|
|
||
Но, кажется, в чем-то он меня убедил.
Хотя помог этому случай. Хотя мне и не понятно, чем мог помочь этот случай.
Хотя, может быть, потому, что заставил меня о чем-то задуматься, потому что
случай оказался из ряда вон. Впрочем, может быть, это был и самый обыкновенный
случай, может быть, это обычное дело, но для меня очень уж необычное. Так что этот случай чему-то помог, потому что хоть капельку меня коснулась
скрытая от меня реальность.
Время от времени случается так, что вроде бы человек и полная противоположность тебе, и ты должен был бы
его внутренне не принимать, а он тебе чем-то симпатичен, и ты, несмотря на все его недостатки, а к недостаткам, разумеется, относится всё то, что есть у
него и чего нет у тебя, потому что, само собой, критерием всего являешься ты сам, и истинность всего определяешь по тому, есть в другом человеке то, что есть в тебе, или нет. Так вот, в нём по жизни было то, чего во мне не было и что я не мог признать за истинное,
и, тем не менее, он мне нравился. Я это объяснял себе тем, что он, как и я, не пил, и с ним можно было нормально говорить о жизни, не то что с этими пьяными придурками, которые даже в трезвом состоянии остаются с повернутыми набекрень мозгами.
Впрочем, мы с ним шли как бы параллельными курсами и нигде не пересекались. Может
быть, и это тоже сыграло свою роль в том, что мы сблизились.
8 марта мы встречали долго и интенсивно, наплясались и напелись и надурачились.
Любая кооперативная вечеринка состоит из двух
частей. Из первой части, когда все откровенно веселы и
еще в своём уме, и из второй части, когда часть коллектива перепилась, потеряла всякое соображение, и вот тут-то у неё и начинается основное веселье. Та же часть коллектива, которая не доходит до состояния поросячьего визга, понимает, что вечеринка для неё закончена, и расходится.
И вот на стыке окончания первой фазы веселья и начала второй я собрался уходить. Правда, Зина просила меня, чтобы я проводил её, но уходить она никуда не собиралась, потому что для неё основное веселье только еще начиналось. Она любила говорить, что сколько бы она ни пила, никогда не пьянеет, но когда она просила меня проводить её, я посмотрел на её не в себе глаза, и я, несмотря на всё моё уважение и любовь к ней, испытал чувство отвращения. Пожалуй, это чувство отвращения испытал даже не столько я, сколько мой организм. Словом, хотя я в какой-то мере и чувствовал себя предателем по отношению к ней, но любил я и уважал не ту женщину, которую видел перед собой сейчас.
С какой стати я должен насиловать себя и делать то, что мне не нравится?
Хотелось на улицу, на свежий воздух, и хотелось одиночества.
Словом, я засобирался, и тут он ко мне подлетел: "Ты когда дома будешь?" - "Часов в 12. Пройдусь немного."-"Вот и отлично. Давай мне ключи от квартиры - и я заметил в его лице то хитро-подленькое выражение, которое
у него наблюдается в известных случаях. Весь его вид говорил о том,
что он летит, и что ему ни до чего. Я покосился на выжидательно маячившую в
стороне Марину и молча сунул ему ключи.
Какое наслаждение выйти из насквозь прокуренного, наполненного музыкой, взвизгами и выкриками помещения в безмолвную слабоморозную ночь, и идти по безмолвным улицам
с изредка встречающимися машинами, и всем телом ощущать наслаждение и от холодного
воздуха, и, главное, от ночного безмолвия, тишины, которые только изредка
нарушает шуршание шин.
У меня есть свои любимые маршруты для прогулок, удаленные от магистралей, среди улиц с преимущественно частным сектором, в котором и в дневное-то время не всегда увидишь человека.
Ты
идешь, и теряется ощущение существования, реальности. Ты словно где-то, но что
такое это где-то, ты об этом не задумываешься. Ты живешь.
Есть еще одна прелесть этих
прогулок - возможность идти посреди улицы, и это создает для души ощущение её
свободы, словно она раскинулась во всю ширину улицы. Это для неё совсем не то,
что тесниться на узком тротуаре.
Для меня нет ничего лучше этих прогулок.
Иду по улице
Фёдора Зявкина,
которая чуть дальше переходит в Ивановского, и, конечно, посередине дороги, в этом любимом мной состоянии отключенности от
окружающего. Видимо, бессознательно услышал шаги,
потому что почему-то обернулся и увидел в темноте тротуара силуэт идущей девушки. Т.к. я словно во сне, у меня где-то в стороне, как отлетающая птица, возникает и улетает
прочь мысль-мечта, что хорошо бы вот так познакомиться с девушкой. Мысль эту я воспринимаю как сказку и тут же забываю о ней.
Не успел пройти двух десятков метров, как услышал рядом с собой тяжёлые шаги, и девушка оказалась рядом со мной. Я испытал ощущение, какое испытал бы, наверное, человек, к которому через печную трубу влетел в комнату черт. И, главное, я никак не мог очнуться, придти себя. И я и не хотел приходить в себя, и
в то же время злился на девушку за то, что она вынуждает меня это делать. "Вы куда идёте?"- сказала она. "Гуляю"- ответил я. "Я тоже гуляю"- сказала девушка. Я обратил внимание, что одета она как-то вычурно: всё какое-то такое блестящее и вызывающее. Я досадовал на неё и всё пытался оказаться
"здесь и теперь", и чувствовал, что у меня ничего не получается. "Давайте познакомимся"- сказала она. А во мне всё было мёртвое. "Староват я для вас"- сказал я. Она засмеялась:"Мне это лучше знать. Не даром же я подошла" А во мне
одно чувство мёртвости. Хоть бы что-нибудь шевельнулось. "Господи, как хорошо, с каким наслаждением я шёл"- думал я. "Ну, я не знаю"- протянул я, но голос мой был деревянный. Тут она, видимо, начала что-то соображать и медленно отходить от меня. Она поняла, что попала не по адресу, это я почувствовал, и ей нужно
было выходить из положения. "Меня мой парень обидел" - сказала она таким же деревянным голосом. Я продолжал плохо соображать, но почувствовал, что следует принять в ней участие. И я сказал:"Если вдуматься, всё это такая ерунда" Она молчала. "Так как же он вас ударил копытом?"- продолжил приставать я. Она начала набирать скорость, отошла на несколько шагов вперед,
обернулась и сказала: "Извините, что я к вам подошла" Я не нашел ничего умнее, как сказать: "Да мне-то что".
Теперь она
шла впереди меня и я видел её сзади. Одета она действительно была празднично и
вычурно: слишком много на ней было громко кричащего дешевого блеска. Это была плотная девица с роскошной задницей. Да, задница была хороша!
Ох, хороша!
Но ощущение как в тот момент, когда она подошла, так и теперь, когда она шла
впереди, оставалось неприятным. У магазина она обернулась и зашла в магазин. Я
прошел мимо, продолжая недоумевать. Наконец, я пришел к заключению, что это была
проститутка. Во всяком случае, это всё объясняло
удовлетворительно.
А, между тем, я продолжал медленно приходить в себя, и вдруг почувствовал, что влюблен в неё,
может быть, в благодарность за то, что она подошла ко мне, потому что это было
приятно. Разумеется, чувство влюбленности было лёгкое, как ветерок, но мне и это чувство не понравилось,
потому что я опасливо подумал, что все большие реки начинаются с маленьких, а
я боялся очередного рабства. Я чувствовал, как что-то
во мне старается сочинить сказку об этой встрече, чтобы всё в этой сказке было
приятно. "Да, вот так и погибают люди"- назидательно сказал я, и даже
разозлился на себя. Но что-то от этой встречи осталось, так что впоследствии,
проходя по этой улице, я вспоминаю её. Глупо, конечно, и ничего приятного в этом
нет, но - приятно.
Когда я пришел домой, он только что проводил Марину. Весь его вид говорил о том, что он очень доволен собой и ему не терпится поделиться своим довольством. Но он не был, в отличие от меня, эгоистом, который заботится только о себе. "Что же ты Зину не проводил, она же просила тебя."-
заметил он. Я скривился: пьяная женщина. У меня с Зиной в последние полгода была любовь, и я хотел её, и я видел, что она хочет меня, и как-то всё это не получалось. "Её Шурик проводил. Ох, и пьяная же она была!"
Он внимательно вглядывался в меня. Я молчал. "У меня был один товарищ,- продолжил он,- и он очень любил любить. Он говорил, что любовь даёт смысл жизни.
Потому де, что благодаря любви у человека появляется то, ради стоит жить,
так как у него, когда он любит, возникает ощущение, что он в это время
живет, тогда как во всё остальное время существует.
И он всю жизнь в кого-то влюблён. И ему отвечают взаимностью. Но всё дело в том, что из-за того, что он любит любить, женщины, в свою очередь, вынуждены играть роли тех, кого он любит, играть роли сочиненных им образов женщин. И в результате вся эта его идеальная любовь, взгляд на женщину как на высшее чудо, как на что-то божественное, сверхидеальное,
этим идеальным и заканчивается. Женщины, не видя исхода, в конце концов находят
тех, которые хотя и не возносят их настолько уж на пьедестал, а, пожалуй, и
вовсе ни на что не возносят, но дают им то, что необходимо
помимо любви. И тогда он возмущается "коварными изменщицами",
объявляет их недостойными его любви и обращается к
новым объектам."
Я сказал: "Мой друг
ничего не понимает в женщинах. Впрочем, как и женщины, в свою очередь, ничего
не понимают в себе. Они не понимают, что они чудо, божество, что они - сверхнеобыкновенное. Но всё это нужно уметь увидеть в женщине и
почувствовать. И я это чувствую. А мой друг этого почувствовать не может.
Он расхохотался: "Да знаешь ли ты, что когда ты
видишь эту божественность в женщине, что в это же самое время женщина есть
грязь, и именно эта грязь и создает в ней ту божественность, которую ты в ней
наблюдаешь и которой так восхищаешься. И знаешь ли ты, что и ты тоже когда говоришь о божественности женщины,
когда ты воспринимаешь её как величайшее из чудес, что ты приходишь в это состояние
потому, что ты - грязь, что ты - голая физиология. Когда ты таким образом
и говоришь и смотришь на женщину, ты не видишь себя со стороны. А со стороны виден всего лишь
человек с распухшими от сексуальности губами и масляным взглядом. Но
когда женщина видит тебя с распухшими отвратительными губами и замаслившимся
взглядом, она их не видит, а она точно также видит в этих распухших губах и
масляном взгляде божественное, необыкновенное, высшее существо."
Мне в
ответ, в свою очередь, захотелось расхохотаться, но смех застыл на моих
губах. Где-то у меня мелькнуло: "А ведь это, может быть, и правда!"
Он, видимо, увидел растерянность в
моём лице.
То, что он говорил, было неприятно, и я внимательно посмотрел на него, как будто увидел в первый раз. В его лице не было благородства. Оно было скорее неприятно, чем приятно.
В нём присутствовала смазливая красивость, замешанная на пошлости и похоти, и вот эти написанные на его лице пошлость
и похотливость бросались в глаза и отвращали от него. И вдруг у меня мелькнула мысль, что как раз пошлость его лица и делает его в глазах женщин красивым той красотой, против которой они не могут устоять. Если подумать, то какая же это глупость и дикость со стороны женщин, и как же они не могут этого понять! В нём
совершенно не было того, что отличает благородного человека. И я сказал: "Ты неблагороден". Он окрысился:"А ты считаешь, что ты благороден?!" -"Надеюсь, что так,- сказал я, испытывая чувство гордости за себя.- Никто
по справедливости не может утверждать обо мне противное." И когда я это сказал, я
внутренне удовлетворенно почувствовал, что он начал уменьшаться в моих глазах,
а я в моих глазах увеличиваться по отношению к нему.
Он оставался спокоен;
мои слова нимало не тронули его:
"Нет, ты не благороден. Или, я бы сказал,
ты принужденно благороден. Ты не можешь быть неблагородным, потому что твое
благородство - это твоё единственное платье, которое у тебя есть. И оно
настолько срослось с твоей кожей, что ты уже не можешь отделить себя от своего
благородства.. Ты полагаешь, что ты благороден, тогда как ты всего лишь играешь
роль благородного. Это твой способ приспособления, который оказался для тебя
наиболее безопасным и удобным".
"Люди сами по себе,
физиологически, не бывают ни благородными, ни неблагородными.- продолжил он через паузу,
не наблюдая реакции с моей стороны - Они
всего лишь обладают набором природных качеств, к которым субъективные
категории неприменимы. Жизнь требует от людей, чтобы они исполняли какие-то роли, и она предлагает им список ролей, и
они из этого списка выбирают те роли, которые представляются им наиболее удобными. И потом люди забывают, что это они сами создали для себя свои роли и
что они играют их. Им кажется, что эти их роли они сами и есть, и никакими иными
они не могут быть. Что это они от природы такие, что такова их сущность.
Но любая роль ограничена, и они в принятой ими на себя роли
оказываются в какой-то мере счастливы, в какой-то несчастливы. Но
причины своего несчастья они списывают на счет недостатков окружающего их бытия,
а не на счёт собственных своих недостатков. И так и получается, что
одни счастливы сознанием своей порядочности, но не счастливы в жизни, другие же,
для которых идея добропорядочности не является их сверхидеей,
счастливы в жизни, но, пожалуй, в чем-то несчастливы из-за ощущения своей непорядочности,
то есть из-за отсутствия у них органа порядочности, который не был ими в своё
время выращен, но который в некоторых обстоятельствах жизни бывает полезен.
И при этом и те и
другие сознают своё счастье и не сознают своё несчастье. Не осознают же они
своё несчастье потому, что старательно отворачиваются от него, ничего не хотят о
нём знать. У них вырабатывается фобия относительно своего несчастья, и она
заставляет их тем усиленнее отворачиваться от него и тем сильнее сосредотачивать
свой взгляд на своём счастье. И чем более усиленно они это делают, тем более несчастными, внутренне опустошеннее становятся, и тем менее оказываются
способны осознать, что они в действительности - несчастные люди."
Он замолчал.
Некоторое время молчание, ощущаемое как физическая реальность,
туманом поглотило нас.
Затем я сказал: "Ну, что, с Мариной всё по плану
прошло?" Он оживился, как оживляется всегда, когда речь касается любимой его
темы. Меня интересовали его рассказы, потому что они приоткрывали для меня
сторону жизни, которая мне была совершенно непонятна в отношении всего, что
касалось её механики, потому что всё то, что было естественно для него,
находилось у меня под запретом. И его рассказы были для меня тем более
интересны, что у него была привычка, словно анатомическим ножом, вскрывать
происходящее.
"Помнишь, я тебе говорил, что с женщиной,
чтобы быть успешным, необходимо быть подлецом. Что нужна установка подлости. Ты говоришь себе, что ты - подлец. Ты принимаешь на себя роль подлеца. И т.о. подлость становится критерием твоих поступков. В той или иной ситуации ты периодически
можешь вылетать из роли подлеца, если не привык к ней, и тогда тебе приходится напоминать себе: "Ты хочешь поступить так. А как в этом случае
поступит подлец?"
- по первоначалу у тебя возникают сбои, потому что чувства подлеца у тебя еще не развиты, но постепенно
подлые чувства у тебя отрабатываются, так что чем дальше, тем больше твоё подлое поведение становится автоматическим. Здесь основное в том, что ты не отождествляешь себя с подлецом, как,
к примеру, твоя милость это делает со своим благородством, а помнишь, что ты играешь роль.
И это ощущение, что ты играешь роль, создает у тебя свободу для импровизаций. В качестве доминирующей роли подлеца ты можешь разыгрывать из себя благородство, если по ходу разыгрываемой тобой пьесы это требуется, но в принципе ты свободен и от благородства и от подлости, которая использует благородство. Ты - игрок.
По большому счету, что такое подлец? - это человек, которого мораль не ограничивает
его в его поступках, и который поэтому свободен в них, и то, что он делает, диктуется только целями разыгрываемой
им игровой партии, а ведь эти цели могут быть какими угодно. Здесь ведь что важно? Ты, в качестве благородного человека, можешь думать о другом человеке, сочувствовать ему. И тебе кажется, что он очень в твоём сочувствии нуждается. Но на самом деле нет ничего хуже этих сочувствующих, решающих за других, что им нужно и чего им не нужно. Ведь вот взять хотя бы тебя. Ведь ты очень тяжелый человек, и тебя трудно переносить. Потому что ты со своим благородством для окружающих как цепи, которые ты надеваешь на них, пытаясь ограничить их своей собственной ограниченностью. Нет уж, подлость, по мне, так уж куда как лучше, потому что в ней каждый свободен и только перед собой ответ держит.
Но вот в чем дело: в последнее время я начал ощущать недостаточность этой точки зрения, и я долгое время не мог понять, в чём тут дело. Иногда всё проходит как по маслу, а то вдруг словно отшибет - не действует, и всё тут. Вроде и говоришь те же самые слова, и женщина та же, и обстоятельства те же. Ты изощряешься, а всё остаётся на уровне слов. Что-то за что-то не зацепляется. Но что за что - не мог понять, хоть убей.
Однажды мне пришла идея: ведь подлость - это вещь, которая хотя и опирается на средний мозг, но если ты игрок, а не природный подлец, то вещь эта умственная,
корковая. И тут мне припомнился твой рассказ об Иване, который время от времени в гараже встречался с казачкой, и ты говорил, что воспринимал всё это как грязное, мерзкое. И вот тут-то меня и пробило: грязненькое. Нужно быть грязненьким. Нужно ощущать себя грязненьким, нужно чувствовать себя грязненьким, физически это чувствовать. Потому что грязненькое - это не ум, это физиология. И это та физиология, которая притягивает к себе физиологию женщины независимо от какого бы то ни было её сознания. Она и ощущает это грязненькое как грязное, но это грязное приятно, и физиология в какой-то точке, хочет женщина
этого или не хочет, а пробьёт её. Ну, а женщина по большей части этому не только не сопротивляется, но именно этого-то и хочет, потому что физиологическое ощущение, которое вначале под прессом её сознания выступает в качестве грязи, по мере накопления в женщине
"грязи" всё больше вытесняет в ней ограничивающий контроль сознания, и в какой-то момент это ощущение грязи превращается в ощущение божественного, небесного, прекрасного. И женщина, пройдя однажды этот путь, уже больше не в силах отказаться от него. Помнишь, по-моему, это
с Толстым был случай: к нему пришла женщина, и сказала, что она единственный раз изменила мужу и раскаивается,
и клянется, что больше с ней это не повторится. Толстой же сказал: женщина, которая никогда не изменяла мужу, может и впоследствии никогда не изменять ему. Но женщина, изменившая единожды, изменит и в следующий раз.
И я стал раскручивать эту мысль по поводу грязненького. Что это значит: чувствовать себя грязненьким?
Что значит создавать из себя грязненький объект? Помнишь, как это у
Сеченова: психическая деятельность человека выражается внешними признаками, все
внешние проявления мозговой деятельности могут быть сведены на мышечное
движение. Поэтому установка на грязненькое, мысль о грязненьком отразится во внешних признаках и в
гуморальном, и нейронном отношениях. И всё это будет действовать
непосредственно и на физиологию, и на психологию женщины. Подобное вызывает подобное, и твоё
состояние будет вызывать соответствующее состояние у женщины. Грязненькие ощущения в тебе вызовут грязненькие ощущения в ней, грязненькие мысли в тебе вызовут грязненькие мысли в ней. Что здесь важно? - то, что ты параллельно воздействуешь и на психологию женщины, и на её физиологию.
Ведь когда ты планируешь сближение с женщиной, ты прежде всего определяешь её тип, я имею ввиду меру её чистоты и честности. Самый тяжелый случай - это когда женщина и то и другое. Здесь нужно много усилий для того, чтобы пробить её на этих двух уровнях - на подлость и на грязь. Если же у женщины есть и то и другое, то в этом случае нет ни психологических, ни физиологических проблем, а есть проблема взаимной симпатии или антипатии. Если у женщины есть подлость, но нет грязи, то критерием,
определяющим её наслаждение, будет подлость. И если ты сам не спортсмен-любитель в этом отношении, то вряд ли ты получишь удовольствие от отношений с ней. А вот если в ней есть грязь, но нет подлости, то тут, я тебе скажу, самый смак, самый большой интерес,
поскольку она хочет, а её сознание её желание блокирует, и она на
психологическом уровне тебе сопротивляться, а вся физиология её к тебе
стремится, и в таком случае всё решает
твоя настойчивость, потому что сопротивление сознания повторяющимся раздражениям теряет в своей
силе, сопротивление женщины постепенно ослабевает, и однажды импульсы её физиологии
становятся доминирующими. Эта борьба очень увлекательна, потому что в этом отношении для женщины важна борьба не столько с
тобой, сколько с самой собой. Трудность, которая перед ней стоит, заключается в том, чтобы перейти с психологического уровня на
физиологический, сделать доминирующим своё бессознательное, непроизвольное, а
достигается это не просто, потому что ведь для того, чтобы всё было сделано чисто, без психологических надрывов, у женщины мысли одного рода должны смениться мыслями другого рода. Сам по себе этот переход
нередко связан не с переработкой информации, когда одно равномерно преобразуется
в другое, а с тем, что женщина просто не выдерживает давления физиологии и
отдается ему, летит с лестницы. Потом же, когда всё уже произошло и она приходит
в себя, она испытывает чувство надрыва в себе, чувство вины перед самой собой, и
здесь у неё происходит то же самое, что произошло с ней тогда, когда у неё
случился срыв: она во всём начинает обвинять тебя как единственную причину её
состояний. Поэтому я предпочитаю чистую работу, приводящую к тому, что у женщины возникают другие мысли, потому что
тогда женщина благодарна тебе. А вот если всё-таки женщина сорвалась, то вот тут-то,
в этом случае тебе и оказывается нужна подлость, чтобы поставить её на место,
иначе она будет донимать тебя своими упреками пожизненно: она привыкнет к этому как к
эффективному средству разрядки периодически возникающего у неё чувства вины
перед собой, и будет чувствовать себя чуть ли не святой, слабостью которой ,
оказывается, ты, негодяй,
подло воспользовался. Нельзя допускать, чтобы у неё по отношению к тебе образовался
этот рефлекс. Ты же посредством подлости поставил её на место, и тогда она
и почувствовала себя подлой. И стала подлой. А у подлеца чувство вины вытеснено.
И она чувствует себя свободной, как и ты, равной тебе в отношении подлости,
только подлость её становится её натурой, а не ролью.
И я стал проверять правильность моих размышлений. И вот тебе образчик того, как это происходит, на примере с Мариной."
Марина - сотрудница отдела. Она давно уже не девочка. У неё сын-подросток.
Живёт она гражданским браком с мужчиной лет на десять старше её.
Марина не красавица и не дурнушка, и всё, что делает женщину женщиной, при ней.
"Прежде всего, мне нужно было почувствовать грязь в себе. Когда у меня это ощущение возникло, я уже знал, что я в этом моём состоянии воздействую на женщину. Начал с того, что коснулся колена Марины. А так как внутренне я грязный, то я соответственно и откровенно опустился в её глаза. Во всём этом самым важным было моё собственное ощущение, что я - грязненький, и, значит, этой своей грязнотцей я действую на женщину.
Грязнотца вызывает в ней приятные чувства, переходящие в прекрасные, а, говоря
физиологически, запускает в ней сексуальную программу независимо от неё. Положение самой женщины при этом
состоит в том, что она наблюдает за тем, что происходит в ней; то, что происходит в ней, вызывает в ней положительное напряжение, когда же она смотрит на тебя и воспринимает стекающую с тебя грязь, она возбуждается
всё сильнее. И т.о. цели наши совпадают. Но у неё возникает проблема
с самой собой: как осуществить реализацию своей физиологической программы т.о.,
чтобы это не затронуло её психику, чтобы в её психике это отразилось как
удовольствие, связанное с удовлетворением её тела. Словом, ей нужно было
избежать надрыва, чувства, что она сделала что-то против самой себя, против
своей совести.
Марина ухватилась за тему сына как за спасительный круг. Она стала
говорить о сыне. Это не был рассказ о сыне. Говорила она одно и то же: у неё
замечательный сын, и она его очень любит. Всё это повторялось во всевозможных
вариациях, и так она бесконечно ходила по одному и тому же кругу, я же ей
поддакивал, поддерживая круг, в котором она находилась. Потом, когда мы уже
пришли к нам, её хождение по кругу продолжилось, элементарно варьируя, и
когда она была уже со мной, когда она обнимала меня, она продолжала
говорить, как она любит своего сына, и чем больше она была возбуждена, тем
сильнее и более страстно она говорила о любви к сыну, и когда кончала,
продолжала, задыхаясь, говорить: "Как я люблю, как я люблю его!"- и, кажется, что
вся была в этом.
Когда всё кончилось, она выглядела просветленной. У неё было выражение счастливой и свободной или освободившейся женщины. Я представляю, как она пришла домой, совершенно довольная, чувствуя себя тождественной себе, почти счастливая, и как дружелюбно-матерински она относилась к сыну, и как светлы и честны были её глаза, когда она разговаривала со своим мужем"
Во мне его рассказ вызвал шоковое состояние. "Это фактически был инцест,- воскликнул я.
- У женщин ведь есть это: быть с одним, а представлять, что она в это время с другим! Она спала со своим сыном!"- воскликнул я.
Он, как это нередко с ним бывало, с сожалением посмотрел на меня. "Как всегда, ты ничего не понял. Её слова по поводу любви к сыну были приёмом не сорваться со всей своей психологией в физиологию, в надрыв, в чувство вины. Когда она говорила о любви к сыну, она говорила о любви к сыну. Ведь нет для женщины более сильной любви, чем любовь к своему ребенку. Т.о. она удерживала себя у себя. Тело же для неё, и весь физиологический
процесс, происходящий с ним, был за пределами её. Для неё в это время её тела
не существовало. И поэтому после всего у неё не было памяти о том, что происходило с её телом. Она чувствовала только, что ей хорошо. И я для неё имел
во всём этом только то единственное значение, что оказался подходящим средством
для приведения её в состояние самотождественности, что освободил её от
существующих в ней сексуальных напряжений. У неё ко мне не было никаких
чувств. Для неё того, что произошло, не существовало. Ничего не было. Всё осталось в бессознательном, к которому её сознание не имеет никакого отношения."
15.03.10 г.
|