Историку древней Греции часто приходится обнаруживать, что он взирает на некие особо важные моменты, который невозможно датировать и иногда трудно определить в терминах развития, когда ясные очертания того, что мы называем классической Грецией, начинают формироваться в тумане. Это момент, когда, как провозглашает Геродот, народ эллинов начал отделяться от варваров, как более умный и более свободный от глупости(1). Например, в восьмом веке до нашей эры, насколько нам могут указать источники, не было так много того, что могло бы доказать, что жители Аттики, Беотии и Пелопоннеса стояли выше тех людей, что населяли, например Ликию, Фригию или даже Эпир. К середине пятого века отличие стало огромным. На одной стороне была Эллада, на другой - разнородные племена "варваров".
Мы можем отметить как значительный факт то, что пришли изменения, они стали ощутимыми. Они не объявляют себя, чем они есть, новым явлением в мире. Провозглашается, что это был пережиток, или, скорее, выразительное претворение в жизнь чего-то очень старого. Новый дух классической Греции со всей ее человечностью, его интеллектуальной жизнью, поэтическим гением и искусством описывается сам просто как всего лишь являющийся "эллинским"-- как эллины. А эллины были просто, насколько мы можем это понять, тем же самым, что и ахейцы, одним из множества племен хищных северян, что обрушились на эгейские царства на рассвете греческой истории.(2)
То, что нечто новое претендует на то, чтобы быть старым, в различной степени, есть общая характеристика великих движений. Реформация провозглашала, что она является возвращением к Библии, Евангелистское движение в Англии - возвращением к евангелию, Движение высокой церкви - возвращением к древней церкви. Большая часть даже в Великой французской революции, величайшем из восстаний прошлого, имела своим идеалом возвращение к римской добродетели или к простоте человека природы (3). Я позднее замечал, что в своей речи американский прогрессивный лидер заявлял, что его принципы были в сущности теми же, что и у Авраама Линкольна. Причиной этой тенденции является частично практически неразрешимая трудность, связанная с изобретением новых слов, чтобы обозначить новое явление. Намного легче взять уже существующее слово, особенно известное слово с приятными ассоциациями, и придать ему новый смысл. Частично, несомненно, она проистекает из-за любви рода человеческого к этим связанным с древностью ассоциациям, практически все достойные люди в себе имеют дух почтения к ним. Даже когда они изобретали новый путь, они были склонны думать, что они следуют, по крайней мере, духу человека, который был боле велик, чем они.
Эллинизм пятого и шестого века был в большей степени, чем эллинизм более поздней эпохи, полностью идеалом и мерилом культуры. Строго говоря, классические эллины не были эллинами по крови. Геродот и Фукидид (4) вполне ясно об этом говорили. Изначальные же эллины были одним из племен завоевателей с большим влиянием, которое привлекало окружающие его племена следовать за ним, подражать ему и называть себя таким же именем. Согласно Геродоту спартанцы были эллинами; с другой стороны, афиняне таковыми не были. Они были пеласгами, но в некий момент превратились в эллинов и выучили их язык. В исторические времена в действительности невозможно было найти существовавшее чисто эллинское племя, хотя имя восходит еле заметно к особенной местности, малозначительной в других отношениях в Южной Фессалии. Если бы несомненные эллины имели какое-либо неопровержимое происхождение, вполне возможно, что у идеала было бы совершенно иное имя. Но нет ни одного происхождения, которое бы прошла бы проверку исследованием, единственный путь показать себя истинным эллином был вести себя таковым: то есть постоянно приближаться к некому возвышенному представлению о том, каким должен быть истинным эллин. По всей вероятности, если грек пятого века, такой как Эсхил или даже Пиндар, встретил бы несколько настоящих эллинов, или ахейцев, времен миграций, он бы причислил их к явным поразительным варварам
Мы не знаем, было ли у древних эллинов некое общее слово для обозначения окружающих их племен (пеласги и различные прочие варварские племена) (5), которых они покорили или приняли в качестве союзников (6). Во всяком случае, ко времени персидских войн (ок. 500 до н.э.) все эти племена вместе считали себя эллинизированными, носили имя "эллины", создавали некое единство в противоположность ордам "варваров", окружающих их со всех сторон, угрожающим им в особенности с востока.
Давайте же обратим внимание на даты. В греческой истории самосознание греческих племен как эллинов в противоположность варварам, казалось, первым почувствовалось в ионийских колониях на побережье Малой Азии, где "сыновья Явана" (Яван = iaon) набросились как захватчики на исконных местных жителей хеттов и семитов. На это обращалось особое внимание в подобной битве в более далеких колониях в Понте и на Западе. Если мы желаем понять основной момент, относящийся к самосознанию Греции, я бы был бы склонен к тому, чтобы его обнаружить в правление Писистрата (560-527 до н.э.), когда правитель сотворил, так сказать, первый набросок Афинской империи, основанной на союзах, и передал Афинам руководство ионийской расой
В литературе решающий момент очевиден. Это произошло тогда, когда по выражению господин Маккайла, "Гомер пришел в Элладу"(7). Дата, очевидно, является той же самой, и действующие силы были теми же. Видимо, во время правления Писистрата поэмы Гомера пришли из Ионии на Панафинейское празднество, чтобы там быть прочитанными, чтобы им придали каноническую форму, чтобы там они нашли свое основное место пребывания в Афинах до конца классического периода. Афины были центром, откуда влияние Гомера распространилось материку Греции. Конечно, его влияние на литературу было огромным. Его можно проследить различными способами. По содержанию литературы, которая в тот момент начала наполняться героическими сагами. По изменению стиля, которое возникает, например, у Пиндара и Эсхила, по сравнению с тем, что известно нам у Коринны или Теспида. Более объективно и определенно можно выявить их в примечательном изменении диалекта. Древние аттические поэты, такие как Солон, был сравнительно мало подвержены влиянию эпоса; поздние же элегисты, как Ион, Эвен и Платон, были погружены в него (8)
В религии переломный момент был тем же самым. Он заключался в приходе гомеровских "олимпийских богов", и это и должно быть предметом настоящего очерка. Конечно, я не намереваюсь описывать все культы и все личности различных олимпийцев. За всем этим, естественно, читатель обратиться к пяти томам, полным научных сведений, моего коллеги доктора Фарнелла. Я желаю только окинуть взором некоторые трудные места, я думаю, и до сих пор не решенные проблемы, отражающие и значение, и историю олимпийцев в целом.
Геродот в знаменитом отрывке говорит нам, что Гомер и Гесиод создали богов для греков, дали им имена, различили их занятия и ремесла и изобразили их облики. (2. 53). Датировка всего процесса была, полагает он - возможно, не менее чем четыреста лет до его собственного времени (ок. 430 до н.э.) но не более того. До того времени пеласги--т. е. первобытные обитатели Греции, противостоящие эллинам--поклонялись неопределенному количеству богов, без особенных имен; многие из них символически являлись как фигуры, символические украшенные эмблемами пола, изображающими силы плодородия и деторождения, как афинские "гермы". Во всем повествовании множество того, что следовало обсудить, но в целом он весьма хорошо согласуется с картиной, изображенной в первом из этих очерков, с Земными Девами, Матерями и отображенными ими Куросами. Фон есть доэллинистическая "Urdummheit"; новый облик, наложенный на нее - великое антропоморфное олимпийское семейство, как оно определено в гомеровском эпосе, более робко, у Гесиода. Но о Гесиоде мы должны поговорить позже.
Итак, кто же эти олимпийские боги и откуда пришли они? Гомер не "создает" их из ничего. Но понимание их осложнено проблемами.
Во-первых, почему они зовутся "олимпийцами"? Боги ли они горы Олимп, священной горы гомеровских ахейцев, или они относятся к великому святилищу в Олимпии, где в честь Зевса, повелителя олимпийцев, проводилось грандиозное празднество? Они находились на противоположных концах Греции, Олимп в Северной Фессалии на северо-востоке, Олимпия в Элиде на юго-востоке. Откуда же пришли олимпийцы? С одной стороны, у Гомера ясно сказано, что они пребывали на горе Олимп; у них "олимпийские обители" за пределами человеческого взора, на вершине священной горы, которая в "Одиссее" отождествляется с небесами. С другой стороны, когда Писистрат возвел культ Зевса Олимпийского в высочайшую степень в Афинах и построил Olympieum, видимо, он перенес его (культ) прямо из Олимпии в Элиде. Для этого он ввел специальную группу богов из Элиды, Зевса, Рею, Кроноса и Гею Олимпию (9).
К счастью, эту загадку можно разгадать. Олимпийцы принадлежат обоим местам. Это просто случайная миграция племени. История, подтвержденная изучением греческих диалектов, видимо, демонстрирует, что эти северные ахейцы прошли через Центральную Грецию и Коринфский залив и осели в Элиде (10). Они принесли с собой своего Зевса, который уже звался "олимпийским" и постановили его высшим по отношению к уже существующему богу, Крону. Игры стали Олимпийскими, и святилище, у которого они проводились- "Олимпией".(11)
Как только это становится ясным, нам сразу понятно, почему есть более, чем одна гора Олимп. Мы можем думать о двух, одной в Фессалии, другой- в Мизии, через Эгейское море. Но их еще больше, некоторые говорят, двадцать с небольшим, если я не ошибаюсь, во всей Греции. Это догреческое слово, которое используется по отношению к горам; и кажется ясным, что "олимпийские" боги, куда бы не переместились их почитатели, были склонны к тому, чтобы обитать на высоких горах по соседству, и таким образом горы становились Олимпом.
Итак, название все объясняет. Олимпийцы были горными богами старых захватчиков-северян, вождей и царей, каждый со своим comitatus (прим. пер.- сопровождение, лат.) или свободных слуг и мелких князьков, которые вторглись в упорядоченное великолепие эгейских дворцов и, что еще боле важно, упорядоченную простоту племенной жизни доэллинистических деревень материка. Итак, каноном в изучении религий является то, что все боги отражают социальную структуру, настоящую или будущую, своих почитателей, какие явления показывают олимпийцы Гомера, исходя из этой точки зрения? Для чего они здесь? Что делают они и каковы их отношения друг с другом?
Боги большинства народов заявляют, что они создали мир. Олимпийцы таких заявлений не делали. Самое большое, что они сделали- это завоевали его. Зевс и его соратники победили Крона со своим войском; победили и изгнали его послали странствовать за пределы мира, только Небесам ведомо куда. Зевс обрел высшую власть и остался вечным господином, но он передал большие царства своим братьям Гадесу и Посейдону, и подтвердил власть своих детей и последователей над менее важными вотчинами. Аполлон совершил свой собственный подвиг и завоевал Дельфы. Афина победила гигантов. Она заполучила Афины, одержав верх над Посейдоном, об этом мы будем говорить позже.
И когда они завоевали свои уделы, что делали они? Участвовали ли они в управлении? Развивали ли они земледелие? Развивали ли они торговлю и промышленность? Нисколько. Почему бы не заняться им честным трудом? Они обнаружили, что легче жить на подношения и метать в людей, которые не отдают их им, молнии. Они побеждающие князьки, царственные разбойники. Они сражаются, пируют, играют, музицируют; сильно напиваются, громко хохочут над хромым кузнецом, что им прислуживает. Они никогда никого не боялись, кроме своего собственного царя. Никогда не лгали, только лишь в любви и на войне.
Из этого утверждения можно вывести несколько исключений, но они не влияют на его основное значение. Можно сказать, что один бог, Гефест, ремесленник. Да, кузнец, создатель оружия. Один ремесленник, в котором нуждалась группа воинов; и они предпочли, чтобы он был хромым и не мог от них убежать. Кроме того, Аполлона наняли пасти скот у Адмета; Аполлон и Посейдон строили стены Трои для Лаомедонта. Конечно, в таких историях мы видим вкрапления других элементов; но в тех случаях, когда ими выполнялась работа, это была не обычная работа, но особое наказание. Помимо этого, не отрицалось, что олимпийцы особенно влияли на земледелие и правосудие: они уничтожали урожай тех, кто оскорблял их, они наказывали нарушителей клятв и т.п. Даже в саму эпоху героев--если мы используем подходящее наименование мистера Чедвика для эпохи миграций--у правителей и богов еще остались следы функций, которые они выполняли в более обычные оседлые времена; и, кроме того, мы должны всегда понимать то, что в этих исследованиях мы никогда не встретим простой и однородный образ. Далее, мы должны помнить о том, что эти боги не настоящие люди с настоящими характерами. Они никогда не существовали. Они только идеи, в высшей степени путаные, туманные и меняющиеся идеи, в умах тысяч почитателей и тех, кто ими не являлся. Они менялись каждый раз, как о них думали, как слово меняется каждый раз, как его произносят. Даже в разгар ахейских войн идея каждого бога могла смешиваться с традициями и ассоциациями, произрастающими в окружающем населении и их богах; к тому времени как они дошли до нас у Гомера и в ранней литературе, они миновали умы многих различных эпох и мест, особенно Ионии и Афин.
Олимпийцы, как их описывает наш текст Гомера или как они описываются в афинских повествованиях шестого века- mutatis mutandis по отношению к олимпийцам героической эпохи, как и эллины шестого века по отношению к эллинам героической эпохи. Я говорю "mutatis mutandis", потому что историческое развитие группы воображаемых представлений, сохраненное в традиции и художественной литературе никогда не может быть тем же самым, что и люди, которые постигают их. Царство вымысла склонно как и стремиться выйти на первый план, так и остаться позади шествия настоящей жизни. Вымысел будет лелеять живописную тему, так же, как и изображать усовершенствования. Но в богах Гомера, как они предстают перед нами, явственно видны следы процесса, через который они прошли: зарождение среди древних завоевателей ахейцев, развитие в ионийских эпических школах и конечное прибежище в Афинах.(12)
Например, какие боги выделяются главным образом у Гомера? В "Илиаде", несомненно, их трое: Зевс, Аполлон и Афина, и те же самые в "Одиссее". Следующие по важности после них будут Посейдон, Гера и Гермес.
Зевс стоит немного в стороне. Он единственный из богов, у которого узнаваемое и несомненное индогерманское имя Dieus, он хорошо известный арийский бог неба и дождей. Он ахейский; он "Hellanios", бог, которому поклоняются все эллины. Также он, что достаточно любопытно, пеласгийский, и мистер А.Б. Кук (13) может объяснить нам это кажущееся противоречие. Но северные элементы во всем представлении о Зевсе в целом ахейцев и пеласгов одержали верх над небесным богом, с которыми они могли смешиваться, и Зевс, несмотря на свои темные волосы, может в основном считаться патриархальным богом завоевателей-северян, прошедшим через Верхний Дунай к трем главным святилищам, Додоне, Олимпу и Олимпии. Он обладал необычайной способностью изгонять или вбирать в себя различные объекты аборигенного культа, которые он встречал на своем пути. История Мейлихия повсеместно известна. Конечно, нам не следует думать, что Зевс настоящих ахейцев был фигурой, подобной Зевсу Фидия и Гомера. Из Зевса Гомером многое было изъято(14), как ясно показывает мистер Кук. Властитель и Тучегонитель классических Афин был колдуном и заклинателем дождя древности; и Отец Всего поражает нас на Тере и Крите, являясь как дитя и как Курос в весенних танцах и ритуалах инициации (15). Долгий путь был пройден от этих представлений к Зевсу Эсхила, фигуре столь же возвышенной, что и Иегова Иова; но это происхождение видится явственно.
Зевс - ахейский бог небес. Его сын Аполлон более сложен. С одной стороны, он явно северянин. У него есть связи с гиперборейцами (16) У него есть "священный путь", ведущий далеко на север, на пути которого подношения отсылаются назад от святилища к святилищу за пределами того, что знали греки. Такие "священные пути" обычно дороги, по которым странствует сам бог; подношения же отсылаются от нового святилища старому. С другой стороны, Аполлон возвращается к Эгейскому матриархальному Куросу. Его дом - Делос, где у него есть мать Лето, но у него нет видимого отца. Он ведет корабли своих островитян иногда в облике дельфина. Он не эллин. В войне у Трои он против ахейцев: он разрушает греческий лагерь, он поддерживает Гектора, он даже убивает Ахилла. В гомеровском гимне Аполлону мы даже читаем, что когда великий лучник приближается к Олимпу, все боги дрожат и встают со свих сидений; одна Лето и, конечно, Зевс, остаются на своих местах (17). Мы не можем определенно знать, каково было изначальное имя бога на Делосе: у него много имен и "эпитетов". Но его рано стали отождествлять с похожим богом в Дельфах, и использовали его имя, "Аполлон", или дельфийскую и дорическую форму, "Апеллон"--предположительно, Курос, выделившийся из дорических собраний, называемых "apellae".(18) Как Феб он является богом солнца, и с классических времен и далее мы часто обнаруживаем его определенным образом отождествленным с солнцем, отличительная черта, что легко приводит к Куросу.
Во всяком случае, и это является важным моментом, на Делосе он главный бог ионийцев. Геродот определяет ионийцев как те племена, которые произошли от Афин и у которых была Апатурия (прим. пер.- аттически - ионийский трехдневный праздник). Они признавали Делос своим святым местом и поклонялись Аполлону Патроосу как своему предку (19). Естественно, что ионийский Гомер донес до нас ионийского бога; и достаточно знаменательно, что хотя предание делает его врагом греков, и поэты были вынуждены принять предание, нет стремления навредить ему или принизить его. Он самый величественный и самый ужасный из гомеровских олимпийцев.
Случай Афины Паллады еще проще, хотя он приводит в неком роде удивительному итогу. Тем, что Аполлон был для Ионии, и даже большим, была Афина для Афин. Несомненно, в Афине были иностранные элементы, некоторые критские и ионийские, некоторые северные (20) Но все ее появление в литературе и истории рассказывает то же самое, что ее имя. Афины были ее городом, и она богиня Афин, Athena или Athenaia Kore. В Афинах она может быть просто "Parthenos", Дева; повсюду она "аттическая" или "афинская Дева". Как Glaucopis она отождествлялась или связывалась с совой , которая была священной птицей Афин. Как Паллада, видимо, она была Громовой Девой, разновидностью Keraunia или невесты Keraunos. Палладиум состоял из двух громовых щитов, поставленных один над другим в виде фигуры 8, и мы можем проследить в произведениях искусства развитие этой 8 в человеческую фигуру. Кажется очевидным, что древние ахейцы не могли называть свою деву-воительницу, дочь Зевса, именем Афина или Афиния. Афинская богиня должна придти под аттическим влиянием, и кажется странным обнаружить, что это влияние вошло так глубоко в сердце поэмы. Если мы попытаемся предположить, чье место заняла Афина, стоит отметить, что ее постоянный эпитет, дочь Зевса, относится на санскрите к богине рассвета Эос (прим. пер.- Ушас, "О высокая дочь неба с широким путем", пер. Т Я. Елизаренковой, Ригведа, VI, 64) (21). Развитию могут помочь некоторые характерные черты богини рассвета, которые, видимо, остались с Афиной мифа. Восходящее солнце останавливает своих коней, когда рождается Афина мифа. Также она рождается среди золотой метели. И Эос, с другой стороны, как и Афина, иногда приходится дочерью гиганту Палласа(22).
Итак, три наших главных олимпийца объясняются очень легко. Вся поэзия и предание, исток которых датируется ахейскими миграциями, веками росли в руках ионийских певцов, и когда они достигли кульминации в Афинах, в них стали выделяться ахейский Зевс, ионийский Аполлон, афинская Кора--та самая Кора, что лично спустилась, дабы восстановить изгнанного Писистрата на престоле (23).
Нам следует только лишь бросить беглый взгляд на некоторых остальных олимпийцев. Почему, например, не выделялся так Посейдон? В начале он был загадочной фигурой. Кроме ахейского Потрясателя Земли, брата Зевса, видимо, в Фессалии есть еще один эгейский или пеласгийский бог, которого он представляет. Он тесно связан с Ливией, он приводит оттуда коней (24). Иногда он существует только для того, чтобы быть поверженным; побежденным Афиной в Афинах, на Наксосе Дионисе, на Эгине Зевсом, в Аргосе Герой, в Акрокоринфе Гелиосом, хотя он продолжает сохранять Истм. В Трезенах у него есть храм, более или менее подобный храму Афины (25). Даже в Трое он повержен и изгнан прочь от стен, которые сам и возвел (26)ю Мы сейчас не должны обращать внимание на эти проблемы. Во время, которое интересует нас более всего, Потрясатель Земли был морским богом, особенно важным для афинских и ионийских моряков. Он был отцом Нелея, предка ионийских царей. Его храм в Капе Микале был местом проведения Панионии и вторым после Делоса религиозным центром ионийских племен. Он был также тесно связан с Аттикой. Кроме своего древнего соперничества с Афиной за владение землей, он является как отец Тесея, главного героя Аттики. Он возвышается над прочими героями Аттики, как Эгей и Эрехтей. Он - особый покровитель воинов Аттики. Так что его выдающееся положение у Гомера вполне естественно.
Что же Гермес? Сама его история заслуживает длинной монографии; это особенно поучительно. Изначально, до Гомера, Гермес был только древним стоящим вертикально камнем, колонной, на которой были вырезаны обычные пеласгийские символы пола и плодородия. Если его поставить над могилой, он обладает силой вызвать новую жизнь, or, или согласно древним идеям, заставить душу возродиться снова. Он проводник усопших, Психопомп, божественный вестник между двумя мирами. Если у вас есть послание для усопшего, вы передаете его Гермесу в могиле. Это замечание, что Гермес является вестником, может помочь понять, почему его использовали как межевой камень--латинский Terminus. Ваш межевой камень- это ваш представитель, тот, кто доставляет ваши послания, враждебным соседям и чужакам. Если вы желали вступить с ним в переговоры, вы продвигались до вашего межевого камня. Если вы, как вестник, приходили мирно на его территорию, вы помещали себя под защиту того же самого священного камня, последнего знака, что оставался в вашей собственной безопасной местностей. Если вас убивали или калечили, он был непоколебимым Стражем, который будет мстить за вас.
Но этот фаллический камень был совершенно неподходящим для Гомера. Он не был пристойным, он не был совершенно человеческим; а каждый персонаж у Гомера должен был быть таковым. Из "Илиады" Гермес просто удален, и прекрасное создание или предание, Ирида, богиня радуги, занимает его место как посланница с небес на землю. В "Одиссею" он допускается, но он так меняется и так исправляется, что невозможно узнать старого Гермеса в прекрасном изящном юноше, который доставляет послания богов. Я только могу увидеть в его языке одну возможную характерную черту древнего пеласгийского персонажа (27).
Павсаний знает, то произвел изменения. Говоря о Гермесе среди прочих "Работников" (прим. пер - Эргатов) " четырехугольными колоннами" он пишет, "Что касается Гермеса, Геракла и Илитии, то благодаря песням Гомера о них установилось общераспространенное представление, будто первый является служителем Зевса и проводит под землю в царство Аида души умерших; что Гераклу выпало на долю совершить много тяжелых подвигов".(28) (пер. С.П.Кондратьева) В магических папирусах Гермес возвращает некоторые из своих древних функций; его едва ли можно отличить от Agathos Daimon. Но благодаря Гомеру он очистился от древнего фаллицизма.
Также у Геры, жены Зевса, любопытное прошлое. Несомненно, она сместила изначальную жену, Диону, чей культ продолжал неизменно существовать в Додоне, со того времени, когда Зевс еще не снизошел на греческие земли. Видимо, когда он вторгся в Фессалию, он оставил Диону и сочетался браком с царицей захваченной территории. Постоянным эпитетом Геры является "Argeia", "Аргивянка". Она аргосская Кора, или Дева года, как Афина - аттическая, Киприда - кипрская. Но Аргос у Гомера обозначает два различных места, обильную водами равнину Пелопоннеса и обильную водами долину Фессалии. Несомненно, в древности Гера была главной богиней пелопонесского Аргоса, и она принесла с собой своего супруга Геракла (29) с собой, но, кажется, что в одно время она относилась к Аргосу в Фессалии.
Она помогала фессалийскому Ясону спустить на воду корабль Арго, и они отправили его из фессалийских Пагас. В "Аргонавтике" она является красивым образом, сильным и изящным, прекрасной покровительницей главного героя. Ни одна черта раздора не сопутствует ей. Но в "Илиаде" по некой причине она непопулярна. Почему? Она сварливая женщина, мегера, ревнивая жена. Отчего? Мисс Харрисон предполагает, что ее борьба с Зевсом проистекает со времен вторжения, когда он победил чужеземцев и ее, исконную царицу страны (30). Может быть также, что ионийские поэты, которые почитали своего собственного Аполлона, Афину и Посейдона, считали, что Гера представляет некий народ или племя, которое они недолюбливали. Богиня дорийского Аргоса могла быть также неприемлема как дорийка. Видимо по подобной причине к Афродите, отождествляемой с Кипром или другим центром восточных варваров, относились с таким неуважением; Арес, фракийский курос, бог солнца и войны, считался просто задирой, трусом и общим бедствием (31)
В этих богов, как они являются нам в поэмах Гомера, особенно не верили, и не относились к ним с особенным почтением, возможно, кроме Аполлона, Афины и Посейдона. Цари-разбойники героической эпохи, освободившись от местного и племенного благочестия, оставили только лишь личные достижения и славу, и они не были людьми, способны создать сильную религиозную веру. Они оставили это, как оставили сельское хозяйство и ремесло, безымянному простому народу (32). И это было подобно тому, как поэты культурной и в научном отношении развитой Ионии должны были отдавать множество религиозных чувств системе, которая имела больше значения для литературы, чем руководства в жизни.
Но сила вымысла еще велика. В памяти Греции цари и боги героической эпохи изменились. То, что в действительности было эпохой разбойнического насилия, стало эпохой рыцарства и удивительных приключений. Черты, которые были в целом приемлемы, были идеализированы; что было неприемлемо, либо было стерто, либо, если это было невозможно, они стали мистическими и были оправданы. И дикие древние олимпийцы стали для Афин и материка Греции с шестого века символом возвышенной гуманности и религиозных реформ.
II. Религиозное значение олимпийцев
Сейчас для некоторых это утверждение может показаться осознанным противоречием, но мне кажется, что оно должно быть верности. Олимпийская религия, распространяющаяся от Гомера на Панафинеях, произвела то, что я рискну назвать религиозной трансформацией. Давайте же обдумаем, как она со всеми своими изъянами и неправдами, была пригодна к тому, чтобы попытаться выполнить эту работу.
На первом месте в поэмах представлено ахейское предание, предание северного народа-победителя, организованное в патриархальную моногамную систему, резко отличающуюся от матрилинейных обычаев эгейских или хеттских народов, с их полигамией и полиандрией, их земледельческими ритуалами, их символами пола и богинями плодородия. С бесполой валькирией, которая появляется в "Илиаде" под именем Афины, контрастирует Кора Эфеса, странным образом названная Артемидой, бесформенный образ плодородия, покрытый несметным множеством грудей. Это и предполагает противопоставление, которое я имею в виду.
Во-вторых, в поэмах предание аристократично; они были литературой вождей, чуждой низменным народным суевериям. Правда, поэмы, какие мы их имеем, не есть придворные поэмы. Такую ошибку не следует часто повторять. Такие поэмы торжественно читались на Панегирисе или общественном празднестве. Но они восходят к изначальному источнику чему-то наподобие лэ, которые пелись в королевских залах. Разница между гомеровскими богами и богами, обнаруженными за пределами Гомера, очень хорошо сравнивает мистер Чедвик (33) с разницей между богами Эдды и историческими следами религии, найденными вне Эдды. Боги, которые пируют с Одином в Асгарде, создавая организованное сообщество или comitatus, видимо, должны были быть богами царей, отличными от богов крестьян, чище, более воинственными и более властными, хотя по истинным религиозным качествам менее жизненными.
В-третьих, поэмы во время основных периодов своего существования были ионийскими, и по многим причинам считалось, что Иония значительно продвинула вперед движение против "Urdummheit". С одной стороны, Иония укрепила древнюю героическую традицию, в том, чтобы она имела столь много внутренней свободы. Ионийцы были потомками тех, кто убежал от завоевателей за море, покинув свои дома, племя и племенные традиции. Вильямовиц очень хорошо заметил, как воображение греческого материка находилось под властью гигантских захоронений неведомых царей, которые бежали в Азию, оставив их за собой наполовину забытыми (34).
И потом, когда ионийцы снова осели на азиатском побережье, они все равно в некоторой степени находились под влиянием местных варварских племен, хотя они им и противостояли. Им стало известно, как мы уже говорили о том, что было эллинским, как отличным от чего-то, что было варварским, и эллинская часть их отвергла то, что резко поражало их как суеверное, жестокое или нечистое. И, наконец, нам следует помнить о том, что Иония была, перед возвышением Афин, не только самой творческой и интеллектуальной частью Греции, но и наиболее развитой в сфере знаний и культуры. Гомеровская религия- этап в самосознании Греции, и такое самосознание естественным образом возникло в Ионии.
Конечно, считается, что Гомер провел некую религиозную реформу в Греции, но что это было за преобразование? Нам снова вспоминается святой Павел. Это было далеко от "бедных вещей", относящихся к воображаемому человеку за ними. Мир считался не лишенным полностью внешнего управления, не только лишь тем, куда вторгалась манна, змеи, быки, громовики и чудовища, но управляемым организованным сообществом разумных правителей личностей, мудрых и благодетельных отцов, подобных людям обликом и разумом, но только невыразимо выше. В качестве этой разновидности олимпийского духа мы можем взять явление, что иногда для нас утомительно: настойчивое повторение в рельефах лучшего периода схватки людей с кентаврами или богов с гигантами. Наши современные симпатии склоняются на сторону гигантов и кентавров. Эпохе порядка нравится романтическая сила, а крестьяне в безопасности в своих домах любят бури на море. Но для грека эта битва была полна символического значения. В этой битве конечная победа человеческого рассудка, разума, кротости, против того, что изначально казалось подавляющей страстью и неуправляемой силой. Это были эллины против жестокого мира (35)
Победа эллинства на варварством, человека над зверем - такова была цель, но была ли она достигнута? Олимпийские боги, каких мы видим в искусстве, являются нам столь спокойными, столь умиротворенными, столь совершенными, столь далекими от атмосферы признанного несовершенства и духовного устремления, так что то, что я собираюсь сейчас сказать, может снова показаться осознанным противоречием. Но, тем не менее, является верным то, что олимпийская религия понятна в полной мере и вызывает восхищение, если мы постигаем ее как величественное и полное смятений стремление, не как итог и завершение, но как старание и жизненное усилие.
Мы можем разложить движение на три главных элемента: моральное очищение от старых ритуалов, попытку принести порядок в древний хаос, наконец, приспособление к новым социальным потребностям. Мы рассмотрим каждый из трех по порядку.
На первом месте имелось постепенно устраняемое из религии, или, по крайней мере, покрытое завесой пристойности, огромное количество ритуалов, которые были связаны с обеспечением пищей и обеспечением людьми племени и были направлены на непосредственное стимулирование производительных процессов (36). Остались несколько почтенных мистических ритуалов, остались несколько дозволенных вспышек бурной непристойности в комедиях и земледельческих празднествах. Отметалось же то, что нам казалось вещью менее опасной, большая часть культа мертвых. Такой культ, как наши свидетельства говорят нам, отдавал обширные владения суеверию. Для олимпийской системы он был грубым, полуварварским, часто кровавым. Мы обнаруживаем, что он практически исчез из гомеровских Афин к тому времени, когда памятники показывают нам, что он все еще процветал в негомеровской Спарте. Олимпийское движение было также сметено прочь, по крайней мере, на два великолепных столетия, культом человеко-бога с его болезненной мегаломанией и кровожадностью (37). Это все вернулось с упадом эллинства; но великая эпоха, когда она призывает человека использовать силу мысли, смелости и стойкости, общественной организации, так что это вынуждало его помнить, что он человек, как и другие люди, он подвластен тем же законам и его ожидает та же смерть.
Таково было моральное очищение: следующим пришел интеллектуальный порядок. Пародируя слова Анаксагора, " В древней религии все вещи были вместе, пока гомеровская религия не пришла и не упорядочила их".
Мы постоянно обнаруживаем в греческом пантеоне сущности, которые могут быть описаны словами "pollon onomaton morfe mia" - "много имен, один облик". Каждое племя, каждое маленькое сообщество, иногда можно практически сказать каждая обособленная группа--Дети поэтов, Дети горшечников--имели своих особенных богов. Потом, когда было некое "Sunoikismos" или Осевшие вместе, как некое эффективное преодоление узких местных преград, эти бесчисленные боги начали стремиться к слиянию друг с другом. В разные исторические обстоятельства этот процесс мог быть проведен непрерывно и мог породить понятный пантеон, в котором у каждого бога была своя собственная функция и не было наложения--одна Кора, один Курос, один бог солнца и т.п. Но в Греции это было невозможно. Воображение было слишком живым, и местные образы часто становились ясно персонифицированными и дифференцированными. Дева Афин, Афина, несомненно, вобрала в себя несколько других Кор, но для нее невозможным было соединиться с Корой Кифер или Кипра, или Эфеса, Аргосской Корой, Делоссокой или Брауронской. И случилось так, что несметное количество дев сократилось и осталось четыре-пять основных типов. Коры Кипра, Киферы, Коринфа, Эрика ощущались едиными и были соединены в одной фигуре Афродиты. Артемида собрала еще большее количество, включив культы Делоса и Браурона, различных частей Аркадии и Спарты и даже, как видели мы, Кору плодородия Эфеса. Несомненно, она и делосская Кора были изначально намного ближе друг к другу, но Делосская отличалась идеальной девственностью, Эфесская идеальной плодовитостью. Куросы, юноши, подобным образом были включены в полудюжину великих мифологических фигур, Аполлона, Ареса, Диониса, Гермеса и подобных.
И так часто в развитии Греции, мы сталкиваемся с беспредельной созидательной силой вымысла или фантазии. Простая Кора или Курос была фигурой неопределенных очертаний без личности и истории. Подобно функциональным богами Рима, такие существа были едва ли личностями; они легко смешивались одно с другим. Но когда однажды над ними поработало воображение греков, фигура, подобная Афине или Афродите, стала пригодной для более практических целей, определенной личностью, почти такой же определенной как Ахилл или Одиссей, как Макбет или Фальстаф. Они с трудом кристаллизировались. Они более не смешивались и не соединялись, по крайней мере, при обычной температуре. Мы видим, что в третьем и четвертом веке над богами была проделана великая работа, "Зевс есть то же, что и Гадес, Гадес, что Гелиос, Гелиос - что Дионис" (38), но объединение происходило только лишь в горении на пределе экстатической философии и ритуалах религиозного мистицизма.
Самый лучший документов, сохранившийся до нас, который отражает попытку упорядочить хаос - это поэзия Гесиода. Есть три поэмы, все посвященные этой теме, составленные, возможно, под влиянием Дельф, под влиянием Гомера, где он пытается на квазигомеровском диалекте и под квазиолимпийской системой соединить вместе огромные массивы античной теологии, фольклора и разрозненных преданий. "Теология" пытается создать теологию и иерархию богов; "Каталог женщин" и "Эойя" сохранились только в разрозненных фрагментах, там он попытался зафиксировать в канонической форме туманную смесь мечтаний, горделивых устремлений, легенд и предположений, согласно которым царские семейства центральной Греции возводили свое происхождение к легендарным предкам и предполагаемому богу. "Труды и дни" есть попытка собрать и упорядочить правила и табу, относящиеся к земледелию. Труд же Гесиода в целом был одним из самых отважных попыток в литературе, которая оказалась неудачной. Сумятица и абсурдность его были подобны лишь его беспомощной прелести и необычайному интересу для истории. Система Гесиода по сравнению со системой Гомера является более явной, намного исправленной, намного менее завершенной и тактичной. За Гомером стоят властные боги-воины героической эпохи, а за Гесиодом - жестокие и запутанные суеверия крестьянства материка. Так же, как поэты Гесиода трудились в сравнительно отсталой и непросвещенной атмосфере, так гомеровским выпал на долю весь свет Афин.
Третьим элементом в этой гомеровской реформации является попытка сделать так, чтобы религия стала способной удовлетворить потребности нового общественного устройства. Сама древняя греческая религия очевидным образом основывалась на племени, группе людей, всех в некоторым смысле родственных друг другу и живущих вместе, людей с одними и теми же обычаями, инициациями, предками, стадами, пастбищами и полями. Эта племенная сельскохозяйственная религия едва ли могла бы остаться неизменной в таких великих эгейских центрах, как Кносс и Микены (39). И, конечно, она не оставалась таковой среди вождей-грабителей героической эпохи. Она склонила сваю главу перед скипетром собственных божественных царей и железной пятой северных завоевателей только для того, чтобы снова явиться практически невредимой и неисправленной, когда цари были повержены и завоеватели утонули в земле, как бури разрушительного ливня.
Но она более не соответствовала своему окружению. В эпоху миграций племена были разрушены, перемешены, рассеяны. Они практически перестали существовать как важное социальное учреждение. Социальной единицей, которая заняла их место, было политическое сообщество людей, или племя или племена, что держались вместе во время опасности и постоянной войны посредством общей окружности в виде стены, Полиса (40) Идея племени оставалась. Мы обнаруживаем, что каждый греческий город в древний классический период обычно состоял из племен, но племена эти были вымышленными. Древние создатели городов еще понимали город как то, что создается на основе племени. Каждое местное или созданное по случаю собрание людей, которые желали действовать вместе, должны были найти общего воображаемого предка. Борьба между старыми племенными традициями, которые утратили свое значение, несмотря на их священный характер, и новыми обязанностями, вызванными актуальными потребностями Полиса, породила множество странных и интересных компромиссов. Знаменитые установления Клисфена показывают некоторые из них. Старинная пословица очень хорошо выражает чувства народа применительно к этому:
os ke polis rekseie, nomos d'arhaios aristos
"Что бы город не делал, древний обычай является лучшим".
И в это время в борьбе города и племени у олимпийских богов был один большой недостаток. Они не были племенными или местными, а другие боги таковыми были. В то время они были интернациональными, не имеющими где-либо особенно стойких корней за исключением тех случаев, когда кто-либо из них мог быть идентифицирован с каким-либо местным богом; они были преисполнены славы, красоты и авторитета. Они были готовы стать "Полиоухои", "Обладателями городов", или какого-либо конкретного города, еще более готовы быть "Элланиои", покровителями всех эллинов.
В стремлении к этим трем целям олимпийская религия достигла многого: но всех их о не не достигла. Моральное очищение не было достигнуто просто из-за силы инерции которой обладали древние религиозные традиции и местные культы. Нам следует помнить, насколько слаба центральная власть в любой древней цивилизации. Сила и влияние высокоцивилизованного общества обычно заканчивалась нескольких милях от городской стены. Но во всех отсталых частях Греции еще продолжали существовать непристойные и жестокие ритуалы, тем темнее и ужаснее, чем далее они удалялись от яркого света эллинства.
Но в этом отношении олимпийская религия не только потерпела поражение, она сделала нечто худшее. Невозможно сделать элементы природной религии человечными, не сделав их порочными. Нет большого вреда для морали в поклонении громовику, даже несмотря на то, что молния неразборчиво поражает и хороших и плохих. Нет необходимости притворяться, что молния делает мудрый и верный выбор. Но когда однажды вы почтите получеловеческую сущность, которая мечет молнии, перед вами возникает дилемма. Либо вы допускаете, что поклоняетесь и восхваляете существо безо всякого морального чувства, потому что оно временами опасно, или вы находите причины его гнева на людей, которые оказались им поражены. И вполне определенно, это плохие причины. Бог, если он личность, становится капризным и жестоким.
Когда Ковчег Израиля принесли назад от филистимлян, скот поскользнулся на зыбком гумне Нагона, и святой предмет находился под угрозой падения. Некий Оза, как нам известно, потянулся к нему и был поражен за свои старания (прим. пер.- 2 Книга Царств, 6:6-7: "И когда дошли до гумна Нахонова, Оза простер руку свою к ковчегу Божию и взялся за него, ибо волы наклонили его. Но Господь прогневался на Озу, и поразил его Бог там же за дерзновение, и умер он там у ковчега Божия", русский синодальный перевод). Итак, если был он поражен за нарушение святости объекта табу, святость, которая таилось внутри, подобно электричество, его смерть была бы несчастным случаем, интересным происшествием и не более того(41). Но когда посредством осознанного действия создается антропоморфный бог, который поражает человека, исполненного благих намерений во взрыве ярости за вполне простительную ошибку, в этику такой религии вводится опасный элемент. Существо, которое в моральном смысле подобно человеку, не должно вести себя как заряд динамита.
И также при поклонении символам плодородия и рождения, как делали все земледельческие племена по всей эгейской области, само по себе это было понятной и не обязательно деградирующей практикой. Но когда эти символы стали неким образом очеловечены, и результатом стал антропоморфный бог необычайно порождающей силы с бесчисленными любовными похождениям, религии, измененной таким образом, был нанесен смертельный удар. Шаг, который был намерен смягчить ее грубость, привел к ее моральной деградации. Этот результат был усилен еще одним благим намерением, направленным на возвышение. Главные племена центральной Греции были, как мы уже упоминали, склонны выводить свое происхождение от некой прародительницы- героини. Ее супруг иногда был неизвестен, а в матрилинейном сообществе он вообще не имел значения. Иногда он был местным богом или рекой. Когда пришли олимпийцы, чтобы ввести какой-нибудь порядок и какое-то единство среди несметного количества этих божеств, изначально племенной предок стремился, достаточно естественно, отождествиться с Зевсом, Аполлоном или Посейдоном. Несчастные же олимпийцы, чья система стремилась действительно к более чистой морали и осуждала полигамию и полиандрию и остались с толпой супругов, что заставила и Соломона бы устыдиться.
Таким образом, неудача в моральном очищении усугубилась неудачей в попытке привнести моральный порядок сумятицу первобытных богов. Единственным удовлетворительным итогом этой попытки мог бы быть монотеизм. Если бы Зевс продвинулся еще дальше и стал бы совершенно, раз и навсегда, отцом всего живого, постыдные истории имели бы смысл и значение. Интересно, насколько близко к монотеизму, и монотеизму весьма глубоко и безличного типа, истинная религия Греции пришла в шестом и пятом веке. Многие философы, Ксенофан, Парменид и другие ясно об этом говорили и, не колеблясь, провозглашали его. Эсхил, Еврипид и Платон в самих своих глубоких мыслях также его придерживались. В действительности метафизик мог придерживаться своей теологии намного более глубокой, чем так что привычна нам, так как они, видимо, не проводили особенного различия между oitheoi и otheosили to theiov (прим.пер.- соответственно- боги, бог, божественная сущность). Они не собирались человеческие отличия между "он" и "это" или между "один" и "много" неосознанно применять к божественному. Конечно, если бы греческий монотеизм одержал победу, он был бы намного более философским явлением, чем племенной и личный монотеизм евреев. Но к несчастью, слишком много жестоких и грязных суеверий, слишком много сентиментальных и чувственных ассоциацийe были связаны с особыми фигурами в пантеоне или с особыми ритуалами, которые приносили почитателям религиозное удовлетворение. Если некоторые еврейские пророки и один или два тирана, прогрессивные и кровожадные, согласились бы с ними, политеизм, возможно, был в то время в Греции искоренен. Но греческая мысль, хотя и будучи искренней и отважной, была редкостно свирепой, редкостно грубой или жестокой. Мыслители великого периода трепетно ощущали свой собственный путь к святая святых и не пытались заставить других принять их путь. Греческая теология, будь она народной или философской, редко отрицала какого-либо бога, редко запрещала какой-либо культ. Она пыталась как раз идентифицировать нового бога с каким-либо аспектом старых, и естественным результатом было смешение. Кроме эпикурейской школы, которая хотя и была влиятельной, но не была популярной, религиозная мысль поздней античности большей частью искала убежище в обожествлении хорошего вкуса, в которой величайшей заботой было не оскорбить чувства других людей, или же она превращалась в беспомощный мистицизм.
Попытка сделать олимпийскую религию религией полиса также не удалась. Олимпийцы не относились к некому особому городу: они были слишком универсальны; ни у одного конкретного города не было позитивной веры в них. Настоящий город был истинным и осязаемым, гомеровские боги были в какой-то степени чуждыми ему и литературными. Сам же город был наиболее реальной силой; и истинные боги Города, которые выросли на его почве и в пределах его стен, были просто самим Городом в его личном и вечном аспекте, как мать, проводник, законодатель, почитаемой и любимым существом, которого каждый гражданин должен был защищать даже до смерти. Как курос его времени возник из социальной группы Куросов, как Афиктор из группы молящих, подобным образомhe Polias (прим.пер.- полиада, хранительница города, эпитет Афины) или o Polieus (прим.пер.- хранитель города, эпитет Зевса) возникли как персонификации или проекции города. HePolias в Афинах, конечно, была Афина; oPolieus мог быть назван как Зевсом , так чем-либо еще. В действительности такие существа относились к тому же классу, что и герой Аргос или "Коринф, сын Зевса". Культ города был ограниченным; и расширить его, за исключением редких умов, означало угрозу его жизни. Для обычного человека было невозможно любить своего ближайшего соседа, кроме случаев, когда вместе с ним он выступает против более далекого соседа.
Трудно доказать, что даже в городе, подобном Афинам, были боги, которые могли бы обращаться за лояльностью ко всей Аттике. Видимо, на Акрополе в Афинах изначально была Афина и какой-то соответствующий ей Курос, некий Орошатель земли, как Эрехтей. Потом, когда Аттика была объединена и приведена под господство своего главного города, боги прилегающих местностей начали претендовать на места на Акрополе. Паллада, Громовая Дева Палены на юге, пришла, чтобы присоединиться к личности Афины. У Ойно, города на северо-востоке, на пути из Делоса в Дельфы, был свой особый бог "Пифийский Аполлон"; Когда Ойно стал Аттическим, Пифийскому Аполлону нужно было найти место на Акрополе. Дионис пришел из Элевтер, Деметра и Кора из Элевсина, сам Тезей, возможно, из Марафона или Трезен. Им были предоставлены официальные резиденции на скале Афины, и Афины в ответ выслали Афину в новые храмы, построенные для нее в Фризии и Суни и разных колониях (42). Это развитие прошло несколько этапов и выросло в настоящий культ. Оно кардинально отличалось от использования в целом вненациональных, поэтических богов: даже это развитие было слишком искусственным, слишком отчетливо оно было отмечено выгодностью, вежливостью и компромиссом. Оно не смогло бы выжить. Личности таких богов исчезали; их молитвы становились молитвами "ко всем богам и богиням города--theoiskaitheisipasikaipaisi, те, что остались, в основном Афина и Тезей, означали только лишь Афины.
Чего же потом, среди всех этих неудач, достигла олимпийская религия? Во-первых, она избавила от варварства культ основных городов Греции--не всей Греции, так как у античности не было средств распространения знаний, сравнимых с нашими. Она ослабила ужасы "Urdummheit" в романтических воспоминаниях большей части людей и сделала так, что религия более не представляла моральной опасности для человечества. В отличие от многих религиозных систем, в целом она допускала прогресс; она вдохновляла не только добродетели послушания, но и также и добродетели дерзновения. В самой себе она обладала духом, что спасал от невзгод, она знала, что сама она подвержена ошибкам и думает она дважды, прежде чем ненавидеть, проклинать или преследовать. Так религия была окутана благоразумием
Кроме того, она трудилась ради согласия и дружеских чувств среди греческих сообществ. В конце концов, обязательно следует сказать о том, что в греческой истории мы почти не находим противоборства сект, пыток по отношению друг к другу и даже богохульств. С множеством шероховатостей, с множеством слабостей, она построила нечто вроде единой эллинской религии, чтобы противостоять "звериным символам язычников". И после всего, если мы склоняемся к чисто религиозному аспекту, чтобы судить об олимпийской системе категорично, мы не должны забывать о ее явной красоте. Несомненно, истина более велика, чем красота. Но во многих вещах красоты можно добиться, а истины - нет. Все что нам известно- то, что когда великие умы стремились к истине, результат был склонен стать прекрасным. Великой вещью было то, что мир мог людям представиться управляемым не гигантами и горгонами, и теми, кто причиняет вечные муки, но неким человеческим и более чем человеческим пониманием (Xunesis),(43) существами умиротворенного великолепия, как классический Зевс, и Гермес, и Деметра. Если олимпианизм не был религиозной верой, он был, по крайней мере, жизненной силой в формировании городов и сообществ, которые и спустя две тысячи лет оставались образцом красоты, свободы и высокого вдохновения. Даже поднимая их прах, когда так долго казался хладам, видно, что могут они привести к тому же итогу; классицизм итальянского Ренессанса есть дитя, хотя и неудачное, олимпийского духа.
Конечно, я признаю то, что красота не есть то же самое, что вера. В одном ужасной иконе, которая посылает голодающих крестьяне резать евреев, больше веры, чем в Афине Фидия. Но как только мы освободим наш разум от обыденной мифологии, мы увидим, что и в Афине есть религия. Афина есть идеал, идеал и тайна идеал мудрости, постоянного труда, почти ужасающей чистоты, видимая через свет некого мистического или духовного поклонения, подобного, но превосходящего, любовь мужчины к женщине. Или если путь Афины слишком труден для простого человека, нетрудно найти истинный религиозный идеал в таком образе, как Персефона. В Персефоне больше пафоса и тайны. Она только что вошла в невозмутимые ряды олимпийцев; древнее богослужение умирающей и вновь воскресающей Невесте года еще связано с ней. Если религия есть то, что дает нам сопричастность к величайшим силам мира, в возвращении домой Невесты из мира мертвых заключается сама суть жизни, с ее несбывшимися надеждами, ее невзгодами, с ее вновь открытой духовной радостью: жизни, видимой как Мать и Дочь, не вещи постоянной и неизменной, но проходящей через разлуку и смерть, жизни как великой любви и стремления, даже уничтожаемой и снова возрождаемой.
"Остановимся же", - может возразить читатель: разве это не Персефона, не Афина в современном представлении? Разве эти образы в действительности есть богини "Илиады" и Софокла? Истина заключается в том, думаю я, что они не являются ни тем, ни другим. Они богини древнего созерцания и аллегории; богини наилучшего и самого характерного культа, что породили эти идеализированные создания. То, что мы склонны трактовать как моральную слабость олимпийцев, тот факт, что они нигде не укоренились, слабую принадлежность к некому первобытному культу, обратилось в их особенную силу. Но не следует думать об аллегории как о позднем постклассическом явлении в Греции. Она зарождается в то же время, как Пифагор и Гераклит, возможно, она принадлежит к тому же древнему периоду, что и Гесиод; иногда кажется, что Гесиод превращает аллегорию в миф. Олимпийцы, будучи оторванными от почвы, правили только в свободном воображении людей, и у них были только две особые вотчины, которые они сделали свой собственностью: мифология и аллегория. Мифология большей частью рано уходит из практической религии. Даже в Гомере мы находим, что от нее избавились; Пиндар, Эсхил, Ксенофан изгнали ее, она отрицается, она аллегоризирована. Мифы остаются главным образом как материал для литературы, а сами образы богов - как материал для искусства. Оба были объектами не веры, но воображениям. Но все еще пока религиозное воображение Греции становится глубже, оно обвивается вокруг этих изящных и пребывающих в вечном движении образов; Зевс Эсхила превращается в Зевса Платона, или Клеанфа, или Марка Аврелия. У Гермеса, Афины, Аполлона, у всех длинная духовная история. Им немного препятствовали отголоски древней легкомысленной мифологии; еще меньше - местные корни, сектантские предрассудки или обязательные детали обрядов. Как самые образованные умы Греции возвысились над частной, местной, племенной концепцией религии, древние денационализированные олимпийцы были готовы воспринять ее.
Истинная же религия пятого века была, как мы уже сказали, поклонением самому городу. Она проявляется часто у Эсхила и Софокла, вновь и вновь с большим количеством разногласий и большей критикой Еврипида и у Платона; ибо возмутительные богохульства "Горгия" и "Троады" несут то же самое послание, что и идеальный патриотизм "Республики". Возможно, лучше всего это выразилось, и без упоминания имени ни одного бога, в великой погребальной речи Перикла. Оно выше самого современного патриотизма, потому что основывается на более высоких идеалах. Оно более страстна, потому что люди, исповедовавшие ее, жили обычно ближе к опасности, и когда они говорили об умирании города, они говорили о том, с чем столкнулись они на прошлой неделе и могут столкнуться завтра. Она даже была более религиозной из-за неосознанного мистицизма, в который она окутала даже такими трезвыми умами как Перикл и Фукидид мистицизма человека перед лицом самого явления, для которого у него не находилось достаточно величественных слов. Но даже при всей своей мощи она осуждалась за свою узость. В четвертом веке средний афинянин мог понять, что философы задолго до того ведали, что религия, чтобы быть истинной, должна была быть универсальной, а не привилегией для особой группы людей. Как только стоики провозгласили, что мир должен быть одним великим городом богов и людей, единственными богами, которыми Греция могла удовлетворить людей этого города, было идеализированное сообщество старых олимпийцев.
Они были мечтами художников, идеалами, аллегориями; они были символами чего-то за пределами их самих. Они был богами наполовину отвергнутой традиции, бессознательной фантазии, вдохновения. Они были богами, которым могли молиться сомневающиеся философы, со всей надлежащей философской осмотрительностью, ко многим разветвленным полным самоанализа предположениям. Они не были богами, в которых верили как в твердый факт. Служило ли это им упреком? Или им было что-то другое? Возможно, что одно из отличий Религии от Суеверия заключается именно в этом, в том, что Суеверие, упрощает свой культ тем, что превращает свои верования в утверждения о грубых фактах, применительно к которым нужно действовать, не задавая вопросов, ни к чему не стремясь, без почтения к другим, без желания высшей и более полной истины? Есть только один случай, хотя, возможно, он неизменен--что все предполагаемый факты ложны. В религии, однако, какой бы драгоценный вы не считали выводимую из нее истину, вам известно, что истина видится лишь смутно, возможно, другие видят ее лучше вас. Вам известно, что все ваши верования и определения- всего лишь метафоры, попытки использовать человеческий язык для цели, для которой он никогда не создавался. Ваши идеи по своей сути неадекватны; истина не только в вас, но и за пределами вас, это вещь не обретена, но та, к которой нужно стремиться. Нечто вроде этого как я понимаю, было олимпийской религией в представлении высочайших умов поздней Греции. Его боги не могли пробудить человеческий культ и усилить самые и возвышенные устремления; но, по сути, они и осознавали, что они являются всего лишь метафорами. Самый прекрасный образ, созданный человеком, богом не был, был он всего лишь символом, помогающим стремиться к постижению бога (44), так что сам бог, будучи постигнутым, был не реальностью, но всего лишь символом, помогающим стремиться к постижению реальности. Такова была задача, поставленная перед ними. В это время они не использовали верований, которые бы противоречили знанию, ни требований, которые заставили бы человека погрешит против внутреннего света.
Примечания:
(1)Hdt. i. 60 "С давних пор, еще после отделения от варваров, эллины отличались большим по сравнению с варварами благоразумием и свободой от глупых суеверий" (пер. Стратановского Г.А.) Применительно к дате предполагаемого точного рассвета эллинства мистер Эдвард Беван пишет мне: "Я часто удивлялся, тому, что же было причиной, что во всем известном нам мире началась новая эпоха. В Ближней Азии старые семитские монархии уступили место зороастрийским ариям, в Индии это было время Будды, в Китае- время Конфуция". Euethie elithos (прим.пер.- безрассудная простота, греч.) есть все еще-"Urdummheit".
(2) See in general Ridgeway, Early Age of Greece, vol. i; Leaf, Companion to Homer, Introduction: R. G. E., chap. ii; Chadwick, The Heroic Age (last four chapters); and J. L. Myres, Dawn of History, chaps. viii and ix.
(3) С того момента, как я написал вышеуказанное, я нашел в Vandal, L'AvХnement de Bonaparte, p. 20, in Nelson's edition, фразу о солдатах революции: "Ils se modelaient sur ces Romains . . . sur ces Spartiates . . . et ils crИaient un type de haute vertu guerriХre, quand ils croyaient seulement le reproduire" (прим.пер.- "они были созданы по образцу тех римлян, тех спартанцев, они создали тип высокой воинской добродетели, они верили лишь в подражание...", фр.)
(4) Hdt. i. 56 f.; Th. i. 3 (Hellen son of Deucalion, in both).
(5) Hdt. i. 58. In viii. 44 рассказ более подробен.
(6) Свидетельство Гомера, как обычно, неубедительно. Слово barbaroi отсутствует в обеих поэмах, отсутствие может быть намеренным со стороны последних чтецов, но может также происходить и из первоначального источника. Сложное слово barbarofonoi встречается в B 867, но кому известна дата это конкретной строки в это конкретной редакции?
(7) Документ прочитанный к Classical Association at Birmingham in 1908.
(8) For Korinna see Wilamowitz in Berliner Klassikertexte, V. xiv, especially p. 55. Гомеровский эпос вытеснил поэзию, подобную поэзии Коринны. Она же в действительности написала: "Я воспеваю величайшие деяния героев и героинь" ( ioveid'eiroonaretasheiroiadonaido fr. 10, Bergk),Так что предполагается, что стиль ее был достаточно "героическим" для догомеровской поэзии. Об изменении диалекта в элегической поэзии см., &c., see Thumb, Handbuch d. gr. Dialekte, pp. 327-30, 368 ff., и уже процитированную здесь литературу. Фик и Хоффман переоценили это изменение, но онвое утверждение Хоффмана в Die griechische Sprache, 1911, sections on Die Elegie, кажется верным. Вопрос с Тиртеем осложнен другими проблемами.
(9) Факты хорошо известны: see Paus. i. 18. 7. Вывод был мне указан мисс Харрисон.
(10) Я не поднимаю вопрос о том, были ли ахейцы тесно связаны с северо-западной группой племен или диалектов. See Thumb, Handbuch d. gr. Dialekte (1909), p. 166 f. Во всяком случае, ахейцы были должны пройти через Южную Фессалию.
(11) Этот Кронос, относящийся к Крониону и Олимпии в целом до прихода Зевса, был известен античности; Paus. v. 7. 4 and 10. Also Mayer in Roscher's Lexicon, ii, p. 1508, 50 ff.; Rise of Greek Epic3, pp. 40-8; J. A. K. Thomson, Studies in the Odyssey (1914), chap. vii, viii; Chadwick, Heroic Age (1911), pp. 282, 289.
(12) Я не касаюсь здесь вопроса о постепенном исправлении поэм, чтобы сделать их более подходящими для цивилизованной аудитории; see Rise of the Greek Epic,3 pp. 120-4. Многие ученые верят, что поэмы не существовали как книга в письменном виде, пока Писистрат не сделал общую копию; see Cauer, Grundfragen der Homerkritik2, (1909), pp. 113-45; R. G. E.,3 pp. 304-16; Leaf, Iliad, vol. i, p. xvi. Эта точка зрения привлекательна, хотя свидетельства и кажутся недостаточными, чтобы каким-либо образом обосновать эти заявления. Если это истинно, тогда различные отрывки, которые показываю тустное использование древних документов (like the Bellerophon passage, R. G. E.,3 pp. 175 ff.) не могут быть отнесены к дате, предшествующей афинскому периоду.
(13) В его Зевсе индоевропейском небесном боге (1914, 1924). See R. G. E.,3 pp. 40 ff.
(14) Подобным образом меняется и Один, хотя в нем всегда остается многое от старого колдуна.
(15) Themis, chap. i. On the Zeus of Aeschylus cf. R. G. E.,3 pp. 277 ff.; Gomperz, Greek Thinkers, ii. 6-8.
(16) Farnell, Cults, iv. 100-4. See, however, Gruppe, p. 107 f.
(18) Themis, p. 439 f. Cf. ? ????????. Other explanations of the name in Gruppe, p. 1224 f., notes.
(19) Hdt. i. 147; Plato, Euthyd. 302 c: Socrates. "Ни одному ионийцу не известен Зевс Патроос; Аполлон наш Патроос, потому что он отец Иона"'
(20) See Gruppe, p. 1206, о развитии "богини грозы филистимлян".
(21) Hoffmann, Gesch. d. griechischen Sprache, Leipzig, 1911, p. 16. Cf. Pind. Ol. vii. 35; Ov. Metam. ix. 421; xv. 191, 700, &c.
(22) Если говорить об имени, Athenaia, конечно, значит просто "афинская"; короткая и очевидно изначальная форма Athava, Athene не так очевидна, но, видимо, более похоже на то, что означает "аттическая". Cf. Meister, Gr. Dial. ii. 290. Он оценивает как главу Oertliche Bestimmungen: ha theos ha Pafia (Collitz and Bechtel, Sammlung der griechischen Dialekt-Inschriften, 2, 3, 14a, b, 15, 16). "In Paphos selbst hiess die GЖttin nur ha theos oder haanassa--a thios a Goligia(61) (прим. пер.- "в самом Пафосе зовется богиня ha theos или ha anassa, нем., anassa-женская форма anaks- госпожа, царица") ha thios ha Athana ha per Edalion --(60, 27, 28)- "die GЖttin, die Athenische, die Эber Edalion (waltet)" (прим.пер. "богиня, Афинская, которая у Идалиона правит", нем.). Athana ist, wie J. Baunack (Studia Nicolaitana, s. 27) gezeigt hat, das Adjectiv zu *Assis 'Seeland') (прим.пер.- "Athana-это как показала Баунак, прилагательное Assis , морская земля", нем.) Att-is; Ath-is; *; также Ath-ana = Att-ike, Ath-enai изначальные Ath-enai komai (прим.пер.- афинские поселения, греч.) Другие производные в Gruppe, p. 1194. Или также aiAthenai могут быть просто "местом, где находятся Афины", как oiihthues -рыбным рынком; "Афины" могут быть статуями, как oiHermai--знаменитыми "Аттическими девам" Акрополя. Это объяснение может привести к некому интересному выводу.
Нам сейчас не нужно рассматривать как, частично путем идентификации с иными Корами, как Паллада, Онка и т.п., так и частично путем изначального распространения культ Афины приобрел значение в других городах. У Гомера Афина значительно глубже укоренилась в "Одиссее", чем в "Илиаде". Я склонен соглашаться с теми, кто верит в то, что большая часть "Одиссеи" была составлена в Афинах, так что в большей части поэмы Афина присутствует изначально. (Cf. O. Seeck, Die Quellen der Odyssee (1887), pp. 366-420; MЭlder, Die Ilias and ihre Quellen (1910), pp. 350-5.) В отдельных частях "Илиады" Афину легко заменить некой северной богиней, чье имя сейчас утрачено.
(23) Следует отметить, что гомеровскоую триаду можно также узнать в афинской триаде. Платон в "Эвтидеме". 302 c, процитированном выше, продолжает: "Сократ: Зевса же мы не именуем "Родовым", но "Оградителем" и "Фратрием", и Афину также "Фратрией".. "Однако довольно, - прервал меня Дионисодор.- Похоже, что у тебя есть и Аполлон, и Зевс, и Афина" Сократ: "Несомненно". (пер. С.Я.Шейнманп-Топштейна. )--Аполлон поставлен на первое место, потому что он был принят как Патроос. But see R. G. E.,3 p. 49, n.
(24) Ridgeway, Origin and Influence of the Thoroughbred Horse, 1905, pp. 287-93; and Early Age of Greece, 1901, p. 223.
(25) Cf. Plut. Q. Conv. ix. 6; Paus. ii. 1. 6; 4. 6; 15. 5; 30. 6.
(26) Так в негомеровской традиции, Eur. Troades init. В Илиаде он сделан врагом Трои, подобно Афине, тем не менее, он является Стражем города.
(27) Od. Th, 339 ff.
(28) See Paus. viii. 32. 4. Themis, pp. 295, 296.
(29) Для связи Hera heros Herakles (Гера, герой, Геракл) (Herukalos in Sophron, fr. 142 K) см. специально A. B. Cook, Class. Review, 1906, pp. 365 and 416. Имя Hera , видимо, возможно, есть форма аблаута (прим.пер.- получаемая при чередовании гласных) от hora(прим.пер.-время, промежуток, греч.): cf. phrases like Herateleia (прим.пер.- время совершенное, полное, законченное). Другая литература Gruppe, pp. 452, 1122.
(30) Prolegomena, p. 315, referring to H. D. MЭller, Mythologie d. gr. StДmme, pp. 249-55. Another view is suggested by MЭlder, Die Ilias und ihre Quellen, p. 136. Ревнивая Гера происходит из повествования о Геракле, в которых супруга ненавидит незаконнорожденного сына,.
(31) P. Gardner, in Numismatic Chronicle, N.S. xx, 'Ares as a Sun-God'.
(32) Chadwick, Heroic Age, especially pp. 414, 459-63.
(33) Chap. xviii.
(34) Introduction to his edition of the ChoКphoroe, p. 9.
(35) Дух весьма просто является у Еврипида" в "Иифгении в Тавриде". 386 ff., where где Ифигения отрицает богов, которые требуют человеческих жертв:
Нет, нет, не поверю я,
Чтоб угощал богов ребенком Тантал
И боги наслаждались. Грубый вкус
Перенесли туземцы на богиню...
При чем она? Да разве могут быть
Порочные среди богов бессмертных? (пер. И.Анненского).
Но только что перед тем она без возражений приняла любовь Зевса и Латоны: "Не может быть, чтоб этот дикий бред был выношен Латоною и Зевсом был зачат!' (пер. И.Анненского) Cf. Plutarch, Vit. Pelop. xxi, где Пелопид, отрицая идею человеческих жертвоприношений, говорит: "что ни одной из вышних сил не может быть угодна столь дикая и беззаконная жертва, -- ведь нами правит отец всех богов и людей, а не гиганты и не пресловутые тифоны" (пер. С.П.Маркиша) (прим.пер.- это говорит не Пелопид, а его соратники, возражая ему). Конечно, критика и изъятия из легенд повсеместно распространены и не нуждаются в иллюстрациях. See especially Kaibel, Daktyloi Idaioi, 1902, p. 512.
(36) Аристофан сделал многое, чтобы ослабить этот элемент в комедии; see Clouds, 537 ff.: also Albany Review, 1907, p. 201.
(37) R. G. E.,3 p. 139 f.
(38) Justin, Cohort. c. 15.Но такой пантеистический язык свойственен орфической и другой мистической литературе. See the fragments of the Orphic Diathekai (pp. 144 ff. in Abel's Hymni).
(39)I Я не пытаюсь рассматривать критские культы. Они исторически лежат за пределами этих очерков, я же не компетентен иметь дело с чисто археологическими свидетельствами. Но в целом я в представляю себе критскую религию как религию, развившуюся из той, что описана в моем первом очерке, как религию, вызванную как изменениям в социальной структуре- переходом от деревне к морской империи, и иностранными, прежде всего египетскими влияниями. Несомненно, на ахейких богов в свою очередь влияли критские идеи, хотя, возможно, не так сильно, как ионийские. Cf. the Cretan influences in Ionian vase-painting, and e. g. A. B. Cook on 'Cretan Axe-cult outside Crete', Transactions of the Third International Congress for the History of Religion, ii. 184. See also Sir A. Evans's striking address on 'The Minoan and Mycenaean Element in Hellenic Life', J. H. S. xxxii. 277-97.
(40) See R. G. E.,3 p. 58 f.
(41) 2 Sam. vi. 6. See S. Reinach, Orpheus, p. 5 (English Translation, p. 4).
(42) Cf. Sam Wide in Gercke and Norden's Handbuch, ii. 217-19.
(43) Xunesis- Хор обнаруживает, что в него трудно поверить, Hippolytus, 1105. Cf. Iph. Aul. 394, 1189; Herc. 655; также идеи Suppl. 203, Eur. Fr. 52, 9, где Xunesisукоренялся в душе человека посредством особой милости Бога. Боги xunetoi, но, конечно, Еврипид заходит еще дальше в особой мольбе Xunesis, Ar. Frogs, 893.
(44) Cf. Прекрасную защиту изваяний Максимом Тирским, Or. viii (in Wilamowitz's Lesebuch, ii. 338 ff.). Я цитирую последний раздел:
"Сам Бог, отец и создатель всего, старше солнца или неба, он более велик, чем время или вечность и он пронизывает все существа, он не может быть назван ни одним законодателем, не может быть произнесен ни одним голосом , не может быть увиден ни одним глазом. Но мы, будучи неспособны постигнуть его сущность,uиспользуем помощь звуков, имен и образов, кованого золота, слоновой кости и серебра, растений и рек, вершин гор и потоков, стремясь познать его, и в нашей слабости называя все прекрасное, что существует в этом мире следуя Его природе- как это случается с земными возлюбленными. Для них самое прекрасное явление есть истинный образ возлюбленного, но для воспоминания им достаточно увидеть лиру, игральная кость, место, на котором он сидел или ристалище, или что-то еще в мире, что пробуждает память о любимом. Что же мне сказать об Образах и как их судить? Пусть же люди узнают, что есть божественное (totheiovgenos), пусть же узнают они: это есть все. Если грека к воспоминанию о Боге побуждают произведения Фидия, египтянина- поклонение животным, иного- река, а иного-огонь, я не гневаюсь из-за их расхождений; пусть они только знают, только любят, только вспоминают".