Аннотация: Андрею Макаревичу и прочим нечестивцам посвящается
Сострадание
По вечерам он выползал из своей хибары и шел пешком в город. Идти нужно было через лес, километров пять. Но я думаю, он не боялся леса. Лес был редкий и светлый, и дорога в лесу была неплохая: широкая и ровная, утоптанная, к которой, как ручейки, сбегались мелкие дорожки из соседних деревень. Называлась она почему-то Настоящая Дорога - почему, непонятно. Может быть просто так, для смеха, потому что на самом деле она была ненастоящая, то есть совсем не такая, как те, по которым ездим мы. Наши дороги - с полимерным покрытием, гладкие, матовые и белые, как фарфор, одно удовольствие прокатиться по такой до города и обратно. Дальше мы обычно не катаемся, только по самым серьезным делам. А зачем? Везде, в принципе, одно и тоже.
По ненастоящим дорогам ходят только такие как он, ненастоящие. Мы не опускаемся так низко, мы ездим: так нам подобает.
Он нас боится, поэтому самое страшное для него - дойти сто метров от калитки до леса. Он идет, потупив глаза, с окаменевшим лицом, когда проезжающие мимо плюют в него. Вытираться у нас на глазах он не смеет, таков Закон. Он может вытереться, только когда мы не видим этого омерзительного действия. И в самом деле, что может быть омерзительнее неприятия Справедливости?
Мы - ценители красоты, и мы просто физически Страдаем от его присутствия в мире. Мы Страдаем и для Великого Равновесия должны заставлять страдать его. Великая Справедливость требует соблюдения Равновесия: мы не имеем права всегда получать удовольствие. Как неопровержимо доказали исследования, Великая Справедливость сама рождает таких, как он, чтобы явить себя миру. Он и его гнусная порода тоже страдают, но их страдания не сравнимы с нашими Страданиями: ведь нас гораздо больше, и каждый из нас Страдает от каждого из них, и поэтому Страдания наши невыносимы. Да и страдают они не так, как мы, их чувства каменеют со временем. Их приучают к своей мерзкой жизни сызмала, пока родители до десяти лет вынуждены подготавливать их к недостойному будущему. О бедные, бедные! Невыносимо думать, что им так жестоко не повезло, да еще в такой деликатной и возвышенной области, как родительство! А ведь никто, увы, не застрахован от такого ребенка. Если Великая Справедливость пожелает, чтобы вы были наказаны за свои будущие грехи, если не найдется иных способов сохранить Великое Равновесие, то .у вас родится нечестивец.
Но выбора нет, Равновесие должно быть соблюдено, и пусть уж страдают такие, а не мы. Чем больше будут страдать они, тем спокойнее будет жизнь каждого из нас. Но это сущая безделица, даже ерунда, главное - тем быстрее восстанавливается Великое Равновесие, а для этого мы готовы на все.
В нашей деревне он такой один. Некоторым деревням повезло, у них нет ни одного нечестивца. Ну а некоторым не повезло больше, чем нам. Нечестивцев, появившихся на свет в городах, по достижению десяти лет расселяют по деревням в соответствии с правительственным графиком. А графики, к несчастью, не учитывают, есть ли уже такое в деревне. Мы своего одного еле терпим, а как же они, несчастные, справляются? Какие муки. Только мысли о Великой Справедливости и Великом Равновесии могут поддержать в такой жизни.
Свои негодяи особенно оскорбительны. Чужого ненароком встретишь, иногда даже и не плюнешь, просто отвернешься, как будто не заметил. Да простит меня Великая Справедливость, не всегда хватает сил держаться на должном уровне.
Сейчас ему двадцать три, жить ему осталось около двух лет. За два дня до того, как ему исполнится двадцать пять, он умрет. Так рассчитано, ведь это так омерзительно, что они цепляются за свою никчемную жизнь, считают года до смерти. Ужасно. Поэтому приходится заставлять их жить с осознанием того, что до двадцатипятилетия они не дотянут всего два дня, и у них никогда не будет даже первого и единственного юбилея.
Когда он умрет, мы встретим его смерть Очистительным Смехом, его жалкое желание дожить до двадцать пятого дня рождения будет уравновешено и после очищения в нижних отделах ада он будет навечно успокоен, то есть Милостиво Уничтожен.
Вот и сейчас он вприпрыжку торопится к лесу, к своему временному спасению, и пытается отвернуться от наших плевков. Он уже не так быстр, как раньше, но и сумка с мелками за плечами уже не тяжела. Когда он остался один и впервые вышел за дверь с жизненным запасом мелков за плечами, он шел согнувшись. Не знаю, был ли это самый тяжкий день его жизни, мне к счастью, не приходилось разговаривать с этими, но ему было страшно. Это позорное чувство, недостойное даже десятилетнего, легко читалось на его лице. Он даже и не пытался скрыть его - нечестивцы не знают Приличий, родители не имеют права учить их Приличиям, а Внутреннего Благородства, присущего нам, у этой породы нет. Более того, у него на глазах были слезы. Позорнее слез для нас ничего нет - ведь плачут только Предатели и Трусы. Наша система Воспитания включает несколько лет тренировок по сдерживанию омерзительных рефлексов. Это трудно, но мы справляемся, мы обязательно справляемся. В самых тяжких случаях применяются медикаменты, и только в редчайших случаях применяется Очистительный Смех. Это тяжкое наказание. Иногда подвергшийся ему на год, а то и два, переводится на ночные работы и выходит из дому только тогда, когда бодрствуют нечестивцы и иные повинные твари. Этого всегда оказывалось достаточно. История не сохранила случаев, когда такой метод не помогал, а значит, таких случаев просто не было.
По иронии судьбы мы с ним родились в один день. Так распорядилось Великое Равновесие. И опять-таки по Высшему промыслу его мать была родной сестрой моей матери, и я с детства переживал за свою несчастную тетушку. Воспитание нечестивца отнимало много времени и сил. Помню, как она приезжала к нам, чтобы хоть немного поболтать с мамой. Иногда она задумчиво трепала меня по белокурой головенке и тогда мне казалось, что на глазах ее появляются слезы. Но мама уверила меня, что только казалось. Впрочем, сейчас я не вполне убеждён, что мне сказали правду. Но что делать, я уже говорил, что иногда мы слабы в мелочах и еле-еле удерживаемся от омерзительных рефлексов. И все-таки, если мы и проявляем слабину, то лишь для того, чтобы быть твердыми в главном.
Только лишь для того, что быть твердыми в главном!
В день Десятилетия мне выпало Первое Счастье приобщиться к церемонии Великого Оплевывания. Помню этот торжественный день до мелочей, как будто и не было стольких тяжких лет.
Накануне мне купили новую машинку. Она была пока еще без единого пятнышка и царапины, и будто блестела от первозданной свежести. Белые изогнутые бока ласково согревали кожу при прикосновении. Клавиатура была усовершенствованной формы, и пальцы мои будто сами бегали по ней при управлении. Подъемник для тела был совершенно бесшумный, и смазывать его нужно было всего раз в год. Манипулятор для поднятия предметов с пола двигался быстро и бесшумно. Сила захвата регулировалась удивительно легко. Машинка была большая, почти взрослая, на вырост. Мои родители были обычными сельскими жителями, не самыми богатыми, но не поскупились, чтобы мой тожественный день запомнился навсегда. Я едва смел мечтать о такой машинке, и вот - вот она передо мной - белая, нежная, быстрая! Полночи я не мог сомкнуть глаз от перевозбуждения, а потом забылся некрепким, чутким сном.
Мне приснилось, что я на огромной скорости лихо мчусь посреди колонны из восхищенных зрителей. Мимо меня проносятся расширенные от восторга и умиления глаза, а я мчусь и мчусь. Я мчусь прямо на что-то мерзко и ужасное с розовым туманом вместо лица и резко торможу прямо перед этим розовым туманом. Тело мое вздымает по инерции, и вместе с телом изо рта вылетает плевок и летит прямо в розовый туман, в мерзость, посреди которой начинает появляться влажное отверстие, похожее на торнадо. Из отверстия вылетает мерзкий звук, подобие визга тормозов старых конструкций, и тут же визг захлебывается от моего плевка, розовое пятно начинает корчиться, сжиматься, пузыриться, жалко булькает, вдруг замирает и плюет в меня обратно. Огромное влажное теплое облако накрывает меня, и я с воплем просыпаюсь.
В щель занавески пробиваются солнечные лучи и щекочут мне сонные глаза, на которые - о Великое Равновесие! - вот-вот накатятся слезы. Но уже мчится к моей машинке-кроватке мамочка, и она ловко вытирает мне недостойную влагу, чтобы та не посмела проникнуть в это чудное и ласковое утро. 'С днем рождения, сыночка!' - щебечет она и целует меня в щеку. 'С днем рождения, сына!' - басит папа, и его домашняя машинка въезжает в комнату. О Великое Равновесие, у него в руках кошелек, чудный кошелек из черной кожи! У меня теперь будет кошелек из черной кожи, как у взрослого!
Я перевожу кабину из горизонтального положения в вертикальное и протягиваю руки родителям. Мы замираем, обнявшись. Впервые в жизни я отчетливо понимаю, что это и есть счастье, такое простое, такое настоящее - быть всем вместе, любить друг друга, ни о чем не беспокоиться. Потом мы едем завтракать. Завтрак роскошный - свежайшие медовые коврижки с апельсиновым джемом и мой любимый сок из тропических ягод. Но аппетита у меня нет, я думаю о предстоящем.
'А что едят нечестивцы?' - ни с того ни с того спрашиваю я и поражаюсь нелепости собственного вопроса.
Возникло неловкое, смущенное молчание. Мама беспомощно смотрит на отца, а тот уставился в тарелку. 'Ну же, скажи хоть что-нибудь!' - требует мама. Папа откашливается. 'Сынок, ты вступаешь в пору ответственности и нужно уже понимать, что некоторые вопросы в твоем возрасте задавать просто НЕПРИЛИЧНО? Понимаешь?! Я не знаю, что едят эти твари', - говорит он сердито. Родители молчат, я тоже молчу. Никто не знает, что делать дальше. 'Прости меня, папочка', - наконец лепечу я. 'Да, ничего, сынок' - голос у папы грустный, - 'главное, что ты осознал ошибку, а ошибаемся мы все, в конце концов'. 'Он прощается с детством, понимаешь?' - с дрожью в голосе налетает на отца мать, - 'Он впечатлительный, а сегодня такой день, такая ответственность, а потом еще и подарки! Я в детстве от подарков возбуждалась так, что спать не могла! Он тоже полночи не спал, а ты даже и внимания не обратил! Не удивительно, что ребенок заговаривается'. Она подъезжает ко мне и ласково обнимает своей теплой, вкусно пахнущей ванилью и корицей рукой. 'Ничего не бойся, сынок! Все обязательно будет хорошо, просто обязательно будет хорошо!' - говорит она и гладит меня по голове. И от этой простой ласки мне снова тепло и хорошо, наваждение исчезает, и я изумляюсь и своей глупости и своему вопросу. Смеху моему вторят родители. Равновесие восстановлено, и мы опять понимаем друг друга без слов.
Счастье мое, где же ты? Как и не было никогда. А как будто всё было вчера...
Весь тот долгий день я принимал поздравления и подарки от друзей и родственников. Приехали и моя милая тетушка с дядюшкой. Они заехали специально, чтобы отметить мой праздник. Долго задерживаться, к сожалению, они не могли - уезжали на жительство в другую деревню, так требовали Законы. Мы поздравили их, ведь кончилось самое кошмарное десятилетие их жизни. Они были несказанно счастливы, правда, мне опять показалось, что у тетушки заблестели глаза, но я так и не смог выяснить это, потому что она ни с того ни с сего стала быстро-быстро прощаться со всеми каким-то странным сдавленным голосом и буквально вырвалась из объятий матушки и выкатилась за дверь. (видимо, она не справилась с выездом - там у нас немного неправильно стоит столбик, и если зазеваешься, врезаешься в него), потому что мы услышали звук удара и тетушкин раздраженный вскрик. Дядюшка был недоволен, но вежливо попрощался с нами, извинился, что тетушка неподобающе себя вела в этот счастливый день, тем более вдвойне счастливый - и для меня, и для нее - но высказал надежду, что мы будем великодушны.
- Вы понимаете, эти десять ужасных лет... - расстроено сказал он.
И все принялись утешать его. Бедный, бедный. У меня сами собой сжадись кулачки, так я возненавидел тварь, мучавшую тетушку.
Как жаль, что больше мне ее не пришлось увидеть. Некоторое время от нее приходили весточки, а потом она сообщила, что для того, чтобы адаптация к новому месту проходила успешнее, она в ближайшие восемь лет не будет писать никому писем и просила нас великодушно прости ть ее. Наверное адаптация и в самом деле прошла успешно, потому что писем она больше никогда не писала. Видимо ей на новом месте было так хорошо, что о старом она не стала вспоминать.
Время близилось к вечеру. Пора было выезжать. Не хотелось опаздывать, и даже не то чтобы не хотелось. Невозможно было.
Мы прибыли к его дому, минут за пятнадцать. Почти все уже были в сборе. В нашей деревне уже лет пять не было Оплевываний, поэтому событие было не рядовое. Собравшиеся прибыли в приподнятом настроении, приветливо переговаривались и махали друг другу, если не могли подъехать без толчеи. Все меня поздравляли - такая удача, чтобы Десятилетие совпало с началом Великого Оплёвывания. 'С Первым Счастьем тебя, Пилфор'! - неслось со всех стоорон. 'Эх, по всему видать, что Великая Справедливость готовит тебе особую судьбу', - сказал старик Байзер, - 'я даже тебе немного завидую! Так хочется снова стать молодым, шустрым и веселым!' Солнце осветило его волосы, как будто ему на голову надели светящийся нимб. Он был так благородно красив и величествен с сиянием над головой, что мы невольно замерли и прислушались. Чистая и ясная тишина разлилась в природе. К чему мы прислушивалиь, чего мы ждали? Наверно чуда, явления миру Великой Справедливости.
И вместо этого... Как насмешка. Скрип. Скрип калитки. Я вздрогнул и невольно сглотнул часть слюны, которую накапливал во рту. Гримаса досады и разочарования исказила лица, и мы вспомнили, зачем собрались.
Ну почему у него был такой страх на лице? Ведь родители рассказывали ему обо всем, что ждет его в жизни, без утайки. Десять лет он жил, ожидая этого дня. Говорят, они ждут этого дня чуть ли не с ужасом. Жалкие эгоисты, их родители и без того безмерно страдают, а им не приходит в голову поддержать их. Горе родителей и наше Горе становятся Безмерным. И вот он бесстыдно вышел из дома с боязнью на мордочке, согнутый под тяжестью огромного мешка с мелками. Но ведь его тренировали в носке мешка, он знал - что носить мешок его обязанность. Тем не менее, обуздать страх он не хотел, хотя и знал, что ему нужно спешить, чтобы пройти лес до наступления темноты, иначе он опоздает и будет Очищен.
Мы стояли полукругом, оставляя ему только узкий проход по дороге к лесу. Презрение, гордое молчаливое презрение, вот что было на наших лицах. И он окончательно сник и даже сделал шаг назад, как будто попытался спрятаться в щелку, подобно мерзкому насекомому. И тут я ощутил Страдание. Оно было таким неожиданно сильным, что на лбу у меня выступила испарина. Я и раньше чувствовал непонятное страдание, когда мне рассказывали о нечестивцах, но понял, что это следствие разочарования от оскверненности мира, которое чувствуют все нормальные люди, и успокоился. А теперь это чувство было настолько явным, настолько сильным, что я никак не мог придать своему лицу подобающее величественное и презрительное выражение. К сожалению, мои тренировки перед зеркалом в решающий момент не сработали.
'Что с тобой?' - шепнула мне на ухо мамочка, - 'Успокойся! Все будет хорошо! У тебя все обязательно получится! Это совсем не трудно на самом деле, больше разговоров'. Она кивнула мне и ободряюще улыбнулась глазами. 'Хорошо, мамочка', - взволнованно шепнул я и благодарно пожал ей руку.
Взрослые начали рассредотачиваться вдоль дороги, чтобы было удобнее плевать. Возникла продолжительная пауза, наверное, потому что в деревне уже давно не занимались таким величественным делом. Старик Байзер принялся наводить порядок.
Нечестивец мог бы воспользоваться суматохой и улизнуть, но почему-то топтался на месте. Фигура его была согнута из-за огромного рюкзака с мелками за его спиной, глаза поблескивали из-под опущенного вниз лица. Непонятно было, как он вообще мог тащить такую тяжесть, да еще при этом держаться на этих своих омерзительных тонких ножонках. Я воспользовался заминкой, чтобы попытаться рассмотреть лицо маленькой твари, но почему-то не мог, видимо, не до конца справился с волнением. Я видел только какой-то серый блин, из-под которого выглядывали две полные гнусного страха блестящих точки. Чего он ждал, глупец? Неизбежного?
Время шло, а нечестивец не желал начать Праздник и никак не шел из калитки. И тогда мне было разрешено выехать на дорогу, так как Правила не запрещали этого, а у меня был Праздник, и ради праздника права мои были увеличены.
- Давай, Пилфор, давай! - мир был светел и прекрасен.
- Давай, Пилфор, давай! - сердце мое пело.
И я поехал, я поехал на нечисть. Расстояние было небольшое, но я разогнался и почувствовал необыкновенное возбуждение. Страдание исчезло, я превратился в Героя, восторженно кричащего:
- Слава Великому Равновесию-у-у-у-у-у-у-у!!!
- Слава Великой Справедливости-и-и-и-и-и-и-и!!! - закричали родители и клич этот подхватили все.
Серый блин с глазенками приподнялся мне навстречу, и нем отверзлось отверстие, из которого раздался жалкий и мерзкий писк. И я плюнул, плюнул в это пищащее отверстие и вдруг вздрогнул и резко затормозил. Лицо нечестивца было совсем близко от меня, но я все равно ничего не мог разобрать: у него как будто лица и не было... Писк прекратился, нечестивец задохнулся, что-то булькнуло и... и... Я еле успел вильнуть вбок. Его вырвало... Вырвало прямо на дорогу! Мерзкое зловоние обдало нас.
Ф-ф-у-у-у...
Ну что можно ждать от нечестивца? Все невольно ахнули, а он, виновато поблескивая глазками, быстро заковылял по дороге к лесу. Ноги его попали в рвоту, и он оставлял вонючик следы, так что впереди даже невольно отступили - мы очень чувствительны к дурным запахам. Возникшая заминка могла бы, не приведи Великая Справедливость, лишить его плевков, но старый Байзер собрался с духом и показал всем пример: зажал нос и плюнул в нечестивца. Плевок получился неудачный, только на плечо твари, но это было уже начало. Все тоже стали зажимать носы и плевать в тварь, обгоняя его, но он уже быстро семенил к лесу, его маленькая, красная от напряжения рожица была опущена и попасть было трудно, тем более, что плевать с закрытым двумя пальцами носом с непривычки было тяжело. Многие, включая меня, и не умели еще плевать по молодости, старались как могли, но выходило не очень.
С тех пор каждое утро кроме Святого Воскресения мы торжественно оплевывали нечестивца и прославляли Великое Равновесие и Великую Справедливость. Время шло, он рос, становился крепче, а мешок за его спиной легче. Помню, что когда мне было семнадцать, он шел так быстро (бежать нечестивцам запрещено), что даже не все успевали плюнуть в него спереди, приходилось разворачиваться и спешить на второй заход, создавалась толчея и суматоха, некоторые раздраженно плевали ему вслед и делали вид, что попали. Я притворялся, что не замечаю недобросовестности. Нехорошо, конечно, но бывало, что я сам был не на высоте, а об этом ни разу не было доложено. Помимо чувства благодарности у меня был еще один повод не докладывать о недостатках.
Меня беспокоило Страдание. А причиной его был нечестивец.
Нет, не то слово - ' беспокоило'. Мучало, ужасно мучало. Да, я с раннего детства знал, что испытаю Страдание, но не был готов к такому сильному, такому изматывающему. Бывало, уже где-то за час до Великого Оплевывания мне становилось не по себе. Настроение портилось, я сердился, порой даже капризничал. Только радость и воодушевление односельчан на время приводили меня в норму, и я вместе со всеми отдавался неистовому прославлению Великого Равновесия и Великой Справедливости. Но уже перед плевком я снова чувствовал надвигающееся Страдание - начинало холодеть в животе, потом в паху, потом мурашки бежали по спине...
Я с трудом улыбался, я буквально убеждал себя в том, что чувствую подлинное воодушевление. И все-таки, я пересиливал себя и плевал. Как правило, вполне достойно. Страдание возвращалось почти сразу после плевка, как только я видел спину с рюкзаком.
Странно, но то, что нечестивец становился всё менее сгорбленным, а значит, меньше страдал, все реже и реже вызывало у меня Должное Возмущение. Страдание перекрывало даже его, а это было горько и унизительно.
Сквернее всего, что со временем я начал страдать даже когда не видел нечестивца. Иногда я думал о нем. Или не думал, даже и не знаю, как сказать. Если это и были мысли, то какие-то неразборчивые. Все-таки правильнее будет сказать, что я не думал о нечестивце, а вспоминал о нем. Да, этим тоже не похвастаешься, но все-таки это не так плохо, как думать о нечестивце.
То, что со мной творилось, наверное, о не было настоящим Страданием, о котором я слышал с раннего детства, но это и не было страданием нечестивцев, потому что привыкнуть к нему, как это делают твари, у меня не получалось. Мне казалось, что другие не страдают так долго и болезненно, как я. Более того, мне казалось, что есть такие, кто совсем не страдает. Например, Аепрерна и Вальга, мои одноклассницы. Веселые пухлощекие подружки все время хихикали и смеялись. Даже во время Оплевывания они со смешками шептали друг другу на ухо. Однажды я не смог побороть искушения и догнал балаболок на перекрестке, где они опрометчиво задержались - никак не могли насплетничаться.
- Ну что тебе, Пилфор? - разражено спросила Вальга и недовольно вскинула головку с копной белых кудряшек, - Нам тут кое-что обсудить надо. Без тебя. Усек?
- Да-да, - смутился я, - прости, Вальга, но всего лишь секундочку, один крохотный вопрос. Пожалуйста, для меня это очень важно. Понимаете, мне просто интересно. Вы... вы испытываете Страдание во время Оплевывания?
- Что за вопрос, конечно! - моментально воскликнула Аепрерна, - конечно мы испытываем Страдание! Мы как все, мы ничуть не хуже. Все готовы пострадать хоть чем-то, и мы готовы пострадать.
Ее большой рот с тонкими губами вытянулся в нитку, а глаза сердито уставились на меня.
- А сам-то ты страдаешь? Чего к нам пристаешь?
-А-а... Да. Я страдаю. Просто вы ... вы смеетесь на оплевываниях... И... И я подумал, может вы знаете, как не страдать?
- Вот значит в чем дело. Так вот, прыщ мамин, - цедя слова ответила Аепрерна, - мы страдаем, запомни это. Мы ох как страдаем. И если мы смеемся, то только чтобы отвлечь себя от грустных мыслей. Но мы страдаем, мы не можем не страдать, мы не умеем не страдать! Так требует Великая Справедливость. Понял? А теперь дергай отсюда, зануда!
Они страдали, но в отличии от меня они так легко, так просто, без лишних мыслей, без упреков самим себе, справлялись со Страданием. У них не было никакой раздвоенности, никаких никчемных переживаний. Да уж... Всего семнадцать лет, а я так устал. Еще целых восемь лет нечестивец будет измываться надо мной, целых восемь лет!
Родители заявили, что очень хорошо понимают меня, что они тоже страдают, но Страдания наши велики и изящны, а страдания нечестивцев мелки и грубы, и поэтому не стоит обращать на них особого внимания в, и даже просто никакого внимания, чтобы не навлечь на себя дополнительные страданий, которые в ином случае Великая Справедливость послает слабакам, а слабаки - недостойные, и так им и надо, это знает каждый, кроме Пилфора, и зачем загружать себе голову недостойностями, когда работы по дому полно, обязанностей на работе масса, и выполнять их нужно качественно и в срок, иначе могут спасти, а этого нужно избегать, что на самом деле понимают все, даже какая-нибудь Аепрерна, даже Вальга, у нее такая мерзкая мать, и от них нужно держаться подальше, потому что девчонки они пустые и никчемные, и толка из них не будет, да я и сам все увижу.
Пришлось еще раз объяснить, что на самом деле я не обращаю внимания на нечестивцев, просто я сильно страдаю. Но родители так меня и не поняли. Выходило, что это я один в семье такой слабый. К страданиям добавился стыд. Я что - хуже других? Нужно было во что бы то ни стало обрести твердость в Страдании. Ну я же ничем не хуже остальных?!
Бедная мамочка, она так переживала из-за меня. Как-то она подъехала, поцеловала меня в лоб и сказала:
- Сынок, поверь, что на самом деле никто не страдает из-за нечестивцев. То есть страдают в фигуральном смысле, как бы из-за тонкости организации. Как бы чувствуют, что в мире есть зло и страдают от этого. То есть в некотором высшем смысле страдают, в условном. А на самом деле... - мама обернулась и сказала еще тише, так что я еле разобрал - ... на самом деле никто ничего не чувствует и ты себя зря изводишь.
- Мама, ты что такое... - возмущенно воскликнул я, но она быстро зажала мне рот рукой, - мама, - продолжил я уже шепотом, так ведь я спрашивал у Аепрерны с Вальгой страдают ли они, и они сказали, что ужасно страдают...
- Молодец! Так прямо и спросил! Страдают ли они? И что ты думал услышать? 'Нет', что ли? Тебе скоро восемнадцать, а ты такой простофиля- О Великое Равновесие! Ну какой же ты наивный, как же ты будешь жить дальше?!
Мамочка заплакала. Я обнял ее, и молча гладил по голове. Что говорить, как утешать, что делать? Мне вспомнилось мое Десятилетие, когда мы втроем, отец, мамочка и я, обнялись, и я чувствовал себя таким уверенным, таким счастливым. Это были последние часы моей духовной неискушенности, я еще ни разу не видел нечестивца и не участвовал в оплевывании. Я предчувствовал, что что-то в моей жизни изменится, но как и все наивные глупцы беспечно предполагал, что к лучшему, и что меня ничего кроме счастья в жизни не ждет. И вот я несчастен и раздавлен, и некому меня утешить, а наоборот, мне нужно утешать мать.
Итак, помощь от родителей была никакая. В каком-то смысле мамочка была права. Она вернула мне худшие сомнения, вернула жестко, указала на незрелость и слабость. Увы, справедливо.
Но все-таки этот разговор имел последствия. Через некоторое время мне стало легче, гораздо легче. Можно было сказать, что я испытывал некоторый дискомфорт во время Оплевывания, и особенно после него, но все-таки... все-таки это был всего лишь дискомфорт. Мне кажется, что многие испытывали нечто подобное, а не настоящие Страдания. А Аепрерна с Вальгой, я уже был совсем уверен в этом, не испытывали совсем ничего. Ничегошеньки. Все их поведение было сплошным притворством. Я стал повнимательнее присматриваться к людям и понял, что мамочка была права. Действительно, многие не испытывали никакого воодушевления, а просто - да простит меня Великая Справедливость - просто кривлялись. Неужели происходящее для них было всего лишь скучной рутиной?
Вальга с Аепрерной приметили мой интерес к своим персонам, и вести себя стали не совсем обычно - вроде бы благородно, но как то нарочито, преувеличенно яростно - с остервенением набрасывались на нечестивца и даже выкрикивали: 'Ах, как мы Страдаем! И как Великая Справедливость выносит таких мерзавцев!' Вот дуры. Да еще и Великую Справедливость винили.
На этот раз я сообразил, что на самом деле они злились на меня, а злость свою вымещали на маленьком уродце. Наверное, боялись, что я решусь их Спасти: вот мол, есть у нас предатели, не предатели, но личности, которые недостаточно Страдают, Вальга с Аепрерной - знаете таких? - надо бы их Спасти. Э-эх, по-хорошему, давно бы надо было заняться их Спасением, но я для себя решил, что не буду - у меня своих проблем нерешенных достаточно, чтобы не печься о других. Не скрою, когда я понял, что меня боятся, ощутил легкое злорадство, и, пожалуй, превосходство над дурочками.
Но, увы, сомнения до конца не исчезали и время от времени одолевали меня. А вдруг мамочка просто хотела, чтобы я не расстраивался? Может Аепрерна с Вальгой переживают на самом деле, а не притворяются? Вот вчера их страдания выглядели так искренне. И потом, даже если хохотушки лицемерят, ну не могут же все вокруг притворяться? Ведь сказано же: 'И страдают они от полноты сердца своего'. Страдают, вот как сказано! Не зря же так сказано?
Вместе с этими мыслями снова возвращалось чувство вины и Страдание, которое нес в этот светлый мир нечестивец, как иные несли факел в темноту.
Кончилось тем, что я приехал к старику Байзеру. Байзер был суров, немногословен, и считался большим знатоком Законов. Это был самый уважаемый человек в деревне, более уважаемый, чем староста. Лицо у него было благообразное, с резкими правильными чертами. Несмотря на почтенный возраст, никто не знал точно какой, он был крепче и деятельнее многих молодых, и по силе легко мог обставить очень многих мужчин в нашей деревне. Чем-то он напоминал святого с древних картин, непреклонно смотрящего прямо в душу. Замечательный человек!
Неловко мне было признаваться в своих страданиях, и я невольно смягчал краски, а про Вальгу с Аепрерной вообще ничего не стал говорить. Пусть сами занимаются своим спасением.
- Понимаете, Байзер, я, по-видимому, слишком уж ношусь со своими Страданиями. Ведь Страдает каждый?
- Да конечно, дурачок, конечно Страдает каждый. Даже нечестивец, но он - поделом. Просто не нужно на этом зацикливаться, нужно принимать это как должное. Не мудрствовать. Понимаешь? Нужно жить с радостью выполненного долга после каждого Оплевывания. Понимаешь, сынок?
- Ну да, - кивнул я, - понимаю.
Мне и в самом деле показалось, что я понимаю, и всегда понимал.
- А я вот живу большой мечтой. Мне бы дожить до Судной Ночи, это такое доверие, такое счастье!
Лицо Байзера просветлело и взгляд унесся куда-то вдаль.
Мне ужасно захотелось спросить о Судной Ночи, но я не решился. Я слышал о ней, но не знал, что это такое. Еще в детстве, если я спрашивал о Судной Ночи, мне просто говорили: 'Т-с-с-с...'. С возрастом я понял, что это было что-то страшное и величественное, о чем не принято говорить, что-то угодное Великим. О ней не знал никто, кроме Избранных. Получается, старик Байзер - Избранный! Да, ему можно только позавидовать.
- Стар я уже, вот что меня беспокоит... Но лет восемь надеюсь еще протянуть. А ты не беспокойся, все у тебя обязательно получится, обязательно! - старик Байзер успокаивающе похлопал меня по плечу, - я верю, что ты справишься, ты же не нечестивец какой.
И я бы справился, я бы наверняка справился, если бы не все те же две дурочки, Вальга с Аепрерной.
Был холодный осенний день, из тех, когда утром не хочется выходить из дома. Моросил редкий дождик. Как всегда, несмотря ни на какую погоду, мы собрались для оплевывания. Говорить мне ни с кем не хотелось. Одежду я надел теплую, но тело немного подрагивало от холода. С брезгливым чувством я осмотрел собравшихся. Народ кутался в старые жалкие шали. Жалкие - это мое субъективное восприятие. Я люблю чистые, теплые, светлые тона - и в одежде, и в отношениях. А в такие вот холодные дни проявлялось то, что как мне кажется, было нашим небольшим досадным недостатком: пассивность на торжествах, склонность заменять истинное чувство рутинным энтузиазмом, неподобающая небрежность в одежде, и прочее, и прочее. Настоящей искренности мало, горения. Хотя... Я и сам оделся просто потеплее. Нет, сегодня же вечером как следует подготовлюсь к завтрашнему дню. Наглажусь, начищусь, и буду так делать всегда. Глядишь, дурь из меня потихоньку и выйдет.
Собравшиеся вяло переговаривались. Редкие замечания о Великом Равновесии и Великой Справедливости перемежались с пошлейшей будничной тоской и превращались в ничего не значащие трюизмы. Сердце мое сжалось от тоски. Это была какая-то новая тоска, это было другое, необычное страдание. О горе мне, я стал разбираться во всех оттенках того, что многие выкидывают из головы, как шелуху от семечек изо рта.
Лишь потом я понял, что это было предчувствие.
По небу медленно ползли угрюмые темно-серые тучи. Мрачные тона мокрой осенней одежды вторили непогоде, и тяготили и без того невеселую душу. Вместе с дождем начали падать крупные хлопья снега, похожие на куски ваты. Это был первый снег, но он не радовал. Грязно, холодно и мерзко, и ничего кроме грязно, холодно и мерзко. Не приходила ни холодная и чистая внутренняя свежесть, ни нежное волшебство из детской сказки, которые прежде дарил первый снег.
Как то так вышло, что я встретился взглядом с Вальгой, и она поперхнулась на полуслове, а потом уставилась на меня ненавидящими глазами. Аепрерна, само собой, тоже развернулась ко мне, и они стали разглядывать меня самым вызывающим образом. Надо же, какая ненависть у этих двух узколобых. Я отвернулся, предварительно ответив им многозначительной кривой ухмылкой. Лучше бы я этого не делал.
Наконец калитка скрипнула, и нечестивец соизволил явиться. Он сумрачно взглянул на нас, поднял рожицу навстречу ветру и дождю - вызывающе поднял! - и затопал по дорожке к лесу. Видимо что-то витало в воздухе, раз даже нечестивцы вели себя не как обычно. Продрогший народ потянулся плеваться. Послышались вялые редкие 'тьфу'. На лице нечестивца блеснули первые потеки. И... И еще на его лице появилась улыбка. Непонятно почему, но он улыбался! Признаюсь, я растерялся. И видимо, не я один, так как некоторое время нечестивец одиноко шлепал к лесу по грязи. И тут... И тут Аепрерна завизжала:
- Й-а-а-а... Высшая Справедливость, оно издевается! Ах ты...
И она с разгону врезалась в попытавшегося отскочить нечестивца. От удара нечестивец отлетел в сторону, прямо под машину Вальги и она с криком:
- Дави гада! - переехала ему ногу.
Что началось! Нечестивец визжал лежа на спине, держал свой отросток обеими руками и орал:
- А-а-а, больна-а-а-а! Не имеете права!
Я вздрогнул. Я никогда не слышал его голоса. Он был какой-то дерганый, мерзкий, с необычным потрескивающим тембром. О Великое Равновесие, нечестивцы разговаривают!
Аепрерна с разгона ударила его колесами по плечу, от чего тот заплакал и неистово завопил:
- Не имеете права! Делайте что хотите, а я теперь в город не пойду! Не пойду-у-у!
И даже приподнялся и плюнул Аепрерне на машину.
Все растерянно молчали. Что в таком случае делать, нигде не было написано. Нечестивец приподнялся, попробовал опереться на свой перееханный отросток, ойкнул и зарыдал.
- Никуда не пойду, гады-ы-ы...
Великое Равновесие... Нечестивец обзывался!
- Да как ты смеешь, - гневно проревел Байзер, - как ты вообще смеешь с нами говорить! Тем более такое непотребство, такую чушь нести!
Голос его был как гром и нечестивец втянул голову в плечи, так что в полутьме рюкзак за его плечами стал выглядеть как большая хнычущая голова.
- Я твой судия, слышишь, мерзавец? Ты будешь жестоко наказан! Быстро прекратил хныкать, позорник! Опускаться до слез... Ну да, ты же нечестивец, никакого понимания Приличий. Встань и иди, и подставляй морду под плевки! Живо, я, твой судия, повелеваю тебе!
Но нечестивец, мокрый и черный от грязи, развернулся и пополз боком, отталкиваясь тремя конечностями, к калитке. Рюкзак нелепо тащился по земле. Он напоминал улитку, которая по непонятным причинам решила передвигаться боком.
- Не могу идти, нога... Нога больно... Не могу идти... Нога больно... - канючил он сквозь рыдания, - хоть убейте... нога больно... не могу идти... доктора хочу... я имею право ... доктора если нога болит, таков Закон... доктора хочу...
- Встать! Мразь, встать! - орал Байзер. Лицо у него было багровое, яростное, жилы на шее надулись. Он ехал по пятам за ползущим нечестивцем и продолжал орать:
- Встать, я приказываю!
Но нечестивец продолжал ползти и скулил:
- Нога больно... доктора хочу...
Как-то боком он вполз в калитку, и она захлопнулась прямо перед лицом у Байзера.
Он замолчал и некоторое время неподвижно смотрел на калитку, которая была буквально в паре ладоней от него. Великое Равновесие, ну что он там рассматривал так долго, там же ничего не было?
Было слышно, как нечестивец со стенаниями заполз в дом.
Хлынул сильный дождь, почти ливень.
Стемнело. Автоматы на машинах один за другим стали включать фары. Яркое желтое пятно осветило калитку нечестивца. Это включились фары Байзеровой машины. Темный силуэт байзеровой спины посреди желтого пятна на калитке нечестивца выглядел ужасно несуразно. Так же как все происшедшее.
Мы стяли и мерзли, не решаясь спросить, что же нам делать, и можно ли ехать домой. Наконец Байзер повернулся. Давно я не видел такого растерянного лица, тем более у Байзера. С опущенными глазами он проехал мимо. Машина у него была грязная, да и на одежде были следы грязи. Мы молча смотрели ему вслед. Наконец он остановился и повернул голову.
- Ну что стоите? Плюйте ему на калитку, раз такое дело, и по домам. А я доложу куда нужно, пусть принимают меры.
Медленно, в молчании, мы проезжали мимо калитки нечестивца и плевали в нее, а осенний ливень тут же смывал наши плевки куда-то к нам под колеса. Мы уезжали домой, не сказав друг другу ни слова поддержки, ни слова ободрения, как будто мы не одна деревня, не один сплоченный и решительный народ. Произошло что-то из ряда вон выходящее, это чувствовал каждый.
Нечестивец выпустил в мир столько зла, что Страдание вернулось. Вернулось во всей мощи. Уже когда Аепрерна наехала на тварь, грудь мою стиснуло от боли. А когда нечестивец заговорил, мне пришлось схватиться рукой за сердце. Так я и продержал ее там, пока Байзер не велел оплевывать калитку. Не знаю, заметили это остальные или нет, и что подумали, если заметили.
Ночью спал плохо, Страдание душило меня. Ветер образовал в облаках разрывы, и через них едва пробивался печальный лунный свет. Приходилось предельно концентрироваться, чтобы позорные слезы не полились из глаз. Я подкатывал к приоткрытой форточке, чтобы прохладный воздух хоть немного бодрил меня. Только к утру я забылся тревожным, неглубоким сном, который практически не принес облегчения.
Ночью за нечестивцем приехал Надзор и забрал его. Не было его больше месяца, так что мы были предоставлены сами себе.
Страдание не давало мне нормально жить. Как вода в ручье переливает через запруду, так и мысли мои, как их не сдерживай, возвращались к нечестивцу. Что с ним, чем он занимается? Да, такие вот подлые мысли.
Я знал, в принципе, что занимается он тем же, чем и вся нечисть. По ночам, когда все люди за исключением стражей, судей и повинных спят, они создают ночное освещение. На специальных площадках, окруженных аккуратными решеточками, их подключают через наручники с проводами к фонарикам. Нечестивцы берут в руки мелки, в которые внедрены специальные реагенты. Эти реагенты вступают в химико-физическое взаимодействие с кровью нечестивцев, и по проводам бежит ток, который зажигает фонарик. Считается, что это очень остроумное техническое решение, я даже делал по нему доклад в школе. Но я так и не понял, почему оно такое эффективное - ведь нечестивцев нужно кормить, тратиться на одежду, а обыкновенные химические батареи нужно бы было только заправлять реагентами. К сожалению, подробной информации по этому вопросу я так и не нашел, в библиотеках ее не оказалось.
Реагенты в мелках ядовиты и постепенно убивают нечестивцев. Но сочувствовать им и даже просто обращать на них внимание незачем, так велит Великое Равновесие. Более того, явлена Великая Милость. Чтобы нечестивцам некогда было себя жалеть, они всю ночь рисуют мелками картины на добродетельные темы. Потом эти картины украшают город до ночи, когда перед началом осветительного периода нечестивцы вычищают площадку от своей мазни и снова рисуют картину. Все сюжеты картин утверждены, добавления и удаления бывают очень редко. Как правило, тему картины им меняют раз в месяц, поэтому они в основном рисуют одно и то же. В детстве они выполняют задания попроще, а когда начинают удовлетворительно выполнять их, дают более сложные. Благодаря этому многие достигают совершенства - в какой бы день они не рисовали, их картины одинаковы.
Так они и рисуют, пока не отрисовывают себя до конца. Кончаются мелки, и кончается их жизнь. Люди-мелки.
То есть не люди, а нечисть, конечно. Нечисть с уродливыми конечностями. В конце концов, они искупают грехи и тем самым зарабатывают право быть Милостиво Уничтоженными.
И наш нечестивец зарабатывает право быть Милостиво Уничтоженным, так что нечего его жалеть.
Не было его целых два месяца. Наверное, я истосковался по оплевыванию, потому что иногда во сне в идел лицо нечестивца в потеках. Странно, во сне он плакал. Хотя нечестивцы и не умеют владеть собой, наш был не таким. Только иногда, когда ему было лет десять, в первый года его искупления, на глазах его блестели слезы, но все-таки они не лились, и он не рыдал. Кроме самого последнего случая, когда Вальга переехала ему ногу. Но тут-то он вообще сошел с катушек, показал себя, что называется 'во всей красе'. Но что ждать он нечестивцев. Наверное, ему было больно, а он не мог понять, что нужно сдерживаться.
Вальгу с Аепрерной вызвали на дознание в морально-оздоровительный лагерь. Их не было неделю. Вернулись они тихие, ни с кем не разговаривали, даже между собой перестали болтать. Раньше как только услышишь дурацкий смех и щебет - уже знаешь, что это Вальга с Аепрерной, а теперь они проезжали мимо, потупив глаза, и даже не всегда здоровались.
Наконец Байзер радостно объявил, что правосудие восторжествовало, и нечестивец после наказания готов снова предстать для Оплевывания. В связи с этим он просил приехать на полчаса раньше обычного.
Когда я подъехал, почти все уже были в сборе. Еще приближаясь я услышал смешки и хихиканье, а когда протиснулся в круг увидел совершенно неожиданную картину. Вальга и Аепрерна были совершенно голыми. Был конец зимы, мороз, и они стучали зубами от холода. Вот так да... Байзер объяснил нам, что за неумение сдерживаться, а главное - за порчу ценного казенного имущества, которым является нечестивец, Вальга и Аепрерна будут подвергнуты Очистительному Смеху. Аепрерна в течение недели, а Вальга в течение месяца будут приходить на Оплевывание голыми и подвергаться очистительному осмеянию, ну а потом будут некоторое время восстанавливаться в морально-оздоровительном лагере. Очистительный Смех, как более серьезное наказание, будет произведен вначале. Поэтому ближайший месяц мы должны приходить на оплевывание на полчаса раньше. Старик Байзер торжественно засмеялся, и мы все засмеялись за ним. Вальга с Аепрерной тоже смеялись. Они должны были смеяться друг над другом. Смеялись мы долго, почти полчаса. В конце мы устали, стало совсем не весело, и смех получался какой-то скучный, блеклый. Смех стал похож на шелестение, тихое грустное шелестение, будто еле сышно смеялись умирающие осенние травы, и смеялись лишь потому, что им приказали не оплакивать себя, а осмеивать.
Наконец за калиткой послышались звуки. Мы бросили смеяться и развернулись. Звуки были странные. 'А вдруг нечестивец опять будет ползти, как улитка на боку?' - промелькнуло у меня в голове. Калитка открылась, и нечестивец, виновато щурясь, предстал перед нами. В наказание за недостойное поведение одну ногу ему наполовину отрезали. Из середины штанины торчала какая-то палка. Кто-то из женщин ахнул. Да, Справедливость строга, но незыблема.
Так он и шел теперь с одной ногой под нашими плевками. Видно было, что первое время ему было больно, он неуверенно опирался на огрызок, но потом привык, и довольно споро топал к лесу. Мы тоже приноровились к его новой ноге, и своеобразной, припадающей на одну сторону, походке, и промахивались редко.
Вальга с Аепрерной совершенно исправились. Одна неделю, а вторая целый месяц слушали очистительный смех. Они были такие жалкие, синие, дрожали от холода. К нашему общему прискорбию, смех у нас только начинался бодро, разухабисто. Было слишком холодно, и минут через десять он у нас становился таким странным, таким грустным, что мне становилось не по себе. Старик Байзер бывало прикрикивал: 'А ну давайте злее. Жги их! Давай, давай, жги!' Мы спохватывались и минут пять у нас выходило хохотать зло и раскатисто, но потом мы скисали.
После очищения Аепрерна месяц восстанавливалась в морально-оздоровительном лагере, а Вальга провела там целых полгода. Видимо очищение прошло успешно, потому что больше они не смеялись и ни с кем не разговаривали, при встрече опускали глаза и быстро отъезжали в сторону. Друг с другом они больше не общались. Жестоко их наказали. После такого позора выйти замуж у них шансов не было. 'Разве что чудо какое случится', - сказал Байзер.
Но чудо никак не случалось, а они потихоньку деградиловали. Вальга еще как-то держалась, а Аепрерна становилась все хуже. Взгляд у нее часто был отсутствующий, чувствовалось, что ее мысли глубоко внутри. Делала она все невпопад, сильно переживала из-за этого, и все больше замыкалась.
Прошло три года после истории с ногой нечестивца, когда мы с Аепрерной встретились около деревни один на один. Был поздний летний вечер. Я был по делам в городе, задержался и возвращался затемно. Вдруг за мной появились огоньки машины. Она догнала меня, и я узнал Аепрерну. Я подозреваю, что она не могла случайно появиться в этом месте и в это время. Она знала, что я поехал в город и поджидала: видимо, болезненная злоба не давала ей покоя.
Некоторое время Аепрерна молча ехала за мной. Но недолго. Должно быть, что-то ударило ей в голову, она взвизгнула, поддала газу и поравнялась со мной. Я тоже добавил скорости, но она снова догнала меня. Некоторое время мы молча ехали рядом. Волосы ее развивались. Профиль у нее был заостренный, чем-то она напоминала птицу. Время от времени она разворачивала ко мне лицо. Глаза сверкали, взгляд был полон ненависти и презрения. Тонкий длинный рот вытянулся в ровную прямую линию.
- Ну что, мамин прыщ? Доволен?! Доволен?!! Думаешь, надругался над нами - и всё?!. Истребил, и будешь счастлив? Думаешь, будешь счастлив? Да этот твой Байзер истребит тебя почище, чем ты нас! От тебя и места мокрого не останется, попомни мои слова, и места мокрого не останется! Памяти о тебе не останется, поганец! Жизнеглот! Думаешь, я прощу тебе когда-нибудь свое убийство? Никогда! Никогда! Никогда!
От этого шквала ненависти я невольно втянул голову в плечи и еще поддал газу. Машина Аепрерны осталась сзади.
- Что, струсил? Морально-оздоровительный лагерь ждет трусов и предателей! Не хочешь ли туда? Знаешь, как там здорово? Там давно зарезервировали для тебя место! Там ... там таких как ты трахают в очко! Знаешь, как там морально?! - прокричала Аепрерна.
Голос ее сорвался на визг, она дико захохотала, машина взвыла и промчалась мимо меня. Аепрерна с развевающейся черной шевелюрой была похожа на вырвавшегося на свободу демона.
Я вздохнул с облегчением и затормозил. Пусть уезжает. Ну что я ей сделал? Ведь ничего, совершенно ничего, а не объяснишь! Ну какой я жизнеглот? Какую жизнь я заглотил? И Байзера зачем-то приплела. Я ведь не Спасал ее, не доводил до Байзера. А уж он-то бы ей устроил...
Я лег лицом на панель управления. Холодной ветерок обдувал горящее лицо и струился за ворот. Какая тишина вокруг, какая тишина... Я никогда не обращал внимания на тишину. Всегда какие-то мысли одолевали меня, отвлекали меня от этого вот мира, от тишины. От простоты и спокойствия вокруг. Я жил и не обращал внимания на тишину и спокойствие. Даже не мечтал о них, так привык переживать и волноваться. Страдать. Привык ли? В носу что-то зачесалось и глаза начали щуриться. Надо же... Я поднял глаза кверху, чтобы отвлечься, чтобы слез не было. Но...
Далекие звезды вверху сияли ярко и безжалостно - они были так далеки от всего нашего, так равнодушны. И я заплакал, заплакал горько и тихо, прикрыв лицо руками. О, Великое Равновесие, как это было позорно и сладостно в своем позоре!
Случилось чудо. Я плакал, и весь мир плакал со мной. Ветер ерошил мне волосы и плакал, плакал просто так, за компанию, плакал мелкими влажными каплями, невесть откуда появившимися в воздухе. Плакали листья кустарников на обочине и шелестели что-то слабое и недостойное про непроходящую тоску, про вечные зной со стужей, про отсутствие надежды. Плакали ночные мотыльки, отчаянно рвущиеся к тому, что им недоступно по прихоти рождения, они плакали и бились о стекла, невидимо и безвозвратно пересекающие их жизнь. Где-то над моей головой плакала под звездами невидимая ночная птица. Она кружила и рыдала, потому что вспомнила все - робкую тоску в яйце, гложущий нутро и трусливо скулящий страх за птенцов, печальную тайную силу звезд, с выворачивающим всхлипом гонящую на юг каждую осень... Плакала ночь, плакала с тихими стонами о вечно преследующей заре, об усталости и непроходящей печали. Плакали звезды в своем дальнем изначалии... Плакало само изначалие... Плакал я... Мы все плакали и любили друг друга, мы любили друг друга и знали, что встретились на краткий миг, на краткую передышку в вечном беге, встретились, чтобы тут же расстаться, забывать друг друга и, наконец, забыть...
О, Великое Равновесие, как это было сладостно и как это было недолго...
О, Великое Равновесие, ЧТО ЭТО БЫЛО?!!!!!!!!!
Я плакал... Я плакал!!!!!
Выходит, я - трус и предатель?!!!
Скорей, скорей, скорей... Я тер рукавами мокрое лицо и дрожал от ужаса. А вдруг кто-то увидел мое падение, весь этот несмываемый позор?! Скорей, скорей отсюда! Я сорвался с места и затормозил только на окраине деревни. Ощупал лицо, одежду. Вроде все в порядке.
Нет, больше никогда, больше никогда, никогда, никогда. Никогда. Никогда! Больше никаких слез, никаких единений с миром, к фигам эту поганую дрянь, больше никогда не поддамся.
Темная злоба поднялась внутри. Мало того, что меня замучил нечестивец, что я из-за него стал слабым, раздражительным, болезненным, чуть было не стал - страшно подумать! - трусом и предателем, так еще какая-то истеричка пристает, обвиняет в том, чего не было! Нет, нужно было мне ее Спасти, просто нужно было, слишком уж я мягкотелый, а это позор, настоящий позор. Ну посмотрим, может быть придется ее Спаса ть.
Но Спасти ее я не успел. Аепрерна стала какой-то вялой, она приходила на Оплевывание одной из последних, глядела куда-то в сторону, и плевала часто не глядя, мимо нечестивца. Байзер сделал ей несколько раз внушение, но она только мелко кивала, обещала исправиться, и все продолжалось как раньше. А однажды она прямо во время оплевывания дико захохотала.
- Ой не могу, не могу, стадо идиотов! У-ха-ха-ха-ха!.. - заливалась она.
Конечно же весь пафос пошел насмарку, народ всполошился и не знал что делать. А Аепрерна, несмотря на приказы Байзера, развернулась и уехала. Нечестивец тут же воспользовался случаем и улизнул. Говорили, что ему даже за это ничего не было. Какой срам.
Наследующий день стало известно, что приезжал Надзор и Спасением Аепрерны займутся в морально-оздоровительном лагере, и что для успешного Спасения в ближайшие восемь лет ничего узнать о ней будет нельзя, так же как и ей ничего нельзя будет узнавать о деревне.
После того, как забрали Аепрерну, Вальга перестала общаться с кем-либо. Да и не стал бы с ней никто общаться, с опозоренной. Даже родственники не общались с ней прилюдно. Все понимали, что она на волосок от Спасения. Завидев кого-нибудь, она старалась юркнуть в проулок, на оплевываниях становилась сзади всех и заискивающе улыбалась, если встречалась с кем-нибудь взглядом. Лицо у нее стало серым, и каким-то ранне-старческим, голова и руки время от что времени начинали трястись мелкой дрожью.
Она стала походить на нечестивца. И, мне так думается, неспроста. Это был знак, который Великая Справедливость посылала нам, знак о том, что Вальга на краю Гибели, и в ней, как и в нечестивце полно зла. Я поделился своими наблюдениями с мамочкой, но она мне не поверила. Как обычно подняла глаза кверху и покачала головой.
- Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ёй... Пилфор, мальчик мой, ты в своем репертуаре... Нечестивец постарел оттого, что скоро его жизнь кончится, ему ведь уже двадцать один, как и тебе, кстати. И скопилось в нем не зло, а яд от мелков. Помирать ему скоро. А Вальга просто болеет от страха, как и Аепрерна. Только она покрепче будет, негодяйка из негодяек. Держится пока, и. мне кажется, потихоньку привыкнет к своему новому положению. А ты бы поменьше думал о всякой ерунде. Так еще додумаешься, что оплевывать бесполезно и никому не нужно! Подумать страшно!
И мамочка зачем-то пощупала мне голову рукой. Вроде как проверила, не заболел ли.
Подумать страшно... А попробуй тут не подумать! Только взглянешь на нечестивца и белый свет в копейку. Бывало, бредет - лицо серое, глаза без выражения, ранние морщины, постукивает своей палкой-ногой, заплеванный, убогий-преубогий. И такое от него что-то ужасное исходит, такое горькое, несчастливое. Как паутина липкая невидимая, в которую попадешь и не выпутаться, пока паук-нечестивец не высосет...
Так мне плохо становилось, так плохо, и никакого просвета - всего один выходной от оплевываний в неделю. А если на этот выходной твое дежурство - должен же хоть кто-то на нечисть плюнуть - так и никакого роздыха целых пару недель. Но я еще ни разу не дежурил. Дежурства начинаются после 20 лет, после совершеннолетия, когда ты способен самостоятельно отвечать за поступки. Но деревня у нас большая, поэтому по графику очередь до меня дойдет примерно, когда мне стукнет двадцать три. Вполне уже достойный возраст для того чтобы возложить на себя ответственность за такое важное дело.
Если только я сумею. Я был так измучен страданием, почти ежедневным. Я ослаб. Я стал бояться, что я и в самом деле трус и предатель - ведь плакал же я, плакал подло, не зная стыда, не зная совести. Конечно же, нужно было самому пойти, и попросить, чтобы меня очистили, сперва смехом, а потом в морально-оздоровительном лагере. Но я не мог, я не мог. Что-то надломилось во мне. Смог бы я стать героем и отдать жизнь, если бы Великое Равновесие и Великая Справедливость потребовали? Смог бы?
Раньше я видел сны очень редко, но теперь они снились почти каждую ночь. Сны были тяжелые, душные, от которых просыпался в поту. Аепрерна с развевающимися волосамия гналась за мной и пыталась достать длинной серой лапкой с тонкими растопыренными пальцами. Она кричала то грозно, то жалобно, но что кричала не понимал я. Не мог понять... Просыпался от удушья, на глаза мои наворачивались слезы... Опять, опять из-за этой Аепрерны я вот-вот, вот-вот мог превратиться в труса и предателя, я ходил по краю!
Иногда в сны пробирался нечестивец. Он и раньше там появлялся, но последнее время не хотел отпускать мою душу, и его уродливая фигура маячила в сновидениях. Он, как и Аепрерна, зачем-то протягивал ко мне руки и со своим странным потрескивающим выговором тоже пытался сказать что-то важное, что-то невыносимо тяжкое и мучительное, от чего с утра болело сердце. Ну что им всем от меня надо?
Я стал меньше общаться с людьми. Работал я в ремонтной мастерской, но не на приеме, и поэтому в течение дня общался только с нашим маленьким коллективом, и то исключительно по делу. Это и правильно, не стоит тратить рабочее время на пустяки. Так что я просто усердно работал и старался даже и не слушать, кто что говорит. Поэтому на работе мне, пожалуй, было легче всего. Но работать круглосуточно нельзя, да и просто невозможно.
Настоящих друзей, таких, чтоб без них никуда, у меня и раньше не было, но кое с кем из одноклассников я, бывало, болтал или играл в спортивные и развивающие игры. Сейчас мне было с ними неинтересно, даже, пожалуй, постыло. Да, мне было постыло, мир опостылел, и люди раздражали меня. Даже Байзер, которым я так восхищался раньше, стал мне казаться злым опасным стариканом, с которым нужно держать ухо востро.
Конечно же, жениться в таком состоянии я не мог. Ну какая может быть свадьба, если сам себя боишься, если не уверен ни в чем? Если боишься стать трусом и предателем? Пойти посвататься к Вальге, к такой же как я? Так ведь пока еще никто не знает, что я такой же как Вальга, а тут узнают все. Узнают и отвернутся, и я тоже буду очистительно осмеян. Жениться на Вальге и стать трусом и предателем - это примерно одно и тоже. Нет, видимо придется коротать век одному, сносить дурацкие намеки и шутки, на которые так горазды односельчане. Особенно Байзер. Да, особенно Байзер. Байзер...
Тоска поселилась в моем сердце, глухая тоска, которая грызла как голодный зверь. И еще страх. Через год я должен был заступить на воскресное дежурство и оказаться один на один с нечестивцем. Нечестивец стал сниться чаще. Он уже не просто протягивал руки и уныло тянул нечленораздельные звуки, он стал говорить осмысленно, он стал требовать. 'Пошли со мной!' - ни много, ни мало. Или просто гнусно смеялся и говорил, что всем трусам и предателям одна дорога - та, по которой ходит он. Но я-то знал, что это не так, я знал, что я просто устал, что мне нужно отдохнуть от страдания, я знал, что это болезнь, гадкая злая болезнь. Но как признаться в этом, если тебя сразу отправят в морально-оздоровительный лагерь? Достаточно было вспомнить как Аепрерна кричала, что я еще узнаю, как там морально и здорово, чтобы ежиться от ужаса. А с другой стороны, остаться один на один с нечестивцем - получить такую порцию страдания, что можно не выдержать и тогда невесть что может случиться, не приведи Великое Равновеси.
Смогу ли я перенести такое, если даже среди праздничных людей я страдал, и страдал не так как другие, страдал неправильно и неправедно! Если я так ослабел, что не могу контролировать свое страдание, что оно захватило все, сожрало всю мою жизнь - сны, явь, друзей, будущую семью, да и просто будущее?
Нет, не смогу, с ужасом говорил я себе. Не смогу, потому что страх вселялся в меня, страх позора, страх предательства. Где-то там, внутри меня. все уже было решено, как будто даже и не мной самим. Я понимал, что если даже буду заставлять себя, убеждать себя, ругать себя - как только дойдет до дела, это самое нечто внутри снова решит все за меня - нагонит такого страху, что я не посмею подойти к нечестивцу. О горе мне, горе, о позор мне, позор...
Как назло мамочка моя умерла примерно за полтора года до рокового дня. 'Как же ты один-то будешь', - сказала она пред смертью, держа меня за руку и глядя куда-то в потолок. Умирая, она просила отца не оставлять меня. Полгода после ее смерти я был сам не свой, бесчувствие охватило меня - мне было все равно, меня ничто не волновало - таким сильным было страдание, оно даже почти вытеснило из снов нечестивца. Очнулся я через полгода, когда отец ушел жить к матери Вальги. Вот так вот, сказал мне, что траур окончен, и ему надо жить дальше, а мать Вальги ему нравилась еще до женитьбы. А на матери женился, потому что Вальгина мать за другого замуж вышла. И никаких воспоминаний о просьбе матери. На меня ему, как выяснилось, было наплевать. Теперь какая-то опозоренная Вальга ему была дочерью, а я почти не видел его. Он иногда подъезжал ко мне на оплевываниях, спрашивал, все ли у меня хорошо, думаю, просто чтобы другие не интересовались, почему он не замечает сына, иначе бы он со мной и не поздоровался. Ну что ж, променявший мамочку на кудахчущую несушку, должен довольствоваться обществом Вальги.
Я остался один на один со злом в виде нечестивца и никого со мной не было, никого. Мир был жесток, угрюм и враждебен. Даже в летний солнечный день он таил ежедневные каверзы - начиная с дежурного страдания, к которому нельзя было ни привыкнуть, ни приспособиться, и кончая ехидными улыбками и колкостями односельчан.
Ничего удивительного, что за месяц до роковой даты я практически перестал спать. Непонятно было, то ли я так сильно боялся, что снова нечестивец начнет приставать ко мне во сне, то ли я просто был перевозбужден и ворочался, угнетаемый одними и теми же мыслями, которые бродили в моей голове по кругу, не находя ни решения, ни выхода. Наверное, я все же немного спал, так как иногда замечал какие-то кратковременные провалы в сознании, но для отдыха этого было недостаточно.
Видимо я стал неряшлив, потому что Байзер начал делать мне замечания: почему перестал бриться?.. почему нечесан? почисти обувь, я понимаю, что мать умерла и смотреть за тобой некому, но ты уже абсолютно взрослый, чтобы следить за собой, уже за другими следить надо, за детьми... После каждой такой напади я не то что не мог успокоиться - я не мог говорить. Однажды я повстречал Байзера выезжая из магазина, и коротко поздоровавшись свернул за угол, чтобы избежать каких-либо разговоров - ну не было у меня сил на разговоры, никаких сил не было. Свернул я недостаточно быстро, и поэтому услышал: 'Он ведет себя совсем как Аепрерна, перед тем как ее забрали в морально-оздоровительный лагерь!' Я обернулся и увидел, как Байзер с холодным любопытством рассматривает меня. Взгляды наши встретились и я вздрогнул. Точно так же когда-то в детстве я рассматривал бабочек, насаженных на булавку в школьном музее. Я быстро опустил глаза и помчался домой. Дурак, повторял я себе, нужно было подойти и спросить в чем дело, уверенно спросить в чем дело, чтобы он понял, что я не Аепрерна какая-то, что меня нельзя забирать в лагерь, нельзя! Я должен был показать, что я не трус! Не трус и не предатель. Впрочем, трус, раз не посмел спросить, а значит и предатель. А значит, меня заберут в морально-оздоровительный лагерь.
Меня заберут туда где так морально и здорово. Где так здорово... И морально!!!!!!!!!
А в следующее воскресенье мне выходить один на один с нечестивцем!!!!!
А я не смогу... И все поймут, что я трус и предатель...
Все поймут... Спасения нет... Я трус и предатель... я...
Мысли мои, придумы... вайте что-нибудь. Придумы... вайте что-нибудь.
Я - трус и предатель. Я не хочу в лагерь. Трусы и предатели...
Там... поги... поги... бают...
По... по...И-и-х...их... стра...шно ... как...
Не плакать... Плачут трусы... Плачут предатели.
Я трус и предатель. Я не буду плакать.
Мне не место... не место мне... трусу и предателю...
Нет... спа...сения... мамо...чка... мамо...чка... на кого ты меня покииииии...нулааааа...
Я... преодолеть... преодолеть могу...должен...
Не могу...
Немогу...
Н...м...г...
Ы-ы-ы-ы....
Время... ночь...сколь...ко...о... время...
НАДЗОР...
Ох...
Я ТРУС И ... ПРЕ...ДАТЕЛЬ...
ПРИДУ...Т ЗА МНОЙ...
ПРИДУ...Т
света...ет? А...света...ет?
уже... не... пр...прид...у...т...
уж-же...
Серое... Солнце взошло серое. И я успокоился. Тело мое было легкое-прелегкое и горячее-прегорячее. Голова была ясная и звонкая, и тоже легкая, как воздушный шарик. Казалось - отруби ее сейчас, и унесется в небо. Мысли мои заспешили, обгоняя друг друга, мысли ясные и понятные, мысли простые и уверенные, те мысли, которые я давно ждал.
Я знал, что мне нужно делать. Удивительно, как я не мог понять этого до сих пор. Через два дня воскресенье и встреча один на один с нечестивцем, когда для всех тайное окончательно станет явным, и меня заберут в морально-оздоровительный лагерь. Этого нельзя допустить, а для этого нужно всего-то навсего не встречаться с нечестивцем. Все так просто. А единственный способ избежать встречи и избежать лагеря - убить нечестивца. Причем нужно это сделать сегодня, а не завтра. Завтра - слишком подозрительно - как раз перед моим дежурством, а сегодня - самое оно, никто и не спохватится до завтра, никто и не подумает его искать. Ну мало ли что случиться могло - кому нужны нечестивцы? Поищут немного и успокоятся.
Где и когда? Где понятно - только в лесу. Мы в нем почти не бываем, особенно в это время года, ранней весной. Ни ягод, ни грибов еще нет, зелень, конечно, нежная, привлекательная, но все цветет, запахи сильные, а у большинства из нас какие-нибудь аллергии и в лес в это время никто не ходит. А вот когда? Утром, когда он с работы будет возвращаться, или вечером, тихонько пробраться в лес за ним, когда все разойдутся?
Конечно, вечером! Если, не приведи Великое Равновесие, что-то не получится вечером, еще будет возможность убить его утром. Да, если вечером я его не догоню, то буду ждать его всю ночь в лесу, где-нибудь на настоящей дороге. Что-то подсказывало мне, что беспокоиться не стоит, что еще вечером все произойдет, и уже ночью я буду совершенно свободен.
Я буду свободен.
В конце концов, и весь мир будет свободен от нечестивца.
Великая Справедливость! Великое Равновесие! Но ведь я боюсь даже остаться с ним наедине, не то что убить!
Все получится, понял вдруг я. Все ты сможешь, Пилфор, и мучения твои кончатся. Пришло твое время, Пилфор. Ты будешь свободен.
Итак, сегодня вечером. Нужно замешкаться и занять место в очереди на плевки одним из последних, или последним, потому что все начинают потихоньку расходиться, отбыв повинность. Да. Повинность. На самом деле это повинность, пора уже признаться самому себе. Уйти одним из последних, как бы в задумчивости. В принципе они меня таким и видят, значит, все будет как обычно.
За первым поворотом к себе можно надеяться, что за тобой уже не следят. Тогда повернуть к ремонтной мастерской - если встретят и спросят, скажу, что забыл выключить станок, нужно будет так и сделать. Мастерская на краю, я объезжаю ее, и вот он - край леса. Там кусты, и, если повезет, я незаметно попаду к месту, где настоящая дорога входит в лес. Сейчас сухо, место там каменистое, думаю, что доберусь до настоящей дороги, не оставив следов. Настоящая дорога тоже в хорошем состоянии - вполне сухая. Конечно, далеко не дорога в ее истинном смысле, но проехать туда-обратно будет можно, за один раз машина не обломается.
Может взять шагающий внедорожник, тот, который я обычно использую для прогулок?
Нет, явиться на оплевывание во внедорожнике, значит выделиться, значит показать, что ты собираешься не домой, а куда-то на прогулку, скорее всего в лес.
Придется вместо шагающего аппарата быть как все, на колесах.
Нужен нож, большой острый нож, чтобы убить его наверняка и быстро, чтобы не мучился Нужна вторая одежда, чтобы не запачкать ту, которую все увидят на оплевывании. Нужен рюкзачок или сумочка... Нет, нельзя привлекать внимание. Под рубашку надену майку, под брюки бриджи. А потом, в лесу, сниму рубашку с брюками и спрячу в машине.
Я поехал на кухню и перебрал ножи. Подошел нож, которым папа раньше разделывал мясо. С одной стороны - большой, с другой стороны, вполне можно спрятать в машине. Решено, его и возьму. До выхода на работу оставалось пятнадцать минут. Я нашел чистые бриджи и майку, сверху надел брюки и рубашку Захватил на всякий случай ветровку. Мало ли что, может к вечеру будет холодно. Во всяком случае, если со мной будет ветровка, никто ничего не заподозрит - весна, то тепло, то прохладно. Все будет нормально.
Перед выездом я на секунду замешкался и шумно вздохнул воздух. Все. Наконец-то. Наконец-то мои страхи и нерешительность кончились, я знал, что делать и как делать, больше никаких сомнений.
На улице были сумерки. Все было серым - дорога, прохожие, небо, трава, само солнце светило серым светом. Сумерки стояли весь день, но. кажется, кроме меня этого никто не замечал. Но сумерки мне не мешали. Сегодня мало что мне мешало. Нож я спрятал в рабочем ящичке и закрыл его на ключ. Весь день провозился со старыми заказами, и мне было хорошо и спокойно. Я даже начал что-то мурлыкать под нос, но спохватился: последние годы страдание вертело в моей голове какие-то бесконечные никчемные мысли, и мне постоянно было плохо, так что я не мурлыкал под нос уже года три. Н-да... если бы сейчас начал, могли бы удивиться и потом припомнить, что вел себя подозрительно.
Наконец работа закончилась. Так удачно получилось, что я сегодня был дежурным, и мне предстояло уйти последним, чтобы проверить и закрыть все помещения и опечатать входную дверь. У меня появилась законная возможность припоздниться и занять очередь одним из последних. В этом я увидел еще один знак удачи.
Дверную печать я захватил с собой - опечатаю дверь еще раз, когда вернусь. Ехать мне было недолго, но я не спешил - внимательно осматривал путь, по которому мне сегодня предстояло еще раз пройти, но уже в обратном направлении.
Вот наконец и оплевавание. Как я и рассчитал, все уже выстроились, слышно было, как где-то за забором брякнула дверь в доме нечестивца. Значит, он скоро выйдет. Байзер грозно глянул на меня, и я виновато развел руками. Дежурство на работе, будь оно неладно, чуть было не опоздал, то-то бы позору было, не отмыться, простите Байзер.
Все складывалось восхитительно, как будто само собой. Место занял удачно, как и хотел, предпоследним плюнул. От души, так звонко, что нечестивец даже на секунду задержался и пристально посмотрел на меня, но тут ему в рожу попал последний плевок, он дернулся и быстро заковылял к лесу. Вот ведь гад, так он далеко уйдет, прежде чем я начну погоню.
Но пришлось не торопиться. Хотя все уже разошлись, два человечка все еще медленно тащились за мной, это был Фарант - старый журналист, каждый день ездивший на работу в город, и поэтому считавший себя знающим все на свете, и маленький недотепа Гривль, продавец из магазина электроники. Вот уж не знал, что они общаются.
О чем они там трындят? О новых моделях будильников?!! Ну да, Фарант же встает ни свет, ни заря, в город на работу нужно поспеть. Но почему именно сейчас этим двум уродам нужно было встретиться и разболтаться? Ну что же, раз так, поеду наоборот побыстрее, оторвусь, чтобы не заметили, куда я поверну.
Я нажал на газ , быстро свернул за поворот и поехал к развилке на дорогу. Вроде никого. Я обернулся, и увидел, что Фарант смотрит на меня издали и едет за мной. Что он здесь делает? Следит? Холодная волна окатила меня с головы до ног. Нет. Отменить ничего нельзя. Я приветливо помахал подъезжающему Фаранту. Мерзкая холеная рожа, никогда с тобой не разговаривал, и не стал бы. Неужели следит? Нет, чему быть, тому не миновать.
- На работу придется заехать, - приветливо улыбаясь крикнул я, когда Фарант подъехал поближе, - я сегодня дежурный, а, кажется, забыл закрыть третий ремонтный отсек. Вот ведь незадача, так домой охота...
- Н-да-а-а-а... Я вот тоже как-то в городе забыл закрыть... - Фарант явно был расположен поговорить.
Но я медлить не мог.
- Спешу, спешу. Еще дома столько дел! - я прервал его на полуслове и помчался на работу. Заворачивая за угол я осторожно покосился назад, и увидел, что Фаранта нет.
У-ф-ф-ф...
Открыть ворота, заехать, взять нож, снова закрыть и опечатать ворота было делом минутным.
Вроде никого нет, Фарант если и следит, то прячется. Сумерки, странные сумерки, которые длились весь день, сгустились. Вот-вот придется включать фары, нужно поспешить, чтобы не привлечь вниманием. Я завернул за угол и быстро помчался через каменистую лужайку к ближайшим кустам. Машину на такой скорости изрядно потряхивало, но делать было нечего, в конце концов, отсюда до входа в лес настоящей дороги было недалеко. Так, от кустика к кустику, с выключенными фарами, я добрался до леса.
Вот я и входа в лес. Слабое желание на миг остановиться, расслабиться, задуматься я жестко удавил в зародыше. Хватит. Столько лет задумывался и расслаблялся, чтобы действовать - и что хорошего? Вперед, Пилфор, обратной дороги нет.
Я въехал в лес и меня нагнала темнота. Ночь. Время для нечестивцев и заплутавших, время когда все остальные спешат домой.
Дорога еле видно белела в темноте, отдавая последние капли света. Метров десять я осторожно проехал по ней, не включая фар, чтобы меня не было видно с окраины леса.
Все, пора, медлить больше нельзя, нечестивец конечно не на колесах, но он знает дорогу, а я здесь был так давно, что ничего не помню, так что нужно спешить. Будь что будет, и да помогут мне Великая Справедливость и Великое Равновесие. Я включил фары, прибавил скорости и понесся навстречу судьбе.
Дорога была утоптанная и достаточно ровная, но все же меня подбрасывало на кочках. Машина не слишком подходила для такой дороги, поэтому серьезной скорости развить не удавалось. Вдобавок ко всему, кое-где было довольно узко, так что я невольно притормаживал. Да еще и ветки кое-где больно хлестали меня по лицу. Вот незадача, неужели утром на лице будут следы?! Если что буду выкручиваться как смогу.
И вот, наконец, я заметил вдали фигурку, смотрящую из-под ладони на мчащуюся машину. Нечестивец! Я закричал от охватившего меня возбуждения. Нечестивец дернулся, что-то крикнул мне, замахал руками, потом развернулся и попробовал побежать от меня вдоль дороги, но на его клюке это было тяжело. Решение было неправильным, я стремительно догонял его. Зачем его ловить манипулятором и резать, дошло вдруг до меня, его же можно просто сбить, если удачно, то сразу насмерть, е если останется жив, добить ножом.
Я еще поддал скорости. Нечестивец сообразил, что его вот-вот собьют и свернуд к краю дороги. Он уже преодолел придорожные кусты, мне пришлось сбросить скорость и медленно проехать сквозь кустистую поросль. Дальше было довольно просторно, кустов было мало, невестивец вприпрыжку спешил вглубь между широко стоящими деревьями. Еще немного и он будет в глубине леса, там кусты, и мне его никогда не догнать. Была не была! Мотор взревел, и я рванул с такой скоростью, что еле успевал выруливать мимо ложбинок и торчащих сучьев. Я догнал его, и от удара его отбросило к дереву. Машину накренило, и я свалился прямо рядом с ним. С минуту все было тихо, мы приходили в себя. Фары машины светили мимо нас, куда-то в лес, и мы были освещены ирреальным серо-серебристым полусветом. Я первым пришел в себя и дотянулся до ножа в машине. Есть! Клинок сверкнул в полутьме и нечестивец пришел в себя.
- Не-е-ет! Пожалуйста! Не надо... - он шептал так громко, что я слышал каждое его придыхание... - Не надо, до судной ночи еще целых два года! Я жить еще хочу, Пилфор!
Он знал мое имя, вот это сюрприз, вот это пощечина!
Я пополз к нему. Он дернулся, вскрикнул и зарыдал:
- А-а-а... Опять... опять сломали-и-и...
И заплакал. Вжавшись спиной в дерево, как будто пытаясь растечься по коре, он смотерел, как я подползаю к нему.
- Не надо, Пилфор, за что?! Я больше не буду обзываться! Мне и так уже отрезали ногу, я больше такого не выдержу! Пилфор, ты же не судия! Ты не имеешь права! Мне ведь всего два года осталось! Всего два года, пусть таких как мои годы, но ведь и у меня бывают счастливые минутки! Пилфор, мне ведь так хорошо было, когда я тут, в лесу, и никто меня не видит... Никто не видит меня и я никому не мешаю...
Я медленно наползал на него. У нас ведь нет этих омерзительных конечностей, которые они называют ногами, мы рождаемся без атавизмов в нижней части тела, и это значит, что Великая Справедливость и Великое Равновесие любят нас и отличают от животных. Но за пределами машин нам не так легко, презренный нижний мир не для нас: мы неловки в нем, мы рождены иного. Конечно, мы тренируемся в ползании, мы занимается этим в школах в качестве зарядки. Но, увы, тут я не лучше других: став взрослыми, мы редко тренируемся и теряем приобретенные драгоценные навыки, даже те, от которых зависит жизнь в критической ситуации.
Вот и сейчас несколько метров до нечестивца давались мне с трудом, да еще побаливал бок, который я ушиб при падении. Может даже ребро сломал.
Наконец я подполз к рыдающему нечестивцу и схватил его за ногу. Он попытался отдернуть ее, но жалобно заверещал и перевалился на бок. Он тянулся куда-то в сторону от меня, пытался оттолкнуться от земли рукой и молил: 'Ну пожалуйста, ну пожалуйста!' Рывком я навалился на него, подтянулся и занес нож. Он оглянулся через плечо и завизжал: 'Пилфор, ты же брат мой, Пилфор, ты же мой брат!'
Я... Тьма охватила мой рассудок, я ударил визжащий комок плоти ножом, еще и еще раз. И еще раз. И еще...
Медленно я отполз в сторону. Нечестивец лежал, уткнувшись лицом в землю. Все было кончено. Одежда в крови. Я даже и не подумал переодеться. Забыл. Тело в ссадинах и ушибах, еще одна улика. Улика на улике. Одни улики. Но дело сделано.
Свет от машины из светло-серого медленно превратился в желтый. Трава и кусты рядом с машиной позеленели. Покраснели пятна крови на одежде. Я поднял ладони: там, где не было крови нечестивца, кожа снова была розовой.
Вот все и кончилось, понял я.
Нож... Где нож? Наверное... Я посмотрел на нечестивца, и меня передернуло. Великое Равновесие... я сделал это?!!!