополией Храма и был весьма доходным. Толпы паломников со всех концов света приходили в храм и приносили все виды денег в обмен на шекели. Затем тем же торговцам, которые продавали жертвенных животных, требовались мирские деньги, и по окончании праздника они тоже шли к менялам, чтобы поменять никому не нужные в повседневной жизни шекели на вездеходные денарии, но уже по курсу покупки, который был больше курса продажи в полтора раза.
  Именно в те мартовские дни, когда начался новый еврейский 3793 год, прокуратор вновь прибыл из Кесарии в Иерусалим. Причиной этому было то обстоятельство, что в эту Пасху иудеи, начитавшись своих древних пророчеств, ждали прихода Мессии. Поэтому же Пятый Македонский легион не стал покидать Иерусалима. Более того, теперь, когда в Сирии не было наместника, Пилату подчинялись также два других легиона. Наместника же в Сирии не было потому, что в год, когда консулами в Риме были Марк Лициний и Луций Кальпурний, то есть во второй год прокураторства Пилата, в мартовские иды был, как всегда, произведен новый раздел провинций. Ненавистный прокуратору наместник в Сирии Гней Сентилий Сатурнин был, наконец, смещен после пятилетнего пребывания в этой должности, а на его место был назначен родственник Сеяна Элий Лалий. Последний в Сирию даже не поехал. Пользуясь этим обстоятельством, прокуратор вызвал из Сирии в дополнение к Пятому Македонскому еще один легион - Десятый Сокрушительный. Последний встал лагерем на горе Хар га-Цофим, которую римляне по-латыни называли Скопус. Эта гора, расположенная к северу от Иерусалима, давала хороший обзор и, кроме того, обеспечивала контроль над Иопийской дорогой, по которой проходила большая часть паломников.
  Именно в эти дни в доме бывшего первосвященника Анана собрался Малый Синедрион.
  Синедрионом назывался высший духовный и судебный орган иудеев. На арамейском это слово звучало как Санъэдрин - Верховный Суд. Большой Синедрион состоял из 71 человека, которых называли Мудрецами. Члены суда во время заседаний сидели полукругом. Центральное место занимал Наси - Глава Суда или Ав Бейт Дин - главный заместитель этого Наси. За каждым членом суда, имевшим право голоса, закреплялся порядковый номер, и этот номер был настолько важен, что даже в частной переписке члены суда, подписываясь, указывали свое место в ряду судей.
  Перед судьями, лицом к ним сидели сыновья Мудрецов. За ними шли ряды других Мудрецов и их учеников, по двадцать три места в ряду. За каждым было закреплено определенное место. Если кто-то из них по каким-либо причинам выбывал, место его занимал следующий по иерархии.
  Местом заседаний Синедриона был дом Анана. Стал он им после того, как три года назад прокуратор запретил собираться в Зале Тесаных Камней. Все вопросы решались здесь - в доме бывшего первосвященника, авторитет которого мог соперничать лишь с авторитетом главы фарисеев Гамалиэла, который в Синедрионе занимал первое место. Круг вопросов, выносимых на обсуждение Синедриона, был очень широк. Мудрецы разбирали вопросы о том, можно ли мочиться и испражняться с крыши дома, чтобы не нарушить запрет на субботнее бездействие, избавив себя тем самым от вынужденной обязанности выносить нечистосты из дома. Обсуждался вопрос и о том, как следует производить ритуальное очищение, если греческие мальчишки из озорства мазнули свиным салом по губам иудейскому ребенку.
  Но в этот раз на повестке дня заседания Синедриона стоял один, но очень важный вопрос, что делать с новым мессией.
  Дело в том, что три года назад в синагоге небольшого галилейского городка Назарет появился молодой человек, который во всеуслышанье объявил себя мессией. На Пасху того же года в Иерусалиме этот престранный молодой человек, называя себя сыном Бога, устроил на храмовом дворе настоящий погром. В прежние времена за такое его бы отвели за городскую стену и, закидав камнями, сбросили бы в Кедронский овраг. И первый камень не постеснялся бы бросить сам первосвященник. Однако по странному совпадению именно те самые три года назад этот превредный прокуратор запретил Синедриону собираться в Зале Тесаных Камней, а только лишь в этом месте могли по традиции выноситься смертные приговоры. Теперь Санъэдрин был вынужден отдавать отступников и святотатцев в руки прокуратора, а тот, назло первосвященнику и судьям, миловал врагов Синедриона. Казнил прокуратор лишь тех, кто выступал против римского владычества, но таких, наоборот, иудеи выдавали с большой неохотой. Если при подавлении мятежа, возникшего после смерти Ирода, Вар казнил две тысячи иудеев, то теперь прокуратор оказался настолько вредным, что число казненных за год не переваливало за десяток. Это, по мнению господствовавших в Синедрионе фарисеев, вело к примирению народа земли с римским господством и снижало авторитет фарисеев среди простого народа.
  В отличие от других заседаний, которые тщательно протоколировались сойферами, это заседание было секретным, и сойферы не были приглашены.
  Первым слово взял старый Анан:
  - Появление нового претендента на роль мессии очень опасно для нас, - начал речь бывший первосвященник. - Если люди узнают, что он и в самом деле происходит из рода Давида, они могут воспринять его как нового царя и пойдут за ним, как когда-то пошли за Афронтом. Но, в отличие от Афронта, Иисус грамотен, говорит и пишет по-гречески, и, следовательно, может привлечь в свои ряды кого-нибудь из военачальников. Тогда его сторонники будут не просто вооруженной толпой, а станут целой армией. Его ученики, а двое из них - бывшие себастийцы - носят оружие. Но самое опасное в том, что он обладает ораторским даром. В прошлом году он устроил во время своей проповеди такое столпотворение, что это едва не кончилось походом черни на Иерусалим. Поддерживает он контакты и с самаритянами. Лазутчики докладывают, что недалеко от Себасты в одном селе у него есть тайное логово у какой-то неблагочестивой женщины, сменившей аж пять мужей. Кроме того, одна любовница имеется у него и здесь, в Вифании. У нее обычно он останавливается, когда приходит в Иерусалим. Женщина эта была уличена в прелюбодеянии, а он отбил ее у благочестивых людей, которые вели ее в Синедрион.
  - То, что он происходит из рода Давида, ничего не значит, - возразил Гамалиэл, дождавшись своей очереди взять слово. - Я тоже являюсь представителем этого рода, но я же не претендую на титул мессии. Чем он лучше меня? Пусть он сотворит какое-нибудь знамение, и тогда я сам поверю в то, что он мессия.
  - Беда в том, - вступил в разговор ребе Йохоханан, - что это знамение он сотворить может. Три года назад он принародно обещал разрушить Храм и воздвигнуть его снова за три дня. Беда будет, если он его и в самом деле разрушит. Но еще большая беда будет, если он и впрямь за три дня Храм воздвигнет.
  - Чепуха, - возразил Гамалиэл, - даже если за строительство Храма возьмутся одновременно все правоверные жители Иерусалима, потребуется не менее трех лет на его восстановление.
  - Так в том-то и состоит чудо, - парировал Йохоханан.
  - Чудо в стенах Храма было возможно лишь до его разрушения Навуходоносором, - не унимался Гамалиэл. - С тех пор Шекина покинула Храм, и чудеса ныне недоступны ни нам, ни язычникам.
  - Вас, фарисеев, не убедишь. Начитались всяких сказаний. Кто видел эту Шекину?
  - Ее, как и Предвечного, увидеть невозможно. Может, тогда и нет Предвечного, если его не видел даже сам Моисей?
  - Зато Назаретянина видели все. И каждый год из Галилеи приходят сведения о все новых чудесах, им творимых. То воду в вино превратит, то по озеру пешком ходит.
  - Дешевые фокусы. Он жил в Египте. Научился там всякому у халдеев.
  - Халдеи, осмелюсь вам напомнить, как известно, живут не в Египте, в Парфии.
  - Халдеи живут везде. Даже в Индии. Куда ни кинь, всюду халдей. В том же Риме их сначала продают как рабов, а потом они продают в рабство своего хозяина.
  - Да, вредный народ эти халдеи. Сколько их в мире, пятьдесят тысяч? Может сто? Но куда ни кинь, где место подоходнее - там везде, ухмыляясь, сидит наглая халдейская рожа. Более того, большинство нынешних царей, что в Парфии, что в Армении, что в Понте, имеют жену-халдеянку. А уж хитрости халдеям не занимать. И жадности тоже. Раньше все они были магами. А теперь стали ростовщиками. Но главное это то, что халдеи считают себя избранным народом, которому Всевышний предопределил, якобы, мировое господство.
  - А вы знаете, что рассказы о том, будто халдеи похищают иудейских младенцев для своих священнодействий, далеко не сказки? - вступил в разговор ребе Натаниел.
  - При чем здесь халдеи? - оборвал дискуссию Анан. - Мы собрались обсуждать что делать с Назаретянином.
  - А притом что, как удалось выяснить, роды у галилеянки Марии принимали именно халдеи. Они шли в качестве послов к Архелаю, чтобы предупредить царя о том, что его собираются сместить. Но они опоздали и почти год пробыли в Иерусалиме. Может быть, они и подменили ребенка во время родов на халдейского младенца?
  - Да где бы они его взяли, если прожили в Иерусалиме год? - резонно возразил Гамалиэл. - Если хотите пустить ложный слух, чтобы опорочить Назаретянина, придумайте что-нибудь поубедительнее.
  - А может быть, они похитили иудейского младенца?
  - Тогда это уже не халдей, а иудей.
  - Неужели вы не знаете образ мысли людей земли? - вновь вступил в разговор Йохоханан. - Они верят тем охотнее, чем большую чушь им говорят. Вот мы и скажем, что да, если бы Назаретянин был сыном Марии, то он, возможно, и мог быть бы мессией. Но поскольку это не сын Марии, а подмененный халдей, то весь вопрос сразу отпадает. Да вы только посмотрите на него. Какой же он иудей? Борода густая и рыжая. Глаза какого-то противно-голубого цвета, а нос у него имеет обратную кривизну, как у какого-нибудь скифа. Да и рост. Где вы видели иудея ростом в целых шесть римских футов?
  - Хорошо. Одна идея есть, - подытожил Анан, - у кого будут другие предложения?
  Тут слово взял молчавший до этого Каиафа:
  - Я знаю, как заставить его казнить Назаретянина. Есть у меня один человек. Прокуратор ему безмерно доверяет. Через него я кое-что сообщу Пилату, и тот клюнет на удочку.
  Большинство Санъдрина одобрило это предложение и фарисеи приступили к выполнению принятого решения.
  
  
  ГЛАВА XV
  
  Разговор с ученым закончился незадолго до полуночи. Валера вызвался довезти Толмачева до гостиницы. Поднявшись в номер, Толмачев тут же плюхнулся на кровать с продавленной металлической сеткой и, не раздеваясь, уснул. Сон, который под впечатлением только что закончившейся беседы начал сниться Николаю Андреевичу, содержал в себе ужасные подробности и человеческих жертвоприношений с поеданием человеческих внутренностей, и жестоких казней, и даже тех пыток, которым подвергались арестанты в древнеримские времена. Поэтому, когда стук Валериного кулака по картонной двери гостиничного номера вырвал Толмачева из этого ужасного сновидения, Николай даже обрадовался тому, что его разбудили.
  - Хорошо, что вы уже оделись, Николай Андреевич, - произнес Валера, когда Толмачев открыл ему дверь. - Вы так устало выглядите, что создается впечатление, будто бы вы вообще не спали.
  - Спать-то я спал, - ответил Толмачев, - да только ничуть не выспался.
  - Это бывает, - согласился Валера. - Особенно тогда, когда снятся такие кошмары.
  - А откуда ты знаешь, что мне приснилось?
  - Я не знаю, - спохватился Валера так, как будто его поймали на противоречии в показаниях, даваемых следствию. - Просто я подумал, что вам снился тот же кошмар, что и мне.
  - И что же тебе такое приснилось?
  - Римские легионеры, древние храмы, а еще вынутые наружу внутренности.
  - Действительно, мне тоже снилось нечто подобное, - признался Толмачев. - Наверное, это после вчерашнего разговора с этим ученым. Мы что, едем забирать прокуратора?
  - Николай Андреевич, взгляните хотя бы на часы. Уже скоро одиннадцать. Прокуратора забрали уже. Он в подвале облуправления сидит. Ему даже отдельную камеру предоставили. Псих ведь все-таки.
  - Значит, едем допрашивать? - спросил Толмачев.
  - Значит, едем допрашивать, - подтвердил Валера.
  Спустя двадцать минут оба они - и Николай Толмачев, и Валерий Лучников - поднимались второй этаж по стертой за пятьдесят с лишним лет многочисленными ногами бетонной лестнице.
  - Зря вы поднимаетесь, - встретив их в коридоре, проговорил Виктор Петрович. - Сейчас не подниматься, а спускаться надо.
  - Мы что, прямо в подвале в допросной комнате будем с ним разговаривать? - осведомился Валера.
  - Ну, не приглашать же мне его в свой кабинет, - ответил Виктор Петрович.
  
  Коридор в подвале областного управления государственной безопасности ничем не отличался от обычного тюремного коридора. По обе его стороны располагались тяжелые железные двери с маленькими круглыми смотровыми окошками и квадратными окошками большего размера. Последние были предназначены для раздачи пищи арестантам. Лишь одна из дверей отличалась от всех остальных. Отличалась она тем, что была сделана из дерева и обита звукопоглощающим покрытием, сверху отделанным темно-коричневым дерматином. Это как раз и была та самая комната для допросов, о которой Валера только что спрашивал Виктора Петровича. Едва завидев начальника управления, расторопный дежурный с красной повязкой на рукаве серо-зеленого кителя тут же отворил ее дверь. Посреди комнаты стоял металлический стол, установленный здесь, судя по всему, еще в сталинские времена. Метрах в полутора от ствола к полу была прибита выкрашенная половой краской рассохшаяся деревянная табуретка, предназначенная для допрашиваемого арестанта. Обратившись к дежурному, Виктор Петрович дал указание привести доставленного утром нового постояльца. После этого он обратился к Толмачеву:
  - Допрос, как специалисту, придется вести вам, Николай Андреевич, - произнес он и предложил Толмачеву сесть за стол. Сам же Виктор Петрович предпочел удобно расположиться на одном из двух стульев, по всей видимости, заранее принесенных сверху. То же самое он приказал сделать Валере.
  Едва все трое расселись, дверь допросной комнаты распахнулась, и дежурный отрапортовал о том, что затребованный арестант доставлен. Переступив через железный порог, в помещение вошел бритый наголо человек со впалыми щеками и такими же впалыми глазницами. В своей полосатой больничной пижаме, служившей в последние десятилетия его единственным одеянием, этот человек напоминал узника Освенцима или Бухенвальда. Сев на прибитую табуретку, узник опустил глаза и безучастно уставил взор на выщербленное углубление в бетонном полу.
  - Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, - деловито начал допрос Толмачев, который, конечно, никогда не допрашивал арестантов, но имел, тем не менее, большой опыт допроса студентов во время экзаменационных сессий. При этом Толмачев нисколько не сомневался, что выудить из иного студента ответ на вопрос экзаменационного билета ничуть не легче, чем получить правдивые показания у содержащегося под стражей подозреваемого.
  - А что вы имеете в виду под словом "фамилия"? - переспросил арестант.
  - То, что стоит после отчества, - попытался пояснить Толмачев.
  - А если у меня нет отчества?
  - Люди без отчества у нас встречаются. Особенно в Казахстане и Средней Азии. Но фамилии, тем не менее, есть у всех, даже у представителей малочисленных народностей Крайнего Севера - заявил Николай Андреевич.
  - Я не из Казахстана, не из Средней Азии и уж, конечно же, не из представителей малочисленных народностей Крайнего Севера. Но ни фамилии, ни отчества у меня все равно нет.
  - А что же у вас есть?
  - У меня есть праномен, номен, и когномен, - пояснил арестант.
  - А агномена у вас, случайно, не имеется? - издевательским тоном задал Толмачев дополнительный вопрос.
  - Агномена я в свое время не заслужил. Я же вам не Сципион какой-нибудь.
  - Про свои номены и когномены можете рассказывать психиатрам, если это им интересно. - А нам вы должны назвать свои имя отчества фамилию и дату рождения.
  - Ну что ж, слушайте. Я родился за два дня до декабрьских календ в консульство Квинта Лукреция Веспилона и Сентия Сатурнина, то есть, двадцать девятого ноября в девятнадцатом году до вашей эры. Поскольку в семье я был первенцем, меня нарекли Гаем, то есть, я унаследовал личное имя своего отца - Гая Понтия Галлия.
  - То есть вы хотите сказать, что через два с небольшим месяца вам исполняется две тысячи семь лет.
  - Вы правильно сосчитали, - ответил узник.
  - А известно ли вам, уважаемый долгожитель, что люди столько не живут? Не поделитесь ли секретом столь феноменального долголетия?
  - Вот, значит, зачем меня сюда привезли! Секрет моего долголетия снова понадобился? Что, нынешний ваш Горбачев тоже вечно жить захотел? Если да, то так ему и передайте: "Это дано не каждому".
  - А кому, если не секрет, это может быть дано и за что?
  - Таких людей можно по пальцам пересчитать, - стал объяснять арестант. - Из тех, с кем я непосредственно сталкивался, это во-первых, Симон Киренянин - тот, который Иисусу крест нес. Он в последнее время в Эчмиадзине живет. Армянином притворяется. Надоело ему, что все его вечным жидом обзывают. "Вечный ара", говорит, звучит несколько поприличнее. Во-вторых, Гней Домиций Агенобарб, консул тридцать второго года. Да, самого главного чуть не забыл. Иоанн Богослов, как вы его называете. Он - сын Иисуса.
  - Иоанн Богослов был сыном Иисуса Христа?
  - А вы что, до сих пор не знаете?
  - Но в Евангелиях...
  - Да вы их больше читайте эти Евангелия! - перебил допрашиваемый. - Их писали уже после Иудейской войны те, кто Иисуса в глаза не видывал. Они просто двух людей часто путают - Иисуса Христа и Иоанна Крестителя. Это с его именем был связан тот громкий скандал, разразившийся в Галилее в консульство того же Гнея Домиция Агенобарба, только что упомянутого мною, и Камилла Скрибониана. Дело в том, что ессейские убеждения Иоанна бен Закарии не мешали ему иметь любовницу. Любовницей же этой была не кто иная, как Иродиада - внучка царя Ирода и, одновременно с этим, жена Ирода Филиппа, сына Ирода Великого от Клеопатры, одной из девяти жен Ирода. Кстати, попрошу не путать эту Клеопатру с ее старшей современницей, являвшейся последней египетской царицей. Брак Филиппа и Иродиады был в последнее время лишь номинальным, так как Филипп постоянно проживал в Риме. Само по себе это не вызывало скандала, так как в отличие от фарисеизированной Иудеи, в Галилее никто не мог осудить покинутую мужем женщину за то, что она проводит свой досуг в обществе популярного религиозного и общественного деятеля. Скандал этот начался лишь тогда, когда живший в Риме Филипп скончался, и галилейский тетрарх Ирод Антипа решил жениться на Иродиаде. Если говорить точнее, то это именно Иродиаде удалось уговорить Антипу, сына Ирода от его более старшей жены Малтаки, на законный брак, подкупив его тем, что ему в добавок к его Галилее достанется еще и вся тетрархия Филиппа. Иоанну предоставлялся выбор, либо оставаться тайным любовником царицы, либо уйти из ее личной жизни. Но он решил, что достоин большего, пришел к Антипе и заявил: "Не должно тебе иметь жену брата твоего". Моралист, понимаете ли, нашелся. Представьте себя на месте Антипы. Что бы вы сделали с этим наглецом? Вот Антипа и посадил его в тюрьму, в крепость Махерон, находящую на границе владений Ирода и арабского царя Ареты. И, кто знает, может быть, он и выпустил бы со временем Иоанна, но вмешалась Фортуна в лице одной весьма юной особы. У Иродиады была дочь Саломея. Она тоже хотела быть не просто падчерицей царя, но и стать законной царицей. Но как обойти занявшую это место мамашу? Ведь одно дело забраться к отчиму в постель и совсем другое развести его с матерью и занять ее место. Вот тогда Саломея, как в ваших кругах сейчас выражаются, слила Антипе компромат на свою мамочку. Но тетрарх, вопреки ожиданиям Саломеи, обрушился с гневом не столько на Иродиаду, сколько на сидящего в тюрьме Иоанна. Именно поэтому он выполнил просьбу Саломеи и, послал в тюрьму адъютанта с приказом обезглавить Иоанна.
  - А почему же тогда Саломея вдобавок ко всему попросила принести ей на блюде голову Иоанна? - задал вопрос Толмачев, - которого почему-то давно интересовал этот вопрос.
  - Ох уж эти отрезанные головы, - тяжело вздохнул арестант. - Всю жизнь они меня преследуют. Из-за одной из них я, собственно говоря, здесь и нахожусь. Дело в том, что до того, как пытаться соблазнить Антипу, то же самое Саломея пыталась сделать и с Иоанном в бытность оного любовником ее мамочки. Ну, бывают такие дочки, что с этим поделаешь? Но тот ее притязания отверг. Так что со стороны Саломеи усекновение главы Иоанна Предтечи было еще и актом мести за отвергнутую любовь. Но это одна сторона дела. Для этого типа женщин отрезанная голова есть нечто вроде своеобразного фетиша. Саломея была по материнской линии потомком Юдифи, сохранившей отрубленную голову Олоферна. Видимо, именно от нее и пошел этот обычай хранить у себя мумифицированную голову любимого мужчины. Потом это делали уже и потомки Саломеи.
  - Вам известны ее потомки?
  - И вам тоже.
  - Назовите хотя бы одного.
  - Модно подумать, что вам не приходилось слышать о Маргарите Валуа.
  - Она была потомком Саломеи?
  - А что в этом удивительного? Вам известна судьба Ирода Антипы?
  - Конечно, известна. В тридцать девятом году он был лишен царства и отправлен в ссылку.
  - Правильно. А в ссылку он был отправлен не куда-нибудь, а в город Лугдунум, то есть, в Нарбоннскую Галлию. А Нарбоннская Галлия это теперь самая что ни наесть Южная Франция. Туда же с ним уехали и Иродиада, и Саломея. И, что самое интересное, с ними поехал в ссылку и малолетний сын Иродиады, считавшийся официально сыном Филиппа. Но он был не сыном Филиппа. Он был сыном Иоанна Крестителя. Через множество поколений одним из его потомков стал земляк рода Медичи Леонардо да Винчи. А от этой-то самой Саломеи берут начало и будущие Медичи, и будущие Валуа. А Маргарита, родившаяся в тысяча пятьсот пятьдесят третьем году и ставшая восемнадцатого августа тысяча пятьсот семьдесят второго года женой будущего Генриха IV, как раз и была с отцовской стороны потомком династии Валуа, а с материнской - рода Медичи. Ведь мать королевы Марго Екатерина была дочерью флорентийского тирана Лоренцо Медичи. Так вот, эта самая Маргарита Валуа носила широкие фижмы со множеством карманчиков, в каждом из коих помещалась коробочка с сердцем одного из ее возлюбленных: после смерти она приказывала забальзамировать их сердца. Эти фижмы Маргарита каждый вечер вешала на крюк за спинкой кровати и запирала на замок.
  - А при чем же здесь голова? - задал Толмачев недоуменный вопрос.
  - Как при чем? Вы Дюму хотя бы читали?
  - Положим, читал. И что?
  - Да то, что голову Ла Моля Маргарита Валуа тоже оставила себе. Она спрятала в мешочек, вышитый жемчугом и надушенный самыми тонкими духами, голову Ла Моля, красоту которой должны были сохранить особые средства, употреблявшиеся в те времена при бальзамировании. Потом Маргарита украсила этой головой одну из комнат дворца, сделав из этой комнаты своеобразное святилище. Но еще раньше королева-мать Екатерина Медичи приказала палачу сберечь эту самую голову каббалистических опытов. Так что дочка увела эту башку у своей мамаши прямо из-под ее длинного и тонкого флорентийского носа.
  - А что за голова стала причиной вашего нахождения здесь?
  - О, это очень интересная история. Жаль, что ее никто так никогда и не дослушал до конца. Ни у кого не было времени.
  - У нас время есть, - заявил Толмачев, украдкой взглянув на Виктора Петровича сидящего за спиной арестанта. Увидев, что Виктор Петрович одобрительно кивнул, Николай Андреевич добавил: - У нас есть сколько угодно времени.
  - Тогда слушайте, - произнес арестант и начал свой длинный рассказ.
  
  В начале тридцатых годов нынешнего столетия жил в Москве на Мясницкой один музейный работник. Был он, как тогда говорили, из "бывших". Поэтому, несмотря на то, что был он хорошо образован и знал в совершенстве пять иностранных языков, его социальное происхождение благопрепятствовало, если так можно выразиться, занятию им каких-либо более респектабельных должностей.
  - Вы хотели сказать "благоприятствовало"? - недоуменно переспросил Толмачев.
  - Нет, именно благопрепятствовало. Потому что если бы этот человек оказался на какой-нибудь более или менее значительной должности, его бы непременно заметили. А, заметив его, личность такого масштаба, его бы непременно тут же отправили б на какие-нибудь Соловки.
  В этот момент в помещение вошел дежурный и что-то на ухо прошептал Виктору Петровичу.
  - Товарищи, - обратился начальник управления к Валере и Толмачеву, - у меня возникли безотлагательные дела. Продолжаййте, пожалуйста без меня. Как закончите- доложите.
  Сказав это, Виктор Петрович покинул помещение, оставив с допрашиваемым Николая и Валеру.
  - Но вот однажды, - продолжил рассказ арестант, - этот музейный работник выиграл по облигации довольно крупную сумму и решил сменить род деятельности. Захотелось ему стать писателем. Но писателем не простым, а таким, которых в школьную программу включают. Но в этом своем стремлении он настолько переусердствовал, что вылил из чернильницы на страницы своего романа то, что было дотоле сокрыто за семью печатями. На страницах еще не напечатанного романа появилась правда. Однако эта правда была такова, что колола глаза не только людям, но даже кое-кому из высших существ.
  - Дьяволу? - неожиданно вырвался у Толмачева наводящий вопрос.
  - Как раз таки нет, - возразил арестант. - Именно Дьявол был кровно заинтересован в широкой публикации этого романа. Сам Дьявол ведь ничего сотворить не может. Разрушить что-либо, это всегда, пожалуйста. А что-нибудь материальное сотворить, это, как выражался ныне покойный Цезарь Леопольдович, увольте-с. Но иногда Дьяволу нужно, чтобы что-то было сотворено. И тогда, в виду неспособности творить, он прибегает к услугам людей. А тем людям, которые взялись творить дьявольское произведение, будь то дьявольская живопись, дьявольская музыка, дьявольская архитектура или же дьявольская литература, Дьявол помогает всеми своими наличными силами. Помогал он и этому писателю. Сначала Дьявол подложил в корзину с грязным бельем ту самую облигацию. А потом предоставил автору спутницу и помощницу. Таких спутниц и помощниц во времена моей квиритской молодости называли музами. Нет, я, конечно, не имею в виду ни Евтерпу, ни Клио, ни Талию, ни Мельпомену, ни Терпсихору, ни Эрато, ни Полигимнию, ни Уранию ни Каллиопу. Но, я надеюсь, вы поняли, кого я имею в виду. Кстати говоря, эта самая муза тоже была из числа многочисленных ныне потомков все той же маленькой гнусненькой Саломейки.
  Однако публикации этого романа воспротивилась противная сторона. И, как это часто бывает, эта сторона принялась творить зло, всему желая добра. Во-первых, сначала этот роман не хотело брать ни одно издательство. Во-вторых, когда в одном из журналов все-таки стали печататься отдельные его главы, не содержавшие пока той злополучно правдивой информации, поток грязи обрушился и на автора, и на редактора. Зачем убивать человека, когда его можно дискредитировать. А лучше всего это можно сделать, объявив его сумасшедшим. В конце концов, автор романа так и оказался в самом что ни на есть сумасшедшем доме.
  Но на этом история не закончилась, - продолжил повествование таинственный пациент. - В эту историю решил самолично включиться сам Сатана - Господь Валаал, как называли его в мое время. И вот однажды весною в час небывало жаркого заката в Москве на Патриарших прудах появились два гражданина. Одному из этих людей было суждено стать первой жертвою таинственных темных сил. Другому же было предначертано стать свидетелем неодолимого могущества обладателя и повелителя этих темных таинственных сил. Здесь надо обязательно пояснить, что сам Господь Валаал решил вступиться за этот роман, главным образом, в ответ на обращенные к нему многочисленные молитвы. Молитвы же те исходили от любовницы того самого писателя. А если человек чего-то хочет и об этом усиленно просит высшие силы, рано или поздно его молитвы должны возыметь действие. Надо только знать как, у кого и в какой форме следует попросить. И не случайно первою жертвою стал именно тот человек, который первым отверг этот роман. Козьи болота это как раз те места, откуда и появляется в Москве вся нечистая сила. Появляется она именно там, потому как почти что все выходы из Преисподней в Москве сосредоточены между Тверской, в смысле, улицей Горького и Малой Никитской, то бишь, улицей Качалова. Одним из этих выходов служит и Патриарший пруд. В тысяча шестьсот восемьдесят третьем году патриарх Иоаким осушил эти болота, устроив на их месте пруды, а ручей, тот знаменитый ручей, который отнюдь не случайно назван был Черторыйским, патриарх велел засыпать. Но все это мало помогло. У вас говорят, что никогда не пустуют святые места. Поганые места тоже редко бывают вакантными. Место трагедии тоже было выбрано отнюдь не случайно. Когда-то в древние времена на реке Москве жило одноименное финно-угорское племя, давшее название и городу, и реке. Правда, к концу десятого века все оно было почти поголовно истреблено соседним племенем яузов. А на том самом месте, на котором лишился своей лысой головы Михаил Александрович Берлиоз, стоял жертвенник местного бога Пупы - одного из олицетворений Господа Валаала. Головы приносимым в жертву отрезала молодая жрица-девственница. Но поскольку далеко не у каждой девицы хватит сил, чтобы вознести меч или поднять тяжелый топор, москвянами была придумана своеобразная прародительница гильотины. Остро отточенное колесо скатывалось вниз по желобу, отрезая голову намеченной жертве. И это отнюдь не случайно, что голову Берлиозу отрезала советская девушка, комсомолка, девятнадцатилетняя вагоновожатая Клава Вырышева. Случившееся так потрясло девицу, что прямо из травматологии она с нервным срывом попала в клинику профессора Стравинского. Там она и познакомилась со своим будущим мужем - бывшим поэтом Иваном Николаевичем Поныревым. Интересная судьба у этой девицы. В тысяча девятьсот четырнадцатом году ее нашли под деревом, присыпанной прошлогодними листьями. Один гусарский штабс-ротмистр из Первого Сумского полка гулял в парке со своею собакою. Собака-то и отрыла младенца, в рот которого был вставлен голубой платок. Девочка оказалась жива, и офицер сдал ее в детский приют. Никто тогда так и не узнал, что так поступила с ребенком одиннадцатилетняя сестра, приревновавшая мать к младенцу. "Теперь, - решила сестра, - меня мама больше не любит, а все внимание отдает этому противному визжащему комочку". Но найденной девочке повезло. Ее удочерила семья одного почетного гражданина. После революции она стала сначала пионеркой, потом комсомолкой. Затем, выйдя замуж, она поступила в медицинский институт, и теперь она, хотя и на пенсии, считается известным психиатром. Остается только добавить, что этой сестрой, оставившей младенца на верную смерть, была та самая подруга нашего писателя. Ее так никто и не заподозрил. Родители решили, что ребенка украли евреи.
  - Евреи? - удивленно переспросил Толмачев. - Традиционно считается, что детей воруют цыгане.
  - А вы вспомните, какое это было время! Предыдущей осенью на всю страну прогремел судебный процесс, организованный в Киеве против приказчика кирпичного завода некоего Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве отрока Ющинского. Так что евреями, благодаря стараниям прессы, в те годы пугали непослушных детей.
  - Это все, конечно же, интересно, - прервал повествование Толмачев, - но все-таки, при чем же здесь именно вы.
  - Ну вот, а говорили, что у вас много времени, - обиженно произнес рассказчик. - Времени, видать, у вас хоть и много, но терпения, как всегда, не хватает. Ну, так слушайте же самое главное. Книга та была обо мне. Поэтому я и был приглашен как самый верный свидетель.
  - Кем?
  - Обеими сторонами. Дьявол хотел, чтобы роман был доведен до конца и, наконец, увидел бы свет. Он даже вернул автору сожженную сгоряча рукопись. Однако силы Света направили Дьяволу своего посланца и Дьявол, не желая на этот раз ссориться, поскольку не пришло еще его время, вынужден был уступить. Тем не менее, пять лет спустя Господь Валаал повторил эту попытку. Время было более благоприятное. На свободу были выпущены почти все темные силы. Духи тьмы подкарауливали людей в темных подворотнях и на лестничных площадках и, проникая им в души, съедали их изнутри. Друзья стали сторониться друг друга, соседи переставали здороваться между собой, а сын боялся лишний раз забежать к матери и спросить о ее здоровье. Ах, молодой человек, жаль, очень жаль, что вам не довелось пожить в те времена. Уж вы бы тогда знали, что такое страх и что такое радость. Годы страха, годы бессонницы, годы прислушивания к звуку каждых шагов на лестнице. И, вместе с тем, радость. Радость, когда шаги завершились звонком в дверь этажом ниже. Радость, когда эти шаги, миновав ваш этаж, проследовали наверх. Радость, когда, выключив свет и выглянув в окно сквозь тюлевую занавеску, вы видите, как по асфальту ведут через двор к черной машине не вас, а вашего соседа. А потом снова страх. Страх и тревога. И в самый разгар этой вакханалии страха Дьявол решил запустить в оборот этот роман. И тот самый молодой человек, который некогда стал свидетелем отсечения головы своего товарища, довел этот роман до конца. Но в самый последний момент рукопись бесследно исчезла, а меня самого с Лубянки перевезли в сумасшедший дом подальше от Москвы.
  - Чем же так опасен этот роман?
  - Знаете, молодой человек, в те времена, когда был еще жив прежний главврач Цезарь Леопольдович, мы с ним подолгу беседовали. Так уж сложилась его биография, что говорить по душам он мог лишь со своим пациентом. Во-первых, в своем окружении среди нормальных людей не находил он равных себе по интеллекту, во-вторых, беседуя с психом, изолированным от общества, он не боялся, что этот псих напишет на него донос. И вот однажды Цезарь Леопольдович мне рассказал о механизме возникновения и распространения психических эпидемий. Рассказывал он мне и о Малеванщине, и о деятельности Давидо Лаццаретти, и о селе Никольском Воронежской губернии, все жители которого разом сбросились с обрыва. И вот тогда-то я понял, чем эта книга опасна. Если эпидемия какой-нибудь инфекционной болезни это результат распространения соответствующего вируса, то тот самый роман должен был стать вирусом той эпидемии, в результате которой этому свету пришел бы столь долгожданный для многих конец. Вот вы, Николай Андреевич, - вдруг обратился к Толмачеву пациент по имени и отчеству, которые Толмачев ему не называл, - наверное, думаете, - что интерес ко мне того англичанина, моя поездка в Москву в институт имени Сербского и ваш вызов в этот провинциальный городишко все это связано с теми переменами, которые происходят сейчас в вашей стране? Перестройка, гласность, "новое мышление"... "Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними", - думаете вы. Нет, уважаемый историк. Это я меняюсь, а времена меняются вместе со мной. Вы, наверное, думаете, что я и есть тот самый Pontius Pilatus, который направил на гору "Calvarium" избитого арестанта, написав на его табличке "Rex Iudorum"?
  - "Нет, теперь я точно уверен, что ты самый настоящий псих", - подумал про себя Толмачев.
  - Я был Понтием Пилатом до того самого момента, когда мне поднесли кровь этого казненного иудейского царя. Поднесли в чаше, сделанной из черепа, который по преданию был черепом первого человека. Я не собирался казнить этого, как сейчас бы сказали, придурка. Я отправил его к Антипе. Но пока его водили к галилейсому четверовластнику, я узнал тайну крови этого иудейского царя. Выпив его кровь, я и стал спекулятором.
  - Кем-кем? Спекулянтом? - не выдержав переспросил Валера, несмотря на то, что Виктор Петрович перед началом допроса убедительно просил его не раскрывать рта.
  - Спекулятором, - повернув бритую голову в сторону Валеры, повторил Понтий Пилат.
  - "Speculator", - вспомнил Николай Толмачев выделенное жирным шрифтом слово внизу девятьсот сорок пятой страницы латинско-русского словаря. Содержание этого тысячедевяностошестистраничного словаря, изданного в семьдесят шестом году под редакцией Иосифа Ханановича Дворецкого, Николай Андреевич знал почти наизусть. "Разведчик, лазутчик, ординарец, вестовой, телохранитель, испытатель, исследователь", - стал Толмачев перечислять в голове все значения этого слова.
  - Не трудитесь вспоминать, Николай Андреевич, - прервал его размышления бывший прокуратор. - Этого значения в словарях не указывают. Моя задача осуществлять надзор. Надзор за тем, чтобы ситуация не вышла из-под контроля. Вы думаете, что я сожалею, что распял вашего Господа? Да, иногда мне его жаль. Жаль, как человека. И будь он действительно всего лишь человек, я бы сделал все, чтобы спасти его от казни. Но за три года до этого этот Иоанн инициировал его. В нем проснулся дух абсолютного света. И этот свет он хотел распространить повсеместно. Если бы в мои руки попал Антихрист, который пытался бы повсеместно распространить абсолютную тьму, я тоже бы его казнил, каким бы прекрасным человеком ни был он как человек. И для этого я и живу. Живу до сих пор, чтобы распять однажды антихриста на том самом Кальварии. До сих пор мне попадались лишь его предтечи. Им я просто без сожаления бил мечом или топором по голове. Есть один и сейчас. Вот именно поэтому все вы снова заинтересовались моею персоною. Скоро я отсюда уйду. И вы, именно вы мне поможете в этом. Иначе будет конец, катастрофа. И эта катастрофа будет сродни психической эпидемии. Я должен буду выйти. Выйти, чтобы убить главного зачинщика - очередного предтечу антихриста.
  Прокуратор не успел договорить: в этот момент в комнату заглянул дежурный и доложил, что арестованному пора обедать.
  - Ну что ж, давайте, пожалуй, сделаем перерыв, - согласился Толмачев, внезапно вспомнив, что сегодня он не успел даже позавтракать.
  
  - Что ты об этом думаешь? - обратился к Валере Толмачев, когда оба они поднялись в столовую.
  - Мне кажется, выпускать его отсюда нельзя, - ответил Валера. - Его, наоборот, надо отправить под Алма-Ату вслед за людоедом.
  - Я тоже так думаю, - подтвердил Толмачев. - Настоящий маньяк. Выйти, найти какого-нибудь человека по каким-то только ему известным признакам, и ударить его топором по голове, чтобы избавить мир от грядущего антихриста. Интересно, скольких он уже так зарубил, прежде чем в НКВД-то попал?
  - Но на главный вопрос мы все-таки ответа не получили, - заметил Толмачев. - На вопрос о причине его столь феноменального долголетия.
  - Зато интересный бред послушали. Систематизированный, как говорят психиатры. Интересно, как они у него в карточке диагноз-то написали?
  - Да читал я эту карточку.
  - И что там написано?
  - Знаешь что? Амнезия. Не помнит, мол, как зовут, сколько лет и откуда родом.
  - Конечно, им же проще все на амнезию списать. А этот его бред можно и не фиксировать. Интеллект у него, конечно, дай боже. Но ведь с ума сходят лишь те, кому было с чего сходить, - сделал Валера глубокомысленный вывод. Потом вдруг добавил: вы пока компот допивайте, а я пойду Виктору Петровичу доложу, что мы с этим психом закончили. Мне, может быть, он новое задание даст. А вас, наверное, в Москву обратно отпустит.
  
  ГЛАВА XVI
  
  Прошло девять дней с того злополучного совещания иудейского Санъэдрина. Наступил день, предшествующий иудейскому празднику. Дым сжигаемых остатков хамеца нещадно драл горо прокуратору, а у его супруги Клавдии обострились приступы астмы. В тот день к Пилату и привели арестованного, называющего себя Мессией.
  - Ты говоришь по-гречески? - спросил арестованного прокуратор.
  - Да, игемон, - ответил арестант, с трудом шевеля распухшими окровавленными губами.
  - Тогда пойдем, поговорим. Разговор у нас будет долгим и содержательным. - Итак, юноша, ты хочешь стать иудейским царем.
  - Да, игемон.
  - А по какому праву?
  - По праву принадлежности к царскому роду.
  - Ты можешь ее доказать?
  - Да, игемон.
  - А ты знаешь, что будет с тобой, если ты не сможешь этого сделать?
  - Историю с Лжеалександром я хорошо знаю. И то, что этот человек живет в твоем доме и пользуется твоим покровительством, мне тоже известно.
  - Тогда я предоставлю тебе возможность спасти свою жизнь точно также, как Август предоставил такую возможность Периандру. Если ты расскажешь всю правду о своем происхождении, я постараюсь сохранить тебе жизнь. Сегодня вечером наступит ваш Песах, и, в соответствии с обычаем, одного из приговоренных можно помиловать. Если ты расскажешь всю правду, помилованным будешь ты. Если нет, есть мацу пойдет Бар Равван, а висеть на кресте придется тебе. Итак, я слушаю.
  - То, что я скажу тебе, игемон, вряд ли тебе понравится.
  - Главное, чтобы это было правдой.
  - Что ж, ты сам этого захотел. Теперь слушай: сначала я расскажу кое-что о тебе.
  - О себе я сам знаю всё.
  - Даже то, чей ты сын?
  - Я сын Гая Понтия Галлия, - достойнейшего из всадников и бывшего сенатора.
  - Ты ошибаешься, игемон. Твоим отцом был не кто иной, как Гай Цезарь Октавиан, которого ты называешь Божественным Августом.
  - Что за вздор ты несешь? Когда я родился, Август путешествовал на Восток.
  - Вспомни, в каком месяце ты родился и сопоставь это с тем, когда Август уехал на восток.
  - И что? Даже если так, я не смогу доказать своего царского происхождения. А если начну доказывать, найдется много желающих меня умертвить.
  - Это не важно, главное, что твое царское происхождение доказывает мое право на иудейский престол.
  - Это как?
  - Вспомни, игемон, где ты служил двадцать семь лет назад.
  - В Германии.
  - В Германию тебя перевели годом позже. Сначала двадцать восемь лет назад ты перевелся в Двенадцатый легион после того, как Германию покинул Тиберий.
  - Нет. Я перевелся не потому, что ушел Тиберий. Просто, в Молниеносном как раз появилась вакансия на должность центуриона гастатов. В Германии же в тот год было все спокойно, и я полагал, что там должность центуриона мне пришлось бы ждать до греческих календ.
  - Но потом обратно тебя затребовал сам Вар. Однако два с половиной года ты все-таки прослужил в Сирии и вместе со своим легионом побывал в Иерусалиме вскоре после смещения Архелая.
  - Зачем ты мне напоминаешь мою биографию?
  - Сейчас поймешь. Родился я во второй год прокураторства Копония. Матерью моей была двоюродная сестра купца Иосифа. Отцом же моим был центурион из когорты принципов Двенадцатого Молниеносного легиона.
  Заметно заволновавшись, Пилат произнес:
  - Ну, что ж ты остановился? Продолжай! Как звали этого центуриона?
  - Ты действительно хочешь это услышать? - еще раз спросил арестант прокуратора, шея которого покраснела, а на лбу появилась испарина.
  - Подумав несколько мгновений и как будто что-то взвесив на воображаемых весах, Пилат произнес:
  - Говори!
  - Его звали, - арестант сделал паузу и набрал в грудь воздуха. - Его звали Гай Понтий Пантера. Это был ты, игемон, только под прежним когноменом. Пилатом ведь ты стал три года спустя.
  - Лжешь, иудей! Я не могу быть отцом инородца.
  - Это правда, игемон. И твое проклятие состоит в том, что тебе придется казнить собственного сына. Двадцать семь лет назад ты изнасиловал иудейскую девушку, в доме которой ты жил. Теперь тебя ждет наказание. Тебе собственною рукою придется подписать смертный приговор своему первенцу.
  - Этому не бывать! Я выставлю тебя на помилование.
  - Тебя вынудят меня казнить. Ты можешь отказать Каиафе, но тогда тебя сместят с должности.
  - Я сам напишу кесарю.
  - Тиберий - старый маразматик. Он давно пропил свой разум. Маркон не выпускает его с Капреи с тех пор, как стал префектом претория. Но даже если ты отпустишь меня, меня зарежут или побьют камнями еще до наступления седера.
  - Я спрячу тебя, а потом усыновлю. Ты получишь римское гражданство и станешь моим наследником.
  - Вот увидишь, игемон, ни твои идолы, ни мой Бог этого не допустят.
  
  Вернувшись в Преторий с Лифостротона, Пилат велел немедленно позвать Периандра. По счастью Периандр находился во дворце, и, вопреки своему обыкновению, не разгуливал по холмам и масленичным рощам.
  - Ave, procurator! - поздоровался он без тени греческого акцента.
  О, наконец, ты стал разговаривать как настоящий римский пролетарий, - похвалил его прокуратор. - Слушай, мой друг, твои навыки могут оказаться сейчас полезными. Помнишь, ты рассказывал, как ты притворился мертвым, и тебя выбросили за борт галеры. Ты это делать еще не разучился?
  - Нет, мой благодетель.
  - А принимать облик другого человека?
  - Чью рожу тебе состряпать?
  - Видел ты того арестованного галилеянина? Первосвященник непременно хочет, чтобы я его казнил. В противном случае он опять напишет на меня донос в Рим. Маркон, в отличие от Сеяна, меня не знает и может этому доносу поверить. Поэтому я придумал вот что. Сейчас ты превратишься в этого галилеянина, только в мертвого. Мы покажем его якобы труп и скажем, что, не дождавшись казни, он умер от побоев. Сыграй его труп убедительно, чтобы самый дотошный метоскоп не догадался. Иначе придется тебе до самого вечера провисеть на кресте, не меняя при этом физиономии.
  - Что ж похвальное стремление спасти узника. Правда, по твоему поведению можно догадаться, что этот узник тебе небезразличен. Отсюда уже недалеко и до разгадки твоей тайны.
  - Откуда ты про нее знаешь?
  - Я знал эту тайну еще до того, как узнал ее ты. Поэтому я и встретился тебе тогда на пути.
  - А что, у тебя тоже есть какой-то интерес к Иешуа? Или тебя, как лазутчика, тогда подослал Сеян?
  - Мне кажется, что настал тот миг, когда мне пора сорвать с себя все свои личины, - вдруг проговорил Периандр неестественно низким голосом. - Сейчас я покажу тебе свое истинное лицо.
  Лицо Периандра действительно заметно преобразилось. Вместо седого морщинистого старика на прокуратора смотрел златовласый юноша. Более того, лик этого юноши светился ослепительным светом, настолько ярким, что Пилат невольно отвел свой взор от его лица.
  - Здесь, в Иудее, меня называют Гавриилом, громоподобным голосом заговорил Периандр. - Я - помощник какого-то бога, как ты когда-то изволил выразиться в разговоре с Гратом. Будь мы в Греции, меня следовало бы называть Гермесом, германцы прозвали меня Вотаном, египтяне - Тотом, а в Риме сам Юпитер велел называть бы меня Меркурием.
  - Что ж ты раньше не говорил, что ты бог? Охота была семь лет притворяться нищим философом? Или это Юпитер на тебя такую повинность возложил за какую-нибудь из твоих шалостей, за воровство, например?
  - Помнишь мои слова про то, что ты найдешь и тут же потеряешь? Так вот, придется тебе сейчас его потерять.
  - Терять я его не собираюсь и готов сразиться с самой Фортуной, чтобы вырвать его из ее лап.
  - Ничего у тебя не получится. Такова воля Юпитера. Но от имени Юпитера я прошу тебя сделать так, как предписано в пророчестве. Во-первых, ни одна кость этого человека не должна быть задета. Во-вторых, он должен быть пронзен между ребер. Пронзен особым копьем. Копье это хранится у первосвященника. Первосвященник уже обещал дать Лонгину это копье. А еще, ни в коем случае не давай его кровь Каиафе. Ты же не хочешь, чтобы он стал бессмертным. Правда, Иуда, попади ему эта кровь, до Каиафы ее тоже не донесет. Он тоже хочет стать бессмертным. Кровь эту должен будешь выпить ты. И тогда бессмертием Юпитер наградит тебя. Помнишь, как Агамемнон принес Ифигению в жертву Артемиде, и как та подменила ее ланью? У иудеев есть точно такой же миф, как отец приносит в жертву сына. Но в самый последний момент их Бог заменяет его ягненком. Кто знает, может он поступит также и с твоим сыном?
  - Послушай, Периандр, если ты бог, то ты наверняка знаешь еще одну тайну. Скажи мне, кто мой настоящий отец?
  - То, что только что рассказал тебе твой сын, это правда. Твой отец - Август, а сам ты приходишься родным отцом этому арестанту, - ответил Меркурий.
  
  ГЛАВА XVII
  
  В столовую Валера вернулся минут через пять:
  - Сейчас мы приедем в аэропорт и вместе с вами полетим в вашу родную и наверняка любимую вами Москву, - торжественно завил он.
  - Значит, надо собирать вещи и сдавать номер?
  - Пока нет. К вечеру, надеюсь, мы вернемся обратно. Просто нам надо повидать одного старичка, который сможет опознать нашего Понтия Пилата. Я захватил и фотографии полувековой давности, и те, что успели проявить и напечатать сегодня. А, кроме того, надеюсь, что он тоже сможет нам рассказать что-нибудь интересное.
  - Он что, его соратник по германским кампаниям или, может, служил вместе с ним в Иудее? - спросил Валеру Толмачев, когда, сев во всю ту же черную "волгу", теперь снова управляемую Борисом, они помчались в сторону аэропорта.
  - Не иронизируйте, Николай Андреевич. Всё гораздо прозаичнее. Этот старичок - наш с вами коллега. Он тоже историк. В тридцать седьмом году он закончил Институт Красной Профессуры, и его дипломную работы засчитали как кандидатскую диссертацию.
  - Редкое явление в гуманитарных науках. Это в математике или в физике, если не стал кандидатом наук до тридцати лет, уже и не станешь. А историки кандидатами становятся лет в тридцать пять, а докторами - годам к пятидесяти. Как интересно, ему это удалось.
  - Думаю, дело всё в том, что его научным руководителем был не кто иной, как сам Мстислав Борисович Лаврович. Слышали о таком?
  - Еще б я не слышал. Все учебные пособия по истории Древнего Мира, по которым я в свое время учился, были изданы либо под его редакцией, либо с его предисловием. И ведь он был не только историком. Он еще был знаменитым литературным критиком. Жаль, его лекций живьем послушать не удалось. Он умер в сорок восьмом - за год до моего рождения.
  - Значит, вам было бы, наверное, интересно познакомиться с его учеником.
  - Разумеется. Хотя его учеников я на своем веку повидал. Практически все они мне и преподавали.
  - А каково вам будет узнать, что донос, автором которого был уважаемый вами Мстислав Борисович Лаврович, едва не сгноил в лагерях нашего московского свидетеля?
  - Тогда время было такое. Все друг на друга доносы писали. При этом они искренне верили, что этим они действительно разоблачают истинных врагов народа. Это было что-то наподобие той кондрашки - психической эпидемии, о которой Герман Геннадиевич рассказывал.
  - Не знаю, не знаю. Я в последнее время в наших архивах порылся - много было таких, кто и не писал. Не писал даже тогда, когда под пытками заставляли. А наш с вами свидетель был отпущен лишь потому, что был признан сумасшедшим.
  - Еще один псих?
  - Да нет, просто в двадцать три года наш старичок пережил сильнейшее нервное потрясение: прямо у него на глазах трамваем отрезало голову его сотруднику и приятелю.
  - Вы это про кого мне рассказываете? Кому это голову трамваем отрезало? Уж, не Берлиозу ли?
  - А вы откуда знаете? - неподдельно удивился Валера.
  - Как откуда? Это же в книге у Булгакова написано.
  - В какой еще книге?
  - Как какой? "Мастер и Маргарита", естественно.
  - Не знаю, не читал.
  - Каждый интеллигентный человек просто обязан ее прочесть.
  - Я не интеллигентный человек. Я - офицер государственной безопасности.
  - А что, одно исключает другое?
  - Каждый интеллигент - потенциальный диссидент. Так Виктор Петрович говорит.
  - Но у вас же высшее гуманитарное образование. Да и потом, восемьдесят восьмой год на дворе. Перестройка в самом разгаре.
  - А откуда этому вашему Булгакову был известен этот факт? Он что там присутствовал?
  - Да нет, до вчерашнего дня я думал, что он вообще всё это выдумал.
  - Все выдумки тоже на чем-то основаны. Так не бывает, чтобы писатель взял что-то абсолютно новое из своей головы. Чаше всего, это преднамеренно допущенная утечка информации.
  - Так тоже говорит Виктор Петрович? - поинтересовался Толмачев.
  - Так говорит следственно-криминалистическая наука, - не без гордости в голосе ответил Валера.
  
  Самолет вылетел без задержки. Уже через три часа Толмачев и Валера, были в здании Домодедовского аэропорта. И Валера на КПП получал обратно свой табельный "макаров", переданный экипажу на время полета.
  - Ну и где же здесь электричка? - спросил Валера.
  - А что. Нас здесь никто не встречает?
  - Станут ваши москвичи встречать нас. Провинциалов. Это когда ваши к нам приезжают, мы им и гостиницу оплаченную, и обед в номера, и банкеты каждый вечер. А ваши даже машину не пришлют. Поэтому поедем как все нормальные люди. Думаете зачем я вас с собой взял? Я ведь в Москве никогда не был. А про этот Кривоколенный переулок я слышал только по телевизору из уст Глеба Жеглова. Так что вы меня будете за руку водить и показывать, на поезд какого маршрута в метро следует садиться.
  Услышав это, Толмачев хмыкнул, но объяснять Валере, что поездам метрополитена не присваиваются маршрутный номера, он почему-то не стал.
  - Если бы я знал, что так будет, я бы жене позвонил, она бы на машине подъехала и нас встретила, - проговорил вместо этого Николай Андреевич.
  - А у вас что, и машина есть?
  - "Шестерка", - ответил Толмачев.
  - Неплохо живут москвичи. На "москвичах", наверно, не ездят?
  - Почему? Ездят порой и на "москвичах". Просто, "жигули" реже ломаются.
   - Я вот не пойму, Николай Андреевич, зарплаты вроде и в Москве, и у нас одинаковые, цены тоже. А почему москвичи лучше нас живут?
  - Снабжение здесь лучше. Товаров больше, - неуверенно ответил Толмачев.
  - Не логично, - возразил Валера. - Если товаров больше, то больше и соблазнов. На эти соблазны все деньги уйдут, и, соответственно меньше трудовых сбережений.
  - Может, в Москве пьют меньше, вот эти самые, как ты говоришь, трудовые сбережения и сохраняются.
  - Ну, к примеру, возьмите меня. Я человек непьющий. Все свои сто восемьдесят "рэ" исправно жене отдаю. Плюс жена из декрета вышла, теперь и она еще сто тридцать получает. Она мне потом ежедневно выдает рубль с полтиной. Остальное - на продукты. Но вот уже год, как мы цветной телевизор собираемся купить, чтобы в тещин "Рекорд" не пялиться. А то он уже все как на негативе показывает. Но требуемые семьсот тридцать восемь рублей никак накопить не можем.
  - Ладно, - ушел от ответа Толмачев, - жене я все-таки позвоню. Пусть встретит нас на одной из ближайших станций. А то, пока мы до Павелецкого доедем, да пока на метро, да на троллейбусах разъезжать будем, то к вечеру обратно мы точно не успеем.
  - Мы и так не успеем, - с досадой проговорил Валера. - Вылетели мы в половине третьего по местному времени. В половине третьего по московскому сюда прилетели. Значит, если мы вылетим из Москвы в восемнадцать тридцать пять, то, проведя в воздухе два часа, мы все равно прилетим без двадцати пяти одиннадцать.
  Через час, увидев из окна приближение знакомой платформы, Толмачев толкнул в бок уснувшего в электричке Валеру, и через десять секунд оба они оказались на одной из многочисленных станций пригородных электричек, имеющихся в городской черте Москвы. Пройдя через платформу, Валера и Толмачев вышли к Варшавскому проспекту. Прямо у выхода, возле светло-голубой "шестерки" стоял сержант ГАИ с металлическим нагрудным жетоном. Жестикулируя полосатой палочкой, он объяснял сидящей за рулем даме в узких солнцезащитных "брейковских" очках, роскошно разодетой в джинсовый костюм, то, почему она не имеет права припарковываться у выхода из здания вокзала.
  - А вот и моя жена, - показал Толмачев Валере на джинсовую даму.
  - А этот "свисток" чего к ней пристал? - возмутился Валера.
  После обмена фразами Толмачев направился к жене, а Валера - к сержанту. Предъявив ему темно-синюю корочку, старший лейтенант госбезопасности Валерий Лучников в одно мгновение исчерпал неприятный инцидент.
  Заведя машину, жена Толмачева тронулась с места, и вскоре они втроем мчались на север по Варшавскому проспекту.
  - Это Виктория Викторовна, - представил Толмачев свою супругу. - А это Валера.
  - Он что, будет ночевать у нас? - вполголоса спросила мужа Виктория.
  - Не беспокойтесь, - мы вечером улетаем обратно, - ответил за него Валера, который мог жаловаться на что угодно, кроме недостаточной остроты слуха.
  - Как это, улетаем? Ты что, не насовсем?
  - Надо еще кое-что закончить, - ответил жене Николай.
  - А что я буду твоему завкафедрой говорить? - не успокаивалась жена. Он уже третью твою лекцию кем-то подменяет. Да и студенты волнуются. Из колхоза вернулись, а их любимого препода нет. Меня Вероника Плотникова прямо так и спросила: "Скажите честно, Виктория Викторовна, Николай Андреевич точно от нас не уволился?" И вообще, что-то подозрительно себя ведет эта твоя подающая большие надежды Вероника. Между вами там, случайно, ничего не было?
  - Гы-гы, - прокомментировал это предположение Валера, поняв, тем не менее, необоснованность подозрений Виктории.
  - Скажи, что к сессии уж точно вернусь, - дал уклончивый ответ Толмачев.
  - К сессии? Сессия наступит зимой. Ты там что, до зимы торчать собираешься? Тогда давай хотя бы заедем домой, и ты возьмешь теплую одежду.
  - Теплая одежда вряд ли понадобится, - влез в разговор Валера. - Мы это дело до первого числа закончить должны - то есть до конца текущего квартала. Вот снимем в Москве с одного свидетеля показания, вернемся, напишем отчет и вышлем вам вашего мужа самолетом. В три дня, думаю, мы уложимся.
  
  ГЛАВА XVIII
  
  Кровавый лик иудейского Солнца медленно опускался за Гулголет. Три опустевших деревянных креста чернели на фоне солнечного диска. Поднимая красную пыль тяжелыми воинскими калигами, по Иопийской дороге в город возвращалась первая центурия когорты принципов Пятого Македонского легиона. Войдя в город через Рыбные ворота, легионеры строем прошагали в Антониеву крепость. Прокуратор ждал. Он ждал, когда, наконец, с докладом прибудет к нему центурион. С докладом и кровью для Помпеевой чаши, с той самой животворящей кровью. Когда-то девяносто шесть дет назад Гней Помпей Магнус взял ее в Храме - в том старом Храме, еще не перестроенном Иродом - взял в качестве трофея. Потом, после гибели Помпеева сына Секста эта чаша каким-то образом попала в семью Клавдии и досталась Пилату вместе с приданым. Согласно древнему преданию тот, кто выпьет из этой чаши кровь иудейского царя, получит бессмертие.
  Однако центурион почему-то запаздывал. Не выдержав, прокуратор вызвал дежурного ликтора и приказал ему немедленно привести центуриона.
  Спустя небольшой промежуток времени ликтор вернулся один:
  - Первый центурион принципов Гай Кассий Лонгин в легионе отсутствует, - доложил ликтор.
  - Где ж его носят подземные боги?
  - Воины говорят, что сразу после казни пришел достопочтенный Иосиф, которому ты дал разрешение забрать тело одного из преступников. С ним и остался Кассий, чтобы проследить за процессом захоронения.
  - Немедленно скачи на Кальварий и приведи ко мне этого Кассия.
  - Слушаюсь, мой прокуратор, - ответил ликтор и тут же покинул Преторий.
  В тусклом свете Кровавой Луны Пилат не мог уже разглядеть с балкона, как ликтор скачет к Лысой горе. Поэтому он вынужден был тупо смотреть на город, залитый светом пасхальных свечей.
  А город кипел. Город веселился. Начинался пасхальный Седер. В тысяча триста сорок пятый раз за свою историю иудейский народ праздновал Песах - праздник опресноков. Во всех домах иудеи лежали вокруг стола и ели горький марор, обмакивая его в сладком харосете - густой жиже, приготовленной из яблок, вина и толченых орехов. В этом году Песах совпадал с Великой Субботой. В этот день много столетий назад случилось великое чудо. Чудо это состояло в том, что однажды во время Исхода иудеев из Египта египетские первенцы начали войну против своих же отцов. И увидели в этом иудеи знамение своего скорого освобождения и назвали они субботу, предшествующую празднику Песах, "Великой".
  "Барух Ата, Адо-Най, Эло-Эйну, Мелех Аолам, Ашер Кидшану Бемицвотав Вецивану Леадлик Нэр Шель Шабат Кодеш!", - доносились отовсюду до прокуратора незнакомые ему слова.
  Многое Пилату казалось странным в обычаях этого народа. Но этот праздник был для него самым странным. Странным казался и весь месяц нисан - месяц, который сами иудеи часто называли "ходеш га-авив" - месяц весны. Согласно иудейской Агаде, именно в этот месяц создал Вселенную их единственно почитаемый бог, который, по мнению прокуратора, совпадающем с мнением его самых просвещенных современников, являлся не кем иным, как Сатурном. В этот месяц иудеи не соблюдают траур, не произносят молитву "Тахаун" и не оплакивают умерших. А в этот пасхальный день они выпивают четыре стакана неразбавленного вина. Если бы не Макрон. Если бы префектом претория до сих пор оставался его покровитель Элий Сеян, Пилат в эту ночь проделал бы то, о чем давно тайно мечтал. Мечтал он об этом с того самого дня, когда шесть с половиной лет назад вынужден был отпустить делегацию иудейских старейшин, приняв их условия. Если бы Пилат не боялся гнева Маркона, правящего Римом от имени спившегося престарелого императора, он приказал бы перебить мечами, переколоть копьями и перерезать кинжалами как свиней всю эту ненавистную ему толпу, собравшуюся в Иерусалиме в канун Песаха.
  "Пусть веселятся, - думал прокуратор. Не успеет сойти в могилу нынешнее поколение, и от этого города не останется камня на камне". Он это знал. Знал с того самого часа, когда распознал в этом неприметном полусумасшедшем арестанте того нового бога, которому вскоре будет поклоняться полмира.
  - Мой прокуратор, - вырвал Пилата из размышлений вернувшийся ликтор, - первый центурион принципов Гай Кассий Лонгин исчез.
  - Как исчез?
  - На Кальварии его нет, под горой тоже. Но и в город он не возвращался - ни стража, ни мытари не видели, чтобы он входил в город. На дороге я его тоже не встретил.
  - А где этот Иосиф, тот Иосиф из Аримафеи, который оставался с ним?
  - К нему домой уже послали двоих солдат и декуриона, но, думаю, это бесполезно. Его тоже никто не видел входящим в город.
  - Значит, они исчезли вместе, вдвоем?
  - Я бы точнее сказал втроем.
  - А кто же третий?
  - Третий - это тот арестант, тело которого они забрали с собой.
  - Догнать! - прокричал прокуратор, - и на его мгновенно покрасневшем лице выступила испарина.
  - Будет исполнено, - ответил ликтор и стремглав выбежал из покоев, чтобы не попасть прокуратору под горячую руку.
  
  Едва ликтор удалился, шаги Лонгина послышались у Пилата за спиной. Вероятно, тот незамеченным вошел через потайной ход.
  - У меня есть к тебе предложение, прокуратор.
  - Мало того, что ты шляешься неизвестно где, так, что за тобой приходится посылать погоню, ты еще смеешь мне высказывать какие-то предложения! - возмутился прокуратор.
  - У меня есть кровь, - показал центурион кожаный мешок, - а у тебя есть чаша.
  - И что? Ты хочешь сказать, что крови хватит на двоих?
  - Я хочу сказать, что крови хватит на троих.
  - И кто третий? Твой сообщник Иосиф?
  - Третья - Клавдия.
  - Кто?
  - Твоя супруга, прокуратор. Ты, вероятно, семь лет хотел задать мне вопрос, почему человек с таким громким именем служит в таком крайне непрестижном Пятом Македонском легионе, расквартированном в самой малодоходной из римских областей? Да, я племянник того Гая Кассия Лонгина, который три года назад в Риме был консулом. Но я оказался здесь из-за твоей жены. Она была моей любовницей еще в Риме. Это она через свою подругу Апикату, жену префекта претория Луция Элия Сеяна, добилась твоего назначения в Иудею. Она думала, что ты оставишь ее дома. Оставишь, как некогда Марк Антоний оставил Фульвию. Оставишь, как это принято у наших чиновников, уезжающих на службу в далекие страны.
  - Значит, ты хотел жить в Риме с моей собственной женой в моем собственном доме? Вот почему она так не хотела уезжать?
  - Но ты приказал ей ехать с тобой и тем поломал все наши планы. Поэтому я решил тебя опередить. Я выехал из Рима на месяц раньше тебя и, дав взятку легату, поступил центурионом в пятый Македонский легион. Здесь я мог иметь частые свидания с Клавдией, которой ты, кстати сказать, не уделяешь достаточного внимания. Но сейчас я говорю это не для того, чтобы побольнее тебя уязвить. Я предлагаю сделку. Ты получишь кровь. Получишь ее ровно столько, сколько войдет ее в Помпееву чашу. Это даст тебе вечную жизнь. Но за это ты отдашь мне Клавдию. Согласись, это выгодная сделка. Зачем тебе в твои пятьдесят два года тридцатилетняя супруга, которой ты, к тому же, еще и противен? Она не мать твоих детей, которую ты любил и которую не вернешь из царства Плутона. Бессмертие тебе нужнее. Соглашайся, Пилат. Ты выпьешь кровь, отдашь мне Помпееву чашу, и мы с Клавдией уедем в Грецию.
  Неизвестно, что бы ответил Лонгину взбешенный прокуратор, если бы за спиной у центуриона не появился Периандр. Он снова принял прежний облик и, как ни в чем ни бывало, расхаживал в старом застиранном хитоне по лабиринтам коридоров Иродова дворца. Взмахнув невесть откуда взявшимся мечом, он ловко отсек голову Кассия, удерживая его, чтобы тот не упал, подставил Помпееву чашу под струи крови, хлещущей из кровеносных сосудов обезглавленной шеи. Вслед за Периандром в покоях появился одноглазый германец. Вдвоем они - германец и Перианр - быстро спрятали тело Лонгина и смыли кровавую лужу.
  - А теперь зови госпожу, - скомандовал Периандр рабу-германцу.
  - Она не любит. Когда ее будят, - попытался возразить раб.
  - Уверен, она не спит, - ответил германцу Периандр.
  - Что ты задумал? - спросил Периандра Понтий Пилат, когда германец ушел звать Клавдию.
  - Сейчас расскажу, - ответил таинственный грек.
  К приходу Клавдии все было готово.
  - Зачем ты меня звал посреди ночи? - раздраженно спросила Клавдия. Она ждала в своих покоях появления Лонгина и боялась теперь, что пришедший с кровавой чашей центурион не застанет ее.
  - Случилось необъяснимое происшествие, - начал Пилат. - Первый центурион принципов Гай Кассий Лонгин, которого мы с тобой знаем со дня нашего прибытия в Иудею, которому мы безгранично доверяли и на которого во всем полагались, сбежал.
  - Как это, сбежал?! Один?! - вырвалось у Клавдии.
  - Почему один? С ним сбежал этот мошенник Иосиф. Хотя не все ли равно, один он сбежал или с кем-нибудь? Важно, что сбежал именно он.
  - Подлец и проститутка! - произнесла Клавдия, топнув ногой по полу.
  - Совершенно точное определение, - согласился Пилат. - Но странность этого происшествия на этом не исчерпывается.
  - Что-то странное произошло с этим иудейским царем? Я же просила его не казнить. Он ведь философ. Да и сон мне снился довольно неприятный. Лучше бы ты выполнил мою просьбу и подарил его мне. Я давно мечтала иметь раба-философа. Но ты, старый ревнивец, вероятно, подумал, что я сделаю из него не раба-философа, а раба-любовника.
  - Дело не в этом спятившем философе. Дело в том, что, убегая, сотник оставил тебе два странных подарка. Начнем с первого.
  Подняв платок, Понтий Пилат обнажил Помпееву чашу, наполненную Периандром кровью обезглавленного им Лонгина.
  - Вот это кровь того распятого назаретянина. Почему он хотел, чтобы ты ее выпила, я не знаю. Но предполагаю, что это один из обрядов какого-то чужеземного культа, одного из тех, ночные собрания приверженцев которых ты так часто посещаешь. Если это необходимо для служения какому-то экзотическому восточному богу, или эта кровь будет способствовать твоему посвящению в жрицы, я не буду возражать, если ты ее выпьешь. Ты же наешь, что я никогда не имел ничего против твоих странных богов.
  - Гнев и негодование Клавдии сменились радостью, скрыть которую она оказалась не в силах.
  - Это точно кровь назаретянина? - переспросила она.
  - По крайней мере, так Кассий, прощаясь, передал Периандру перед тем, как сбежать.
  - А Периандр, он, случайно, не отпил из этой чаши?
  - Периандр? - засмеялся Пилат. - Периандр служит Меркурию и еще, вероятно, Лаверне, святилище которой, если ты помнишь, стоит в Риме на Соляной дороге у Коллинских ворот. Всяким экзотическим Митрам Периандр не служит.
  Жадно схватив череп обеими руками, Клавдия, не отрываясь, выпила его содержимое до дна.
  - А почему кровь еще теплая? Что, назаретянин умер недавно? - допив, спросила Клавдия.
  - Нет, он умер в час заката, но, как сказал Кассий, это какая-то особая кровь, она не остывает, - ответил Пилат. - Да, есть же еще второй подарок. Уходя, Лонгин попросил Периандра передать его тебе.
  Сказав это, прокуратор поднял со стола еще одно покрывало, и взору Клавдии предстала отрубленная голова центуриона первой центурии из когорты принципов Гая Кассия Лонгина.
  Клавдия вскрикнула и упала в обморок. Однако вскоре очнулась и произнесла:
  - Попроси Периандра, как только он встретит Кассия, а встретит он его теперь очень скоро, передать ему мою благодарность за эти подарки.
  В этот момент в комнату вошел сам Периандр. В руке он держал тот самый кожаный мешок, который четверть часа назад выронил из рук убитый им в этой комнате центурион. Прокуратор подставил череп, и Периандр доверху наполнил Помпееву чашу кровью, истекшей из раны распятого назаретянина. Презрительно глядя на все еще лежащую на полу супругу, Понтий Пилат произнес:
  - А это настоящая кровь иудейского мошшиаха. И сейчас ее выпью я.
  Затем он поднес череп к губам и, переборов отвращение, осушил чашу Помпея.
  
  ГЛАВА XIX
  
  Светло-голубая шестерка, принадлежащая супругам Толмачевым, мчалась на север уже по Большой Ордынке.
  - Коля, я правильно еду? - спросила Виктория, подъезжая к Малому Москворецкому мосту.
  - До настоящего момента ехала правильно. А сейчас пора правый поворотник включать.
  - Зачем?
  - Проедем сначала по Овчинниковской набережной, потом свернем на Чугунный мост. А потом, когда Водоотводный канал переедем, повернешь направо на Москворецкую набережную.
  - В чем смысл этого странного маневра? - спросила Виктория.
  - Хочу вон ту "восьмерку" проверить, случайно ли она за нами пристроилась.
  - В детстве в шпионов не наигрался, - прокомментировала Виктория.
  Тем не менее, белая "восьмерка" не думала отставать. Не отставала она ни на Овчинниковской набережной, ни на Москворецкой, ни в Китайском проезде.
  - Это, наверное, наши московские коллеги бдительность проявили. Или решили подстраховать. Их ведь Виктор Петрович о нашем прибытии телефонограммой предупредить был должен. Хотя, должен признаться, положение дурацкое. Когда мы за кем-то следим, это я понимаю, но когда кто-то следит за нами...
  - Вы, мужики, у психиатра когда в последний раз были? - обратилась Виктория к своим пассажирам.
  - Позавчера, - хором ответили Валера и Николай.
  - Оно и видно, - сделала Виктория неутешительный вывод.
  
  Однако, несмотря на саркастические замечания Виктории, белая "восьмерка" не отставала ни на проспекте Серова, ни на улице Кирова. Даже когда въехали в Кривоколенный нарочно через Банковский переулок и затормозили у нужного дома, "восьмерка" демонстративно остановилась в пятидесяти метрах позади.
  - Нет, наши так объект не ведут, - покачал головой Валера. - Они бы на таком длинном отрезке уже третьей машине бы нас передали. А эти как-то топорно работают. Нагло, демонстративно.
  - Может, они специально хотят показать, мы, мол, здесь, вас пасем, ничего не бойтесь, - предположил Толмачев.
  - Может, и так, - нехотя согласился Валера, - но все равно на наших это не шибко-то уж похоже. Может, у вас в Москве так и принято, но я до этого момента считал, что методика оперативной работы во всем Союзе едина.
  - Ладно, Вика, мы сейчас тут по делу поднимемся, а ты нас тут пока подожди.
  - Черта вам лысого! Я с вами пойду. Сами хотите подняться а меня на растерзание этих бандитов оставить? Может, им машина наша понравилась, и они ждут, когда в ней один кто-то останется. Дадут по башке баллонным ключом и машину уведут.
  - Тогда тем более в машине кто-то должен остаться, - заметил Толмачев.
  - Тебе что эту железяку больше меня жалко? - обиделась Виктория. - Конечно, за мной ты полтора года до свадьбы ухаживал, а на машину целых восемь лет в очереди стоял. Вот она тебе и дороже.
  - А давайте, Виктория Викторовна, в машине я останусь, - предложил Валера. - У меня и оружие есть, и, главное, синяя корочка.
  - Спасибо вам, молодой человек, ответила Виктория. - Вы - настоящий мужчина, не то, что тут некоторые.
  - Только Виктору Петровичу не рассказывайте, что я внутрь не заходил, - предупредил Валера Николая Андреевича.
  - Я-то не расскажу, - ответил Толмачев. - Главное, чтобы эти не рассказали, - показал он пальцем на тех двоих, что сидели в "восьмерке".
  
  Оставив Валеру в машине, супруги Толмачевы направились к подъезду.
  - Коля, а куда это мы идем? - в полголоса осторожно спросила Виктория.
  - Ты не поверишь. Здесь живет прототип главного героя "Мастера и Маргариты"
  - Что, Воланда?
  - Какого Воланда? Разве Воланд был главным героем романа?
  - А кто?
  - Иван Бездомный.
  - Да? - недоверчиво пожала плечами Вика. Да он же там ничего не делал - большую часть книги в психбольнице пролежал.
  - Сейчас ты поймешь, кто действительно был главным героем, - проговорил Толмачев и супруги скрылись в подъезде.
  Валера же, пересев на водительское место и то и дело с опаской поглядывая в зеркало на непрошеной эскорт, принялся делать вид, что с интересом читает найденную в бардачке старую газету.
  
  Минут через сорок пять Николай и Виктория ускоренным шагом вышли из подъезда и направились к автомобилю. Валера, увидев их, вышел из-за руля, уступая место владелице транспортного средства.
  - Дежурство прошло нормально. Жертв и разрушений нет, - шутливо отрапортовал он.
  - А как эти? - спросил Толмачев, указывая на белую "восьмерку".
  - Как видите, стоят, как стояли. А что у вас?
  - У нас все в порядке, - ответил Николай Андреевич. - Старик бодрый, несмотря на свои семьдесят восемь. Память у него ясная. Ходит самостоятельно. Хотя до прокуратора по этим показателям ему, конечно, еще далеко. Насчет Понтия Пилата он говорит, что этого самого прокуратора ему представляли в НКВД на очной ставке в тридцать восьмом году. Но до очной ставки они друг друга не знали.
  - Это для нас не совсем хорошо, - прокомментировал Валера. - Появилось еще одно подтверждение того, что наш пациент не стареет.
  - Зато у нас есть и кое-что хорошее. В сумке у Вики находятся микрофильмы с копией той самой рукописи, ради которой, по словам нашего прокуратора, в Москву приезжал сам Сатана.
  
  Виктория села за руль, и светло-голубая "шестерка", не разворачиваясь, на первой скорости медленно поехала по переулку. "Восьмерка" тронулась следом.
  - Ну, это уже сверхнаглость, - проговорил Валера. Достав пистолет, он снял его с предохранителя и, передернув затвор, загнал в патронник первый патрон.
  В этот момент из-за поворота навстречу "шестерке" вырулила белая "волга" и перегородила дорогу.
  - Пригнитесь, - скомандовал Валера Виктории и Николаю, который сидел на переднем сиденье рядом со своей супругой. Сам он при этом открыл дверь и, удерживая в правой руке пистолет, а в левой развернутое удостоверение, направился в сторону "волги".
  Водитель и пассажир "волги" также открыли двери и вылезли из машины. В руках у обоих были какие-то диковинные автоматы непонятной конструкции. Окончательно убедившись во враждебности намерений своих виз-а-визов, Валера, не мешкая, выстрелил в живот ближайшему из них и тут же спрятался за багажник "шестерки". Один из нападавших, тот, что вышел из-за руля, получив пулю, согнулся напополам и повалился на левый бок. Для его напарника выстрел Валеры оказался неожиданным и он, замешкавшись на мгновение, упустил возможность срезать Валеру очередью. Тогда он не придумал ничего лучше, как полоснуть из автомата по лобовому стеклу "шестерки". Однако Толмачевы уже успели пригнуться под руль и под бардачок, и автоматные пули забарабанили по оголившимся полсекунды назад спинкам сидений.
  "Гранату бы сейчас", - подумал Валера, прячась за багажником.
  Тут только он вспомнил, что опасность угрожает ему не только спереди, но и сзади. Вспомнить об этом Валеру заставил визг тормозов, преследовавшей их до этого "восьмерки". Но в этот момент ситуация резко переменилась: водитель и пассажир восьмерки, достав пистолеты, неожиданно открыли огонь не по Валере, а по автоматчику. Последний, несмотря на явное огневое преимущество, представлял собой открытую цель. Поэтому обе пули, посланные в него, легко поразили грудь нападавшего. Захлебываясь кровавой пеной, автоматчик упал лицом в лужу.
  - Быстро перебегайте в нашу машину, - прокричал Валере один из спасителей, тот, что сидел рядом с водителем.
  - А как же наша машина? - провыла Виктория.
  - Она же заблокирована между "волгой" и "восьмеркой", - попытался вразумить жену Николай.
  - Нет, я машину не брошу. Ее без нас на штрафстоянку утянут. И вообще, почему мы должны убегать? Я, лично, ни в кого не стреляла. И даже из-под руля ничего не видела.
  - Да, почему мы не должны дождаться милиции и объяснить им все, как было? - добавил Валера. Но, едва сказав это, Валера понял, почему эти таинственные спасители ни при каких обстоятельствах не станут дожидаться милиции. Дело в том, что вместо положенных любому сотруднику каких бы то ни было компетентных органов Советского Союза табельных "макаровых" один из них имел давно снятый с вооружения "ТТ", другой - водитель - был вооружен немецким "вальтером" модели тридцать восьмого года.
  - Потому что вслед за этими двумя могут появиться их сообщники, - объяснил тот же спаситель.
  - Ну вот, накаркал, - уже появились, показал водитель на точно такую же "волгу", едущую по Кривоколенному со стороны банковского переулка. Готовясь к новой схватке, Валера подобрал автомат лежавшего в луже второго нападавшего. Его примеру поспешил последовать и Толмачев, кинувшись подбирать автомат подстреленного Валерой нападавшего номер один.
  - Не смей его трогать, - прокричала Виктория своему мужу. - На нем же твои отпечатки останутся. Век потом от ментов не отмажешься.
  Однако предупреждение супруги не возымело действия. Уже секунду спустя Толмачев наравне с Валерой и двоими неизвестными помощниками вел огонь по приближающейся машине. Еще через пару секунд вторая "волга" с убитым водителем беспомощно заглохла, врезавшись в стену здания.
  - Легавые появятся минуты через полторы, - проговорил водитель "восьмерки". - Сейчас в окрестных домах каждая старуха "ноль-два" набирает. А уходить придется на той "волге", - указал он дымящимся "вальтером" на машину первых двоих нападавших.
  - Нам всем сегодня крупно повезло, что обе машины не появились одновременно, - добавил его напарник.
  Четверо мужчин бросились в "волге". Виктория последовала за ними лишь после того, как, вынув ключи из замка зажигания, она заперла обе двери "шестерки".
  За руль сел водитель "восьмерки". Развернув "волгу" в два приема, и дождавшись, пока закрывающая "шестерку" Виктория присоединится, наконец, к основной группе, он лихо помчал машину по направлению к армянскому переулку. Когда, заложив машину в крутой вираж, обладатель "вальтера" вывернул из Армянского в Малый Комсомольский, Валера, наконец, осмелился задать вполне резонный вопрос:
  - Мужики, вы откуда взялись? И вообще, из какой вы конторы?
  Оба незнакомца хихикнули. Потом обладатель ТТ неуверенно произнес:
  - Мы из ОСВАГа, если кому-нибудь из вас хоть что-нибудь говорит это название.
  - Это что? Что-то с железной дорогой связанное? - высказал свое предположение Валера, которому "ВАГ" показалось сокращением от слова "вагон", а "ОС", соответственно, напомнило слово "особый".
  Услышав такую трактовку названия родной организации, незнакомцы уже не хихикнули, а громко рассмеялись.
  Вслед за Валерой слово взял более эрудированный Толмачев:
  - Какой-то ОСВАГ был в Гражданскую у белогвардейцев. Он занимался черной пропагандой на территориях, временно занятых Вооруженными Силами Юга России, деникинцами, проще говоря. Фальшивые советские газеты выпускал и все такое прочее.
  -Объясните, поручик, этим товарищам, что такое ОСВАГ, - закончив смеяться, обратился водитель к своему напарнику, поворачивая направо в Большой Комсомольскиий.
  - ОСВАГ, - начал объяснять обладатель "ТТ", то ли в шутку, то ли всерьез названный поручиком, - это ОСВедомительное АГентство - русский аналог советского КГБ.
  - А КГБ что, не русский что ли? - не разобравшись, обиделся Валера.
  - Постойте, постойте, - попытался высказать очередную догадку Толмачев, - это что, вы представляете контрразведку какой-то белоэмигрантской организации?
  - Опять в "молоко", - ответил водитель.
  - Никакие мы не эмигранты, - продолжил объяснять поручик. - Мы служим в Московском отделении ОСВАГа. Оно располагается на Тверской, на том самом месте, где у вас, в советской Москве, стоит Центральный телеграф.
  - А Главное Управление ОСВАГа, - добавил водитель, - находится в Петрограде на Фонтанке, в том здании, где до вашей революции находилось охранное отделение.
  - Ничего не понимаю, - высказала Виктория свое мнение по этому вопросу. - Вы за кого, за красных или за белых?
  - Какие белые? - попытался Толмачев урезонить свою дорогую супругу, - конец восьмидесятых за окном. Все белогвардейцы давно умерли.
  - Кстати, Валерий Георгиевич, - вот переулок вашего имени, - обратившись к Валере пошутил поручик, когда машина из Большого Комсомольского повернула в Лучников переулок.
  - Дальше на "волге" не поедем, - произнес водитель. - Судя по времени, уже объявили план-перехват, и все белые "волги" теперь тормозить будут.
  Сказав это, он свернул наугад в ближайшую подворотню и запарковал машину у облупленной желтой стены рядом с переполненными мусорными контейнерами. Пистолеты, у кого, конечно, они есть, прячем. А автоматы придется в машине оставить. Идти с ними по улице, это значит звонки пенсионеров легашам собирать на свою... - тут говорящий на мгновение задумался и, посмотрев, на Викторию Викторовну, закончил фразу, - на свою ж-ж-з-з-голову. Только отпечатки, - добавил он, - как правильно заметила Виктория Викторовна, надобно бы было стереть.
  
  ГЛАВА XX
  
  Тем временем, Виктор Петрович получал из Москвы по спецсвязи тревожные сообщения. Каждое последующее сообщение было тревожнее предыдущего. Первое сообщение не содержало, впрочем, ничего тревожного. Наоборот, наружное наблюдение московских коллег с радостью зафиксировало удачное приземление Лучникова и Толмачева в аэропорту Домодедово. Наружники проводили объекты до электрички и, успокоившись, передали эстафету тем сотрудникам, которые должны были вести Валеру и Николая от Павелецкого вокзала. Каково же было удивление и разочарование сотрудников наружного наблюдения, когда в прибывшей электричке объекты не были обнаружены. Конечно, эти сотрудники быстро поняли, что объекты, за которыми им было поручено вести наблюдение, просто вышли на одной из маленьких станций. Но то, что Валера и Толмачев могли выйти хоть в Бирюлево, хоть в Чертаново, хоть в Коломенском, Хоть в Больших Котлах, делало бесперспективными любые попытки их повторного обнаружения. Оставалось одно попытаться взять след на том месте, куда объекты должны были прибыть для выполнения полученного задания. Когда же, опомнившись часа через два, наружники бросились стремглав в Кривоколенный переулок, они обнаружили там следы жуткого побоища. По номеру одной из машин сотрудники органов быстро установили, что она зарегистрирована на Викторию Викторовну Толмачеву. Однако полученная информация их не обрадовала. Кое у кого звезды на погонах стали таять и как слезы стекать по плечам на ботинки. Особенное беспокойство за свое спецзвание испытывать пришлось начальнику прослушки. Дело в том, что еще с момента принятия решения о привлечении Толмачева в качестве консультанта по делу прокуратора его домашний телефон был поставлен на прослушивание. В три сорок пять был зафиксирован звонок Толмачева из телефона-автомата в здании Домодедовского аэропорта. Однако, поскольку ни прокуратор, ни другие обстоятельства этого секретного расследования по телефону Толмачев не назвал, об этом звонке было решено наверх не докладывать. Получив запрос о том, звонил ли Толмачев кому-нибудь после своего прибытия, начальник прослушки не дал прямого ответа, а попросил время на уточнение. Конечно же, о звонке Толмачева начальник наружки знал. Поэтому он сразу понял, каким нефтепродуктом пахнет теперь его хранящееся в кадрах личное дело. И тогда он решил замести следы, отдав приказ оператору уничтожить недавнюю запись. Но, как это часто бывает, подчиненный, желая быть замеченным прямым начальником, заложил начальника непосредственного, и дело начальника наружки, минуту назад пахнувшее всего лишь безобидным керосином, приобрело отчетливый аммиачный запах крайне взрывоопасного нитроизобутилнитрата.
  Однако объяснимые вещи, то есть вещи понятные сотрудникам компетентных органов, кончились в тот момент, когда принялись выяснять принадлежность брошенной "восьмерки". Госномер ее оказался фальшивым. Тогда решили пробить ее по номеру двигателя. Однако выяснилось, что блок цилиндров с таким номером еще не сошел с конвейера Волжского автозавода. Между тем, эксперты в один голос утверждали, что номера перебиты не были.
  Примерно в семь вечера бдительные граждане заметили в своем дворе в Лучниковом переулке бесхозную белую "волгу". Найденные в ней автоматы поставили в тупик самых опытных экспертов-оружейников. С точки зрения конструкции это был обычный пистолет-пулемет, автоматика которого работала по принципу свободного затвора. Единственной особенностью, отличавшей его от классических моделей, был курковый спусковой механизм, позволявший стрелять с закрытого затвора. Однако ни определить страну, где был изготовлен этот образец вооружения, ни идентифицировать фирму-изготовитель эксперты так и не смогли. Маркировка на оружии была и фабричность изготовленных образцов сомнения не вызывала, но аналогичных клейм эксперты ранее не встречали, а в справочниках и каталогах они отсутствовали.
  Изумление вызвал и оригинальный боеприпас, под который был создан этот невиданный образец.
  - А что ж в этом патроне необычного-то, - спрашивал эксперта полковник с синими просветами на погонах и синими петлицами на кителе? - патрон как патрон, на парабеллумный вроде похож.
  - В том-то и дело, товарищ полковник, что только похож, - отвечал эксперт. - но у парабеллума гильза имеет длину девятнадцать миллиметров, а у этого двадцать и тридцать две сотых. А это в английских мерах ровно 0,8 дюйма получается. Да и калибр у него нестандартный какой-то - 8,89 миллиметров. Такого калибра в природе не существует. И ладно бы самоделка какая. Так ведь нет же. Оружие еще можно в кустарных условиях изготовить. Хотя эти автоматы явно не кустарные. Ствольная коробка у них штампованная и магазин из какого-то полимера. Этим полимером сейчас химики занимаются. Но патрон. Чтобы такие патроны было делать более или менее рентабельно, целый завод нужен. Партии должны быть многомиллионные.
  - Так, может быть, это какой-то секретный иностранный образец? - продолжал задавать полковник вопросы, казавшиеся эксперту глупыми.
  - Видите ли, товарищ полковник, - терпеливо отвечал эксперт, - если делать что-нибудь секретное, надо изобрести что-то новое, чтобы это новое в секрете держать. Безгильзовый патрон, например, или пулю управляемую. Так ведь здесь ничего нового нет. Гильза латунная, пуля тоже как пуля: стальной сердечник, свинцовая рубашка, и медная оболочка. Зачем в пистолетной пуле стальной сердечник тоже, правда, непонятно, но какого-то технологического прорыва ни патрон, ни оружие не демонстрируют.
  - А что по другим гильзам?
  - Одна макаровская. Одна тэтэшная и одна от парабеллума.
  - Из ПМ, возможно, Лучников стрелял, - высказал предположение присутствующий на совещании майор, которому, несмотря на все его отговорки, поручили вести это дело. - Его пуля извлечена из живота у одного из убитых. У другого убитого на рукаве пороховой нагар, но оружия при нем не обнаружено.
  - А что с теми, кто был в изрешеченной "волге"?
  - То же, что и с этими двумя. Скончались на месте вследствие множественных огнестрельных ранений. Они даже с предохранителей оружие снять не успели. У них, кстати, такие же автоматы с полными магазинами.
  - Странно все это, - проговорил полковник и глубоко задумался.
  
  ***
  
  Теплый осенний день медленно клонился к закату. Солнце, еще не скрывшееся за линией горизонта, уже успело спрятаться за крыши домов. Улицы потихоньку пустели, освобождаясь от спешащих к метро запоздалых пешеходов. Скамейки же в скверах, заботливо подогретые за день сентябрьским солнцем, наоборот, заполнялись нежно воркующими парочками.
  Четверо мужчин и одна джинсовая дама шагали пешком по Большой Садовой в сторону Малой Бронной.
  - А все-таки, объясните, кто вы такие и откуда взялись, - продолжал настаивать Валера. - Да и вообще, вы, как я понял, все о нас знаете, а мы с Николаем Андреевичем и Викторией Викторовной не знаем о вас вообще ничего.
  - Даже то, как вас обоих зовут, - добавила Виктория.
  - Штабс-капитан Сычев, - представился плотного телосложения усатый брюнет, который все время сидел за рулем.
  - Поручик Бертерье-Меньшой, - кивнул головой его напарник.
  - Вы это серьезно? - недоверчиво переспросила Виктория.
  - Какой нам смысл шутить? - едва не обижаясь, ответил штабс-капитан.
  - А имена, отчества у вас имеются? - не унималась жена Толмачева.
  - Имеются, конечно, - ответил штабс-капитан, - имеются самым, что ни на есть, натуральнейшим образом. Меня, например, Иваном Ксенофонтовичем вне службы зовут, а поручика Михаилом Владимировичем величают.
  - А скажите, господа офицеры, - не скрывая ироничной интонации, обратился к ним Толмачев, - как вам удалось так хорошо сохраниться? У меня посему-то создается такое ощущение, что вы за последние семьдесят лет постарели самым незначительным образом.
  - Видите ли, любезный мой Николай Андреевич, - не обращая внимания на иронию в голосе Толмачева, начал объяснения штабс-капитан, - помимо вашей реальности, то есть той реальности, в которой победили большевики, существуют также и те, в которых не произошла Октябрьская революция. В тот самый печально памятный семнадцатый год одна из Россий, Советская, которую условно мы будем называть Россией номер один, пошла по пути строительства социализма. В другой же России, назовем ее Россией под номером два, был установлен диктаторский режим, нещадно критикуемый западными демократиями и терпящий нападки со стороны собственной интеллигенции. Но есть еще и третья Россия. Эта Россия считает себя свободной страной, в которой в восемнадцатом году заседавшее шесть месяцев Учредительное Собрание приняло самую демократичную в мире конституцию и дало населению самые широкие свободы. Между тем, эта третья Россия свободна лишь для тех, кто обладает толстым кошельком или многостраничной чековой книжкой. Все остальные в этой России вынуждены все эти семьдесят лет выделывать сложнейшие пируэты, чтобы не упасть в пропасть, шагая по туго натянутой струне. Пропасть же эта не имеет под собою дна и, однажды сорвавшись в нее, свободный гражданин свободной России весь свой остаток жизни находился в свободном падении, безуспешно пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться.
  - А сами-то вы? Вы из какой из Россий? - прервал Валера разъяснения штабс-капитана.
  - Мы - из второй, - ответил поручик, опередив старшего по званию напарника. - А те, что на вас сегодня напали, вот они-то как раз из третьей.
  - Понятно, почему автоматы у них непонятные, - в очередной раз высказался Валера.
  - В России, которую мы условились обозначать номером три, - продолжил рассказ штабс-капитан, также точно, как и в вашей Советской России, Керенскому в августе семнадцатого года удалось подавить выступление генерала Корнилова. Но, подавив выступление Корнилова, он тем самым подготовил почву для прихода к власти большевиков. Однако в отличие от первой России, в России под номером три большевики продержались у власти лишь трое суток. Керенскому и тут, и там удалось бежать из восставшего Петрограда, но в третьей России войска генерала Краснова ворвались двадцать девятого октября в покрасневший три дня назад Петроград, и большевикам пришел большой и толстый конец. Самому же Керенскому, избранному Учредительным собранием президентом России шестого июля восемнадцатого года, было суждено погибнуть от руки террористки Фанни Каплан уже тридцатого августа. В тот день Александр Федорович во время своего приезда в Москву выступал с пламенной речью на заводе Михельсона. В нашей же России - России номер два - Лавр Георгиевич Корнилов выпнул коленом под зад этого Алексашку Керенского и с тех самых пор в этой России царствуют закон и порядок.
  "Каждый кулик свое болото хвалит", - подумал про себя Толмачев.
  - Кстати, эта самая Фанька, которая Керенского убила и, одновременно безуспешно стреляла в вашего любимого Ленина, жила вон в том доме, - указал поручик на дом, стоящий на противоположной стороне улицы.
  - Садовая 10, - прочел Валера табличку на здании.
  - А ведь это ж тот самый дом, в котором действие булгаковского романа происходило.
  - А мы, собственно говоря, из-за него в ваш Совдеп и проникли, - проговорился поручик Бертерье-Меньшой.
  - Из-за дома или из-за романа? - тут же спросила Виктория.
  - Из-за романа в романе, - уточнил штабс-капитан, - и те, кто на вас напал - тоже из-за этого.
  - А зачем он вам? Да и им тоже зачем.
  - Ну, им-то понятно зачем, - вновь ответил поручик за штабс-капитана. - У них за эти семьдесят лет ничего великого создано не было. Книги у них и те пишут только по заказу коммерческих фирм.
  - Это как? - удивился Валера.
  - Ну, допустим, ростовский завод "Аксай" выпускает новую модель мотоцикла. Чтобы этот мотоцикл хорошо раскупали, завод объявляет конкурс на лучшую книгу об этой модели. Герой такого произведения совершает свои бесчисленные нереальные подвиги, не вылезая из седла этого расхваливаемого мотоцикла. Потом эту книгу печатают миллионными тиражами, на ее основе снимают игровую кинокартину, которая финансируется владельцами предприятия, и объемы продаж рекламируемого таким образом мотоцикла растут и растут. Вот для того, чтобы у них было хоть что-то из настоящей литературы, они и хотят добыть эту рукопись.
  - А вам-то этот роман зачем? У вас-то, если самих вас послушать, что ни книга, то "Преступление и наказание", - съязвил Толмачев.
  - Да нет, бульварные романы и у нас тоже охотно печатают, - ответил Иван Ксенофонтович. - Есть даже не бульварные, а сортирные книги. Посещает, к примеру сказать, человек уборную. Пока нужду справляет, две страницы прочитывает. Потом, сделав дело, эти страницы использует. Книжку же оную в клозете хранит до следующего посещения такового. Это как отрывной календарь. Удобно, да и закладок делать не нужно. А что же касается этого романа, то текст его нужен нам для научных, скажем так, целей. Вот вам Виктор Петрович представил вчера того странного ученого. Он-то как раз этой проблемой и занимается.
  - А в чем, собственно говоря, проблема?
  - Поймите меня правильно, Николай Андреевич, хотя вам, как ученому-атеисту понять меня будет, наверняка, затруднительно...
  - Почему затруднительно? В душе, где-то в самой ее глубине, вера у меня присутствует.
  - Тогда понять вам будет еще сложнее.
  - Почему?
  - Раз уж вы душой веруете, логических аргументов вы вес не почувствуете. Но объяснить вам я все же попробую. В последнее время у нас дискутируется гипотеза так называемого Неведомого Бога. То, что Бог время от времени многим из нас помогает, давно доказано эмпирически. Между тем, имя этого бога нам неизвестно.
  - А как же тогда Иисус Христос?
  - В нем-то вся и загвоздка. Помните реформу Патриарха Никона?
  - Кто же ее не помнит? Ее даже в школе изучают.
  - А что такого изменил Никон в православии?
  - Несколько несущественных вещей. До сих пор не пойму, за что Аввакум так на него взъелся?
  - Не существенных, говорите?
  - Конечно. Не все ли равно сколькими пальцами креститься, да каким образом поклоны отбивать?
  - Не скажите, Николай Андреевич. В мелочах порою, самая суть и скрывается. Вот скажите пожалуйста, почему булгаковского Мастера литературный критик Осаф Семенович Латунский назвал не кем-нибудь, а именно воинствующим старообрядцем?
  - Может быть, он имел в виду приверженность Мастера ценностям и понятиям Старого Режима, царского иными словами?
  - Да нет, батенька, слово "старообрядец" имеет в русском языке одно лишь значение. Это - Общее наименование последователей ортодоксального православия, того, православия, которое существовало до никоновской реформы.
  - И что же в романе о прокураторе было сказано о раскольниках? Он ведь вообще не про это. Если про раскольников что, так это уж лучше Мельников-Печерский.
  - Вы, Николай Андреевич, опять поняли слишком буквально.
  - Так говорите ж яснее, товарищ штабс-капитан, то есть, тьфу, господин.
  - Яснее лучше нарисовать, - произнес Иван Ксенофонтович и достал из пиджачного кармана блокнот и шариковую авторучку. На обложке блокнота была отпечатана цветная фотография московского Кремля со стороны Красной площади. Красная площадь на этой фотографии была без знакомого с детства Николаю Андреевичу Мавзолея. У стен этого Мавзолея, еще украшенного тогда над входом двумя всем с раннего детства знакомыми фамилиями, десятилетнего Колю Толмачева принимали в пятьдесят девятом году в пионеры. Но на фотографии Мавзолея не было. Вместо звезд на шпилях башен блестели золотые орлы. Отсутствовали также всем знакомые голубые тянь-шанские елочки. Но, самое главное, Красная площадь была заасфальтирована, и по ней плотным потоком в обе стороны ползли незнакомых марок автомобили.
  Раскрыв блокнот на чистой странице, штабс-капитан что-то написал и стал, показывая, объяснять Толмачеву:
  - Вот смотрите, Николай Андреевич, до тысяча шестьсот пятьдесят третьего года Христос был не Иисус, а Исус. Следовательно, имя его сокращенно писалось на иконах вот так: "". А после реформы Никона имя Христа стали писать "Iисусъ". В сокращенном написании это выглядит вот как: "". В результате получается, что все никониане поклоняются не Господу нашему по имени Исусъ, а языческому древнеримскому идолу по имени Ianus. Еще раньше Янусу стали поклоняться католики, когда ввели в обиход не существовавшую в классической латыни букву "J". Я уже не говорю о всяческих там протестантах.
  - Интересно, но неубедительно, - констатировал Толмачев. - Хотя вы знаете, Иван Ксенофонтович, должен вам признаться, что несколько дней назад мне снился именно такой сон. Я приснился себе в роли Понтия Пилата. И будто бы это именно я Иисуса Христа и допрашиваю. Представляете, господин штабс-капитан, Христос мне во сне так и заявил, что все мы поклоняемся не ему, а двуликому Янусу и этого Януса мне же и показал.
  - Интересно, это весьма и весьма интересно, - проговорил Иван Ксенофонтович. - Это все может означать, что вы обладаете способностями медиума. Вам приходят мысли и снятся сны, витающие в соседней реальности.
  - Это хорошо или плохо?
  - Для кого как. Если бы вы были кандидатом каких-нибудь точных наук, а не наук исторических, вам бы могло присниться какое-нибудь грандиозное открытие, как некогда Менделееву приснилась его периодическая таблица. А для историка? Вам могут, конечно, прийти гениальные догадки, но доказать их вы вряд ли сможете. Вот, кстати, вопрос о воскресении Христа. Для того, чтобы его хоть чуточку прояснить, нам тоже нужен этот текст. Но еще больше нам нужен ваш прокуратор.
  - Зачем вам этот псих?
  - Как вы сказали?
  - Псих, в смысле сумасшедший.
  - Интересное сокращение. Этот, как вы говорите псих, будь он хоть трижды сумасшедшим, знает правду. И нам эта правда нужна. Зная эту правду, мы сможем либо объединить религию и науку, либо, как некогда хотели большевики, окончательно отправить религию на свалку истории. Вот сейчас мы с вами на том месте стоим, где, если верить Булгакову, попал под трамвай Берлиоз.
  - Тот самый Иван Бездомный, точнее его прототип, с которым мы с Викой сегодня беседовали, тоже в это верит. Наверное, этот Воланд, или как его там звали на самом деле, действительно был великим гипнотизером, где-то на уровне его современника Вольфа Мессинга. В тот момент молодой поэт находился, скорее всего, в измененном состоянии сознания. Ему показался трамвай, который здесь никогда не ходил. Вопрос только в том, как кажущийся трамвай отрезал голову настоящему живому Берлиозу.
  - Вы правы, Николай Андреевич. Здесь трамвай никогда не ходил. Не ходил в вашей реальности. Но...вот вы не заметили одну странность? При той ширине колеи...
  - Заметил. Когда читал, сразу заметил.
  - А хотите знать ответ на этот вопрос?
  - Конечно, хочу.
  - Это был трамвай фирмы "Сименс". В России номер три для поездов принята европейская колея - тысяча четыреста тридцать пять миллиметров вместо тысячи пятисот двадцати четырех, как у вас и у нас.
  - Но разница всего лишь в семь сантиметров...
  - Да, разница в полтора вершка была бы, возможно, и недостаточной для того, чтобы Берлиозу отрезало еще и ноги. Но все дело в том, что вы не дослушали. Метр сорок три -это для поездов. А это был трамвай - трамвай фирмы "Сименс". Для трамваев у них колея всего тысяча миллиметров - один метрический метр, чуть меньше сорока дюймов. Вот при такой ширине как раз одновременно и отрежет и ноги, и голову.
  - Это все мне, вроде, понятно. Но как этот трамвай здесь-то оказался?
  - Да место здесь такое. Здесь, если можно так выразиться, перекресток миров находится.
  - Не случайно, видать, здесь эти, как их там, москвы свое святилище устроили?
  - А откуда, Николай Андреевич, вы про святилище москвов-то знаете? - вдруг задал вопрос поручик, который до этого, как и Валера с Викторией, лишь молча слушал диалог Сычева и Толмачева.
  - Как откуда? Ваш прокуратор мне рассказал.
  - Вы разговаривали с самим прокуратором? - едва не задыхаясь от удивления, переспросил поручик.
  - Мы с Николаем Андреевичем его сегодня утром допрашивали.
  - Допрашивали?! Да вы знаете, что это за человек? Это же кладезь всевозможных знаний. Тот, кто имеет возможность разговаривать с этим человеком, тот, кому прокуратор что-нибудь расскажет, тот сможет на каждом его предложении построить по научной диссертации.
  - Но ведь с точки зрения здравомыслящего человека это все чушь собачья.
  - Отличительная особенность правды в том-то и состоит, - пояснил штабс-капитан, - что для здравомыслящего человека она выглядит как самая абсолютная собачья чушь.
  С точки зрения здравомыслящего человека пятнадцатого или шестнадцатого столетия чушь собачья это вращение Земли вокруг Солнца с точки зрения здравомыслящего человека, жившего в самом начале нынешнего столетия, чушь собачья это летательный аппарат тяжелее воздуха. С точки зрения современного человека чушь собачья это физическое бессмертие. А ведь через двадцать пять-тридцать лет будет открыт способ достижения бессмертия. Открыт он будет даже без прокуратора. Но с прокуратором это открытие ускорится. И не только это. Машина времени, например. Николай Андреевич, умоляю вас! Он же вам все равно не нужен. Вы все равно держите его в сумасшедшем доме, где лишь один главврач, которого самого пора перевести из его кабинета в одну из палат, пользуется его знаниями. Помогите нам заполучить прокуратора. Вам. Как показали последние пятьдесят лет, он никакой пользы не принес. Конечно, там, где лженауками считаются и генетика, и кибернетика, там не нужны сокровенные абсолютные знания. Так помогите же! Помогите его заполучить нам.
  
  ГЛАВА XXI
  
  Майор, которому поручили вести дело о загадочном исчезновении Валеры и Толмачева, не знал с чего начинать расследование. Поэтому, прежде всего, он решил проверить, не вернулся ли сам Толмачев или его дражайшая супруга к себе домой. Телефон в их квартире не отвечал, но майор на всякий случай договорился с райотделом милиции по месту жительства Толмачева, чтобы по его адресу был выслан милицейский наряд. Наряд этот обнаружил квартиру Толмачевых закрытой. Однако под дверью, сидя на школьном портфеле, грустил десятилетний четвероклассник Денис Толмачев, который из-за отсутствия ключей не мог попасть в квартиру. По просьбе майора наряд доставил Дениса в РОВД, откуда его забрал и привез на Лубянку посланный майором водитель. Ничего определенного Денис рассказать не мог. Он ушел в школу еще до того, как домой позвонил его отец.
  Однако в тот момент, когда майор собирался уже окончательно отчаяться, ему по внутреннему телефону позвонил дежурный из бюро пропусков:
  - Товарищ майор! Тут к вам рвется какая-то дама. Она утверждает, что вы незаконно задержали ее несовершеннолетнего сына. Еще и грозится через своего высокопоставленного отца выйти на товарища Сухарева.
  - Спроси у нее документы.
  - Уже спросил. Вот передо мной тут ее права. Написано: "Толмачева Виктория Викторовна".
  - Прикажи проводить ее в мой кабинет, - обрадовался майор.
  Через минуту дверь кабинета распахнулась и к майорскому столу широкими шагами стала быстро приближаться взбешенная джинсовая дама.
  - Мама, меня из подъезда менты забрали, а потом из ментуры меня какой-то дядька сюда на "волге" привез, увидев мать, - едва не плача, затараторил Денис.
  - Это по какому праву вы десятилетнего ребенка задерживаете? - набросилась на майора Виктория Викторовна. - Вы что, не знаете, что ответственность за государственные преступления наступает только с шестнадцати лет? Что он такого совершил, что его в КГБ замели?
  - Вопрос не в том, что совершил он. Вопрос в том, что совершил ваш муж.
  - Ваш муж выполняет задание вашей же организации.
  - Может, вы скажете, что вы не знали о том, что он сегодня приехал в Москву?
  - Как это не знала? Я сама его встретила, возила по делам, а потом сама отвезла обратно в аэропорт.
  - А на чем вы его отвезли, ели ваша машина с простреленным лобовым стеклом и пробитыми сиденьями обнаружена сегодня в Кривоколенном переулке?
  - Как на чем? На машине своего отца. У него "ГАЗ-21", а у меня на нее доверенность.
  - Тогда как вы объясните то, что произошло с вашей машиной?
  - Почему это я должна объяснять? Я думала вы объясните, что за идиоты по ней начали из автоматов лупить?
  - Так, успокойтесь, гражданка, и подробно все расскажите с самого начала.
  - А что тут рассказывать? Мой муж выполняет какое-то задание Комитета. Подробностей задания я, естественно, знать не могу. Сегодня без пятнадцати три он позвонил из аэропорта и попросил, чтобы я с машиной подхватила в Коломенском его и его товарища. Потом мы поехали в Кривоколенный. Я осталась в машине, а Коля и его товарищ пошли в дом опрашивать какого-то свидетеля. Когда они выходили, сзади подъехала белая машина "Ваз 2108", а следом за ней - белая "двадцатьчетверка". И еще одна "волга" в этот момент выехала из Армянского и перед нашей машиной остановилась. Из вот этой-то "волги" и вышли двое с автоматами и стали по первой "волге" стрелять. Потом один из них неожиданно по стеклу нашей машины очередь выпустил, хорошо, я под руль перед тем спряталась. Что было дальше, я из-под руля не видела. Потом товарищ моего мужа сказал, что того, который по моей машине стрелял, он из своего служебного пистолета застрелил. А другого, будто бы, убили те, которые в "восьмерке" сидели. Потом я видела, как двое мужиков, которые выскочили из "восьмерки" подобрали автоматы убитых, свою машину бросили, а на "волге" тех, которые из автоматов стреляли, по Армянскому переулку уехали в сторону улицы Богдана Хмельницкого.
  - А что вы после этого делали?
  - Как что? В милицию побежали звонить. Только автоматы, телефонные в смысле, нигде не работали. Потом мы решили, что в милицию и без нас позвонят, а муж и сотрудник его на самолет опаздывают. Вот мы поймали такси, доехали до отцовского гаражу, его старую "волгу" и в аэропорт помчались. Когда приехали, там уже регистрация на рейс началась. Они улетели, а я домой поехала. У меня ребенок без ключа из школы был должен прийти. Он во вторую смену учится. Приезжаю, а мне соседи и говорят, что мальчика моего в милицию забрали. Приезжаю в РОВД, а там мне объявляют, что моего десятилетнего сына затребовало КГБ.
  - Вы под своими показаниями подписаться сможете? - задал майор странный вопрос.
  - Конечно, смогу.
  Майор надавил кнопку, прикрепленную под столом, и в кабинет вошла девушка в форме с погонами прапорщика. В руках она держала два бумажных листка, один из которых полностью, другой наполовину были заполнены отпечатанным на машинке текстом.
  Майор протянул Вике оба листа, и она увидела, что все, что она говорила, на них отпечатано слово в слово.
  - Ничего к своим показаниям не хотите добавить? - осведомился майор.
  - Нет.
  - Может, хотите сделать какое-нибудь заявление?
  - Тоже не хочу.
  - Тогда возьмите ручку и своей рукой напишите: "С моих слов записано верно и мною прочитано". Теперь поставьте сегодняшнее число и подпись. Поставили? А теперь вернитесь на первую страницу и поставьте на ней внизу свою подпись и сегодняшнюю дату.
  После этого майор вновь вызвал звонком молоденькую прапорщицу и, отдав ей протокол, произнес:
  - Элеонора, подшей это в дело о сегодняшней перестрелке в Кривоколенном.
  Едва девушка покинула кабинет, майор вновь обратился к Виктории:
  - А теперь приступим к проверке ваших показаний.
  После этого, набрав номер внутреннего телефона, майор произнес:
  - Узнай, пожалуйста, не вылетали ли из Домодедова Лучников и Толмачов.
  Как, уже прилетели? Ладно, сейчас зайду.
  За вновь обратившись к Виктории, майор проговорил:
  - Вот что, гражданочка, забирайте отсюда своего пацаненка и езжайте домой. А то поздно уже. Ваш муж благополучно добрался до места. Никуда, пожалуйста, из города пока не уезжайте. Вы нам можете еще понадобиться.
  Взяв Дениса за руку, Виктория, холодно попрощавшись, вышла из кабинета.
  Через несколько минут серая двадцать первая "волга" с еще черными номерами выехала из Политехнического переулка и, повернув налево, помчалась по Новой площади в сторону площади Ногина. А в этот самый момент тот самый полковник, который час назад проводил совещание, уже пересылал при помощи телефаксового аппарата протокол допроса Виктории Толмачевой. Посылал он этот протокол непосредственно Виктору Петровичу. Свое послание полковник сопроводил припиской, в которой содержалась просьба допросить по отдельности Лучникова и Толмачева сразу же по их прибытии, а их показания так же по факсу тот час же прислать в Москву на Лубянку.
  
  Ох, и напугали вы нас, - обрадовавшись, воскликнул Виктор Петрович, когда Николай Толмачев и Валера Лучников уже заполночь переступили порог его кабинета. - И как вас угораздило в перестрелку попасть?
  - Да мы с Николай Андреичем из подъезда выходим, смотрим, а двое вооруженных налетчиков из автомата по машинам палят, в том числе и по той, где супруга Николая Андреевича сидела. Ну, я свой "ПМ" достаю, и одного из ни с первого же выстрела. А второго тут же инкассаторы ухлопали.
  - Постой, Валера, постой! Какие к чертям инкассаторы? - недоуменно потряся головой, переспросил Виктор Петрович.
  - Ну, те мужики, которые в белой "восьмерке" сидели.
  - А почему ты решил, что они инкассаторы?
  - Как почему? А кем же им еще быть? Не пожарники же. Пожарники оружие не носят. И операми милицейскими они тоже вряд ли могут быть. Во-первых, рожи у оперов характерные. Во-вторых, оружие у них разномастное. У одного "вальтер" трофейный, у другого - "ТТ". Да и потом, эти бандиты ж на них напали не просто так, а с целью, видать, ограбления. На кого же бандитам у нас нападать, кроме как на инкассаторов? Это они классно придумали, "волгу" сзади послать, а самих инкассаторов в неприметную "восьмерку" посадить. "Волгу" - то налетчики расстреляли, а эти из "восьмерки" выскакивают и их мочат.
  Эх, Валера, Валера, - покачал головой Виктор Петрович, - стреляешь ты хорошо, а соображаешь плохо. Эти твои инкассаторы, как ты их назвал, это и есть самые настоящие бандиты. Иначе зачем им было хватать автоматы убитых и удирать с места происшествия на их машине?
  - А откуда вы знаете, что они автоматы-то прихватили?
  - А нам уже все известно. Пока вы сюда ехали из аэропорта, в Москве на Лубянку пришла жена Николая Андреевича и все подробно следователю рассказала. Кстати, позвоните домой, и супругу свою успокойте, сказал Виктор Петрович, и протянул Толмачеву телефонную трубку.
  - Денис, привет, как дела? - заговорил в трубку Толмачев. - Да про милицию ты мне потом расскажешь. Ты лучше скажи, что сегодня в школе-то получил? А почему не пятерку? Ладно, вернусь из командировки, с училкой пойду поговорю. А то мама она у нас только и умеет, как дедушкиными связями учителей стращать. А с ними надо по-хорошему. А мама-то сама где? Вика, ну как? Ты там не сильно перенервничала? Ну, конечно, в центр перестрелки попали. Да еще где, в самом центре Москвы. Безобразие. Ну ладно, спокойной ночи. Я через пару дней насовсем приеду, - попрощался Толмачев и положил трубку.
  - Ладно, идите спать, завтра жду вас к обеду. Да, вот еще что. Наши московские коллеги, настоятельно требуют, чтобы мы здесь с каждого из вас раздельно сняли показания. Они хотят сравнить их с показаниями вашей жены. Они там в Москве вообще никому не доверяют. Поэтому, вот вам показания Виктории Викторовны. Мне их только что факсом прислали. Возьмите бумажки и напишите так, чтобы все до мельчайших деталей с ее показаниями совпадало. А то, если будет какая разница, они ж потом с нас не слезут. И вас, Николай Андреевич будут постоянно повестками вызывать, и тебя, Валера придется от всех дел отстранять и проводить полную служебную проверку. А где я на это время возьму такого расторопного, исполнительного, и главное, ничего не соображающего помощника?
  
  Написав показания, Валера и Толмачев отдали исписанные листки Виктору Петровичу и, наконец, покинули неприметное серое здание постройки начала тридцатых годов.
  - Ну и денек, - проговорил Валера, заводя двигатель черной "волги", - наверное, это самый насыщенный день в моей жизни.
  Доехав до поворота, Валера притормозил, и, услышав визг тормозов, из ближайшего подъезда выскочили две темные фигуры. Через пару секунд на заднем сиденье машины уже сидели поручик Михаил Владимирович Бертерье-Меньшой и штабс-капитан Иван Ксенофонтович Сычев.
  - Ну, как? - спросил штабс-капитан.
  - Нормально, - хором ответили Валера и Толмачев.
  - А как насчет прокуратора? - задал вопрос поручик.
  - А про прокуратора мы будем говорить завтра, - ответил Николай Андреевич.
  - Ладно, подождем до завтрашнего дня, - резюмировал штабс-капитан.
  
  ГЛАВА XXII
  
  Следующий день начался для Толмачева довольно рано. Несмотря на то, что Виктор Петрович позволил сегодня выспаться, Толмачеву почему-то никак не спалось. Едва за окном рассвело, Толмачев, одевшись, принялся перечитывать ту гору литературы, которую Валера притащил в номер несколько дней назад. Тем не менее, в этот день рассказы о том, как эдилы ведали устройством зрелищ, наблюдали за состоянием общественных зданий и осуществляли полицейский надзор в Древнем Риме, почему-то, напротив обычного, не радовали душу Николая Андреевича. Когда обе стрелки часов соединились на двенадцатичасовой отметке, в номере Толмачева раздался звонок. Звонок исходил из старого пузатого дискового телефонного аппарата, трубка которого была туго перемотана синей изолентой. За все время пребывания Толмачева в этом городе, телефон в его номере звонил впервые.
  - Доброе утро, Николай Андреевич, вы уже проснулись? - послышался в трубке Валерин голос.
  - Как видишь, не сплю, - удивившись переменам в поведении Валеры, ответил Толмачев.
  - Тогда одевайтесь, я через пятнадцать минут заеду, - предупредил Валера.
  Толмачев хотел было сказать, что он и так давно уж одет, но Валера уже положил трубку.
  Ровно в двенадцать пятнадцать раздался стук в дверь, но, несмотря на то, что от этого стука уже незакрытая на ключ дверь слегка отворилась, в номер никто не вошел.
  - Открыто! - довольно громко произнес Толмачев.
  Лишь после этого, осторожно приоткрыв дверь, в комнате появился Валера.
  - Николай Андреевич, вы готовы?
  - Да я давно уж готов.
  - Тогда поехали в Виктору Петровичу.
  
  Виктор Петрович пребывал в приподнятом настроении.
  - Доброе утро, Николай Андреевич, как выспались? - произнес он с порога.
  Встав из-за стола, он вышел навстречу Толмачеву и протянул ему седую кудрявую руку.
  - Спасибо, выспаться удалось. Но, надеюсь, скоро мы это дело закончим, и отсыпаться окончательно я уже буду дома.
  - Надеюсь, домой вы попадете уже скоро. Жалко, конечно нам с вами будет расставаться. Мне не хватает именно такого сотрудника, как вы. А что, переходите к нам. Мы вам тут года через два квартиру дадим. Да и с Москвы сюда без проблем поменяться можно. Еще и лишнюю комнату выгадаете. Знаете, кстати, с кем можете поменяться? С Германом Геннадьевичем. Он как раз в Москву перебираться решил. Раз, говорит, у меня самого лучшего и перспективного пациента забрали, меня теперь здесь ничто не удержит. Машинами тоже можете поменяться. Он свой "мерседес" на радостях от удачного обмена с большой охотой на ваши простреленные "жигули" поменяет. А, если не хотите к нам официально поступать, времена все-таки такие, что наша работа становится все менее престижной, так в местном нашем университете доцентская вакансия есть на кафедре всеобщей истории. Там, как я сегодня узнал, уже год древний мир читает не антиковед, а специалист по истории КПСС. Ну да ладно, с ответом я вас пока не тороплю. Вам ведь надо подумать, с Викторией Викторовной посоветоваться. Но, прежде чем отпустить вас домой, нам надо закончить, наконец, это нелегкое дело. А для этого нам необходимо провести следственный эксперимент. Следственный эксперимент с участием нашего пациента.
  Судя по тому отчету, который с утра уже успел написать Валера, ваш вчерашний свидетель утверждает, что этот наш пациент появился в Москве на том самом месте, где якобы трамвай за пять лет до этого отрезал голову Берлиозу, шестого августа тридцать восьмого года.
  "Откуда он знает, что наш свидетель-то говорил? - подумал Толмачев, - он же вчера это время в машине сидел".
  - Тут к нам из Москвы прилетели двое сотрудников, - продолжил Виктор Петрович. - Они подтверждают информацию о том, что на этом месте время от времени происходят странные происшествия. Так вот, следственный эксперимент будет состоять в том, что мы вновь отвезем этого пациента на то самое место. Может быть, оказавшись там, он испытает душевное потрясение. Тогда он вспомнит настоящее имя и биографию, а в нашем деле все окончательно встанет на свои места.
  В этот момент в кабинете Виктора Петровича внезапно зашипел селектор, и неизменный голос секретарши доложил о том, что те двое московских сотрудников ожидают в приемной.
  Трудно словами передать, чего стоило Толмачеву скрыть удивление, когда дверь кабинета отворилась, и на пороге очутились вчерашние московские спасители.
  Старший лейтенант Бер-бер-берсерье-Меньшой, - представил Виктор Петрович поручика, подглядев в запись на странице перекладного календаря, - капитан Сычев, представил он штабс-капитана. - А это, - могучим пальцем показал он офицерам ОСВАГа на Толмачева, - Николай Андреевич Толмачев, историк и ваш земляк.
  - Очень приятно, - проговорили офицеры, также ничем не выдав того, что они знакомы с Толмачевым.
  - Вот, товарищи из Москвы, - продолжил Виктор Петрович, - провели свое параллельное расследование и теперь предлагают нам объединить наши усилия. Изложите, пожалуйста, еще раз то, что вы предлагаете.
  - Наше предложение состоит в следующем, стараясь не подмигивать Толмачеву, заговорил штабс-капитан. Мы везем прокуратора а то самое место, где по показаниям одного из свидетелей произошло его появление. Наша гипотеза такова: этот человек стал в тот день случайным свидетелем произошедшей на этом месте трагедии.
  - А какую трагедию вы, товарищ капитан имеете в виду, - перебил Толмачев.
  - Дело в том, - начал, как и вчера, отвечать за своего напарника поручик, - что та трагедия, которая произошла десятого мая тридцать третьего года с Берлиозом, не была на этом месте единственный. Точно такой случай произошел в среду шестого мая тридцать седьмого года. А буквально на другой день сотрудники РКМ по сигналу бдительных граждан задержали на месте преступления предполагаемого убийцу. Ведь в соответствии с теорией убийца должен вернуться на место преступления. Вот он и вернулся.
  - Странно, что в те годы его не расстреляли.
  - Ничего тут странного не имеется. Это политического тогда расстрелять было легко, а для того, чтобы доказать вину уголовника, требовались реальные, а не сфабрикованные улики. Кроме того, тогдашняя врачебная комиссия признала этого человека абсолютно невменяемым.
  Да и вообще, - вновь вступил в разговор Сычев, - сейчас мы склонны полагать, что убийца все-таки не он. Мы думаем, что дело было так: шестого мая наш подследственный стал свидетелем того самого убийства. Испугавшись, он с места происшествия сбежал и в правоохранительные органы не обращался. Но вот в следующий день он проходил через то самое место и вдруг вспомнил вчерашнюю кровавую картину. В голове у него что-то повернулось, и он спятил, что называется, не отходя от кассы.
  - Если он два раза подряд за два дня проходил через одно и то же место, значит он жил или работал где-то поблизости, - начал выдвигать свои версии Толмачев. - А если в обоих случаях он проходил через это место вечером, значит, он возвращался с работы домой. Не проверил ли кто в те годы, может быть, в этот день пропал без вести какой-нибудь живущий поблизости гражданин?
  - Пропал, говорите, без вести? - переспросил Иван Ксенофонтович. - А вы знаете, что в тот печально памятный год без вести в Москве пропадали сотни человек в сутки. И если в один прекрасный день чей-то муж или отец не вернулся с работы домой, семья просто решила, что его, как и многих других, взяли. Тем более, если брать было за что. Судя по его высокому интеллекту, наш с вами пациент, как тогда говорили, из "бывших". Возможно даже, что в Гражданскую он воевал на стороне Белой армии. Поэтому, когда он исчез, никто из его близких не удивился, а искать его не пошли, потому что сами боялись о себе лишний раз напомнить.
  -А, может, он уже одиноким был, - добавил поручик. - Может заскоки и сдвиги у него и до этого случались. Вот в какой-то момент жена его и бросила.
  - Или выгнала, - добавил штабс-капитан.
  - А что вы, Николай Андреевич, думаете об идее такого вот следственного эксперимента? - спросил Толмачева Виктор Петрович.
  - Думаю, его следует провести. Чем бы он ни закончился, полагаю, результат будет весьма интересным.
  - Что ж, давайте его проведем, - согласился Виктор Петрович. - Никто не будет против, если мы позволим присутствовать Герману Геннадьевичу?
  - А не скажется ли присутствие психиатра на поведении пациента? - высказал возражения штабс-капитан.
  - Возражение резонное, - поддержал штабс-капитана Толмачев.
  - Тогда давайте сделаем так, чтобы наш подследственный пациент не знал о присутствии Германа Геннадьевича, - предложил Виктор Петрович.
  Остальным пришлось нехотя согласиться.
  
  - А что, если Виктор Петрович попытается проверить в Москве ваши полномочия? - Спросил Толмачев штабс-капитана, когда все четверо, включая Валеру, вновь, теперь уже совершенно легально, собрались в салоне черной "волги". - У него ведь с Москвой факсимильная связь.
  - Уже не попытается, - ответил Иван Ксенофонтович.
  - Почему вы так уверены?
  - Да потому, что факс с предупреждением о нашем прибытии он из Москвы уже получил.
  - Как это, получил? - переспросил Валера, - оглянувшись на ходу на заднее сиденье.
  - Все очень просто, господа. На Лубянке служит одна прелестная барышня, имеющая чин прапорщика. Она и стенографистками командует, и факсимильные сообщения отправляет. Кроме нее телефаксом никто из ее начальников пользоваться не умеет. Вот она и отправила нужный нам факс с просьбой встретить нас и обеспечить всемерное содействие выполнению нашей миссии. Виктор Петрович даже обрадовался, что мы у него прокуратора фактически забираем. Дело это ему в последнее время проела целую плешь, а результатов никаких. Чем больше его расследуешь, тем больше по этому делу вопросов появляется. Вот только этот Герман Геннадьевич мне что-то не нравится.
  - Не нравится, - не ешь, ответил ему поручик фразой из известного анекдота.
  - А что, у вас в России под номером два анекдоты с нашими совпадают? - спросил Валера.
  - Некоторые совпадают, некоторые имеют тот же смысл, но с другими героями. Но у нас нет политических анекдотов.
  - Что, запрещены?
  - Сочинять не о чем, следовательно, нечего и запрещать. Даже мысли подобной не возникает.
  - Послушать вас, так прямо идеальное государство, как у дедушки Платона.
  - Конечно же, далеко не идеальное. Вот у вас с девушкой прямо на улице можно знакомиться, а у нас, чтобы с барышней познакомиться, надо общего знакомого отыскать, чтобы он вас с той барышней друг другу представил. Или вот, супруга ваша, Николай Андреевич, в джинсах ходит. У нас так только девицы незамужние могут ходить, а замужние дамы, тем более в таком почтенном возрасте...
  - Каком почтенном? Ей еще сорока нет.
  - Вот, а у нас в сорок чиновницы уже на пенсию выходят. Но большинство дам, все-таки, вообще не служат.
  - Как же можно без женского труда обходиться-то? - спросил Толмачев. - Ни Англия, ни Америка, ни даже Япония без него не обходятся.
  - И мы не обходимся. Бабы в заводах служат. А вот дамы - те дома сидят. Закончат женские курсы, получат специальность какого-нибудь искусствоведа или литературоведа, чтобы было о чем в салонах разговаривать. А на службу не поступают. Да и вообще служба у нас дело добровольное. Если есть образование. Можешь в полк определиться. А можешь в департамент какой на службу поступить. Можешь в отставку выйти, когда пожелаешь, а потом снова служить. Единственно, в военное время в отставку уходить не дозволяется.
  - в этот момент запищал "Алтай", и секретарша Виктора Петровича вновь вызвала в кабинет всех четверых.
  - Для вас и вашего прокуратора будет организован спецавиарейс, - объявил всем Виктор Петрович. - Секретарь обкома разрешил нам воспользоваться его самолетом.
  - Как, Виктор Петрович, удалось вам об этом договориться. У него ж зимой снега не выпросишь? - задал Валера вопрос своему начальнику.
  - Все очень просто. Мы тут сыночка его на барахолке накрыли. Он запрещенными рок-пластинками фарцевал. Так что теперь он нам самолет, а мы дело его сыночка замяли. Даже в институт декану его не стали сообщать. А то полетел бы и из комсомола, и из института.
  - В Москве рок-пластинки давно разрешены, - заметил Толмачев. - Их даже на дискотеках крутят в открытую.
  - Ясное дело. Рыба, она ведь всегда с головы гниет, не в обиду нашим московским товарищам будет сказано. У вас там и панки, и металлисты прямо по городу ходят. А у нас? Попробуй с таким гребнем где появись. Сразу морду набьют, а потом сдадут в милицию за оскорбление общественной нравственности. Там он пятнадцать суток сидит. А после этого уж и мы подключаемся. По первым отделам всех предприятий о нем информацию дадим, и он никуда на работу не может устроиться. Куда он ни сунется, нигде ему нет ни дна, ни покрышки. Если до этого жениться успел, то жена от него уходит. Остается одно: сидеть на шее у родителей и потихоньку спиваться. А родители над ухом гундят: "Лодырь, бестолочь, тунеядец!". Если он и догадывается кто ему такую веселую жизнь устроил, то ему все равно никто не поверят, думают, что у него паранойя развивается. Лет через пять такой жизни он либо вешается, либо замерзает где-нибудь под забором.
  - У нас в Москве теперь по-другому, - сказал Иван Ксенофонтович. - У нас больший упор на профилактику делают. Еще в школе в седьмом-восьмом классе мы этот элемент выявляем, и после восьмого ему одна дорога - в СПТУ. А там ведь и пригородная, и сельская молодежь тоже учится. А деревенским парням эти металлюги не очень-то нравятся. Могут Набреалиненную голову столярным клеем, к примеру, намазать, чтобы прическа лучше держалась. Если там не перекуют, в СПТУ, то в армии доколотят. Армия, она нам ведь не для обороны нужна. Кто нас теперь завоевывать будет? Начнись нынче война, и от желающих сдаться в плен НАТОвские армии отбиться не смогут. Пленных и население оккупированных территорий кормить будет нечем, а заставить работать русского мужика невозможно. Он за семьдесят лет советской власти так филонить научился, что его труд любому работодателю будет только в убыток. Армия нам нужна как институт воспитания и исправления. Особенно полезно, когда такого рафинированного москвича, который на скрипочке пиликает, да по конкурсам исполнителей разъезжает, в стройбат определяют. Там он не только на скрипке своей играть, но даже и картавить разучится. Особенно если его в такую роту определить, где служат одни представители народностей Средней Азии и Северного Кавказа.
  - Ладно, хватит о приятном, - подвел итог Виктор Петрович. - Давайте теперь о деле. На завтрашнее утро, на шестьчасов я заказываю автозак. Сопровождать будут Валера и два конвоира. В аэропорт из гостиницы вас Борис на "волге" доставит. Сегодня до конца дня можете отдыхать, а вылет завтра в семь тридцать. Так что спать ложитесь пораньше.
  Утро выдалось довольно прохладным. Наступление осени чувствовалось у же хотя бы в том, что толстого шерстяного пиджака, купленного во время поездки в ГДР, Толмачеву показалось недостаточно.
  "Может, это потому, что я резко проснулся", - подумал Толмачев. Однако, сев в машину, он понял, что сегодня холодно всем. Стекла у "волги" запотели, и Борис даже включил в салоне обогреватель. Дороги были пустынны. Лишь одинокая поливалка прошлась по встречной полосе, поливая придорожный тротуар, да служебные автобусы кое-где собирали рабочих. Наконец, уже ближе к аэропорту, дребезжа резиновыми "гармошками", потянулись в сторону центра первые еще полупустые "икарусы". Вскоре над крышами жилых пятиэтажек микрорайона "Волна" показалась в эмблема Аэрофлота, размещенная на крыше двенадцатиэтажной аэропортовской гостиницы. В предутренних сумерках эта эмблема светилась голубым неоновым светом. Затем показалось и здание местного аэропорта, построенное по типовому проекту. Оно как две капли воды было похоже своей безликостью на все подобные здания в областных и краевых городах пока еще нерушимого Союза.
  Однако в отличие от прошлого раза, когда Валера и Толмачев улетали позавчера рейсовым самолетом, Борис направил машину не к парадному крыльцу аэропорта, а к сдвижным воротам в заборе, огораживающем летное поле. Опустив вниз оконное стекло, Борис хотел было предъявить пропуск, однако, увидев машину с козырными номерами, охранник, нажал соответствующую кнопку и открыл ворота без всяких вопросов. Самолет не стоял уже в ангаре. КрАЗ-тягач успел подкатить его ко взлетно-посадочной полосе и сейчас под крылом суетилась заправочная команда.
  Обкомовский самолет снаружи выглядел как обычный Ту-154. Лишь поднявшись в салон, Толмачев почувствовал в чем тут разница. Вместо первого пассажирского салона располагался уютный кабинет, гораздо более роскошный, чем кабинет Виктора Петровича. Справа же вместо длинных рядов пассажирских сидений второго салона стояли лицом друг к другу широкие кожаные кресла, между которыми были вмонтированы столы как в вагоне-ресторане. Лишь в самом хвосте, отгороженном стенкой из красного дерева, имелись стандартные кресла, предназначенные, вероятно, для представителей прессы и других сопровождающих лиц.
  - Где прокуратора разместим? - спросил Толмачев.
  - Наверное, в кабинете? - предложил поручик.
  - А вдруг нас неправильно поймут? - возразил штабс-капитан. - Он же все-таки арестант. Привезли его в тюремном фургоне, а разместили на самое почетное место.
  - Кто нас не так поймет? Здесь же все свои?
  - А пилоты? А конвоиры?
  - Хорошо, хоть стюардесс с рейса сняли, - добавил поручик.
  - Ладно, посадим его вместе с нами, - предложил Николай Андреевич. - Заодно и поговорим с ним по дороге. А то я ведь больше его не увижу. А мне у него еще много чего спросить надо. Я ведь историк все-таки.
  - Да, но кому вы об этом сможете рассказать? - заметил штабс-капитан. - Если вы это, к примеру, на лекции студентам талдычить будете, они же вас на смех поднимут. Вот, скажут, в учебнике, утвержденном министерством, одно написано, а вы говорите другое. Тогда вас в лучшем случае в психушку определят, а в худшем... В худшем будет так, как рассказывал вчера Виктор Петрович. Нигде на работу не будут брать, даже дворником.
  - Сыну буду рассказывать. А он своим детям расскажет.
  - В вашей реальности порой и это небезопасно. В тридцатых годах дети на родителей доносили. Кто знает, как история повернется, что у нас, что у вас, что в третьей России? Гитлеров, Сталиных, Пол Потов и Пиночетов будет еще с избытком.
  - Вон, у Германа Геннадьевича в четвертой палате медиум лежит, и будущее под гипнозом предсказывает. Так он утверждает, что через три года социализму наступит конец. Глядишь, и в правду это произойдет. Может, тогда можно будет говорить, о чем хочешь.
  - В третьей России с самого семнадцатого года о чем хочешь говорят, да толку от этого никакого, - возразил Толмачеву поручик. - Конечно, приятно чувствовать себя свободным. Счастья же без свободы вообще не бывает. Но и одной свободы для счастья тоже недостаточно.
  В этот момент к воротам аэропорта приблизился автозак. Через иллюминатор было видно, как из кабины вышел Валера, почему-то одетый сегодня в форму. Подойдя к будке охранников, он предъявил какие-то бумаги. После полуминутной паузы, понадобившейся, вероятно, для того, чтобы изучить документы, ворота медленно поползли в сторону. Валера вернулся в кабину и автозак, скрипнув кулисой коробки передач и выпустив из выхлопной трубы изрядную порцию дыма, тронулся с места.
  Из-за будки автозака показался ехавший следом "мерседес" Германа Геннадьевича.
  - Он что, с нами полетит? - задал Толмачев безадресный вопрос.
  - Интересно, а куда он машину будет девать? - вместо ответа произнес штабс-капитан.
  - Да, в такой самолет ее ведь и запихнуть не подучится, - подтвердил поручик, - двери узкие.
  - А как вы, кстати, потом собираетесь вместе с прокуратором-то исчезнуть, спросил Толмачев офицеров из России номер два, используя момент, пока Герман Геннадьевич не поднялся на борт.
  - Это будет выглядеть весьма натурально, - начал объяснять штабс-капитан, - из Москвы придет факс или даже телекс, где Валере выразят благодарность, а Виктору Петровичу огромную признательность. И все будут думать, что прокуратор сидит где-нибудь во внутренней тюрьме на Лубянке, подобно тому узнику в железной маске во Франции семнадцатого столетия. Интересоваться дальнейшей судьбой Понтия Пилата Виктор Петрович, конечно не будет. Сдаст он его дело в архив, а по истечении определенного количества лет дело это уничтожат. Уничтожат и историю болезни. Лет через десять-пятнадцать о прокураторе никто уже и не вспомнит. Кстати, смотрите, у Германа Геннадьевич "мерседес" с электронным замком. Видели, как фары мигнули? Это замок сработал.
  - Не успел обратить внимание, - признался Толмачев.
  Такой на расстоянии все четыре двери сразу закрывает, - продолжил объяснять Иван Ксенофонтович. - Вон он что, оказывается, придумал. Дал охраннику червонец, чтобы тот за машиной до его возвращения последил и возле будки ее паркует. Вот он из машины выходит. Смотрите сейчас внимательно, как этот замок у него сейчас сработает.
  Главврач вышел из машины и нажал на кнопку электронного ключа. В этот момент раздался мощный взрыв, и то, что полсекунды назад было еще автозаком, разлетелось на разной величины осколки. Человек, который, возможно, и в самом деле прожил две тысячи лет, неожиданно для всех прекратил свое существование.
  Слезы невольно полились из глаз Толмачева. Но плакал он не о прокураторе. Прокуратора, этот живой кладезь сомнительной мудрости Толмачеву было не жалко. Он плакал о Валере, о его семье и его маленьком ребенке, ни пола, ни имени которого Николай не успел узнать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"