Быть январем с его отшумевшими праздниками, вечным январским похмельем, когда мир как будто в дыму, в бреду, в лёгком тумане, сквозь который просвечивают новогодние украшения, все ещё яркие, все ещё блестящие, все ещё нашептывающие про новую жизнь с нового года ну или хотя бы с рождества - каждый год, каждый год, как будто можно начать сначала и заново, с чистого листа, не выносить ёлку в мае, усыпая лестничную площадку старыми жухлыми желтыми иголками, обещавшими когда-то новогоднюю сбычу мечт, выпитую с бокалом шампанского и пеплом растворенного в нем желания, которое никогда не сбудется, никогда.
Быть январем с его шумными компаниями, вечеринками, до трудовых буден ещё далеко, ещё можно веселиться, ещё можно жить - и жить, и пить, пить дома, пить в гостях, пить в ресторанах и барах - оглушающая музыка, танцы, гогот, кого я вижу, Михалыч, ты ли это, давно ли, где встречал, как праздновал, куда ездил, ещё по пятьдесят, дзинь, ну, с новым годом, с новым счастьем, Михалыч, глянь - это ж Иисус! Ебаааать! Белая хламида до полу, тонкий пояс, чёрное пальто сверху, сумка через плечо, длинные волосы - иконописный Иисус стоит, разговаривает по мобильнику, толпа пляшет, музыканты наяривают, Михалыч продолжает пить - ну, за процветание! Иисус тихо говорит в телефон что-то про чашу, волю, бармен не слышит, переспрашивает - чача? вино? взревывает труба, ухает контрабас, Михалыч, ещё по одной - и по домам, горизонт событий уже виден, видим, уже явен, но смерть и воскресение ещё впереди, ещё далеко.
Час ещё не настал.
Не плачь.
Быть февралем.
я узнаю февраль по свету
во внеурочный час в окне
и полувымышленным нотам
повисшей в воздухе весны
rucheynik
Быть февралем. 29 февраля, несуществующим днём, подаренным днём, выравнивающим суть вещей и ось вращения Земли. Февралем, в котором ничего не пишется, февралем, в котором все замерло в ожидании. Замираю и я. В ожидании света, запаха, пробуждения, теней, любуясь сегодняшним снегом, хлопьями падающим на мокрый грязный асфальт - так в мае мы будем любоваться снегом, налипающим на серых недовольных ворон. Нет. Я не замираю. Я впервые понимаю, что могу не бежать. Я могу остановиться или двигаться очень медленно. А медленно и без перерывов - это быстро. Так я двигаюсь в феврале. Шаг за шагом, как улитки в ботаническом саду, пока ещё лежащие на земле, кажущиеся мертвыми, но как только пригреет солнце - вылезут из ракушек, высунут рога и медленно, но неотвратимо поползут по крокусам, гиацинтам и лилиям. А пока они сидят в домиках, а в домиках у них водка и нож. Что ещё нужно уважающей себя хозяйственной улитке, замершей в ожидании весны?
В этом феврале я медленно иду - по набережной, по 9 линии, по Тучкову переулку, смотрю на листья, оставшиеся с осени, остроугольные, тёмно-коричневые, почти черные, на тени на брандмауэрах, пью кофе из бумажного стаканчика, курю, останавливаюсь, рассматриваю вылезающие стрелки тюльпанов, ещё скукоженные листья бадана, розы, ещё укрытые еловыми лапами, мелкую паутину гвоздики, побитые морозом бутоны рододендронов - где-то насмерть, а где-то живые, ещё немного - и они распустятся, укроют куст розовым облаком, через которое будут просвечивать солнечные лучи, а сейчас... Сейчас уже солнце на набережной греет мое лицо, капают сверкающие сосульки, бегут крошечные ручейки, и завтра - завтра весна.
Быть мартом.
Холодным мерзким ветреным мартом, с газонами, засыпанными хабариками и пластиковыми пакетами, хмурыми бледнолицыми людьми, еле пережившими зиму, метелями, дождем, хлюпающей грязью под ногами, цыкающим зубом мужиком на заднем сиденье маршрутки, сугробами черного тающего снега, через которые пробиваются ручейки талой воды, сумасшедшими чайками, истошно кричащими на набережной не хуже мартовских котов, бередящими душу и сердце, льдом, плывущим по Неве, золотым куполом Исаакия, мартовским закатом, отражающимся в льдинах, воде и окнах, призрачными силуэтами за окнами - пьют вино, разговаривают, свечи стоят на столе, девушками с иззябшими синими щиколотками цыплят по рупь двадцать, женщинами в телесных колготках, показывающими недосмотренные за зиму коленки, целующейся парочкой на переходе, тощая шея выглядывает из плохо намотанного шарфа, ожиданием, предвкушением, предчувствием - все ещё будет, стоит лишь чуть потерпеть, силуэтами деревьев, прочерченными тушью на истошно-голубой бумаге, тенями на брандмауэрах, отблесками, бликами, весенним дождем и ветром.
Быть мартом.
Быть апрелем
Лиминальным месяцем, месяцем между зимой и летом, месяцем между тем и этим, одним и другим. Быть в переходе, в пути, на пороге; замирать, понимая, что не хочешь идти дальше - и продолжать путь. Совершать обряды перехода, rite de passage, подбирать хвосты, отращивать новые, те, которых числом не хватает до девяти, заметать следы и оставлять новые.
Идти. Быть в пути. По старым заброшенным кварталам, промзонам, троллейбусным паркам. В пути понять, что забыла сигареты дома. Найти алкогольный магазин - больше на улице ничего, ни человека, ни души, ни "Пятерочки", только какой-то РосАл, в котором точно есть сигареты.
- Вам какие?
- Не знаю. - Ведь таких, какие я курю, у вас нет, я других я не курила миллион лет.
- Покрепче, полегче?
- Покрепче. Нет, зажигалку не надо, у меня есть.
Выйти на улицу, открыть непривычную пачку, засунуть нос, понюхать - ах, как пахнет свежераспечатанная пачка сигарет, запах весны, BT, Булгартабак, лучшие из лучших, непередаваемо, сочно, сделать первую затяжку, наполнить лёгкие дымом, почувствовать, как обретаешь сущность, а черты становятся резче, пойти дальше.
Старая заброшенная железная дорога, в апреле мне всегда попадаются железные дороги. То светящиеся в контровом свете заходящего солнца, сплетающего все в невероятные кружева, то вот эта, со старыми деревянными шапалами, поеденными временем, и ржавыми рельсами, уходящими в никуда. Между шпал лежат хабарики и растет мать-и-мачеха, распускается в закатном солнце, утверждает приход весны, лиминальный цветок, переходный - между матерью и мачехой, зелёным и почти белым, глянцевым и матовым, скользким и мягким, единство и борьба противоположностей. Пойти по шпалам, перешагивая, перепрыгивая, опять, дура, поперлась на каблуках, но кто ж знал, только хвост помогает балансировать - а если пойдет поезд? Старый поезд со скрипучими вагонами, с пропахшим ржавым железом, вечно хлопающим дверьми прокуренным тамбуром. И я еду в этом поезде... куда? (Куда летят эти птицы, папа? - К ебеням. Все летит к ебеням, сынок.) впрочем, совершенно неважно, куда едет этот поезд, важно, что он едет, движется, он в пути, колеса стучат. Проводница разносит чай - стаканы в побитых временем кривых подстаканниках, чай мерзкого вкуса - что они туда добавляют? - говорят, соду, для цвета, а потом долго кипятят. Нигде больше не найдешь такого, как этот чай в поезде. Ложечка звенит об обгрызенное стекло, колеса стучат, поезд скрипит на поворотах. За окном - поля, начинающие зеленеть, на полях птицы, аисты вьют гнезда, чайки ходят за трактором. Бог весть, откуда в полях чайки, если море за тысячу верст. Ну или хотя бы за сто.
Попутчики достают припасы - вареная курица, яйца вкрутую, стучат ими об откидной столик, чистят, скорлупа прилипает к пальцам, соль, я забыла соль, конечно, как всегда. У вас не будет соли? Достается из узлов соль в спичечном коробке, щедро сыплется на очищенное яйцо. Проглядывает желток, маленькое солнце, жёлтое, как мать-и-мачеха между разрушенными временем шпалами.
Ведь совершенно неважно, куда ты едешь в этом сумасшедшем апреле. Важно - с кем. И соль у него есть.
Быть маем
- Если не ошибаюсь, ты знаком с гипотезой пульсирующей вселенной?
-- Типа "уйди-уйди"? -- спросил Оп. -- Та, которая взрывается, а потом снова взрывается и так далее? (с)
Маем, в котором взрываются вселенные и рушатся миры, разлетаясь порывами ветра, рассыпаясь на пряные тополиные почки, оставляющие на пальцах следы и запах, цветы клёнов на плиточной геометрии тротуаров, просвечивающие на солнце нежные листья липы, лепестки яблонь, как снег, которого больше уже не будет, вишни, всё трепетно-свежее, пенное, белое, хрустальное и призрачное, когда краем глаза можно уловить легкое движение бестрепетного наблюдателя, взирающего на крах и хаос, который, кажется, не закончится никогда - но скоро мир затрепещет под светом августовских звездопадов, калейдоскоп повернется, рассыпанные стёклышки соберутся заново, к сентябрю сложится новый узор, новый мир, радужный дракон раскроет пасть с длинным раздвоенным языком, и станет ясно, как жить дальше. Может быть, станет ясно.
Быть июнем.
Началом лета, изнеженным, капризным и переменчивым. Никогда не знаешь, что будет завтра - снег или тридцать градусов духоты, в которой невозможно дышать, горячий ветер, не приносящий облегчения, ветер пустынь и жажды, или гроза, молнии, сверкающий дождь, капли за шиворот, мокрые волосы, прилипающие к шее, мокрые ноги - можно идти прямо по лужам, на которых вздуваются и лопаются пузыри, солнце и радуга, запах мокрых тополей и асфальта после дождя, отцветающего жасмина, сырости и влаги, пряной Невы - рыбы и водорослей, ни одна река так не пахнет - остро, терпко, жгуче, Невы, где пройдет сегодня корабль с алыми парусами, которого я не видела никогда, шелк на парусах не того цвета, что так долго подбирал капитан Грей, потому и идёт корабль ночью, чтобы никто не увидел, не разглядел, бессонной белой ночью, когда идёшь спать в три часа, а просыпаешься в четыре, в три видишь закат, в четыре рассвет, кто их сейчас разберёт, восход над вантовым мостом, путь с одного берега на другой, от заката к рассвету, от весны к лету, от лета к осени, алый восход, чистый, полный благородного веселья и царственности, без смешанных оттенков, намеков, синевы и тени - ничего, что вызывает сомнение. Рассвет в короткую белую июньскую ночь, и бог весть, что будет завтра.
Быть июлем.
Пролетающим летом от моего дня рождения до маминого, летом за три недели, хорошо, что не в один день. Летом, солнцем, дождем, шагами по пути в тысячу ли по набережным, проспектам и мостам, асфальт обжигает сквозь тонкие подошвы и плавится под ногами, летними грозами, сияющими над городом, мокрыми тополями - от этого наслаждения не уйти, чесночным мороженым, россыпями черешни, черникой в холодильнике, голыми плечами и ногами, юбкой, разлетающейся на эскалаторе - успеть бы поймать, шпильками, застревающими в ступенях, сигаретой, выкуренной в кустах филфаковского дворика, лилиями, расцветающими в ботсаду, последним цветком жасмина в синем высоком небе, встречами, неспешными летними разговорами, пивом, которое только и пьется в такую жару, мятой и базиликом, благоухающими в ожидании уже видимого сентября и грядущего безумия, но ещё не конец. Ещё не конец. Стойкость - к счастью. Раскаяния не будет. Брод через великую реку благоприятен.
Быть августом.
Черт с ним. Быть августом. Быть августом в Греции. Морем, солнцем, зноем - без малейшего признака осени и увядания. Разгаром лета. Цикадами, поющими в соснах. Цверк-цверк. Как заводится старая машина. Поворот ключа - звук мотора. Потом глохнет. Снова поворот - цверк - глохнет. Поворот - и медленно, медленно заводится, набирает обороты, и вливается в общий мощный хор. Горлицами, кричащими в лесу. Дурманом, распускающимся в ночи - белыми светящимися граммофонами. Морскими ежами, крабиками, вылезающими погреться на камнях, раками-отшельниками. Богомолами, сложившими лапки - секс не пошел на пользу, молят о прощении, которого нет и не будет. Мужчиной в красном сомбреро и зелёных плавках до колена - да, на нем больше ничего нет, кроме живота над плавками. Девушками в парео. Толпой тел на пляже: количество переходит в качество, и перестаешь обращать внимание на собственные несовершенства - существующие или надуманные. Воздухом, августовским греческим воздухом, похожим на портвейн - густым, сладким, с нотами сосен, моря и баранины на гриле. Августовскими ночами - тёплыми, с тихими разговорами, плеском воды в бассейне, отзвуками греческой музыки и пониманием того, что скоро все закончится. Август, лето, море.
Быть сентябрем.
Межвременьем между летом и осенью, отдыхом и работой, отцветающими флоксами и распустившимися георгинами. Между законченными и неначатыми книгами, в очередной попытке прочесть про путь героя с тысячей лиц, разложив этот путь на дюжину пунктов, сбиться, перестать считать, перестать читать про героя, начать про героиню и ее путь, и вот в одном из двенадцати пунктов, примерно посередине, герой и героиня встречаются - где они могут встретиться, боги мои, не в интернете же, пусть они встретятся в баре, как в старые добрые времена, в междумирье, на перекрестке дорог, почти как от заката до рассвета, только совсем без мистики, совсем, старый бар в центре города, пусть поговорят о религии - а о чем ещё разговаривать под хороший виски, только о том, существует ли бог, а если вдруг существует, то какое ему, собственно, дело до нас, курить во дворе под проливным дождем - все тоже вышли, тоже курят, неважно, дождь, снег, ветер, метель, так будет всегда, погода на перекрестке миров не имеет значения - хорошо, уточним, во дворе перекрестка миров, герой и героиня курят под проливным дождем, пьют виски, капли стекают по волосам, зависают на носу, она вытирает дождь тыльной стороной руки, он протягивает ей платок - нет, не платок, салфетку из бара, обрывки разговоров доносятся до них, ухо выхватывает - "две бесприютные души" - это про нас? про них? про встречу в междумирье, на перекрестке, где бармен без возраста и с нечетким лицом помогает заблудшим путникам, бесприютным душам - нет, не обрести себя, увы, а просто сделать вдох на пути, в месте пересечения того и этого, этого и иного, запить осознанье глотком виски - да, двойной, пожалуйста, да, в самый раз, нет, льда не надо, и так холод, ветер и дождь, хороший виски с привкусом безумия, послевкусием обречённости, бармен наливает, не отмеряя в дурацкой мензурке, на глаз, пей до дна, тут все, что тебе нужно знать о жизни, о том, что ты будешь делать, если вдруг окажется, что меня никогда не было, пойду спать, отвечает пьяный голос на заданный не ему вопрос, попадает в точку, главное, задать вопрос в правильном месте в правильное время, и, может быть, тебе укажут путь, а может, ты застрянешь здесь навсегда, распивая виски, да, двойной, спасибо, бесприютных душ во дворе под проливным дождем становится больше, бармен колдует над коктейлями, диджей перед пустым танцполом накручивает музыку - парагвайскую? панамскую? палестинскую? перуанскую? В музыке солнце, ветер, пустыня, верблюды, альпаки, колокольчики, знойные гурии с обнаженными животами, в пупках изумруды, разноцветные перья индейцев раскачиваются под порывами горячего ветра.
На следующий день она пытается найти этот бар. Бара нет - закрыт на обед, закрыт по техническим причинам, закрыт, сдан в аренду, мир самоваров, шашлык, мангал, тандыр, самогонные аппараты.
На перекрестке миров льет проливной дождь. Сентябрь.
Быть октябрём.
Опадающими листьями. Жёлудем. Каштаном с глянцевым боком. Семенами. Зёрнами.
В октябре начинается умирание. Октябрь как предвестник ноябрьской смерти и долгого зимнего сна. Как будто зимой нет жизни. Как будто я умираю каждый октябрь и ноябрь, а весной возрождаюсь снова.
В этом октябре я шла по набережной канала Грибоедова, под проливным дождем, по мокрым блестящим в свете фонарей листьям, и ощущала себя живой. Не весной, в марте, а сейчас, в октябре, в холод, мрак и дождь. Смотрела на поднявшуюся воду в канале, на жёлтое пятно листьев, собравшихся на воде, фотографировала мокрым телефоном в мокрых руках.
Вода с неба капала и капала, собиралась блестящими каплями на моей куртке, падала на волосы и джинсы, а я шла по набережной, смотрела на воду и листья, и чувствовала, что живу.
Когда-то, тысячу лет назад, я так же шла по набережной Фонтанки, и думала, что сейчас я умру. Но холодный мокрый ветер врывался в мой готовый зарыдать рот, разжимал зажатое в спазме горло, заставлял дышать - как я люблю этот ветер! Вот так в метро прислониться к щели между дверью и стеной, смотреть на приближающийся поезд и ловить шквал - плотный, насыщенный, наполненный запахом метро, силой и жизнью.
Жизнь не заканчивается в октябре. Жёлуди и каштаны - те, которые не разобрали по карманам - уходят в землю, покрываются опавшими листьями и снегом, но весной выпрут, пойдут в рост, нальются силой, как ветер в метро - а пока, пока они готовятся. Живут тихой потаённой жизнью.
Как кот Иммануил под батареей.
Как я в октябре.
Быть ноябрем.
Впервые в ноябре меня не поглощает бездна отчаяния, ужаса и тьмы. Впервые в ноябре я ориентируюсь не на свет, а на звук. Я слышу ноябрь. Звук засыпающей земли, отдающийся барабанным боем в ушах. Два барабана, отбивающие ритм под ноябрьским дождем. Двое мужчин, стучащих по барабанам в такт и не в такт, дробь сходится, расходится, там-татам-там, сливается не в мелодию, но в ритм, завораживающий, шаманский, испанский. Две женщины, отстукивающие каблуками по деревянному настилу. Падающие с крыши капли, отхлопывающие ладони, щелчки кастаньет. Страсть в сердце земли, которое скоро скроется под снегом, но все ещё живо, все ещё бьётся. Факелы, отбрасывающие тени, пляшут в руках ноябрьского танцора, каблуки стучат, барабаны бьют - там-татам-там. Дуэнде. Дух земли. "Всюду, где черные звуки, там дуэнде". Корни, вросшие в топь. Стылую петербургскую топь, мрак, темь. Я слышу барабаны в ноябре. Перестук каблуков по коридорам филфака. Дробный, рваный, мой. Тележки по лестнице, гулко пересчитывая каждую ступеньку - бах, бах. Стук дождя по подоконнику, стаккато. Шелест ветра в голых ветвях летит по набережной. На 6 линии играет барабанщик, отбивает дробь в такт моим шагам. Цок-боммм. Музыка ветра звенит около магазина, шуршат в лиственницах маракасы, падают нежные иголки, шшшух-шшшух. Цокают каблуки по мостовой пустынного переулка. Гулкий звук из-под земли, уходит поезд в метро - бомммм, бомммм, и снова ветер, нежно обнимая, укачивая - шшшшш, шшшшш. Маракасы. Кастаньеты. Барабанная дробь.
Я жду, когда пойдет снег. Хлопья будут кружится за моим окном, засыпая площадь, машины, светофоры, людей, - медленно, почти беззвучно падая на землю, но и из-под снега я услышу биение духа. Там-татам-там. Цок-цок. Шшшшшш. Там-татам-там.
Быть декабрем.
Быть декабрем, самым невозможным из всех невозможных месяцев, даже ноябрь с его безнадежностью и беспросветностью проще и легче декабря, обещающего в конце бессмысленный и нелепый праздник, новую жизнь с нового года и чистого листа, которая на самом деле не начнется никогда, лишь весной покроется лёгким флером яблоневого цвета и желтыми клейкими пятнами от тополиных почек, растертых между пальцами - как они пахнут, вы помните, как они пахнут?
Быть декабрем. Быть людьми декабря, странными, встреченными мной на пути.
В метро я видела гнома. Вязаная шапочка, съехавшая на затылок, уши, оттопыренные под девяносто градусов. Гном сидел и смотрел перед собой грустными голубыми глазами. Худые жилистые руки, татуировка. Худосочный гном. Рядом с ним сидел человек-шарж. Если бы я умела рисовать, я бы нарисовала - огромный нос, отсутствующий подбородок, тонкий длинный рот, скошенный лоб, маленькие глаза, взъерошенные седые волосы. Человек-шарж перегибался через гнома и разговаривал с девушкой. Размахивал руками перед носом у гнома - короткие тупые пальцы, тряс головой, улыбался, то ли клеился к девушке, то ли был ее дедушкой. Гном к концу беседы тоже проникся, перестал отстраняться и как-то помягчел, потом вышел и пошел по своим гномьим делам.
На станции "Площадь Восстания" я видела зомби. Она шла, шаркая ногами, нелепо взмахивая руками, медленно, шарк-шарк, землистого цвета лицо, запавшие глаза, и когда она проходила мимо меня, я очень ясно представила, как ее шаги приобретают уверенность, быстроту и четкость, и отточенным движением она впивается в мое горло, чуть прикрытое синим шарфом, а там уже через пару часов я бреду по вестибюлю "площади Восстания", шарк-шарк, по своим зомбячьим делам, и не попадайтесь мне на пути - рабочий день, восемь утра, а что вы хотели.
На Невском я видела Черную королеву. Вовсю лил холодный декабрьский дождь, она стояла на переходе, ждала зелёный свет. Черный плащ, рюши, оборки и воланы по подолу, высокий воротник, подпирающий голову, увенчанную невидимой короной, затянутая поясом тончайшая талия, королевская осанка. В руках у нее был раскрытый зонт в чёрно-белую шахматную клетку. Черная Королёва дошла до остановки (я кралась следом и все пыталась разглядеть), села в троллейбус и поехала по своим королевским делам.
На эскалаторе я видела человека с инопланетной личинкой на шапке. Личинка сидела на затылке, и человек не мог ее видеть. А я видела и знала, что через некоторое время личинка вылупится, расправит крылья, усики и жвалы, отвердит хитиновый панцирь, щелкнет челюстями, и вот тогда человек узнает, что было у него на шапке, но будет поздно, а сытое и довольное нечто полетит по своим инопланетным делам: держитесь, земляне, нам нет спасения.
Сегодня полгода, как я живу одна. Я чувствую себя странным декабрьским человеком - потому что я совершенно счастлива. Особенно остро я ощущаю счастье, когда возвращаюсь домой и знаю, что там никого нет. Кот Иммануил под батареей не в счёт. В квартире темно, пусто и тихо, в квартире пахнет только мной и моими сигаретами. Я смотрю в окно на площадь - по площади идут троллейбусы, маршрутки и машины, светят фарами, мигают поворотниками. В другом окне люди бегут через двор на рынок, жизнь кипит, соседи бурно выясняют отношения на лестнице - я сижу на кухне в тишине, пью чай с кленовым сиропом, Иммануил, устав грызть, молча спит у меня на коленях.
Я снова жду, когда пойдет снег. Он будет кружиться над площадью, покрывать ее белыми хлопьями, на которых будут оставаться черные следы машин, и, возможно, тогда по площади проедет автобус с Дедами Морозами. Потому что (ведь я совсем забыла об этом сказать) Дед Мороз - самый странный человек декабря. Возможно, даже более странный, чем я.
*duende (исп.)
1) чёрт; бес
2) домово?й
3) гном; ка?рлик
4) tb comp привиде?ние; при?зрак
andar como duende; parecer un duende -- появля?ться, исчеза?ть, блужда?ть подо?бно при?зраку
5) поэт обая?ние, очарова?ние, волше?бный дар (как пр артиста)
6) поэт дух, ма?гия, ге?ний иску?сства
Более подробно см. Федерико Гарсиа Лорка, "Дуэнде, тема с вариациями".