Аннотация: рассказ Пауля Леппин (Paul Leppin), перевод с немецкого
Дом с картиной на двери, на которой были изображены небесные светила, стоял на краю острова на Влтаве недалеко от обломков стены сгоревшей мельницы. Он был мрачным и угрюмым. Внутри на деревянной лестнице мяукали коты, зябкий туман тянулся из подвала, на корявой вешалке сохло белье жильцов. Высокие белые акации, которые росли на берегу, полностью окутывали его своей тенью, делали его более темным и убогим, чем он на самом деле был. Только луна светила над входом и украшала карнизы с покрытыми сажей цветами в горшках своим сиянием.
Окна комнаты, в которой спали три сестры, выходили на реку. Ночью, когда шум стихал, когда ветер колыхал тонкие занавески, маленькая лампа над постелью самой юной из них гасла, чудесно пела вода. Быстро ее голос начинал петь, пел не останавливаясь, часто усиливалась, она могла умолять и стонать. Большую часть года, с весны до поздней осени, окно было всегда открыто. Но даже зимой, когда все закрывали из-за холода, снизу что-то шептало Иногда плескалась оттепель в замерзшем ветре, со своим зловещим очарованием, трещала, выла, приносила лед из щелей и своими завываниями отпугивала жильцов дома ото сна. В начале года, когда наступала оттепель, были паводки. И доходили бушующие воды прямо до дома с картиной на двери, наполняли подвал мусором, подтачивая дом у основания. Воды были страшными, бурными, черно-желтыми. Они приносили сломанную утварь, необычные куски дерева, река бушевала под мостом, ревела у плотины. Ее песнь, мрачная днем, свирепая в сумерках, в ветреные ночи становилась ураганом. Она вырастала из глубины, исполненная мощи, благословенная фанфарами. И случалось так, что сестрам не оставалось ничего, как спрыгивать с кровати и босиком бежать к окну. И так какое-то время стояли они, затаив дыхание, слушая, как внизу струятся голоса, а вверху бьются их испуганные сердца.
В юности три сестры рано осиротели. Из-за крайне серьезного отношения к жизни, которое они приняли в качестве наследства, не желали они допустить, чтобы с ними случилось что-то плохое. За оградой, не выглядывая наружу, без озорства и шалостей жили они. Анита, старшая, курчавое создание с алыми губами и расслабленными жестами, изучила портновское ремесло. Одаренная и полная замыслов, расширяла она без устали свою клиентуру, воплощала их прихотливые выдумки в своих пестрых лентах и шелковых рюшах. Ванда, самая спокойная, работала машинисткой в канцелярии. Только Кати, всеобщий баловень, ничего полезного не делала. Она рисовала и читала, заплетала косы перед зеркалом, ловила кошку в коридорах или гладила ее, своенравная, погруженная в себя, в печали своих пятнадцати лет.
Казалось, что они безраздельные владелицы острова, на котором жили. Это было их убежище, их детство, он заключал в себе их беспомощные сны, стерег их тайны. Дом с пастухом-Луной, который пасет звезды, наблюдал за их рождением, наблюдал за болезнью и смертью их родителей. Иногда еще, спустя года, приходила к ним еще с цветами белых акаций, со звуком губной гармошки некая упокоившаяся радость, некая забытая боль. Но прекраснейшим из всего, что они видели, была река. Издалека текла она сюда, время помнило ее ярость, она продолжала упорствовать в своей печали. Анита, Ванда и Кати испытывали при нее виде восторг. Их жизнь, которая проходила на ее берегу, была сродни ей и была неразрывно с ней связана. И странно, но их терзала ее тоска, ее спокойствие их делало счастливым, ее детский плач мог их взволновать. Она перенесла их первые глупости, унесла на паруснике в неизвестность их мечты. И на дно, где рыбы скользили по черной тине и острым камням, падали их слезы.
Временами, когда спокойной ночью Влтава снаружи монотонно шумела, сестрам казалось, что мать снова с ними. Ее задумчивый голос к ним взывал, вкрадчиво приближался, называя каждую по имени. И улыбались спящие. Их руки вздрагивали, их губы приоткрывались, шепча. Страсть, которым они загорались, искало в изобилии свое выражение. В призраках снов, которыми она являлась, которыми она покорно падала ниц, видели они человека, которому желали повиноваться. Он стоял перед Анитой, и пряди его волос падали ей на лоб, когда он над ней склонялся. 'Я там! Готовься!'- взывал он к ней, и его беззаботный смех отражался в ее сознании. Он кончиками пальцев касался век Ванды, глаза которой светились в темноте глубоко и загадочно, зажигал огонь в ее груди, роняя их с болезненными поцелуями. Самая юная, злополучно смущенная, в лихорадке металась в постели, ничего не могла поделать с собой от стыда, робко и отчаянно рыдала в жарком сне: О, мама!- шептала она и протягивала руки к окну, чтобы через запах воды ее призвать к себе в комнату.- О, мама, приди, приди и дай мне любовь!
Вечерами дули мартовские ветра, в которых трепетала безумная сладость. Теплые ливни последних недель смыли сажу, и отполировали до блеска лунный диск на старой картине. В течение дня дом был полон суеты и хлопот, деревянная лестница трещала, и детские рубашки на бельевой веревке колыхались, как пестро-красные флажки. Вверх по лестнице, вниз по лестнице, бегала Кати по дому, держала в руках сахар и миндаль, который она купила у лавочника, на ней была ослепительно голубая блуза, она просто горела. Стучала швейная машинка. Игла скакала, она торопилась, желая вечером отдохнуть. У Аниты губы увлажнились, а глаза покраснели от комнатного воздуха. Даже Ванда пришла с работы на четверть часа раньше, чтобы поприветствовать гостей.
Он был высоким, костлявым и поджарым. Волосы падали ему на лоб, и он мог откидывать голову назад и бессвязно смеяться. Случайно он попал на остров, благоговейно взирал он на изображение луны на двери, и внезапно у него родилось желание взобраться на крышу, и оттуда нарисовать акации, которые совершенно невероятным образом склонялись над берегом. Он любовался окнами над рекой, наконец, решившись, зашел наверх, получил дозволение и рисовал целый час. И он сделал так, что, когда он пришел снова, принес Кати шоколад, он рассмеялся, и его пригласили на ужин. Никогда в гостях у сестер не было художника. Он был первым, кто явился из благословенной страны, с собой он принес замечательнейшие небылицы. Анита, Ванда и Кати склонились перед ним в глубоком поклоне. Воздух был этой весной особенно изысканным, нежным и ласковым. Солнце, которое не желало прекращать светить и днем, прятало все фантазии в укромные места, и Влтава шумела, как арфа. Неподвижные, с закрытыми глазами, ждали девушки всю ночь, и их сердца были полны восторга. Первой художник изобразил Аниту. Когда вечером ее смех, как смерч, пронесся по комнате, когда ее губы дрожали, она мечтала, изводила себя, трепетала, проводила она его она до вверх по лестнице и закрыла за ним дверь. Передняя была темна, свечи погасли, и он поцеловал ее. Когда она вернулась, Ванда и Кати были в постели и закрыли лица одеялами. Они не хотели видеть лицо сестры, которая еще долго стояла в темноте, не двигаясь.
Пришел день, который был ознаменован рвением, светом и возгласами 'Осанна!'. Тук-тк-тук- стучала швейная машинка. Сердце Аниты летало вместе с иголкой и непрерывно пульсировало. 'О, ты!'- пела она, и ее радость, исполненная страстного ожидания, заставляла ее краснеть. 'Остров блаженных',- подумала она украдкой, окидывая акации снаружи радостным взором, забывая об одиночестве своей юности в объятиях художника. Да, так должно быть. Это была сила чуда, которая ее безмерно осчастливила. Воздух был нежен, украшен звездами, торжественно покрыт вуалью.
-Слышишь ли ты как часы бьют полночь?- Видишь ли ты там окно?- Сестры спят, и я должна поцеловать тебя.- О, ты, что я должна для тебя сделать?- Я готова, должна ли я к тебе воззвать? Я видела тебя во сне, когда ты надо мной склонился.- Поцелуй меня!-Я прекрасна?- Тебе нравится мой рот, моя шея?- Скажи мне, ты, художник!-Но ты не смотришь сюда, почему ты смотришь на окно?- Ты злишься нас вою Аниту, любимый?
Стремительно в эти часы неслась река. На опорах моста рассыпалась она на тысячу искр, поднималась диадемой с земли, играла серебряными цепями. В ее шуме, полном чудесного избавления, ликовалоа нотами свободное величие. Но ночь счастья закончилось, и снова губы Аниты стали, как умирающей.
'Ты так сладка,- сказал художник,- Но у твоих сестер есть глаза, которые во тьме мерцают'.
Анита не пролила ни слезинки. Когда она в себя всмотрелась, прикусила она край языка, и она испугалась. Ее разоренное сердце билось не быстрее, чем тогда, когда вечерами в дом приходил гость, он с ней садился за стол, и свет лампы танцевал над его челкой. Но с чудовищным смущением смотрела она в глаза сестер. С неизбежностью, как в гороскопе, читала она в них приговор. Он провозглашал через сладкую погибель, безбожную сумятицу, поворот к смерти. Она хотел предупредить, но горечь, терпкая, как ядовитый корень, закрыла ей рот.
Ванда пошла без сопротивления, с сомнамбулическим смехом, к своей судьбе. Она несла свою милость, свои испытания, свои невзгоды. Ее молчаливость, в которой она себя схоронила, с каждый днем росла и стала безмолвием. Ее лицо, прелестно преображенное, излучало миловидную меланхоличную странность, которую бы никто ранее в ней не заподозрил. Вечером, когда она вышла из своей конторы, когда на улицах зажглись первые фонари, над крышами висело жарко марево. Она подняла глаза и увидела сияние, которое ее встретило, когда она пошла домой. Утром она вздохнула и поднялась, осчастливленная, в мире, который до края был наполнен пением птиц и чудесами. Случилось так, что она руки попрошайки, который схватился за ее пальто, увлажнила потоками слез. Она склонила голову, когда художнику она больше стала не мила. Ее проводил только беспечный смех, и он погасил небосвод.
'Ты терпелива. Но твоя юная сестра дикая кошка'.
Прямо, не смотря по сторонам, пошла она домой к Аните. Сегодня у них не было гостей, когда она отворила дверь.
'Сестра!'- выдохнула она тихо, и Анита ее поняла.
'Сестра!'- ответила она, и сидели они безмолвно, пока не стало совсем темно.
'Гляди же, луна'- сказала Ванда и указала на окно. Картина над воротами словно обрушилась на них, и боль сжала им сердце от безумного чувства, подобного ностальгии.
Анита молчала, прижавшись к ней, потом она засмеялась. Глубоким голосом, как хорал, в котором торжествовал праздничный орган, звенела, журча, Влтава.
'Идем!'- сказала Ванда. Тоска, о которой они на годы позабыли, снова начала успокаиваться. Деревянные ступени заскрипели, когда они обе выходили из дома. Под белыми акациями стояли они одно мгновение, посмотрели на фронтон, который виднелся сводом в темноте. И вошли они, держась за руки, в воду. С материнским шепотом приняла их река, она пела им нежную колыбельную песню смерти.
Только через семь минут прибежала Кати, пылающая, взволнованная, в неудержимом страхе, на мост. Ее лицо, с непостижимой болью, с неожиданным смущением, словно омертвело, она подняла его к звездам, которые украшали небосвод золотой россыпью. И между скорбью и смертью, перед которой она пророчески трепетала, загорелся в ее душе какой-то огонек, о котором она ранее не ведала, который был полон мечтаний, до слез прекрасен, он все разгорался и разгорался, пылающая мелодия, горящий терновник, который она ослепленная, обняла руками и отдалась пламени, сгорая, которое неотразимо уничтожило ее жизнь, которое было чудесным и могущественным, огромным, как солнце, великим, как Бог- Аллилуйя!- любовь.