Наконец, как в том анекдоте, нашлось время и место писать. Прозу. Прежде всегда находилась железная причина "нет времени", сама мысль, что следует хотя бы попытаться начать, легко отгонялась стадом других сиюминутных проблем, требующих решения прямо сейчас.
Мой Астероид (мой маленький отдельный мир - по Экзюпери), где я живу, выбран тщательно и пристрастно пятнадцать лет тому как. В полной мере сбылась мечта, хотя Астероид требует много внимания и заботы о себе, что мне только в радость. Но не до писанины, труба, которая зовёт, никогда не умолкает.
Рядом со мной всегда есть верный друг и помощница, но ей много лет, она нездорова, я хочу, чтобы она отдыхала и берегла себя - дорогой мне человек! Я люблю её, дорожу ею и не представляю, если однажды... не в силах до конца додумывать эту мысль.
Она постоянно рвётся быть полезной, переживает из-за часто нападающей на неё немощи, смотрит виноватыми глазами больного животного. Не получается у меня её угомонить, а когда слишком жму на неё, сержусь и выговариваю ей, то у неё делается взгляд, который терзает мне сердце.
Наш дом на Астероиде большой, в нём два этажа и много комнат. Плюс внушительных размеров участок земли. Живём в предгорье, на отшибе небольшой зажиточной деревеньки. Потом расскажу об этом подробнее.
Видит бог, никогда не могла себе представить, что случится ситуация, в которой у меня образуется много свободного времени для писанины. Но гляди-ка! Пандемия, карантин, наш дом опустел, мы остались вдвоём, работы мало. Бродим до дому, как зомби и аукаемся друг с другом, смеясь. Жизнь будто поставили на паузу, и в этой паузе оказалось возможным, даже необходимым, как говорила мачеха в фильме "Золушка", познать самоё себя. Отвалились многие и мелкие, и крупные заботы, пауза затянулась, мозг отчаянно требует её чем-то заполнить, он не привык к простою.
По дому шныряют ошалевшие от пустоты и тишины коты, но им-то радостно, ибо теперь можно вольно заходить во все комнаты - наконец-то для них нет закрытых дверей. Может, зря мы им это разрешаем, ведь когда-то всё закончится (ведь закончится?), а они уже обнаглеют, привыкнут. Да ладно, разберёмся. Наши кошаки умные, мы им потом всё объясним.
Много времени нынче мы проводим за чаепитием, часто выходим гулять, хотя март совсем не радовал хорошей и тёплой погодой, да и апрель пришёл неустойчивый, капризный, будто не уверенный в себе.
Зато воздух! В нашем предгорье он и прежде нешуточно кружил голову, пока не привыкнешь, а уж теперь... Видимо, правду пишут, что как только человечество замерло и перестало активно коптить небо, природа будто глубоко вздохнула, и её дыхание, не испорченное гарью, выбросами и производствами, оказалось всё ещё чистым и свежим. Природа жива!
И воздух, который к нам скатывался с гор, как по воздушному путепроводу, стал ещё слаще, вкуснее, его в самом деле хочется пить и упаковывать в тару, чтобы на всякий случай сохранить.
Теперь намного громче и яростнее поют птицы - ох, как же они чирикают, заглушая даже деревенских петухов, живущих у некоторых сельских жителей. Птички-невелички разошлись не на шутку.
Не знаю, чем закончится история с пандемией и карантином, может, большим апокалипсисом, но, честно говоря, пока всё не так уж страшно, только если немного скучно. Иногда сильно накатывает, чего греха таить. Хочется, чтобы побыстрее "включили жизнь" и вернули нам все былые любимые радости. Но не стану гневить небеса - я всё равно счастлива. Мы счастливы.
Есть у меня один добрый знакомый начинающий писатель, молодой, талантливый, но пока не признанный, убеждённый, что в любой книге, в каждом фильме должен быть очень-очень глубокий смысл и важный посыл, и если вдруг он не находит последнего, то с печальным видом задаёт вопрос:
- Вот зачем режиссёр снял этот фильм? Зачем?
И настойчиво требует ответа от окружающих.
- Не понимаю, для чего писатель написал эту книгу?
- Тебе просто книга не понравилась.
- Даже не скажу, что не понравилось, но... Что он хотел до нас донести? Зачем написал все эти слова в таком количестве? - и трясёт у меня перед носом каким-нибудь томиком. Да, бумажным. Он весьма консервативен, несмотря на молодые годы.
Представляя реакцию этого моего приятеля, я пугаюсь от одной мысли что-либо писать. Ведь единственный ответ, который я смогла бы дать на его строгий вопрос, звучит так: просто потому, что хочется. Ну, и есть надежда, что кому-то будет интересно.
И в условиях пандемии и карантина я больше не нахожу никаких оправданий, чтобы не писать. Прозу. Речь именно о ней. Пора, брат, пора - мозг нужно тренировать и не только кроссвордами. Вот тебе компьютер, вот программа "Ворд", садись и пиши. Надо, Федя. Надо!
Речь о прошлом, моём личном прошлом, которое и есть главный герой. С самого детства, подробно, с важными мелочами и деталями. Та, с которой я живу, слушая мои устные автобиографические рассказы, всякий раз удивляется: как ты помнишь события такой огромной давности, всё, вплоть до пустяков, если не вела дневников, не записывала по дням, что происходит, и кто что сказал? Нереально же! Я теряюсь и соглашаюсь: нереально. Но так и есть. Люблю шутку "я не злопамятный, просто злой и память у меня хорошая". Так вот, я не злая, не добрая, но память у меня отличная! Чем дольше живу, тем сильнее в том убеждаюсь. Да, помню почти всё, будто вчера случилось, помню вплоть до конкретных слов и интонаций. То ли дар, то ли проклятие. О чём-то и рада бы забыть, а дудки.
И вот копилось в памяти, копилось, никуда не девалось, и накопилось до такой степени, что надобно выгрузить и сохранить в надёжном месте - держать всё внутри своей головы уже тяжеловато. Этим и займусь, коли судьба "подарила" очень много свободного времени.
ТАК ЗАКОНЧИЛОСЬ ДЕТСТВО
Может, если написать про больное, оно станет менее болезненным? Тысячи раз снова и снова переживаю мучительные моменты, смакуя подробности. Зачем? "Не думай, не думай! - строго внушаю себе. - Прекрати пересматривать то "кино". Вспомнилось - старайся отфутболить мысль, переключиться, у тебя есть столько прекрасного, о чём можно размышлять!" Верно, но далеко не всегда срабатывает.
И ведь совсем не тот случай, чтобы идти к психоаналитику, и, лёжа на кушетке, вдумчиво разговаривать с потолком, ища некие травмы в прошлом, ставшие глубоко запрятанной подоплёкой взрослых страданий.
Нет травм и никакой подоплёки. Нет и страданий. Обычная жизнь, которая иногда бьёт по морде. Но ведь это входит в её базовую комплектацию - делать больно, заставлять мучиться. Ещё никто не ухитрился прожить, не получив свою тонну боли. По сравнению с тем, какой ад на земле довелось пережить многим, я - абсолютно счастливый и благополучный человек. Но мои маленькие царапинки, ранки и мозоли тоже ноют и побаливают, иногда невыносимо. До слёз. Очень хочется их подлечить, а ещё лучше от них избавиться.
Подумалось, что рассказ себе о себе, длинный, подробный, мелким почерком в пухлой тетрадке (метафора!), для всех и ни для кого, но уж точно не для потолка, сможет заменить психоаналитика, к которому не с чем идти, а выговориться охота. Говорят, для этого есть друзья: можно и нужно выговариваться им в жилетку, которая уж точно поможет! Спорно: мало какой друг согласится потратить кучу времени на твой монолог о жизни и ещё удержится от того, чтобы не сделать попытку перевести разговор на себя неизменным "а вот у меня...". Немногие способны на подобный подвиг. Любой друг, прежде всего, обычный человек.
А уж если с некоторых пор твой сознательный выбор - жизнь рядом с людьми, но почти совсем без близких, в некоем замысловатом варианте отшельничество (очень своеобразное и нетривиальное, но всё же), то вопрос "жилеток" отпадает сам собой. Моё "почти" не тянет на жилетку. Скорее, это я - жилетка, стена, в чём-то даже опекун.
Очень близкий человек имеется, сейчас она в соседней комнате. Наверное, читает. Она знает многое, но не всё. Я оберегаю её и не хочу показывать свои слабости. Потому что обязана быть сильной.
С чего же начать?
Пожалуй, буду действовать по школьному принципу выполнения домашних заданий - прежде всего отделаться от сложного: начну с самой первой и, может, потому кажущейся такой сильной, боли. Ковырять плохо зажившую рану - так себе занятие, если только для мазохистов. Ковырну последний раз.
Ту боль можно считать отправным пунктом повествования. И случилось это тридцать лет назад.
Тридцать лет назад... Плохо укладывается в голове, что тогда я не просто существовала, но уже прожила важную часть жизни, успела пройти через прекрасное, трудное и невыносимое. Тридцать лет - так много! А мне и сейчас кажется, что прожито мало, даже возникает обида на стремительно летящие годы: почему так быстро, я не успела пожить, чтобы нажиться! Нажиться - непростое слово, обычно у него совсем иной смысл. Я имела в виду случай, когда части слова "на" и "ться" придают глаголу не просто совершенный вид, а ещё и оттенок полного удовлетворения действием: натанцеваться, напеться, напиться... нажиться. И вовсе не в смысле обогатиться. Мне бы ещё лет пятьдесят, я ведь только начала! В душе мне всего двадцать пять. Хотя сердцу моему, возможно, все семьдесят - побаливает и требует терапии. Хорошо, что теперь есть прекрасные лекарства, я всё делаю, как велят доктора, потому "моторчик" редко меня беспокоит. Существуй такие препараты прежде, может, бабушка, дедушка и мама прожили бы намного дольше.
Продолжаю жить, сердясь на время, и в ближайшем будущем умирать не собираюсь (тсс, не стоит смешить богов). Склады памяти под завязку переполнены событиями, людьми, происшествиями, эмоциями, сожалениями и прочим барахлом - бесценным и мусорным. Хочется всё разобрать, сложить стопочками и любоваться на идеальный порядок. И самой в себе, наконец, разобраться, чтобы не пугаться наступающей зрелости, став по-настоящему взрослой личностью, постигшей суть произошедших с ней событий и полностью всё принявшей.
Итак, девяностый год прошлого века, лето, август. Мы - мама, папа и я - пребываем в спокойном ожидании начала учебного года, когда я впервые пойду в институт. Все нервотрёпки позади.
Мне семнадцать, я окончила десять классов с отличным аттестатом, поступила совершенно без проблем в Литературный институт на отделение критики.
Нынче, вспоминая, понимаю, что самым сильным впечатлением в те годы для меня, как, возможно, для многих сверстников, было не окончание школы и поступление в институт, а само тогдашнее время, настроение, ощущение драйва нон-стоп, постоянного прямого впрыска адреналина непосредственно в мозг сразу всем. Время пришлось на мою юность интересное, бурное, если не сказать буйное. Возможно, чем-то похожее на революционную эпоху начала двадцатого века, но, к огромному счастью, без той страшной кровищи, а, значит, без трагедии.
Взрослые таращились распахнутыми от шока глазами, спорили, перебивая друг друга и на повышенных тонах, эмоционально размахивали руками... Мне так запомнилось. Это всё называлось "перестройка".
Они, взрослые, всякий раз пытались здесь, сейчас, немедленно добраться до некой сути, что-то доказать, а самые часто употребляемые слова были "правда", "неправда" и фраза "да ты меня послушай!". Юная я с весёлым любопытством наблюдала за происходящим, удивляясь тому, каким, оказывается, взбалмошным, шумным и сумасшедшим может быть мир солидных людей.
Мы не понимали, что нам, взрослым и детям, жившим в последние два десятилетия двадцатого века, повезло собственными глазами увидеть самый расцвет человеческой культуры и цивилизации во всех смыслах, пик того лучшего, к чему передовые граждане всегда стремились, стараясь донести идеи до "масс" с помощью литературы и искусства. И вот она, "звезда пленительного счастья", была совсем близко, виднелась всего в одном десятке лет до безусловной победы добра, просвещения, гуманизма и расцвета царства науки.
О, двадцать первый век, как мы тебя ждали! Чуть-чуть оставалось до торжества эпохи разума, абсолютной победы веками вожделенной свободы. Иногда мудрецы старшего поколения говорили о том, мол, что, похоже, нам посчастливилось почти дожить до прекрасного будущего, описанного в утопиях. Наши дети и внуки будут жить в замечательном мире, аллилуйя!
Но о главном никто не догадывался. Никто не понял, что на самом деле подступает закат цивилизации, придумавшей себе такое прекрасное будущее. В реальности, как показала новейшая история, на пороге маячил век обскурантизма, мракобесия, ренессанса религий и, соответственно, расцвет разного рода догматизма, фанатизма и фундаментализма - диких и мрачных. Нынче мы мудры задним числом и вдумчиво переоцениваем прошлое, пытаясь понять, что происходит, в каком месте и почему следующий к нужной станции поезд вдруг сошёл с рельсов и помчался прямиком по бездорожью в вязкое болото. Похоже, теперь уже допёрло до самых упорных, что едем не туда, но для прозрения пришлось "отмотать" пятую часть нового века. Теперь мы умные, а тогда... Тогда всё выглядело и виделось абсолютно по-другому.
Главной эмоцией юной девушки в те перестроечные годы была такая: как жить-то интересно, как здорово, а сколько ещё всего будет!
Неистовое время, как всякая революция, очень подходило моему возрасту, юности, всегда существующей в повышенном скоростном режиме, постоянно ищущей, куда приложить мегаватты избыточной энергии: потому и танцы до упаду, неуёмность и активность - нормальный сброс топлива, чтобы не взорваться. А тут нате вам, как по заказу: политика бушует - орать, беситься и размахивать руками можно на законном, легитимном основании, старшее поколение занимается ровно тем же самым. Прогнивший застой превратился в кипящее варево, повсюду с горящими глазами сбрасывали топливо возбуждённые переменами взрослые, от происходящего будто помолодевшие, что было, с одной стороны, здорово, а с другой... Кроме политики и дефицита продуктов они не замечали больше ничего. Впрочем, лично для меня это оказалось весьма кстати, потому как отвлекло родителей от моей боли и дало возможность успешно скрывать последствия полученной душевной ссадины.
Моей ране было несколько лет от роду, она гноилась и порой адски болела, ведь лечения не было и быть не могло. И хорошо, что близким часто было не до меня.
Пока не пришло время большой политики и перемен, покуда не началась перестройка, и я, и мои родные часто играли в игру под названием "Раз-два-три - ничего не произошло!" - по Хармсу. У нас всё в порядке, ничего не случилось. Родные делали беспечный вид, боясь меня травмировать - нашли дурочку. Будто я могла не замечать... слона в своей комнате, если о нём не говорить.
С другой стороны, возможно, ими двигал страх произнести вслух печальную правду. Ведь коли её выразить словами, она, будто названный по имени и таким образом призванный Сатана, обретёт плоть и станет уже не просто мнением, с которым можно поспорить, а безусловной истиной, фактом. Поэтому предпочитали делать вид, что ничего не случилось. Всё нормально и всё ещё будет. Надо только немножко подождать и приложить некоторые усилия, например, в виде учёбы в профильном институте. Будто какой-то институт может вернуть талант... нет, гениальность - ведь я была гением. Гениальным ребёнком. Вундеркиндом. В прошлом. Всё ушло, талант исчез, будто из меня что-то вытряхнули. Вспороли и вытащили из моего тела, вернее, мозга, самую главную пружинку, на которой держалась моя суть.
Тот вечер. Заканчивается август, по-московски неприветливый, прохладный, когда небо затянуто серой беспросветной пеленой, то и дело принимается нудно стучать дождь. Природа всем своим видом готовится к отбою, будто не будет сентябрьского последнего ренессанса с щедрым солнцем и теплом. Так всегда случается.
Пока мама моет посуду на кухне, мы с папой вечеряем в гостиной, читаем газеты - то было настолько интересное время, что газеты почти заменили детективы и фантастику, настолько острые и интригующие материалы в них публиковались. Иногда перебрасываемся репликами по поводу бурчащего телевизора, на котором пригрелся рыжий кот Фима, нагло спустивший на экран пушистый хвостище. Помнится, в те годы политического безумия "ящик", кажется, вообще не выключался, если кто-то был дома. На всякий случай, вдруг что! Через год "вдруг что" ещё как случится, о чём мы узнаем благодаря телевизору и Чайковскому.
Так вот, вечер августа 90-го года. Незабываемый, к сожалению. Один из самых печальных в моей жизни.
- Ты настоящий медвежонок. Плюшевый мой, хороший. Получилось... - успел сказать папа и... его не стало. Так оно и случилось - внезапно и почти моментально. На всё про всё понадобилось минуты три. Ещё пять минут назад жизнь катилась неторопливо и уютно, жизнь прежняя, спокойная, отмеряемая привычным тиканьем ходиков на стене, а в следующее мгновение всё изменилось полностью и навсегда. В самый страшный момент почему-то взгляд падает на эти ходики и кажется, что если сейчас перевести стрелки назад, всё повернётся вспять! Остановитесь, ходики!
Папа скрючился и упал на колени, не дойдя до окна, чтобы открыть форточку - ему, по-видимому, стало душно. Не открыл, не успел. Наверное, боль была невыносимой, он прижал кулаки к животу, рухнул и посмотрел на меня снизу, с пола. Я за эти две-три секунды не успела никак среагировать, застыла в ужасе, сидя в кресле с газетой. Почувствовала, как внутри всё болезненно сжалось в комок, но лишь начала догадываться, что происходит нечто ужасающее, фатальное.
Совсем не ко времени вспомнились папины наставления: "Тебе страшно, жутко, но ты "делаешь лицо", и никто не догадается, что тебе страшно. Тебя тут нет, тебя не касается, неприятность происходит не с тобой!"
- Это происходит не со мной... - прошептала я.
Врачи потом сказали, что "всё" произошло сразу, моментально. Он не слышал моего крика, не видел, как я билась и выла, прижимая к своему лицу его ладонь, целуя её и умоляя папу прийти в себя.
Моё первое горе.
ИМЯ И ФАМИЛИЯ
У папы из родных были только мы - мама и я. Ни родителей, ни братьев. Человек без корней. Про его маму с папой я ничего не знаю, как и он сам: когда папа начал осознавать себя в трёхлетнем возрасте, то обнаружил, что живёт в огромном доме рядом с десятками других малышей. Что такое "мама-папа-дом-семья" понятия не имел. Как всё случилось, куда сгинули его родители - покрыто мраком. Учитывая год его рождения - 1950 - можно многое предполагать.
Папа знал всего лишь то, что его нашли подкинутым у крыльца казённого заведения. Всё. Обнаружила его уборщица "из бывших", что объясняло её не по статусу удивительно красивую фамилию. Иногда я думала о том, насколько непростая была та женщина не только в смысле происхождения, но и по своему характеру: она не сменила фамилию на что-нибудь простенькое вроде Ивановой-Сидоровой, как сделали многие, не побоялась, так и жила с "неправильной" фамилией в стране, где куда безопаснее и выгоднее быть Перденко, чем Оболенской (оба примера взяты прямо сейчас с потолка, к истории никакого отношения не имеют). И ведь женщина уцелела в мясорубке! Оказалась в результате в уборщицах, но живая и при работе. Повезло.
Так вот, именно её прекрасную фамилию, чтобы не думать-не ломать голову, младенцу и присвоили. "Хоть в чём-то свезёт мальцу!" - возможно, рассудили те, кто выписывал метрику. К тому времени уже не так опасно было жить условным "Оболенским", как лет двадцать до этого. А, может, просто никто не хотел заморачиваться и придумывать.
Но я, пожалуй, не назову ту фамилию, пусть остаётся интрига: иначе меня тут же вспомнят и опознают, по крайней мере мои ровесники и те, кто старше.
А зовут меня Беллой - в честь прабабушки, так решила мама, и её мама была счастлива.
Но вы представляете, какой кошмар в детстве быть Беллой? Я безумно завидовала Таням, Олям, Ирам и прочим девочкам с нормальными именами.
Естественно, в любом детском коллективе, в садике или во дворе, я моментально превращалась в Белку или Стрелку, дети пытались дразниться, но не тут-то было: мне понравилось быть Белкой.
"Девочка, как тебя зовут?" - "Белка!" - "Доча, ты же Белла!" - "Нет! - и ножкой топала. - Белка!"
Так и пошло, все привыкли, Белка - это я. А Белла - в документах. Папину фамилию в конце 70-х - начале 80-х не знали лишь малокультурные, не читавшие "Литературную газету" и журнал "Наука и жизнь", а потому не ведавшие про девочку-вундеркинда. Но таких было мало: телевизор смотрели все, а меня и там показывали, хотя всего пару раз.
Моя красивая фамилия долгие годы стояла в ряду таких, как Надя Рушева, Алёша Султанов, Полина Осетинская, Ника Турбина, среди любимых игрушек взрослых интеллектуалов - детей-вундеркиндов в искусстве и литературе. Маленьких советских гениев признавали и обожали безусловно, носили на руках. Позже из Америки к нам пришёл термин "дети-индиго", и нас, вундеркиндов мэйд ин ЮЭСЭСАР, окрестили этим словом задним числом. Мол, первые ласточки, просто названия никто не знал, от нас скрывали великое открытие британских учёных. Вундеркинды - это по-старому, по-советски, а по-новому - индиго.
- Имя у девочки как у Ахмадулиной, - многозначительно перешёптывались взрослые. Да, конечно, это неспроста. А все Александры немножко Пушкины.
В начале восьмидесятых гениальных детей приветствовали, как представителей "нового мира", того самого земного Парадиза, которого человечество ждало и жаждало все последние века. И мы родились, как по заказу - кучно, почти одновременно.
Потом возникнут сомнения в гениальности некоторых детей, последуют разоблачения, прогремят гневные выступления доморощенных "следователей" и наступит отрезвление - когда справедливое, когда лживое, всего лишь ради сенсации, но это всё потом. Например, авторство Ники скоро будет поставлено под сомнение.
- Я же предупреждал! - бушевал дедуля, изо всех сил оберегавший меня от любой публичности и убеждённый, что журналисты и шумиха могут сломать жизнь его драгоценной внучке. - Я же говорил!
А что он говорил? Он ведь тогда, когда всё только начиналось, имел в виду совсем не это, прекрасно зная, что никаких сомнений в моём авторстве быть не может. Или он намекал, что на Нику наговаривают, мучают девочку, позорят, а на её месте легко могла оказаться я?
Стоит ли признаваться в том, что можно счесть бахвальством? Не знаю. Ну да ладно, какая теперь разница, чего скромничать сто лет спустя? Дело в том, что некоторые именитые поэты оценивали мои стихи много выше, чем творения Ники. Так получилось, что мы с Никой пересеклись во времени и в жанре, но, в отличие от меня, Турбина оказалась прекрасна во всём! Прекрасна внешней красотой Серебряного века - нежная, немножко не по-детски томная, трогательная, с совершенно изумительной родинкой над верхней губой, изящным штрихом довершавшей удивительный образ. И умела она читать свои (не свои?) стихи так, что взрослые плакали, не веря ни глазам, ни ушам. "Реинкарнация... реинкарнация..." - лаская слух, шуршало над толпой внимающих удивительному ребёнку модное слово, понятие, погружающее в экстатический восторг. Ника выглядела маленьким, гениальным мудрецом, реинкарнацией всех великих поэтов и поэтесс сразу. Потрясающе фото- и телегенична и вообще... ну, куда мне до неё?
Белка-игрунка - так называл меня папа. Я была рыжая-прерыжая-конопатая, маленькая, тощая, вертлявая, постоянно строящая рожицы кривляка с чуточку оттопыренными ушками. Как обезьянка-игрунка!
Игрунка сочиняла потрясающие стихи, любила их декламировать, одновременно, правда, лазая по шведской стенке, катаясь с горки, или носясь по двору и ликующе выкрикивая рифмованные строки.
Пришли корреспондент и фотограф - тётя в брюках и дядя с бородой. Я их встретила во всеоружии: заранее нашла красно-рыжий мамин платок, запихнула его сзади под резинку колготок и вышла к гостям:
- Здрасьте! Меня зовут Белка, и вот это мой хвост! - повернулась ко всем спиной и начала бешено вертеть попой, чтобы хвост как бы шевелился. Типичный гений, особенный ребёнок, да-да.
Меня пытались угомонить, усадить на стул, чтобы я, красиво сложив ручки под подбородком, кротко ждала, "когда вылетит птичка". Но я показывала фотографу язык или специально косила глаза к носу, прикусив нижними зубами верхнюю губу.
- Да чёрт же, бля! - бесился фотограф, тётя в брюках на него шикала, нежно пытаясь уговорить меня "не проказничать".
С видеосъёмкой дело обстояло ещё хуже: высидеть на одном месте больше сорока секунд я физически не могла. Папа специально засекал время: сорок секунд - предел. Потом игрунка вихрем срывалась с места, потому что во мне, видимо, с силой разжималась некая пружина.
- Мне кажется, она у вас психически нестабильная девочка, - как-то раз вынес раздражённый вердикт товарищ с телевидения, потерявший, по его словам, со мной кучу драгоценного времени. - Иногда гениальности сопутствует психическое отклонение...
- Сами вы! - шёпотом прорычал папа и сунул ему в руки бумажку. - Почитайте. Психически стабильный вы наш.
На листке были напечатаны на машинке лучшие мои стихи к тому времени. Мне было лет семь, кажется... Телевизионщик прочитал. Вздохнул. Беспомощно посмотрел на меня. И ещё раз вздохнул.
- Девочка - гений. Но кина не будет.
Какие были мои стихи, про что? Не такие драматично-трагичные, как у Ники, но, как теперь вижу, странно глубокие для ребёнка. Почему ко мне приходили эти образы и идеи? Неизвестно. Приходили - и всё. Откуда-то. И становилось легко и радостно - вот это точно было. Мир вокруг делался ярким, гуашевым, звуки насыщенными, запахи густыми, пряными. Когда мною сочинялись стихи, я ощущала мир удивительно глубоко, все пять чувств были обострены до предела, и невозможно описать, какое это счастливое, блаженное состояние.
...Стихотворение про дождь, который идёт за окном, поэтому я не могу пойти погулять. И я придумываю пригласить дождь к себе в гости, а когда он придёт, убегу из дома, потому что на улице его уже не будет. Но у меня дома начнётся дождь, поэтому нельзя вернуться.
...Или про куклу, у которой сломался один глаз - перестал моргать, застыл в открытом положении. Эта кукла не доверяла никому, боялась людей, которые делали ей больно, поэтому не хотела закрывать глаза, решила оставить один всегда открытым, чтобы наблюдать за людьми. Она совсем перестала спать, ужасно устала и умоляет дать ей хоть немного отдохнуть - но как? Нельзя закрывать глаз, люди всё время рядом.
...Про кота Фимку. Нашего рыжего пушистого красавца. С того момента, как я научилась говорить, пыталась научить тому же своего любимца. Не получалось. Стихотворение было о том, что коты не хотят с людьми разговаривать, потому что не имеют права открыть самый главный секрет, но боятся, что от любви к нам не выдержат и разболтают. Поэтому решили вообще не разговаривать даже со своими хозяевами.
Теперь все догадались, какая у меня фамилия? Эти три стихотворения из самых популярных. Их чаще всего перепечатывали в публикациях обо мне.
Кстати, про котов. Они у нас всегда жили. Первый был Фимочка, тот самый. Его откуда-то принесла мама ещё до моего рождения. А когда меня привезли из роддома, уже взрослый здоровенный котяра, обнюхав появившееся в его доме нечто и полчасика поразмышляв (как выразилась мама), запрыгнул в мою кроватку и по-хозяйски положил лапу мне на живот, выразительно посмотрев на родителей: мол, моё.
С тех пор, как помнила себя, я знала Фимку, моего любимого рыжего дружищу. Мама шутила, что трое рыжих в семье - гарантия счастья: чем больше рыжего, тем лучше. Но Фимка слишком рано ушёл, лет в семь всего. Не знаю, по какой причине, лишь помню своё первое огромное горе. Родители очень скоро завели ещё одного рыжика. Малыш был жутко глазастый, писклявый и наглый - в отличие от вальяжного и благовоспитанного Ефима.
- Да это какой-то Лжефимка! - грустно заметил папа.
Какое-то время мы его так и звали, но он вырос в замечательное создание - мурчащее, ласковое и любимое. Поэтому стал Фимой Вторым. А ушёл ещё быстрее: неудачная кастрация, мочекаменная болезнь и всего в два годика не стало котика. Мы всей семьёй горько рыдали, даже папа не сдерживался.
Завели третьего. Рыжего, конечно! Вот он оказался долгожителем. Ефимом Третьим. Понятно, что без кошек я не мыслю своей жизни - они со мной всегда. Рыжие. Фимы. Мальчики или девочки - неважно, имя позволяет.
Мои стихи, конечно, публиковали, про меня много писали, фамилия была на слуху. Но фото из публикации в публикацию кочевало одно и то же: лишь один раз меня удалось "поймать", с любопытством глядящей куда-то в сторону, не успевшую пока превратиться в обезьянку и состроить рожицу. Взгляд влево, чуть нахмуренные брови, приоткрытый рот - обычная среднестатистическая девчонка.
Помню особенно "оригинальное" название статьи - "Рыжее чудо". Судя по стихам - да, чудо присутствовало. А глядя на автора - не скажешь. Поэтому по телевизору меня показали пару раз и мельком. Ника Турбина смотрелась эстетично, как бы сейчас сказали - супер-брендово. А рыжие обезьяны с шилом в одном месте не могут быть реинкарнацией ничего хорошего. Я никак не вписывалась в требуемый образ.
И тем не менее, многие легко вспомнили бы мою фамилию, поэтому я её не назову. Зачем? Всё кончилось, само собой рассосалось, растворилось, улетело.
В двенадцать лет я впервые почувствовала трудность в сочинении стихов. Прежде во мне бурлил и пузырился чистый кайф, приходивший ниоткуда, щекотавший меня в животе и звонкой челестой звучавший в моём голосе, когда я вдруг (для окружающих - вдруг) принималась говорить в рифму о чувствах, мыслях, ощущениях. При этом плавала на волне блаженства! Взрослые охали, бросались за ручкой и бумагой, чтобы успеть записать, а я, не понимая этой суеты, будто просто пела песенку, делясь своей радостью. Щекотка случалась часто, я всегда ждала её появления, потому нон-стоп пребывала в хорошем настроении.
Активная и шустрая, обожала часами качаться на качелях, с которых меня невозможно было стащить. Изо всех сил работала ногами вперёд-назад, поднимаясь высоко-высоко, аж дыхание перехватывало, падала сверху вниз - ух, как в пропасть! На турниках болталась мартышкой, быстрее всех детей носилась по двору - эдакая Пеппи, если учесть рыжину и конопушки.
Для посторонних картинка была странной и смешной, а я привыкла, что за мной постоянно пытается угнаться кто-то из взрослых с листком бумаги и ручкой - не упустить момент моих "творений". А всё потому, что один раз я убежала качаться, только-только начав сочинять стих, и, вернувшись с качелей, заявила, что забыла придуманное дальше... вот только что забыла, пока бежала, наверное. Папа так расстроился! С тех пор за мной всегда следовал конвой, вооружённый ручкой.
Однажды мне стало ужасно жалко запыхавшуюся, взмокшую маму, и я снисходительно сказала ей, протянув руку:
- Давай мне, сама запишу. Я ведь умею писать.
Умела. Мне было почти семь лет, я уже хорошо писала - вундеркинд же.
Такая маленькая и особенная я.
ПРО ЛЮБОВЬ
Вся наша семейка - хронические "сердечники". Мама, будучи совсем молодой, неспроста так сильно запыхалась, бегая за мной - у неё с юности моторчик сбоил, как она выражалась. А бабушка и дедушка умерли, не дожив до шестидесяти от того же проклятого диагноза, от больного сердца. Поскольку мама по профессии детский доктор, она постоянно мониторила мой моторчик, справедливо опасаясь дурной наследственности. Никакой патологии и опасности не обнаружилось. Родители были счастливы! А ведь тогда ещё мама про папу не знала, не представляла, по какой причине он в одночасье умрёт. Прежде папа не жаловался ни на какие проблемы, ни одна диспансеризация не выявляла неприятностей с сердцем.
Зато мама отлично знала про папу другое.
- Ты у меня дурной, - ласково говорила она, поглаживая его по щеке, по рыжим бакенбардам, переходившим в короткую бородку. - Как ты вообще живёшь в реальном мире, непонятно мне. До сих пор дожил и ни разу не побили.
Папа, пожимал плечами, внимательно разглядывая узор на ковре. Смущался. Папа был очень добрым и боготворившим самое в жизни главное, по его мнению - семью. Жена, дочь, родители жены - святое, драгоценное, то, чего ему так не хватало в детстве! Он будто добирал любви и заботы, не доставшиеся тому мальчику. Правда, добирал оригинально, своеобразно - сам заботился обо всех и даже чрезмерно. Зато всем нам рядом с ним было спокойно и надёжно: настоящий рыцарь, верный друг и всегда на страже - никто там моих не обижает?
- Белка в тебя... повезло же мне, - усмехалась мама, - мои любимые существа - оба с пламенным приветом.
Я слышала её слова, но не понимала, что имеется в виду. Однажды дошло: "пламенный привет" - поэтический дар. В сущности, она права - это отклонение от нормы. И папа у нас - добрый и обожающий свою семью мужчина - стал таким после обычного советского детского дома. Часто ли подобное случается? Нет. Отклонение.
Мама шутила, нежно любуясь "особостью" своих обожаемых, умилялась. Но, думаю, была не так уж далека от истины. Папа точно был странным. Почему-то не смог закончить институт. "Почему-почему-почему?" - миллион раз спрашивала я его. Но лишь однажды получила что-то похожее на правдивый ответ, да и то не от папы.
- Почему-у-у? - в очередной раз завела я нудную шарманку, когда дома вовсю шли разговоры о моём будущем, поскольку окончание школы неумолимо приближалось.
- Ну, как-то так получилось, - папа искал, за что зацепиться взглядом, дабы переключить тему, я прекрасно знала эту его манеру, - время такое было, приходилось работать, зарабатывать...
- Ты после детдома сразу взял и поступил! Сам! - не отставала противная я. - И ни куда-нибудь, а в МИИТ. Учился хорошо! Что вдруг произошло?
- Да я произошла, - сказала мама, войдя в комнату. Папа обрадовался возможности улизнуть.
- Мне... надо, - и стремительно вышел из комнаты.
- Мы поженились, и он решил, что теперь ответственен за всё, не имеет права тратить время на учёбу, должен содержать семью. Пошёл работать, подрабатывать, зарабатывать... Лишь бы я спокойно училась, лишь бы мы могли снимать комнатку и жить отдельно. Вагоны разгружал, почту разносил, к ремонтной бригаде прицепился - разнорабочим. Вкалывал по двадцать часов в день.
- А потом? А заочка?
- Потом ты родилась. В общем, поверь, я всю плешь ему проела этой темой. Но бесполезно. Дурной он.
В итоге папа до конца работал чертёжником на ТИЗ-приборе под крылышком моего дедули - главного бухгалтера завода. Уже давно не надо было постоянно тревожиться о прокорме семьи: мы жили неплохо, основным добытчиком оказалась мама. Она выучилась в медицинском и стала прекрасным детским доктором, хотя и "простым" районным педиатром.
Простым да не простым! Мама... Типично советский человек в лучшем смысле этого слова. На её личном знамени, как и у папы, алыми буквами было начертано то же самое слово "ответственность" да ещё с тремя восклицательными знаками. Только папа свою зону ответственности сам ограничил ареалом обитания самых близких (не по-советски как-то, индивидуалистично), у мамы же она не знала границ. Работать - с полной отдачей, не щадя живота своего, не забывая, что государство бесплатно дало ей прекрасное образование; переработка - это нормально, с субботников уходила последней, всё личное имело значение только после общественного, всеобщего, государственного. И не за деньги (какие там деньги?) - за идею. Не коммунистическую, упаси боже. Идея заключалась в том, что надо служить обществу, быть врачом в самом высоком смысле этого слова, соответствовать строжайшим критериям понятия "доктор". Чеховский доктор Дымов - её идеал и герой, вот как-то так.
Интересно, как они с папой нашли друг друга, как сошлись? Красивая, статная и во всём правильная девушка из очень благополучной столичной семьи и добрый, мягкий детдомовский юноша с честными зелёными глазами и страстным желанием постигать и любить этот мир. После детского дома и при этом без всякой обиды на жизнь! Возможно, он единственный такой на этом свете. Впрочем, если вдуматься, то, несмотря на большую разницу во многом, никаких противоречий между этими двумя личностями не было. Оба - идеалисты-гуманисты.
В студенческой компании, где пели Окуджаву и верили в прекрасное далёко, к которому рифма "жестоко" никак не монтировалась, и произошла случайная встреча среди таких же московских молодых идеалистов. Молодёжь читала стихи Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной и верила в будущий... ну, если не коммунизм, то очень правильный социализм, где царят справедливость и милосердие.
В своём понимании мира они были нормальными людьми, только сильно оглушёнными марксистско-ленинской пропагандой, но при этом вовсе не слабоумными. Поэтому постепенно прозревали, поэтому, прочитав "Архипелаг ГУЛАГ", искренне ужаснулись и с тех пор уже не могли быть прекраснодушными болванами. Но извести из своего нутра советскую интеллигентскую закваску и инфантильную веру во всё хорошее до конца не сумели (возможно, это не так уж и плохо?). Но откуда в папе-то взялась интеллигентская закваска? Детдомовский же был пацан.
- Да потому что дурной, родился таким, - улыбалась мама.
Они очень любили друг друга.
Выучившись на доктора, мама за пару лет практической работы педиатром стала любимицей всех мамаш в округе, в поликлинику которой её распределили. В этом же районе мама с папой и жили с самого начала. Квартира - двушка, получившаяся из положенной папе комнаты от государства и прабабушкиной однушки. С доплатой, разумеется, бабуля и дедуля помогли. Дедуля к тому времени уже служил главным бухгалтером завода, они с бабулей жили весьма благополучно. В своё время бабуля смогла оставить службу в НИИ и полностью перейти на должность дедулиной жены, мамы, хозяйки уютного дома, а впоследствии доброй бабушки.
Отдельная квартира для моих родителей получилась в результате непростой в тогдашних условиях операции и не без игр за гранью дебильных законов - с помощью знакомств и даже небольших взяток, чтобы где-то на что-то закрыли глаза. Господи, будто нищих обездоливали или детей в рабство продавали! Сложная, нервная и нудная, как я поняла, была история, но очень важная для моих родителей - обычных советских людей, как правило, намертво взятых за горло жилищным вопросом на всю жизнь. Вопрос звучит банально: где жить, чтобы строить свою собственную жизнь, создавать семью, растить детей? Чтобы, в конце концов, иметь нормальное человеческое право закрыть за собой дверь и побыть в одиночестве. Кошмарное было общество в этом смысле. Бесперспективное и людоедское. Коммуналку вам всем в рыло! Или три поколения в одной двушке - и попробуйте не переубивать друг друга.
Ещё расскажу про маму, про то, какой она была знаменитостью района. Местные мамочки детей от нуля до шестнадцати лет считали её самой внимательной и знающей плюс фантастически ответственной - десять раз позвонит после посещения захворавшего малыша! И больничные листы выписывала и продлевала по первой просьбе, ибо была убеждена, что лучшее лекарство болящему ребёнку - мама рядом и подольше, до самого выздоровления. И если есть малейшая возможность малышу "высидеть" дома, пусть он всего лишь устал к концу четверти, и родительница просит "больничный" ради пары дней отдыха вымотанному третьеклашке, то, в отличие от других докторов, мама никогда не отказывала.
Знаю, что у неё бывали неприятности из-за этого, начальство "песочило" и ругало. Но мама умела за себя постоять, к тому же врачей, тем более хороших, ощутимо перестало хватать к расцвету "застоя", да и все родители района встали бы за своего любимого доктора горой. Потому, сцепив зубы, начальство терпело, тем более, что она была такая одна.
Другие доктора свято блюли интересы государства - экономили казённые деньги и не разбрасывались больничными листами направо-налево. Ещё чего, обойдутся, чай, не холера с чумой на дворе, а просто банальные простуды, и, между прочим, благодаря заботе государства, всеобщим прививкам, перке с манту и регулярной сдаче анализов кала нет никаких эпидемий. Когда ещё так благополучно жили? Нечего лишний раз лезть в карман государства, ишь! Поэтому до температуры 37.2 - никаких "дома", только в школу, в садик. А родителям - на работу, выполнять государственный план.
Итогом обожания мамского населения района "чУдной и понимающей докторши" стало то, что в нашем доме все кухонные шкафчики беленького в зелёный цветочек гарнитура, а также добрая половина трёхстворчатого родительского шкафа и чешской стенки полностью оказались забиты закрутками, вареньями, соленьями домашнего изготовления. А также конфетами, винами и коньяками. Кое-что пошло "жить" на шкаф и под родительскую раздвижную софу. Под мою девичью узкую кровать тоже впихнули сколько-то банок консервов.
Ни в будни, ни в праздники у нас не было проблемы "накрыть стол" для любого количества гостей: маму задаривали покупными тортиками и домашними пирогами, палками пахучих венгерских колбас и дефицитными консервами, икрой, импортным кофе и даже изредка экзотическими фруктами. Если к людям каким-то образом попадал тропический дефицит, то многие спешили поделиться вкусной ценностью с тем, кого считали очень важным человеком для своей семьи. И разве это не детский доктор в том числе? Врач, который когда-то очень помог и продолжает давать бесконечные бесплатные консультации по телефону, всегда ангельски терпелив и никогда не злится. Даже если телефонный звонок слегка спятившей на здоровье младенца молодой мамаши поднимает доктора из тёплой постели среди ночи.
Мама ни с кого и никогда не брала денег! Ни разу в жизни. А подарки принимала. Однажды, будучи ещё совсем молодой, она попыталась не взять у женщины банку с вареньем и даже осерчала. Так та разрыдалась, впала в истерику, бухнулась на колени и почти десять минут сипло кричала, уткнувшись лицом в мамины колени и вцепившись пальцами намертво в белый халат, что для неё это безумно важно, что сынок - единственный смысл и радость, что ей уже сорок, а ему всего четыре, что без него она просто повесится сразу же, что доктор для неё - бог, и для неё совершенно необходимо отблагодарить божество, иначе её мальчик снова заболеет... После этого случая, потрясшего впечатлительную маму, она больше не рисковала и даров не отвергала. Но деньги - никогда, ни под каким видом, никаких конвертиков!
Вот такая работала в нашем районе известная детская врач Софья Львовна Нейман. Ах, да... забыла сказать: по маме я - чистокровная Нейман. По папе - неизвестно, я имею в виду национальность. Мне думалось, судя по его чертам лица, что в нём намешано много кровей, но самые сильные гены оказались из "союза рыжих": рыжие кудри, ресницы, веснушки до ушей. Моя природа, вместо того, чтобы взять себе материнскую еврейскую беспримесную красоту и статность, скопировала папашу - ирландца ли, шотландца, не знаю, кого. Того, кто дедушку лопатой убил, по слухам.
Впрочем, бабуля Нейман горячо уверяла, что рыжий цвет - очень даже еврейский, мол, рыжих евреев собралось пол Израиля, и что мой папа Виктор Викторович (имя в детдоме ему дали, как часто тогда случалось, в честь победы в Великой Отечественной войне - и имя, и отчество) - типичный, настоящий, стопроцентный аид. Папа хохотал и говорил, что не возражает, мама тоже смеялась и уверяла, что ей всё равно и всегда было всё равно. А я так и не поняла: всё равно ли было бабуле с дедулей? Похоже, что не очень. Но с какого-то момента это уже не могло иметь ни малейшего значения.
Бабули и дедули не стало за два года до ухода папы, и умерли они с разницей в пять месяцев, успев прописать меня в своей квартире и всё оформить, чтобы не подкопаться никому и никогда, а "у девочки сразу своё жильё". К шестнадцатилетию я стала хозяйкой двухкомнатной роскоши в очень хорошем доме недалеко от метро "Профсоюзная". Сдалась мне эта квартира! Лучше бы бабуля с дедулей пожили подольше, подольше!
- Они очень тебя любили. Даже больше, чем меня, - тихо плакала мама на поминках. А то я не знала. Помню, как дедушка не просто громко разговаривал, а кричал... Эх, он мне тогда казался таким большим, огромным! Когда выросла, выяснилось, что роста в нём было всего 169 сантиметров. Но в моей памяти седой великан громыхал зычным басом:
- Оставьте ребёнка в покое! Корреспонденты, киношники, интервью - с ума посходили! Да, девочка - гений, но не смейте её мучить! Её надо беречь! Вы что - про вундеркиндов не знаете? Им намного проще поломать жизнь, чем любому обычному ребёнку!
Бабуля согласна кивала и в паузы, когда дедуля переводил дух, быстро вставляла возмущённое:
- Безобразие, да!
Только зря они кипятились: мои родители вовсе не хотели никакой популярности и славы, оно само так вышло. Кому-то попало в руки моё стихотворение, он его показал ещё кому-то, кто-то оказался журналистом, у которого был друг литератор... ну, и понеслось. Москва же - путь к вершителям судеб не такой уж длинный, намного короче, чем у жителей провинции. Мама с папой, скорее всего, просто не знали, как правильно реагировать, растерялись и не умели противостоять наглому наскоку прессы и дурковатой нашей творческой и околотворческой интеллигенции, обожающей на кого-нибудь молиться, из кого-то лепить идола. А уж если это ребёнок - совсем здорово, ведь прибавляются "чистота помыслов, невинность души".
И пошла писать и плясать губерния про "новое поколение, рождённое в такое время, когда всё нравственное, возможно, растоптанное безжалостными коваными сапогами прошлых годин, расцветает в детских душах, возвращаясь к нам через этих удивительных малышей гениями Цветаевой, Пастернака и других великих..." Реальная цитата из пафосной статьи в "Советской России", пожелтевшая вырезка которой с моей мордой лица хранилась у нас вместе с другими подобными публикациями в отдельной бухгалтерской папке. Тётенька-корреспондент захлёбывалась от восторга нового знания про вундеркиндов и реинкарнацию.
На перроне, в нестёртых следах Пастернака оставляя свой след, ты вздохнула, как будто бы внутрь простонала, восьмилетний поэт.
Евгений Евтушенко посвятил эти строки Нике. Не знаю, читал ли он мои стихи, попадались ли они ему... Может, не понравились в отличие от Никиных?
Переживала ли я, завидовала? Нет, мне вполне хватало внимания прессы и последствий оного. В школе со мной учителя чуть ли ни на "вы" разговаривали, а одноклассники взирали с удивлением, потому что... Потому что я была нормальным ребёнком, обычной "хорошисткой" и изрядной любительницей проказ. Не вязался мой образ с "большим поэтом" в детских головах (во взрослых, впрочем, тоже). В общем, лучшие подружки быстро забывали про то что я - та самая Белла С...... Белка я, обыкновенная, свойская Белка. И слава богу!
Меня здорово огорчало, когда с приходом бабули и дедули в доме начинались трения по поводу моей "популярности". Взрослые спорили, иногда ругались, это пугало. Даже кот Фима забивался куда-нибудь подальше с глаз и вылезал из ниоткуда лишь тогда, когда всё успокаивалось. Я чувствовала себя виноватой... Лучше пусть ничего не будет - никаких фотографий в журналах и восторженных публикаций о "юном даровании", лишь бы дома царил мир без конфликтов, хотя те конфликты хорошего с лучшим были не опасные, не страшные - все родные хотели мне лишь добра. И не очень понимали, как правильно воспитывать любимого ребёнка-вундеркинда.
Поэтому просто обожали и берегли.
Я их всех очень любила!
РОЖДЕНИЕ ДЕМОНА
В один прекрасный день папа нашёл себе в жизни заботу: оказывается, его всерьёз беспокоило моё "обезьянство". Слишком активная мимика, любовь к кривлянью и, самое, с его точки зрения, опасное, что мои чувства всегда отражались на лице. Папа считал это признаком беззащитности: по его мнению, для любого встречного-поперечного я никакая не загадка, не тайна, а со всех сторон чёткая мишень. Профессиональные знатоки детей - педагоги - здорово подпитывали его беспокойство.
- Не всё в порядке, - хмурилась, качая головой воспитательница в детском саду.
- Что не так? - пугался пришедший за мной папа.
- Вы бы показали девочку невропатологу. Или даже... ну, вы понимаете.
- Ничего не понимаю! - сердился и нервничал папа. - Что с Беллой не так?
- Очень кривляется, чересчур, лицо постоянно... шевелится. Даже когда она молчит, понимаете? Или слушает что-то. Может быть, тик? Похоже, знаете ли, на тик.
Моя мама педиатр, и она прекрасно знала, что нет никакого тика. Но будучи гиперответственным человеком, показала меня трём невропатологам - именитым и с репутацией. Они в свою очередь уверили маму, что у её дочери нет неврологических проблем, тика и прочих бед, а есть сильная эмоциональность и "активная мыслительная деятельность". В силу малолетства я просто ещё не умею контролировать свои эмоции, и они у меня все напоказ. Пройдёт, а навык контроля непременно придёт, нет никаких поводов для треволнений.
Родители успокоились, а я сама и не волновалась. Но годы шли, я уже ходила в младшую школу, а "контролировать" физиономию так и не научилась. Поэтому меня "браковали" для кино о вундеркиндах и по этой причине фотографы сходили с ума: "вечно получается какой-то косоглазый чёрт, а не хорошенькая девочка!" Плохие были фотографы, теперь я понимаю. Детей просто надо уметь снимать. А этим было нужно, чтобы я принимала правильные позы. Позировать - о, нет, не для меня!
Говоря откровенно, не очень помню, как всё происходило на самом деле, пересказываю по воспоминаниям родителей. Сами же ситуации подзабыла - слишком была мала. Папу происходящее тревожило, мучило, он беспокоился за меня и думал, как предотвратить возможные неприятности и беды. Думал, думал и придумал.
Помню, как однажды он сказал:
- А давай учиться изображать Снежную королеву!
- Зачем? - удивилась я. - Она ведь плохая, злая.
- Понимаешь, - папа замялся. Как объяснить ребёнку, пусть даже слегка гениальному, что лицо твоё - враг твой? - Иногда мысли и чувства бывают написаны на твоём личике, - я тут же подбежала к зеркалу.
- Где?
Папа засмеялся.
- Да везде! Слышала слово "мимика"? Это выражение глазок, улыбка или сморщенный носик.
- Знаю!
- Ну вот... у тебя мимика очень активная. Это называется эмоциональная выразительность.
- Это плохо?
- Вовсе нет! Но иногда может быть не очень... безопасно. Например, если какой-то не очень хороший... плохой человек... замыслил что-то против тебя и хочет знать твои мысли.
- И он их видит? - помню, я прикрыла ладонями лоб.
- Он может о них догадаться, глядя на твою прелестную мордашку. И его нужно обмануть!
- Как?
- Научиться делать выражение лица Снежной королевы, у которой оно всегда одинаковое, как в сказке, как в фильме, помнишь? Лицо не выражает ничего. Как будто ты участвуешь в карнавале и на тебе маска этой королевы. Знаешь, у Высоцкого есть одна песня... ой, это тебе пока рано!
Он не говорил о том, что надо мной могут смеяться, как над обезьянкой-игрункой, или думать, что я ненормальная. Что неприлично кривляться, это может быть неприятно окружающим. До всего этого я додумалась сама намного позже, когда уже безупречно владела умением делать лицо Снежной королевы. Некоторые называют подобный навык покерфейсом - модное нынче словечко. Ни папа, ни я тогда его не знали. Папа не был опытным игроком в карты, мы всей семьёй иногда дулись в дурака или в фараона, на этом карточные познания у нас заканчивались.
Научиться придавать физиономии лик Снежной королевы - маску для выживания, чтобы тебе не сделали больно, а если и сделали, то не поняли этого и не получили бы своей гадкой радости; если не быть, то хотя бы казаться сильной и непрошибаемой тогда, когда это необходимо, а необходимо бывает слишком часто - вот такую задачу поставил мой папа.
Кстати, про упомянутого им Высоцкого я вспомнила лишь через несколько лет, когда папы уже не стало. Задумалась, о какой песне речь? Высоцкий всегда мне очень нравился как поэт, но я никак не могла найти те самые слова в его песнях, которые мог иметь в виду папа. Однажды мне поможет мама, но это всё позже...
Когда я стала чуть старше, но всё ещё была в процессе обучения покерфейсу, папа переименовал название маски.
- Медведи - очаровательные звери! - говорил папа. - Но почему они бывают опасны и непредсказуемы для человека? Именно потому, что у них вообще нет никакой мимики! Мы не можем угадать, что мишка чувствует, чего хочет, какое у него настроение. Смотри: по собачьей мордахе видим, по кошачьей тем более, а с медведем прямо беда! Давай учиться изображать хорошенького плюшевого медвежонка. Давай?
Поначалу у меня плохо получалось. Только перед зеркалом, но стоило от него отойти...
- Белка! Ну что с тобой происходит! - восклицал папа через пять минут. Я читала книжку, где по сюжету происходила погоня. Будто смотрела кино, настолько ярко представляла себе происходящее. Личико меня и выдавало.
- Ой! - восклицала я и по памяти воспроизводила мышцами физиономии что-то деревянно-неподвижно-тупое.
- Ужас какой! - смеялся папа и тащил меня к зеркалу. - Посмотри! Что за морда Ваньки-дурачка?
Увидев в отражении свою вытянутую рожицу с крепко сжатыми губами, смешно вставшими дыбом бровями, выпученными глазами и почему-то надутыми щеками, я тоже начинала хохотать. Потом мы возобновляли тренировки "медвежонка" перед зеркалом и отвернувшись от него. И так каждый день.
- Что вы творите, господи? - мама качала головой, глядя на нас и, видимо, снова сомневаясь: нормальные ли её родные-любимые или всё-таки нужно обоих тащить к тому врачу, которого даже называть страшно?
- Мы учимся выживать в реальном мире! - дружным дуэтом отвечали мы с папой.
Папа меня недооценил. Уже в восемь лет я сама придумала название для правильного выражения лица. Ведь я поэт, а потому много читала и больше всего поэзию. Пушкин и Лермонтов были моей первой книжной любовью. Я вообще не запомнила стадию своего взросления, когда читала или мне читали Барто и Маршака. Наверняка эти прекрасные авторы сыграли роль в моей очень ранней жизни, но я не помню. А вот томики Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Есенина как раз стали любимыми "детскими книжками".
Потому-то я быстро нашла подходящую цитату для наших с папой экзерсисов. "И на челе его высоком не изменилось ничего" - Пушкин. "И на челе его высоком не отразилось ничего" - Лермонтов. Это всё про Демона. У кого точнее, ближе? Всё же Лермонтов. "Не отразилось" - вот, что главное.
Но я не стала рассказывать о своей находке папе, который играл с "медвежонком" и умилялся этому. Мне показалось, что образ, найденный мною, может его расстроить. Поэтому для папы придуманная маска так и осталась умением "превращаться" в медвежонка. В моей же трактовке я "включала Демона", и в этом находила некий романтизм.
Для любящих родителей мы, наверное, до старости плюшевые медвежата. До их старости... Иные до своей не доживают, не то, что до нашей. Будучи уже немолодой женщиной, иногда так хочется позвать: "Мама! Скажи мне что-нибудь. Скажи, что всё будет хорошо, скажи! Помнишь, как ты мне написала записку в школу? В ней было всего лишь одно слово - "Наплевать!" Я держала её в кулачке, а кулачок в кармане фартучка, бесконечно доставала смятую бумажку, перечитывала единственное слово и улыбалась, мне становилось хорошо, я уже совсем не боялась контрольной или вызова к доске... Мам?" Никто и никогда больше не напишет такой записки. А если и напишет, разве сможет она иметь ту же волшебную силу?
Мама внимательно наблюдала за тем, что мы с папой вытворяем. Иногда, когда я потихоньку тренировалась перед зеркалом, то ловила на себе её взгляд. Подозреваю, что у них с папой произошел какой-то разговор, и он втолковал маме, что мы задумали, зачем и для чего. Больше эту тему мы с ней не обсуждали, папа решил, что не стоит лишний раз огорчать маму - она слишком хорошо относится к миру и не согласится с тем, что от людей надо защищаться и прятаться.
- Она у нас идеалистка! - говорил папа, а в голосе нежность. Эх, папуля! Можно подумать, что ты - нет. Просто идеализм бывает разный: бывает открытый и доверчивый, а может быть битый, многоопытный и осторожный.
Однажды, когда папы не было рядом, мама сказала:
- Только не надейся, что хоть когда-нибудь у тебя получится одурачить меня своей бесстрастной мордочкой. Не трать силы на притворство, - и ласково потрепала меня по затылку.
А я и не пыталась её обманывать.
Пришло время, и в неполные тринадцать лет я научилась приказывать Демону "включаться". Это случилось, когда окончательно стало ясно, что мой дар исчез. Как и не было ничего. Уходил он, не торопясь, не сразу, будто размышляя, уйти или остаться.
Сначала пропала щекотка. Я удивилась, но особенного значения не придала, настроение у меня из-за этого не испортилось, лишь возникло ощущение, будто чего-то не хватает. Будто я забыла надеть пальто и пошла под дождь и снег без верхней одежды, как дура.
Но произошло ужасное событие. Я принялась сочинять стихотворение. Как обычно, на ум сама пришла первая строчка, я схватила ручку, открыла блокнот... и поняла, что ничего не происходит. Пустота. Тишина. После единственной строки не придумалось больше ни слова.
Как передать те чувства?
Понимание, что хочу выразить, какая мысль мучительно бьётся в мозгу, ища выхода и выражения, но слова, образы, метафоры будто разбежались и попрятались, вместо того, чтобы, как прежде, непринуждённо литься ручейком из головы, в которую будто вмонтирован Кастальский родник. Впервые в жизни начался суетливый поиск слов, мучительный их подбор, я "лезла за ними в карман", бесконечно бормоча первую строку, чтобы не забыть, не забыть...
Прошиб пот, стало страшно. Кошмар длился несколько минут. Потом с трудом что-то начало вытанцовываться, слова повылезали из укрытий, рифма получалась, размер соблюдался, мысль выразить удалось. Но кайфа не было! Какой там кайф - я ужасно расстроилась. Что со мной? Может, случайность, один раз и больше никогда не повторится? Или я нездорова?
Надежда оказалась напрасной. Я могла сочинять стихи, но они изменились, стали другими. Ведь теперь они рождались иначе - не сами собой в такт моему дыханию, а в вязком поиске слов и образов, тяжком подборе синонимов и метафор.
И краски мира вокруг померкли, из гуашевого он превратился в акварель оттенка сепии. Акварель и сепия - это красиво, конечно, но не сравнить с яркостью того, что было прежде. День ото дня становилось хуже. Мир больше не звучал мелодиями и не искрился красками, он становился похож на то изображение, которое выдаёт тысячу раз заезженная плёнка на видеокассете: слабый цвет, который то есть, то пропадает.
Пока никто не знал, что я больше не могу творить с радостью и получая удовольствие от процесса - не призналась никому, даже папе.
- С тобой всё в порядке? - спросил он, прочитав пару моих сочинений.
- А что? - захлопала глазками я.
Папа читал последнее, записанное в блокнот. Блокнот в синем клеёнчатом переплёте всегда лежал на моём письменном столе в свободном доступе. В любой момент родители могли войти ко мне и, не спрашивая разрешения, взять его. Так повелось. Однажды, будучи ещё дошкольницей, я обиделась на маму, когда она спросила, можно ли ей посмотреть мою тетрадку с рисунками и записями.
- Зачем ты спрашиваешь? - возмутилась я. - Маме и папе всегда можно.
- Спасибо! Ну, это пока ты так говоришь. А вот когда подрастёшь...
- Так будет всегда! - отрезала я. - Вам можно видеть всё, что у меня есть.
Видимо, родители поняли то разрешение буквально, всерьёз восприняв слово "всегда", решительно произнесённое семилетней девочкой. Уже в третьем классе мне перестала нравиться родительская бесцеремонность, но я боялась их обидеть, запретив приходить в мою комнату и смотреть тетради или блокноты. И что с этим поделать? Хотя я ничего и не скрывала от них, не прятала (нечего было прятать), но с некоторых пор мне от чрезмерной своей открытости становилось не по себе.
Если честно, в возникшей ситуации больше всего мне не нравилась сама я. На себя злилась, себя ругала. В голову шипящей змеёй заползло слово "предательство" - всего лишь за мысли о том, что меня не устраивает такое положение вещей. Значит, я предаю любимых моих людей недоверием?
Придя в мою маленькую комнату, где помещались письменный стол, кровать и небольшой шкафчик с моей одеждой (я обожала свою "обитель", мою детскую, главное убежище и хранилище всех самых сокровенных тайн!), папа, как обычно, взял блокнот, присел на кровать и погрузился в чтение.
- Тебя что-то беспокоит?
Стихи стали другими, он это видел, понимал. Исчезло лёгкое дыхание, сменившись тяжёлым хрипом. Дар уходил, отступал. Не так уж быстро, неспешно, иногда вдруг на короткое время делая шажок назад, будто возвращаясь, но потом опять ускользал. И к тринадцати годам всё было кончено.
Разумеется, я заранее попыталась подготовить родителей к неизбежному. Честно говоря, мне даже трудно понять, из-за чего переживалось больше: из-за своей потери или страха огорчить маму и папу, которые всегда по-детски радовались каждому моему творению. Нет, они не были тщеславны, и дедуля напрасно боялся за меня, немножко подозревая родителей в честолюбии за мой счёт. Мама и папа никогда сознательно не допустили бы ничего вредного и опасного для меня. Они пребывали в радости от того, что их дочери от рождения дарованы талант и удовольствие от него и прекрасное дело. Навсегда. Ибо куда ж оно денется-то?
Странно, что многие и многие, даже читающие и образованные, часто не знают о судьбах вундеркиндов или не хотят об этом думать, надеясь, что именно их детей минует чаша сия. А часто бывает так: талант вдруг уходит от повзрослевших гениев, и никто не знает, почему это происходит. Дара просто больше нет. Без него, в одиночестве, остаётся обычный, нормальный, хорошо развитый ребёнок, но не более того. Один из многих, такой же, как все.
Так случилось и со мной. Стоило начаться бурному половому созреванию, как стихов не стало. Не стало и той радости, которую они всегда приносили мне. Взрослые гормоны сожрали детский дар? Проснувшиеся "основные инстинкты" противоречили тому, что делало меня особенной? Странно, ведь именно "любовно-гормональная" тема часто бушевала в головах великих поэтов, создававших шедевры. Один Пушкин чего стоит! А.С. проявил себя гением с детства, только от него ничего не ушло, талант не покинул его кудрявую голову, когда он превратился во влюбчивого юношу. Напротив.
Понятия не имею, почему и отчего бывает и так, и эдак. Мой случай из "эдак".
Помню, как в тот день и в тот момент, когда я честно сказала сама себе "это всё, конец", передо мной оказалось зеркало. И я увидела в отражении тот самый лик Снежной королевы, медвежонка, Демона, который мы с папой тренировали. Вот оно, получилось! Спокойное, бесстрастное лицо, взгляд с лёгкой поволокой, губы сжаты чуть плотнее обычного (но об этом ведь знаю только я!), брови в идеально ровном положении. Ни малейшего напряжения мышц щёк и скул. И кое-что новенькое: нижняя челюсть совсем немного выдвинута вперёд, абсолютно незаметно для посторонних, но я-то знаю! Будто упрямец вздёрнул подбородок, чтобы не выглядеть слабым (или сдержать подступившие слёзы) - на это похоже больше всего. Нужно запомнить такое состояние и выражение.
Запомнила, потому что знала: в скором времени мне обязательно придётся применять новое умение.
Я боялась травмировать родителей, а они, как выяснилось, безумно испугались за меня.
Когда абсолютно спокойным голосом я рассказала им о том, что, видимо, стихов больше не будет никогда, оба побледнели, будто на их глазах дочь приставила к виску пистолет.
- Что случилось? - тихо спросила мама.
- Да ничего особенного! - беззаботно-спокойно ответила я - тон тоже отрепетирован. - Ну, ушло оно, убежало-ускакало от меня, как подушка-лягушка. Видимо, я что-то сделала не так, и меня сочли недостойной... - пыталась я шутить, но лучше бы этого не делала.
- Нет! - воскликнул папа, вглядываясь в моё лицо. Смотри, папа, смотри! Всё получилось, поэтому ничего ты не поймёшь, не считаешь с моей физиономии. Любуйся медвежонком. - Так не бывает! Это всего лишь временно. Пубертат... это пубертат влияет. Потом всё вернётся, я точно знаю, я... я читал.
Заврался папочка. Но я не стала его уличать. Пусть думает, что верю.
- Ну и хорошо, если вернётся, - улыбнулась я. Отрепетированной улыбкой, которую подобрала специально для особых случаев: расслабленная, искренняя, правда, "без глаз" - глаза не улыбались, оставаясь бесстрастными гляделками. Эдакая отдельная улыбка, как у Чеширского кота. Включил-выключил. Умело растянул губы - стянул обратно. Не обнажая зубов, и это совсем нетрудно сделать принуждённо. Непринуждённая улыбка размыкает губы, она другая, я её называю муми-тролльской: щёки поднимаются, вместо глаз остаются узенькие сверкающие щёлочки, нос смешно сморщивается. Помните дивный советский мультфильм про муми-семейку? Они там все так улыбались.
Замечали, что непринуждённая, искренняя улыбка выглядит беззащитно? Вернее, выдаёт беззащитность улыбающегося. А беззащитность тире слабость. Поэтому зубки в улыбке, даже красивые, показываем только своим, самым близким, кому доверяем.
С тех пор мы всей семьёй играли в игру "талант вышел ненадолго покурить, он обязательно вернётся, надо просто спокойно ждать, верить и учиться".
А папа, как коршун, следил за тем, чтобы я не переживала. Он не давал развивать эту тему и, гневно сверкая очами, шикал на каждого, кто решался задать вопрос, а где, собственно, новые произведения, стихи-то где? Поэты обычно стихи сочиняют.
- А почему ты больше не пишешь стихов? - бесхитростно интересовались разные люди - одноклассники, учительница литературы, знакомые. В зависимости от близости наших отношений, я с физиономией Демона отвечала либо "неохота больше, надоело", либо "не пишется".
Забавно, что нежданный уход моего таланта случайно совпал с событиями государственного масштаба - с началом Перестройки. Новое мышление, ускорение - это всё как раз бурно начиналось. Для себя я сформулировала так: закончилась эпоха поэзии, началась эпоха прозы. Перестройка - жестокая необходимость, честная и прямолинейная проза, даже публицистика. Не до стихов нынче, товарищи! Будем перестраиваться и встраиваться в новую жизнь. Ускоряясь на ходу.
Так и завершилась история моего пути в Большой поэзии. Оставила ли я в ней след или нет, покажет время, как водится. Думаю, нет, судя по тому, что происходит нынче. След удаётся оставить немногим, самым избранным. Слишком много нас в океане всеобщей грамотности и полуграмотности - поэтов, писателей, литераторов, сценаристов.
А что понаделал интернет, став всеобщим и доступным, потеснив книги, телевизор, вообще всё! Он сыграл мощную роль дрожжей для "народного творчества" - все пишут, все сочиняют и творят! Поди сориентируйся и найди на самом деле стоящее и настоящее в этих развалах компоста. Достойный "след" слишком часто оказывается затоптанным бесконечным количеством желающих проложить свою тропу на литературный Олимп. Интересно - зачем? Слава и деньги? Деньги точно не аргумент, ибо этим не заработаешь, а вот слава... Зов тщеславия - удивительно сильная штука, вечно живущая в человеке, как бактерии-паразиты. Люди в интернете раскрылись - и в зудящем желании славы, и в своей бездарности, и в адской зависти к тем, кто одарён или хоть немного успешен.