Аннотация: Рассказ Германа Унгара (Hermann Ungar) Перевод с немецкого
Банковский служащий.
Когда мне исполнилось двадцать лет, я поступил на службу в банк. Ежедневно без пятнадцати восемь утром шел я в свою контору. Я выходил из дома каждый день в одно и о же время, никогда ни минутой раньше или позже. Когда я выходил из переулка, где я жил, часы над дверью били три раза.
Все время, пока я служил в банке, я не менял ни свое рабочее место, ни свое жилище, где я сейчас до сих пор проживаю. Я переехал туда, когда сдал экзамены и поступил на службу. Моя хозяйка была вдовой, примерно моего возраста. Когда я к ней переехал, то был год, во время которого она носила траур по своему мужу.
И никогда в тот период, когда я работал в банке, не выходил я на улицу первой половине дня, я делал это лишь по воскресеньям. Я знал только то, что утром открываются магазины, люди, занятые своими делами, толпятся на улице. Ни разу днем я не отсутствовал в банке.
На улицах, по которым я ходил каждое утро, каждый день была одна и та же картина. На окнах лавочек поднимались жалюзи. Перед дверями стояли продавцы и ждали своих хозяев. Каждый день встречались мне одни и те же люди, школьники и школьницы, увядшие конторские служащие, нахмуренные люди, которые спешили в контору. Я шагал среди них, тех, с кем я сталкивался в рабочее время, торопливый, внимательный, неприметный, как любой из них.
Я не задумывался над тем, что надежды, которые я возлагал на службу, не оправдали себя. Мне предсказывали, что прилежание и упорство приведут меня к руководящей должности. Я же и думать об этом перестал. Я забыл все это среди мелких дел, которые заполняли мой день с самого начала.
Я утром вставал, умывался, одевался, во время завтрака бросал взгляд в газету и отправлялся в банк. Я садился за стол, на котором лежали кипы бумаг, которые я должен был сравнивать с записями в книгах, которые вокруг стояли на полках. Каждый лист, просмотренный мной, я подписывал своими инициалами и клал его в папку. Повсюду вокруг в комнате и в здании, за столами сидели мужчины и женщины, так же, как я, они точно так же выглядели. Запах этих мужчин и женщин, шорох их монотонной суеты и разговоров пронизывали весь дом. Я же своими делами полностью поглощен. Но они не стали ни поводом для того, чтобы меня заметили, даже для того, чтобы кто-то из высоких чинов обратил на меня свое внимание.
В маленькой гостинице рядом с банком я обедал. После обеда все было точно таким же, как и утром. В шесть вечера убирал я письменные принадлежности и карандаши в сумку, закрывал ящик и шел домой. Хозяйка приносила в мою маленькую комнату скромный ужин. Я снимал туфли, сюртук, воротник. После ужина долго и обстоятельно читал я газету. Потом я ложился в постель. Когда я спал, снились мне, что, свои номера, которые я ежедневно сотни раз должен был проставлять, я забывал, мою руку парализовало, и мой карандаш не писал. Этот последний сон я помню наиболее отчетливо. Он мне снился чаще всего.
На следующее утро я вставал, как и во все, что были того, и начинался мой день, который проходил так же, как и все прочие. Вероятно, был я ворчливым и раздражительным, мне было неведомо, что в жизни есть что-то иное, отличающееся от ежедневного сидения на своем месте в банке, что можно вставать позже, гулять по улицам, съедать на завтрак два яйца в рюмке в кафе и обедать в хорошем ресторане.
Когда эта однообразная жизнь закончилась, мне запомнилось кое-что особенно, из всего более смерть моего отца.
У меня никогда не было близких отношений с отцом. Способствовало этому то обстоятельство, что моя мать умерла вскоре после моего рождения. Возможно, она бы как-то смогла устранить противоречия. Мой отец был мелким торговцем в небольшом провинциальном городе. Его лавка была моей детской комнатой. Он был серьезным, трудолюбивым и замкнутым человеком. С раннего детства должен был я ему помогать в лавке, так что у меня оставалось совсем мало времени, чтобы делать свои задания. Но несмотря на это, он требовал, чтобы я приносил домой хорошие оценки. Если же я приходил домой с плохими, он бил меня и на четыре недели лишал ужина. Мне было уже семнадцать лет, я переносил это унижение тяжело.
В доме жила сестра моего отца, бездетная вдова, которая после смерти матери приехала к нам, чтобы вести домашнее хозяйство. Мне смутно казалось, что она мою умершую мать из дома хотела выжить, поэтому я с первого же момента проявил я к ней открытую неприязнь. Да и она своих чувств по отношению ко мне не скрывала. Она называла меня скверным мальчишкой, которому даже не стоило и появляться на свет, обзывала меня прожорливым бездельником. Она давала мне так мало еды, что я был вынужден изготовить отмычку к ее сундуку и ночами тайно воровать в отцовском доме.
И так случилось то, от чего я вынужден был только обороняться всеми силами. Мне было четырнадцать, я много фантазировал, и это возбуждало мою ненависть. Об отношениях мужчины и женщины я думал, что это нечто ужасное и само по себе отвратительное. Вид обнаженных женских тел был мне омерзителен. Как-то раз я зашел в комнату своей тети, когда она мылась. Вид ее увядшего бюста, ее отвисших телес отпечатался у меня в сознании и никогда не исчезал оттуда. Однажды стоял я ночью в темной прихожей в лавке перед открытой хлебницей, а комната моей тети была открыта. Я вжался в стену. Из темноты дверного проема в ночной одежде вышел мой отец. За ним на мгновение, как тень, мелькнул силуэт тети. Тетя заперла дверь за ним.
Отец прошел мимо меня, совсем рядом. Его рубашка была распахнута, и мне было видно волосатую грудь. Я задержал дыхание и стоял, замерев, пока за ним снова не захлопнулась дверь его комнаты.
Это переживание произвело на меня глубокое впечатление, которое надолго имело последствия для моей последующей жизни. Я воображал, как тетя вдруг предстает обнаженной, хотя я видел только ее тень. Отныне меня преследовали образы бесстыдных сцен, которые ночами могли разыгрываться между тетей и моим отцом. Мне не на что было опереться, кроме этого ночного переживания. И позже не произошло ничего, что бы подтвердило мои подозрения.
Теперь я все ночи проводил до самого утра, не засыпая. Я прислушивался. Я верил, что услышу, как двери скрипят, что услышу осторожные шаги, будто кто-то идет на ощупь, по сгнившим половицам старого дома. Я дремал и просыпался, мне казалось, будто я слышал сдавленный крик. Я был наполнен горьким отвращением. А любопытство побуждало меня ночью подкрадываться к дверям тетиной комнаты. Но никогда я ничего, кроме ее дыхания, не слышал.
Я избегал тети, как и своего отца. Когда я только имел возможность, убегал я из лавки и кружил по переулкам городка, только бы не оставаться дома. Также часто проводил я целые дни в доме одного богача по имени Фанта, его сын вместе со мной посещал гимназию. С Карлом Фанта завязалась у меня тесная дружба. Он видел, что я себя чувствую несчастным, и часто в слезах мы обнимали и целовали друг друга.
Я никогда не изливал Карлу Фанта свою душу. Я вырос в маленьком, тесном доме, в грязной лавочке, где я в свободное время среди кулей с мукой и перцем, бочонков с огурцами и банок с цукатами, где я спрашивал обывателей об том, что бы они желали, или должен был подметать пол. Я стыдился этой лавки. Я стыдился своего отца, чей пиджак всегда был усыпан мукой, который почтительно кланялся, когда богатый господин заходил к нему, моей тети, которая ходила без шляпы и у которой во время сна волосы были не прибраны. Матери моих друзей были важные благородные дамы, которые носили темные платья и украшения. У них были бледные лица с приятными чертами, как и у их детей, которые на них, в общем, были очень похожи, и черные волосы. В их жилах, как и в жилах их детей, текла голубая кровь. Самым красивым у них, как у Карла, были узкие белые руки. Отец Кара был дородным мужчиной, который говорил спокойно и размеренно, был полон уверенности в себе и чувства собственного достоинства. Я не мог рассказать Карлу о нашей лавочке.
Я чистил свой костюм и разглаживал брюки, положив их под книги. Я хотел выглядеть как гимназист из зажиточного дома, а не как сын лавочника. Я прятал свои руки, которые от работы распухли и покраснели, от людей, из-за этой привычки производил я впечатление человека неуверенного и беспомощного, от нее я до сих пор не избавился. Когда кто-нибудь, кто приходил в дом родителей Карла, тихо спрашивал обо мне хозяина дома, я чувствовал, что краснею от стыда. Если вопрос задавали тихо и незаметно, как только возможно, я даже не слышал его, я ощущал каким-то обостренным внутренним чутьем
Ничего не желал я более, как быть человеком из хорошей семьи. Долго краснел я еще, когда меня спрашивали о моих близких или о моем происхождении, и отвечал я уклончиво. Часто я лгал и говорил, что мой отец учитель в гимназии или судья. Однажды я заявил, что он фабрикант. В тот же миг я ощутил как пристальный взгляд того, кто спрашивал, скользнул по моему костюму, и тут же сразу я устыдился убогости своего внешнего вида.
Отец Карла Фанты содействовал моему посещению университета. Я поступил туда вместе с Карлом. Я посвятил себя изучению медицины, он - юриспруденции. Я был счастлив уйти из дома, чтобы передо мной никогда не появлялась постыдная лавка, не выносить более суровое обращение отца и не сносить более терпеливо тетину брань. Единственное воспоминание, связанное с домом, я унес с собой, оно было мне дороже всего. Это была память о моей матери. Я почти не знал ее. Я верю, что мне помнится, что меня принесли к ней, лежащей при смерти, у нее были распущенные волосы. Она прижала меня к себе, ее слезы потекли по моим волосам. От этого воспоминания моему сердцу становится тепло. Я убегал от ненависти тети к материнской любви, которая становилась тем сильнее, чем сильнее была моя неприязнь к тете.
Мое отношение к Карлу было настолько трепетным, насколько можно себе представить таковым отношения двух очень похожих молодых людей. Я радовался, что должен жить бок-о-бок с этим молодым человеком, чьей уверенность, искушенности я поражался не менее, чем правильности его телосложения. Он со мной всегда был дружелюбен, и моим долгом было угадать его желания только по одному взгляду и хоть чем-то быть ему полезным. Я готовил его одежду к стирке и следил, чтобы на его костюме не было пятен. У Карла были черные волосы, на ощупь, как шелк. Несмотря на его дружеское доверие, часто мне казалось, что он внутренне будто проходит мимо. Я тосковал о нежности, о повторении наших детских поцелуев. Но эта тоска не настолько сильно меня одолевала.
Мое прилежание и мое понимание в университете ценили. Я сдал зачет с отличными оценками. Мой друг заболел, и врач отправил его на юг, где он должен был прожить один год. У меня не было более общества богатого друга, я не мог продолжить обучение, и я должен был быть рад, когда отец Карла нашел мне место в банке.
В банке я быстро изменился. Все падало у меня из рук. Регулярность, пунктуальность, неизбежная уверенность в завтрашнем дне уничтожали меня. Я шел на службу, чтобы убить время. Я более не приходил в общество людей. Так я утратил уверенность в то, что когда-то я однажды будут должен заняться чем-то иным, нежели то, что я привык делать. Незначительно отступление от правил меня тревожило. Я стал педантичным во всех отношения и отравлял жизнь своей хозяйке. Я требовал скрупулезного и привычного мне соблюдения порядка и в моей комнате. Газета должна была каждый день лежать на столе на одном и том же месте, причем параллельно кромкам стола. Мой педантизм зашел так далеко, что я начинал волноваться, если шнуры гардин висели не прямо, и приделанные к ним веревки не под тем углом ложились на подоконник. Сердитый, клал я их так, как нужно. Если же я говорил с посторонними, то неожиданно для себя у меня вырывалось не то, что я хотел сказать. Оттого у меня было постоянное чувство, что моя одежда мне подходи, не идет мне и делает меня смешным.
Я уже работал в банке десять лет, когда умер мой отец. Его похороны были в воскресенье, так что я рабочий день не пропускал. Во второй половине дня в субботу я выехал из города. От похорон остались у меня неприятные воспоминания. В поезде я не смог найти себе место и был вынужден стоять всю дорогу. Мои ноги, не привыкшие к такой нагрузке, все следующие дни болели. Я прибыл в плохом настроении, и тетя, которая подумала, что я приехал похороны только для того, чтобы затеять ссору, очень холодно со мной поздоровалась. Я нашел комнату, совсем не прогретую, где была просто зимняя стужа, заснул на старой постели, терзаемый мучительными снами .Утром мне не дали завтрака. Я решил, что неприлично будет идти в гостиницу, и так до самых похорон оставался голодным. Приходили люди, которых я почти не знал, они пожимали мне руку. Моя тетя стояла в середине около выставленного тела моего отца. Я был словно посторонний в темном углу комнаты. Когда началось отпевание, я должен был подойти к тете. Сначала я увидел отца Он был одет в черный костюм, который морщился на груди. Его волосы стали почти совсем седыми. Его лицо выглядело так, будто оно уменьшилось и опало. Его взгляд не произвел на меня никакого впечатления. Это словно было взгляд чего-то постороннего. Я понял, что даже не вспомнил об отце.
На кладбище взял я тетю за руку. Она громко плакала. Я стоял среди рыхлого снега, и чувствовал, как моя обувь промокает. Я знал о своей предрасположенности к простуде, и, волнуясь, зашагал.
На меня были устремлены пристальные и испытующие взгляды всех, кто пришел на похороны. Внимание, обращенное ко мне, заставляло меня нервничать. Беспомощный, я все теребил и теребил застежки своих брюк, я все больше убеждался, что все они будто сговорились. Я очень стыдился своих необычных движений, но мог никак себя остановить, и через несколько минут неистребимое ощущение моей наготы снова одолело меня.
После похорон я объяснил своей тете, что не хочу от отца никакого наследства. Денег он мне не оставил. Дом был заложен. Мне не нужна была одежда и мебель. Мне не нужна была память о нем.