Шпилёв Дмитрий : другие произведения.

Тайга

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Одержимый ненавистью от измены, эмоционально выгоревший от неудачного брака Ефрем жестоко убивает свою жену. Он пытается избавиться от расчленённого тела, но по воле случая его тайна становится известна. Не желая даваться в руки правоохранительных органов, Ефрем находит только один выход из сложившейся ситуации - бежать и скрываться в тайге. Годы одиночества и изоляции от мира делают его безумцем. Единственное, что помогает ему выжить в суровых диких условиях - убийство и поедание случайных людей...
  1.
  
  "С одной стороны - да, почти сирота, и кому там до неё дело. Но ведь жалко, что и так жизнь не сложилась, за неудачника вышла и гниёт здесь. С другой стороны - ты сама не гнилая?" - сегодняшним днём дурные мысли окончательно съели голову Ефрему, и он не мог больше этого терпеть. В этот раз он возвращался домой не с пустыми руками, а прихватил с лесопилки тяжёлый топор с длинным топорищем для стёсывания сучьев на бревнах. Чтобы большой предмет не сильно бросался в глаза, он решил спрятать его в белый капроновый мешок.
  С каждым шагом топорище неприятно отбивало по почкам. Ефрем раздраженно рванул его и перекинул мешок на другое плечо. Потом он закурил, вслушался в шум ветра, гуляющего по разбитым чердачным окнам. Ему подумалось, что через центральную улицу лучше не идти. Всё дальше от работы он пробирался огородами, мимо заборов, к своему дому.
  "И да, ладно бы сказала, и чёрт с ней, и пусть. Но молчит же, и лицо такое невинное, такая хорошенькая, а я... Сука! Ладно. Так не доставайся же ты никому!" - снова с негодованием подумал Ефрем и ускорил шаг.
  Липкая коричневая грязь громко зачавкала под подошвами сапог, и Ефрем понял, что сегодня домой он опять придёт грязным, как это случается в его маленьком таёжном городе каждую весну, как только начинает таять снег.
  Оказавшись снова на дороге, он зашёл в магазин и купил бутылку пива, чтобы унять усиливающуюся дрожь в руках. Ветер почти утих. Редкие фонари скудно освещали кривую улицу, а со стороны дворов деревянных двухэтажных бараков непрестанно лаяли собаки.
  Вся эта однообразная суета, вся эта дрожь и вечное беспокойство тормозили ощущение самого себя в пространстве и времени, которого зачастую за этой суетой не замечаешь. Наверное, это и даёт всем людям то самое успокаивающее ощущение стабильности в жизни.
  Пустая бутылка осталась торчать в посеревшем сугробе, а человек с мешком за плечом свернул к своему косому бараку.
  - Женька! - крикнул он своей жене после того как обил о порог снег и начал развязывать мешок. - Иди сюда, покажу тебе чего.
  - Я занята! - послышался из ванной писклявый голосок жены, от которого Ефрем недовольно поморщился и только утвердился в своей решительности сделать задуманное.
  - Ну, выйди на минуту! - упрашивал он, доставая из мешка топор.
  - Чего надо тебе?
  - Разговор есть.
  - Подождёшь со своими разговорами, - отозвался высокий голос.
  - Сюда вышла! - злобно прошипел муж, стараясь громко не кричать.
  - Ой, иди-ка нахуй! - крикнула Женька и сильнее открыла душевой кран.
  - Ладно, - вздохнул Ефрем, разулся и прошёл в коридор к закрытой двери ванной комнаты. Он протянул руку к круглой потёртой ручке, но та не поддалась.
  - Куда ломишься, урод?! - послышался крик жены. - Я моюсь, до тебя не дошло?
  Ефрем не стал отвечать. Он хорошенько замахнулся и сбил обухом топора ручку на двери. Женька от страха вскрикнула. Следующим движением Ефрем вогнал остриё топора в дверную щель и выломал её. Жена стояла перед ним в футболке, трусах и, видимо, наводила марафет на лице. Чтобы она не кричала, Ефрем обвил её голову своей рукой и заткнул ладонью рот. Он выволок свою жену из ванной, протащил по коридору в угловую комнату квартиры и кинул о стену. Крик жены раздражающе полоснул по ушам. Желая побыстрее его пресечь, Ефрем покрепче замахнулся и изо всех сил ударил стальным остриём, метя Женьке в грудь. Она успела прикрыться рукой, и лезвие топора только перебило кисть и отпружинило обратно. Может, Женька закричала бы ещё сильнее, но от сильного удара у неё спёрло дыхание, и крик на время захлебнулся.
  "Вот так вот и давай этим бесам топоры, - устало вздохнул про себя Ефрем. - Только на прошлой неделе затачивал. Гвозди ими рубят, что ли? Инструмент весь позатупят, потом маши-пляши с этими топорами".
  Ефрем ударил обухом топора по второй кисти, чтобы не мельтешила, развернул топор и замахнулся снова. На этот раз удар перебил ключицу и вошёл глубоко под шею. Женька глухо захрипела, выхаркнула кровавый сгусток и попыталась обхватить обух топора перебитыми руками. В её поднятых на мужа глазах была мольба, горечь и беспросветная грусть.
  Ефрем вспомнил прошлое и в какой-то момент почувствовал жалость. Он вспомнил, как несколько лет назад делал своей любимой Женьке предложение, и она смотрела на него такими же невинными, немного жалостливыми и растроганными глазами. Где всё это? Ушло куда-то далеко и навечно, и больше никогда не видать ему её искреннего, милого взгляда; лишь только презрение и усмешку.
  Женька сползла по стене на колени в ангельскую позу - неподвижную, смирную. Бить её снова в грудь в таком положении показалось Ефрему неудобным. Он откинул ногой круглый половичок под ногами, оголив старые половые доски с давно потёртой краской и широкими зазорами между ними. После испугался, что кровь жены через дощатые щели может просочиться на первый этаж и на секунду остановился в раздумьях.
  - Посиди здесь, - отпустил он торчащий из груди топор и вышел в другую комнату. Женька продолжала громко сипеть и пускать по подбородку кровавую слюну. Ефрем снова зашёл в ванную комнату и содрал с перекладины занавеску, висящую в душевой. Эту занавеску он аккуратно расстелил на голый пол, затем снова взялся за топорище, протащил Женьку по полу спальни и положил её на душевую клеёнку.
  "Теперь не страшно", - подумал Ефрем, наступил на грудь жены, вырвал из рёбер топор и замахнулся ещё раз.
  Перед третьим замахом он ещё мог услышать какое-то шептание из уст жены, что-то вроде "не надо", "прошу", "больно", и тому подобная дребедень, которая вскоре замолкла окончательно. Ефрем понимал, что не стоило отвлекать своё внимание на подобные нежности, и коли уж начал делать дело, то стоит завершить его до конца, без страха и сожалений.
  Вскоре дело было кончено. Женька уже не шевелилась, только закинула голову куда-то назад, как будто не желая видеть свою изуродованную, окровавленную и разрубленную грудь. Во время убийства Ефрему пришло в голову совместить "приятное с полезным" - во время убийства заняться сразу и разделкой трупа. Удары по груди жены он стал наносить не хаотично, а специально квадратом, от ключиц, вокруг грудей и до окончания рёбер, чтобы грудную клетку можно было аккуратно снять с туловища и осторожно вытащить через дыру все внутренние органы, не расплескивая при этом много крови.
  Хруст грудной клетки жены напоминал Ефрему детство, когда он ездил с родителями на загородный участок. Тогда он сбивался в банды вместе с соседскими деревенскими мальчишками и совершал налёты на другие участки, где росли перезревшие кабачки, смешные патиссоны, маленькие жёлтые арбузы и неподъёмные оранжевые тыквы. И какое-то было странное удовольствие в том, чтобы убегать с наворованным далеко, к заброшенной свиноферме, и бить о её стены эти перезревшие овощи и ягоды, которые лопались с характерным звуком. Ефрему даже не было интересно получать адреналин от воровства чужого урожая. Хотелось только слушать этот звук - хрустящий, глухой, немного напоминающий хождение по морозному, скрипучему снегу.
  Так было и сейчас - Женькин хруст вызвал приятные ассоциации с детством, и дрожь снова ушла. Ефрем улыбнулся и стёр красные росинки, прилипшие ко лбу. Он опустил топор на клеенку и устало сел на кровать. Тяжелая одышка и сердцебиение ещё долгое время не приходили в норму.
  "Надо бросать курить, - подумал он с досадой, - так скоро и астма разовьётся". И всё же он закурил, рассматривая асимметричную, уже тронутую зрелостью, немного обвисшую грудь Женьки. Медлить было нельзя. Скоро должен был начаться футбол, а всю ночь заниматься избавлением от трупа совершенно не хотелось.
  Весь грудной ливер Ефрем сбросил в пластиковый тазик. Он дождался, пока с него стечёт вся кровь, и ещё тёплую, не успевшую свернуться, слил её в унитаз. Длинную ленту кишок, пищеварительную и выделительную системы пришлось тоже долго и кропотливо выдавливать в помойное ведро и затем сливать в унитаз. Вся квартира наполнилась скверным запахом ферментированной кислотной кашицы желудка, кала и мочи. В некоторые моменты на Ефрема накатывала волна какого-то экзистенциального кризиса, лишь только стоило подумать, что это разделываемое мясо ещё полчаса назад что-то ему отвечало, жило, осозновало себя и красило своё лицо у зеркала в ванной. Ефрем старался не думать об этом. Мысли о реальности он снова заглушил приятными воспоминаниями из, казалось бы, совсем недавнего и неясного детства, где он ходил к соседям в деревне и смотрел как они режут свинью, смолят её щетинистые бока, обложив тушу соломой. А потом сосед вырезал и опустошал свиные потроха, вымывал их колодезной холодной водой из-под шланга, вываливал в таз к уже свернувшемуся багряному блину слитой крови. После соседский сын Антоха через весь большой двор нёс этот таз в хату, а его мать делала из этих свиных внутренностей ароматную кровяную колбасу, за которую он часто дрался со своим старшим братом.
   Во время разделки свиные кишки всегда воняли. Но человеческие, казалось, воняют как-то сквернее, и оттого человек показался Ефрему более грязным и нечистоплотным животным, нежели какая-то свинья. Вопреки мнению большинства городских жителей, свиньи не едят что попало. Они отбрасывают всё гнилое и неприятное, в отличие от человека, который только с виду кажется чистым и приятно пахнущим, в то время как изнутри смердит так, будто умер уже давно, ещё на заре своей лихой и бурной юности.
  Ещё тёплый, опустошённый труп своей жены Ефрем завернул в душевую штору, скинул её в ванную и залил ледяной водой. Опустошённая лента длинных внутренностей громко билась о железную тёрку барабана стиральной машины. Ефрем понятия не имел, зачем он запустил деликатную стирку кишок с кондиционером. В какой-то момент ему показалось, что это позволит ему избавиться от неприятного запаха. Остальное терпело до завтра. Нужно было больше времени, чтобы быстрее избавиться от трупа, да и вообще придумать, как это можно сделать. На сегодня уже не осталось сил. Хотелось немного отдохнуть и посидеть у телевизора, но оставалось ещё одно дельце. Ефрема беспокоило, что на шум и крики мог прибежать сосед.
  Четырёхкватирный двухэтажный короб старой постройки, казалось, пустовал. Можно сказать, что заселен он был наполовину. Прямо под квартирой Ефрема жила древняя глухая старушка, которую тот видел лишь пару раз в месяц, а в остальное время её как будто не существовало. Квартиру возле старушки съехавшие жильцы какое-то время сдавали, но сейчас она пустовала.
  Но в соседней с Ефремом квартире жил Аким - одинокий мужчина средних лет. Был он каким-то неприятным, слишком добреньким подхалимом, немного дотошным, немного навязчивым. Тем не менее Ефрем поддерживал с ним какую-то видимость если не дружбы, то очень тесных и добрых соседских отношений. Вместе с Акимом Ефрем пару раз был на рыбалке, ходил осенью за грибами, и ещё до женитьбы они вместе ходили на занятия по спортивной стрельбе из лука. Ефрему стало страшно и жалко - себя или Акима, он ещё до конца не разобрался. Сверкнувший в руке нож был подоткнут под ремень за спиной. Глубоко вздохнув, Ефрем открыл дверь своей квартиры и вышел на лестничную площадку.
  Стук в соседскую дверь не принёс никаких результатов, и у Ефрема немного даже отлегло - быть может, сосед ещё не пришёл с работы. А если вернулся? Мог ли он специально затаиться в своей комнате и не открывать?
  Потом Ефрему подумалось: а что если шум, который он развёл в своей квартире не был настолько громким, чтобы побеспокоить кого-то из соседей?
  Он аккуратно постучался снова. И снова в ответ была тишина.
  "Быть может, он спит и ничего не слышал?" - опять подумал Ефрем, и тихо начал отходить от двери. На какое-то время последняя мысль насчёт соседа его успокоила.
  
  2.
  
  Утром, ещё рассвет не успел запламенеть на заре нового дня, Ефрем открыл глаза. Через прорезь плотных штор в комнату проникал яркий свет уличного фонаря. Ефрем встал и прошёл в ванную умыться. Выпотрошенная Женькина туша томно вязла в розоватой холодной воде, словно застрявшая в густом желе. Левый глаз на её лице был приоткрыт и смотрел мутным зрачком в сероватую побелку потолка. На губах, как на стенках стакана с газировкой, осели мелкие воздушные пузырьки, а кончик тонкого носа лишь слегка выглядывал из воды. Зрелище было отчего-то удручающим и немного отталкивающим, и Ефрем пожалел, что не отмыл и не повесил вчера на место сорванную клеенчатую занавеску, чтобы оградить себя от воспоминаний о мертвой жене.
  Всё ещё не веря до конца случившемуся, он глубоко вздохнул, сел на край ванны и стал рассматривать голое тело жены. Крышка её грудной клетки лежала в ногах. В фиолетовой внутренности, в разрезанной плоти живота медленно колыхалась тонкая плёнка внутренней оболочки полости. Тонкая рука с разрубленной кистью была придавлена бедром и лежала строго вдоль тела, как у стойкого солдата на посту. Вторая зависла в невесомости воды, прямо над лобком, как бы слегка неуверенно и неловко прикрывая срамную наготу между своих подогнутых ног.
  На среднем пальце этой бледной руки тускло сияло потёртое золото обручального кольца. Кольцо было скромным, тонким и совсем обыкновенным - таким, которое только возможно было себе позволить на небольшой бюджет их тихой и скромной свадьбы. Кольцо не стоило оставлять на руке, и Ефрем решил его снять. Мёртвая тугая кожа, обтянувшая костяшки пальцев была неподатлива и груба, словно Ефрем брал в свою руку не что-то органическое и некогда живое, а искусственный пластик бездушного манекена, что одиноко стоит в магазинной витрине. Кольцо снялось легко. Наверняка она делала это регулярно, быть может, даже специально растянула его в ювелирной мастерской на полразмера больше. Ефрем положил золотое кольцо на подзеркальник и отпустил холодную руку, которая сразу же вернулась на своё место, закрыв обросшие трёхдневной щетиной узкие половые губы.
  Ефрем проследил за движением её руки, и ему стало интересно, как после смерти и оцепенения плоти изменилась упругость и податливость стенок её влагалища. Одной рукой он аккуратно отодвинул неподатливую кисть, а средним пальцем второй стал медленно массировать основание её половых губ. Так же как и на пальцах, её плоть была холодна и безучастна. Это даже не казалось плотью, а напоминало изношенный резиновый сальник автомобиля, вроде бы и мягкий, но совершенно мертвый, плотный и крепкий. Ефрем надавил сильнее. Его ладонь стала медленно проходить между плотно стиснутых ног. Он нащупал вход во влагалище и стал медленно вводить в него палец. Мясная холодная прорезь не вызывала никаких чувств и эмоций. Ефрем вставил в эту прорезь палец до конца и слегка пошевелил им. Его взгляд случайно скользнул по разрезанной Женькиной брюшине. Он аккуратно отвёл её свободной рукой и увидел там, на месте отрезанной матки, в пустой и свободной от внутренностей полости выглядывающий кончик фаланги его среднего пальца. Ему стало противно и не по себе. Он вынул из Женьки палец, всполоснул руки холодной водой и ушёл на кухню поставить чайник.
  Пока Ефрем пил чай, в его голову лезли дурные мысли. Он никак не мог придумать, как ему избавиться от трупа жены. Ещё вчера он решил, что сегодня вечером незаметно принесёт с работы несколько ножовок, чтобы распилить тело и по частям вынести его на городскую свалку, либо закопать где-то далеко в лесу. Единственная дорога со двора его дома вела на проезжую часть, напротив которой стояло городское милицейское управление, на порожки которого часто выходили покурить люди в фуражках. Ефрем предался размышлениям и попытался предсказать несколько развитий сценария и способов, как из них можно выйти:
  - Здравия желаю, гражданин! Что в рюкзачке несёте?
  - А это вас не должно касаться, товарищ майор!
  "Нет, - подумал Ефрем. - Как-то грубо слишком получается. Может, вот так?"
  - Здравия желаю! Что в рюкзачке?
  - А вы с какой целью интересуетесь?
  "Тоже не то. Наводит на какие-то подозрительные мысли".
  - Что в рюкзаке несёте, гражданин?
  - Да вот, к маменьке иду, закруток попросила принести.
  - А дайте-ка взглянуть!
  "Да, попросить глянуть он действительно может... Может быть, поступить хитро?"
  - Товарищ, что в рюкзачке?
  - А труп жены несу! Пилила меня шесть лет, теперь я её распилить решил, сложил аккуратно в рюкзак, несу в тайгу, закапывать.
  - Хе-хе, шуточки мне здесь шутите? Всего доброго!
  "А почему он решит, что я шучу шутки? Вдруг у него чувства юмора нет?"
  Перебрав в голове несколько десятков подобных сценариев, Ефрем решил, что от тела нужно избавляться в домашних условиях и никаких крупных частей за пределы квартиры стараться не выносить.
  На работу Ефрем пришёл раньше всех, чтобы так же незаметно вернуть отмытый с отбеливателем длинный топор, пока никто не заметил пропажи. Отперев рабочий цех, он погрузился в работу и стал ворочать оставленные на просушку доски в отапливаемом гараже. Через полчала на работу подтянулись мужики. Во дворе застучали топоры. Под крышей ангара завизжал стальной круг настольной циркулярной пилы. К этому времени Ефрем уже обдумал примерный план действий и зашёл в кабинет к управляющему начальнику цеха попросить два дня отпускных по семейным обстоятельствам.
  
  3.
  
  - Чем я могу вам помочь? - подошёл к Ефрему продавец в хозяйственном супермаркете, куда он зашёл после работы.
  - Скажите, у вас есть что-нибудь едкое, чем можно было бы растворить органическую ткань?
  - Да, у нас есть хорошее средство от засоров труб.
  - Нет, не то... В канализационной трубе застряла крыса, мне надо бы залить сток хорошенько, чтобы тушку разъело.
  Продавец задумался.
  - Можно попробовать эту вот вещь. Ей можно размягчить ткань, и потом смыть в слив, но кости всё равно останутся.
  - Это ничего. Я возьму сто бутылок.
  - Большая крыса у вас, - удивился продавец.
  - Я от клинингового агентства. Крупный заказ на склад фуража, там развелось всякого у них... - уклончиво отвечал Ефрем.
  Продавец понимающе кивнул головой и повёл Ефрема на склад.
  Конечно же, дома Ефрем не решился растворять всё тело сразу, а отрезал небольшой кусок от живота Женьки, кинул его в литровую банку и залил едкой жидкостью. Через пару часов жидкость вспенилась, образовав на своей поверхности толстую пленку выеденного жира. Волокна мышц немного набухли, стали пористыми, мягкими и легко разламываемыми, но полностью не растворились. Ефрем выругался и слил жижу в унитаз. Полностью растворять в ней всё тело было нельзя. Кишки с желудком такая дрянь тоже не разъест, а вот ливер попробовать можно. Резать мясо в тишине было скучно, и Ефрем на фоне включил радио с лёгкой, расслабляющей музыкой. За окном слышался шум двигателей проезжающих машин и громкое чириканье мелких пташек. Людей на улице в этот будний день почти не было. Лишь однажды проходила какая-то бабка с тележкой, да шарилась по дворовым мусоркам бродячая собака. Когда весь ливер был порезан, Ефрем снова выглянул в окно и увидел эту облезлую шавку, которая что-то выискивала в кустах прямо под его окнами.
  "Съест или не съест? Если не будет есть, придётся вниз спускаться... А если съест? По-любому съест. Эти даже за кусок черствого хлеба перегрызутся", - подумал Ефрем, свистнул собаке и через форточку бросил на голые ветки кустов небольшой кусочек лёгкого. Собака принюхалась, тут же подхватила его пастью и начала жевать. Вслед за первым куском лёгкого он кинул и второй. Через минуту под окнами Ефрема возникла ещё одна дворняга, которой он выкинул кусок сердца. Уже совсем скоро под окнами бегала целая стая из восьми собак. Они вынюхивали пропахшие мясом кусты, снег у дороги и узкую тропку через двор. Многие поднимали морды вверх и голодно облизывались. Ефрем решил, что такая стая собак у его окон вызывает слишком много подозрений. Кормёжку надо прекращать. Он выкинул собакам ещё пару кусков и хотел уже закрыть окно, как услышал с улицы громкий старушечий голос.
  - Вот зажрались, свиньи! Тут людям нечего есть! Лапы куриные на ужин варю, а они мясом собак бездомных кормют! Что ж ты делаешь, сынок? Если мясо тебе некуда девать, так выноси, я-то быстро его приспособлю!
  Ефрем призадумался.
  - Ливер будешь?
  - Так это ж самое вкусное!
  - Печень заберёшь?
  - Ты ещё спрашиваешь? Сам бы попробовал котлетки из печёнки. Знаешь, какие вкусные? Да ты выноси! - спохватилась бабка, испугавшись, что если она сильно расхвалит вкусовые качества печени, но Ефрем решит готовить её сам и передумает ей отдавать.
  - К подъезду подходи.
  Ефрем наложил бабке в пакет печёнку и две почки в нагрузку - он понял, что те люди, которые едят варёные куриные лапки с магазина, всеядны. Он вышел из подъезда на крыльцо и наткнулся на соседа Акима, который курил под козырьком крыльца.
  - Здорово! - протянул тот руку Ефрему.
  - Привет, - уклончиво ответил Ефрем и поспешил сразу зайти на угол дома, чтобы сосед не увидел ничего лишнего, но из-за угла навстречу Ефрему уже бежала голодная бабка.
  - Печень свиная-то? - громко прогундела она сразу как увидела Ефрема.
  - Свиная, свиная, бабуль.. - тихо ответил он. - Пошли за угол, а то видишь, сосед вон, тоже хочет.
  Бабка сразу всё поняла, закрыла свой рот и молча зашла за угол дома.
  - Тебе ещё почки положил, вот, - протянул Ефрем ей черный пакет.
  От счастья бабка начала благословлять Ефрема и кланяться ему в ноги за его щедрость и доброту.
  - У тебя ж если будет ещё - больше не выкидывай! - строго пожурила его бабка на прощанье. - Если что, я на той улице живу, на Тимирязевской, дом двацпять. Спроси Ефимовну, меня там все знают!
  Ефрем что-то сказал, отмахнулся от приставучей бабки и пошёл обратно домой.
  - Никак свежину добрым людям раздаешь? - прищурился Аким и хитро, как-то подозрительно подмигнул Ефрему. Ефрем смутился, но виду не подал.
  - В деревне на выходных был, свинью резали... - сочинял Ефрем на ходу. - Дал мне этого ливера кучу...
  - Людям чужим, значит, раздаёшь, а со своим соседом поделиться западло, э? Мясо-то есть на продажу? Я бы вырезки у тебя взял, если со скидочкой предложишь, - снова подмигнул Аким.
  - На продажу больше нет, - натянуто улыбнулся Ефрем.
  - Эх, тыы... - весело протянул Аким, предлагая Ефрему прикурить. - Как жена поживает? Работу не нашла?
  - Всё хорошо, - уже не знал, что ответить Ефрем, сделал вид, что не заметил протянутой ему пачки и прошёл мимо Акима в подъезд.
  
  4.
  
  Акима такая холодность соседа несколько даже оскорбила. Он ещё долго стоял на крыльце дома и размышлял, что могло послужить поводом для такого пренебрежительного общения Ефрема и решил, что тот всё же вспомнил про одолженный когда-то Акимом спиннинг, который тот уже было записал в список своих вещей.
  "Надо вернуть", - подумал Аким и почувствовал заочную горечь от утраты такой хорошей, пускай и не его собственной, вещи.
  "Нет, наверное, он с женой поссорился. А я тут причём?" - снова возмутился Аким и поднялся в свою квартиру.
  В квартире Акима царил болезненный полумрак, полупустота и затхлость запущенного жилища. Съехавшая четыре года назад от него жена - учительница начальных классов - вывезла половину своей мебели, оставив в маленькой двушке протёртый диван, советскую стенку-приданое и старый кухонный стол с двумя стульями, на который Аким позже поставил компьютер с пожелтевшим от времени пластиком корпуса.
  В пустых стенах спаленки с обшарпанными обоями на полу стояла большая плошка с давно засохшим фикусом. По углам стопки ученических тетрадей и дидактических материалов жены, которые за годы успели обрасти толстым слоем пыли. Аким их не трогал и вообще старался не заходить в эту комнату, чтобы не столкнуться с былым болезненным прошлым. Выкинуть весь хлам и ненужные оставленные вещи жены у него никак не доходили руки, поэтому вся его немногочисленная одежда ютилась в стенке по соседству со старыми женскими халатами, туфлями, платьями, полотенчиками и сервизами, которые Аким не знал как применить, и решил тоже оставить на всякий случай.
  Попытки найти новую спутницу в своей жизни он на время отложил - сейчас было лень кого-то намеренно искать и делать усилия над собой во благо другого человека, в необходимости которых он не сомневался. Наученный горьким опытом, он решил больше не сталкиваться с новыми скандалами, притеснениями и лишениями, с которыми он столкнулся в брачной жизни. Пока. Для этого ещё будет время - все эти смены гардеробов, пустая трата денег, может быть горы перелапаченной литературы по психологии отношений, и что там ещё любят женщины... А пока хотелось плыть по течению и наслаждаться отведенным временем так, как хотелось именно ему, безо всякого влияния посторонних людей. В то же время такой ход собственных мыслей Акима крайне возмущал, и он даже объяснял сам себе, что уже вышел из того возраста, когда ему была интересна романтика и химия новых чувств, а растрачивание своих сил на подобные вещи дело пустое и неблагодарное. В подобной борьбе с самим собой и летели тихие годы Акима.
  Чтобы с головой не окунуться в грязное болото собственной прокрастинации и тоски, Аким предпочитал заниматься делами своих соседей и коллег по работе в сервисном центре.
  В ночь убийства Аким вернулся с работы пьяным и уставшим - у его коллеги родился сын, и он счёл просто непозволительным невежеством не обмыть это дело с виновником торжества в ближайшем шинке.
  Приполз домой он поздно, после чего завалился на диван, включил телевизор и уже очень скоро бороздил бескрайние просторы своих непостижимых алкогольных снов. Шум в соседней квартире ненадолго вывел его из глубокой спячки. Аким сначала не понимал, происходил этот шум в реальности или же звучал из динамиков телевизора. Впрочем, он давно уже привык к ссорам и скандалам соседей и не придавал им особого значения. Где-то в перерывах между сном и реальностью, тонкую грань между которыми Аким чувствовал с трудом, он услышал какой-то невнятный стук на лестничной площадке, и сначала не понял даже в чём дело, пока не постучали снова. В какой-то момент он даже всерьёз призадумался, что стучат действительно к нему. Даже если это действительно было так, то никому открывать посреди ночи он уж точно не собирался. Гостей он не ждал, всякие социальные и коммунальные службы не ходят по домам в столь поздний час, а значит, неизвестный стук в дверь можно было спокойно проигнорировать.
  Уже ближе к утру Акима разбудила подкатившая к горлу тошнота, и он пошёл в туалет. Несовершенная система старых сообщающихся труб деревянных бараков имела свои минусы. При смыве нечистот в унитаз, смытую воду из бачка, бегущую по канализационным трубам, иногда частично засасывало в канализационную систему соседней квартиры, поэтому Аким очень удивился, когда увидел, что вода в его туалете немного потемнела, окрасившись в бурый цвет. Времени на размышления не было. Аким опустошил свой желудок, смыл унитаз и пошёл на кухню выпить рассола. В окне ярко светили пластиковые плафоны, а на порожках противоположного здания одиноко курил дежуривший на участке суточник в синей фуражке. Всё ещё затуманенный разум Акима какое-то время выдавливал из себя клубок разрозненных мыслей, связанных с ночным шумом в соседней квартире, стуком в дверь неизвестных гостей и красноватой жидкостью в его унитазе. Впрочем, эти мысли позабылись им скоро.
  Только ближе к вечеру, когда Аким уже полностью отошёл от мучавшего его похмелья, он вышел покурить и встретился с Ефремом, который рассказал ему, что привёз из деревни забитую свинью. В этот момент для него всё сразу встало на свои места.
  "Точно. Ефрем стучался ночью, чтобы ливер мне предложить. А я не открыл... И почему я сейчас у него не спросил?"
  Заварив чай на кухне, Аким встал у окна и подумал о жене Ефрема. Всё-таки, для Акима было в Женьке что-то свободное и независимое. Быть может, даже блядское, что вызывало в нём неподдельный интерес. Конечно же, интерес чисто околонаучный, психологический.
  Аким вспоминал, как шесть лет назад, при его активнейшем участии, счастливые молодожёны заселились в это пусть и скромное, но зато своё, купленное в ипотеку, жильё. Аким тогда уговорил Ефрема, чтобы тот специально выбирал жилплощадь подешевле и постарее - через пару лет их дом планировали включить в программу расселения ветхого жилья, а они сами должны были обустроиться в новой панельной пятиэтажке в центре города, куда переселили бы жильцов с полуразваленных окраин.
  На следующий год после покупки Ефремом квартиры, мэра города посадили за махинации и попил бюджета на строительстве. На память о посаженном градоначальнике и его жилищной программе в центре города остались только серые бетонные стены недостроенного дома, а новый глава города ограничился лишь тем, что перекрыл крыши нескольких старых бараков и поменял двери в подъездах.
  Тогда Акиму тоже показалось, что отношения между ним и Ефремом несколько охладели, и ему стоило немалых усилий вернуть свою утраченную репутацию в глазах старого приятеля.
  Пока Аким пытался восстановить эти самые подорванные отношения, романтика и большие надежды недавно заселившихся молодожён развеялись. Ушла короткая пора благополучной жизни. За соседскими стенами всё чаще вспыхивали ссоры и скандалы. Вскоре и жена Акима поняла, что личная жизнь соседей увлекает его куда больше, чем своя собственная. Какое-то недолгое время Аким погоревал об уходе жены, но потом спокойно вздохнул и даже порадовался тому, что его больше никто не пилит по всякой ерунде, и он может быть диким волком, одиноким странником среди этих сложных переплетений людских жизней. В некотором роде, подобный альтруизм наполнил жизнь Акима каким-то новым смыслом, и он даже было подумал, что наконец нашёл в нём себя.
  Нет. Определённо, к Женьке его тянула не какая-то внутренняя животная натура, а исключительное желание посочувствовать её тяжкой доле, подставить под её голову своё крепкое мужское плечо, потому что Ефрем, хоть несомненно и был хорошим мужиком, но на роль примерного семьянина никак не годился.
  А Аким, будь он подлым мерзавцем, наверняка бы мог составить реальную конкуренцию её мужу. Уж точно Женька позавидовала бы тонкой душевной организации Акима, когда б увидала на его комоде бережно хранимую свадебную фотографию, подаренную ему фотографом по случаю женитьбы Женьки и Ефрема. Аким признавал, что с этой очаровательной улыбкой, в этом белом, тонком - по фигуре - платье Женька была особенно хороша. Дабы ухмыляющаяся физиономия жениха не смущала его, Аким во время мастурбации заклеивал лицо Ефрема двумя кусочками синей изоленты.
  Конечно же, онанизмом Аким занимался лишь исключительно для того, чтобы поскорее сбросить постыдную похотливую листву, которая неизменно должна возникать у любого здорового мужчины к любой красивой девушке. Только после подобных процедур его разум освобождался от дурных мыслей, и он мог и дальше непредвзято изучать психологические и поведенческие особенности своей подопытной.
  
  5.
  
  После очередного похода в магазин, Ефрем всё же решил купить собственную коллекцию ножовок и приступил к более серьёзным действиям. Весь оставшийся в его тазике ливер почти растворила едкая жидкость, и получившееся желе он порция за порцией смывал унитаз. Унитаз принимал Женькины потроха неохотно, часто давился и забивался, поэтому Ефрем решил, что растворённый ливер будет последней Женькиной частью, которую он спустит в унитаз.
  Пилить останки уже не было тяжело, но на всё это уходила уйма времени и сил. Нужно было соскоблить с костей как можно больше мяса и сухожилий, аккуратно разрезать ножом все суставные связки и разобрать тело на отдельные составляющие. Пилить кости было делом очень долгим и неудобным, поэтому Ефрем решил пока оставить эту затею и разбирать тело по суставам при помощи острого ножа. Все освобождённые от мяса кости он скидывал обратно в ванну, которую залил кислотой и добавил отбеливателя, чтобы кость выглядела более эстетично.
  Страшнее и непонятнее всего обстояли дела с головой. Мёртвое лицо жены с приоткрытыми губами и левым глазом выглядели пугающе. Он видел в них укор и начинал чувствовать свою вину за содеянное. Отделенный от головы ножовкой череп Ефрем побрил наголо и залил волосы кислотой. Снимать с черепа мясо он начал от шеи. Ножом он выскоблил ошмётки из нижней челюсти и вырвал длинный язык, пока не добрался до большого затылочного отверстия, через которое спинной мозг соединялся с головным. Однажды по телевизору Ефрем видел передачу о культуре древнего Египта. В ней жрицы после смерти знатного вельможи бальзамировали его тело - вынимали сердце и печень, аккуратно закладывали в отдельные сосуды, а головной мозг вынимали специальными крючками через ноздри. Такие методы казались Ефрему слишком садистскими и очень муторными. Из кухни он принёс длинную чайную ложку. Крепко зажав лысый череп между ног, Ефрем просунул ложку в спинномозговое отверстие и начал размешивать содержимое черепной коробки. Через пару минут он развернул череп шеей вниз, и, ударяя по затылку, стал вытряхивать перемешанное серое вещество снова в унитаз. Подобные манипуляции с ложкой и вытряхиванием он повторил ещё несколько раз. Приложив голову к своему уху, как большую морскую раковину, он её потряс и прислушался. Теперь вроде бы пусто.
  К самому лицу на черепе он прикоснуться не смог - сковал необоснованный страх и отвращение. Бритый череп жены был правильной формы и выглядел очень привлекательно. На какое-то мгновение Ефрем задумался даже, что его можно было бы заспиртовать в банке и поставить на полку как интересный экспонат, но делать этого не стал, а просто кинул голову в ванну к пузырящимся и пенящимся в едкой жидкости костям в надежде, что его разъест и так.
  Даже после смерти жена не давала Ефрему покоя. Эта ненависть к возне с Женькиным трупом только подкрепила в нём желание продолжать, как бы морально тяжело и неправильно это ни было. С удивлением Ефрем заметил, что разделка человеческой туши не вызывала у него каких-то глубоких моральных терзаний и противоречий. Возможно, сказался накопленный стресс от жизни с нелюбимым человеком и эмоциональное выгорание. Странно, но даже возможность быть кем-то замеченным или навести на себя подозрение не так сильно пугала его, как он себе это представлял. Единственное, что сейчас его подталкивало к решительным действиям, это желание поскорее закончить эту рутинную работу.
  Спать Ефрем лёг очень поздно. Он сомкнул глаза часа на три, а после встал и решил заниматься варкой холодца. Четыре больших алюминиевых кастрюли, которые он принёс из гаража, как раз вместили всю порезанную плоть. Чтобы заглушить неприятный запах человеческого мяса, в кастрюлю он засыпал побольше лаврового листа и чёрного перца. Уже после обеда варево было готово. Готовый продукт поместился в пятнадцати банках. Таким образом Ефрем собирался пронести на городскую свалку части трупа, не вызывая сильных подозрений.
  С костями кислота справилась хорошо. Белые фрагменты ребер, рук, ног, таза и позвоночника сияли своим блеском, воняли едким химозным запашком и бальзамическим ароматом прелого мяса, как в мастерской таксидермиста. Страшно выглядело не разъевшееся до конца лицо изуродованного черепа. Череп уже перестал представлять хоть какое-то подобие Женькиного лица. У него впал нос, вытекли глаза, а кожа вспучилась, покрылась струпьями и слезала с кости как детский сопливый лизун. Ефрем снова взял длинную чайную ложку и начал соскребать отставшее от лица мясо в отдельную банку. Когда он это делал, вместе с отскобленными щеками на пол ванной упала Женькина челюсть, узкая и облезлая. Ефрем поднял её и долго всматривался в ровный забор белых зубов, тупые крючки венечных отростков. Большим пальцем он провёл по тыльной стороне нижнего ряда зубов. На пальце осталась отвисшая гармошка побелевших от химии дёсен. Страх исчез, осталось только отвращение. Чтобы хоть как-то его перебороть, Ефрем подставил отпавшую челюсть к черепу и начал шевелить, приговаривая:
  - Мари-и-ин, я щас в новый бутик зашла, там такие скидки, у меня прям челюсть отпала!
  Потом он развернул череп в противоположную сторону и стал отвечать воображаемому собеседнику:
  - Да, Женька, я там такое бра классное купила, просто отвал башки!
  Осознав, что только что поставленная сцена никакой радости у него не вызывает, Ефрем с силой кинул облезлый череп в таз и снова залил его кислотой. Накопленная усталость не давала вырываться наружу почти никаким чувствам и переживаниям.
  Пока закрученные банки с холодцом остывали, Ефрем выложил из ванны и протёр все белые кости.
  "Отбелить ещё разок не помешает", - подумал про себя Ефрем. Весь белый скелет он как конструктор выложил на клеенке в зале. Ефрему лень было собирать в кучу маленькие кубики костяшек и фаланг пальцев, поэтому он просто высыпал их рядом и сел в кресло перед скелетом на полу.
  Маленькие косточки ещё можно было раскидать по лесам и рекам, часть незаметно вынести на свалку или просто выкинуть в урну. Что делать с большими костями он понятия не имел, но с наслаждением подумал, насколько теперь освободится его жизненное пространство, когда он соберёт всю эту гору Женькиных шмоток, клубков, пялец и стопок журналов для сраного вязания, которым она никогда не занималась, обольёт это бензином за гаражом и спалит к чертовой матери, чтобы захламленная всяким говном квартира стала хоть немного попросторнее.
  Вся эта долгая возня окончательно вбила в голову Ефрема чувство бесконечной тоски и апатии. Он уже было подумал, не лучше ли будет убежать от всего этого куда-то подальше, в дикие дебри тайги, выкопать землянку и жить в ней до конца дней своих, под толстым слоем зелёного мха, стрелять в лесу диких зверей и ловить рыбу. Потом он понял, что все эти мысли нужно поскорее выбросить из своей головы. Депрессия навевается от усталости и долгого отсутствия нормального сна. Ефрем взял себя в руки и снова вернулся к насущному вопросу избавления от тела. Все его остатки нужно было вынести, причём вынести так, чтобы никто, особенно назойливый сосед, даже не видел, что он что-то выносит.
  Ефрем почти был уверен, что Аким всегда наблюдает за его семьёй, слишком часто суёт нос не в свои дела, подслушивает их с Женькой разговоры, а может и прямо сейчас стоит у своей стены и пытается понять, что за возня происходит на кухне и в ванной соседа. Вместе с усталостью в голову начала пролезать паранойя.
  "Вдруг он что-то слышал той ночью? Тогда почему не позвонил в полицию? Не пошёл в участок, не высказал всем свои подозрения... Может, потому что у него нет весомых на то оснований? И где он был вообще в момент убийства?"
  Пока Ефрем размышлял, его взгляд остановился на статуэтке Пеликена, которая была притащена женой неизвестно откуда и стояла за стеклом серванта с самого дня их заселения.
  Ефрем встал с кресла, перешагнул через кости и достал из серванта это мифическое пузатое божество кремового цвета, повертел его в руках. На постаменте статуэтки имелась наклейка с надписью: "Уэленская косторезная мастерская".
  "Значит, кость, - подумал Ефрем. - Интересно, чем вырезают эти фигурки из кости?"
  Ефрем посмотрел на скелет жены и взял в руки плечевую кость. Она была ещё сырой, пористой у оснований, но в центре крепкой и гладкой, сияя своей белизной. Ефрем достал нож и стал скрести по кости кончиком лезвия, нацарапав на нём слово "хуй".
  "Нет, очень долго и сложно, - подумал он. - Может, позвонить в эту мастерскую и спросить, не закупают ли они кости для своих поделок? И что, если послать им по почте ящик костей и на всякий случай указать другой адресат отправителя?". Поразмыслив над этим, Ефрем понял, что и такой вариант не пройдёт - на почте необходимо оставлять свои паспортные данные.
  
  6.
  
  Послеобеденный полдень выдался на редкость тёплым для этой ранней весны. На улице уже чирикали первые весенние птицы, яркое солнце не морозило, а слегка согревало, подтапливая свисшие с крыши снежные шапки.
  Аким сидел на порожках дома, смоктал губами сигарету и вдумчиво смотрел на сараи внутреннего двора, такие же покосившиеся и прогнившие как и сам дом, в котором он проживал. Звук хлопнувшей двери подъезда его испугал. Он подскочил от испуга и уставился на выходящего на улицу Ефрема с большим походным рюкзаком за спиной.
  - Здорово, сосед! - протянул Аким руку Ефрему, как-то хитро сощурил глаза и покосился на большой рюкзак за спиной. - Не рановато ли для похода?
  - Привет, - нехотя отозвался сосед. - В самый раз. Погода хорошая.
  - И всё же, куда путь держишь? - не унимался Аким.
  - А ты чего не на работе?
  - Так у меня отпуск, уже два дня как... Ну так это, куда путь держишь?
  - Да на лыжах пойду, - стараясь сохранять непринуждённость, отвечал Ефрем.
  - А рюкзак такой большой зачем?
  - Рюкзак? Ааа, этот рюкзак... Это так... балласт. Просидишь зиму в четырёх стенах, а потом стариком себя ощущаешь. А рюкзак с грузом надел, совершил марш-бросок по лесам и снова школьные годы почувствовал.
  - Вот это ты здорово придумал! - потёр руками Аким. - А напрошусь-ка я с тобою вместе-то, на лыжи!
  - Сиди дома, Аким, я далеко еду. Быть может, даже с ночёвкой останусь.
  - Так ты палатку взял? И молчишь?
  - Что мне говорить?
  - Как это "что"? - удивился Аким. - Бери палатку, старый друг, встаём на лыжи и айда в лес за приключениями!
  Не дожидаясь ответа соседа, Аким кинулся к своему гаражу и стал откидывать ногами снег от покосившихся заметённых ворот. Его душу переполняла эйфория и восторженность от такой замечательной возможности вновь наладить теплые отношения со старым товарищем.
  Ефрем сильно насторожился от такой активности соседа. Он вообще не понимал, почему Аким проявляет к нему такой интерес и снова начал что-то подозревать. Хотелось послать куда подальше эту назойливую муху и молча убежать, но такое поведение, скорее всего, вызовет у Акима ещё больше подозрений.
  Растерявшись от подобного внезапного поворота событий, Ефрем выругался про себя и пошёл открывать свой гараж. Пока Аким копался у себя, Ефрем поставил на пол рюкзак, протиснулся между машиной и захламленными стенами своего гаража, добрался до антресолей старого серванта, сдул пыль с коробки своих лыжных ботинок и вытащил деревянные лыжи и палки из перекладин прохудившейся крыши наверху. Вспомнив про рюкзак, Ефрем уж хотел незаметно вытащить из него банки с маринованным салом и действительно положить на их место палатку, но крик готового к поездке соседа вспугнул его, и он оставил эту затею. Раздраженный Ефрем выкинул с гаража лыжи с палками, неохотно переобулся, снова закинул за плечи свой тяжёлый рюкзак и закрыл ворота.
  Пока мужчины покидали черту города и вышли на лыжню, ведущую в сторону сплошной зеленой стены таёжного леса, Ефрем уже успел десять раз пожалеть, что не дал в Акиму в морду. Тяжеленный рюкзак с каждым шагом всё сильнее придавливал его к земле. Он не рассчитывал на такую тёплую погоду сегодня, и обильно потел под толстыми слоями термобелья, свитера и зимней куртки. От усталости приходилось останавливаться всё чаще, делая долгие перекуры и перевалы на отдых.
  - Что, сосед, хватку совсем потерял, а? - ещё только больше раздражал резкий Аким. - Обленился за зиму, мышцы совсем расслабились?
  - Ага, - напряженно выдохнул Ефрем.
  - Ты кирпичей в свой рюкзак наложил, что ли? Смотрю я, совсем он у тебя нелёгкий, идёшь тяжело.
  - Есть такое, - сказал уклончиво Ефрем, скинул рюкзак в сугроб и сел на ближайший пенёк отдохнуть.
  - Эх, надо было домой сходить, воды хотя бы взять. Без неё совсем беда... - сказал Аким. - Ты хоть поесть чего в дорогу взял?
  - Ну, так...
  - Слушай что! Я по осени с моим токарем Андрюхой на охоту в эту сторону ехал. Тут километрах в пятнадцати сторожка же охотничья есть, помнишь? Можно будет воды в ведре натопить, приготовить чего из запасов твоих, переночевать. Если поднажмём, то ещё засветло там будем, заодно и переночуем! Как тебе?
  - Аким, да ты ебанулся! - не выдержал Ефрем. - Я не попрусь в тайгу за двадцать километров, у меня уже спина рассыпается! Сейчас отдыхаем и обратно.
  - Это несерьёзно, - весело покачал головою Аким. - Только к лесу - и сразу назад? Может, присыпем пока рюкзак с твоей палаткой здесь, за деревом, а утром вернемся и его заберем? А еду ко мне переложим. А то дома сидеть уже сил никаких нет! Хочется ведь тоже развеяться, так сказать, вырваться из города, воздухом подышать.
  - Ну а мне совсем не хочется. Мне на работу завтра.
  - А как же ты тогда с ночёвкой ехать собрался? Что-то ты темнишь, дружище!
  - Ничего я не темню. Палатку на всякий случай взял. Мало ли, вдруг форсмажор какой. Всегда предусматриваю.
  - Ну, хочешь, я твой рюкзак понесу? - вызвался Аким. - Проеду половину пути, ты отдохнёшь пока, воздухом подышишь.
  Ефрему уже ничего не хотелось. Он устал и выдохся. Он и сам успел уже подумать об охотничьей сторожке. Она стояла в лесной глуши на берегу реки, в которой можно было бы вырубить прорубь и утопить банки, но идею ехать туда он отбросил, потому что решил, что с таким грузом он до неё не дотянет.
  - Кстати, чего ты один в лес пошёл, а Женьку и не взял? - просил мимоходом Аким.
  Ефрем уже был готов к такому вопросу.
  - Нет у меня больше жены. Собрала свои вещички и уехала... К родственникам, в общем, в другой город.
  - Вон оно как... - произнёс Аким и на секунду приуныл, как бы выражая этим своё соболезнование. - Куда-то в деревню глухую?
  - В город же, говорю.
  - Она же сирота. Какие у неё родственники, и в каком городе?
  - А тебя это так сильно волнует?
  - Да так... - оправдывался Аким. - Просто подметил.
  - Мне плевать. Понял? Просто похуй. Уехала, ну и пусть катится себе, и не возвращается вообще.
  - И что, думаешь, окончательно всё? - неуверенно спросил Аким.
  - И бесповоротно, - смотрел куда-то вдаль Ефрем, стараясь не поворачивать голову к Акиму.
  - Вообще никаких чувств?
  - Да, вообще.
  Возникла небольшая пауза. Аким решил, что раз уж пошёл такой расклад событий, то можно было бы расспросить об их былых отношениях подробней.
  - Слушай, а как она была вообще? Ну, в постели...
  - Заебись, - бодро, но резко отрезал Ефрем.
  Это подогрело интерес Акима и разожгло его желание расспрашивать дальше.
  - А она же рожала, да? У вас ведь ребёнок был... Долго он прожил-то, бедняга?
  - Неделю, - угрюмо произнёс Ефрем.
  - Горевали?
  Ефрем от злости снова сжал кулаки, но сдержался и промолчал.
  - Кесарево делали, наверное, чтобы вытащить?
  - Сама родила, - отвечал Ефрем, не понимая, почему он вообще это обсуждает с Акимом.
  - И как она, поменялась после этого?
  - В каком плане?
  - Ну, сиськи обвисли, наверное... - вкрадчиво спрашивал Аким, теперь уже и сам стесняясь смотреть Ефрему в глаза.
  - Нет... Не заметил как-то.
  - А вагина растянулась?
  - Не знаю, - подкатил глаза Ефрем, скрипя зубами.
  - Хуй не проваливался? Нормально ебать было? Мышцы хорошо вагинальные работали?
  - Да нормально у неё всё, чего ты доебался!?
  - А у самого хуй нормально стоит?
  Ефрем поднял голову и с кипящей ненавистью глянул на Акима.
  - Я не пойму, чё тебе надо от меня?
  - Да так... - потупил Аким свой взгляд. - Мне вот интересно, есть ли какие-то отличия во время секса с женщиной до рождения ребёнка и после? Ну и психологическая сторона интересна. Ты вот как себя чувствовал после того, как она родила? Нормально ли было туда же ебать, откуда ребёнок вылез? Чувствовал какой-то дискомфорт?
  - Что ты несёшь вообще? - скривил Ефрем лицо. - Я вообще об этом не думал.
  Потом он подумал ещё немного, и добавил:
  - Так-то да, после рождения секс уже не тот. Хотя... Не из-за родов, скорее. Оно же там затягивается всё со временем.
  - Ну знаешь... Как бы, это самое... дерево уже принесло свой плод и всё такое... Наверное, уже не так интересно после этого ебать, вот и хуй не стоит.
  - Да нормально у меня хуй стоит, отъебись!
  - Да ладно, ты не подумай, я не пидор какой, просто узнать было интересно... А то соседи с тобой, общаемся за всякие мужицкие дела, а личной жизни никогда и не обсуждали.
  - На то она и личная жизнь, чтобы её не касались остальные.
  - Это тоже верно. Но всё равно, странно это. Живём рядом уже сколько, а я так мало о жизни вашей знаю... А потом вы так вот разбежались, и всё тут...
  Ефрем вскочил на ноги:
  - Слушай, я не хочу это обсуждать, ясно? Не интересно мне, и если я не хотел посвящать тебя в свою личную жизнь, то значит, что не надо влезать, понял?
  - Да понял, понял... - примирительно и спокойно ответил Аким. - Ты не бодайся со мной, Ефрем, я ж по-дружески. Просто хотел узнать, как дела у вас, чем живёте, всё-таки не чужие же люди.
  Последние слова Акима каким-то странным образом немного успокоили Ефрема. Он снова сел и выдохнул. После небольшого отдыха путь к охотничьей сторожке уже не казался ему таким уж страшным и непреодолимым. Стоило только переждать когда уснёт Аким, отнести банки к реке, а вместо них напихать в рюкзак дров.
  - Ладно, забыли, - сказал он. - Это от расставания стресс в последнее время вылез. Надо бы мне и вправду немного проветриться. Чёрт с ними, с делами.
  - Вот, и я ж о чём! - Оживился Аким. - Надо, это точно надо! А то такой угрюмый ходишь, что и смотреть на тебя страшно. Отдыхать нужно иногда.
  Ефрем снова поднялся, отряхнулся и взвалил на тебя тяжелый рюкзак.
  - Ты бы мне часть груза переложил, ехалось бы легче.
  - Нет уж, - ответил Ефрем. - Если хочешь повезти, то вези всё сразу.
  - Давай половину пути я повезу, а потом опять ты?
  На том и сошлись.
  Высокие сугробы снежной тайги ослепительно ярко сияли от клонящегося к горизонту солнца, которое стало стремительно тонуть в пришедших с севера тучах. Последние желтые лучи контрастно разрезались широкими стволами вековых лиственниц, между которыми петляла накатанная дорожка туристической лыжни. Ветер шумел в верхушках деревьев, а хвойные стволы тяжело скрипели под его напором. За время пути Ефрем даже немного отдохнул и расслабился, полной грудью вдыхая приятный хвойный запах бескрайнего леса.
  Вскоре тучи окончательно заслонили солнце, и холодный северный ветер всё крепчал. Погода портилась. К этому моменту последняя лыжня леса оборвалась и повернула обратно, и лыжники стали пробиваться прямо через сугробы в густую тень сумеречного леса. Когда на улице уже вовсю бушевала метель, Аким и Ефрем добрались до старого зимовья охотников. Это был самодельный вагончик на огромных железных санях из труб с маленьким окошком на торце, обитый толем по стенам и листами железа на крыше. У одной из стен зимовья валялось несколько чурбанов распиленной листвянки и ржавый воткнутый топор. Пятачок у двери вагончика был наскоро очищен от снега. Вокруг имелось несколько следов уже почти заметенных человеческих ног, а от самого порога куда-то вглубь тайги шли трудноразличимые широкие борозды охотничьих лыж.
  В сторожке никого не было. Видимо, давний её путник - случайный охотник - совершал глубокий рейд в тайгу, чтобы хорошенько поохотиться. Он переночевал в жилище и двинулся дальше, на поиски дичи. Если он не явился сюда в непогоду на ночёвку, значит, он уже давно вернулся в город другим путём.
  Ефрем посветил тусклым брелоком-фонариком по углам сторожки. Комната маленького зимовья была грязной и захламленной, с кучей мусора на полу. На двух самодельных нарах у стен лежали замусоленные лохмотья, которые, видимо, когда-то были матрасами. Между двумя нарами под окном стоял небольшой обеденный столик с тумбочкой. На столике блестели высохшие и давно немытые алюминиевые миски, эмалированные кружки, лежало пару вилок. У входа прибита вешалка с забытым кем-то давно армейским брезентовым дождевиком и черной кепкой. Под вешалкой валялось несколько обломанных сухих сучьев и стояло железное ведро, полное чёрных перьев общипанного тетерева с засохшими каплями крови. С другой стороны от входа была пузатая чугунная буржуйка с поднимающейся к потолку трубой. На буржуйке стоял чайник и керосиновая лампа, которую Ефрем зажёг и повесил посреди комнаты на прибитый к потолку крючок. Комнату осветило тусклым тёплым светом. Ефрем устало скинул с плеч свой рюкзак и опустился на нару. Аким начал копаться в тумбочке, достал жёлтую пачку рассыпного чая, банку со слежавшимся в камень сахаром, пакетик с лавровым листом, закопчённую кастрюльку, железную банку из-под кофе, на четверть заполненную перловой крупой.
  - Тоже мне, туристы... - с тоскою вздохнул Аким. - В тайгу поехали, даже воды бутылку не взяли! У тебя там в рюкзаке есть что-то съестное?
  - Ничего нет.
  - Как нет?! Что же мы есть будем?
  - Ничего не будем, - ответил Ефрем. - За двое суток, поди, с голоду не умрём. Если жрать так сильно охота - свари себе перловки в кастрюле.
  После этих слов Ефрем взял чайник, с порога плотно набил его свежевыпавшим снегом и поставил на печку:
  - Чайку на ночь попьём и спать. Надо сил набраться, завтра ещё назад идти весь день. Пособирай здесь щепки с мусором, растопи печь, а я пошёл на улицу, дров на ночь нарублю.
  На улице разыгралась серьёзная метель, будто и не было совсем никакой весны. Сильный ветер надувал за шиворот колючий снег, кружил белую позёмку и напористо гудел. Ефрем первым делом решил обойти округу и посмотреть, в каком месте здесь можно выкинуть банки. Он снова достал свой маленький фонарик, сориентировался и вышел к реке, лёд которой сейчас был заметён белым полотном. Уже через пару недель, когда вода талого снега заполонит эти леса и долины, бурные речные потоки смоют оставленные на льду банки и навеки сотрут всякую память о них.
  Ободрённый своими мыслями, Ефрем довольно улыбнулся и пошёл обратно к сторожке, из печной трубы которой уже метался во все стороны серый дым разожженного огня. Ефрем откопал присыпанный снегом колун и стал рубить прихваченные ледяной коркой поленья. Нарубив несколько пеньков, он взял в руки большую охапку, открыл дверь в сторожку и застыл на пороге.
  Прогревшаяся от тепла лампа на потолке теперь давала больше света. Свет от огня из раскрытой дверцы растопленной буржуйки квадратом падал на пол, где в беспорядке валялся выпотрошенный рюкзак Ефрема с банками закрученного сала. Рядом с рюкзаком на краю нары сидел Аким. Он держал на коленях вскрытую ножом банку и хлебал из её горла застывшее желе холодца. Он поднял голову и встретился взглядом со стоявшим на пороге Ефремом. Возникла секундная пауза, после которой Аким оторвался губами от банки, вытер рукавом жир и стонущим голосом завыл:
  - Ефрем, ну ты какой-то прям садист, ей-богу! Годовой запас студня за спиной таскает, а меня голодом вздумал морить! Скажи, вот это по-товарищески?
  - Аким, поставь банку на место... - одними губами пролепетал Ефрем.
  - Не дам! Хоть убей меня тут, банку не отпущу! - взбунтовался Аким, вилкой подцепил большой кусок мяса и засунул его в рот. - Я... жрать хочу, понимаешь?! - говорил он с полным ртом и струйки топленого жира текли по его подбородку. - Да, я тоже веду себя как свинья, вскрыл твой рюкзак без разрешения, но если тебе западло с другом холодцом поделиться... если тебе жалко для меня пару кусочков, какой ты друг после этого? Оставь ты себе эти банки, а вскрытая уже моя, я её съем, а как приедем домой, я тебе деньги за неё отдам, если ты не хочешь по-товарищески.
  Ефрем прикрыл за собой дверь, аккуратно скинул дрова у печи и сел на соседнюю нару.
  - Ну, как? - осторожно спросил он. - Вкусно?
  - Ой, господи, - не зная себя от счастья, жадно давился мясом Аким, сгрызая зубами мякоть с пожелтевшей щетинистой кожи, по видимому, отрезанной от икр ног. - Какое нежное, какое сладкое и приятное! Корешу твоему из деревни уважение от меня за такую свинину, а вот обсмалить можно было бы и лучше. Уж кожа колючая больно. И да, кто так мясо готовит? Долго так оно у тебя не простоит, если соли будешь жадничать. Но ничего. Я тут нашёл вот, - Аким достал из кармана замусоленный пузырёк, засунул в него два пальца и насыпал соли прямо в горлышко банки. - И да, кстати, зачем ты столько мяса с собой в тайгу попёр? Если б я тебя не знал, то я бы подумал, что ты в тайге всю весну собрался куковать.
  - Какой был балласт в квартире, такой и взял... - задумчиво ответил Ефрем.
  - Балласт очень полезный, - продолжал есть Аким. - Но вот что ты от меня его зажопил, я тебе этого не прощу!
  От всей нелепости ситуации Ефрем засмеялся. Вновь начавший было тяжелеть камень упал у него с души, словно тайна, которую он хранил так долго, и которая казалась ему такой пугающей и ужасной, оказалась совсем не страшной. Как бы поддерживая товарища, Аким тоже нелепо начал хохотать, ел и копался вилкой в банке, пока не вытащил из неё большой кусок Женькиной груди с коричневым соском посередине.
  В мгновенье лицо его стало каменным и полным ужаса, мешавшегося с отвращением. Чтобы не вызывать подозрений, Ефрем все так же продолжил хохотать, чувствуя, как шевелятся волосы у него на затылке.
  - Ей-богу, как у человека, - хохотал он, наблюдая за реакцией Акима. - А говорят ещё, что свиньи не похожи на людей.
  Акиму как-то стало не до смеха. Он будто бы всё понял, всё разложилось по своим местам. К его горлу подступила тошнота, и он выплюнул уже пережёванное мясо обратно в банку, отхаркиваясь и вытирая губы. Банка выпала из его рук, грохнулась на пол и разбилась. Всё его тело сковала дрожь ужаса, и разваренный кусок женской груди плясал, наколотый на вилку, в его руках.
  - Да ты с ума сошёл! - истерически крикнул Ефрем. - Чего холодец переводишь? Ешь!
  Аким уже ничего не слышал.
  - Ты ведь не ездил ни на какую дачу, - тонко проблеял он. - Ты ведь каждый день со мной курить выходишь... Когда ты ездил?
  - Да не гони, - всё ещё пытался оправдаться Ефрем, хотя уже и понимал, что ситуация становится патовой. - Откуда у меня тогда столько банок с мясом?
  - Мужик... Где твоя жена?
  - Я же говорил, в город она уехала, к родственникам.
  - И поэтому два дня её уже не вижу?
  - Ну да! Уехала, и всё тут!
  Уверенность, с которой говорил Ефрем, немного дезориентировала Акима. Он уже не был уверен ни в чём, поэтому опустил голову и задумчиво рассматривал вилку с куском груди в своих руках.
  - Кровь в унитазе, это... - зажмурился Аким, пытаясь развидеть в куске груди что-либо человеческое. - Так. Ладно. Свинина. А что за едкая химия, которой ты весь дом провонял?
  - Туалет от слитой крови забился. Кислотой прочищал.
  Аким молчал. Наконец он сглотнул, оторвал от вилки глаза и в его взгляде мелькнул яркий огонёк негодования.
  - То есть, если я зачерпну жижу в своём унитазе, сдам её на экспертизу, ты не будешь возражать?
  - А ты мне не доверяешь? - напрягся Ефрем и на долю секунды метнул свой взгляд на миску на столе, в которой, среди прочих приборов, лежал ржавый столовый нож.
  Аким уловил этот взгляд и понял, что в сторожке стало опасно находиться. Он резко швырнул вилку в своего соседа и кинулся к выходу. Ефрем был готов к такому повороту и тут же прыгнул следом и сбил с ног Акима. Аким с треском впечатался в стену у двери и завалился на буржуйку, опрокинув её на пол. Из дыры в крыше выпала труба, заполняя сторожку едким дымом. Чугунная печь опёрлась о кровать, роняя из открытой дверцы на пол догорающие головешки и угли. Завязалась борьба. Мужчины катались по ограниченному пространству сторожки, давясь угарным дымом, опрокидывая ногами ведра с мусором, толкая саму печь и тяжёлые банки с мясом. Вскоре напуганный Аким начал брать верх над уставшим за день Ефремом. Он повалил его на спину и сыпал удар за ударом по лицу соседа. Ефрем пытался закрываться. Одной свободной рукой он шарил по полу, обжёгся о горящую головешку, схватил её в ладонь и приложил к лицу Акима. Оба заорали от ожогов. Аким отбил руку Ефрема и смахнул с почерневшего от сажи лица угольки. Ефрем выиграл пару секунд, нащупал у себя под рукой мягкую грудь и кинул её в лицо Акима.
  - На, сука, жри!!! Вкусно было?!
  Аким скрючился, отрыгнул холостым рвотным запалом и позволил Ефрему скинуть себя. Ефрем вскочил и подбежал к столу, где в миске лежал ржавый нож. Испуганный Аким распахнул ногою дверь и снова упал на пороге, изрыгая из себя рвотные массы. Ефрем, подобно герою из американского боевика, прыгнул на спину товарищу и всадил в толстую ткань пуховика рыжее лезвие.
  - Это тебе за ипотеку, с-сука... - шипел он в бешенстве.
  Аким вскрикнул, дёрнулся, и отломленная рукоять ножа осталась у Ефрема в ладони. Аким поднялся на трясущихся ногах, выплёвывая изо рта сгустки пережёванного холодца и собственной крови. Ефрем испугался, что он пошёл за угол сторожки, искать топор, поэтому он снова забежал в сторожку и снял с крючка висевшую на гвоздике керосиновую лампу. Держа лампу в руках, он выбежал на улицу, замахнулся и ударил ей Акима по голове. Стекло лампы разлетелось. Из топливного бачка выпал язычок фитиля. Керосин растёкся по куртке Акима и вспыхнул ярким пламенем. К тому моменту тело Акима уже полностью обессилело от ранения и сковавших его рвотных позывов. Огромный горящий факел без единого звука припал к ближайшему стволу лиственницы, охватил его руками и стал тихонько оседать на колени. Уставший Ефрем закурил сигарету о горящий синтепон рукава своей куртки, быстро потушил его о снег, сел на пенёк и постарался отдышаться, прикладывая снежок к горящему от ударов лицу.
  Через минуту куртка Акима прогорела насквозь и стала горячо щипать огнём его оголённую кожу. Аким начал хрипеть и орать, нелепо пытаясь смахнуть горящими руками огонь со своего тела. Помахав немного руками, он упал в снег, перевернулся на спину, и так и остался лежать, тяжело дыша, периодически что-то невнятно завывая и хрипя.
  Ефрем почувствовал чьё-то присутствие рядом. Он обернулся и увидел в бледной зарнице огня фигуру вернувшегося охотника, который стоял на широких охотничьих лыжах. Это был уже седой старик с пепельной бородой. На нём была короткая рыжая дублёнка с бараньим мехом на груди и серая шапка-ушанка, подвязанная под подбородок. За пояс его дублёнки была заткнула грязно-белая тушка окровавленного зайца, а за спиной на ремешке висела длинная двустволка.
  Ефрем бросил окурок и аккуратно привстал, как бы стараясь не вспугнуть случайно забредшую на чужую территорию дичь.
  - Спокойно, дед. Я всё щас расскажу...
  Дед, однако, спокойно стоять не стал. Одной из палок он оттолкнулся от земли, лихо развернулся на своих толстых лыжах и кинулся бежать.
  Ефрем добежал до сторожки, прищёлкнул к своим ботинкам лыжи, подхватил колун у поленьев и кинулся следом. Сильный встречный ветер задувал в лицо комья снега. В снежной мгле ничего не было видно, и только через сотню метров, где-то вдалеке, Ефрему удалось заметить смутный силуэт охотника, который летел всё дальше во тьму, активно махая и отталкиваясь от земли палками. Будто шестым чувством ощущая нагоняющего его Ефрема, охотник сделал крутой вираж и завернул под прямым углом, затерявшись среди толстых крон деревьев. Ефрем такой резвостью не обладал. Он затормозил, медленно развернулся и стал искать потерянную лыжню. Сильные порывы ветра не давали ему как следует рассмотреть и запомнить, где именно дед свернул со своего пути. Через минуту Ефрему удалось различить в потёмках широкую колею, и он побежал по ней, помогая себе палками. В уши ему задувал боковой сильный ветер, и Ефрем даже не успел сначала сообразить, что за грохот разлетелся по ночной тайге. На стволе впереди расщепилась еловая кора, принявшая на себя удар мелкой свинцовой картечи. Ефрем резко затормозил и упал в сугроб.
  - Не ходи за мной, сынок! - донесся откуда-то из темноты запыхавшийся тихий голос. - Не ходи, а то следующий заряд аккурат промеж глаз запущу, не дай грех на душу взять! Иди своей дорогой. Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю.
  - Да он на меня напал, понимаешь, дед?! Он! - крикнул Ефрем в темноту, пытаясь нащупать глазами тёмный силуэт между лиственниц.
  - А это уже ваше дело, - проговорил голос. - Я с вами никаких ссор не веду. Разворачивайся и ступай своей дорогой, да за мной не плетись, не то худо будет.
  Ефрем поднялся и от досады злобно оскалил зубы.
  - Всё, дед, ухожу я! Ухожу!
  Охотник больше не ответил ни слова. Только краем глаза Ефрем увидел, как меж стволов промелькнул чей-то тёмный силуэт и исчез в темноте, за пеленой метели.
  Ефрем развернулся и по накатанной дедовой лыжне стал возвращаться к сторожке, туда, где уже вовсю сияло яркое зарево пожара.
  
  
  7.
  
  Когда Ефрем добежал до сторожки, её крышу и стены уже поглотил огонь. Сильный ветер раздувал оранжевое пламя. Под вой метели трещало и шипело старое дерево. Не раздумывая Ефрем кинулся в задымлённую дверь и стал выбрасывать на снег банки с мясом. Ещё не вполне осознавая, зачем они ему нужны, он понимал, что скоро здесь будут люди в фуражках, и теперь единственным оставшимся путём отхода была для него тайга. Он готов был прятаться и скрываться, выживать и, может быть, даже замёрзнуть, лишь бы не даться в руки милиции. И если уж он выбрал такой путь, то надо как-то выживать, и банки могли ему в этом помочь.
  Вслед за банками на улицу вылетел рюкзак, брезентовый дождевик и ещё какое-то дымящееся тряпьё, которое могло бы сгодиться на первое время. После этого он подошёл с обугленному трупу Акима, отволок его к сторожке и запихнул в дверной проём зимовья, косяк которого уже начали облизывать языки пламени. От сторожки веяло нестерпимо сильным жаром. Ефрем запихал в рюкзак четыре банки, дождевик с тряпками, положил железную кружку и запихнул за лямки тяжелый колун. Ноша давила к земле и казалась неподъёмной. Силы оставляли его, но он решил идти дальше, вглубь тайги, не строя пока никаких планов. Единственный план, который сейчас был у него в голове - убежать от этого места как можно дальше.
  Ефрем бежал в полной темноте, под вой метели и ветра, не разбирая дороги. Через пару часов силы окончательно оставили его. Пальцы рук отмёрзли, лицо обветрилось и горело от жара и холода снаружи. Упав на колени перед двумя растущими в облипку высокими лиственницами, он скинул с себя рюкзак, разметал лёгкий слой свежевыпавшего снега и стал рыть нору в твёрдом пласте подмёрзшего наста. Через метр он докопался до коричневого ягеля, губчатого и жёсткого и стал копать уже параллельно земле, пока не упёрся в основание толстых древесных стволов. Внутрь он затащил рюкзак, выстелил на ягеле грязное тряпьё, накрылся брезентовым дождевиком, вытащил из рюкзака банки, а самим рюкзаком заткнул дыру наверх.
  Ещё пару часов сон не шёл к нему. В снежной берлоге было недостаточно холодно, чтобы замёрзнуть и обморозиться, и недостаточно тепло, чтобы заснуть. Нос выпускал тонкую струйку пара, ноги сквозило из плохо прикрытой дыры. Усталость навалилась такая, что на нервах и эмоциональном напряжении трудно было заснуть в одночасье. Желудок скрутило от голода, но Ефрем решил, что без крайней необходимости не будет прикасаться к человеческому мясу, и постарается сначала найти ещё одну пустующую сторожку, хотя это и было сродни поиску иглы в стоге сена и случайному редкому везению. Он знал, что в этом восточном направлении из города вела тупиковая дорога в один полузаброшенный маленький посёлок с населением в сотню человек.
  По пути к этому посёлку встречаются давно пустующие деревни, в одной из которых и можно будет наладить жизнь и постараться как-то жить дальше. Но сначала одну из таких деревень необходимо найти, и уже потом, немного отдохнув и согревшись, решать, как быть дальше. Успокоив себя этими мыслями, Ефрем, наконец, смог закрыть глаза и погрузиться в короткий, обрывистый сон.
  С утра следующего дня и до самой ночи Ефрем весь день был на ногах. Сначала он пытался бежать, чтобы уйти от фантомной погони, которая, казалось, его настигает. После паника прошла, как и запас сил истощенного организма, и Ефрем побрел неспеша, короткими шагами толкая лыжи вперёд, с трудом переставляя палки уставшими руками.
  Погода в тайге была тихая и спокойная, но пасмурная, гнетущая своим безмолвием. Любой звук и шум заставлял Ефрема настораживаться, останавливаться и долго стоять на месте, вслушиваясь в пустоту, и только потом идти вновь куда-то, не разбирая дороги, среди этих однообразных стволов голых лиственниц и частых палок тонкой ольхи. Ефрем решил держаться северо-восточнее того места, где, предположительно, должна пролегать дорога. К дороге он вышел только к полудню следующего дня и шёл параллельно, стараясь держать шум редко проезжающей машины на расстоянии.
  К брошенной деревне он вышел только под вечер. Это был давно оставленный поселок артели старателей с деревянными покосившимися домиками у края разрытого вдоль реки карьера. Ефрем выбрал самый дальний от дороги домик, в котором он нашёл голую сетчатую кровать, забитые целлофаном окна, ржавую, давно нетопленную печь, подвесные полки, кое-что из посуды и банных вещей. Ефрем полазил по посёлку в надежде найти хоть что-нибудь съестное, но ничего кроме закаменевшей пачки соли, соды, банки с чаем и черного перца ему найти не удалось.
  Притащив из соседних домиков матрас, он расстелил его на кровати, растопил печь и слёг с сильным жаром не в силах больше ничего предпринять. С каждой минутой воздух в комнатке прогревался всё сильнее, наполняя его прелым запахом старого мышиного помёта и древесной гнили. Дышать было тяжело. Всё тело Ефрема трясло и потело. Слабость нарастала, и Ефрем со страхом подумал, что если он продолжит и дальше лежать без еды, то уже скоро не сможет встать никогда. Не осталось никаких умственных ресурсов, чтобы думать о морали и этике. Он вскрыл одну из банок с холодцом, сдул пыль с железной миски, что стояла на полке, и найденной ложкой наложил несколько кусков мяса с жиром и желе. Миску он поставил на горячую печь. Рядом с ней встала железная кружка, полная наломанных сосулек с крыши.
  Горячий топленый бульон оказался очень вкусным. Ефрем словно пил волшебный эликсир жизненных сил, которые восстанавливали и питали всё его тело. Нежное мясо таяло на языке. Его ароматный сок растекался по жилам, насыщая их энергией. Во время еды голодный Ефрем всё равно старался не думать о том, что с ним происходит и чьё мясо он ест. Он не чувствовал ни отвращения, ни сожаления, ни ужаса. Только удовольствие от насыщения, и насыщения такого приятного и сытного, которого, казалось, не испытывал никогда. Сначала он думал, что этот особый вкус являлся следствием сильно обострившегося голода. Насытившись, он потом ещё некоторое время не возвращался к этой еде, но уже на следующий день внутри него снова просыпался голод - дикий и ненасытный. Со страхом Ефрем понимал, что он хочет есть, причём есть только это мясо. Никакие другие гастрономические грёзы о блюдах из прошлой жизни не вызывали у него такого ментального удовольствия, как мысли о банках с человеческим холодцом, стоящих под кроватью.
  С не меньшим ужасом Ефрему начинало казаться, что в те дни, когда он отказывался есть мясо, его силы истощались с ещё большей скоростью, нежели когда он ел обычную еду в цивилизации. Появлялось гнетущее, болезненное состояние, поправить которое, несомненно, была способна только новая порция вкусной человечины. Только в этом мясе была необъяснимая и животная притягательность, которая могла вывести его из гнетущей немощности и беспросветной тоски. Человеческое мясо в рационе начинало казаться жизненной необходимостью, и только оно могло Ефрема спасти.
  Ефрем на время переборол свои сомнения. Питаясь пару раз в день маленькими порциями Женьки, он уже очень скоро крепко стоял на ногах, был полон сил и полностью избавился от лихорадки.
  На улицу снова вернулась весна, и яркое апрельское солнце своим теплом топило снежные шапки на крышах домов. Спавшие всю зиму реки насыщались бурным потоком талых вод, ломая лёд, пуская по течению белесые крыги.
  Каждый день Ефрем выходил из своего жилища, чтобы ещё раз облазить брошенные, прохудившиеся строения, найти что-нибудь съестное, и каждый раз возвращался ни с чем. Не был Ефрем и охотником, поэтому поймать хоть какую-то дичь, поставить капкан или соорудить силки он не смог, а запасы мяса неумолимо истощались. Ещё через пару недель он снова начал голодать и слабеть. И хотя весна в тайге уже брала верх над казавшейся непоколебимой вечной зимой, лета с его грибами и ягодами ждать было ещё очень долго.
  В один из погожих ясных дней Ефрем накинул на плечи свой похудевший рюкзак и снова пошёл вдоль дороги искать что-то ещё, что могло бы насытить его дикий голод. Он заночевал в следующей попавшейся деревне и снова не нашёл в ней ничего. Согревали его только мысли о вкусном мясе жены, которая лишь после своей смерти принесла ему хоть какую-то пользу.
  Каково это - пять лет жить рядом с человеком, проводить с ним почти всё своё свободное время, гулять, развлекаться, заниматься сексом, Ефрем уже напрочь позабыл. В голове осталось только одно приятное воспоминание о вкусовых качествах нежного, ещё молодого и ужасно аппетитного мяса.
  Следующий день, такой же бесплодный и голодный, пролетал незаметно. Уже во второй половине дня небо снова объяло тучами. Стало тихо. У оголившихся и освободившихся от снега камней шумела вода широкой реки, волны которой стремительными потоками размывали берега.
  Этой ночью Ефрем понял, что на его след напали волки, которые обычно сбиваются в стаю зимой, чтобы легче было загнать в западню дикого зверя. Всю ночь у его ночлежки не прекращался голодных вой нескольких глоток. Только днём, выйдя к долине реки, он увидел рыскавшие на краю леса серые бока голодных псов.
  Пару часов Ефрем шагал возле этой реки, прыгая по скалистым камням, тщетно пытаясь высмотреть в бурлящем потоке воды хотя бы небольшой намёк на переправу из брёвен и мусора. В какой-то момент осмелевшая стая из шести особей вышла из зарослей и бодро потрусила вслед за человеком, постепенно образовывая полукольцо и окружая его.
  Ефрему становилось не по себе. Сначала он останавливался и ждал в нерешительности. В ответ стая тоже замирала. Изредка отдельные особи перебегали с места на место и вынюхивали запахи из потоков встречного ветра. Тогда Ефрем снял рюкзак, поднял его над головой, начал кричать и пытаться отпугнуть прицепившихся шавок, но его действия не производили на стаю никакого эффекта. Ефрем в панике ускорил шаг, лихорадочно выискивая в глубоких шумных водах брод, иногда кидая камни в слишком близко подошедших псов, но это только ещё больше злило их и делало всё смелее. Чувствуя сильный страх загнанной в западню жертвы, волки только сильнее разжигали свой охотничий задор и всё плотнее сжимали полукольцо, пока не подошли вплотную. Ефрем снова снял рюкзак, остановился и выставил его перед собой, стараясь не упускать никого из виду. Самый матёрый из стаи - серый, с коричневыми проплешинами - выждал момент и кинулся вперед. Ефрем успел уловить его выпад, кинул рюкзак в морду агрессивному зверю и прыгнул с невысокого обрыва в ледяные бушующие воды.
  Мутные, грязные вихри подхватили его тело как тряпичную куклу, закружили и понесли по течению. За шиворот хлынула вода, от холода спёрло дыханье. В открытый рот и глаза набились песок и глина. Ефрем вынырнул и ещё пару минут, хватая ртом воздух, вслепую пытался зацепиться хоть за что-то в этом бесконечном потоке ревущего хаоса, пока закоченелое от холода тело не перестало его слушаться.
  
  8.
  
  Словно после долгой и тяжёлой комы Ефрем пришёл в себя и с трудом раскрыл воспалённые глаза. Его тело было плотно закутано в колючие тяжёлые шкуры животных, а сам он лежал под раскидистым сосновым лапником, согреваемый теплом трескучего костра.
  Рядом сидел бородатый человек в сером потрёпанном камуфляже. Он неотрывно наблюдал за банкой над огнём и ждал, пока в ней закипит вода. Ефрем повернулся, и мужчина поднял на него глаза.
  - Ты лежи, лежи, - ответил он. - Сейчас я тебе трав заварю, отогрею. На ноги встанешь.
  - Мне и так хорошо, - сказал Ефрем, но не смог подняться. Все кости в теле ломило, словно по нему проехался тяжёлый грузовик.
  - Конечно, хорошо, - сказал, усмехнувшись, охотник. - Я уж думал, что труп вылавливаю. Как ты только выжил в этой воде ледяной? Покой тебе нужен. Рано ещё вставать, слабый. Чаю выпьем и дальше пойдём, в посёлок.
  От этих слов Ефрем насторожился.
  - Мне нельзя, - ответил он. - Нельзя.
  - Натворил чего? - настороженно отозвался мужчина.
  - Нет. Но нельзя мне пока к людям.
  - Не переживай, к людям тебя не поведу. Там, за холмом, Хахчан стоит. А по эту сторону моя изба. Раньше оленеводы жили, из коренных. Давно уж разогнали всех.
  - Ты кто такой? - спросил Ефрем сиплым голосом.
  - Я? Охотник, - спокойно отозвался незнакомец и кинул пучок травы из мешочка в банку с кипящей водой. - Дичь по округе стреляю, вычиняю, езжу в посёлок сдавать, меняю на продукты и вещи.
  Дальше Ефрем не слушал. Его рассудок помутился, и в себя пришёл он только когда к его губам поднесли чашку и заваренным травяным сбором. После снова мутный туман. Пока Ефрем был без сознания, охотник из лиственничного молодняка и елового лапника смастерил для него что-то наподобие саней. Он взвалил тело на сани, накинул лямку на плечо и потащил Ефрема через лес, приговаривая:
  - Ничего, мы тебя выходим.
  Очнулся Ефрем в небольшом деревянном домике. За окном сияло солнце, и снова звенела капель. Где-то вдалеке угадывались смутные очертания деревянных сараев заброшенного селения. Сам Ефрем лежал на самодельной кровати, застланной широкой медвежьей шкурой и грелся жаром протопленной каменной печи. В доме пахло травами, мускусом диких животных, рыбой и готовящейся едой. На стенах дома висели календари прошлых лет, какие-то вырезки газет и карты. На столе у окна стоял радиоприёмник с ручной динамо-машиной и аккумуляторами, несколько книг и блокнотов.
  Ефрем попытался подняться, но слабость снова не дала ему этого сделать. Сильная простуда и обморожение всё ещё давали о себе знать.
  Со двора послышался шум и топот ног, обивающих снег о порог. В дом вошёл охотник.
  - Будь здоров, гость! Давненько же здесь не было гостей, - сказал охотник, снял свой полушубок, повесил его на вешалку и стал греметь посудой у печи. - Я тут оленя на днях изловил, такая шурпа вкусная! Сейчас мы тебя откормим.
  Приятный запах оленьей шурпы разносился по дому, и на тумбочку перед кроватью встала деревянная миска с дымящейся кашей. Ефрем немного приподнялся на кровати, взял в слабые руки миску, деревянный черпак и начал есть. С непривычки и голода истощенный желудок откликнулся болью и ворчанием на горячую пищу. Сама еда вроде бы и приготовлена была хорошо, но вкус этих больших кусков оленьего мяса, которое Ефрем раньше очень любил, показался ему нестерпимо отвратительным, словно он ел гнилую плоть. Сначала Ефрем подумал, что охотник хочет его отравить. Затем решил, что просто мясо действительно протухло. Не в силах сдерживать себя, Ефрем закашлялся и отодвинул миску в сторону.
  - Ты давно ел-то в последний раз? - спросил его охотник.
  - Давно... - сказал Ефрем и решил спросить прямо: - Это мясо... Что с ним не так?
  - Мясо? - переспросил охотник, взял миску и поднёс её к своим ноздрям. - Мясо самое свежее, вкусное. Ты, видимо, дичи никогда не пробовал. Городской, поди. Как так получилось, что ты так далеко от города оказался?
  Ефрем молчал. Он боялся сболтнуть чего лишнего и напугать охотника, который мог бы сдать его. Охотник, видимо, понял это. Он глубоко вздохнул, поставил миску и выпрямился на стуле.
  - Я не судья всем твоим грехам и осуждать не буду. Силой вытягивать каждое слово тоже не хочу. А шурпу ты всё-таки доешь. Хотя бы без мяса. Тебе нужно поправляться. Сейчас сделаю тебе горячий компресс, он поможет унять боль.
  - Меня, кстати, Мироном звать, - представился охотник чуть позже из кухни. - Тебя-то как? Или тоже промолчишь?
  - Ефрем, - отозвался больной.
  - Ну, Ефрем, что же ты дальше делать собираешься? - снова зашёл в комнату Мирон, которую от кухни отделяла большая русская печь.
  - Найду себе свободный дом, - ответил он. - Попытаюсь жить.
  - А ты думаешь, это так легко - выжить одному в тайге? - серьезно спросил Мирон. - А умеешь ты дичь ловить? Можешь хотя бы ловушку для птиц смастерить? Поставить капкан на соболя и правильно вычинить шкуру?
  Ефрем молчал.
  - Я тебе расскажу такую историю, - вздохнул Мирон и продолжил. - Вижу, что тебе есть что скрывать, что какие-то черные секреты хранишь в своей душе, но если я расскажу тебе всё как есть, то, быть может, и ты мне откроешься. В совсем другой ещё стране, когда я был студентом, распределили меня после учёбы на север, работать егерем в Хахчан. Здесь прошли лучшие годы моей жизни - молодость, зрелость. Лет двадцать назад в посёлке закрыли ГОК1, и люди стали его покидать. Я ушёл из Хахчана и решил жить здесь, потому что тайга стала для меня вторым домом, а в больших и шумных городах для меня жизни нет. Только здесь я чувствую настоящую свободу и покой для своей души. Со мной ушли ещё двое. Вместе мы охотились на зверей, ловили рыбу, дубили шкуры животных, продавали излишки проезжим из города и ближних посёлков.
  Но знаешь, не всем отшельникам так-то легко пережить изоляцию от всего мирского и принять себя. И не все отшельники стали такими по своей воле. Многие в одиночестве, в замкнутом пространстве начинают сходить с ума. Возникают у них страхи, подозрительность и недоверие, из-за которых начинаешь видеть в каждом врагов и злиться на ближних за свою несправедливую судьбу.
  Однажды я проснулся среди ночи от шума, который устроили мои товарищи. Я не успел их разнять. Я зажёг лампу и увидел, что один из моих товарищей убил третьего. Они часто ругались и угрожали друг другу, и я до сих пор виню себя за то, что позволил со своей стороны такое попустительство. Тело одного из них лежало в луже крови на полу. Убийца был напуган. Он не знал, какой реакции ему ждать от меня, поэтому кинулся с табуретом и разбил его о мою голову.
  Когда я очнулся, его уже не было. Он забрал половину наших снастей, несколько шкур и большой запас еды. Всё это он загрузил в лодку и сплавился вниз по реке - неизвестно, как далеко. Тогда и я сам не мог ещё простить ему этого, был зол. Я сел в машину и доехал в Хахчан, где рассказал о происшествии местному участковому. На следующий день я вернулся к себе в хижину в сопровождении трёх милиционеров. Они всё задокументировали, долго опрашивали меня, сфотографировали следы и орудие убийства. Труп они забрали и сказали, что снарядят отряд для поисков.
  Два месяца поисков на дали никаких результатов - следы убийцы бесследно канули в тайге. Не было никаких зацепок. Позже мне сказали, что органы будут ежемесячно отправлять сюда проверку, чтобы получать от меня сведения о том, не появлялся ли в заброшенном посёлке беглец. Конечно же, я согласился сотрудничать. Я знал, что мой товарищ объявится рано или поздно. Человеку, который до этого жил хоть в каком-то подобии общины и цивилизованности выжить одному почти невозможно. Прежде всего, ему нужна еда - будь то даже соль, крупы, сухари или мука. Посуда. Одежда. Хотя бы минимальные средства гигиены. Я ждал его всё лето, но он не объявлялся. Я думал, что он сгинул в тайге, пропал по своей глупости, и уже никогда мне не увидеть его. Время шло, и ненависть моя стихала. В какой-то момент я даже стал испытывать к нему сочувствие. Сначала было страшно за свою жизнь, потом это всё прошло и утихло. Такой уж я человек, отходчивый, долго злобу держать не могу. Объявился он только в конце осени, спустя полгода, когда уже лёг снег и начинались сильные морозы. Должно быть, он шёл ко мне больше недели, может две, и был сильно истощён. За собой он тащил сани с едой, шкурами убитых животных и лодкой. Я сразу понял, что он ко мне ненадолго. Он сам выбрал свою судьбу - жить отшельником в дикой тайге и скрываться до конца своей жизни. Он был очень измучан морально. Уставший и несчастный. Не было никаких слов раскаяния, жалоб, горя, но по нему было видно, как ему было тяжело все эти месяцы, как измучила его эта жизнь и как он сожалеет о своем поступке. Я рассказал ему, что его ищут, что ему нельзя оставаться здесь, хотя он и сам прекрасно всё понимал. Он просил помощи в провизии и вещах. Взамен он оставил мне шкуры животных, которых успел изловить за лето. И я ему помог. Не хотел иначе. Он уехал уже на следующий день, а милиции я так и не рассказал о его приходе. Сколько уже лет прошло? Я уж толком и не помню, но мой товарищ приезжает ко мне раз в полгода, осенью и весной, пока с полей ещё не сошёл снег. Я заранее уже знаю что ему нужно, и стараюсь подготовить к его приезду необходимые вещи и еду.
  Тут Мирон прервал разговор. Всё то время, пока он рассказывал Ефрему историю, он успел приготовить компресс из марлевых повязок, смазанных густой мазью на основе животного жира и разных трав. Он дал его Ефрему и помог ему привязать их на поясницу.
  - Так вот, - продолжил он снова. - Я рассказал тебе свою историю. Если хочешь поделиться со мною своей - выкладывай всё сейчас.
  Ефрем смутно и почти неосознанно воспринимал ту историю, которую поведал ему Мирон. Все мысли в его голове сосредоточились вокруг животных инстинктов, справиться с которыми ему было тяжело. Он чувствовал, что в нём проснулся тот самый голод. Сосредоточенный его взгляд оценивающе рассматривал тело Мирона, а в голове возникли странные мысли о вкусовых качествах его плоти.
  Какой-то тормоз в сознании Ефрема отпустил свою педаль, и внутренне животное стало побеждать внутреннего человека. Неизвестный одержимый зов заглушил мораль, в тисках которой он пребывал долгие годы, будучи окруженным обществом других людей. Сейчас он понимал, что находится в тайге, в диких условиях, где нет людей, где не действуют никакие законы цивилизации, где есть только свобода мыслей и действий. Эта страшная свобода, в которой жизнь человека не важна, и побеждает только тот, кто будет сильнее.
  Вместе с этим Ефрем понял, что в его нынешнем состоянии не идёт никакой речи о том, чтобы тягаться с пускай уже и старым, но всё ещё сильным человеком и опасным охотником. Единственное, что ему оставалось - только набираться сил и терпения и ждать подходящего момента.
  Когда Мирон закончил и обратился к Ефрему, тот махнул головой, отгоняя наваждение животных мыслей. Хотя он и понял, что может довериться человеку, всю правду и своём прошлом, однако, он говорить не стал:
  - Мы с одним...товарищем на прогулку пошли, на лыжах кататься, - начал Ефрем, долго взвешивая каждое слово. - Остановились в зимовье на ночёвку, недалеко от города. И напились там. Тот когда выпил, стал агрессивным. В общем... приложил я его головой об угол кровати. Тот в сознание долго не приходил. Начал его в чувства приводить - он не дышит. Испугался я, в общем... Решил облить сторожку керосином и поджечь. Нас многие на выходе из города видели. Я понял, что меня найдут, и решил бежать.
  Слушая Ефрема, Мирон склонил голову, внимательно слушал и кивал головой, уставясь в пол. После того как Ефрем закончил говорить, он вздохнул, сцепил руки в замок на паху и сказал:
  - А ты уверен, что ты вообще сможешь выжить в тайге, терпеть все лишения и одиночество, всю жизнь быть один, без людей и нормальной жизни, к которой уже привык? Я понимаю, у всех характеры разные, каждый волен выбирать свой путь, но подумай хорошенько: тот ли путь ты выбрал? Тюрьма отнимет у тебя десять лет твоей жизни, тайга заберёт её всю, окончательно и бесповоротно. Просто... Посмотри на это иначе. Многие люди и так всю жизнь живут как в тюрьме: учёба, армия, работа, субботники, мероприятия, больницы... Так же и тюрьма - это такая же часть общественной жизни. Конечно, далеко не самая лучшая. Она разлагает человека морально, но поверь, даже там гораздо больше шансов, что твой разум и ты сам останутся целы, в отличии от жизни практически на улице, в этом опасном и гиблом месте, среди диких зверей, в полном одиночестве, далеко от родных и близких. Ты уверен, что готов к этому?
  - В тюрьму я всегда сдаться успею, - после долгой паузы пробормотал Ефрем.
  Мирон молча развёл руками и встал из-за стола.
  - Как только встанешь на ноги, я начну тебя учить правилам выживания в тайге. Покажу тебе, как правильно охотиться на зверей, делать ловушки и нужные в быту вещи, как вычинить шкуры и добывать соль. Советую слушать внимательно и учиться прилежно. От этих знаний будет зависеть твоя жизнь. Долго тебе здесь оставаться нельзя. Милиция уже давненько сюда не заезжала, но это не значит, что она забыла об этом месте насовсем. Через пару недель должен Пашка объявиться. Я тебя с ним познакомлю. Уплывёшь с ним по реке. Ему всяко будет не так тяжело одному.
  
  9.
  
  Время совместной жизни с Мироном было тяжелым для Ефрема. После того как он немного оправился от болезни, они стали уходить далеко в тайгу, искать следы диких зверей, ставить капканы на мелкую дичь, натягивать на ветках силки на оленей, ловить птицу, закидывать в реку бредень для рыбы и делать запруды. На закате они возвращались в посёлок и при свете керосиновой лампы до ночи плели и штопали крючками бредни, дубили оленьи шкуры на распорках в сарае, топили на паровой бане барсучий жир и делали из него мазь на основе трав, помогающий от ушибов и растяжений.
  За эти дни Ефрем успел попробовать мясо и оленя, и зайца, и дикого гуся, но всё оно казалось ему ужасно противным, и это временами даже немного пугало. Ефремовы инстинкты навязчиво твердили ему, что он погибает, и единственной панацеей и спасением от прыжка в эту глубокую пропасть саморазрушения было человеческое мясо.
  Он почти не чувствовал ни страха, ни ужаса от таких перемен. Нестерпимая ломка и вожделение заглушали здравый смысл и всё то человеческое, что позволяло ему держаться каких-то принципов. Но он продолжал сопротивляться самому себе хотя бы потому, что сейчас без помощи опытного наставника его выживание в тайге будет недолгим. Параллельно с этим его не покидала мысль о том, что ещё чуть-чуть и Мирона можно будет завалить.
   Время шло, знания и навыки множились. Вопреки прогнозам Мирона, Павел явился только в середине мая, когда на улице было уже совсем тепло, снега почти растаяли, а необузданная река успокоилась и снова вошла в своё прежнее русло.
  Это случилось поздно вечером, когда охотники готовились ко сну. Мирон будто почувствовал поблизости чьё-то присутствие. Он поднял голову и прислушался к звукам на улице. Ефрем не услышал ничего, но Мирон быстро взял со стола лампу, тихими шагами вышел во двор и через несколько минут вернулся обратно с высоким, широкоскулым человеком, одетым в бурую накидку из шкур, кожаные ручной работы ботинки и широкие поношенные брюки с множеством нашитых карманов. Холодным взглядом он осмотрел свою старую тёмную избу, остановил взгляд на Ефреме и молча сделал еле заметное движение головой в знак приветствия. Вслед за Павлом зашёл и Мирон.
  - Ну, и чего ты там наделал? - без долгих церемоний спросил Павел у Ефрема, и Ефрем так же кратко, без лишних деталей, пересказал ему свою историю.
  - Понятно, - прервал рассказ Ефрема Павел. - На рассвете двигаем. Путь будет неблизкий, так что советую отдохнуть.
  Больше ни о чём Павел с Ефремом не разговаривал. Ефрему не были известны причины его задержки. Обо всём этом, и, видимо, о многом другом, он поведал своему старому приятелю Мирону, с которым они вышли во двор и не возвращались в дом ещё долгое время, пока Ефрема не сморил глубокий сон.
  Лёгкая надувная лодка Павла не позволяла взять на борт больше двух человек, но вместо Ефрема Павел предпочёл взять на своё судно много всяких вещей и припасов, которые отдал ему Мирон. Ефрему Мирон тоже дал несколько вещей и подарил ему свою старую надувную лодку, которая немного спускала, из-за чего каждые пару часов её приходилось подкачивать.
  - Спасибо за вещи, - пожал Павел на прощание руку Мирону. - До осени.
  Мирон пожал руку и мне, махнул головой и помахал вслед, пока быстрые волны реки не унесли две лодки за ближайшую луку.
  - Жить со мной на постоянке не будешь, только до осени. Я уже привык, мне как-то спокойней одному, - гремел низким, громким голосом Павел, стараясь перекричать шум воды. - Покажу тебе, как построить тёплую землянку на правильном месте, чтобы не подтапливало. Научу, как правильно сложить печь, как маскироваться хорошо, чтобы никто на тебя не набрёл. Меня слушай во всём, не дури, и мы поладим.
  Ефрем молча кивал. В душе его внезапно взыграли человеческие чувства. Навалилась тяжёлая тоска по цивилизации - по людям, по тем родным и знакомым местам, которые он больше никогда не увидит. Позади была ещё только наполовину прочитанная книга жизни, из которой он по собственной воле вырвал толстый блок листов, а куда записывать события будущей жизни сейчас было совершенно не ясно. Да и нужно ли теперь это вообще? Мысли о жизни в тайге только сейчас показались ему сродни с условиями пребывания на каторге, где каждый день ему предстоит заниматься тяжёлым трудом, пытаясь выжить и найти себе пропитание.
  Но тревожные мысли потихоньку уходили на второй план, когда он позволил себе немного расслабиться и безмолвно созерцать живописные пейзажи таёжной природы. Снега по берегам реки уже не было. Звон воды на береговых перекатах снимал напряжение, а солнце грело совсем по-летнему. На стройных лиственницах набухли почки, из которых стали пробиваться молодые, бледно-зелёные иголочки. В чаще слышен был скрип деревьев от лёгкого ветра и пение весенних птиц.
  Быстрая река несла их весь день через дремучие леса, аркой склонившие над головами густые ветви, среди холмистых полей бескрайнего зеленого одеяла молодой травы, пробирающейся через пожухлую растительность ушедшего года. Старые запахи, старые звуки и новая жизнь отошедшего ото сна весеннего леса снова пробудили ностальгию по детству и юным временам прежней жизни.
  Беглецы причалили к берегу уже после заката. Они вытащили лодку на намытую галечную косу и перенесли вещи в темную чащу, где среди толстого ягеля, под раскидистым лапником ели, постелили себе на ночь толстые шкуры. Павел наломал сухих веток, смастерил шест, сварил в котелке пшеничной каши, достал нож и порезал в неё тёмно-бурые куски лосиной солонины. Ефрему бросился в глаза этот необычный нож, который имел при себе охотник. Был он монолитный, полностью выточенный из толстой полой кости. Сужаясь к лезвию в одну сторону, он был похож на странный свисток или дудку из бамбука, стебель которого срубили под очень острым углом и хорошенько заточили.
  На рукояти нож имел примитивный узор, в желобки которого плотно набилась черная грязь, а у основания лезвия была выемка с туго затянутой бичевой, образующей подобие гарды, за которую его можно было повесить на пояс.
  - Интересный нож у тебя, - кивнул Ефрем на костяной нож Павла, пытаясь завязать разговор.
  - Нравится? - спросил Павел, и Ефрему показалось, что впервые за всё время на его лице мелькнула тень улыбки. Он вытер нож о траву, ловко развернул его лезвием к себе и передал рукоятью Ефрему. - Это якутский хитохон. Раньше умели мастера ножи делать, лезвия которых были не хуже стальных, и ходили с ними на крупную дичь. Этот я сделал сам. Так, вечера зимой коротал, когда ещё с Мироном жил.
  - Чья кость? - спросил Ефрем, обхватывая рукоять лёгкого хитохона, которая приятно лежала в руке.
  - Лучевая, медведя-людоеда.
  - Почему людоеда?
  - Потому что людей ел. Повадился в девяностые человечиной лакомиться в наших местах. Четыре человека загрыз - это только те, которых нашли. Первая жертва в нашем посёлке была, ещё когда людей там много жило. Митяй один у нас в крайней избушке спивался. Насинячился однажды, свалился на пол, под стол. А мишка молодой был, любопытный. Зашёл случайно в открытую хату, дверь не заперта была. Ну и обглодал он Митяя по самый пояс. Наутро одни ноги в штанах нашли, и позвоночник из таза торчал. Остальное начисто выел, даже череп разгрыз и похрустел. Так, лишь осколки валялись. Потом его пару раз на окраине видали, ружьём отпугивали, и больше он в посёлок не лез, осторожным стал. В тайге стал охотиться.
  - А что, много людей в тайге?
  - Так, местами... Там где я живу, ещё никого не встречал. А в трёх днях пути на восток дорога старая идёт. Там месторождения и рудники есть, часто люди попадаются. Геологи, в основном. Бывает, что и охотники забредают. Но охотники опасные, так что тот медведь геологов караулил, по большей части. Пошлёт старший студента образцы собирать, тот запрётся черти куда, а у него с собой кроме рюкзака с компасом и молотком ничего... А что там молоток против такого зверя? Мы его втроём всё лето выслеживали, убегал он от нас, опасность чуял. Осенью только попался на живца, по-другому никак. Олениной его больше не приманишь. Уж если он человека попробует, то кроме него ничего больше есть ему не захочется. Ну, ещё ягоды он ел, шишки всякие, а из мяса только человечину.
  - А почему так? - просил украдкой Ефрем.
  - Местные народы говорят, что злые духи людоедами овладевают. При первом убийстве вселяются они в животное, и оно одержимым становится. Ничего больше есть не хочет, кроме людей. Как по мне, то просто мясо у человека вкусное, вот и ест.
  - А ты пробовал?
  - Нет, конечно.
  - А хотел бы?
  - Какое-то любопытство у тебя нездоровое, - строго посмотрел Павел на Ефрема. - Я и так страшный грех на себя взял, человека убил, а ты ещё такие вопросы мне задаёшь.
  - Ладно, глупости говорю, - потёр шею Ефрем и прочистил горло.
  - Ложиться надо уже, - ответил серьёзно Павел. - Ты почему мясо не ешь?
  - Да какое-то вонючее оно... - пытался оправдаться Ефрем. - Кусок в горло не лезет.
  - Как же ты в тайге выживать собрался? На одной крупе долго не протянешь. Носом вертеть тут нечего. Всё надо есть, чтобы силы иметь, чтобы выжить. Нам три дня ещё плыть. А потом ещё пару часов по тайге. Дорога дальняя, сил много надо.
  - Привыкну, - сказал Ефрем. - Человек ко всему привыкает.
  Есть на глазах у Павла было особенно некомфортно. Когда Ефрем жил с Мироном, он тайком вымачивал мясо в холодной воде и сразу же проглатывал, стараясь не дышать и не чувствовать его смрадного вкуса.
  Следующие три дня пути, так же как и при жизни с Мироном, в голове Ефрема происходила борьба между человеком и зверем. Второй охотник казался ему ещё опаснее, чем первый. Павел немного моложе Мирона. Он силён, бдителен, всегда вооружен и настороже. Об убийстве такого не могло быть и речи. Ефрем выжидал и думал, какой случай ему может представиться и как его можно использовать.
  Со временем он даже убедил себя, что его помешательство только временное, что он просто сам запутался в своих причинах и следствиях. Ведь не может быть такого, что некогда вкусная дичь стала для него такой отвратительной. Но всё познается в сравнении, и для сравнения необходимо было поставить над собой эксперимент - ещё раз убить и съесть человека. Всего один последний раз - обещал сам себе Ефрем. Он возьмёт мясо животного, после мясо человека и только сравнит их качества - вдруг человеческое мясо стало для него настолько же отвратительным, как и животное? Быть может, он превращается в вегана? Вызывает ли отвращение поедание мяса у вегетарианца? И как это вообще может быть объяснимо, ведь мясо он ел всю жизнь, и никаких признаков тошноты оно в нём не вызывало.
   Вместе с этим что-то нечеловеческое маячило на горизонте его разума и не отпускало ни на мгновение. Рушилось всё старое, прошлое и обыденное, и на его место становилась новая личность, которая временами пугала даже самого Ефрема своей необузданностью и звериным естеством. Чем сильнее он хотел есть, тем сильнее им словно овладевал неведомый, потусторонний злой дух, которого крайне тяжело было контролировать.
  К концу пути, на пятый день, над тайгой опустились тучи. Шёл мелкий назойливый дождь, который тихо шуршал своими каплями по водной глади и зеленеющим прибрежным кустам. В этих местах когда-то давно бушевал пожар - прибрежные валуны стояли голые, но дальше бурная растительность тайги быстро отвоёвывала обратно свои территории. Она ещё не успела проредиться и во многих местах образовывала непролазные плотные стены из тонких стволов. Недалеко от старого пожарища путники остановились и сдули свои лодки. Павел наспех выстрогал из тонкого молодняка примитивные сани, которые шли по мокрому ягелю тяжело и медленно. Тяжёлый груз еды, вещей и лодок глубоко продавливал в нём борозды, а неровный поддон постоянно цеплялся за выглядывающие повсюду болотистые кочки. Даже вдвоём тащить сани было тяжело, поэтому на месте они было только поздним вечером.
  Хижина Павла походила на старый дом, ушедший со временем под землю. Крыша этого дома была высокая, из плотно подогнанных тёсаных бревен, снаружи обложенных зелёным мхом. Стены этой полуземлянки примерно по пояс были утоплены в землю. На торце крыши, напротив входа, стояло единственное небольшое окошко, в которое можно было разве что только просунуть голову.
  Внутри домика было немного тесновато, но вполне уютно. На полу лежал обтёсанный частокол с люком, под которым скрывался небольшой погребок для хранения мяса, выдолбленный в вечной мерзлоте. В хижине была небольшая печка из обмазанных глиной плиток известняка и одна широкая кровать. Остальное пространство занимала куча домашней утвари на бревенчатом стеллаже напротив кровати - посуда, ведра, котелки, бутылки и пузырьки, шкуры и инструменты, несколько банок с закрутками. Под потолком висели пучки трав, высохших ягод и кореньев.
   - Сейчас мы тут разгребемся, - сказал Павел, - часть вещей отнесём в сарай, освободим место. Возле стеллажа нужно сбить временные нары для тебя. Шкуры я тебе дам, постелишься. Недалеко отсюда есть хорошее местечко для новой землянки. Помогу тебе на первое время, обустроишься, а осенью уже сам.
  Ефрем кивнул и вышел вслед за Павлом на улицу. В сотне шагах от хижины протекал небольшой ручей. На берегу этого ручья под широкой еловой кроной стояли два маленьких, приземленных сарая. В меньшем была баня с двумя помятыми цинковыми ведрами, большой печью, обложенной камнями и лавкой для сидения. На стенах висел вырезанный из дерева ковшик, полочка с каким-то самодельным едко пахнущим мылом, выщербленная старая зубная щётка, ржавый бритвенный станок, осколок зеркальца.
  Соседний сарай был чем-то вроде мастерской. В нём стоял дубильный станок с распорками для вычинки шкур, на котором были натянуты длинные лески непонятных нитей. Рядом стоял стол с напильниками, молотком, небольшим топориком, ножами-скребками и парочкой костяных заготовок, видимо, под ножи. Над столом висела длинная дуга охотничьего лука, туго стянутая тетивой. Рядом с ним на стене висел кожаный колчан с десятком стрел с жестяными острыми наконечниками и чёрным оперением.
  - Вот это вещь, - восхищённо сказал Ефрем и стал рассматривать лук.
  - Всю зиму делал, - отозвался Павел и снял с крючка лук со стрелами. - Раньше тетиву синтетическую делал, но это не то... Рвётся быстро. Сейчас научился дубить оленьи сухожилья. Удлинил плечи лука и теперь хоть на медведя ходи.
  - Можно? - спросил Ефрем и уже потянулся за оружием на стене.
  - Обращаться хоть умеешь? - пожал плечами Павел.
  - Второй взрослый. Ходил на кружок к одному якуту, когда в школе учился.
  Лук был лёгкий и приятно лежал в руке. Ефрем вытащил из колчана стрелу и вложил в тетиву. Тукая, звонкая тетива заскрипела, неохотно прогинаясь.
  - Ладно, будет ещё время поиграться, - ответил Павел. - Пойдём. Нужно баню натопить. После долгой дороги самое то.
  Последние слова Ефрем будто не услышал. Он продолжал натягивать тетиву, вспоминая те навыки, которые, казалось, давно уже были позабыты, но мышечная память всё прекрасно помнила. Ефрем осознал, как близко сейчас находится его желанная добыча. Его голод был силён как никогда, а представленный шанс был редким подарком судьбы. Натянув тетиву до упора, он резким движением направил натянутый лук в сторону Павла и разжал пальцы. Стрела прошила грудь легко и быстро. Павел ещё несколько секунд стоял на ногах, не чувствуя боли от шока, не осознавая до конца, что сейчас произошло. Ефрем не медлил, и уже вложил в тетиву вторую стрелу. Придя в себя, Павел быстро выхватил с пояса нож, но вторая стрела, которая вошла ему в плечо и развернула немного вбок, оказалась быстрее. Парализованные мышцы руки слушались плохо. Охотник замахнулся, но упал, отчаянно засучил ногами по земляному полу и снова попытался достать обидчика ножом, озлобленно, как дикий зверь рассекая воздух, до боли в ладони сжимая рукоять. Ефрем аккуратно перепрыгнул лежащего на полу Павла и вышел во двор.
  Ефрем не спешил возвращаться в сарай. Он стоял, вдыхал полной грудью свежий весенний воздух и ждал, когда бьющееся в конвульсиях тело Павла наконец затихнет. Впервые за долгое время в его душе был настоящий покой и радость от долгожданной награды за долгое время терпения.
  Последние минуты ожидания были всегда особенно сладки. Это чувство сродни сказочному новогоднему празднику, когда ты ещё маленький, и родители отправляют тебя во двор погулять, а сами в это время кладут под ёлку подарки.
  Когда шум утих, Ефрем зашёл в сарай, присел на корточки и с любопытством заглянул в остекленевшие глаза своей первой осознанной жертве. Он разжал крепкую ладонь Павла и вытащил из неё нож. После он аккуратно, чтобы не сломать, обхватил своей рукой торчавшее из плеча древко стрелы и резким рывком вырвал его. Через рану в ещё сокращающейся плоти тонкой струйкой потекла густая кровь. Ефрем упал на колени и приник устами к горячему ручейку - солоноватому, густому рассолу улетающей человеческой жизни. Не в силах больше сдерживаться, он просунул палец в дыру на штанине Павла и разорвал её. В обнаженное бедро он до кости всадил острый нож и как толстую дольку от арбуза отрезал сочную, тёплую мякоть - ароматную и ещё живую. Он впился зубами в горячее мясо и, активно работая резцами, стал рвать неподатливые мышцы, жадно глотая кусками, высасывая кровь из насыщенных волокон и бурлил, клокотал, сам насыщался живительной человеческой энергией, несгибаемой волей и крепким духом его владельца. Да. Это было то самое чувство наслаждения, которое не заменит никакое мясо другого животного. Ради него он был готов к трудностям, лишениям и невзгодам, лишь бы больше никогда не расставаться с вечным кайфом, диким вкусом и возбуждающей страстью, которые давала ему человечина.
  
  10.
  
  Олег оканчивал третий курс Красноярского института горного дела по специальности "Технология геологической разведки". Жизнь его текла размеренно и уравновешенно - были в ней и напряжённые дни сдачи экзаменов и зачётов во время сессии, и весёлые гулянки с друзьями всю ночь напролёт, и работа в студпрофкоме, и помощь активистам в организации различных капустников и студенческих движений. Учёба давалась ему легко. Он шёл на красный диплом, имел хорошую семью и любящую девушку.
  До некоторого времени ему казалось, что всё так и должно быть в жизни, но по мере взросления и удовлетворения своих юношеских амбиций всё вокруг начало казаться Олегу не то что бы скучным, а скорее начисто лишенным романтического духа первооткрывателя и путешественника, и это совсем не вязалось с его авантюрными представлениями о своей будущей профессии геолога. И хотя на карте родной страны уже совсем не осталось белых пятен, по которым не прошлась бы тяжёлая поступь покорителя севера, мечты повторить их протяженные и опасные маршруты никогда не покидала голову Олега.
  В какой-то момент, начитавшись увлекательных приключенческих романов советских путешественников, он решил обязательно хотя бы ненадолго вырваться из привычного круга студенческой жизни, чтобы вдохнуть частичку того великого, трогательного и волшебного, что в своё время без остатка занимало сердца первооткрывателей крайнего севера.
  Закалка силы воли, духа и характера людей, выживающих в сложных условиях, в тяжёлой работе и лишениях нелёгкой жизни - всё это рисовалось в голове Олега как великий подвиг и прежде всего вызов самому себе.
   Прочитав одну из повестей Григория Федосеева, он закрыл книгу и понял, что в этот, самый первый его полевой сезон, он не будет проходить практику в шумном Новосибирске, куда по рекомендации предлагали ему поехать преподаватели. Проводить изыскания территорий под строительство нового жилого массива он успеет всегда. А сейчас, пока он молод, мечтателен и полон сил, ему хотелось пережить те эмоции и чувства, которые переживали его любимые герои из повестей и рассказов Куваева, Санина, Арсеньева.
  Летом вместе с друзьями, начиная ещё со школьных лет, Олег обошёл все обросшие могучим хвойником скалы "фьордов" Красноярского водохранилища, все только доступные путешественнику территории заповедника "Красноярских столбов", сплавлялся на плоту по Енисею, а ко второму курсу уже и сам организовывал туристические вылазки по вечнозелёным таёжным лесам и заповедникам своего края.
  Будучи уже студентом старших курсов, он прекрасно сам для себя понимал, что из этих родных мест он никуда не уедет. Ему хотелось всё больше и больше погружаться в этот лес, чувствовать запах прелого ягеля после дождя и мускусный аромат сушёной тины долинных ручьёв. Этот дикий лес, переполненный зверем, пением птиц и жужжанием насекомых подкупал своей невинной красотой, которая, к сожалению, становилась тем грязнее, чем ближе к городу. И всё это начинало казаться не тем, что нужно. А нужны были настоящие дикие условия с полным погружением - без этого мусора, шума больших городов и следов человека.
  В тайне ото всех он искал себе практику самостоятельно, по душе. Олег хотел поехать в те места, в которые хочет именно он. Такая возможность нашлась только в конце весны. На его резюме откликнулась одна геологоразведочная организация, которая пригласила его пройти первую свою практику в небольшом дальневосточном городке, затерянном в глухих дебрях зелёной тайги, за две тысячи километров от родного города.
  Первым человеком, которому он хотел сообщить о своей замечательной новости, была его девушка по имени Соня. Соня и сама была активной, крепкой и увлечённой. Вместе с Олегом она неоднократно ходила в дальние вылазки, сплавлялась в лодке по реке, могла выдержать долгие маршрутные переходы. Ей и самой нравилось то, что она может пускай и ненадолго оставить суету каменных джунглей и оказаться в успокаивающей тишине, где было так легко и свободно её сердцу, но принесенная Олегом новость её совершенно не обрадовала.
  - Как ты мог так долго это скрывать от меня? - не могла она поверить своим ушам.
  - Всего три месяца, Соня! - восторженно восклицал Олег. - Я не хотел тебе ничего говорить, пока всё не станет известно наверняка. Ты представь только: один большой поход на всё лето, только лес, палатка, костёр, настоящие крепкие люди, геологи, и они наверняка знают столько интересных историй! Они...
  - Чем тебе плох наш горный заповедник? Там те же леса, тот же воздух, и есть друзья! Зачем ехать за всем этим чёрти куда, если вот оно, всё под боком? Уже в августе ты бы вернулся из Новосиба, и мы могли бы целый месяц с тобою так же точно гулять и отдыхать на природе, смогли бы проводить время вместе...
  - Но это не то... - вздохнул Олег. - Понимаешь... Когда ты ходишь по загородному лесу, то всё это кажется тебе чем-то бутафорским, игрушечным... Ощущаешь себя будто комнатным растением, которое вынесли на недельку в парк, подышать свежим воздухом, а потом обратно, в тепличные условия. Везде человек, всюду суета... Нет того интереса и ощущений, когда ты знаешь, что всего несколько часов пути, и ты уже дома, что цивилизация под боком, только руку протянуть...
  - Но зачем тебе эта опасность, эти ощущения и неизвестность, я не понимаю... Наверное, там даже связи нет, ни то что бы нормального жилья и прочего. А как же дикие животные? Это тебе не на белок в заповеднике смотреть, Олег, а если медведь на тебя нападёт?
  - В том-то и дело! - снова подскочил Олег. - Это настоящая природа, настоящая, дикая тайга! Там не только белки, там олени, там лоси, там...
  - Волки! Бешевые барсуки! И стая диких, плотоядных баранов, которые тебя за жопу схватят, и сам таким же станешь! - обиженно крикнула Соня и сложила руки на груди.
  Олег засмеялся, подскочил на ноги и крепко обхватил девушку руками.
  - Соня, Сонечка, перестань! Это только на одно лето, уже в сентябре я буду дома! Помнишь Лёху, с которым мы на горнолыжке зимой катались? Он геолог, с моего института, на два года старше. Помнишь, какие он истории рассказывал? Эти песни у костра, эти красивые горы, этот хвойный запах и шум дождя! Да, это и труд, это холод и снег, палатки и ежедневные маршруты, но зато это такая закалка для тела и души! Это... такая, настоящая мужская работа для сильных духом!
  Соня долго молчала и недоверчиво смотрела Олегу в глаза, как бы сомневаясь в том, стоит ли верить его словам, но наконец произнесла:
  - Чтобы в сентябре дома был, ясно тебе?! Если умрёшь там после своей закалки, домой не возвращайся! Дружить больше с тобой не буду.
  Олег засмеялся, подхватил на руки Соню и крепко её поцеловал.
  К сборам Олег приступил незамедлительно. Уже одно осознание того, что очень скоро он впервые в жизни уедет из родного города далеко, в дикую тайгу, внушала в его душу какой-то благоговейный трепет, из-за которого невозможно было сидеть на месте. Хотелось что-то делать, куда-то бежать и рассказывать всем о своей предстоящей поездке. Не было сил сдерживать всё в себе, не было сил оставаться равнодушным к скорому отъезду.
  - Думаешь, вывезешь? - скептически спрашивал у своего воодушевленного друга Илья. - Говорят, там каждый год медведь по геологу съедает. А волков сколько? Помнишь, как они прошлой зимой у нас в пригороде на девочку напали.
  - Брось, Илюх, - отмахнулся Олег. - Будешь бояться новых путешествий и открытий, так и просидишь всю жизнь безвылазно в Красноярске. Надо использовать такую возможность увидеть и испытать что-то ещё, пока ещё молод, пока ещё есть желание смотреть на мир. Да и какие волки? Летом у них много еды, они неопасны.
  - Я бы предпочёл смотреть на мир в каких-нибудь более южных местах, - хмыкнул Илья. - Но, дело твоё. Ты только это... Медведю не давайся, чтобы он тебя не обглодал. И от йети чеснока возьми, чтобы отпугнуть. На палатку повесь. Говорят, они этого не любят.
  Уже через две недели Олег сидел в небольшом общежитии своей новой геологической бригады и ждал скорого отъезда в поля. Со своим старшим геологом по имени Лев и его партией он познакомился в конторе. Все люди этой партии были молодыми парнями, почти такими же, как и Олег. Парни только недавно закончили учёбу, и жизнь сразу закинула их в этот отдалённый городок. Только один Лёва был из них самым старшим и опытным, в меру серьёзным, в меру весёлым, хорошим мужичком лет под сорок, который мог и поругать, и подшутить.
  Сам город произвёл на Олега удручающее впечатление своей пустотой, полузаброшенностью и гнетущей тоской, после которой он быстро понял, что оставаться на постоянное место жительства в таком месте ему вовсе не хотелось бы. В голове только и были мысли, что о предстоящих полях и работе.
  Новая работа казалась Олегу не такой уж и сложной. Пару сотен километров разведочных маршрутов через горы, леса и ручьи, а за спиной рюкзак с компасом, мешками для проб и молотком.
  В тайгу группу из шести геологов выбросили на вертолёте. Машина долго шумела и кружила над качающимися верхушками высоких лиственниц, пока не нашла удобного для посадки места в широкой каменистой пойме почти высохшей реки, где та разрезала зелёное таёжное море, образовывая обширное пространство.
  Закончив разгрузку, вертолёт улетел, оставив людей наедине с дикой тайгой до конца сентября. Лагерь строили быстро и оперативно. За два дня он был уже готов. Ночью палатку обдувала прохлада севера, днём нестерпимо палил июньский зной. Маршруты Олегу не казались сложными, даже наоборот: после закалки в долгих туристических походах по лесам Красноярска работа была в радость. Вечером, после маршрута, пару часов камеральных работ и долгие посиделки у костра с людьми, которые через неполные два месяца уже успели стать ему близкими товарищами. Лето выдалось на редкость сухим и тихим, и к началу сентября маршруты их партии подходили к концу. Старший геолог Лёва доложил по спутниковому телефону начальству о скором окончании их полевого сезона. Пока погода была хорошей, начальство велело работу продолжать и накинуло в нагрузку ещё три небольших участка, разбросанных по обширной территории. Теперь у каждой пары был свой отдельный объём работ. Ребята оперативно собирались в путь - картировать свою местность, чтобы быстро всё закончить и уже через месяц вернуться обратно, к начальной точке сбора, откуда их должен будет забрать вертолёт. Всегда любознательный и прилежный Олег вызвался идти в самый дальний маршрут вместе с Лёвой. Хотя он и устал за этот сезон, всё же ему не хотелось терять такую возможность - пройти этот сложный путь до самого конца и ещё глубже окунуться в реальные условия работы полевого геолога. Ему снова вспоминались герои любимых книг, которые в одиночку, несмотря на тяжелые условия шли в маршруты за сотни километров, болели и голодали, обессилевали и спасались от диких животных, но после этого возвращались обратно уже совершенно другими людьми - людьми, которым больше ничего не страшно в этой жизни. Людьми, которых не сломает ни одна жизненная трудность.
  - Олег, в тебе у меня сомнений нет, но подумай ещё раз хорошенько, - говорил ему Лёва, когда тот заявился к нему вечером в палатку и вызвался идти. - Для первого сезона ты и так показал себя молодцом. Я могу взять Артёма, он к дальним переходам привычен, всё-таки 60 километров по горам, с палаткой, печкой, едой и инструментом. Тем более, скоро начнутся холода, и очень может быть, что выполнение плана затянется...
  Олег был непреклонен и готов на всё. Он уговорил своего начальника взять его с собой в дорогу, и уже на следующий день они двинулись в путь.
  Погода днём была моросной. Весь первый день пути капал дождик, а к вечеру ненадолго выглянуло солнце, сковав жёлтые резные листья ольхи стеклянными корками льда. Олег и Лев с огромными рюкзаками за спиной медленно петляли между невысоких холмистых хребтов, стараясь по возможности их обходить, но всё равно к вечеру совсем выбились из сил.
  Начало темнеть. Геологи быстро обустроились на ночлег - на скорую руку натянули палатку меж тонких стволов лиственных деревьев, поставили печь, просунули в железную распорку на боку короткую печную трубу. У палатки, на кочке мерзлотного медальона, развели костёр и приготовили ужин.
  Ночью под тусклым светом налобного фонарика Лев сверял маршрут с топографическими картами и делал привязку.
  - Завтра должны быть на месте, - говорил он. - Путь неблизкий, советую хорошенько отдохнуть. Впереди длинный хребет, через который придётся перевалить, но это последняя серьёзная преграда на нашем пути.
  Олег от усталости уже с трудом дослушивал Лёвины слова. Он лежал на неровном коврике, на бугристом слое пряного ягеля. От таскания тяжёлого рюкзака весь сезон простреливала спина, и бесконечно ныли колени. Недолгие часы сна, пускай и в таких неприхотливых условиях, казались ему особо приятными.
  Ночью в тайге разыгралась гроза - это была, наверное, первая и последняя серьёзная грозовая буря в этом уходящем сезоне. Шёл сильный дождь, грохотало где-то над самой головой, а под полы палатки иногда задувал ветер. Крепко убаюканный стуком крупных капель о полог палатки, Олег грозы совсем не слышал. Где-то в глубине души он уже начинал немного жалеть, что согласился идти в этот трудный поход. Ему снился родной город, тёплый дом, вкусная еда, и милое лицо его любимой Сони. Но Сонино лицо быстро исчезло, превратившись в размытую реальность, затяжной дождь, тонкую палатку и невнятный шум, всё громче доносившийся со всех сторон. Шум этот, сперва похожий на белый и монотонный, потихоньку начинал вычленять из себя отголоски чьих-то стонов, громкий стук и треск рвущейся ткани. Одновременно с этим всё тело обдул холодный ветер - такой колючий, что Олег уже совсем было подумал что проснулся, и его палатку сдуло ураганом, но окончательно осознать этого не успел. На его голову обрушилось что-то тяжёлое, и он на какое-то время провалился в абсолютно чёрную пустоту. Несколько раз его вырывало из этой пустоты, и он видел перед собой мрачное, бездонное небо и кривые верхушки старых лиственниц, изредка озаряемые яркими всполохами молний. Тело его совершенно не слушалось, будто было туго и накрепко стянуто со всех сторон стальными обручами, подобно пузатой деревянной бочке. Всё пространство над ним медленно двигалось и рывками уходило куда-то всё дальше, и каждый раз ему казалось, что при каждой яркой вспышке он видит совершенно новые верхушки, всё плотнее и плотнее смыкающиеся над его головой. Это неясное состояние, эта парализованность и слабость наводили панику. В какие-то моменты Олегу казалось, что если он не пошевелится или хотя бы не закричит, то точно сойдёт с ума и будет вечно заперт в этом холодном аду, где только дождь, плывущий лес и громкий шум бесконечной грозы. Кричать было тяжело. На грудь что-то давило, а голова трещала от боли, мешая краски, не давая понять чёткой границы между реальностью и сном, будто он уже мёртв, и ожидает своей бесконечной очереди на конвейере в адском чистилище для неприкаянных душ.
  Странная реальность каким-то образом откликалась на его крики и шум. На недолгое время всё вокруг останавливалось, рывки прекращались, а голова всё кружилась, сильнее размывая чёрную гуашь непонятных видений. Кто-то брал и приподнимал его голову вверх холодной рукой, и он уже понимал, что не спит, что случилось что-то непонятное и от этого ещё только сильнее пугающее, но пока не отдавал себе в этом полного отчёта. Что-то деревянное и полое ударилось о его зубы, и он инстинктивно, как новорождённый ребёнок открывал рот, принимая в себя какую-то приторную, густую кисельную массу, пахнущую грибами, ягелем и сыростью леса.
  - Пей ещё... - услышал он чьё-то хриплое бормотание, доносящееся как-бы из самой гущи белого шума дождя.
  Через время этот дождь стал ощущаться чем-то живым и осязаемым, словно звук был реальным демоном, который овладевает всем телом. Он взаимодействовал с ним и обволакивал - резонировал, сливался воедино, растекался по жилам. Олег понял, что и само его тело стало источником звука, самим звуком. Вся его физическая оболочка распадалась, сливалась со всеобъемлющим призраком леса и летела, летела всё выше, переплетаясь с сырыми ветками, мхом, губчатой поверхностью скользкого ягеля и расщеплялась на тысячи осколков, подобно большой дождевой капле, падающей на серый бездушный камень, заряжая его своей вибрацией, своим протяжным пением, звуки которого были ясны только духам мира иного порядка, частью которого он стал.
  - Хорошо, хорошо... - шептал ему лес. - Скоро будем дома... - слышал он распадающиеся на вибрации звуки дождя. - Тихо... тихо.... - успокаивающе шумел далёкий гром, воздушной подушкой окружая его естество.
  Олег уже не думал ни о чём. Всякие попытки нарративного сознания нащупать хотя бы какую-то ниточку, связывающую его с монолитной и непоколебимой физической оболочкой реального мира, пресеклись. Была только вечная пустота, бескрайнее пространство и яркий космос, играющий тысячами красок, мириадами галактик и созвездий, крутящих причудливые узоры, ослепительные вихри невиданных глубин и непостижимых пространств. Каждая волна растекающихся вихрей вытягивалась в длинные лучи, закрученные узоры и была живой. Она имела свой запах и звук, свою яркость и цвет, свои чувства, своё сознание. Что-то, что раньше сжимало тело Олега, ослабило хватку, и он действительно подумал, что сейчас улетит. Каждое движение, каждый вздох и звук приносил совершенно новые чувства, иную картину сказочного мира, который окончательно вырвался за пределы чувств тяжёлой физической оболочки и являлся теперь непостижимым бесконечным, потоком сознания и силы, вечного разума, чистой энергии, непобедимого духа.
  Олег смотрел на всё, казалось, самой душой, своим нетленным сознанием. Он видел живой и горящий сгусток энергии вокруг себя, видел бегающие искры, которые некогда скрывала оболочка его тела. Искры стреляли с неуловимой скоростью, метались, оставляя после себя длинный след, закручивались и пытались вырваться наружу. Он видел такую же округлую, такую же яркую и сияющую оболочку, склонившуюся над ним. Она то краснела, наливаясь нестерпимо ярким светом, то желтела ослепительно жарко, постепенно превращаясь в белое сияние снежного зимнего полудня, которое заполняло всё пространство вокруг.
  В какой-то момент Олег почувствовал, как этот яркий свет отнимает у него часть энергии, словно хищный охотник за душами, высасывающий силу чужого сознания, отнимая и поглощая его. Он испытал боль. Эта боль была одновременно и болью, и сладким покалыванием всей души, и почти физическим осознанием какой-то утраты, которая с тоскою отзывалась всему миру, и весь мир скорбел над ним, меняя вибрацию и свет своих лучей, меняя настроение ярких цветов на холодные тревожные тона. Олег видел, как от сгустка его яркой энергии отделяется какая-то часть. Как отрезанные острым ножом, живые лучи его души распадаются, растекаются, и, словно пепел с большого костра, подхваченный ветром, улетают, сливаются с волнами этого мира и исчезают бесследно в вечном потоке ярких воронок. Он ощущал, как его сущность умирает, теряет свою энергию, часть за частью, боль за болью, но ничего не мог поделать. То ему казалось, что он наблюдает это всё со стороны, как незримое божество с высоких небес, то снова спускается на землю, чтобы почувствовать себя обездвиженной жертвой злого духа. Паника и боль со временем усиливалась. Поневоле безучастно, с глубокой тоской он видел и чувствовал, как распадаются и умирают в пространстве обломки его энергетического тела. Они словно теряли свою волшебную силу - затухали, темнели и гасли, растворяясь в бесконечном пульсирующем хороводе неведомого света.
  
  11.
  
  Олег не помнил, когда это всё закончилось. Внезапно он потерял всякое восприятие к миру реальному и потустороннему и надолго впал в забытье. В какой-то момент боль стала настолько нестерпимой, что тьма сомкнулась над ним, и всё перестало существовать. Он не помнил, как очнулся. Словно из ниоткуда, из пустоты, из туманной неясной дымки перед ним появилась высокая, покатая, бревенчатая крыша над головой, пучки трав над постелью, полки с банками, дряхлые мешки на перекладинах, едкий запах грязи и гниения. Помимо запаха, в уши проник чей-то стон, треск костра в печи, шум ветра в трубе. Олег ещё несколько минут лежал неподвижно, прежде чем смог в полной мере осознать себя и дать анализ своим мыслям и чувствам. Все конечности его болели, горели и были нечувствительными. Он хотел пошевелиться, но у него ничего не получалось. В голове возникли смазанные и тревожные мысли и чувства, которые он всё никак не мог унять. Из губ его вырвалось бредовое, невнятное бормотание больного человека, который лежит в долгой лихорадке и не понимает, что происходит вокруг. Как бы в унисон, в такт его бормотаниям откуда-то из угла стал доноситься вой, ещё более громкий и настойчивый, который пугал больше всего.
  - Заткнись ты... Заткнись! - услышал он чей-то уже до этого знакомый ему хрип, в котором он узнал успокаивающий его голос той дождливой ночью. Хозяин этого голоса хлопнул дверью, скинул что-то тяжёлое на пол. Через секунду перед взглядом Олега возникла мохнатая голова с безумным взглядом, кривой улыбкой, полной гнилых, смердящих зубов.
  - Ыыыыы! Ты поди, ыыыыыы! - заголосила голова, неприятное лицо которой было наполнено множеством каких-то невнятных чувств: то ли радости, то ли злобы, то ли безумия, или всего сразу.
  - Гааааа... - испуганно заорал Олег, всё ещё не в состоянии внятно выговаривать слова. - Что... Кто... Нет, - пытался выговорить он и отгородиться руками, но вместо рук на периферии своего зрения он заметил только странные обрубки, которые замелькали по сторонам. Олег повернул голову. Короткая культя его правой руки, отсеченной на ладонь выше локтя, была туго перебинтована бурыми и высохшими лоскутами рваного тряпья.
  - Ыыыыыы... - снова заревела голова и бородатый человек захлопал в ладоши. - Щас. Щас, щас... - пробормотал лесной человек и исчез из поля зрения. Где-то сбоку загремела железная и деревянная посуда. Запахло горячей едой и душистыми травами.
  Олегу казалось, что всё это сон. Он всё ещё не понимал, как так получилось, и что с ним произошло. Ему страшно было подумать, что у него действительно нет рук, и что он всё ещё пребывает в безумном наркотическом трипе, из которого хотелось выбраться как можно скорее.
  Бородатый старик вернулся с деревянной дымящейся миской в руках. Он поставил миску на стул, накидал какое-то вонючее тряпьё вокруг головы Олега, затем рванул его руками за подмышки и облокотил об эту мягкую, засаленную гору. Взгляд Олега переместился в вертикальное положение. Он увидел своё раздетое, исхудавшее тело с грязной повязкой на бёдрах. Шкура, которой было укрыто его тело, соскочила вниз, обнажив через четверть расстояния от паха такие же стянутые культи на ногах, отрезанные выше колена. Олег, всё ещё не веря своим собственным глазам, окончательно лишился дара речи. Он понял, что произошло что-то ужасное и непоправимое, и от страха, досады и горечи стал ронять на щёки горячие слёзы и тихо стонать.
  В унисон его стону из угла снова что-то жалостно заскулило высоким голосом. Олег повернул голову и увидел в тёмном углу гору измятого и истёртого в труху ягеля, листвы и травы, сверху на котором лежала грязная женщина. Шею её обвивал самодельный кожаный ремешок на тонкой стальной цепочке, которая была прибита к толстому бревну стены. Сама женщина была одета в какое-то подобие платья, которое уже давно стёрлось и прохудилось. Левая обвисшая грудь её выбилась из грязной ткани наружу, но женщину это нисколько не заботило. Она сидела смирно, оперевшись спиною о стену, вытянув вперёд грязные, босые ноги и безучастно смотрела в противоположную стену своими белесыми, пустыми глазами, на которые упали слипшиеся локоны редких волос. Руки её, шишковатые и неестественно вывернутые, плетьми висели по бокам, упирались в пол и смотрели тыльными сторонами ладоней вверх. Женщина стонала и скулила как умирающее животное, пуская на подбородок слюни, не моргая, и только изредка вздрагивала, боясь завалиться набок. Бородатый заметил интерес Олега, гыгыкнул, встал с лежака и подошёл к сидящей на полу женщине. Он занёс руку над её головой, положил ладонь на макушку и начал гладить. Женщина завыла громче, вжала в плечи голову и зажмурила глаза, содрогаясь всем телом. Старик продолжил её гладить и повернул голову в сторону Олега.
  - Лариса, - проговорил он, как бы представляя женщину Олегу. - Лара... Ларачка...
  Он начал поднимать вверх подол Лариной юбки и задрал его ей на голову. Свет с узенького окошка избушки осветил сияющие жирным блеском худые бёдра женщины, её густо заросший тёмным пучком волос лобок и большую округлость измазанного дородного живота. Старик склонился над её животом, провёл по ним губами и с шумом вдохнул ноздрями воздух. Затем он провёл по животу ладонями, прислонил к нему ухо и осторожно постучал по нему костяшками пальцев, словно проверял на спелость большой арбуз.
  - Близко, близко, - заключил он и захохотал. - Вкусна. Очень вкусна.
  Затем мужик снова сел на лежак к Олегу, посмотрел на него своим искренним взглядом и сказал, указывая на себя:
  - Ефрем. Ефрем я. А ты кто?!
  Олег молчал. Он не отрывал широко раскрытого взгляда от женщины, которая так и осталась сидеть на полу и скулить с задранным на голову платьем. Потом он перевёл взгляд на свои культи на руках и ногах, задрожал всем телом. В этот момент старик поднёс к его рту ложку с горячим супом.
  - Какого хера?! - вернулся к Олегу дар речи, и он смог, наконец, дать волю своим чувствам. - Где мои ноги? Где мои руки?! Где старший?
  - Хорошо, хорошо... - успокаивающе гладил его по голове Ефрем. -Хорошо...
  - Нихера не хорошо! - дёрнулся Олег, пытаясь увернуться от руки. - Что здесь произошло?! Это... - остановился он, начиная заикаться от спазмов. - Блять...
  - Медведь, - всё так же спокойно и мило пытался успокоить Олега Ефрем. - Со старшим шёл, устал. Пришёл медведь... Голодный медведь.
  - Где мой старший? Где?! Почему я здесь... Кто эта женщина?
  - Это - друг, - радостно указал на женщину Ефрем трясущимися руками. - И ты - друг. Да?
  - Нет, я не понимаю! Где Лёва?
  - Лёва...
  - Старший, Лёва, где?!
  - Здесь... - заискивающе ответил Ефрем.
  - Где?!
  - Здесь, здесь... Внизу.
  - Каком внизу, ёбаный ты псих, где ты его закрыл?!
  - Внизу, внизу... Щас. Щас... - с этими словами Ефрем подошёл к плотно связанному лиственничному частоколу на полу, откинул его в сторону и спрыгнул в яму, которую скрывал этот люк. Через секунду из холодной ямы наверх полетели куски мерзлого мяса - разделанная решётка рёбер, ливер, завёрнутые в тряпицу бёдра и руки с ногами.
  - Ааааа! - закричал со дна ямы Ефрем. - Во!
  Из глубины ямы наверх вылетела отрезанная голова Лёвы. Олега продолжало коробить. Кровь тяжело стучала в его висках, отдаваясь болью в отнятых конечностях. Вскоре из ямы вылез и Ефрем, держа подмышкой охапку заиндевелых, синюшных рук и ног.
  - Твоё, - сказал он радостно, и стал прикладывать к культям Олега его собственные отрубленные руки и ноги. - Здесь! Здесь! Вкусна! Многа есть, всем хватит.
  В этот момент женщина на полу начала кричать. У её ног образовалась лужа слизи. Она скрючилась и завалилась набок.
  - Пошло! Пошло! - радостно заорал Ефрем и запрыгал. Он взял в руки большое цинковое ведро, которое стояло у входа и выбежал с ним на улицу, оставив Олега наедине с кричащей женщиной и его отрубленными конечностями. Через минуту он вернулся обратно с наполовину заполненным ведром и поставил его на печку. Он быстро скинул обратно в яму все конечности и остальное мясо, накрыл его деревянным люком и сел на колени перед женщиной, наблюдая за её мучениями.
  Женщина кричала, наверное, с час, испражнялась и каталась по полу, волоча за собой свои иссушенные руки. Она тужилась, кряхтела и издавала звуки, от которых у Олега холодело в душе.
  Ефрем всё время сидел рядом с ней, тоже кричал и с интересом рассматривал её со всех сторон, каждый раз пододвигая её обратно к стене, чтобы та ненароком не придушила саму себя кожаным ошейником во время схваток. Наконец, она раскинула ноги. Из её утробы показалась лысая окровавленная головка маленького младенца, которая всё никак не могла пройти дальше. Слабая и немощная женщина к тому моменту уже совершенно выбилась из сил, только тяжело дышала и ревела периодически от боли. Ефрем, не в силах больше сдерживать свою радость и нетерпение, подполз к женщине и стал давить руками ей на живот, пытаясь выдавить и избавить несчастную от её ноши. В какой-то момент ему это удалось. Окровавленный, немного посиневший ребёнок выпал из женщины и прокатился по земляному холодному полу. Дрожащий от волнения и радости Ефрем взял младенца за маленькую ножку и поднял над собой. Вслед за длинной пуповиной ребёнка по полу, собирая мусор, потащился кровавый мешок плаценты. Ефрем своими гнилыми зубами поймал в воздухе тонкую кишку пуповины и перегрыз её. Ребёнок отрыгнул слизь, вдохнул и слабо закричал.
  Наблюдая это со стороны, Олег испытывал дикий ужас от происходящей перед ним отвратительной и животной сцены, подобных которой он не мог себе представить даже в самых жутких фильмах ужасов. Ему было бесконечно страшно и тошно смотреть на всю эту уродливую возню с рождением, стонами и криками, кровью и муками.
  Позабыв о своём несчастье, он искренне начал переживать за ребёнка - за его сохранность и здоровье в таких грязных, антисанитарных условиях. Когда Лариса разродилась, ему стало страшно, что ребёнок, такой чистый и невинный, упал на этот мерзкий, грязный пол, где только что лежали разрубленные куски мертвых тел. Но казалось, что всё самое ужасное уже позади. Ефрем медленно и аккуратно поднял новорождённого за ногу, повернулся, кинул его в ведро с кипящей водой и накрыл крышкой.
  - Еб твою мать, блять! - заорал Олег до боли в висках и затрясся. - Больная ты мразь, откуда ты, хуило такое, что тебя породило!? - стонал он от бессилия и собственной обездвиженности. Он отвернул голову к потолку, тяжело дышал и глотал тяжелые комья, ставшие у него поперёк горла.
  - Ыыыыыы! - завыл в ответ радостный Ефрем, прыгая вокруг ведра.
  - Мммммм... - замычала голодная Лариса, вгрызаясь зубами в плаценту.
  Набегавшись, Ефрем снова сел на кровать к Олегу и снова облокотил его тело о тряпьё. Он взял в руки миску с остывшей баландой, зачерпнул ложкой и поднёс ко рту Олега:
  - Вкусна!
  - Пошёл ты нахер, животное, я не буду это есть!
  - Геолог, вкусна! - настоятельно ответил Ефрем и насильно запихнул Олегу в рот ложку с супом.
  Олег заплевался и замотал по сторонам культями рук, не успев ещё привыкнуть к тому, что у него их нет. Когда Ефрем закончил насильно кормить Олега, он подошёл к ведру, открыл крышку, помешал кипящий бульон и добавил туда каких-то трав.
  Через час он открыл дверь сторожки и слил с ведра кипящую жидкость, а варёного младенца вытряхнул из ведра на большое и кривое блюдо, вырезанное из дерева. Отделив ножом голову от туловища, он аккуратно сделал крестовой надрез на его макушке и пальцами отломил мягкие, несросшиеся хрящики черепа, взял ложку и начал ею черпать мозг ребёнка, вздрагивая и подвывая от удовольствия.
  Олегу было бесконечно страшно смотреть на этот ужас. Он снова пошевелил туловищем и свалился с тряпья на постель, стараясь не задевать больные культи.
  - Ааа... Хорошо... - услышал он голос Ефрема после того, как тот выскреб из головы младенца остатки жижи. - Ага...
  - Зачем... - трясся от шока лежащий Олег. - Почему я...
  - Зачем? - возмущённо спросил Ефрем, к которому будто вернулись зачатки разума. - А сам? Каково?
  Олег бился в горячке и продолжал смотреть в потолок.
  - Люди нет, один! Грустно! Нет друзей... - с трудом выговаривал Ефрем и делал большие паузы между фразами, подбирал слова.
  - Нет, это всё... Просто... - пытался что-то ответить Олег, заикаясь. - Зачем всё это? Почему я?
  - Десять лет здесь живи! Узнаешь! Потом уже - почему, зачем... - строго грозил пальцем Ефрем неизвестно кому, выколупывая из детского черепа ножом глазные яблоки. - Грустно! Да? Плохо один, да? Лариса всё... Ушла. Далеко ушла... Дура! - Ефрем кинул в угол Ларисе обглоданный детский черепок, и она тут же перекинулась на него, выплюнув изо рта жёсткий кусок кровавой кишки. - А мне что? Тоже?! Так? Так?!
  - Мои руки... Ноги... Зачем ты сделал это?
  - Устал бежать.. Сил уже всё. Был друг... Жили. Плакал долго друг. Грустно, грусть... Потом побёг... Долго бёг. Четыре дня в след гнался... Ты не побежишь. Лежишь, общаешься. Весело.
  - Это нихуя не весело, понимаешь? - отвечал Олег, глотая слёзы. - Мне больно... Я не буду с тобой общаться, ты больной... Мне домой нужно, у меня гангрена...
  - Гангрены нет, - мотнул головой Ефрем и показал на большую банку, которая стояла на тумбе у кровати. - Мазь. Хорошая мазь. Быстро заживёт. Медведь кусал... волк кусал. Всё зажило.
  - ...пожалуйста, прошу... У меня дома семья... Меня невеста ждёт.
  - Не ждёт. Зачем это ей - без рук, без ног? Живи со мной... На охоту пойдём. Рыбу ловить ... С Ларисой поделюсь. Лариса, она... Она... Вкусно делает. Ждать долго. Но вкусно. На, - встал из-за стола Ефрем и кинул Олегу на грудь варёную детскую ручку.
  Олег заорал и задвигался всем телом, пытаясь скинуть с груди мясной ошмёток. Ефрем расстегнул штаны, стал на колени к стоящей на четвереньках Ларисе, которая зубами соскребала с лица ребёнка ошмётки мяса, пытаясь придерживать черепок иссохшими, непослушными руками. Ефрем сначала тёрся пахом об окровавленные ягодицы Ларисы, затем резко вошёл в неё. Лариса дёрнулась, зарычала и ещё крепче обхватила черепок руками, думая, что у неё собираются отнять её еду.
  - Ларочка, повар... - рассказывал Ефрем, сношая безумную женщину. - Лара одна. Геологов было много. Геологи злые, Лару не дали. Геологи вкусные... Лара красивая. Лара готовит детей... Как молочные свинятки... Потрошки чистые, нежные... Вкусна.
  Сношение Лары Ефремом происходило недолго. Уже через пять минут он тяжело выдохнул и вынул свой член из женщины, которой не было никакого дела до того, что с ней происходило сзади.
  - Конченый... Ты, сука, конченый мудак и мразь, как тебя земля держит... - всё ещё причитал Олег, пребывая в бесконечном и глубоком шоке от увиденного.
  - Злой геолог... Злой человек... - с досадой покачал головой Ефрем, встал и подошёл к кровати. - Геолог Ларису хочет. Лариса! - обратился он к женщине, и потряс её за плечо. Лариса, нормально?
  Лариса заклокотала, коротко рыкнула и отдёрнула плечо.
  - Лариса не против, - заключил Ефрем и улыбнулся. - Лара добрая... Когда ест. Пойдём... - с этими словами он подошёл к кровати Олега. - Пойдём...
  - Не подходи ко мне, сука! - завизжал Олег. - Не трогай меня, тварь вонючая!!!
  - Я знаю, Олег по Соне скучает... Лариса поможет...
  - Уйди! Не трогай меня, мудило! Откуда ты её знаешь? Откуда?!
  Ефрем проигнорировал крики Олега. Он развязал на Олеге его набедренную повязку, быстро подхватил его за подмышки и поднёс к Ларисе.
  - Отпусти! Не буду, аааааааааа!!!! - махал культями и головой Олег от отчаяния и злости, испытывая страшную боль.
  - Соня хорошая... Лара тоже хорошая...
  - Откуда ты её знаешь?! Кто тебе сказал?! Пусти-и-и-и-и!!!
  Ефрем стал тереть туловище извивающегося и кричащего Олега о грязные ягодицы Ларисы, по бёдрам которой продолжала стекать кровь, смешанная со спермой Ефрема.
  - Ты на что, блять, надеешься, сука?! Я не буду это ебать! Я не буду!!!
  - Ларису не любишь? - грустно сказал Ефрем. - Лариса красивая... Я помогу... Я помогу...
  Ефрем посадил Олега рядом с Ларисой, а сам ушёл к окну сторожки и начал копаться в каких-то вещах.
  - Лучше... Будет лучше... - причитал Ефрем.
  Он вернулся, задрал Ларисе платье повыше и поставил на её спину деревянную кружку, а на кружку облокотил матовое фото десять на пятнадцать, на котором на фоне небольшого домика стояла молодая красивая девушка в осенней парке со счастливой улыбкой. Лариса хрюкнула и дёрнула спиной. Фотография упала. На её обороте была надпись: "Самому лучшему мальчику на свете от Сони". Ефрем аккуратно взял фото и снова облокотил его на кружку.
  - Лучше? Так лучше? - спросил Ефрем, подхватил Олега и снова стал тереть его лобком о Ларины ягодицы.
  - Ты копался в моих вещах! Сука... Животное... Вонючее чмо!!! - орал Олег и извивался на сколько позволяли его силы.
  - Соня... Красивая Соня. Хорошая Соня... Скучаешь?
  - Я... Я... - захлёбывался и заикался Олег. - Я хочу... Хочу, чтобы ты чувствовал всё то же, что сейчас чувствую я. Я хочу, чтобы... Чтобы ты страдал, и кричал в вечных муках. Будь ты проклят, мерзкий выродок!
  Ефрем снова посадил Олега, облокотив его на Ларису и вернулся с паспортом в руках. Под обложку Олегова паспорта был подоткнут вчетверо сложенный листок бумаги с аккуратным женским почерком:
  
  "Ты говорил, у вас там не будет связи. Я с ума сойду за эти три месяца! Если будет такая возможность, то пожалуйста, хотя бы напиши мне!
  
  Красноярск, 2-я Харьковская, 58. 630120.
  Люблю тебя!
  Твоя Соня".
  
  - Соня скучает. Напишем Соне!
  - Нет!
  - Нам будет вместе весело! Будет лучше! Не будет скучно!
  - Нет!!! Прошу тебя, умоляю, не надо этого делать!
  Ефрем снова начал копаться в папке с документами из рюкзака Олега. В папке были всякие бумажки, записная книжка с несколькими заметками и напоминалками, записанными от руки. Оттуда же он достал толстую перьевую ручку Олега. Послюнявив её, он перевернул Сонин листок бумаги и начал медленно и аккуратно выводить буквы, стараясь точно скопировать Олегов почерк.
  - Что ты ей пишешь?! Ублюдок?! Почерк всё равно не мой, никто тебе не поверит! Ничего у тебя не выйдет!
  Испугавшись своих слов, Олег на время замолчал. Он сильно сомневался, что почерк безумного старика сможет кого-то убедить. Соня прочтёт и сразу же всё поймёт, и это самое письмо может быть надеждой на его спасение. Возможно, полиция и спасатели расширят диапазон своих поисков и продолжат искать пропавших геологов на более обширной территории, далеко за пределами того участка, где их высадил в начале лета вертолёт.
  Немного утешившись своими мыслями, Олег уронил голову на грудь и начал тихонько плакать.
  Ефрем ещё долго думал, напрягался, старательно выводил каждую букву, что-то зачёркивал и писал снова, пока не закончил. После он свернул бумажку и положил её за пазуху.
  Внезапно он в страхе застыл, повернул голову в сторону Олега и спросил:
  - А как пойдёшь со мной?
  - Куда пойду? - спросил Олег.
  - Ты? Как со мной... - встал из-за стола раздражённый Ефрем, начал ходить из угла в угол и рассеянно бегать глазами.
  - Хе-хе-хе-е... - что-то проблеяла в своём углу безумная Лариса, будто что-то понимала в происходящем и тихонько злорадствовала.
  - Куда? - снова спросил напрягшийся Олег.
  - Письмо! Нести письмо! Нет... - обхватил голову Ефрем и сел на кровать рядом с Олегом.
  Ефрем понимал, что сейчас он не сможет отнести письмо, потому что на дорогу туда и обратно у него уйдёт больше двух недель. Его новый друг может умереть в трудной и долгой дороге - он ещё слишком слаб и беспомощен, чтобы оставлять его одного.
  Подумав немного, Ефрем решил, что всё же нужно будет идти вместе с Ларисой и Олегом.
  - Поедем. Поедем! - воскликнул, наконец, Ефрем, и эта мысль приободрила его. - Есть надо. Раны лечить.
  С этими словами Ефрем поднял тело Олега и начал развязывать его бинты. Каждый день он смазывал мясные культи Олега своей вонючей целебной мазью и постоянно что-то бормотал, в то время как Олег, размахивая культями, каждый раз кричал от боли и ненависти к своему губителю.
  В тот же вечер Ефрем снова полез в подвал и достал оттуда нарезанные рёбрышки убитого Лёвы и накачанную за лето, жилистую ногу Олега.
  - Друг! Это, - потряс он в одной руке рёбра, - или это? - потряс он ногу в другой.
  - Убери... - подкатил глаза обессиленный Олег и отвернулся.
  Ефрем не понял недовольства Олега и решил, что тот хочет что-нибудь ещё, поэтому вытащил из подвала всё мясо, которое у него было.
  - Сердце? - подходил он к Олегу и тряс замёрзшим органом у его лица. - Печень. Силы даёт!
  - Зачем... Зачем ты мне это показываешь вообще? Что ты хочешь, чтобы я сказал? Я никогда не буду это есть! Слышишь? Убери. Закопай! Выкинь, убей меня или отнеси меня домой, но прекрати издеваться надо мной! Прошу, похорони Лёву нормально, ты не заставишь меня его есть!
  - Ты капризный, - сказал Ефрем после минутной паузы. - Суп из Лёвы ешь, жареного Лёву не ешь.
  Олегу поплохело.
  - Там же были грибы...
  - И мясо... - облизнулся Ефрем.
  Олег с трудом сглотнул свою слюну, которая показалась ему чрезвычайно мерзкой, и отвернул голову к стене.
  - Я голодаю. Я лучше от голода сдохну, чем буду есть Лёву.
  - Ел же! - раздосадованно отвечал Ефрем. - Не вкусно?
  - Я не знал, что этот суп сварен на мясе Лёвы! - крикнул Олег.
  - Ты капризный, - повторил Ефрем. - Надо есть. Надо много сил. За Соней пойдём - сил нет. Как это?
  - Она не пойдёт. Она не дура.
  - Хе-хе-хе-хеее... - снова неизвестно от чего очень хитро засмеялась из угла Лариса, перекинувшись с обглоданного черепка снова на плаценту.
  - Силы надо. Силы! - сказал Ефрем, скинул в погреб всё мясо и начал рубить топором на крепком столе икру Олега.
  Олег стиснул зубы до боли в висках. Его мучали фантомные боли. Ему всё казалось, что Ефрем рубит его по живому, и культи горели жарким пламенем. Когда по избушке начал распространяться запах жареного мяса, скворчащего на толстой от копоти и пригоревшего жира чугунной сковороде, Олег не выдержал. Его начало тошнить. Всё тело его содрогалось от тошноты, и только недавно съеденный суп рвался наружу, обдавая своим напором стену у кровати. Ефрем испугался. Он убрал мясо с печи, поставил сковороду на стол у кровати, подбежал к Олегу и аккуратно придержал ему голову, пока его мучали рвотные рефлексы.
  - Хорошо... Ничего... - причитал тот, обнимая Олега и гладя его по слипшимся волосам на голове. - Больше не больно... Больше не плохо... Тебе тяжело... Мне тяжело. Не страшно. Не страшно. Я думал, что страшно. Мне было страшно. Потом... Это так вкусно, так хорошо... Попробуй. Будет хорошо.
  - Хватит... Уйди... - бормотал Олег. - Я больше не могу.
  - Раз! Один раз! Раз - и хорошо...
  Олег подавился застрявшим в горле комом, замотал головой и закашлялся.
  - Раз! Раз! И хорошо! Нет - я буду оленя ловить. Зайцов. Лося принесу. Но попробуй! На! Вкусна! - он подхватил немного подостывшее мясо со сковороды, разжал рукой Олегу рот и вложил в него кусок недожаренной икры. - Один раз... Вкусна...
  - Эээээээ! - закричала сидящая в углу прожорливая Лариса, кинулась к сковороде, но её остановил ошейник на короткой цепи. - Ааааа!
  Олег кашлял и мотал головой, не успевая ещё ничего сказать. Он начал давиться и чувствовал, как новая порция рвотных масс рвётся наружу.
  - Медиум... Жарка медиум... - уверял его Ефрем, вспоминая давнишние годы своей жизни в городе. - Сочно.
  - Ылгырл брл, ээээ! - кричала рвавшаяся Лариса, пуская по подбородку тягучие, длинные струнки слюней.
  - Нет? - совал Ефрем обратно в рот Олегу вырвавшийся вместе с рвотой кусок мяса. - Нет? - раздосадовано повторил он и отступил от Олега.
  - Нет... - слабо отзывался Олег, тяжело дыша после борьбы с Ефремом, которая отнимала у него множество сил. - Пожалуйста... Нет...
  - Друг... Дру-у-у-уг... - замычал Ефрем, будто чем-то озарённый. Он поставил сковороду на печь, а сам снова ненадолго исчез в погребе, копаясь в своих запасах, затем снова сел на кровать.
  - Муксун... Муксун? Чир?
  Олег повернул голову на зов Ефрема и увидел в его руках толстый, слипшийся пласт серебристой речной рыбы.
  - Ублюдок... - задрожал Олег и отвернулся.
  - Хариус. Варю?
  - Да... - нехотя ответил Олег.
  
  12.
  
  По ночам Олег не мог сомкнуть глаз от пережитого ужаса. Стоило только закрыть глаза, как перед ним вставала сцена с мёртвым младенцем, когда его ещё живого и только появившегося на свет засовывают в ведро с кипящей водой, а затем едят его мозг прямо из черепа, выскабливая серое вещество ложечкой. Во рту до сих пор был тошнотный, призрачный вкус человеческого мяса - Лёвиного и его собственного. Олег всё лежал и совершенно не представлял, как вообще можно жить с подобными видениями, которые будут преследовать его до конца жизни.
  Когда Олег не спал, он всё думал о том, что могло пойти не так - как жизнь обошлась с ним настолько жестоко и несправедливо? Слушая храпящего сбоку Ефрема, он снова и снова начинал трястись от злобы и думал о том, как можно отомстить.
  Ефрем был совершенно помешан и безумен. Олега ужасали его жестокость и безмерный садизм. Но удивляло одновременно и то, как он открыто, приветливо и по-доброму себя ведёт - ухаживает за Олегом, готовит ему есть, заботится о нём как сиделка о старой родственнице, ловит животных ему на еду и кормит Ларису. Пускай он часто об этом забывает, но её вой заставляет его это делать с регулярной периодичностью.
  "А Лариса? Что такого ужасного и непоправимого могло случиться в её жизни, в её сознании, что она навеки так и осталась безумной сумасшедшей? Её ум настолько помешался, что теперь она стала больше животным, нежели человеком". Олег начинал бояться, что и его разум постигнет та же участь, что он окончательно сойдёт с ума, если не найдёт способа заглушить эти образы. Ему было больно смотреть на поедаемые Ефремом его собственные конечности, руки и ноги - как физически, так и морально - нестерпимо больно и губительно для сознания.
  И всё же, характер Ефрема напомнил Олегу образ доброго сельского обывателя, который днём на работе забивает по сотне свиных голов, а вечером приходит домой, весело играет со своими детьми и поит молоком беспризорных котят. "Только тут вместо свиней люди, которых он воспринимает исключительно как продукт питания. Берегись. Он сумасшедший. Он опасен" - мелькали в голове у Олега мысли, и он снова раскис. "А что если он не ест меня и Ларису только потому, что у него ещё есть запасы человечины, а нас он держит только как живые консервы? И если польза Ларисы в том, что она "готовит" ему вкусных детей, то что могу предложить ему я? Общение... Только общение. Разговоры через силу, даже если тошно и страшно. Если он не врал, что ему не хватает общения и друзей, то это сможет на какое-то время спасти мою жизнь, пока нас не найдут спасатели. А там... Бедная Соня. Если она меня не примет, я её пойму. Я начну жить сначала. Ведь сейчас научились делать хорошие протезы, с которыми люди чувствуют себя полноценно. Надо только выжить", - подумал Олег и снова тихонько заплакал.
  Человеческого мяса Ефрем Олегу больше не предлагал, а кормил его ухой из запасённой рыбы, похлёбкой из сушёных грибов, иногда ходил на охоту и приносил оттуда стреляных птиц и зайцев. Сам Ефрем мяса животных почти не ел, иногда только рыбу, но в основном доедал части Олега и большое мускулистое тело Лёвы. По вечерам, когда в тайгу окончательно пришла зима, и метель выла за одиноким, почти занесённым окном, Ефрем сидел у коптящей лучины и строгал за столом какие-то непонятные поделки из высушенных лиственничных чурок.
  - О! - однажды произнёс он радостно и показал свои готовые труды последних нескольких дней. Перед Олегом легли несколько странных парных костылей. У основания они напоминали глубокие выемки-чаши с дырами по краям и с продетыми в них длинными кожаными тесёмками. Ножки этих чаш конусно сужались у основания подобно тонким копытцам диких коз. Одна пара таких костылей была длиннее другой. Ефрем взял короткую пару этих чаш, просунул в них культи Олеговых ног и туго примотал к ним эти подобия протезов сначала тряпьём, затем затянул кожаными ремешками. Вторую пару, более узкую и длинную, он прибинтовал к культям рук. В итоге длина ножных протезов была почти одной длины с протезами рук.
  - Как я буду в этом ходить? - раздраженно спрашивал Олег. - Нахуя мне такие длинные палки на руках?
  Тогда Ефрем аккуратно поднял туловище Олега, поставил его на четвереньки на пол и слегка подтолкнул. Олег сделал несколько шагов, стараясь перебирать парами рук и ног, но быстро в них запутался и наверняка бы свалился, если бы радостный Ефрем не поддержал его. Он аккуратно поставил Олега снова и подтолкнул легонько сзади, как бы предлагая пройтись ещё раз.
  - Я не буду так ходить! - не выдержал Олег. - Я тебе не собака!
  Как бы Ефрем не старался, Олег кричал, просил его отпустить и отчаянно не хотел становиться на четвереньки.
  - Ты капризный, - досадно покачал головой Ефрем, вздохнул и посадил Олега обратно на кровать.
  На следующий день Ефрем выпилил Олегу новую пару ручных протезов из древесных сучков, которые были тонки, отдалённо напоминали немного согнутые в локтях изгибы рук и заканчивались на конце раздвоенными рогатинами пальцев. Беспросветная тоска Олега немного рассеялась после того, как он почувствовал хоть какое-то подобие контроля над своим телом и мог хотя бы ограниченно, но передвигаться по избушке и делать какие-то простые дела в доме. Надежда Олега окрепла, хотя и была всё ещё смутная и непонятная. Это была надежда неизвестно на что, но она была, и она придавала сил. С такими хлипкими и уродливыми ходулями нечего было и думать о побеге и спасении. Где-то в глубине души он всё же наделся дожить с Ефремом до весны, а после, уличив момент во время его отсутствия, достать лодку и плыть вниз по течению реки в надежде, что рано или поздно она вынесет его к какому-нибудь населённому людьми берегу, где он сможет позвать на помощь. Эта мысль немного приободрила Олега, и теперь его единственной целью было только одно - дожить до весны, потихоньку упражняясь в ходьбе на примитивных деревянных костылях.
  Но это было ограниченное по времени и очень сомнительное развлечение. Невероятно скучные дни в постели тянулись бесконечно долго. Занесённое снегом окно практически не давало света, и Олег почти потерял счёт времени, но ему казалось, что прошло совсем немного. Из шкур диких животных Ефрем сшил ему какое-то подобие тулупа, в которое он обворачивал тело Олега и раз в пару дней выносил на свежий воздух, чтобы тот не одурел от вечного заточения. Впрочем, пребывание на свежем воздухе практически не приносило никакого удовольствия - обездвиженное тело быстро сковывал холодом колючий мороз, и Олег начинал изнемогать от ноющей боли, которой скручивались его заживающие культи. Тем не менее, возвращаться обратно в избушку тоже не хотелось - в ней приторно воняло кислым потом, слежавшимся хламом и горелым человеческим жиром, который вызывал нестерпимую тошноту до тех пор, пока нос не привыкал к этой вони.
  Уже давно Олег мечтал помыться. Ему хотелось хотя бы просто обтереться чистым влажным полотенцем, или прыгнуть в снег голышом, но, будучи плотно запеленованным как младенец, он не мог этого сделать.
  - Эй, - иногда задавал он вопросы Ефрему. - Ты вообще тут моешься, а?
  - Ага, - отвечал тот.
  - Где?
  - Речка широкая, прохладная. Нырнул, глиной того. Обмылся. Обсох.
  - Но речка летом, а зимой?
  - Зимой? - всерьёз задумался Ефрем. - Чего там, той зимы...
  Олег очень сильно опечалился когда понял, что до весны ему не помыться. Сначала он решил смириться с этим, но негодование снова заставило его говорить:
  - Мне нужно помыться. У меня уже вся жопа обосрана. Ты меня держишь над ведром, я даже дел своих сделать не успеваю, и сразу назад.
  На лице Ефрема отобразилось то ли смущение, то ли разочарование, то ли тоска от нежелания заниматься помывкой в такое холодное время года. Он не нашёлся что ответить и решил проигнорировать требование Олега.
  - Ты слышишь меня? - снова отвлёк Олег Ефрема, который сидел за столом и вязал из сухожилий верёвку для новых птичьих силок. - Ты Ларису вообще давно мыл? Помрёт от грязи у тебя скоро. Не будет тебе детей.
  - Иииыыы! - бросил Ефрем раздражённо силки, схватил с печи цинковое ведро и пошёл к ручью за льдом.
  Через пару минут Ефрем вернулся снова и поставил ведро на печь. Как только лёд растаял, он отцепил от гвоздя цепь Ларисы и вывел её во двор. Почти сразу же Олег услышал дикий визг женщины, будто её резали и испугался. Ефрем вернулся быстро, ведя на цепочке полусогнутую Ларису, которая уже почти разучилась ходить прямо, а только прыгала как шимпанзе, немного опираясь иссушенными руками о землю. С Ларисы ручьями текла ледяная вода. Она скулила и тряслась, забившись в угол и шмыгая носом. Ефрем снял с гвоздя кусок Олегова комбинезона, который был пущен на тряпки, и наскоро обтёр им Ларису.
  - Меня так не надо! - строго сказал Олег. - Нагрей воду.
  - Вода хорошая. Быстро помою, - ответил недовольно Ефрем.
  - Эй! Дружить не буду! - посмотрел Олег на Ефрема с укоризной и немного испугался встречного недовольного взгляда.
  - Капризный, - пробубнил Ефрем и снова вышел за водой. - Всё не так!
   Вода грелась долго. Ефрем экономил дрова для печи, в которой на протяжении всего дня чадило не больше пары поленьев. Олег лежал и понятия не имел, как он будет мыться. Он испытывал дискомфорт во всех планах - в духовном и физическом. Всё ему было неприятно, но он изо всех сил старался держать себя в руках, не раскисать и ждать весны.
  В тишине он продолжал думать о Соне, при мыслях о которой ему становилось невероятно больно на сердце. Как бы он не пытался поначалу выведать у Ефрема содержание письма, которое он ей написал, тот ничего не показал. "Может, он про него уже забыл? - думал Олег спустя долгое время. - Хорошо, если так. Прошло уже... Сколько вообще прошло времени? Кажется, целая вечность".
  Ефрем молчал. Он не предпринимал ничего, и это ожидание напрягало Олега. Он жалел, что задавал Ефрему по поводу этого письма столько вопросов. Наверняка в его голове отложился этот разговор.
  "Но почему он тянет? Не хочет идти по зиме? Как он его вообще отправит? Получается, у него есть какие-то связи с цивилизованным миром? И как далеко от него находится этот цивилизованный мир?"
  Во всяком случае, если Ефрем ждёт весны, то Олегу это будет только на руку. Он успеет уличить момент и сбежать, сплавиться по реке и позвать на помощь ещё до того, как письмо дойдёт до Сони, и она успеет что-либо предпринять.
  "Да и будет ли она что-либо предпринимать? Вряд ли. А если будет? Наверняка меня будут искать. Возможно, меня ещё ищут, и если до сих пор не нашли, то это может говорить только об одном - Его сторожка находится слишком далеко от деревень, дорог и экспедиционных маршрутов. Может быть и такой вариант, что поиски уже давно сошли на нет, и меня с Лёвой уже давно похоронили, списав нашу гибель на нападение медведя, или на то, что мы просто заблудились и замёрзли в тайге ещё осенью. В любом случае, это письмо даст Соне надежду и шанс на то, что я ещё жив, и что поиски нужно продолжать".
  "С другой стороны, - продолжал размышлять Олег. - Нужна ли ей эта надежда и этот шанс? Стоит ли её обнадёживать, давать повод для радости и ожидания чуда? Зачем я буду ей нужен, такой бесполезный и обездвиженный калека, который всю жизнь будет ей обузой? А встреча с родителями? Какое это будет горе, какая тяжба для них, моих бедных родителей, на чьи плечи ляжет забота о недееспособном сыне? Стоит ли вообще жить дальше и ради чего?"
  В голову Олега опять, против его же воли, стали прокрадываться суицидальные мысли. И не было ничего, на что он мог бы отвлечься, чтобы отогнать эти мысли от себя, и эта безысходность ела его изнутри.
  - Эй... - крикнул Олег Ефрему, не желая называть его мерзкое имя. - Что там у тебя на полке за книга лежит?
  - Не знаю, - ответил Ефрем. - Давно лежит.
  - Дай её мне.
  - Зачем?
  - Читать хочу! Я тут со скуки сдохну с тобой. Хочу вообще не думать об этом месте.
  Ефрем отложил свои силки и положил перед Олегом толстый пыльный том со стёршейся обложкой. Олег подпрыгнул, облокотился спиной о стену и раскрыл протезом-палочкой книгу. На первой его странице большими печатными буквами было выведено название:
  
  Георг Вильгельм Фридрих Гегель.
  
  Феноменология духа.
  
  Олег не знал что это за книга. Переложив её кое-как себе на культи ног, он, щуря в потёмках глаза, начал читать, но через несколько страниц взвыл и захлопнул книгу.
  - А? - встрепенулся Ефрем.
  - Это ужасно.
  - Что?
  - Книга.
  - А?
  Олег закрыл глаза и заскулил.
  - Ты хотел читать, - сказал ему Ефрем.
  - Да, но не это! Кто это вообще читает? Есть что-то нормальное?
  - А?
  - Что ещё есть, я спрашиваю?
  - Вот она. Книга. Читай.
  - Ты сам это читал?
  - А?
  - Я это не хочу читать! Я хочу читать другое!
  - Ты капризный, - подытожил Ефрем. - Вода готова. Мыться пора.
  - Поставь мне ведро в углу, я сам помоюсь.
  - Нельзя в углу. Сыро будет.
  - Ты предлагаешь мне мыться на улице? На морозе?
  - Ларисе нормально... Олегу тоже.
  - Не надо меня мыть! Я сам! - громко восклицал Олег, понятия не имея, как он будет мыться сам.
  - Помою. Помою! Хорошо помою. Чистым будешь.
  - Отпусти! Поставь меня! Не надо меня мыть! Дружить не буду!
  Всё было бесполезно. Ефрем быстро скинул с Олега шкуры, вынес на мороз и начал его голого поливать тёплой водой из деревянного ковшика. Ефрем присел, перевалил тело Олега через колено и стал тереть его тряпкой по спине. Ничуть не брезгуя, он просунул руку меж его ягодиц и стал смывать водой кусочки прилипшего к волосам засохшего кала. Олег испытывал ещё больший дискомфорт, неловкость и стыд, чем когда Ефрем держал его над выгребной ямой, когда ему нужно было сходить в туалет. От унижения и стыда Олег не знал что сказать, поэтому только лишь тяжело пыхтел и ёжился от мороза.
  - Сука... В кошмарах такое не приснится... Как же ты меня заебал... - бормотал он вполголоса.
  Часто Ефрем уходил в "мастерскую" и по нескольку часов на дню, зачастую до самого заката что-то там мастерил и делал. Сквозь глухую снежную изоляцию и толстые бревенчатые стены домика ему не было слышно, что происходило в его "мастерской". Какие-либо вопросы задавать он не решался и только с ужасом гадал, что же может произойти там, в этом сарае, и чем Ефрем там занимается. Возвращался он обычно уже на закате, когда заметенное снегом окно начинало темнеть. После он выносил маленькое ведёрко Ларисы, в которое неизвестно каким образом он приучил её справлять свои естественные нужды, и садился за готовку ужина. Готовить Ефрему на кухне было особо нечего: были либо сушеные грибы, либо засоленный в банке дикий лук, сладкий корень неизвестного растения, вареный морс из сушёных ягод, мелкие кедровые ядра и мясо, которое было запасено у Ефрема. Человечины у него было не так много как, видимо, ему бы хотелось. Чаще он готовил либо рыбу, либо оленину, либо мясо козла, лося, может даже глухаря, лисы или зайца - словом, всё то живое, что только могло попасться в его ловушки и капканы. Объединяло это мясо только одно: всё его он ел с одинаковым отвращением, давясь, и чуть ли не изрыгая обратно. Когда он запихивал в горло очередной кусок, то старался не дышать, страдальчески морщил лицо, жевал мало и почти сразу же глотал.
  У Олега от такой непривычной и скудной мясной диеты в первое время разыгралось несварение, и часто по нескольку раз на дню Ефрем помогал ему сходить в туалет, держа его над ведром Ларисы, пока сама Лара старательно обгрызала остатки мяса с костей, кинутые для неё под стол.
  В один из дней Ефрем заявился в хижину радостный и счастливый, пропахший уксусом и ещё невесть чем кислым, и показал Олегу результат своего месячного труда - в его руках была какая-то ткань, и в темноте Олег сперва не смог разобрать, что это Ефрем держит в своей руке, и почему он этому так несказанно рад. Только после, когда Ефрем зажёг лучину, повесил ткань на крючок напротив кровати и стал доставать из-за пояса другие лоскутки такой же ткани и класть их на стол, по спине Олега снова прокатилась волна озноба - на крючке висела вычиненная кожа, снятая с торса убитого Лёвы. Она была чем-то похожа на длинную жилетку-безрукавку с шеи до начала лобка и копчика, с разрезом ровно посредине грудной клетки, с иссушёнными большими пятнами тёмных сосков по бокам.
  Олегу стало дурно. Он снова закрыл глаза и увидел в своём воображении новую страшную картину, дополняющую его и без того переполненную коллекцию кошмаров.
  - Убери это, - пробормотал Олег в потолок, тяжело дыша, уже не пытаясь хоть как-то взывать к Ефремовой совести. - Прошу тебя, убери это.
  - А? Да... - как-то неуверенно и отвлечённо отвечал Ефрем, продолжая раскладывать на столе полоски. Эти полоски, судя по всему, были вырезками кожи, снятыми с ног и рук геолога. Они были разной длины и ширины, и даже нельзя было их назвать лоскутами. Некоторые были довольно крупными, самых разных форм и размеров, но Олег почему-то запомнил именно полоски.
  Три дня подряд Ефрем долго что-то шил, резал, изредка прикладывая заготовки к телу негодующего Олега, который активно кричал и дёргал во все стороны культями.
  - Ты тоже меня так будешь мучать? - спросил успокоившийся после очередной истерики Олег.
  - А?
  - Как Ларису, как Лёву, да? Я для тебя всего лишь очередная игрушка, а когда ты наиграешься, то просто зарежешь меня, беспомощного и слабого, сваришь моё мясо, а из кожи понашьёшь поделок?
  - Нет... - сделал испуганные глаза Ефрем, бросил выкройку и встал из-за стола. - Нет, нет...
  Он сел возле Олега и начал осторожно, будто с опаской, гладить его бок. Олег невольно поёжился и сжался от прикосновений Ефрема.
  - Друзья, да? - с какой-то надеждой и мольбою в голосе говорил Ефрем. - Друзья... Ты друг... Друга не ем... Нельзя. Лариса тоже друг. Лариса не говорит... далеко уже... Жалко. Не хотел так, правда, не хотел так... Жил дружно, хорошо. Она не хотела, она хотела домой. Плакала, ревела. Больно, тяжело было рожать... Были дети потом, но я не смог... Это так вкусно, я не смог... - в какой-то момент Ефрем запнулся, и на его глазах даже навернулись слёзы. - Она ушла... Дети появляются, Ларисы больше нет...
  - Но я не хочу так... - говорил дрожащим голосом Олег, пытаясь не пустить слезу. - Я тоже домой хочу, понимаешь? Зачем я тебе? Зачем это всё...
  Ефрем упал головой на Олегову грудь, начал содрогаться и скулить.
  - Прости. Прости. Тяжело. Трудно здесь. Так долго один, так трудно, так грустно! Не могу один. Тяжело... Страшно.
  - Так пойдём! Прошу тебя, пойдём отсюда к людям! Тебе будет лучше. Хватит этой жизни. Отпусти меня. Отпусти Ларису. Пойдём к людям. Меня дома ждут. Тебя тоже дома ждут. Всем нам нужно домой.
  - Нет... - скулил Ефрем, уткнувшись носом Олегу под рёбра и мотал головой. - Дома не ждут. Дома тюрьма. Боль, несвобода. Дома нельзя есть людей...
  - А здесь тебе свобода? Хорошо тебе жить с людьми, которым ты искалечил жизнь? Думаешь, могут они с тобой теперь дружить? Думаешь, это правильно?
  - Неправильно, неправильно! - ревел Ефрем и бил кулаком в стену. - Я неправильный!!! Страшный! Плохой! Тебе плохо... Но сделаю хорошо! Честно, сделаю хорошо!!!
  - Ты отведёшь меня домой?
  - Нет. Нет. Я помогу. Сделаю хорошо. Будет хорошо! Обещаю!
  - Нет, не будет. Мне никогда не будет здесь хорошо.
  - Я буду стараться! Я буду!
  - Хватит! - уже раздражённо кричал Олег, понимая, что одержимого Ефрема ему не получится переубедить. - Уходи! Не буду твоим другом! Ты садист! Ты жестокий убийца.
  - Нет, нет, нет... - поднял голову Ефрем и засиял своей гнилой улыбкой. - Всё исправим! Всё будет хорошо! С Соней будет хорошо! Будет весело! Мы найдём её, точно найдём!
  - Нет, только не Соня!!! - не выдержал Олег. - Прошу, умоляю, только не Соня!
  - Боишься... Страшно... Тебе Соня, мне дети. Больше не трону, обещаю! Только дети, вкусные дети! Они маленькие, дети. Не чувствуют... Не больно. Я быстро. Быстро! Пустые потрошки. Молочные поросятки... - закончил Ефрем и мечтательно и жадно сглотнул слюну.
  - Я ненавижу её! - крикнул в порыве отчаяния Олег и затрясся от негодования. - Мне не нужна она, я больше не люблю её! Я буду жить с тобой, а эта шлюха... Эта вонючая дура! Она не может иметь детей! Она больная, больная, не детородящая, у неё нет матки! Она не сможет рожать!
  Олег осёкся и замолчал. Вся его ненависть и уверенность быстро улетучилась, когда он увидел колкий, прищуренный, какой-то загадочный взгляд Ефрема и его ехидную улыбочку.
  - Хитришь, сынок, - покачал головою Ефрем, грозя ему пальцем. - Нет, друг. Не-е-е-ет.
  - Я тебе не друг, понял?! Ты мразь, ошибка природы, мерзкий выродок!!! Тебя не должно существовать, гнида!!! - визжал отчаявшийся Олег и плюнул в Ефремову сторону, чтобы хоть как-то его уязвить.
  Спокойный Ефрем вытер упавший на столешницу плевок рукавом, снова сел и взялся за закройки.
  - Спасибо скажешь... - качал он головой, улыбаясь. - Щас не понимаешь, потом поймёшь. Потом счастливым будешь...
  Вскоре Ефрем закончил свою работу, сшитую из Лёвиной кожи. Изделие чем-то напоминало наспинные носилки для младенца, только сшитые на взрослого человека. Не обращая внимания на крики и протесты возмущённого Олега, он продел культи его ног через специальные вырезки, туго подвязал тесёмками по бокам тело, крякнул, подкинул его на спину и быстро продел свои руки в пришитые лямки. Олег кричал и телепался за спиной у Ефрема, бил затылком его шею. Прогулявшись так недолгое время по окрестностям на лыжах, Ефрем вернулся в избушку, скинул с себя недовольного Олега и сказал:
  - Скоро едем.
  
  13.
  
  В феврале весь зимний лес бескрайней тайги приоделся в серебряную колкую изморозь, которая ослепляла своим сиянием и отражалась от лучей нестерпимо яркого солнца. Стоял сильный мороз, от которого на улице быстро слипались ресницы и ноздри, трескалась кожа на лице, а борода вмиг покрывалась ледяной синевой.
  Ефрем заготовил в дорогу множество мяса, всяких солений и корней, которые он выращивал возле своего участка на скудной земле. Все запасы он сложил в самодельные сани и укрыл шкурами. Для Ларисы Ефрем раскидал по полу несколько кусков копченых оленьих балыков, поставил ведро воды, махнул рукой и проговорил:
  - Не помрёт.
  - Ты что, её здесь оставишь? - удивился Олег.
  - Ага.
  - Она помрёт! Её нельзя оставить здесь.
  Ефрем, немного помолчал и, как заводной болванчик, снова махнул рукой:
  - Не помрёт.
  - Эй, на улице минус пятьдесят, кто топить ей печку будет?
  - Шкуры дал... Еду дал... Не помрёт.
  - Две недели?! Что она будет здесь делать две недели?! Ей тут еды на три дня!
  Ефрем немного подумал, вынул из погреба пару замороженных больших чиров и кинул ей на подстилку:
  - Не помрёт.
  - Помрёт!
  - Не помрёт. Уже так было.
  - Когда она лежала?
  - Весной.
  - Ты сравнил зиму с весной! Её надо брать с собой.
  - Уууыыы!!! - затопал ногами Ефрем от раздражения. - Не помрёт!
  - Послушай. Уже через сутки в доме будет такая же температура, как и на улице. Ладно, пускай на десять градусов теплее, но всё равно ей никакие шкуры не помогут. Ты же дурой её сделал! Она даже огонь в печи не разожжёт.
  - Она сама... - ответил Ефрем что-то непонятное.
  - Матку застудит! Детей вкусных не будет, - привёл Олег последний аргумент.
  Ефрем опять зарычал, злобно запыхтел ноздрями, но пошёл собирать в дорогу и Ларису. Отъезд затянулся на день.
  Как бы то ни было, только в одну сторону Ефрем, Олег и Лариса шли девять дней. Из-за Олега, висящего за спиной в рюкзаке, снегоступы Ефрема проваливались глубоко в землю. За собой он тащил сани с едой, посудой и инвентарем для дальнего похода. Вслед за санями плелась сгорбившаяся Лариса, привязанная к полозьям верёвкой за шею. Одежда её напоминала убогое одеяние фашистов в сорок третьем под Москвой, когда от сильного холода им приходилось обматываться всем, что только попадалось под руку, чтобы не околеть от сильных морозов. Олег телепался за спиною Ефрема как бесполезный, беспомощный мешок. Он наблюдал за длинным извилистым следом от саней, который далеко петлял и терялся среди многочисленных стволов лиственниц и елей. Вслед за санями тянулась воющая от холода Лариса, которая в своих снегоступах толком даже не шла, а вяло перетаскивала ноги, оставляя глубокие канавы в снегу. На маленьких самодельных санях с горкой были навалены продукты, укрытые оленьими толстыми шкурами. Из-под одной из них Олег рассмотрел едва выглядывающий приклад трофейной Лёвиной охотничьей двустволки. Он был очень опечален тем, что в Ларисе не осталось никаких зачатков разума, что она не может выхватить это ружьё из-под шкур и высадить с двух стволов по ним крупной картечью, чтобы прекратить уже наконец эти бессмысленные хождения по мукам, неизвестно для чего, неизвестно зачем. "Пожалуйста, - молил про себя Олег. - Я не скажу ничего. Сделай это, помоги всем нам". Но Лариса, в диких глазах которой стояла только лишь бездонная пропасть, бессмысленно шла вперёд, выла, плевалась и была занята исключительно своим физиологическим дискомфортом, который составлял сейчас единственную причину её беспокойств. Даже если бы в ней и осталось что-то разумное, она не смогла бы поднять ружьё своими перебитыми, иссушенными руками.
  В какой-то степени Олег ей даже завидовал. Его мысли были более обширные и беспокойные, и ему от этого было ничуть не легче. Весь этот поход, вся эта длинная затея казалась ему дикой нелепостью. Почему надо идти именно сейчас, почему так срочно и быстро? Что ему взбрело в голову? Олег этого не ведал. Все его вопросы насчёт их похода оставались без внятного ответа. Всё, что только и мог ответить Ефрем, заключалось в его желании поскорее свести с Олегом Соню. Наверняка он врал, и Соня нужна была ему только для осуществления своих извращённых фантазий, быть может, даже для еды и не более того. Эта мысль пугала Олега больше всего. Своим трезвым рассудком он понимал, что Соня не дура, что она не поведётся на эти дурацкие уловки больного психопата, что она не поверит его бредням, что бы он там ни написал. Но всё равно где-то в душе копошился червь сомнения, который только лишь и твердил: "А вдруг?". И это самое "а вдруг" и заставляло Олега трепетать.
  Короткий морозный, безветренный, солнечный день закончился быстро. Каждый следующий день перед ночлегом Ефрем целый час занимался раскопкой снежной берлоги; раскидывал снег и выкапывал площадку для костра. На костре он жарил мороженую рыбу и оленину для Ларисы и Олега, и последние Лёвины рёбрышки для себя. После каждого перехода культи Олега горели. Каждый раз он думал, что уже отморозил их окончательно, и каждый раз Ефрем перед сном смазывал их толстым слоем жирной и вонючей разогревающей мази. Конечности Олега краснели, наливались кровью и потихоньку приходили в себя.
  На десятый день, когда граница бескрайнего однообразного леса начала редеть и вскоре совсем оборвалась, перед путниками открылось обширное пространство широкого русла ледяной реки. Олег вращал головой по сторонам, стараясь высмотреть хотя бы что-то впереди, и только краем глаза случайно смог зацепить пару одноэтажных деревянных бараков, словно просевших в землю под грузом тяжелых толстых шапок снега, которыми были укрыты их крыши.
  В какую-то минуту у Олега яростно забилось сердце. Он уж было подумал, что он спасён, что они пришли в цивилизацию, где есть жизнь, есть люди, которые его вырвут из лап людоеда, но быстро пришёл в себя - посёлок был давно заброшен, разграблен и занесён толстым слоем снега.
  Через несколько минут они вошли в избу, возле которой был только мусор и запустение. У открытого гаража стоял кем-то давно разобранный, полузанесенный остов УАЗика с выбитыми окнами и погнутой крышей. В забытом домике были закрыты ставнями выбитые окна. Сквозь щели в ставнях в дом намело немного снега. В избушке неприятно пахло кислой, давно истлевшей плотью, шкурами зверей и пылью. Ефрем скинул Олега на холодную кровать, завёл следом Ларису.
  - Ты здесь жил? - спросил Олег, осматривая плохо освещенный сумрак комнаты.
  - Друг. Друг... - промолвил уклончиво Ефрем.
  - Где же этот друг? - спросил Олег Ефрема.
  - Друг... Ушёл.
  - Ты его съел?
  - Ушёл, - строго ответил Ефрем и замолчал.
  Вечером, когда окна дома были затянуты клеенкой, а печь растоплена, Ефрем сварил какой-то каши в кастрюле и побросал туда порезанные жёсткие куски вяленой оленины. Пока Лариса ела со своей миски, а Олег пытался черпать кашу ложкой, привязанной к культе, Ефрем вышел в другую комнату, достал с полок стопку журналов и каких-то бумаг. Смахнув с них пыль и перебрав пожелтевшие страницы, он нашёл то, что искал: немного смятый и пожелтевший по бокам почтовый конверт. На конверте уже была наклеена марка, а внутри лежали какие-то записки. Ефрем вытряхнул конверт и вложил в него своё письмо, переписав с его тыльной стороны адрес Сони. Тем же вечером он молча вышел во двор, встал на лыжи и ночью поехал через тайгу в Хахчан, к столбу с синим облупившимся почтовым ящиком.
  
  14.
  
  Минула бесконечная осень, нудная, долгая зима, и вот на горизонте нового сезона проступила оттепель. Ночи стали короче и теплее, мрак и снег уходил, уступая место сырой и ветреной сибирской весне.
  Соня ещё осенью выплакала все слёзы, прошла все самые острые стадии истерики и ужаса от потери, но окончательно ничего не приняла.
  В глубине души она понимала, что случилось что-то непоправимое и страшное. Скоро пришли известия о том, что поисковая группа обнаружила опустевший лагерь Олега и Лёвы, с прорезанной и вывернутой палаткой и разбитой рацией, но следов самих геологов обнаружено не было. Эта новость оставляла в душе надежду. Соня верила, ей искренне хотелось верить, что Олег где-то ещё там, живой и невредимый, здоровый и целый. По крайней мере, пока его тело ещё не найдено, отчаиваться нельзя. Ещё в октябре, когда она узнала о пропаже геологов, она хотела сорваться туда, не раздумывая ни минуты, собрать рюкзак и ехать в тайгу, искать Олега, но друзья и близкие отговорили её от этой затеи.
  "Что я могу сделать там одна, когда целая поисковая бригада не нашла никаких следов?" - поначалу думала она.
  Вокруг лагеря были обнаружены следы медведя и волков, но это было уже позже, после дождя и пропажи людей, а следы самих людей растворились в густой зелёной растительности леса, будто и не было их никогда. Единственное, что могла сейчас делать Соня, это ждать, верить и надеяться на лучшее. Но чем больше проходило времени, тем слабее становилась её надежда на поисковые отряды. Почему-то ей стало казаться, что никто, кроме неё, не знает, как и где нужно искать пропавших людей. Эти люди из МЧС, эти поисковые отряды - все они лишь часть бездушной государственной машины. Они не ищут по-настоящему, не верят в результат и не заинтересованы в судьбе пропавших людей. А кто может быть более заинтересован, как не любящий человек? Со временем она почти убедила себя во всём этом и даже пообещала себе отложить деньги, и как только с улиц сойдёт снег, отправиться туда, выведать все данные о расположении лагеря, может, нанять отряд или позвать всех небезразличных из своей компании и положить всё лето на то, чтобы найти следы геологов. Она даже была уже готова морально к тому, что Олега уже давно нет в живых, и всё, что она там найдёт - это только обрывки одежды и кости, оставшиеся от обглоданных дикими животными людей.
  Эту мысль она отметала. Она не хотела думать о плохом и верить в то, что всё закончится так ужасно и печально. Её сердце болело, когда она видела, как тоскуют и убиваются родители Олега, но Соне казалось, что даже они уже смирились и начали жить дальше, приняв свою утрату. Соню это немного даже оскорбляло, и она хотела доказать, что отчаиваться ещё рано, а в случае, если её предположения о смерти Олега подтвердятся, то лучше никому об этом и не знать.
  Родители Сони тоже не сидели на месте и переживали за дочь. Даже в их семье, в их доме царила атмосфера какой-то невосполнимой утраты и скорби. Соня замкнулась в себе, а родители просто не знали, чем ей помочь.
  В середине весны, когда в её почтовом ящике оказалось подписанное корявым курсивом письмо с подписью от Олега, у неё затряслись руки, а глаза застлала пелена слёз. Трясущимися руками она принесла конверт в дом, закрылась у себя в комнате, вскрыла конверт и вытащила из него свой собственный исписанный и измятый листок с её адресом на обратной стороне. В письме было написано следующее:
  
  "Любимая Соня!
  Много времени миня держит в ни воле злой чиловек. Он миня бьёт и говорит плохие слова. Но он хороший. Он сказал что если ты срочно не приедишь то он миня убьёт. Я нехочу чтобы он миня убивал. Ему нужны деньги. Много денег. Возьми в банке 10000000 100000 рублей и приезжай в посёлок Хахчан *** области. Рядом стоит мёртвая деревня. Иди по дороге на восток и скоро будит поворот. Жди его там. Миня нужно забрать срочно, иначе я умру и больше тебя ниу вижу. Милицию не зови а то он миня убьёт. Тебя он не тронит атвечаю. Иму нужны только деньги потому что он злой и жадный он любит деньги а люди иму не нужны! Если ты ещё любешь миня то я тибя умоляю приезжай быстро а ни то я точно умру!".
  
  Перечитывая этот обрывок бумажки раз за разом, Соня чувствовала, как становится больно у неё в груди. Слёзы крупными каплями падали на смятую бумагу, заставляя её кукожиться ещё сильнее. Она с остервенением вытерла рукавом слёзы, резко втянула носом воздух и бросила листок. Около получаса она бессмысленно блуждала по пустому дому, то выглядывая в окно зала, то снова возвращаясь к столу в своей комнате, чтобы снова взглянуть на письмо и убедиться в его достоверности.
  Она ещё долго не могла успокоиться и взять себя в руки, перед тем как снова сесть и перечитать письмо уже более трезвым взглядом и понять, как ей действовать дальше.
  Первое, что пришло ей в голову, это то, что почерк совсем не Олегов. Она вынула нижний ящик своего стола и стала перерывать сложенные там кипы бумажек, обрывки билетиков и рекламок, пока не нашла открытки от Олега, подписанные его почерком и сравнила их. Почерки явно сильно отличались, но всё же какое-то сходство в них было. Буквы на письме намного крупнее. Строчки предложений неровные, а слова с кучей грамматических ошибок.
  "Быть может, так вышло потому, что Олегу угрожали, заставляли написать это письмо. Может он и сейчас сидит в неволе, в холоде и голоде, больной и обессиленный, и этим можно объяснить его гуляющий курсив, а куча ошибок... Боже, да как только человек не станет писать, когда ему угрожают! Что он переживает сейчас, а особенно тогда?" Соня снова почувствовала что ей не хватает воздуха. Она подняла голову вверх, посмотрела на далёкие поля ещё не растаявшего серого снега с чёрными грачами и сделала несколько глубоких вдохов, чтобы прийти в себя.
  "Спокойно. Без паники. Соберись! " - успокаивала Соня сама себя. В том, что письмо написано именно Олегом, у неё уже не возникало практически никаких сомнений. Листок с её адресом был перед ней.
  "Но почему похититель требовал всего сто тысяч?" - последовал новый вопрос. - "Стоило ли похищать человека и идти на такое преступление из-за каких-то ста тысяч рублей? И почему такое письмо он написал именно ей, своей Соне, а не собственным родителям? Не для того ли, чтобы не волновать свою мать, которая убивалась от горя о пропавшем единственном сыне, которая за эти несколько месяцев будто постарела на несколько лет? А может потому, что Олег сильнее доверяет ей и надеется на Соню как на свою самую преданную и близкую спутницу жизни?" Последняя мысль растрогала Соню. Она закрыла лицо руками и сидела так некоторое время, не зная что думать, с полностью пустой головой. На место её тревожной радости пришёл страх: "Где я возьму деньги, и как я поеду одна, через половину Сибири, в какой-то заброшенный посёлок?"
  В голове Сони в первые часы не было ощущения какой-то опасности. Она не думала о том, что поездка в неизвестную глушь к похитителям могла и ей стоить свободы, а может и жизни. Она не могла себе представить, что будет сидеть и бездействовать, в то время как где-то далеко страдает небезразличный ей человек. Прикинув в голове, где бы она могла достать денег на выкуп и на дорогу, Соня поняла, что ехать одной на выручку к Олегу было бы полнейшим самоубийством, но и впутывать кого-то в это страшное путешествие боялась. Она решила, что обратится в полицию как только прибудет в место отправления письма - в посёлок Хахчан, и вместе с полицейскими отправится на выручку Олега.
  Эта мысль её подбодрила. Оставался лишь один неразрешенный вопрос: что сказать своим родителям?
  Умывшись в ванной, Соня достала свой походный рюкзак и начала собирать в него вещи, попутно перебирая в голове варианты того, что можно наплести родителям. Собравшись с духом, она прочистила горло, набрала матери на работу и как можно веселее и восторженнее сказала, что от деканата её, как примерную ученицу, направляют на студенческую научную конференцию в ВУЗ соседней области, и что она должна выезжать уже сегодня, потому что деканат затягивал принятие этого решения до последнего момента. Вздохнувшая мать, зная характер непоседливой дочери, дала добро и отправила ей на карту денег на дорогу, хотя Соня и сказала что дорогу ей оплачивает ВУЗ. Соня нашла в ящике свои сбережения, пересчитала деньги, обзвонила некоторых друзей с просьбой занять ей денег и никому об этом не рассказывать. Ближайший рейс в аэропорту до *** области только на завтра, на утро, но это ничего, она подождёт, главное только не опоздать, чтобы не было слишком поздно, чтобы вовремя успеть. Соня купила билет, отбросила последние сомнения и стала ждать своего рейса.
  Чем дальше отдалялась Соня от цивилизации, чем сильнее накапливалась усталость бессонных ночей, тем сильнее нарастала в её голове тревога и страх.
  Снова напали сомнения, и ей уже не казалось такой хорошей идеей решение ехать одной в тайгу навстречу неизвестности, но думать об этом было поздно - старая вахтовка уже везла одинокую девушку по разбитой грунтовой дороге от города по направлению к забытому всеми, полуоставленному посёлку Хахчан.
  Измученная усталостью и дурными мыслями Соня пыталась заснуть, подпрыгивая на своём сиденье от каждой кочки, пока на ночном горизонте не забрезжил редкий свет одинокого населенного пункта, казалось, уже давно мертвого на периферии, но, в центре которого ещё теплилась жизнь.
  Длинная безлюдная улица в пару фонарей, несколько облупленных бетонных двухэтажек, всё ещё засыпанных грязным и почерневшим весенним снегом, только ещё сильнее вселяли страх и тревогу в её душу. Вахтовка остановилась у перекошенной остановки и выплюнула во тьму хрупкую молодую девочку и четверых угрюмых рабочих, закутанных в зимние фуфайки со светоотражателями и с большими белыми мешками за спиной.
  - Извините.... - неуверенно подошла Соня к рабочим, но её будто никто не расслышал. - Извините! - сказала она увереннее. - Вы не знаете где здесь участкового можно найти?
  - Неместный, - мотнул головой самый старый и морщинистый из них, чиркая зажигалкой в кулак, пряча от ветра сигарету.
  - Тут вообще он есть? - сказал второй. - А тебе зачем?
  - То в райцентр надо, - отозвался третий.
  - Да есть тут участковый вроде... - сказал четвертый и посмотрел в даль пустой улицы, где одиноко горел второй на весь посёлок уличный фонарь. - Но сейчас вряд ли найдёшь. Там вон администрация, узнай.
  - Да зачем тебе? - повторил вопрос второй рабочий, но Соня его уже не слышала. Ноги сами несли её, как маленького мотылька, в сторону одиноко горящего в конце улицы фонаря.
  В посёлке было тихо. Лишь изредка резкие порывы ветра задували ей в уши, под шапку, заставляя ежиться от этой морозной и вместе с тем слякотной апрельской ночи. В ближних дворах разбрехались собаки.
  Соня бежала посреди пустынной улицы, щуря от темноты глаза, пытаясь высмотреть на выщербленных фасадах казённых домов таблички с надписями. В какой-то момент её взгляд остановился на длинном свайном бараке и дневных часах приема местного участкового. Соня упала на дверь и начала в неё тарабанить так, будто сейчас за ней гналась банда разбойников. Заперто до завтра. Со злости пнув обитую железом дверь ногой, она побежала обратно, в ту сторону, куда направились со своим грузом рабочие мужики.
  Двухэтажное здание артели старателей стояло на той линии поселка, которая разделяет его на жилую и нежилую часть. Видимо, какое-то время оно пустовало, но силой рабочих рук в этом старом доме снова горел свет, была вода и тепло. Мужики топили печь и готовили баню в душевой первого этажа. Постучавшейся Соне открыл дверь уже знакомый вахтовик, который растянулся в лёгкой, усталой улыбке:
  - А, вот и ты. Ну как успехи в поисках?
  - Закрыто до завтра. Можно я... Есть у вас место? Я заплачу.
  - Ты мне брось эти свои мещанские замашки! - деланно нахмурился щетинистый мужик. - Заходи.
  В бараке кроме приехавших на работу старателей, было ещё двое людей. Девушку накормили и выделили ей целую отдельную комнатку с широкой пружинистой кроватью с колючим одеялом и таким же одеялом - чтобы не дуло - прибитым к окну.
  За едой Соня произнесла только слова благодарности рабочим за предложенный ужин, а на все их расспросы отвечала очень неохотно и натянуто, пока все наконец не поняли, что лучше к ней не приставать.
  После ужина она закрылась в своей холодной комнате, сняла только куртку и свернулась калачиком под одеялом. Оторвавшийся уголок прибитого к окну покрывала пропускал в комнату тусклый свет полной луны, в луче которого медленно плавали мелкие ворсинки потревоженной пыльной кровати.
  Соня проснулась сама чуть свет с новым приступом паники. Осторожно, стараясь никого не будить, она накинула на себя куртку и рюкзак, аккуратно прошмыгнула по коридору мимо главного зала на первый этаж и вышла наружу.
  На улице была прекрасная погода. Яркое солнце топило грязные сугробы у обочины дороги и скидывало с домов намерзшие шапки. Повсюду перекрикивались неугомонные воробьи. У участка стоял синий полицейский бобик, и на душе у Сони стало легче. Она быстрее, словно боясь упустить такой редкий шанс встретиться с полицией, добежала до участка, толкнула от себя казённую дверь, которая с тяжёлым скрипом отворилась. В ноздри ударило спёртым запахом слежавшейся старой бумаги. Она вошла в первую же дверь, которая была открыта. В залитой светом комнате за столом с кипой документов сидел старый усатый майор, который медленно водил ручкой по бумаге, не торопясь обратить внимание на вошедшего человека.
  - Слушаю вас, - хриплым голосом произнес майор, прокашлялся, стрельнул взглядом на девушку в проёме и продолжил писать.
  - Я... Я... - Соня порастеряла в голове все слова и поняла, что совершенно не подготовилась с разговору с полицейским. Когда она осознала, чтО ей придется говорить, то почему-то испугалась: в голове возникли страдальческие образы замученного Олега, быть может, даже его смерть из-за нерасторопности Сони, из-за жестокости похитителя, из-за такого безразличия и холодности полицейского, что горло мигом сперла обида. В горле встал ком, Соня всхлипнула и громко заплакала.
  Слёзы девушки наконец подействовали на майора. Он быстро поднял голову, в испуганных глазах мелькнула какая-то нота отчаяния. Майор привстал и взволнованно крикнул в дверной проем:
  - Ваня! Иван!
  В дверях возникла рослая фигура ещё молодого младшего лейтенанта.
  - Давай ты это, что-нибудь... - привстал из-за своего стола начальник, потрясая ладонью в сторону девушки. - Ты сядь, давай... Успокойся.
  Иван подошёл к серванту в углу комнаты, достал оттуда стакан и налил с бутылки воды.
  Когда Соня немного успокоилась и перестала глотать слёзы, её допросили.
  Она рассказала начальнику всё, что с ней случилось, доставая трясущимися руками аккуратно вложенное в книгу, истрёпанное письмо.
  Майор быстро пробежал нахмуренными глазами по кривым строчкам, затем передал письмо лейтенанту.
  На протяжении всего Сониного рассказа его гримаса незначительно сменялась то на удивление, то на тревогу, затем на настороженность, апатию, усталое безразличие и каменную непроникновенность, вызванную, возможно, профессиональным выгоранием или банальной скукой от рутинной, однообразной работы в полицейском участке вымирающего посёлка. Майор знал, что даже если это письмо не чья-то злая и неудачная шутка, искать похитителя сейчас, в ещё заснеженной глухой тайге, занятие практически невозможное, быть может, даже бесполезное. Вызов спасательной службы из областного центра ради таких сомнительных фактов и неподтверждённых данных ничего хорошего не сулит в случае повторной неудачи в поисках, а первичная неудача осенью, о которой сам майор был наслышан, никаких результатов не дала.
  Все эти случаи, все эти "висяки", связанные с пропажей людей в области уже годами скапливались на полках в полицейском архиве. В последние годы заявления стали приходить немногим чаще, чем раньше. Люди пропадали совершенно бесследно, и их поиски не венчались никакими успехами. В этих суровых краях часто трудно дать объяснение тому, как и почему бесследно пропадают люди. МЧС, полиция и просто бывалые старожилы лениво объясняли участившиеся пропажи людей резкой переменой климата. Из-за таяния вечной мерзлоты земля обнажает свои скрытые карстовые пустоты, из которых вытаял лёд, а вода заилилась, превратившись в глубокое и вязкое болото, куда и проваливаются неосторожные зеваки. Зима стала короче, льды на реках тоньше, а многие медведи из-за сбившихся биологических ритмов просыпаются слишком рано, а то и вовсе не впадают в спячку, нападая от голода и злобы на одиноких охотников и рыбаков.
  - Алексей Васильич, а ведь опять из того посёлка, где охотники перегрызлись тогда... - сказал майору лейтенант.
  - Да знаю я... - снова закрыл майор уставшие глаза. - Только никого там нет...
  - А если тот охотник? Что, если он рецидивистом стал, безнаказанно людей губит? И второго своего товарища убил?
  Почему-то майору совсем не верилось в правдивость теории лейтенанта, которую он уже не раз доносил до сведения начальника. После того как в оленеводческой сторожке пропал последний охотник и его избушка пришла в запустение, майор был почти уверен, что все эти проклятые браконьеры сгинули сами, по глупости, по естественным причинам, и навязчивое толкование лейтенантом одного и того же его раздражало.
  Дабы продемонстрировать людям хоть какое-то подобие эмоциональной вовлечённости, майор тяжело вздохнул, провёл ладонью с характерным звуком по двухдневной щетине, обхватив подбородок. Затем поднял свои маленькие невыразительные глаза на лейтенанта:
  - Ну и вот и езжай, проверяй!
  - Я тоже поеду! - вскочила Соня, стараясь принять как можно более серьёзный вид. - Я не могу сидеть здесь одна, может он, тот, испугается, если...
  Майор не стал дослушивать и безразлично махнул рукой, лишь бы только эти двое поскорее убрались из его кабинета.
  Тёплые апрельские лучи грели воздух и стремительно топили остатки снежного накатанного зимника, петляющего между хвойными холмами. Полицейский вездеход с двойной осью с хрустом месил серые песочные ошмётки снежной каши.
  Чем ближе был к Соне этот проклятый заброшенный посёлок, тем сильнее билось её сердце. Богатое воображение красочно рисовало десятки сцен встречи с измученным Олегом.
  "Где он там? Как он там? Живой ли он вообще? К чёрту всё, его надо скорее спасать".
  Чтобы не дать слезам снова побежать из глаз, Соня подумала о похитителе и от злости заскрипела зубами. Сейчас она жалела о том, что у неё нет с собой никакого оружия, и что с ней поехал только один единственный младший лейтенант, у которого, наверное, и пистолет табельный разряжен, а когда он последний раз из него стрелял, он и сам, похоже, не вспомнит.
  Через полчаса пути машина скрипнула тормозами и остановилась на грязной обочине, за снежной насыпью которой открывалось отвоёванное у густой тайги обширное поле. На его окраине, у самой кромки леса уже бушевала вскрывшаяся из-подо льда холодная и бурная река. На гладкой, занесенной площадке виднелись чёрные стены покосившихся толевых хижин и загонов, срубленная из лиственницы и почерневшая от времени изба.
  - Мда, всё же нет здесь никого... - пробормотал лениво Иван, вглядываясь в белое, ещё не потаявшее снежное поле. - Жил когда-то Мирон, охотник, да он уж давно... Эй!
  Соня уже не слышала Ивана. Она открыла дверь и бросилась через сугробы тугого и тяжёлого снега к посёлку, ожидая самого страшного, позабыв обо всём вокруг.
  - Стой! - закричал ей в спину Иван. - Дура... - сказал он сквозь зубы, взял из бардачка кобуру, протокольную папку и побежал следом.
  Уже у самого посёлка лейтенант нагнал девушку и крепкой рукой трухнул за плечо для острастки.
  - Да, смотрите же, смотрите, вон там! - нетерпеливо, трясущимся сиплым голосом сказала Соня и показала в сторону срубленной избушки. От крыльца дома в сторону реки в снегу была протоптана тропинка. За одним из прибрежных домиков было уже потухшее, быть может, даже вчерашнее, кострище. Рядом с кострищем лежала перевёрнутая кверху дном деревянная лодка, щели которой были обмазаны свежей смолой, выплавленной из ободранного со стен домиков толя.
  Не произнося ни звука, Иван жестом велел Соне замолчать, пристегнул к своему поясу кобуру и на всякий случай расстегнул ремешок. Стараясь не поддаваться иррациональному и, может быть, даже напрасному страху, лейтенант вышел на тропинку, поправил фуражку и увернно пошёл к крыльцу. Остановившись в стороне от двери, Иван осторожно, но настойчиво постучал. Никакого ответа не последовало. Подождав немного, полицейский толкнул с силой дверь, которая была открыта и держалась только на войлочном уплотнителе, и вошёл в сени. Простояв секунду на месте, Соня кинулась следом.
  В темноте её глаза, толком не успевшие привыкнуть, не смогли ничего увидеть кроме тонкой полоски света, которая сочилась через дверь, ведущую в освещенную комнату. Лейтенант взялся за ручку комнатной двери и рванул её на себя. В этот момент из комнаты раздался оглушительный хлопок, от которого у Сони зазвенело в ушах. В ту же секунду она почувствовала, как в её лицо сильным напором брызнула аэрозоль из размозжённой головы Ивана. Из судорожно дёрнувшейся руки лейтенанта выпала кожаная папка, и его тёмный силуэт в пороховом дыму, освещённый ярким солнечным лучом, повалился на колени. Упасть навзничь ему не позволила крепкая рука в толстой меховой шубе, которая подхватила тело за грудь и аккуратно наклонила к себе.
  - Чш-ш-ш, тихо. Тихо, - убаюкивающе произнёс Ефрем и откинул на пол разряженную двустволку. Он резко прильнул своим бородатым лицом к тому месту, где только что у сержанта была голова, и с жадностью стал схлёбывать с гортани фонтанирующую кровь, слизывая языком и отрывая зубами висящие с оставшегося черепа ошмётки.
  Соня даже не успела закричать. От ужаса она громко всхлипнула, выбежала на крыльцо и только потом уже дала волю чувствам и бросилась через поле обратно к машине.
  - Я свой! - крикнул Ефрем, снял с печи алюминиевый таз и аккуратно склонил над ним истекающее кровью тело. - Я друг Олега!
  Когда голодный и нетерпеливый Ефрем напился, аккуратно оставил тело и вышел наружу, Соня была уже далеко. Он понял, что если в машине остались ключи и девушка знает как ей управлять, то ему уже не угнаться за ней. Ефрем вернулся в избу, вынес лук, пробежал немного по полю и прицелился. С третьей попытки самодельная стрела с глухим стуком вошла в молодую плоть немного выше колена. Девушка взвизгнула и упала.
  Соня какое-то время лежала на мокром снегу. Всю её ногу будто парализовало и объяло жгучим, невыносимым огнём. Когда она услышала приближающиеся радостные хриплые крики "Друг! Олег!", обернулась и увидела скачущего вприпрыжку по сугробам сумасшедшего отшельника с окровавленным лицом, она завизжала во всю глотку, встала, затем снова упала от боли и продолжила ползти.
  Сперва Ефрем даже искренне опешил, когда хотел помочь девушке встать, но встретил дерзкий отпор, проклятия и кулаки.
  - Друг! Олег! - продолжал твердить непонимающий Ефрем и сначала подумал даже, что это совсем не та девушка, которую он поджидал уже неделю, которой он отправлял письмо.
  - Соня? - тряхнул он заикающуюся девушку и настороженно на неё посмотрел.
  - Где Олег, сволочь? - визжала Соня и колотила его по груди.
  - Соня! Со-о-оня! - радостно загоготал Ефрем, заключил её в объятия как куклу и затем взвалил на спину.
  С дорогой Ефрем не стал затягивать и уже через час отплыл. За это время нога Сони немного распухла и начала синеть. Ефрем так и не решился вытащить из раны стрелу - наконечник крепко сидел в бедренной кости, и его извлечение могло бы вызвать сильное кровотечение, которое без своих чудодейственных мазей - так был уверен Ефрем - он бы ни за что не остановил. Аккуратно надломив древко стрелы рядом с раной, Ефрем перенёс стонущую Соню на лодку, положил её среди шкур, на жилистые ляжки молодого лейтенанта, и сразу отчалил, надеясь как можно скорее, не позднее трёх дней, доплыть до своей хижины.
  Первое время Ефрем молчал, мучимый чувством вины за то, что так неаккуратно покалечил девушку, и сам ради горячей свежей крови дал ей уйти так далеко. После он немного успокоил свою совесть, подумал о ситуации с другой стороны и даже обиделся на то, что Соня так глупо покалечилась, собственно, по своей вине.
  - Бежит, бежит... - недовольно бормотал Ефрем в ответ на бессильные стоны и крики девушки. - Куда бежишь? Зачем? Друг! Олег! Бежит...
  - Прошу, верни Олега... - стонала Соня. - Там... Деньги... В рюкзаке. Бери всё. Никому не скажу... Верни Олега, отпусти...
  - Будет Олег. Мой друг. Ты друг. Вместе будем, это... Други.
  Соня застонала, закрыла глаза и по её грязным щекам потекли дорожки слёз. Это немного смутило Ефрема.
  - Ну-ну, хорошо, будет хорошо. Олег ждёт. Олег скучает. Олегу плохо. Соню звал. А я как лучше. Веселее будет. Здорово! Я полечу, - успокаивающе погладил он Сонин бок. - Всё пройдёт, я полечу...
  К вечеру Соня стала бредить, у неё начался жар. Нога сильно распухла и посинела. Чёрная рана из-под обломка стрелы без остановки кровоточила, и Ефрем решил, что надо во что бы то ни стало стрелу вытаскивать. Он развёл костёр на берегу реки, нарубил елового лапника и положил на него Соню. Подставив под ногу закопчённый алюминиевый котелок, Ефрем ржавыми клещами обхватил обломок стрелы и с силой его дёрнул. Крик вышедшей из забвения девушки огласил всю округу. Древко ему удалось вытащить, но плохо прикреплённый к нему железный наконечник так и остался крепко сидеть в кости. Из раны в котелок хлынула кровь. Изголодавшийся Ефрем снова не стал дожидаться, пока грязная кровь стечёт в судно и прильнул к ране губами. Отпив немного из неё, Ефрем разорвал какие-то тряпки, которые лежали на дне и туго перетянул ими бедро повыше раны. К утру нога Сони почернела. Из раны потянулся неприятный запах, а вместе с сукровицей при небольшом надавливании стал выделяться жёлтый гной. Ефрем понял, что ногу уже не спасти. Немного повыв от досады, он достал из рюкзака полустёртый точильный камень, и начал точить топор.
  Грубо отнятую выше колена ногу Ефрем со скорбью отдал реке. С новой силой его душу захлестнуло сожаление и горечь от того, что всё пошло совершенно не по плану. Кровь и плоть уже были отравлены и не годились в пищу. Теперь самым важным для него сейчас было спасти Соне жизнь. Он верил, что ещё может помочь, что у него ещё было время всё исправить. Ефрем жалел, что не предусмотрел такого исхода событий и не взял с собою все необходимые инструменты и примочки для лечения болезней, для остановки крови и заражения. Он ещё верил, что у него есть время. Но время было не на его стороне.
  
  15.
  
  Олег чувствовал неминуемое приближение весны. Каждый день за маленьким окошком его подземной тюрьмы играли звонкие капели. Снега с каждым днём становилось всё меньше, а разлившиеся воды бурной реки, казалось, были слышны с улицы даже отсюда, за несколько километров от избушки.
  Ефрема не было больше двух недель. После того как они вернулись от Хахчана, куда ходили отправлять письмо, прошло, наверное, около месяца. Ефрем не взял Олега с собою во второй раз - только весело подмигнул ему и сказал, что его ждёт сюрприз. Олег боялся предстоящего "сюрприза" и думал о нём с тревогой в душе. Он искренне надеялся на то, что Соне действительно дошло это письмо, и у неё не хватило ума приехать выручать Олега одной. Кто знает, может быть, Ефрем уже пойман, и очень скоро спасатели и полиция найдут и Олега, чтобы, наконец, вызволить его и Ларису из этого ужасного и страшного плена.
  Каждое раннее утро Олег просыпался от воя Ларисы, которая просила есть. Он поднимался с постели, спускался в подвал и протезом-крюком доставал оттуда кусок оленьего мяса для женщины, а потом готовил часть и себе. Туго перебинтованные культи его ног, к которым Ефрем привязал костыли, уже затекли и болели, но и снять самому их не было никакой возможности, а надеть потом снова тем более. Сами культи уже затянулись, и фантомная боль от утраченных конечностей почти не мучала. Олег кое-как научился самостоятельно работать со своим новым телом. Старая ржавая цепь, прикованная за кожаный ремешок к его шее, позволяла ему лишь только выйти за порог, чтобы под сосной справить свои нужды, прихватить с собой одну чурку - больше захватить не позволяли неуклюжие обрубки, сходящиеся под тупым углом аккурат в районе солнечного сплетения. В таком случае приделанный к его правой руке длинный крюк только мешался.
  Деньки поздней таёжной весны были приятны для Олега. В середине дня, когда начавшее полноценно выходить после долгой полярной спячки солнце приятно обогревало его лицо, он любил сидеть на поленнице, дышать свежим хвойным воздухом бесконечного леса, слушать громкое чириканье первых весенних птиц и вспоминать о доме. Милый и добрый родительский дом, в котором всегда было так приятно и вкусно, так спокойно и светло. Хорошие друзья, треск костров по вечерам на илистых берегах Енисея, тихие лирические песни под нестройную гитару. И Соня. Соня, милая Соня! Как он успел так сильно привязаться к ней за эти четыре года ссор и обид, радости и счастья, трудностей и невзгод? Олег горько улыбнулся и подумал: "Разве мог я тогда вообще представлять, что такое трудности и невзгоды? Думал ли я о том, что мне когда-нибудь вообще придётся столкнуться с этими трудностями и невзгодами, настоящими, такими страшными, болезненными и на всю жизнь неизгладимыми? Соня, дура ты, не смей сюда соваться. Никогда не смей, ни в коем случае. Найди кого-то другого, живи счастливой жизнью, радуйся, веселись и развлекайся, ведь мы так ещё молоды... Я погубил себя. Не губи же и ты себя в этой гиблой, проклятой тайге, в этой опасной трясине большого кладбища без надгробий и крестов, где исчезают навеки такие вот глупые и беспечные то ли романтики, то ли навек преданные своему делу, неустанные трудоголики... Опять орёт... Дверь не закрыл, напустил холоду". Олег вытер о плечи навернувшиеся на ресницах слёзы и неуклюже засеменил в утопленную в земле крышу избы, заперев за собою дверь.
  И каждый день одно и то же. Каждый день новый поток распирающих изнутри мыслей, страхов, переживаний, ненависти и злобы. Олегу очень хотелось бы сорвать с себя железные цепи оков, сорвать и сбежать. Если это возможно, отпустить и Ларису, но тут сложно позаботиться о самом себе, не то что бы о ком-то другом.
  В какой-то момент мысли тоски и уныния пересиливали воспаленное сознание Олега. Он уже не верил ни во что. Он то убеждал себя в том, что Соня не поверит, она не придёт, что ждать ещё больше смысла нет, а потом сам себя уверял подождать ещё немного - ещё чуть-чуть, и в дверь постучат спасатели, и Соня будет рядом, и всё будет хорошо.
  Он хотел отвязать свои костыли на ногах, разодрать эти давящие тряпки с ужасно чешущихся конечностей, сорвать, перегрызть зубами крепления ручного крюка, бросить всё к чёрту и просто лежать так на своём лежаке, сдохнуть как зверь с перебитыми ногами, умереть от беспомощности, истощения и жажды. Но каждый раз, когда он лежал слишком долго, вопящая Лариса заставляла его подниматься. Ему было бесконечно жаль её - ту, которая пострадала ещё страшнее, чем он. Ещё более беспомощное и жалкое существо, которому без посторонней помощи не выжить. "Надо продолжать жить. Надо бороться и верить во что бы то ни стало. Надо оставаться человеком".
  Как бы Олег ни старался отвлечься на уже десять раз перечитанную книгу Гегеля, как бы ни пытался заглушить свой внутренний голос, его мощный рупор неизменно пропагандировал вредные мысли, словно он враг самому себе, словно всё, что происходит в голове человека сводится к одному - бесконечной рефлексии, саморазрушению и скорейшему самоуничтожению на этой земле, а слова "здравого смысла" о необходимости жить - это так, маргинальная точка зрения, которую даже рассматривать тошно, потому что её позитивный посыл никак не соответствует той реальности, которая происходит вокруг жизни человека.
  В какой-то момент все эти мысли в голове Олега обрывались. Их обволакивал недолгий, чуткий сон. Олег ненавидел пробуждения. Каждый его выход из космического пространства грёз оборачивался болью падения на тяжёлую землю, глухую клетку и маленький клочок земли вокруг этой клетки, по которому можно совершить ежедневную прогулку, чтобы окончательно не сойти с ума.
  Но сегодня что-то новое потревожило его сон. Он услышал приближающиеся шаги и замер, даже перестал дышать, будто от этого звука шагов зависела вся его судьба.
  - Ыыыыыэээээ!!! - услышал он голос Ефрема, полный то ли какой-то радостной грусти, то ли восторженной досады.
  От волнения и страха Олег подскочил, зацепился крюком за бревно землянки и слегка подтянулся над кроватью. От удара локтя дверь распахнулась. В светлом дверном проёме показалась обмотанная, воняющая потом и салом, фигура Ефрема. Ефрем вошёл в избу и захлопнул за собою дверь.
  - Где она? - напряженным до предела голосом спросил Олег.
  - Эээ, друг... - махнул рукой Ефрем, натянуто и виновато улыбнулся и уставился в пол.
  Олег всё понял. Она не пришла. Не пришла. Он испытал сильное облегчение, и от сердца отлёг тяжёлый камень. Впрочем, короткое его облегчение быстро испарилось. Уже через секунду его охватила такая бесконечная жалость к своему теперь совершенно никчёмному и ничтожному существованию, что он снова расслабил свои руки и упал на грязную постель. Неприязнь к больному отшельнику настолько обострилась, что уже один только вид вызывал у Олега почти иллюзорный приступ тошноты. Не говоря больше ни слова, Олег отвернулся к стенке и закрыл глаза.
  - Эээ, друг, - повторил Ефрем и подсел к Олегу на край лежанки. Он переждал ещё с несколько секунд и аккуратно положил свою грубую ладонь на плечо Олега.
  Олег отдёрнул плечо.
  - Друг, Соня тут.
  Олег насторожился и снова оборвал дыхание.
  - Тут Соня, тут... - продолжил Ефрем уже немного более обнадёживающе.
  Олег повернул к нему лицо и уставился глазами, полными ненависти.
  - Пошёл ты... - со злобой просипел он.
  - Правда, правда, тут, - полный непонятных смешанных чувств, отвечал Ефрем. В его лице в этот момент тоже мелькала и печаль, которую трудно было спрятать за фальшивой улыбкой, и небольшая растерянность, и даже страх.
  - Тут, тут... - успокаивающе проблеял он, стянул с плеча свой заплатанный кожаный рюкзак и поставил его на землю. Медленно развязав на рюкзаке тесёмки, он погрузил в него обе руки и аккуратно извлёк на свет перепутанный клубок какой-то грязной и свалявшейся тёмно-русой пакли. Немного дрожащими руками Ефрем положил клубок на нишу в подушке рядом с Олегом, собрал в ладонь спутавшиеся волосы и откинул их вверх.
  Сначала лежавший сбоку Олег толком не рассмотрел положенный рядом с ним предмет, но как только резкий запах гнилой плоти ударил ему в ноздри, он развернулся к комнате и первое, что бросилось ему в глаза, было иссохшее ухо со знакомым, пробитым в двух местах хрящом, в который были продеты маленькие кольца. В потолок, оскалив забитые песком и мелким мусором зубы, смотрело изуродованное гниением лицо Сони. Белки давно потухших и впалых приоткрытых глаз мученически подкатились и замерли в страдающей гримасе, придавая её лицу некую святость церковных мощей.
  На целую минуту Олег перестал дышать. Ему казалось, будто из избушки выкачали весь воздух, и он умирает. Ему в очередной раз почудилось, что он живёт в нереальном мире, где подобный мрак, который происходит вокруг, кажется чем-то обыденным. Нет никакого добра. Есть только чёрное, тупое и бессознательное зло, в котором нет места ничему святому. Но гниль, убогая землянка и полуразложившееся лицо Сони - это то, с чем придётся жить и мириться. Что-то настолько нереальное, что и сама смерть на фоне всего покажется пробуждением от бесконечного ужаса и беспредела, который снова начал казаться всего лишь слишком затянувшимся кошмаром.
  Больше Олег не говорил ничего. Он опустошённо отвернул голову и уставился в потолок. И чем сильнее его сознание отходило от пережитого шока, тем явственнее проявлялись у него признаки нервного паралича.
  Его начало трясти, как тяжело больного в сильной горячке. До боли сжатые зубы затрещали, на бледных висках проступила испарина, и вздулись синие прожилки вен. Олег больше не чувствовал своего тела. Оно совершенно перестало ему подчиняться. Задубевшие мышцы стянули кожу на лице в безобразную сардоническую улыбку, и даже сухие веки на глазах непроизвольно закрылись от напряжения и боли. Всё, что он мог сейчас делать, это надрывно всхлипывать от спазмов.
  Ефрем, увидав такие пугающие перемены в лице и во всём теле Олега, упал на колени, схватился руками за его плечо и завыл:
  - Это не я!!! Само! Само, не виноват! Болела! Ой, болела!!! Больно! Не виноват! Не хотел! Не делал! Не хотел!!!
  - Ыыыыы!!! - завыла почувствовавшая что-то недоброе Лариса, заскребла когтями по полу и опрокинула своё выгребное ведро. - Ээээээ! - продолжала она реветь, как бы сочувствуя случившемуся.
  
  16.
  
  Через три дня Олег так и не пришёл в себя. Паралич его отпустил, но он всё так же лежал и безучастно и бессмысленно смотрел в потолок, не приняв в себя ни ложки из еды, которую готовил для него Ефрем.
  Всё это время Ефрем испытывал ужасное чувство вины за свой поступок. Он много суетился, был рассеян и постоянно протяжно и деланно вздыхал, хотя эта показуха совершенно не трогала Олега, и Ефрем даже стал бояться, что Олег ушёл вслед за Ларисой куда-то далеко, за границы другого, недоступного ему мира. Он даже не стал по обычаю кидать Ларисе голову, а на всякий случай закопал её поглубже, вдали от своей землянки. В эти дни он не отходил далеко от дома, всё время смотрел за Олегом и до последнего надеялся, что тому станет легче от пережитого - время как обычно залечит былые раны, унесёт старые обиды. Но Олег молчал.
  По вечерам Ефрем всё так же готовил ему еду, которая оставалась нетронутой. Он снял с его шеи цепь, отвязал самодельные протезы и подолгу растирал покрасневшую шею и культи своей живительной мазью.
  В какой-то момент Ефрему стало понятно, что Олег к нему уже не вернётся. Ефрем лежал рядом с ним и скулил всю ночь, а на четвертый день собрался, взял свой лук и ушёл на весь день искать свежую дичь.
  
  
  !!!!!!!!!!
  
  Впервые за много лет в звериной душе Ефрема вновь бурлили человеческие чувства и назревали перемены. Что-то человеческое больно и неумолимо кололо его, грызло изнутри и мучило. Ефрем уже давно не испытывал подобного чувства и сперва старался не замечать его, но со временем оно заполнило всю его пустоту внутри, в которой уже долгие годы не было ничего кроме базовых животных инстинктов хищника, охотника, отшельника.
  В какой-то момент в его сердце пробралась жалость, перманентные переживания и боль других людей, чьи жизни по собственной воле он погубил. Ему припомнились и одиночные стоянки далеко забредших туристов, и стоны боли случайных охотников, и тот маленький полевой лагерь, где работала ещё такая молодая и красивая Лариса, которая ненадолго пленила его душу. Всё это наложилось на боль последних дней - предсмертные агонии умирающей Сони, эпилептический припадок сошедшего с ума Олега и сам Ефрем, как центр ужасных страданий многих душ, нашедших в гиблых лесах бесконечной тайги своё последнее пристанище. Теперь Ефрема переполнял ужас. Дикие инстинкты животного отошли на задний план и обнажили голый, неподдельный страх человека. Человека ужасного, беспощадного и жестокого.
  Не было больше никакого гастрономического удовольствия от немного заветрившегося мяса молодого полицейского, не было острого желания и тяги к горячей человеческой крови. Остались только боль, отвращение и тошнота. Как подкошенный, Ефрем упал лицом в тяжёлый, мокрый снег, а высоко над ним хрипло гоготали вороны, и серело бездонное небо поблёкшей весны.
  Так ничего и не поймав, вернулся Ефрем поздно, когда пасмурное небо начало блекнуть и расходящиеся тучи у самого горизонта открыли земле последние уходящие лучи оранжевого солнца.
  Кое-где на земле снег уже почти растаял, но его маленькая холмистая избушка стояла под снегом всё так же одиноко, маскируясь средь густой растительности берёзки и ольхи под неприметный мшистый холмик внутри общей чащи хвойного леса. И только какая-то неуловимая деталь в этот раз выделяла хижину в этой казавшейся идеальной растительной маскировке. Ефрем быстро понял, что было не так - в хижине была открыта дверь, и он, заподозрив что-то неладное, ускорил шаг. Бросив на землю рюкзак с луком, последние метры до дома он преодолел бегом, ворвался в землянку и увидел пустую кровать, в которой не было Олега. Съежившаяся от холода в калачик у потухшей печки Лариса уже слабо и бессильно скулила от холода, пуская на землю тонкую струйку слюны. Её перекошенное лицо с прилипшими жирными волосами впервые вызвало у Ефрема смешанное чувство отвращения и жалости. Он отвернулся и выбежал на улицу, закрыв за собой дверь.
  Только уже немного дальше от своей избы Ефрем обнаружил смазанные следы на грязном снегу. Следы вели по направлению к реке, куда, видимо, и пополз Олег. Ефрем побежал по следу, стараясь высматривать продавленные ямки от культей в весенних ягельных островках, проталинах мерзлотных медальонов. Чем ближе к реке подходил Ефрем, тем сильнее было его удивление, что этот обессиленный калека смог преодолеть такое расстояние. Когда шум реки стал слышен отчётливо, и её белёсые волны замелькали меж толстых стволов скрюченных лиственниц, Ефрем побежал со всех ног к месту, где под деревьями, под кучей старого лапника лежала деревянная замаскированная лодка. Лодка была на месте. Ефрем бросился к воде и начал выть. Он упал на берегу и стал снова рыться среди пожухлых кочек прошлогодней травы, пытаясь разглядеть оборвавшийся след Олега. Ничего. Тогда Ефрем вернулся обратно, откинул лапник с лодки, перевернул и вытянул её к воде. Оттолкнувшись подальше веслом, он поплыл вниз по течению, надеясь выследить беглеца среди тёмных берегов. Бурное течение понесло по неспокойным волнам деревянное судно очень быстро, и Ефрем, не успевая рассматривать берега, начал кричать и выть во всю глотку в надежде услышать в ответ среди бушующих волн мутной воды слабый отголосок маленького тельца.
  Через километр пути ему встретился подмытый островок из двух сросшихся между собой вековых елей, которые склонились над самой рекой и почти касались воды. Ефрем в темноте заметил их не сразу. Единственное что он почувствовал, это сильный удар и треск ломающегося носа лодки. Сильным течением Ефрема выкинуло на широкий древесный ствол, и он едва смог удержаться, чтобы не перевавлиться через него и не поплыть дальше. Мокрый, продрогший и обессиленный, он пополз вниз по стволу, к вымытому корневищу, у которого уже скопился небольшой намытый островок из растительного торфа, болотистой тины и древесных обломков. Тяжело дыша, Ефрем упал на этот островок, облокотился о корневище дерева, протяжно заскулил, и от досады заколотил кулаками по обломкам ветвей.
  Над головой сгущался мрак. Уже через несколько минут на смену хмурому ветреному дню пришла ясная и тихая ночь. Начало подмораживать. Тучи расступились, обнажив тёмно-синее небо, и через дымку последних уходящих облаков проступила жёлтая полная луна. Её холодные лучи ярко осветили беспокойные воды реки и густые заросли кустов противоположного берега. Где-то там, в переплетениях цепких веточек шиповника, Ефрем увидел обломки своей деревянной лодки. Чуть дальше, в сучках верхушки поваленного дерева, видимо, запуталось какое-то случайно угодившее в реку животное. Его лоснящаяся шерсть мыльно отблёскивала в лунных лучах, придавленное напором воды к самому стволу. Сначала Ефрем подумал, что это молодой подросток-медвежонок. Он приподнялся с намытого островка, взобрался на ствол и аккуратно вышел по нему до середины реки, чтобы лучше рассмотреть, и почти сразу же отпрянул назад. В туше медведя он узнал свою собственную меховую жилетку, которую он сшил прошлой зимой. Из разрезов толстой шкуры торчали бледные отмороженные культи бездыханного, искалеченного тельца.
  К своей хижине Ефрем вернулся только под утро. На своих плечах он нёс околевшее маленькое тело. Переодевшись в сухое и накормив Ларису, Ефрем растопил в своей избушке печь, взял ржавую сапёрную лопатку и ножом вырезал на её черенке только два кривых слова: "Олег. Друг". Позже, за своей избушкой, он вбил эту маленькую лопатку у изголовья свежей могилы до самого черенка, немного постоял, потупившись в землю, и пошёл обратно домой, собираться в дорогу.
  
  17.
  
  Рюкзак Ефрем набил остатками последней еды для себя и Ларисы, отвязал от бревенчатой избушки её поводок и пошёл куда-то на юго-запад - туда, где когда-то был его настоящий родной дом. К первому населённому пункту он вышел только спустя шесть дней. На закате зарево горящих огней бараков и уличных столбов всё ярче освещало сгущающуюся тьму хмурой ночи. С возвышенности этот посёлок с его деревянными домиками, вереницей гаражей и ржавых ангаров казался совсем крошечным и нереальным.
  Постояв немного, Ефрем вздохнул, вытащил из-за пояса свой нож и перерезал кожаный ремешок на шее Ларисы.
  - Ыыы? - рассеянными глазами уставилась на него Лариса, совершенно не понимая, что от неё хотят.
  - Туда, - указал Ефрем ей пальцем в сторону посёлка.
  - Ээээ! - будто с претензией боднула головой Лариса и, кажется, совершенно не собиралась никуда убегать.
  - Туда! - уже более грозным басом продолжал настаивать Ефрем.
  - Эээыыы гхххыыы! - замахала кривыми руками Лариса, пуская по подбородку слюни.
  - Пошла! - заревел Ефрем и с досады дал ей под зад крепкого пинка.
  Лариса заскулила, отбежала от Ефрема на небольшое расстояние и снова села.
  - Вон! - орал Ефрем, яростно топал по земле и махал в воздухе своими волосатыми кулаками. Когда и это не подействовало, он начал искать под ногами камни, вырывать травянистые кочки и кидать ей в след куски уже немного оттаявшей мягкой земли. Обиженная и совсем растерянная Лариса начала пятиться, нелепо закрываясь обессиленными руками. Когда ей стало ясно, что Ефрем уже больше не хочет её видеть, она протяжно заскулила, развернулась, и неуклюже, в полусогнутом состоянии, побрела в сторону посёлка, и её несчастные стоны ещё долго были слышны во тьме.
  
  Прошло ещё несколько дней. Уставший и истощённый Ефрем подходил к своему городу. Весна уже окончательно вступила в свои права, растопила снег везде, куда могли добраться приятно греющие теплые лучи. По ночам уже почти не морозило, и Ефрем мог дольше отдыхать в лапнике.
  Однажды утром он вышел на ту старую и уже изрядно заросшую хвойным молодняком опушку, где когда-то он расстался с Акимом. На месте сторожки он обнаружил следы старого пожарища. Ему это стоило большого труда. Старые обугленные бревна основания вагончика уже изрядно подточили многолетние дожди, а высокий молодняк искусно укрывал следы старого преступления. Ефрем вспоминал своё прошлое с большим сожалением и долей всё более сильного раскаяния. Ему казалось, что тот человек, который всё это сделал, уже давно умер, сгинул где-то далеко в тайге много десятилетий назад, а все видения и мысли прошлого были ему пересказаны кем-то другим, как давно забытая и не совсем правдивая легенда.
  Следующим днём Ефрем уже шёл по пустынным улицам своего умирающего посёлка. Воспоминания об Акиме со вчерашнего дня не давали ему покоя, и ему хотелось во что бы то ни стало в первую очередь пойти в полицию, чтобы признаться во всём, в чём только он виноват - изложить всё, что он только сможет со своим скудным словарным запасом.
  Слов не хватило. Когда он пришёл в участок, в голове были только обрывки бессвязных мыслей, хаотичные слова и много чувств, от которых накатывал страх. Ефрем шарахался от машин на улице, от незнакомых людей, от криков переговаривающихся сотрудников милиции, телефонных звонков, хрипа динамика радио.
  Собственная ограниченность его досадовала. Только сейчас он понял, как же сильно он отупел, одичал, совершенно отвык от всего мирского, которое вызывало отвращение, ужас, панику. Ему снова захотелось вернуться в лес, в тишину и покой, но ужасные раздирающие мысли прошлого и неприятные ассоциации отвернули для него путь обратно в лес навсегда. Осознавая своё бессилие и ничтожность, он только и смог, что упасть на пол участка и завыть:
  - Убил! Убил! Убил!!!
  Своими криками Ефрем перепугал весь участок. Сотрудники сбежались на шум, чтобы усмирить сумасшедшего. После того как его отпоили успокоительным и посадили на несколько часов в камеру, он смог немного успокоиться и потребовал бумагу и ручку для того, чтобы написать повинную.
  Среди несвязного бреда его кривого почерка, люди смогли установить личность человека, который некогда жил в этом городке по определённому адресу и давно уже считался пропавшим без вести.
  Несколько недель Ефрем провёл за решёткой, где его кормили обычной, но уже такой непривычной и отвратительной едой, от которой у него возникало только расстройство желудка и тошнота. Его смогли привести в порядок, нашли для него какие-то вещи, а он продолжал ждать своей участи.
  По назначенной проверке следственной группой районного суда было установлено, что Ефрема действительно разыскивали по обвинению в убийстве жены и подозрению на убийство его соседа. Личности остальных лиц и имен, фигурирующих в заявлении подозреваемого, установить не удалось, и подсудимый не смог внятно объяснить и показать на карте места своих предполагаемых преступлений.
  Следственная и психологическая экспертиза пришла к заключению, что учитывая нынешнее эмоционально-психологическое состояние подозреваемого, остальные лица, фигурирующие в заявлении, могут являться плодом его воображения и результатом галлюцинаций, возникших в результате психологического расстройства человека, находящегося продолжительное время в самоизоляции от внешнего мира и отсутствия контактов с другими людьми.
  За время заключения под следствием Ефрем показал себя тихим и спокойным человеком, с явными признаками дебильности - неконфликтен, покладист, молчалив. Под конец своего заключения он показал все признаки умственного и эмоционального подъёма - старался сотрудничать со следствием, налаживал контакт с сокамерниками и был эмоционально вовлечён в дискуссию - всё это местные медики и психологи приняли к сведению и отметили как положительное улучшение и интеграцию в общественную жизнь.
  Местный районный суд принял во внимание все факты и заключения медицинской, криминалистической и психологической экспертизы и постановил: освободить обвиняемого от уголовного преследования в связи с истечением срока давности совершённого преступления, однако поставить оправданного на пожизненный учёт в местной психиатрической лечебнице.
  
  Когда Ефрема освободили, был тёплый и приятный август. Без копейки за душой, в казённой помятой одежде, он пугливо и сгорбленно пошёл по улицам своего полупустого города. По старой памяти он петлял по знакомым, но уже так давно забытым улочкам, многие из которых почти не узнавал. Дошагав до нужной улицы, он остановился и увидел свой сгнивший и завалившийся барак, груды которого чернели под жарким летним солнцем. Мало что от него осталось - ещё когда он был цел, всю мебель и технику из него вынесли мародёры, выломав дверь, и уже только потом люди начали растаскивать шифер, перекладины крыши и всё остальное, что могло пригодиться в хозяйстве или сойти на дрова. Не осталось ничего - только гниль и труха. Ефрем постоял немного, и залез на эту ощерившуюся мусором кучу, среди которой нашёл обломки своего пустого комода. Когда-то в нём лежали все документы, книги и семейные фотографии. Сейчас же по округе давно разлетелись какие-то жалкие клочки с расплывшимися от дождя чернилами. Среди них он нашёл скукожившуюся от влаги, выцветшую фотографию, на которой с таким наивно-детским и молодым лицом ему улыбалась красивая Женька.
  
  4 мая - 26 сентября 2020.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"