Эта болезненная история началась с необычного ощущения. В сгустившемся сумраке я лежал на левом боку, борясь с внезапным приступом бессонницы, когда ко мне в голову ворвалась отчаянная мысль, что я отлежал сердце. Я даже не успел понять, в каком смысле я его отлежал - в вульгарном или же поэтическом - но эта непрошенная мысль меня необычайно напугала. Я до сих пор отчетливо помню это удивительное впечатление странной и зыбкой гармонии между своим существом и внешней реальностью: в приоткрытое окно хрипло плевалась ночь криками бесноватых ворон, а сквозь мой лоб равномерно струился пот.
Белые ночи не дают мне спать. Я беспокойно и вязко лежу на боку, вперив открытый взгляд в подсвеченную пустоту; закрываюсь шершавым одеялом век, и мне открываются головокружительные и бредовые уголки действительности. Я прилагаю все усилия, чтобы забыться и утонуть в спасительном беспамятстве, но белые ночи лишь смеются над моим бессилием, высасывая из меня останки воли и погружая в бурливый и вонючий поток ненужных мыслей. Пущенный по течению темных ночных вод разум неспешно и молниеносно истачивает самые основы рациональности; я захлебываюсь в потоке бреда, нервически вытирая струящийся пот и поминутно вопрошая себя, в самом ли деле мне удалось уснуть - или же я брежу наяву, расширив свое сознание до немыслимой упорядоченности бессонницы. Я хватаюсь за издевательски здоровое сердце, нащупываю сигареты и затягиваюсь до сладкой и мучительной боли в легких, заменяющей мне отрезвляющий щипок; я задыхаюсь и агонизирую.
Постепенно, я вывел формулу своего страдания - раскаленные дни и светлые ночи. Двадцать четыре часа беспросветного существования в освещенном и пыльном воздухе. Любая тень искусственна и противна, любая полутень - мимолетна и недостаточна.
Потом я посмотрел на часы - было что-то около четырех. Я с досадой переживал, насколько мне не хотелось и сколько мне оставалось спать, и думал о пошлейшей предопределенности всего живого. Свобода дается человеку лишь под занавес - в форме вымученной абстракции, пережеванной и оскопленной обществом. Мысль, в сущности, не очень глубокая и надуманная, но тогда она меня взбесила. А потом я отчего-то перешагнул на людей, которые бездарно и мелко проводят отпущенное им время. Я в ярости и зависти сжимал кулаки, как будто они в этот самый момент разменивают мое собственное время. Проваливаясь в давно уже переставший быть желанным сон, я продолжал сжимать кулаки, и мое забытье носило явно беспокойный характер.
Не помню в точности, что мне снилось; кажется, тот сон был кругом бесчисленных и однообразных пертурбаций, в центре которого плавилось и раздувалось ощущение жара. Так или иначе, побудка моя случилась не от будильника, а от брезгливых и назойливых лучей бдительного солнца, удачно вклинившегося в систему коллективного договора между абсурдом и действительностью. От душной боли в сердцевине сознания я застонал, и, ослепленный невыносимым сиянием, скрылся в прохладной клетке ванной комнаты. Я оставил сбитые простыни, унеся с собой отвратительные пролежни на душе.
Опаленная лампочка повисла на бесстыдстве оголенных проводов, чуткая к прикосновениям - накал и средоточие электрических страстей. Упершись руками в ненадежную опору раковины, а босыми ногами - в упорядоченность неровного кафеля - я с пристальной рассеянностью изучал свое отражение на близоруких разводах зеркальной поверхности. Я сильно потерял в трагичности за последнее время. Трагичность была метафизическим весом существования, и неумолимо стиралась от злоупотребления рефлексивными методиками. Заплаканные и потрескавшиеся глаза, высушенные бездумной жаждой мысли, может, и несут след трагичности в своих изумительно богатых уголках, переходящих в переливы бессонных радуг - в остальном же они отвратительно трезвы и подчеркнуто отстраненны.
Отражение воспаленно моргало в такт догорающей лампочке, пока, наконец, не хлопнуло гулко и решительно, замыкая пространство и рассыпая вокруг радостный звон битого стекла. Чтобы не провалиться во внезапность мрака, мне пришлось облокотиться звенящей головой о молчаливое зеркало и напомнить себе вчерашний день.
Памятная мне сцена отчего-то вырядилась в моем воображении в привычные и обшарпанные декорации. Я возлежал, обмякший и размякший, на пыльном паркетном полу, расположив локти на вытертой и изъеденной постоянными буднями софе. Высокое окно позволяло созерцать замусоренный двор, изрытый вонючими лужами и запечатанный белыми морщинами желтых стен. Она - картинно сидела на обширном подоконнике, вытянув ноги во взвинченной судороге темных колготок, не выпускала дымящийся фильтр из пальцев и изучала какую-то грязь за окном. Наконец нелепая композиция зашевелилась - окурок улетел в приотворенную форточку, а она неспешно подтянула ноги к себе и все также картинно обняла себя за колени. Я не судил ее строго, ведь, в конце концов, самолюбование - часть ее профессии.
Я продолжал изучать ноги сумеречного существа на подоконнике, прикрытые черными швами на носках, когда ощутил запоздавшее шевеление чужого, и оттого бесстыдного взгляда. Это была непродолжительная игра в гляделки с зеркальными правилами - скоро окурок моей воли был затоптан этими безжалостными ножками, и наши глаза отстраненно соприкоснулись.
Мудрецы всех мастей наперебой кричат о том, что глаза - это зеркало души. При пристальном взгляде в чужие глаза становится очевидным, что мудрецы бессовестно лгут, излагая свою протертую метафору за истину. Глаза любого человека, в сущности - это до отвращения невыразительный кружок с лихорадочно бегающими зрачками; если логическую ложь можно определить по учащению тонов сердца - то как можно определить душу человека по бегающим зрачкам?
Но любой вопрос содержит обескураживающую подоплеку. В смысле этой подоплеки глаза - действительно зеркало души. Когда ты смотришь на себе подобного - в неопределенной мере ты всегда смотришься в зеркало. Поблескивающие глаза собеседника - это линзы, через которые ты вглядываешься в зеркальные глубины общепринятого отвращения. Мрак холодит душу ровно в той степени, что и притягивает. Дуализм мышления оборачивается двойственностью существования.
С изящным и нечеловеческим упорством некий флейтист выдувал траурные и низкие звуки; я не сразу осознал, что флейтистом был ветер, а флейтой - грязные и продуваемые панели окна. Урбанистическому инструменту отравленных рек и каналов подыгрывали ритмичные и гулкие удары в клоаке верхних этажей.
Да, мир за окном ощутимо рушился, все несомненней с каждой минутой. Комнатку поочередно то ослепляло, то бросало в черноту; комнатка зависла изувеченным лифтом, прислонившимся к чернящей щеке шахты; шахта заполнялась дымом и равнодушными криками, по этажам гибнущего здания расхаживали рациональные существа, дуреющие от бесцельности скуки и лелеющие в себе конец божественной эманации, а лифт повис где-то посредине, между поминками и похоронами, потерявшим сознание солдатиком, не захотевшим отдавать почести здравому смыслу. Но что проку переживать? Его обязательно добудятся, и он рухнет в свою пропасть одушевившимся на мгновение механизмом.
Когда я пересек, ошалелый и измученный, мусорную клетку колодезного двора, и вышел на ленивую, облепленную человеческой пылью улицу - жара разгорелась сильнее. Я с упоением сплюнул на истертый гранитный поребрик, на который со сходным чувством плевали мои кровные предшественники. Меня окружала единая в своем многообразии чернь; я думал о том, что с развитием общественной гигиены грязь с их лиц ушла в подкорку души, отпечатавшись там постыдным и несмываемым клеймом. Когда они принимались источать свои легко предугадываемые чувства, на глупых и безвольных лицах проступало это зловещее клеймо.
Я двигался дальше, в сторону проспекта, и соразмерно вскипающему асфальту меня обжигала привычная злость, готовая выплеснуться в лицо первому встречному. Голова призывно звенела, наполняя тело пульсирующей болью. Я ожидал пришествия грозы, но все, чего дождался - это ржавой крови, закапавшей из носа. Я поднял глаза к пустому небу и молился об очищении этой зловонной улицы, выпивая себя по крупным и соленым каплям.
Вид собственной крови успокоил меня; с ненавистью холодной и отстраненной я размышлял, отчего выставлять напоказ свои чувства считается добродетелью и - выше - актом гражданской доблести.
Когда я достиг белого лика Владимирского собора, прямо под его оградой, где обыкновенно обретаются нищие, раскинул ноги стыдливо прикрытый труп - лишь стоптанные ботинки торчали из-под больничной простынки, одним своим видом возбуждающей запах хлорки. Жадное до зрелищ, во мне в одно мгновение выросло ехидное любопытство; оно было разбито отрезвляющим происшествием.
Прелое небо заслонила дрожащая и мокрая туча; блуждающей тенью с седьмых небес опустился облезлый, антрацитовый ворон с изувеченным крылом. Он истошно щелкнул на смущенное тело, ухватил больным клювом простынку и жалобно и гордо запрыгал прочь; теснившаяся публика узрела грязь на опухшем лице, спутанные, отливающие жиром волосы, и восхитительный прыщ на мертвом носу. Все растерянно смотрели, и никто не находил сил отвернуться.
На чем покоится ценность жизни? Цивилизация распяла своего творца на тонких венах обусловленной морали. Да и где истина, если теоцентризм - всего лишь перевернутая гримаса антропоцентризма? Цивилизация давно задохнулась в открытом вакууме, но ее смерть скрывают от человека, опасаясь волнений. Человек подозревает пустоту внутри и задыхается от запаха разложения, но у него есть инерция и утратившее ценность расписание, согласно которому он освобождает установленные часы своего ложного существования для пошлых мыслишек о вечном. Он не знает ни вечности, ни собственной сущности - но он не может выкинуть из головы навязчивые слова, утратившие смысл и ничего не значащие. Есть предмет - мертвый человек - и есть я, его вчерашняя данность. Связи же напрочь отсутствуют; сиюминутность пропасти между столь различными состояниями приводит в замешательство. Мы можем установить время, место и причину смерти, мы можем наблюдать во всех подробностях сомнительный процесс истончения материи - но ценность и того, и другого в их абсолютном разрезе останутся вне нашего понимания. Вот почему мертвый человек производит на любого носителя умершей цивилизации такую опустошенность, такую неприязнь и такое любопытство. Мертвый человек - это застывший указатель ценности в загаженном и оспоренном направлении. Мертвый человек - это и знак опасности, с пугающей скоростью сопровождающий ужас по измученным нервам. Если опасность может иметь рациональное происхождение, то вызванный ею страх всегда иррационален. Абстрактный разум дрожит перед лицом полной абстракции, как жалкий девственник перед неизбежностью полового акта.
Но куда же я шел?
Раздавленный бессмысленной реанимацией самых свежих воспоминаний, я застыл в темной прохладине потухшей ванной. Глаза миновали период слепоты, и я мог наблюдать себя непосредственно, а не при помощи нелепой проволоки, вульгарно путавшей каждую судорогу личности лицемерным признанием памяти.
Лицо застыло в пароксизме неподвижности; холодным и бесстрастным пламенем на нем проступали символы беспредельной вечности, ограниченной чертами мимолетной индивидуальности. Если в этом мире перманентного гниения и кроется суть, то она затаилась во мне, стыдливо прикрытая, как тот труп, круговертью застиранных рубашек, жестоких порезов и ржавых пластырей редких отрад. Каждый порез, каждая рытвина индивидуальности радостно плюется в океан ограниченности, в то время как из-под угрюмых сводов лобовой кости взирает бесконечность, которую ничто не в силах удивить, но которая единственная способна отыскать позитивное в скептической фрустрации высших форм жизни.
Жизнь выбросила меня в эту ванную клетку; увы - разум пробуждается, лишь когда повседневность затихает в обнимку с рассудком. Увы - слишком много увы. Скептицизм - досуг игривого разума. Разлад наступает, когда достоверность органов чувств получает одни лишь опровержения; удар за ударом - и разум валяется на полу своего бессилия, безумный, одинокий и выплевывающий чудовищ одного за другим. Бесполезно взывать на помощь, остается ползти в темноте и нащупывать порождения внутреннего мрака, бредя высотой былого полета.
Прозрение было ослепительным, но недолгим. Мне вспомнилось, куда я шел, но я не вспомнил - зачем.
Постыдная чернота подъезда плевалась откровением вчерашнего перегара. Я ступал по слепой лестнице тяжело и поспешно, лелея надежду свернуть себе шею; шаги отдавались в ожидаемой пустоте гулкостью обожженных пролетов. Я сотрясал подвешенное сердце чеканным шагом, силясь оставить отпечаток в выщербленном бетоне жилищно-коммунального бытия. Темнота располагала замкнуться, и я считал ступени, как считает овечек добропорядочный малыш, отходящий ко сну. Я почти уснул, когда достижение призрачной цели вырвало меня из мутных грез проступившего сознания. Я был принужден нащупать дверной звонок и позвонить.
Я стоял под дверью, все в той же темноте, и прислушивался все к той же тишине. Недвижность располагала к действию, также как монотонность действия - ко сну. Сквозь шероховатость тьмы проступали видения света; посредством звенящей тишины разговаривали сокрытые от суетных ушей болтунов голоса. Увы: в жизни нет абсолютной тьмы и абсолютной тишины. Органы чувств различают лишь оттенки света и звука.
Его появление было внезапным, без предварительного стука шагов. Даже дверь распахнулась внезапно; ее наличие тому виной, или нет - но ощущение постороннего ворвалось в меня запоздало, одновременно с его появлением. Я прищурился на яркое угасание открывшегося явления.
Тяжесть перенесенного всегда оставляет двойственный след - в то время как черты лица заостряются в своей неповторимости, в их совокупности проступают общие признаки утраты жизненной энергии. Я приветствовал выеденные бессонницей глаза и фатальные неровности черепа. Я вновь смотрелся в зеркало.
С тех пор как человек за порогом открыл для себя бренность сущего, жить ему нравилось все больше и больше. Любой добросовестный человек за это открытие десяток раз повесил бы свою бренность в прозаической петле - но он не отличался добросовестностью. С бренностью его неумолимо связывали путы бессовестно-каждодневных мелочей, ранее дополнявшие, а теперь, после открытия - наполнившие жизненный цикл. Когда-то он терзался и мучился, строя и разрушая воздушные замки прагматизма - теперь целиком ушел в запой повседневности. Не сразу, но он научился глядеть на жизнь отстраненно, оторвавшись от эгоизма человеческого взгляда. Он понимал, что стоит ему утерять свои мелочи - и он утеряет связь с жизнью; единственные нити порвутся, и отстранение достигнет своего предела, закон притяжения прекратит свое действие, он унесется в холодные глубины абстракции и растворится в них. Ему было, впрочем, безразлично. Он просто жил сегодняшними мелочами, став в чем-то хуже последнего обывателя. Его худшие качества расцвели бурной и отвратительной клумбой, лучшим же не осталось места в новой системе миропонимания.
Всмотревшись в меня, он устало закрыл воспаленные глаза и равнодушно застонал. Он, очевидно, не спал уже банальную вечность. Связи неумолимо рвались, мелочи - эти киты, на которых держалось его существование - рушились, пугливо уходили из-под ног. Он чувствовал себя на редкость зыбко. Мы прошли к окну. Я остался стоять, а он уселся на что-то, вновь мучительно зажмурившись.
С улицы, внося дисгармонию в систему его мыслей, доносились порывы окружающего мира. Его организм и так был весьма истощен, органы чувств - обострены и расстроены; чувства находились в поразительном разладе, каждое норовило сказать свое веское и необязательное слово. Ход времени давно прекратился, споткнулся, размызгался по стенам его мироздания ошметками изуродованных часов. Минутам безудержного, неумолимого потока мысли наследовала тупая, безвременная пустота. Где-то на несуществующем ее донышке смутно скреблись какие-то ощущения - например, ощущение дежа-вю, когда он чистил зубы.
Но сейчас он не чистил зубы, и крики внешнего мира становились все настойчивей; во внешнем мире кого-то, очевидно, насиловали или убивали. Навязчивое ощущение, что эти крики насилует его систему мысли, заставило его окончательно забыть про меня и подскочить к окну. И тогда он заговорил.
- Окно! Ты видишь окно? Именно этот старенький стеклопакет, из числа первых, когда-то послужил мне научным инструментом, посредством которого я разглядел свое открытие, - он стоически подмигивал, поглаживая пыль на своем стеклопакете, к которому, очевидно, в обычное время опасался подходить. - Чудесным будним утром я выглянул в окно, чтобы узнать, как одеться, и все разглядел. Цикл, ты понимаешь? Это можно понять в домах, где сохранилась хорошая инфраструктура. - Он проговорил "хорошая инфраструктура" с выражением благодушного кретина, который посвятил свою жизнь благоустройству скверов и открытию детских садов. - Круг, от колыбели до могилы. Цикл, общий для всех и каждого. Вон, посмотри - мамаша с коляской. Дети идут в школу. Дворник метет улицу. Идиотская парочка, с трудом переставляющая свои четыре ноги на противной стороне - того и гляди пойдут в соседние кусты совокупляться на поэтичном ложе битых бутылок, сотканном окрестными алкашами. Дряхлые обитатели некрашеных скамеек. А вон, видишь, автобусная остановка с цветочным магазином? Оттуда отправляется прямой автобус до кладбища. А цветы лучше брать в колумбарии, там дешевле... В чем смысл? Смысл кроется в своем отсутствии. Жизнь - круг, ее цель - разорвать этот круг. Но это противоречит жизни. Да и нельзя поставить точку, не создав новый круг.
Пока он говорил, перед моими глазами нарисовались мошки - множество мелких, но отчетливых мошек, жалящих своим несомненным присутствием. Хотелось бить по глазам, растирать их под вопли лопающихся сосудов, срывать с лица кожу, спасая от протяжной и неотвязной чесотки.
Я нашел в себе равновесие и обратился к говорившему:
- Ты слышал про квадратуру круга?
Он замолчал и машинально и деланно развел руками. Мошки осыпались на подоконник черной пылью; мне стало тошно.
Я прервал его апатичное безмолвие собранной в кулак волей. Мне было тошно и вредно находится рядом с этим мертвецом. В сущности, он во всем был прав, но застрял на первой позиции; его открытие отзывалось во мне пройденным тождеством, и окатившая меня плесень душевной тавтологии выплеснулась насилием. Я вытер изрезанную осколками зубов ладонь, а он навсегда потерял точку опоры и со звоном и хрустом соприкоснулся со стеной.
Он мог бы встать, но предпочел лежать.
Дурным символизмом в стеклопакет билась уродливая чайка, приглушенно раскрывая свою черную гримасу.
Когда я спускался в дребезжащий и отступающий жар городского кошмара, стянутый непроницаемой тканью моих мыслей, мне вновь не повстречалась ни одна посторонняя реальность. Когда я спустился, город в гневливой судороге отходил ко сну; солнце давно уже спряталось, оставив необъяснимый и привычный свет, делавший бессмысленным и безобразным уличное освещение. Из-за блочных и кирпичных коробок, изношенных и испрелых, помойных пристанищ никогда не продыхающих горожан, невысоко поднялась огромная и багровая луна, наспех затянутая рваной плесенью серого дыма. Сумасбродный асфальтовый двор перед подъездом наполнялся острым шумом.
О, что это был за шум! Два беспокойных существа рыли огромную яму прямо напротив подъезда, вонзая архаические лопаты в обильно пересыпанный мусором грунт, обнаженный сгрудившимся по соседству изломанным асфальтом. Их загорелые торсы были оголены, а под настороженной композицией мускулатуры извивался и упрямо пружинил субстрат воли; они истекали кровавым потом, расцвеченным бронзовой луной. Существа подняли на меня свои азиатские лица, не прекращая работы, и моя задумчивая неуравновешенность отпечаталась в их абсолютно красных ядовитых глазах. Я прошел мимо, несокрушимый в метаморфозах и сокрушаемый разрушительными взглядами.
Я вновь был в ванной комнате, и ржавая цепочка памяти распустилась надуманной прямой, устремившись в беспорядочный и неправдоподобный вымысел последнего момента. Я сомкнул глаза узлами пальцев, вызывая к зрительной реанимации последний образ. Я почти вспомнил свой сон.
Кем была она? Была ли она? Она давно оставила меня наедине с жалким шорохом нелепых воспоминаний, все тускнеющих и исчезающих. Но когда-то она приходила ко мне, каждую ночь, и я видел ее в грезах и лишь смутно чувствовал - наяву. Она всегда была - теперь, в обступающем забвении, мне кажется все больше - ощущением; но ощущением полным, цельным и абсолютным, окунавшим все мое существо в горький и тлетворный аромат счастья. Я не вспомню ее лица - если оно и было, то было прекрасно, каким не может быть и никогда не будет человеческое лицо. Я не помню ее волос - они были черны, но не была ли черна ласкавшая ее ночь? Я никогда не видел ее глаз - лишь отчетливо принимал их безмерное и невыносимое созерцание. Она сидела на моем стуле, но когда я с усилием просыпался - стул был пуст; тщетные и угасающие мгновения я ощущал ее присутствие за своей спиной - и все. Пустота физической ночи замыкалась в своем жестоком кругу, оставляя меня блуждать по слепкам ненадежных отпечатков. Она уходила каждую ночь, пока однажды не ушла насовсем. А комнату еще долго наполнял ее неосязаемый и беспокойный теперь запах.
А потом - плевок в последовательности, безрассудный выбор и щемящий эфир ночного откровения. Я видел себя со стороны, как видит свою оболочку сбежавшая от бесчисленных проявлений субстанция.
Бесноватый пейзаж повис в обжигающей сладости эфира. Краски? Они здесь были. В действительности слишком много красок, и оттого она блекла. С издевательски покатого небосклона мрачнело солнце, и время разбилось в лепешку.
Порушенные перила мировой лестницы, сваленной из разбитых бетонных плит. Я вдыхал свой крах через духоту нескошенной травы, но я был отстранен от себя, и без остатка выдыхал тоску в призрачный пейзаж. Я тешил себя незнанием существования среди бетонных плит.
И в то же время - был он. Он безвольно раскинулся ржавой арматурой в двух рывках души, точкой опоры для летящей надстройки.
Он крепко, судорожно сжал ее непослушными руками, уткнулся тяжелой головой в ее черные, прямые, такие аккуратные волосы. Не делая попытки вырваться, она легонько отстранилась и скосилась на него холодным изумлением карих глаз; не в силах больше сдерживать безнадежно треснувшее существо, он заплакал. Он плакал в голос, истерично, непроизвольно, с какой-то пугающей механикой уходящей жизни - не стыдясь даже меня. Впрочем, жизнь давно уже ушла из него - сейчас через уродливые трещины вместе со слезами хлынули остатки животного, бессмысленного бытия; он не мог остановить слезы, как сильное и опасное кровотечение - да он и не пытался. Он трясся от боли и ужаса, а агонизирующая его мысль металась где-то рядом, запертая в коридорах замкнутого цикла, расшибалась о серые, выщербленные стены. Тут что-то навсегда оборвалось в нем, и он затих, обессиленно разжав объятия. Она встрепенулась, брезгливо повела тонкими плечами - и отступила, внимательно обласкав своим взглядом.
Как и во все роковые мгновения, ярким и бесстыдным равнодушием светило солнце.
Утерев взгляд грязным и вязким рукавом, он натужно вскочил на зыбкую почву действительности и выбежал прочь. Он выбежал, а я проснулся, вытащенный в реальность ярким и бесстыдным светом.
Больше нечего было вспоминать, и я запоздало отсек память решительным и грозным движением разрушенной личности. Я выполз из квартиры, закрыл пустоту на два оборота серебристого ключа и вызвал лифт. Мне пришлось долго дожидаться, но это меня больше не тревожило. Когда лифт завис в жале бетонной коробки на своем обратном пути, я счастливо умер от переизбытка вечности. Вся история мнительного человечества состояла в освобождении от оков вечности; я же нашел смелость пойти против истории, и теперь лежал в дурно пахнущем и изодранном угрозами лифте, между каменным небом и заделанным подвалом, с разорванным разумом и вскрытой грудной клеткой. Монотонным стуком ухнул в пропасть пламенный мотор заведенного в экстазе сердца. В мучительной близости страшного сатириаза стояла она, с блаженной улыбкой наблюдавшая затихающую агонию нестерпимых образов; потом наклонилась и поцеловала мертвеющий лоб. Укомплектованные умеренностью люди, эти посмертные рабы логики, даже в самом конце упираются взглядом в освещенный тоннель; а я видел перед смертью обдающие жасмином черные волосы. Я был счастлив.
А еще в лифте висело грязное, отбитое у жизни зеркало, и в нем почему-то ничего не отражалось.