Аннотация: Отрывок из автобиографии Гуго Салуса (Hugo Salus). Перевод с немецкого. Посвящен одному из прекраснейших городов- Праге и его, пожалуй, наиболее известной достопримечательности.
Хорошо порядочным и честолюбивым людям, когда в городе, где они живут, есть монументы, возведенные в память славных побед и пережитых поражений, и те, и другие воодушевляют их и дают им силы двигаться вперед. Даже неудача, которою ты перенес без видимых последствий, останется в памяти и подтолкнет к новой победе, а глаза твои засверкают, когда ты можешь рассказать, как ловко и хитро ускользнул из судьбой расставленных силков.
Таким памятником в Праге для меня стали старые астрономические часы, мимо которых я не могу пройти мимо без того, чтобы не расправить плечи и не посмеяться еще раз над победоносным поражением моей юности. Когда я оказываюсь рядом с ними, когда старые шестеренки перед боем часов переводят дух, когда Апостол выходит из открытых ворот и усмехающаяся смерть вытаскивает колокольчик, тогда я снова стою среди чужестранцев и местных жителей, смотрю в тысячный раз на это простое чудо, когда смерть с каждым ударом открывает склеп, и кукареканье петуха в конце представления кажется мне звуками фанфар и труб.
Мне не было даже девятнадцати, когда я поступил в Пражскую высшую школу, которая, пройдя через столетия, обзавелась прекрасным чеканным именем "странная альма-матер Карла - Фердинанда". Меня опьяняло это название, для меня, выходца из небольшого северобогемского городка, Прага, университет означали нечто великое, чудесное: площади с великолепными дворцами, улицы, названные в честь знаменитых дворянских родов, соборы с прекрасными памятниками, моя душа была полна переулков, мостов с королями и рыцарями, мостовая была окрашена кровью монахов-фанатиков и неистовых банд, Градчаны стали для меня большим, чем просто королевский замок, сама богиня история жила в этом высоко вздымающемся дворце и взирала сверху вниз на Прагу, с ее сотнями башен, с ее тысячами прожитых лет. Само слово "Университет", альма-матер, означало для меня оплот человеческой мудрости, с седыми согбенными профессорами в черных мантиях, с широкими аудиториями и таинственными музеями, со студентами в бархатных пиджаках; лихой средневековый берет на светлых локонах, сверкающая в руке сабля- все это означало для меня смелый порыв души и свободу
Так как я был поэтом и мечтателем, пробудить от чудесного сна могла меня только суровая и непреклонная действительность. Я никогда не думал о том, что я сам, в моем дурно сидящем костюме, в своих неуклюжих простонародных туфлях - всего лишь немецкий студент, прекрасный образ, который я нарисовал себе, тогда бы исчез.
Комната, бывшая моим жилищем после переезда в Прагу, была каморкой в старинном, диковинном доме, из него можно было выйти в переулок или, даже лучше, прямо к бурной Влтаве: однако не очень хорошо мне жилось в постройке у плохонького наемного дома, у которого переднем же доме была лавка мясника. В глубине своей души всем сердцем я мечтал о том, как я стану поэтом и меня торжественно примут другие поэты и художники Праги, мечтающий, вдохновленный, я разговаривал со своими товарищами и восхитительный путь поэта, исполненный славы, расстилался перед моим глазами. Ах, каждый год, полные поисков и надежд, думают юные поэты о вдохновении, которое должно к ним придти, о пути, на котором их будет наставлять мудрый учитель, тогда как на самом деле само искусство и сам успех есть нечто, идущее изнутри, и жажда искусства должна вызреть! Но меня все-таки занимали мысли о принадлежности к творческим людям, подобных которым я себя полагал, тогда как никогда не бывает человек так далек от людей искусства, чем тогда, когда он к ним себя причисляет.
Так случилось, что в первые полгода моего пребывания в богемской столице каждый день я становился все более несчастным, никого мои мечты не интересовали, студенчество меня отталкивало, и Прага, романтический город с замечательной историей, стал просто многолюдным местом с множеством лавочек. Так случилось, что основы знаний, которые в меня заложили мои учителя-педанты, никак не могли найти согласие с всеобъемлющими образами, полными свободы, за унылой осенью последовала тоскливая зима, от чего я чувствовал себя все более одиноким и покинутым. Я был мрачен, болен и самым большим моим желанием было вернуться домой к родителям, где меня сердечно любили, моя болезнь и моя меланхолия были не чем иным, как страстным желанием тепла и любви, смутной мучительной мечтой о том, чтобы сбылись мои сны, мечтой о словах, которыми бы меня одобрили, поддержали, о сердечном рукопожатии. Но мне было бы очень стыдно, если бы я, как птенец, вернулся под крыло своей матери, и я шел, скорбный и печальный, в аудиторию, механически записывал рассказ лектора и заполнял тетрадь унылыми стихотворениями, которые были полны презрения к миру и мировой скорби, но они казались мне такими же честными и искренними, как и мое томление.
По воскресеньям моя грусть усиливалась вдвойне, я скитался часами под снегом и дождем по городу, под мостами, доходил до Градчан, где я должен был, как мне казалось, как-то избавиться от своей скорби, где должен был прозвучать глас свыше, который был призван меня исцелить.
Мне было девятнадцать, у меня не было друзей, у меня не было любимой. На дворе стояла весна, а мои воскресенья не становились светлее, мои ночи оставались бессонными, мои сны в утренние часы были полны мрачных, невероятных, кровавых образов, которых мне после пробуждения стоило устыдиться.
Так пришел май, и моя необъяснимая тоска, мои душевные порывы становились все более бурными, лихорадка и вихрь черных теней пожирали мою жизнь, это становилось все мучительней и мучительней, так я пал в один субботний вечер, соблазненный одной юной девой, это был любовный праздник без любви, вакханалия без дионисийского вдохновения, жертва без страсти. А в воскресенье утром я проснулся в слезах, потрясенный тем, что со мной случилось. Мне было стыдно за себя самого, горькое чувство отвращения к своей собственной слабости заставляли меня содрогаться, и я был убежден, что человек, так низко павший, не достоин того, чтобы жить дальше. Как ты пал!- кричало все во мне, какое бесчестье, какой позор для тебя, художника и писателя! Так вот оно- наслаждение жизнью и любовью, такое жалкое и пошлое, таково омерзительное воплощение твоей мечты и твоих желаний! Я позволил еще раз вознестись своим блистательным мечтам о знании и творчестве, о любви и величии, я сравнил их действительностью, и пропасть между ними для меня была так велика, что я не мог ее преодолеть, и не существовало иного выхода, кроме смерти. Больше ты не сможешь посмотреть в глаза родителям, сказал я себе, ты утратил право жить дальше! И я покинул дом, чтобы покончить с собой.
Так часто корабли нашей жизни бьются о скалы суровой действительности, на них реют яркие флаги, их палубы украшены гирляндами. Как только роза на одном борту увянет, корабль кренится и опрокидывается, а рулевой теряет силы, пытаясь ускользнуть от волн. И волны выносят на берег труп юного рулевого, среди цветущих роз и увядших венков.
Все вы, чьи чувства в юности были обострены, все вы меня поймете, вы вспомните тоску, с которой проводили ваши дни, пережить которую вам тогда казалось невозможным.
Когда человека более всего тяготит жизнь, он ищет смерть!
Как долго я мог скитаться в то решающее воскресное утро по Праге, я не знаю, я не знаю, почему я не исполнил задуманное, почему я с "Каменного моста" повернул обратно в Старый Град, случилось так, что я снова стоял под астрономическими часами, ожидая апостола и отбивающую часы смерть. Прекрасное воскресенье, небосвод был синим, как будто бы он простирался над итальянским пейзажем, ласточки, радостно играя, летали вверху. Часы начали бить, первый апостол показался людям, которые замолчали, и смерть открыла рот и потянула за колокольчик. Я стоял внизу и безучастно наблюдал за представлением. И уже с последним ударом часов смерть усмехнулась, открыла рот, и туда залетела беззаботная ласточка, утратившая бдительность, туда, прямо в пасть смерти, вскоре врата темницы закрылись, птица отказалась в заточении.
Я содрогнулся, когда увидел, как во сне, как исчезла ласточка в пасти смерти, я протер глаза, убежденный, что мои возбужденный разум обманывает меня, что я сплю. Но вокруг в толпе я услышал смех и шутки по поводу ласточки, когда все одними и теми же трогательными словами описывали происшествие, и тысячи лиц светились от удовольствия, и все толпились у часов, чтобы посмотреть, не осталось ли что-то от ласточки внутри пасти смерти. Стоя в толпе, я ощутил, что какое-то чувство родства с юной ласточкой, невыразимая боль пронзили мое сердце. Я был сам не свой, я сгорбился, унылый, от своего Рока, который отвращал меня от смерти, я умилился своей юности, сердце начало биться сильнее в груди, слезы потекли из глаз, как будто я говорил себе стих "это все из-за ласточки, что обречена на смерть, из-за душ, которых ждет погибель". Воспоминание о моем детстве обратилось солнцем и сиянием весны, я подумал о родителях и ужаснулся при мысли о том, какая их ждет боль, когда они узнают о моей смерти. Я посмотрел сквозь слезы на небеса, не подаст ли кто-нибудь добрый оттуда мне руку: живи, будь сильнее, и ты станешь победителем! И также случилось, что никогда я не видел столько глубокого прекрасного неба, а мне будто бы было достаточно одобрения синевы небес, чтобы дальше жить.
Я вытер слезы, и услышал, как вокруг меня люди говорили:
-Смерть ее выпустит?- сказала крестьянка рядом со мной и довольно засмеялась.
-Она ее оставит,- сказал ей другой, - кого она заполучит, уже не отпустит. Она ласточку уже разжевала и проглотила.
-Бедная ласточка,- воскликнула экзальтированная дама передо мной своему спутнику.
Она так беспечно влетела в пасть смерти. Я думаю, Жан Поль писала как раз о "прекрасной смерти в юности". Она вздохнула и сжала теплую руку своего спутника и чувственно, с наслаждением, посмотрела ему в глаза.
Другие ласточки же щебетали над углами и зубцами башни ратуши, будто бы не заметив того, что случилось с их сестрой, особенно громки и веселы были их голоса, когда птицы пролетали над часами, над башней и, полные радости, парили, вытянувшись в цепочку, над крепостными стенами. Я следил за их полетом, я радостно тянулся, пытаясь проследить за ними, со своего места, не двигаясь, а между тем я же должен был умирать. И я заключил договор с возлюбленным Господом, я буду жить, если ласточка вылетит живой из пасти смерти.
И так стоял я целый час под астрономическим часами на величественной пражской площади и ожидал следующего удара часов. В глубине души я молил о том, чтобы ласточке была дарована жизнь, то было совершенно невероятно для ласточки, но не для меня. И часовой механизм снов начал двигаться, радостно-невозмутимые апостолы снова стояли перед открытыми окнами и удивленно смотрели, словно пробудившись под весенним солнцем, и смерть снова потянула за язычок колокольчика и открыла рот. МЫ увидели, что оттуда вылетела ласточка, немного помятая и, видимо, пристыженная, ликование и радостный смех сопровождали ее первые неуверенные взмахи крыльев, радость зевак, так как каждый, подобно мне, с напряжением ждал развязки. Я поблагодарил возлюбленного Господа, что он меня был милостив ко мне так, что избавил ласточку от смерти. И я буду жить дальше!
И я услышал, как, наконец, прокукарекал петух, и его голос был подобен звону фанфарам и радостным литаврам.
И Господь поистине рассудил верно, когда позволил ласточке так долго остаться в пасти смерти. Если бы я нарушил заключенный с ним договор, что бы сделал? Была бы мертвая ласточка и живой грешник.
Поэтому, сказал я хорошо, когда у человека в городе, где он живет, есть памятники в честь славных побед и пережитых поражений, и те и другие придают ему мужество и дают силы для новых свершений.
И я часто прохожу мимо старой ратуши и смеюсь, когда вижу ухмыляющуюся смерть, у которой в пасти так долго пребывала моя душа...
