... Много лет прошло с тех пор, когда он ушел от людей и поселился среди скал, в пещере; высоко в горах, там, где начинается небо. Все это время провел отшельник в медитации и размышлениях о сущности мироздания. И в осознании вселенной, в полетах к небесам он отрекся от всего земного, забыл о жителях долины, - так же, как они позабыли его. Когда человек остается наедине с величественным закатом над океаном - разве помнит он о мелких обитателях на дне морских впадин - червях и медузах?
Только изредка совершал отшельник прогулки по окрестным скалам. Весной, когда горы просыпаются, от ледяной шапки на Айхар-Калу оторвалась и рухнула в ущелье лавина. Побывав на месте схода, на самом краю пропасти, там, где ледяные глыбы разворотили пласт породы, отшельник обнаружил особые камешки, которых никогда еще не встречал - гладкие и округлые, похожие на застывшие черные капли; размером чуть меньше голубиного яйца. Очистив находку от грязи, старик долго любовался золотыми искрами, играющими в агатовой глубине. "Вот неплохие кости для четок: возьму их себе" - подумал отшельник.
Сразу нашлось два камня. Как внезапное прозрение, как откровение вселенской тайны пришло понимание, что каждый из камней имеет свою сущность, что вот этот - заключает в себе человека и его сердце, а этот - небо и его солнечную корону. Мудрец назвал их Махтор и Аллит.
Побродив на месте разлома, отшельник, кроме первых двух, нашел еще три таких же камешка. Один их них обозначал луну и звезды на ночном небосклоне. Имя его - Халл. Следующий камень вобрал в себя огонь и воздух, и был назван Ан-кайат. Еще один означал воду, растения и животных. Его мудрец назвал Бэйлир.
Но этих дарватов* показывалось мало для четок. Отшельник стал искать по окрестным склонам такие же черные капли. И только через несколько дней, на другой стороне ущелья, он поднял камень, подобный найденным раньше. Этот получил имя Ройшан - cила и красота. Еще через день пришла удача - отыскались сразу два камня-близнеца - Хат и Морм, обозначающие жизнь и смерть.
Сколько не искал старик еще такие камни - больше найти не получалось.
Последний камешек нашелся спустя три месяца, уже летом. Случайно. И где: никак бы не подумалось - перед самым входом в пещеру! Тысячи раз проходил пустынник по этому месту, но никогда не ожидал увидеть здесь сокровище. И дано было последнему камню имя - Эллямиран, что означает тайну и предначертаность судьбы.
Так камней стало девять. И это число - от девяти стихий, составляющих сущность вселенной.
Долго находились камни в руках отшельника. Неизвестно как, каким способом он просверлил в них дырочки и продел нитку, сплетенную из волокон саркула.
Теперь, размышляя, мудрец перебирал дарваты, передвигая их по нитке. Махтор, Аллит, Халл, Ан-кайат, Бэйлир, Ройшан, Хат, Морм, Эллямиран...
Но камни не желали оставаться просто четками, или украшением. Обладая темным ожерельем, мудрый старик все меньше думал о тайнах мироздания. Его мысли непроизвольно повернулись, и больше не стремились вверх, к чистому и холодному небу. Они потекли вниз, туда, где кипела жизнь...
Камни оказались тяжелыми. Они просились в путь, тянули на дно, прочь от неба. А мудрец-отшельник, сам того не замечая, стал их рабом.
И решил он спуститься в долину.
Пустынник пришел в город и стал говорить на площади:
- Человек - бог для самого себя, творец и вместилище всех богов. Все что вокруг тебя - лишь тени на песке, а так же мокрицы и черви. Оторвись от дна, стань сильным!
Вот камни силы.
Махтор. Человек - это зверь. Стань зверем и будешь свободным. Стань зверем и убей, потому что другой - слабее, и мешает тебе. Расчисть свою дорогу от мусора.
Аллит. Солнце - только для тебя. Оно должно принадлежать избранным, отбери его у нищих. Пусть не пачкают небесное сияние нечистотами.
Халл. Небо - пастбище луны. Ночь - время справедливости сильного. Убей того, кто считался сильнее тебя!
Ан-кайат. Пусть огонь горит внутри зверя, и отражается в его зрачках! Забери огонь себе. Ешь его, и не оставляй крошек для попрошаек.
Бэйлир. Вода принадлежит и служит сильнейшему! Пусть она будет границей круга силы.
Ройшан. Сила в звере! Он могуч и умен, а потому всегда бесподобен.
Хат. Достоин жизни только зверь.
Морм. Только сильный достоин не стать едой.
Эллямиран. Не спорь с тайной. Не думай о лишнем. Живи, и не трать времени на пустопорожние сомнения. Путь зверя предсказан, и это его судьба.
Так говорил пустынник - мудрец. И говорил он совсем не те слова, которые хотел сказать. Потому что за него говорили камни зла.
Но люди не поняли пророческих слов. Посмеялись над оборванцем и забросали его нечистотами. "Возвращайся в скалы, безумный старик. У нас есть свои боги, и других нам не нужно".
Тогда мудрец спросил у людей: "Что же вам нужно? Что дают вам ваши боги?" Смеялись люди еще больше и говорили: "Принеси нам настоящие сокровища: золото и камень бдолах. Тогда мы дадим тебе хлеба и молока, а еще дадим женщин и провозгласим пророком". Долго потешались над бывшим отшельником жители долины, называя глупцом и шакалом, отчего-то считая, что шакал - глупее людей.
Только один караванщик из Арды пожалел безумного, взял его за руку и вывел из толпы, принял в свой шатер, дал еду и кров. И долгими вечерами выслушал все, о чем говорил безумный старик.
Но недолго прожил пустынник среди людей. Он скоро умер, потому что люди выпили из него спокойствие гор. И перед смертью он вручил камни силы и их имена роду караванщика.
Так черное ожерелье оказалось в руках людей и появились дахрадараты - хранители камней.
1. Ханаанка
Не вовремя, ох, как не вовремя вышел в море турецкий купец! Видать, сильно спешил, не предусмотрел, что здесь, на пути из Трапезонта в Стамбул могут выпрыгнуть, как шайтан из кувшина, казацкие чайки. Знал, что в Крыму разбойничает молодой Титур-атаман, но по своему разумению рассчитывал - далеко сейчас запорожцы. Пошалят, пожгут татарские аулы проклятые гяуры и вернутся в Сечь, бражничать и прогуливать награбленное. Да и не посмеют напасть у самого побережья Порты, чуть не под носом у всего султанского флота!
А вот они - десятка полтора челнов. Посмели. Летят по морской груди, ощетинились пиками, метнули в небо малиновый башлык. Заходят от солнца, идут под парусами широким полукругом. Отрезают от ветра.
- Вах, шайтан, - всматриваясь из-под ладони в наплывающую россыпь казацкой флотилии, обреченно сплюнул хозяин галеры - пожилой, маленький и злой турок. Брезгливо сморщив лицо, люто заорал на комитов - погонщиков рабов: - Давай, давай, шевели этих дохлых собак!
Чаще защелкали и захлопали бичи из воловьей кожи, в который раз проходясь по голым спинам скованных цепями гребцов. Но разве можно больше разогнать такую громадину? Тяжелое судно продолжало неспешно давить волны, натужно шевеля длинными веслами. А купец, еще раз оценив глазом расстояние, отделяющее галеру от нападавших, тревожно глянул на вход в покои, устроенные в корме, как будто там прятались все сокровища Османской империи.
Режут небо белые птицы, задевают крылом морскую воду. Гудит натянутая парусина, ветер срывает с верхушек валов и кидает в лицо соленые брызги. Летят, спешат, догоняют турка запорожские дубы*; скрипят уключины, жадно цепляются весла за волну, с каждым взмахом приближая битву.
На одной из чаек, лихо удерживаясь стоя на качающемся и летящем над волнами носу лодки расположился атаман, - тот самый, которого османы прозвали Титуром, Тит-шайтаном - незаймайковский куренной Свирида Титаренко. Действительно, оглядываясь на славу, которая гремит о нем по черноморскому побережью - молод еще казак: черноусый, высокий, статный. Силен - нечего сказать - силен! Как будто вся сила древнего Черноморья собралась воедино в этой поджарой и плечистой фигуре. В лице Титура - в изгибе бровей, в прищуре глаз, в резких скулах; в том, как он по-волчьи подергивает щекой, будто улыбаясь, обнажая клыки, и во всем, всем облике атамана угадывается лихая, огненная, дикая удаль, способная выйти и в азарте положить в одиночку десятерых, а вдесятером - сотню. И сейчас эта мощь рвалась вперед, вперед, вперед - туда, где на морских валах неуклюже переваливалось неприятельское судно. Как будто запах крупного зверя манил хищника; как будто матерый вожак стал на кровавый след подранка.
- Все, хлопцы, они - наши! - полуобернувшись, кинул через плечо атаман. Опять обратился к приближающейся галере. Подождал еще минуту. Хлопнул по плечу гармаша: - Пали!
И в сторону гребцов:
- Наляжь, наляжь, братчики! Сейчас славно погуляем!
Жиденько бахнула носовая пушчонка, посылая в сторону галеры сигнальное ядро.
- Стой, басурманин! Сдавайся!
Не хочет. Надеется убежать.
Нет, не успеть тяжелой купеческой бастарде* уйти к побережью, под защиту султанского флота. Казаки загнала османа, как охотничья свора кабана. Уже приблизились на пушечный выстрел.
Увидев, что сражение неизбежно, на галере взяли в разворот, встречая нападающих жерлами носовых пушек.
Грянул залп. Целая туча порохового дыма поползла над волнами. Турецкая куршея* не в пример казацким носогрейкам - там и ядро раз в десять тяжелее, и дальность...
Атаман оглянулся, резанул взглядом по своей флотилии. Перелет: османские ядра ушли выше, кое-где продырявив паруса и взбив далеко за кормой водяные столбы.
- Ого! Что ж за купец такой важнецкий? Аж пять гармат* у них с морды, - выдохнул кто-то из старых запорожцев. - Успеют еще раз стрельнуть - много наших перебьют.
Но Титур сейчас ничего не слышал. Только скрипнул зубами и перехватил рукоять сабли.
Ближе и ближе. Уже и рука сама нащупывала древко пики, и глаз примерялся, как запрыгнуть... Но под самым турком рявкнул еще один встречный залп. Теперь били наверняка. Бухнуло орудийным басом, свистнули в небе ядра, и... гахх!
Ах, чтоб тебя!
Поднялась столбами и отхлынула морская вода. Попали, бесовы дети...
Черпнула воду разбитой скулой одна из чаек, склонилась набок парусина. Другая стала, разметались весла... Окрасилась морская пена красным, потянулись в волнах багровые ленты, головы и руки тонущих...
- Слаава!! - страшно закричали казаки на уцелевших челнах. И от этого крика наверняка дрогнули поджилки у тех, кто собрался защищать купца.
С обеих сторон захлопали мушкеты.
Ближе, ближе......
- Поддай, хлопцы, еще поддай! - задорил казаков куренной, хотя гребцы и так рвали жилы, орудуя веслами. - Готовь барды!
Сквозь пороховой дым выросли перед глазами тяжелые галерные крепежи, разгляделись бледные и перекошенные лица османов...
- На гаки, братья!!
Мелькнули крюки на веревках, упали в галеру, цепляясь за борта. Затрещали ломаемые весла, ударились чаечные носы в деревянный галерный бок...
В миг казацкие лодки облепили турка со всех сторон.
- Славвааа!!
- Алллааа!!
В пороховом дыму заблестели сабли, ощетинились пики. Пошла грызня! Эх, выноси, святые угодники, чтоб тебя в беса дидька кусь....
Пальба, крики, треск! Звон клинков! Тяжкий хрип и выдох от погружаемого в самую грудь острия... Казаки, по своему обычаю скинув свитки и обнажившись по пояс, держа сабли в зубах, прыгали по скользким галерным веслам, карабкались по канатам, пробиваясь на высокую палубу, иной раз выносимые обратно на копьях, или падая в воду с пулей в груди.
На купеческом судне оказалось много народу. Защищались османы дружно и решительно. Особенно эти, в белых колпаках-берках. Казалось, еще непонятно, хватит ли у казаков запала одолеть зачем-то оказавшихся на купеческом судне нескольких бесстрашных янычар, судя по котлу - бёлюков, из личной султанской гвардии. Сбились в кучу на корме, спина к спине - попробуй подойди... Ух, басурманские морды! Здоровые, черти... Знатно рубятся!
По-видимому, они сопровождали кого-то очень важного. Застигнутые внезапной атакой, янычары махали ятаганами как оглашенные, как черти, до последнего. Много чубатых голов покатились по палубе, много казацких душ отлетело прямо в рай... Но внутри галеры вдруг послышался жуткий вой. Это внизу, в трюме, гребцы - галерные рабы, почуяв скорое освобождение, грызли зубами цепи и рвали на куски ненавистных хозяев.
- За казацкую славу!! Бей басурманов!
Налегли сечевые братчики, подняли на пики последнего султанского пса.
Все. Все закончилось. Наша взяла!
На залитых кровью палубных досках, вымаливая пощады, пластались среди трупов несколько оставшихся в живых купеческих слуг. Не обращая внимания на недобитых комитов*, запорожцы хлынули в трюм, к пороховому складу, на корму. Незадолго понеслись обратно в казацких руках тюки с материей, бочки с вином, пороховые короба...
Из трюма, плача от счастья, полезли к свету измученные рабы.
Богатая добыча, знатная! Но где главная драгоценность на этой галере? За кого так отчаянно бились янычары?
На корме несколько сечевиков сгрудились у полотняной двери.
- Ну-ко! - раздвинув плечом отчего-то оробевших товарищей, в роскошный покой, устроенный в кормовой части галеры ввалился сам атаман.
- Эко здесь диво... - непроизвольно вырвалось у Титаренка. Не выпуская из руки обагренной сабли, Свирида смахнул изгибом локтя кровь, сочащуюся из оцарапанной турецким клинком скулы.
- Что ж это такое?.. - удивился казак.
Вот кого сопровождали янычары из личной охраны султана Ибрагима! Вот так птица... Неужели просто какая-нибудь рабыня-наложница? Нет, что-то здесь не так... Угадывалось, что не просто женщину для постельных утех везли в Стамбул с таким почетом.
Титаренко зачем-то стянул с головы шапку. Непроизвольно втянул ноздрями воздуха. Сквозь запах порохового дыма, человеческого пота и свежепролитой крови, принесенных с собой запорожцами, из шатра повеяло непонятным и чуждым духом. Нехорошим, отвратным, и в то же время опьяняющим, как та трава, что любят курить из длинных кальянов басурманы. Нет, нет... Это как стена; как будто толкает в грудь - прочь, и в то же время - иди ко мне...
Почудилось атаману, что здесь устроено... гнездо для змеи. Вот так сразу показалось, только глянул на обитательницу покоя и все, что ее окружало.
Она полулежала на ковровых подушках, и, казалось, спала, хотя глаза турчанки оставались открытыми и обращенными к вошедшим.
Будто сонное забытье овладело запорожцами. Поплыли звезды, и огонек в кадильнице распался на радужки... Пахло церковным ладаном, и какими-то восточными благовониями...
Но скоро пахнуло ветром, потянуло гарью - казаки, оставшиеся на палубе, уже поджигали галеру.
- Атаман, турки! Турецкий флот показался! - тревожно позвали сверху.
Титаренко очнулся. Тряхнул головой. Решительно нахлобучил шапку, которую до этого мял в руках. Глянул еще раз очень внимательно на турчанку. Что-то его заинтересовало, что-то он заметил: острием сабли осторожно отодвинул край материи, скрывающей стопы девушки-змеи.
На ногах оказались тонкие, но по виду - очень крепкие кандалы.
- Гляди, закована по рукам и ногам, - разглядел тоже кто-то из казаков у входа. - Видать, неспроста...
С палубы опять позвали:
- Свирида, уходить нужно! Турки приближаются!
Титур уже все решил. Стремительно развернулся к выходу, махнув широченным шароваром:
- Все в челны! Уходим! Басурманов - в воду, галеру - утопить! - привычно скомандовал атаман.
- А с этой что делать? Тоже - под волну? - спросил кто-то из казаков, показывая на турчанку.
- А эту - не трожь. Я сам.
Титаренко обернулся назад, решительно шагнул к полонянке. Подхватил на руки. Понес вверх, на палубу.
- На, держи, посади ее между весловыми, - проворчал Титур, передавая свою ношу через борт галеры в чайку. - Гляди, кайданами* не зацепи...
Оглянулся на горизонт, где явно вырисовывались темные точки, готовые превратиться в османские военные корабли. В последний раз оглядел пылающую и кренящуюся набок бастарду.
- За казацкую славу! Так вам и надо, проклятые басурмане! Все, уходим! Ставь парус! Весла на воду!
* * *
Всякий, кто верхом подъезжал или подходил пеший с левобережья к Днепру, стремясь оказаться у паромной переправы на Хортицу, непременно встречал на своем пути эту корчму. Знаменитая была корчма, скажу я вам! Именно корчма, а не шинок какой-нибудь. Тут можно было найти все, что нужно для уставшего путника, пробирающегося из Валахии в Донские степи, или горделивого польского пана, едущего куда-то по поручению своего круля. Находили тут приют и чумаки, едущие в Крым за солью, и торговые люди, добирающиеся из далеких восточных стран в Угорщину или Неметчину. Но, конечно, самыми частыми гостями здесь бывали казаки, всё это сечевое рыцарство.
Путник, обнаруживший это заведение, первым делом обращал внимание на высоченный дымарь, возвышающийся над обшарпанной соломенной крышей, накрывающей длинное и низкое строение с крошечными оконцами. На вытоптанном широком подворье, обнесенном плетенной из лозы огорожей, сразу виднеется коновязь. Дальше, в глубине, приютились конюшня, хлева и множество сараюшек. Возле настежь раскрытых ворот раскинула ветки старая яблоня, отступили вдоль забора вишняки. На подворье свободно гуляют куры, у колодца с журавлем в луже вывернула толстое брюхо супоросная свинья, копошатся поросята, а вечно заспанная и неопрятная девка гоняет хворостиной сердитых гусей. Возле тына обычно стоят пара-тройка чумацких возов, у которых задумчиво пережевывают сено медлительные волы; из-под возов слышится богатырский храп подгулявших со вчера казаков.
Войдя в дверь корчмы, посетитель обнаруживал несколько грубо сбитых столов и лавок, беленые стены с облупившимися петухами и закопченный низкий потолок, а так же устойчивый дух сивухи, табачного дыма и прокисшего теста.
- Чем могу услужить ясному пану? А не хочет ли пан выпить пацьорок горелки и закусить паляницей или съесть миску борща с пампушками? Или пан желает переночевать в светлице? - так встречает гостя сам хозяин корчмы, Мойсей, которого все привычно называют Мойше, или просто Мойша. Так и говорят: "в корчме у Мойши". Это средних лет еврей, высокий, худой, с торчащими из ноздрей крючковатого носа и из оттопыренных ушей рыжими волосами, одетый в извечную засаленную безрукавку и узкие панталоны.
Но не только тем знаменита корчма, что в ней всегда готовы были для подорожных вино, хлеб и кров. Как известно, на днепровском острове Хортица, где стоит Запорожская Сечь, строго-настрого запрещено появляться женщинам. Так что даже если кто из казаков ясак* из похода приводил, то переправлять полонянок на остров и не думал. Вот и выходило, что в корчме временами появлялись закутанные в платки и покрывала женские фигуры, сопровождаемые обладателями редкостной добычи, а так же заезжали иной раз скупщики живого товара. Где-то там, в задних комнатах корчмы, творились тайные дела.
Ее так же привезли из похода запорожцы. Молодой, но уже известный по всему Дикому полю из-за своей небывалой военной удачи куренной Незаймайковского куреня атаман Титаренко, важно выпуская дым из люльки* и поблескивая серьгой в ухе, договаривался с Мойсеем:
- Ты уж гляди, не обмани. Полонянка не простая, а первая красавица из гарема самого султана, - не моргая глазом, врал атаман. - Cмотри, крепко вяжи - она скаженюча, кусается, что твоя кошка... Не подпускает. - Титур явил свежие царапины на выдубленном ветрами лице. - Как приедет этот, Сулейка-татарин, не продешеви. Знаю я ваше племя: продашь за двадцать, а скажешь, что пять! - казак многозначительно потряс перед лицом корчмаря изгрызенным чубуком.
- Ой, вэй, та что ты такое говоришь, казаче? Мойше обманет? Да Мойше сам себя скорее обманет, чем такого славного рыцаря... Мойше лучше продаст за пять, а отдаст двадцать, только чтобы угодить такому знаменитому пану атаману! - сладко подпевал казаку мудрый корчмарь.
Услышав лесное для себя слово, Титаренко тут же подобрел и заказал три ведерных сулеи горелки для всей компании по поводу счастливого возвращения из похода.
Выпив немало оковитой, казаки - товарищи "пана атамана" сначала затянули песню, потом потребовали музыкантов и вжарили гопака под скрыпку и бубен. Веселье пребывало в самом разгаре, когда кто-то из казаков вдруг закричал:
- А где эта турчанка? Пускай для нас спляшет!
Атаман сразу насупился, глянул исподлобья на крикуна, но ничего не сказал. Выпустил целое облако дыма из своей трубки. А пьяный, между тем, дыша сивухой и луком, уже полез обниматься с Титуром.
- Свиридо! Эх, Свиридо! Ты вот вроде молодой, а умом - как старый. Мы за тебя - хоть турка, хоть ляха, а хоть и... дидька лысого разорвем! Выпьем, братья, за нашего куренного атамана!
Пошла по кругу глиняная кружка.
- За казацкую славу! Пей, гуляй, ничего не жалей, чтоб аж чертям в пекле стало жарко! Что нужно казаку? Пика и сабля. А все остальное должно пропить и прогулять, до последней нитки! Ничего не жалко! Где турчанка? Мойша! Мойша, свинячье ухо!! Веди сюда басурманку!
Корчмарь, все кланяясь и льстиво улыбаясь разгулявшимся "панам казакам", глянул вопросительно на главного. Но Титаренко ничего не сказал; сидел, нахмурив брови и тяжело опустив пудовые кулаки на стол. Погодя зыркнул на еврея:
- Чего стоишь? Веди сюда девку. Пусть спляшет разок - не убудет. Видишь, товарищество требует.
- Ага, ага, сейчас, - замельтешил корчмарь и скрылся за дверью.
Его не было долго. Казаки уже и забыли о своей прихоти, все поднимая и поднимая кружки. Только атаман как-то тревожно поглядывал на дверь.
Выскользнул, появился тихонько Мойша, и сразу кинулся к Титуру, зашептал ему что-то на ухо.
- Что? - встрепенулся атаман, не дослушав шепот корчмаря, - не хочет? Как это - не хочет? Что такое не хочет?
Куренной встал, стряхнув у себя с плеча прикорнувшего пьяного казака, тут же свалившегося под стол.
- Ну-ко, где она? - грозно нахмурил брови. - Веди, где ты ее спрятал?
Чуть не вынеся головой низкую притолоку над дверями, Титур, оттолкнув Мойше, едва успевшего открыть замок, ворвался в комнатку, где на соломенной подстилке сидела, по-турецки скрестив ноги, полонянка.
- И что это панна брезгует... - грозно начал казак, но тут же осекся, встретив перед собой черные жгучие глаза. Холодком повеяло по спине бесстрашного атамана.
Еще в дороге, возвращаясь на Сечь, Титур, вспоминая о пленнице с турецкой галеры, вот так же вздрагивал и невольно холодел в душе. Но его влекло, манило к этой странной турчанке. Так мальчишка, преодолевая детскую боязнь перед каким-нибудь пауком, ловит самого большого и страшного, помещает его в коробочку, и потом отчаянно хвастает, пугая таким дивом девчонок.
Уже на Днепре, на последней ночевке перед возвращением в Сечь, Титур велел поставить для турчанки шатер. Когда утомленные походом казаки уснули, оставив только вартовых, Свирида глубоко вздохнул, сглотнул слюни, на всякий случай перекрестился, и пошел к ней.
Она сидела на корточках перед углями в жаровне, и, тихонько раскачиваясь, то ли выла, то ли пела какую-то заунывную песню без слов. С нее давно сняли османские цепи; но по рассказам тех, кто ее охранял, турчанка была все время будто пьяной. Видать, напоили ее особым зельем османские торговцы людьми; за тысячи лет научились обращаться с непокорными рабами. Казалось, что она даже не видит, кто перед нею. И в этой своей отрешенности и глухоте пленница еще больше напоминала спящую змею - необычайно красивую и в то же время опасную.
Титаренко, потоптавшись у порога, крякнув пересохшим горлом, решился тогда. Шагнул ближе. Напряженно и осторожно присел рядом с пленницей, расположившись чуть сзади, так, что видел только затылок под накидкой и плечо. Отчего-то не хотелось встречаться с нею глазами. В ноздрях защекотало от какого-то незнакомого, сладко-пряного запаха, исходящего от волос турчанки.
Так просидели они молча некоторое время.
- Ты... это... Кто ты? Откуда? Из каких земель? - собравшись с духом, начал Титур, потому что нужно было как-то начинать. И сам удивился своему голосу. Показалось, что это не атаман говорит, чей рык на поле боя слышен всегда чуть ли не на десять верст, а пищит и хрипит придушенный зверек.
Пленница продолжала выть свою песню.
Титур вдруг разозлился. "Что с ней панькаться?" - взорвалось в голове. "Тоже мне - цаца..." Он решительно положил руку ей на плечо, пытаясь развернуть в свою сторону. Обхватил другой, почувствовав под тканью женскую грудь... И вдруг увидел перед собой ее лицо.
Медленно, не сразу набрал высоты животный визг. Но, родившись, звук, выходящий из горла турчанки, рванул воздух. Казалось, что даже угли в жаровне приникли от этого вопля и поспешно потухли. Перед Титуром явился оскал дикой кошки, или тигрицы, готовой вонзиться клыками в горло. У атамана даже в глазах потемнело. Не понял Свирида: когтями ли вонзилась она ему в лицо? А может, каким-то колдовским ветром ударило? Ураганом, яростным смерчем, который подхватил и в момент вышвырнул грозного атамана Свириду Титаренка из шатра заморской ведьмы.
Вот и сейчас, здесь, в корчмовой каморке-тюрьме... Ее глаза. Ох и глаза! Страшные глаза. Раскосые, разрезом наподобие изогнутого сабельного лезвия. Цветом как бархатно-темная ночь, украшенная сияющими звездами.
Некоторое время атаман молча тонул в черном огне, отчаянно пытаясь что-то придумать, выдавить из себя что-то спасительно-грубое. Но чувствовал, чувствовал, что его сила - ничто по сравнению с тем, что заключается в этой женщине. Ему как будто упала на плечи ледяная скала, как будто закопало по самое горло в раскаленный песок. А он - маленький и тщедушный человечишка, ставший перед глазами грозного хищника...
Но вдруг внутри проснулось и укололо прямо в сердце самое сильное, что есть в волевом и далеко не робком мужчине - гордость и самолюбие. "Или я не казак?" - прилило к лицу и вспыхнуло огнем. "Что ж я спасовал перед бабой?" - засвербело и заставило встрепенуться. "Надо было ее сразу утопить" - подошла поздняя догадка.
- Гахх! - даже зарычал Титур, тряхнув головой. И сразу нашлись те самые грубо-спасительные слова:
- Что же ты, бесова лялька, такое творишь? Или тебе мое слово - не указ?
Полонянка, молчавшая до сих пор, на всем пути от берегов Порты, вдруг заговорила.
Услышав, наконец, связные слова пленницы, Свирида удивился и растерянно захлопал глазами. Ему показалось, что в голосе турчанки нет сейчас угрозы. Как будто кошка, укусив и оцарапав, вдруг принялась мурлыкать, и чуть не тереться пушистым и мягким боком, не обращая внимания на притворно суровые оклики считающего себя хозяином.
Не выпуская из виду турчанку, выгнув вопросительно-удивленно бровь, Титур позвал:
- Мойша!
Позади тут же явился корчмарь. Он отлучался недалеко - просто подслушивал у двери.
- Мойша, что она говорит? - спросил Титаренко.
- Не знаю, пане атаман. Это какой-то ханаанский язык, я не понимаю. Но постой, я спрошу у нее по-своему...
Корчмарь спросил, и турчанка ответила. Затем она стала говорить, по-видимому, на другом языке, слегка запинаясь и подбирая слова, глядя на казака, но так, чтобы услышал Мойше.
- Что, что она говорит? - тревожно спрашивал Титур у еврея во время этого монолога. Но Мойше, напряженно вслушиваясь в слова пленницы, только махал ладонью: сейчас, сейчас, я и сам не все разумею...
- В общем... она говорит... я и сам многого не понял... - наконец начал рассказывать корчмарь, шевеля от напряжения пейсами возле ушей.
- Да не тяни ты, рассказывай, а то сейчас узнаешь плетки! - взорвался атаман.
- В общем, она говорит о каких-то пророчествах... Камни, камни... Ага, вот. Ее везли к султану... Ему предсказали, что камни способны завоевать весь мир... Но судьба вмешалась, и занесла ее в эти степи... Она говорит о том, что на этой земле нужен царь и ты можешь стать великим царем. Только... ты должен ей... - Мойше замялся, испуганно глянул на атамана, вроде раздумывая, говорить, не говорить? Но все-таки выдавил: - только ты должен забыть своих диких запорожцев, поклониться камням и во всем подчиниться... ну,.. той, что носит камни. Она называет себя дахру... дайхрада...
- Чтооо? - взревел казак, выпрямляясь, и ударяясь головой в низкий потолок. От этого еще больше рассвирепев, шагнул к пленнице, хватая ее за шею. - Камни? Дарахря? Ах ты ж змеиное жало! Дурахря? Царь, говоришь?? Чтоб я, своих кровных братьев, чтоб преславное вольное товарищество... как последний Иуда - предал?? Заради какой-то басурманской ведьмы?..
Атаман сгреб рукой, потянул и тряхнул турчанку за ворот. Треснула материя. И этот тихий треск пушечным выстрелом отдался в самое сердце казака. Опять ударило, но не так, как тогда, в шатре, а в тысячу раз больнее. Как будто змеиные зубы вонзились и прыснули ядом в живую плоть. Показалось, что потемнел белый свет, грянул гром, сверкнула молния.
Из-под ворота турчанки покатились черные камешки.
Атаман отдернул руку. Его захлестнуло ощущение страшной беды, которая вот только случилась.
Мойше кинулся собирать бусины.
- Архаш иль каддура! - страшно закричала турчанка, опять превращаясь в разъяренную тигрицу.
- Архаш иль харрат! Ширрхатан! - кричала она, когда Титур, не помня себя, выбегал из комнаты.
Войдя в залу, где продолжали гулять запорожцы, атаман первым делом налил и опрокинул в себя целую кружку горелки. И, наливая вторую, вдруг заметил, как покраснела и стала вздуваться волдырями кожа на правой руке.
- Гуляйте, братья, без меня, - наспех объявил куренной и прожогом кинулся прочь из корчмы. На самом пороге его остановил Мойше.
- Что делать с этим? - сказал корчмарь и протянул на ладони несколько блестящих камешков. - Может, отдать ей?
Титур торопливо сгреб черные бусины покрасневшей рукой и бросил в табачный кисет. Сопровождаемый хозяином корчмы, атаман поспешно вышел во двор, вывел коня из стайни. И, уже взлетев в седло, спросил:
- Что она кричала напоследок?
Мойша глубоко вздохнул, и укоризненно покачал головой.
- Она кричала... Что ты теперь проклят. Весь твой род погибнет, а ты умрешь, как собака, от тоски.
Начиналась небывалая, страшная гроза. Гремело, небо раздирали ветвистые молнии. Ветер гнал пыльные столбы и вырывал куски из соломенной крыши. Титаренко в сердцах сплюнул, и, ударив коня, поскакал сквозь хлынувшие дождевые струи прочь, к речной переправе.
Мойсей постоял немного, глядя с крыльца вслед атаману, бормоча что-то про себя и поглаживая по тому месту на поясе, где обычно прячут деньги. "Зачем обижать бедного еврея?.. Хоть ты и трижды атаман, но заплати за горелку - и можешь ехать. За все в мире нужно платить. Разве один камешек стоит целых трех сулей горелки?.."
Затем корчмарь зыркнул на грозовое небо, покачал головой, поцокал осуждающе языком и вернулся в дом.
Гроза бушевала все сильнее. Но никакие потрясения: ни гром, ни молния не могли остановить разгулявшихся запорожцев. В корчме по-прежнему рекой лилась горелка, в густом табачном тумане казаки лихо отплясывали и ревели песни. Кое-как пробившись мимо потных танцоров, Мойсей пробрался на заднюю половину и на цыпочках подкрался к двери, за которой помещалась пленница. Прислушался, прислонившись ухом к дверным доскам. В комнате было тихо.
"Неужели удавилась?" - ужаснулся еврей, представив, что Титур поднимает саблю и требует с него двадцать золотых за продажу ясака. Торопливо отпер замок...
Полонянка не удавилась. Она все так же сидела на корточках, и застывшим взглядом смотрела в единственное в комнате крошечное оконце. За окном полыхали молнии, отражаясь в слюдяных стеклышках, отбрасывая на лицо турчанки загадочные тени.
Мойсей облегченно вздохнул. "Ну и хорошо, и славно" - радостно шевельнулось у него внутри. "Надо бы ставни закрыть, видишь, как полыхает. Но ладно, не стану ее будоражить". Он уже собрался потихоньку выйти из комнаты и запереть дверь, когда пленница вдруг заговорила, причем на понятном еврею языке.
- Так должно было случиться. Камни давно просились на волю.
Мойше на всякий случай осклабился, закивал согласно головой, вроде рассчитывая своим беспечным видом еще больше умиротворить пленницу, думая про себя: "Надо ее быстрее сплавить на чужие руки, а то натворит эта бешенная ханаанка беды". Но вслух произнес:
- Да, чему быть, тому не миновать. Скоро поедешь обратно, в свою Туретчину. Вот только приедет один хороший человек. Там тепло, виноград растет, хурма, щербет...
Но притворно-сладкие слова корчмаря вызвали лишь легкую гримасу на лице полонянки. Она посмотрела на еврея, как на выползшего из щели на свет рыжего таракана:
- Нет, никуда я не поеду. Буду пока здесь.
И вновь помрачнела, как будто на ее лицо изнутри хлынула беспросветная чернота.
- Распалось ожерелье Силы. Куда я пойду без святыни? Останусь здесь. Пока не решу, что делать дальше.
Мойше пожал плечами - как знаешь, так и делай. И собрался выйти. Но турчанка снова заговорила:
- Я знала, что так случится. Были знамения. Только не думала, что это произойдет здесь, в этой дикой стране. Что ж, кто-то за это поплатится. Большой кровью умоются эти степи...
Особенно ярко сверкнула молния за окошком, отбросив на лицо пророчицы багряную тень. Она продолжала говорить, по-видимому, не особенно заботясь, слышит и понимает ли ее слова корчмарь.
- Не так важен человек, разорвавший древнее саркуловое волокно. Он свое найдет, и тысячу раз пожалеет, что не уверовал в Силу. Но в одних руках камни не удержать. Они разойдутся в разные стороны и повсюду породят великое зло. Их сила будет заражать сердца, и превращать людей в шакалов и ворон. Теперь здесь нарушен ход вещей... На целые столетия погрузится эта земля во мрак.
Нет, гроза пройдет. Так же будет светить солнце, и сиять небо. Но зло будет вылезать повсеместно... Когда дарваты в одной цепи - это сила, способная управлять миром. Но поодиночке - камни превращаются в обман. И никому этого не изменить.
Турчанка умолкла. А Мойше, холодея между лопатками, вытаращив глаза от изумления, всматривался в ее облик.
По мере того, как слова о черных камнях выходили из ее уст, пленница изменялась. Свет от всполохов выхватывал все новые лики пророчицы. Это уже была не юная красавица-горянка; корчмарю показалось, что теперь перед ним - арабская женщина в возрасте, почти старуха. А вот за женским ликом выглянуло покрытое шрамами лицо воина. Затем опять - прекрасное женское лицо, но совершенно другое. И сквозь него проступили черты изможденного старика, - лик, похожий на обтянутый дряблой кожей череп...
- Смотри!
Мойше вздрогнул и посмотрел на то, что держала в руке турчанка.
- Это Ан-кайат. Камень огня и воздуха. Он один пожелал остаться у меня. Вот это моя судьба...
Корчмарь зачем-то схватился за пояс, как будто у него тоже имелся свой секрет.
- Ничего, ничего... не надо, я не понимаю. Не надо никаких чудес, - замахал руками Мойсей. Его сотрясал озноб. Из услышанного и увиденного он понял одно - плакали его денежки. Ой, вей! Приведешь покупателя, а она возьмет и превратится в старуху, или еще хуже - в того мерзкого старика... Кто ее захочет покупать? А Титур - вернется, как пить дать вернется, и потребует денег...
- Все, все, отдыхай, а то на завтра у прекрасной пани будет бледное лицо, - пролепетал корчмарь, бочком, бочком ретируясь за дверь. Повернул ключ в замке. Передохнул.
"Вот несчастье... Задаст она мне жизни. Скорее, скорее бы ее продать".
Как Мойсею этого не хотелось, но продать пленницу так и не удалось. Вскоре после этих событий грянула большая война. Никто из перекупщиков в корчме не появлялся. Атаман Титаренко как в воду канул; говорили, что он со своими запорожцами подался куда-то в Валахию, или Трансильванию, воевать с турками за польского короля.
Так и осталась полонянка на руках у рыжего корчмаря.
Ее звали Дарва. Она оказалась не турчанкой, а какого-то неизвестного племени, персидских кровей. Пленница обмолвилась, как называется этот древний и сейчас малочисленный народ, живущий у истоков Ефрата, но Мойсей не запомнил. Назвал ее про себя просто - ханаанка, язычница, так же, как издревна называли евреи всех персов.
Девушка вполне сносно разговаривала на иврите; она и раньше, на своей родине, немного знала этот язык. Потом выучилась даже на местном наречии, по-украински...
Поначалу Мойсей боялся ее выпускать из коморки. Была она как чумная; видать, переживала о потере своих камешков. Но со временем прижилась, показалась обычной; непохожей обликом на местных жителей, с особым гонором, однако вполне понятной, из человеческой плоти и крови. Никаких перемен обличий, так испугавших корчмаря, за ней больше не наблюдалось. Нужно сказать, что к добрым хозяевам гордая полонянка относилась с некоторым почтением; а нрав - кому какое дело до нрава чужинки?
В атаманском городке ее имя переиначили, называли Дорой. Говорили: "цыганка Дора из корчмы". И впрямь, похожа на цыганку: очень смуглая, в роскошной гриве иссиня-черных волос. На удивление всех, кто видел бывшую полонянку, привыкших к виду щуплых и кривоногих татарок, она - высокая, широкоплечая, длинноногая. Какая-то неизъяснимая грация и легкость в ее походке. Как выйдет, пройдется, гордо подняв голову и выпрямив спину, надменно и отчасти презрительно игнорируя взглядом встречных, так сразу чувствуется: нет, это не наша, не местечковая, а из каких-то благородных господ. Персидская царевна, одним словом.
Нужно сказать, что вызывало удивление и другое: персиянка не была мусульманской веры; не праздновала Дарва ни христианского, ни, тем более, иудейского бога, не ходила ни в какую церковь. Язычница - как есть язычница! Когда-то в разговоре обмолвилась о боге Астраде, пророке Заратустре, магии. Взамен отобранных Титуром нашла где-то поблизости, завела себе новые камешки. Потихоньку стала гадать для поселянок из атаманского городка, предсказывать судьбу. И, нужно сказать, очень быстро на этом прославилась. Камешки "цыганки Доры" на удивление точно рисовали картины ближайшего и, наверняка, отдаленного будущего, принося Мойсею неплохой дополнительный доход в виде кур, гусей, а иногда - и золотых монет из рук узнавших свою судьбу.
Ох, какие чудеса творились руками цыганки! Казалось, для нее нет ничего тайного или невозможного. Скажет: будешь замужем - глядишь, и сваты приехали. Или скажет - будешь к весне вдовой - так и случится. Порчу страшную напустить, "поделать", скрутить человека в бараний рог - не было никогда большей мастерицы, чем цыганка Дора.
Но не только мелкие ворожбы удавались язычнице. С ее появлением во всей округе стали твориться чудные дела. Как будто с появлением заморской ведьмачки проснулись древние кости земли, полезла к свету нечисть... То змеи выползут среди зимы, а то воронье вдруг нападет на путника. Поговаривали, что в ярах появились привиды и волкулаки; на погостах многие могильные кресты упали, а на могилах треснула земля. Врали даже, что в степи зверье и птицы заговорили по-человечьи. Вот точно: рассказывал Тимко Зозуляк, что слышал от одного справного казака, а он уж ей-ей никогда не брехал - вот вам истинный крест... встретил в плавнях кабана, лежащего точь-в-точь как запорожец в подпитии, и ругающегося по-человечески последними непотребными словами! По-татарски!
Вот так-так. Эхх, чего народ не выдумает. Известно другое: и на Сечи, и во всей Украйне поселились, навалились тяжким игом страшные беды и несчастья. Пронеслось, как мерзкий кажан с церковной колокольни слово "уния". Может, по наговору ворожеи, а может, и от чего другого, посильнее и поважнее, чем камешки цыганки Доры...
Прошло полгода. Крепко прижилась Дарва в еврейской семье. А Моисей уже перестал и думать о том, чтобы продать бывшую пленницу. Особенно после того, как та, которую он называл язычницей, спасла его от лютой смерти.
Докатилась беда и до Мойсеевой корчмы. Дело было зимой; изрядно снегу тогда навалило, сугробы намело. Зимой многие запорожцы расходились по кошам: рыбачили в прорубях, смолокурничали, били зверя по ярам и плавням. А некоторые собирались в шайки и промышляли на дорогах. Как-то наскочила подобная ватага в корчму; уже под утро. При оружии, частью конные, частью на двух санях. Видно, дознались гайдамаки, дошло до них, что невиданно разбогател корчмарь Мойша. А как же: из самого Киева, и из Батурина приезжали к ворожее, оставляли целые сокровища за помощь в сердечных делах.
Забарабанили ногами и рукоятями сабель в дверь.
- Открывай, бесов жиду!! Атаман Завирюха приехал! Як не откроешь, то вынесем дверь, спалим сучьего сына!
Пришлось открывать.
Ввалились человек десять, в кожухах, бородатые. Сразу затребовали горелки, поросенка, курей. А как наелись и напились, накинули Мойше на шею аркан, начали нагайками стегать.
- Ты нам должен. За шо? А за то, что живешь на нашей украйне! Где золото, жиду? Признавайся, где прячешь?
Разошлись по комнатам и погребам; под детский плач и крик стали вытягивать, что было ценного, грузить в сани. Толстую Сурку кто-то привалил сапожищем в живот, чтоб не выла. На сносях была жена корчмаря, упала и затихла.
В комнатке у Дарвы тоже побывали. Никого не оказалось здесь, только узкая лавка и старый пустой сундук, корешки какие-то, травы засушенные...
Уже и рассвело, когда Мойше потащили на аркане на улицу, в снег; окровавленного, раздетого до исподнего, босого. Перекинули веревку через заиндевевший сук, стали натягивать петлю:
- Говори, где золото спрятал? Говори, пока не повесили!
Несчастный Моисей только еще больше посинел и глаза выпучил, уже ничего и сказать не может. Вытянулся весь в петле, задрал голову к небу, пускает пену от удушья, еле-еле цепляется пальцами ног за мерзлую землю...
- Кончай жида! Вешай! Надо жиденят вырезать и хату спалить, концы в воду!
Вдруг сзади выстрел из мушкета. Пошатнулся атаман Завирюха, завалился на снег, плеснув из-под шапки красным. Следом еще раз грянуло: схватился за грудь еще один казак.... Оглянулись гайдамаки: из их же мушкетов палит, что заряженными в санях по-пьяному делу бросили. А там и копыта топотнули, взрыли снег - из-за облачка порохового дыма на буланом жеребце атамана явился всадник, блестя саблей в руке. В два шага приблизился, наскочил. Петро Сорокун только успел заслониться, а он сверху как рубанет - так и упала рука в снег! Еще раз ударил, сшиб Андрия Закарлюку, что веревку с пленником натягивал, толкнул конем еще кого-то, затоптал под копыта.
Кинулись гайдамаки в разные стороны бежать по снегу от верной смерти. Не углядел никто со страху и пьяных глаз, что на коне - баба; вон, косы черные развеваются. А она, отогнав разбойников, спрыгнула с коня, достала из-за пазухи черный камешек на нитке, обмакнула его в лужу крови, вытекшую из-под головы атамана Завирухи, и забормотала какие-то слова. Тут же повеяло ветром; поднялась такая метель, что света белого не увидишь.
Вот так и спасся корчмарь от лютой смерти. К тому времени и вартовые из городка подоспели, но никого уже и не поймали. Да и стоит ли кого ловить? В такую метель в степи едва ли кто выживет.
Персиянке достался после разбойников боевой трофей: четверо коней, двое саней, мушкеты, сабли. Моисей не возражал, когда Дарва сговорилась через пару недель с конеторговцем и продала почти все это добро, купив взамен себе молодую чистокровку, вороную кобылицу. Дорого, конечно, заплатила, не хватило даже, но Моисей по такому случаю расщедрился и дал взаймы, под "божеский" процент. Так в стойле у корчмы поселилась Ияса.
Весной, когда зацвела старая яблоня на подворье, Дарва собрала в дорожный мешок свои камешки, немного еды, пристегнула трофейную саблю и два пистоля.
- Да, да, - расчувствовался на прощанье Мойсей, - я все понимаю. Волшебные камешки, пророчества... Суламифь, дети, идите, попрощайтесь с Даруней... Бог с тем процентом - потом отдашь. Езжай, ищи свою судьбу.
Помолчал, наблюдая, как бывшая полонянка лихо махнула в седло.
- А что мне сказать атаману Титуру, если он появится? - все-таки вспомнив, жалобно поскулил корчмарь.
- Я сама его найду, - мрачно бросила Дарва.
Она даже не оглянулась. Топотнули копыта, застоявшаяся Ияса рванула с ходу в карьер, унося в степь черную всадницу.