Аннотация: Иосиф Бродский Как это происходило и кто виноват?
Иосиф Бродский
Каждый день, направляясь на работу, проходил я от Невского проспекта до площади Искусств по небольшой улице Бродского. В центре площади стоит великолепный памятник Пушкину архитектора Аникушина Михаила Константиновича, по сторонам площади: Русский музей, театр музыкальной комедии, Филармония, Малый оперный театр. А сбоку, совсем незаметно, расположилась квартира- музей Исаака Израилевича Бродского. Того самого Бродского, который известен картинами: "Расстрел 26 бакинских комиссаров" и нескончаемой "ленинианой". Безлюден был этот музей, и только бедные смотрительницы тщетно ожидали редких посетителей. А за окном бурлила жизнь. Толпы людей осаждали Русский музей, Филармонию. А ведь Исаак Бродский рисовал не только вождя, но и прекрасные пейзажи, натюрморты. Кстати, его дочь, также известный художник.
Приходя на работу, я встречал ещё одного Бродского - Александра. Это был остроумный, доброжелательный и интересный человек. Увлекался художественной фотографией. Особенно ему удавались бытовые сцены, городские пейзажи, цветы. По профессии был он архитектор, носился по этажам, всех задевал, что- то, рассказывая смешное и интересное. Я любил с ним общаться. Жил он в большой коммунальной квартире с бесконечными коридорами и комнатами, в каждой из которых шла своя особая жизнь. Раньше вся эта квартира принадлежала богатому родственнику Александра. Комната была уставлена и увешана старинными вещами и картинами. Он был страстный коллекционер марок, монет и открыток с видами Петербурга- Ленинграда. Открытки часто брали на студию Ленфильм, когда требовалось воссоздать виды прежнего Петербурга. Куда всё это делось, кому досталось?
Может, красуется у какого- нибудь "нового русского", или просто сгинуло в неизвестности, как исчезло всё то, чем мы жили раньше.
Об Иосифе Бродском я впервые узнал, прочитав в газете "Вечерний Ленинград" фельетон "Окололитературный трутень", а затем "Тунеядству - бой". Автором этих публикаций был Яков Лернер, который работал у нас в институте "Гипрошахт" завхозом и был командиром народной дружины. Выгнанный из КГБ, он появился у нас в сапогах, галифе и военном кителе. Он даже внешне был похож на управдома Швондера из пьесы Булгакова "Собачье сердце". Весь институт был увешан его указами: "Не курить!", "В писсуары окурки не бросать!" и тому подобное. Но это всё были мелочи, а ему хотелось более широкого поля деятельности. Наш институт, или точнее сказать дружина, "шествовала" над районом, где располагалась Европейская гостиница, Гостиный Двор - излюбленные места "тусовки" валютчиков и фарцовщиков со всех концов страны. И Яков Лернер включился в борьбу с ними. Как командир дружины, он задерживал, обыскивал и издевался над людьми. Но и эта деятельность показалась Лернеру недостаточной. Нужен был подвиг на идеологической почве.
Иосиф Бродский жил на улице Пестеля, то - есть в том самом районе, где находился наш институтё. Это обстоятельство и сыграло роковую роль в его судьбе. Неизвестно по своему почину, или Лернера подтолкнули органы КГБ, но удар был нанесён по Иосифу Бродскому, известному в то время небольшому кругу любителей поэзии. Правда, Анна Ахматова уже тогда высоко ценила его поэзию, считая Бродского гениальным поэтом.
Отъявленный антисемит и невежда, Яков Лернер выбрал Иосифа Бродского главной мишенью своих нападок и "заклеймил" поэта, как образец тунеядства. Иосиф Бродский был арестован. Вот, как впоследствии, он сам рассказывал: "Была очень холодная ночь. Я шёл по улице, меня окружили трое. Они спросили, как моя фамилия, и я, как идиот, ответил, что я "тот самый". Они предложили мне пройти кое-куда с ними, им надо поговорить. Я отказался - я собирался зайти к приятелю. Началась потасовка... Они подогнали машину и скрутили мне руки за спину..".
Секретариат Союза писателей единодушно принял решение предать Бродского суду, как тунеядца. Это постыдное решение принимали не выжившие из ума малограмотные чиновники, а известные писатели: Александр Прокофьев, Николай Браун, Пётр Капица, Даниил Гранин. Затем был суд. Толпы людей стремились попасть в зал суда. Но все места были заняты дружинниками с Лернером во главе. Некоторым близким друзьям удалось всё же пройти в зал. Среди них Фрида Абрамовна Вигдорова, известная в то время журналистка. Она и смогла записать весь ход этого судебного заседания. В зале было шумно. Судья Соловьёва, женщина лет сорока, угрюмая и не похожая на судью. Справа и слева от неё сидели скучающие заседатели, не понимая, что происходит. Вот как проходили заседания суда в записях Вигдоровой.
Судья. Гражданин Бродский, с 1965 года Вы сменили тринадцать мест работы... Объясните суду, почему Вы не работали в перерывах между устройством на новое место и вели паразитический образ жизни?
Бродский. Я начал работать с пятнадцати лет. Мне всё было интересно. Я менял работы, потому что стремился, как можно больше узнать о жизни и о людях.
Судья. А то, чем Вы занимались, было полезным для родины делом?
Бродский. Я писал стихи... Это моя работа. Я убеждён... Я верю, что мои сочинения пригодятся не только людям, кто живёт сегодня, но и будущим поколениям...
Судья. Значит, Вы думаете, что Ваши, так называемые стихи, приносят людям пользу?
Бродский. А почему Вы говорите, так называемые стихи?
Судья. Мы называем Ваши стихи "так называемые" потому, что иного понятия о них у нас нет.
Судья. Кто может подтвердить, что Вы поэт? Кто зачислил Вас в разряд поэтов?
Бродский. Никто... А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья. И Вы учились где- нибудь этому занятию?
Бродский. Чему?
Судья. Чтобы стать поэтом? Не пытались кончить ВУЗ, где готовят ..., где учат ...
Бродский. Не думаю, что это можно достичь образованием..
Судья. А чем же?
Бродский. Я думаю, это... (растерянно)... от Б-га.
Затем выступали свидетели обвинения. Например, трубоукладчик Денисов: "Я лично Бродского не знаю. Я знаком с ним по выступлениям печати. Я после выступления газеты возмущён работой Бродского. Я хочу подсказать мнение, что меня его деятельность не удовлетворяет". Были и другие, так называемые, показания свидетелей. Некоторые не гнушались просто фальшивками. Были и прекрасные выступления представителей защиты. Защищала Бродского Зоя Николаевна Топорова, которой понадобилось немало мужества. Она прекрасно справилась с защитой и неопровержимо доказала, что материалы обвинения совершенно необоснованны и в большей части фальшивы, что подсудимый не тунеядец, а, наоборот, великий труженик. Речь адвоката, казалось, убедила всех. Суд удалился на совещание. Все считали, что обвинительный приговор невозможен. Это был бы слишком большой скандал. Наивность. Его не оправдали. После длительного совещания, объявили: Выселение на 5 лет в отдалённые местности с предписанием использовать на тяжёлых работах!
Прошёл январь за стенками тюрьмы,
И я услышал пенье заключённых,
Звучащие в кирпичном сонме камер:
"Один из наших братьев на свободе!"
Ещё ты слышишь пенье заключённых
И топот надзирателей безгласных,
Ещё ты сам поёшь безмолвно:
"Прощай январь".
Лицом поворотясь к окну,
Ещё ты пьёшь глотками тёплый воздух,
А я опять задумчиво бреду
С допроса на допрос по коридору
В ту дальнюю страну, где больше нет
Ни января, ни февраля, ни марта.
В защите Бродского приняли участие многие известные деятели культуры: Ахматова и Шостакович, Маршак и Чуковский, поэты и музыканты. Даниил Гранин, осознал несправедливость, творимую властями с поэтом, и принял участие в его защите. Через 1,5 года под давлением общественного мнения Бродский был освобождён, но ненависть властей к нему осталась. Это тем более удивительно, что Бродский никогда не занимался политикой. В 1972 году его вынудили уехать за границу. Тяжёлые будни эмиграции, бедность, а потом Нобелевская премия, всемирное признание. Но всё пережитое сказалось на его здоровье и после трёх инфарктов в 1996 году его не стало. Не выдержало сердце.
Ну, а Яков Лернер? Вскоре, в 1973 году, он попался на присвоении ценностей, которые он изымал у своих жертв, спекуляции автомашинами. Его судили за мошенничество в особо крупных размерах, а надо было бы за клевету, и приговорили к 8 годам тюрьмы.
Меня поразила почти полная аналогия с тем, что произошло в Ленинграде с Иосифом Бродским и историей, рассказанной Куприным в повести "Гамбринус". В Одессе до революции в подвале трактира "Габринус" играл скрипач Сашка. Он был очень популярен.
-Однажды они вдесятером пришли в Гамбринус и заняли два стола... Один из них явно предводительствовал. Это был некто Мотька Гундосый,
рыжий, с перебитым носом, гнусавый человек - говорили большой физической силы, прежде вор, потом вышибала в публичном доме, затем сутенёр и сыщик, крещёный еврей. Сашка играл "Метелицу". Вдруг Гундосый подошёл к нему, крепко задержал его правую руку и, оборотясь
назад, на зрителей, крикнул: - Гимн! Народный гимн! Братцы, в честь обожаемого монарха... Гимн!
-Гимн! Гимн! - загудели мерзавцы в папахах. - Гимн! - крикнул вдали одинокий, неуверенный голос. Но Сашка выдернул руку и сказал спокойно: - Никаких гимнов. - Что?- заревел Гундосый: - Ты не слушаться! Ах ты жид вонючий!
Сашка наклонился вперёд, держа опущенную скрипку за гриф, спросил: - А ты? - Что я? - Я жид вонючий. Ну хорошо. А ты? - Я православный. -Православный? А за сколько?
Весь Гамбринус расхохотался, а Гундосый, белый от злобы, обернулся к товарищам.
- Братцы!- говорил он дрожащим, плачущим голосом чьи- то чужие, заученные слова. - Братцы, доколе мы будем терпеть надругания жидов над престолом и святой церковью?.. Но Сашка, встав на своём возвышении, одним звуком заставил его вновь обернуться к себе, и никто из посетителей Гамбринуса никогда не поверил бы, что этот смешной, кривляющийся Сашка может говорить так веско и властно. Ты! - крикнул Сашка. - Ты, сукин сын! Покажи мне твоё лицо, убийца... Смотри на меня!.. Ну!.. Всё произошло быстро, как один миг. Сашкина скрипка высоко поднялась, быстро мелькнула в воздухе, и, трах - высокий человек в папахе качнулся от звонкого удара по виску. Скрипка разлетелась в куски. В руке у Сашки остался только гриф, который он победоносно подымал над головами толпы. - Братцы-ы, выручай - заорал Гундосый. Но выручать было уже поздно. Мощная толпа окружила Сашку и закрыла его. Та же толпа вынесла людей в папахах на улицу. Но спустя час, когда Сашка, окончив своё дело, выходил из пивной на тротуар, несколько человек бросилось на него. Кто-то из них ударил Сашку в глаз, засвистел и сказал подбежавшему городовому - в бульварный участок. По политическому.
И вот однажды, спустя месяца три, тихим весенним вечером, в то время, когда музыканты играли вальс "Ожидание", чей- то тонкий голос воскликнул испуганно: - Ребята, Сашка! Все оглянулись и встали с бочонков. Да, это был он, дважды воскресший Сашка, но теперь обросший бородой, исхудалый, бледный. К нему кинулись, окружили, тискали его, мяли, совали кружки с пивом. Но внезапно тот же голос крикнул: - Братцы, рука- то!..
Все вдруг замолкли. Левая рука у Сашки, скрюченная и точно смятая, была приворочена локтём к боку. Она, очевидно, не сгибалась и не разгибалась, а пальцы торчали навсегда около подбородка.
-Что это у тебя, товарищ?- спросил, наконец, волосатый боцман из "Русского общества". - Э, глупости... там какое-то сухожилие или что - ответил Сашка беспечно. - Та-а-к.. Опять все помолчали. - Значит, и "Чабану" теперь конец?- спросил боцман участливо. -"Чабану"?- переспросил Сашка, и его глаза заиграли. - Эй, ты приказал он с обычной уверенностью аккомпаниатору. -"Чабана"! Ейн, цвай, драй!..
Пианист зачастил весёлую пляску, недоверчиво оглядываясь назад. Но Сашка здоровой рукой вынул из кармана какой- то небольшой, в ладонь величиной, продолговатый чёрный инструмент с отростком, вставил этот отросток в рот и, весь изогнувшись налево, насколько ему позволяла изуродованная, неподвижная рука, вдруг засвистал на окарине оглушительно весёлого "Чабана". - Хо- хо- хо!- раскатился радостным смехом зритель. -Чёрт! - воскликнул боцман и совсем неожиданно для самого себя сделал ловкую выходку и пустился выделывать дробные коленца. Подхваченные его порывом, заплясали гости, мужчины и женщины. И, может быть, сам старый, ноздреватый, источенный временем Гамбринус пошевелил бровями, весело глядя на улицу, и, казалось, что из рук изувеченного, скрючившегося Сашки жалкая, наивная свистулька пела на языке, к сожалению, ещё не понятном ни для друзей Гамбринуса, ни для самого Сашки: - Ничего! Человека можно искалечить, но искусство всё перетерпит и всё победит.