Шнайдер Владимир Александрович : другие произведения.

Духовник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


ДУХОВНИК

   Служба закончилась, и к отцу Михаилу, как всегда, стараясь друг друга опередить, поспешила группа прихожан. Подходили с разным: у одного соседка колдунья на корову порчу навела, другого околоточный прижимает, у третьей муж безбожно начал пить горькую, у четвертого дочь в перестарках, пятого почечуй одолел - никакие снадобья и наговоры не помогают. В общем, у кого что болит, тот с тем и идет. Отец Михаил выслушивает внимательно, не перебивает. Ждет, когда прихожанин выскажется, изольет душу. И в девяти случаях из десяти, прихожане уходят довольные. Даже если вышло не так, как того хотелось.
   Несмотря на молодость - отцу Михаилу шел тридцать второй год - авторитет у него среди прихожан и светской власти большой.
   Шесть лет назад, когда он приехал сюда и принял самый захудалый приход, большинство горожан восприняли его с улыбкой. Мол, какой же из него батюшка? Борода как у яманушки, голос - и не бас, и не фальцет, тихий какой-то. И брюха нет - плоский, как пескарь. Правда, ростом удался - под девять вершков, не меньше. Вдобавок к этому, он еще и без попадьи. А поп без попадьи, что кладовая без ларя. Вот старый батюшка был истинный поп: росту хоть и не высокого, зато брюхом в два обхвата, борода лопатой. И голос: как затянет аллилуйя - свечи тухнут. Ежели во дворе гаркнет - собаки в подворотнях жухнут. А этот - кивали в сторону нового - не вышел в попы-то, так, дьячок. И самое интересное, что снедало обывателя: за какой такой грех молодой батюшка аж из самой столицы оказался в городишке на краю империи? Стали выискивать каналы, чтоб узнать: за что выдворили из столицы. По духовной линии ответ был один: сам соизволил в такую глухомань забраться. Не поверили. Стали вызнавать дальше, но тщетно. Смущало горожан и то, что молодой, а уже протоиерей.
   Но вскорости по городу с неимоверной быстротой пошел слух, что новый батюшка Никольского храма - ого-го! Водочку не принимает, табак не нюхает, на девиц не смотрит, а словом божьим владеет, как Авдей Макарыч, местный казначей, цифрами. О, как! А если что скажет - несла молва - то как сургучом припечатает. Любую хмарь заговорит, беду отведет. Заахал народ, заохал, завскидывал в удивлении и недоверии брови. И дабы убедиться в сказанном лично, потекли на службу к отцу Михаилу толпы горожан. В том числе и из других приходов. Заволновались настоятели церквей, что лишатся прихожан, а, значит, и дохода. Зароптали. Сошлись, посоветовались, и решили призвать чужака не переманивать прихожан других приходов. Кому присутствовать при наставлении спорили долго и безрезультатно. Посылать к нему надо достойных: чтоб обладали красноречием, из себя - осанистые, уважаемые и светской властью и мирянами. Как выяснилось, никто из собравшихся всеми этими качествами враз не обладает. Вернее - каждый сам в себе их видит, а вот остальные нет.
   В конце концов вопрос решили жребием. Но только проку от задуманного дела не вышло.
   Отец Михаил, по обыкновению своему, выслушал собратьев смиренно, почтительно, но с недоумением и удивлением во взгляде. А когда те закончили, спросил:
   - Вы своих прихожан знаете?
   - А то как же... всех доподлинно... до единого, ить эвон сколь лет...
   - Вот и славно. Завтра подходите к началу службы, выбирайте своих и уводите. Я и не зазываю, а потому и гнать не могу. Ибо не ко мне они приходят, а за словом божьим. На сим, с вашего позволения и порешим.
   И откланялся.
   Оторопели батюшки. Почесали затылки, поерошили бороды. Молод чужак, тщедушен, но крепок духом - дай Бог каждому. Такого наскоком не возьмешь. Эвон как отбрил, как от паутов отмахнулся. Взыграло в батюшках самолюбие, обиделись, но вслух этого не выказали. Да и как выскажешь? Он ведь не грубо, не высокомерно, наоборот - все чинно, с уважением, по чести-совести. Но это только усугубило оскорбление.
   После короткого совещания настоятели решили, что протоиерей Михаил хотя и прав, но укороту, для его же блага, заслуживает. Дабы не вознесся в самомнении и гордыня разум не застила. А как укорот дать? Обратиться с петицией к епископу - себя выставить на посмешище, да и суров уж больно епископ и непредсказуем. А ну как возьмет сторону столичника, затрещат тогда бороды подписавших петицию. Решили попробовать воздействовать через городского голову. Он хотя над духовными людьми власти не имеет, но, все ж-таки - при законной силе. Однако и тут им не повезло: голова, как оказалось, сам к молодому батюшке на службы и проповеди стал похаживать. Потому махом осадил ходоков:
   - Отец Михаил у ваших храмов ходит, прихожан сманивает?
   - Нет...
   - Ну, так... - развел руками голова.
   Тогда батюшки - к исправнику. А у того отец Михаил восприемником дочери стал. Опустились руки у ходоков - экий пострел, везде поспел.
  
   Не устояла перед соблазном познакомиться с новым протоиереем и купчиха Иулия Алексеевна Бодунова. Но сделала она это практически последней из своего окружения, поддавшись уговорам и рассказам соседок и подруг.
   - Зря ты, матушка, не сходишь к отцу Михаилу. После его проповеди, ровно как после купели, - говорит одна соседка.
   - Истина, истина, - вторит ей другая. - Меня, иной раз, так проберут его проповеди, что слез удержать невмочь. Так и текут, так и текут.
   - Одним словом - Божий человек!
   - Истинно, истинно!
   И вот, изменив многолетней привычке, Иулия Алексеевна поехала на службу не в Александровскую церковь, а в Никольскую, к отцу Михаилу.
   "Разок, ради любопытства", - решила она.
   Но впечатления, полученные от службы, превзошли все ожидания. Вроде и слова отец Михаил говорит те же, что и настоятель Александровской церкви. И молитвы те же. А читает, то бишь поет, на первый взгляд даже и похуже. Александровский-то батюшка, где повыше голосом возьмет, где пониже, а этот ровно все ведет... но, почему-то, душу так и обволакивает, сжимает. Если на службе в Александровской Иулия Алексеевна непроизвольно, чего греха таить, могла задуматься о мирских делах, то здесь ни одного слова не пропустила, ни одного движения отца Михаила. В иные моменты Иулию Алексеевну так пробирало, что она переставала себя чувствовать - будто осталась от нее только душа, внимающая словам, а тело исчезло. И так ей было легко, так благостно, что в конце концов она даже всплакнула.
   Еще Иулию Алексеевну поразили глаза отца Михаила. Она, почему-то, сравнила их с душой ангела: большие, светлые. Вот так бы глядела в них и глядела безотрывно.
   И захотелось Иулии Алексеевне пригласить батюшку к себе. Непременно. Попотчевать его, побеседовать по душам, послушать его голос, насмотреться в глаза его ангельские. И, наверное, впервые в жизни, она растерялась, не зная, как это сделать. Окружное начальство приглашала, высоких чинов их губернии зазывала запросто, а вот батюшку, годящегося ей в сыновья, вдруг растерялась. Мелькнула мысль послать к нему с приглашением приказчика, но она тут же отогнала ее - а ну как батюшка обидится, что приглашает не сама, а через какого-то приказчика. Решила обождать подходящего случая. И тот вскорости подвернулся. У купца первогильдейца Осипова родился сын, и в восприемники он позвал Иулию Алексеевну с протоиереем Михаилом. Иулия Алексеевна обрадовалась несказанно. Духовное родство с самим отцом Михаилом! О таком она и не чаяла. Это ж теперь можно будет общаться с ним, так сказать, на короткой ноге. Не только его приглашать к себе, но и самой у него бывать запросто. После крестин, на радостях, Иулия Алексеевна пожертвовала на содержание Никольского храма две екатерининки, и заверила, что в будущем году за свой счет обновит в храме солею. С того дня и завелось у нее долгожданное знакомство. И за пять лет они так тесно сошлись, что редкую неделю не виделись. Чаще, конечно, Иулия Алексеевна навещала отца Михаила, он - не любитель ходить по гостям. Но, тем не менее, нет, нет, да и заглядывает к куме. В такие часы Иулия Алексеевна обвивала его материнским вниманием - не знала куда усадить, чем угостить. И поражалась его скромности и неприхотливости. В отличии от других, знакомых Иулии Алексеевны батюшек, отец Михаил не шел в красный угол гостиной. И если в гостиной стояли стулья и кресла, то он обязательно сядет на стул, и никакие уговоры не заставят его пересесть в мягкое, удобное кресло. А как он кушает, так без слез и не вспомнить - одно постное круглый год. За пять лет знакомства Иулия Алексеевна и не видела, и не слыхала, чтоб он съел что-нибудь скоромное или пригубил настойку или наливку. Иулия Алексеевна такого протоиерея видела впервой. И как настоятель он оказался на удивление хозяйственным. До его прихода Никольская церковь была в городе самой захудалой, а теперь она преобразилась.
   Народ говорил:
   - Гляди-ка, Никольская-то засияла, как яичко христово!
   В выходные, особенно в праздники, около храма свободного места не оказалось - все было заставлено выездами. Про сам храм и говорить нечего - миру набивалось столько, что и яблоку негде упасть.
  
   Сойдя с коляски, Иулия Алексеевна, первым делом, перекрестилась на купола, а затем, повернувшись к коляске, сказала сидевшей в ней девушке:
   - Спускайся, голубушка.
   Девушка, одной рукой приподняв подол юбки, другой, придерживаясь за край коляски, осторожно, боясь оступиться, спустилась на землю. На вид девушке лет семнадцать-восемнадцать. Головка плотно обвязана кашемировым черного цвета платком, отчего лицо кажется бледным. Черты лица правильные: маленький округлый подбородок, алые слегка припухлые губки, аккуратный вздернутый носик, большие карие глаза, обрамленные черными густыми ресницами.
   Внимательно осмотрев стройную фигуру девушки, Иулия Алексеевна тяжело вздохнула.
   - Ну, пойдем, милая, - и первой направилась к входу.
   С рядовыми прихожанами Иулия Алексеевна вежливо здоровалась, едва кивая головой, с именитыми раскланивалась и представляла спутницу:
   - Моя племянница, Варвара... осиротела ангелочек. Теперь вот я буду о ней заботиться.
   Знакомые качали головами и сочувственно смотрели на племянницу.
   В храме было людно. Взяв девушку под руку, Иулия Алексеевна, аккуратно, но, властно отстраняя прихожан с пути, прошла в первый ряд, так сказать, на свое место.
   - Сейчас ты сама послушаешь и убедишься, - зашептала Иулия Алексеевна в ухо племяннице, - что это за душа-человек! Не говорит, а прям елей на душу льет, словом лечит.
   Царские врата растворились, Иулия Алексеевна замолкла. Варя же принялась рассматривать роспись храма. В церкви ходить она любит. Нравится ей здесь находиться. Неизвестно отчего, но душе в храме всегда становится покойно, светло. Рассматривая росписи, Варя мысленно беседует со святыми, преподобными, мучениками, ожившими в ее представлении. А потому и литургию никогда не слышит.
   Так и сейчас. Едва тетушка оставила ее без внимания, как она пошла гулять взглядом по иконам, росписям.
   На вид Вареньке, как уже говорилось, лет семнадцать-восемнадцать, а на самом деле на Варварин день ей исполнилось двадцать шесть. И, несмотря на свою красоту, стройность, добрый и покладистый характер, она не замужем. И не потому что никто не сватается, нет. Сватались, и не единожды. И такие видные и состоятельные женихи, о которых многие девушки могут только мечтать: сначала генерал, за ним промышленник, затем купец-миллионщик пытал счастье, потом владелец пароходной компании. Но она всякий раз слезно упрашивала родителей не выдавать ее и те, любимое и единственное чадо не неволили. Не хочешь, мол, не выдадим.
   Но вот случилось несчастье. По лету родители один за другим преставились. И кто знает, справилась ли бы Варенька с таким горем, если бы не Иулия Алексеевна: и утешила, и с оформлением наследства помогла. А затем и уговорила переехать к ней. Варя, не долго думая, дала согласие. Да и чего думать - самой ей ни с домом, ни с хозяйством, ни с тем более магазинами и лавками не управиться. Ни опыту ведь, ни знания дела, как в хозяйских, так и в торговых делах у ней нет. А тетушка - единственный родной человек, не обидит и дело поддержит. Тем более, что у Иулии Алексеевны своих детей нет.
  
   После литургии отец Михаил, по обыкновению воскресного дня, начал проповедь. Спустившись с амвона на одну ступеньку, окинув взором паству, выдержав паузу, он начал:
   - Братья и сестры! В молитве мы ищем встречи с Богом. И часто мы этой встречи добиваемся с отчаянным духовным напряжением - и не добиваемся, потому что не того ищем, чего надо было бы искать. Всякая встреча - событие для нас чрезвычайное, а встреча с Богом - особенно...
   Иулия Алексеевна, умиленно глядя на отца Михаила, склонила голову к Варе и шепнула:
   - Какая от него исходит благость, голубушка.
   Варя встрепенулась, вынырнула из своего мирка и посмотрела на проповедывающего. Отец Михаил стоял от нее по правую руку, чуть дальше, чем в сажени. Первые мгновения Варя смотрела на него спокойно, и даже стала вслушиваться в проповедь, но, всмотревшись внимательней, она вдруг заволновалась, сердце забилось чаще, по телу пошел жар, щеки, казалось, запылали огнем.
   "Это он! - мелькнуло в голове Вари. - Он... он... как же это, господи... не может быть!"
   Проповедь, да и не только, а вообще весь окружающий мир, кроме лица отца Михаила, для Вари перестал существовать. Она с трепетом вглядывалась в каждую черту лица, ловила каждое движение глаз, губ и во всем находила сходство, подтверждающее догадку.
   "Да, да... это он... он".
   Проповедуя, отец Михаил никогда не останавливает внимание на ком-то одном из прихожан. Он смотрит поверх голов, как бы сразу на всех и поэтому не заметил пристального и взволнованного взгляда Вари.
  
   Весь остаток дня Варя не могла найти себе места и заделья. Все о чем-то думала, была жутко растерянной и за что бы не взялась - все валилось из рук. Принялась вышивать - уколола палец. Стала рисовать - еще хуже: предательский карандаш тут же начинал выводить черты лица отца Михаила. Варя в страхе, что тетушка увидит и узнает его, быстро комкала листок. В конце концов взяв в руки книгу и умостившись в кресле у раскрытого окна, она сделала вид что читает.
   А дело вот в чем. Еще в Ирбите, после смерти матери - отец помер месяцем ранее - Варе приснился сон: она в церкви, у иконы "скоропослушницы". Варя плачет и вопрошает: "Матерь Божья, дева Мария, к тебе единой прибегаю, тебя единую добросердечную молю: научи, как же мне теперь одной на свете белом мыкаться-то? У кого тепла душевного искать?"
   И вдруг запели, стало светло-светло. И появился Он. Рядом. Русоволосый, с маленькой бородкой, большими ясными глазами. Варя запомнила взгляд: нежный, теплый, с грустинкой. И голос: тихий, ласковый, как летний ветерок. Стал Он гладить ее по голове и говорить: "Не печалься, милое дитя, я буду заботиться о тебе". А из одежды на Нем - белый подризник с вышитым золотом крестом. Варя враз успокоилась. На душе стало благостно.
   С той ночи, как привиделся ей этот сон, ее ни разу не посетил страх одиночества, не тревожило будущее. Вроде как действительно явившийся во сне Он ограждал и берег ее.
   Сегодня, увидев в церкви отца Михаила, Варя поразилась сильному сходству его с тем, кто явился во сне. Такой же цвет волос, такая же бородка, глаза, взгляд, голос, черты лица - все как у Него. Совпадение? А может происки Господни? Судьба? Если б знать...
   Задумчивость и растерянность Вари не ускользнули от прозорливого взгляда Иулии Алексеевны.
   - Что это с тобой, голубушка, ты прям сама не своя какая-то? Уж не прихварнула ли часом? Позволь-ка мне лобик твой потрогать.
   - Что вы, Иулия Алексеевна, нет, нет, слава Богу, я здорова.
   Иулия Алексеевна сочувственно и сочувствующе посмотрела на племянницу, решив, что та вновь закручинилась по родителям.
   - Понимаю, доченька, понимаю, - и погладила ее по головке. - Ну-к, что теперь поделаешь? Так, видно, господу Богу угодно стало. Ты крепись, не точи себя шибко-то... тебе жить надо...
   В тот вечер Варя решила обязательно исповедаться отцу Михаилу, и стала готовиться. Утром ездила на службу, дома читала библию, житие святых, творила молитвы. В церкви она уже не рассматривала роспись, как раньше. А для того чтобы отец Михаил не заметил ее внимание к нему, она встала не в первый ряд к солее, как с тетушкой, а затерялась среди молящихся в средней части храма. И если после первой встречи с отцом Михаилом Варя думала, что он просто похож на приснившегося ей в Ирбите Божьего посланника, то после второго посещения Никольского храма она твердо уверовала, что являлся ей именно отец Михаил. И что сюда, в Бийск, Господь привел ее не случайно, а для встречи с ним. Потому-то и трепещет ее сердце при виде отца Михаила, как свеча на ветру. В канун исповедального дня у Вари не то от сильного волнения, не то еще отчего, поднялся жар. Ей стало страшно, что он будет совсем близко, будет спрашивать, видеть ее глаза, коснется ее своей рукой. Страшно, но встречи этой она хотела. Очень. И в голове вертелся вопрос: если Он являлся ей во сне, то должен почувствовать ее, узнать. Если почувствует, узнает, что тогда?
   Варя думала, что от волнения не сможет заснуть, но нет, все произошло наоборот - заснула она незаметно, и спала крепко, даже снов не видела. Более того - в церковь она пошла с куда меньшим волнением и покойной душой, нежели в минувшие дни.
  
   Литургия закончилась. Часть прихожан поспешила в очередь на исповедь. Варя встала последней. И чем ближе подходил ее черед, тем меньше оставалась в душе покоя. Сердце стучало так, что казалось - его слышат все, кто находится рядом. Стыдливо склонив голову, она двигалась к аналою. Вот и ее черед. Нужно подходить, отец Михаил ждет, а Варя как вросла в пол. С трудом Варя заставляет себя подойти к аналою.
   Видя растерянность и робость новой прихожанки, отец Михаил решил приободрить ее.
   - Не печалься, милое дитя, Господь будет милосерден. Доверь ему все, что кручинит твою душу и разум, и облегчит их...
   Казалось бы простые слова, но сказаны они с таким чувством и так проникновенно, что Варя не смогла сдержать слез. Они потекли из ее опущенных к полу глаз, как капельки росы с цветочного листка.
   Не единожды бывало у отца Михаила, когда на исповеди плакали, и он относился к этому спокойно, с пониманием, как к должному - от облегчения люди плачут. А сейчас растерялся: неужто на душе очаровательной девушки лежат тяжкие грехи? Разве может такое милое создание грешить? Опыт ему подсказывал, что юные, благородные душой и помыслами девицы, не совершившие тяжких мирских грехов, способны считать смертным грехом любой пустяк - помыслы о поцелуе, получение письма с признанием в любви, ослушание родителей. Вот с этой, новой прихожанкой, видимо, то же самое. Дай-то Бог. Ему почему-то захотелось, чтоб душа и помыслы этой девушки оказались чистыми. И он не ошибся. Исповедь Вари была короткой, а то, о чем она говорила и прегрешением-то назвать язык не повернется. Выслушав Варю, отец Михаил с душевным облегчением возложил на ее головку конец епитрахили и прочитал разрешительную молитву.
   И во время исповеди, и во время причащения в голове Вари пульсировало: "Это он, это он... узнал, почувствовал... слава Богу...".
   Домой ее словно несли ангелы. На душе легко, светло, хотелось петь и смеяться.
   Первым порывом души было желание поделиться всем с тетушкой. Рассказать ей о сне и о том, что отец Михаил и есть тот, кто ей приснился. Ведь он и обликом похож, и слова сказал те же, что и явившийся во сне посланник Божий. Но потом она испугалась: а ну как она сочтет это детской глупостью? Нет, лучше пока промолчать.
   Но душевные перемены племянницы прозорливый взгляд Иулии Алексеевны отметил сразу.
   - Вот видишь, - радостно улыбнулась Иулия Алексеевна. - Излила душу и прям другим человеком стала. Я же говорила: наш батюшка Михаил словом лечит. Понравился он тебе?
   Варя растерялась. Щеки ее вмиг залил румянец.
   - В каком смысле, тетушка?
   - Да не пужайся ты так, - улыбнулась Иулия Алексеевна. - Я про него не как про мужчину, а как про батюшку, как про духовника.
   Варя вконец смутилась.
   - Ну, ладно, ладно, - зачастила Иулия Алексеевна. - Ступай, переоблачайся, отдыхай, да обедать будем. Чай, ты постом-то довела себя, вона - кости сквозь кофту скоро вылезут.
  
   Уединившись после службы в ризнице, отец Михаил долго задумчиво смотрел в окно. Из памяти все никак не выходил образ новой прихожанки. Почему он никак не может изгнать его из памяти - понятно: Варвара очень похожа на его покойную супругу Наталью. Такой же овал лица, брови, губки, подбородок, носик, такой же чистый и кроткий взгляд. И даже цвет глаз - небесно-голубой, такой же, как у Натальи. Надо же было небесам создать двух людей, так сильно похожих друг на друга.
   С того дня, когда у отца Михаила умерла супруга, минуло не полных семь лет. Беспрестанные ежедневные молитвы, отъезд из столицы, да и время, сделали свое - душевная боль стала утихать. Отец Михаил благодарил Бога, верил, что еще года два-три, и в душе совсем перестанет саднить. И вот все пошло вспять. Откуда она взялась - эта прихожанка Варвара? Для чего судьба привела ее к нему в храм? Чтоб растревожить душу? Не дать забыть Наташу? Или это его крест до скончания дней? Или случайность? Нет, не случайность. Без воли Господа Бога ничего не происходит в этом мире. Значит не понравилось Богу, что он стал успокаиваться. Рановато.
   До обедней отец Михаил творил молитвы перед иконой Матери Божьей. Вроде немного успокоилось сердце.
   После вечерней службы, выйдя за ворота, отец Михаил остановился в раздумье - куда податься? Домой - оставаться с воспоминаниями наедине - не хочется. И, поддавшись случайной мысли, он решил навестить Иулию Алексеевну. Давненько он у ней не бывал. Нравится с ней беседовать: душа у нее открытая, не лицемерит и, что немаловажно для общения, святое писание и житие святых знает хорошо.
   - Какая радость! - затрещала Иулия Алексеевна при виде гостя. - А я уж собиралась к вам Проньку посылать. Забыли вы меня, забыли. Думаю, чем-то обидела я батюшку Михаила, иль неинтересно ему стало со старухой общаться.
   - Что вы, Иулия Алексеевна, - виновато улыбнулся отец Михаил, - разве беседа с вами может быть неинтересной. А то, что долго не встречались, так вы и сами в делах были. Вроде как и уезжали куда-то, сказывали в городе.
   - Да, да, - вмиг погрустнела Иулия Алексеевна. - По великому несчастью пришлось уезжать. Братец у меня помер в Ирбите, да я, вроде как, сказывала тебе об этом.
   Отец Михаил кивнул.
   - Так вот, не прошло и месяца, как преставилась и супружница его, стало быть невестка моя. Уж такое горе в доме, такое горе - не приведи Господи.
   Уголком платка Иулия Алексеевна промокнула выступившие слезинки, и продолжила:
   - И осталась у них одна-одинешенька дочка. Стало быть, племянница моя. Ну чисто ангел: и обличием, и душой. Букашечку не обидит. А умница-то! Все читает, читает. И по-французски говорит, и на этом... как его... забыла... ну, что же это за память такая... ах, да, вспомнила! На фортепиано музицирует. Но вот беда, девочка совсем не приспособлена к жизни мирской. А при тех-то делах, что остались ей от братца, ей ни в жизнь одной не управиться. В самом Ирбите магазин, да по уезду, почитай, дюжина лавок. Вот и пришлось мне везти туда Федора Федоровича, доверенного моего, принимать у тамошнего приказчика дела, покуда он, варнак, сироту помиру не пустил...
   Отец Михаил поначалу слушал внимательно Иулию Алексеевну, а как она заговорила о магазинах да лавках, так незаметно погрузился в свои мысли: об умершей жене и прихожанке Варваре. Умирая, Наташа просила не печалиться о ней и любить не только прихожан, а всех людей вдвое большей любовью, вроде как за себя и за нее. И всех страждущих и жаждущих помощи и защиты призревать, где бы это не случилось - в храме ли, на улице, в пути ли. Завещание это отец Михаил исполняет усердно. Так возможно и Варвару Бог привел к нему в храм именно за такой помощью? А возможно Наташа заскучала, что он давно не был у нее на могилке и явилась напомнить об этом? Прошло ведь целых шесть лет с того дня, как он последний раз стоял над ее могилой. Как знать, как знать.
   - Ах, прости Господи! - воскликнула Иулия Алексеевна и отец Михаил встрепенулся. - Что же это я, а? Совсем из ума выжила. Вы же со службы, голодный, а я разговорами потчую. С этими хлопотами да заботами совсем о людях забудешь.
   Отец Михаил попытался было заверить радушную хозяйку, что вовсе не голоден, но где там! Иулия Алексеевна и слушать его не стала. Кликнув прислугу, она строго распорядилась подавать на стол.
   - А пока, - обратилась она к отцу Михаилу, - позвольте, батюшка, я представлю вам моего ангелочка, - и, шумно поднявшись, неспешно пошла за Варей.
   Отец Михаил обреченно вздохнул. Новых знакомств он не любил и, по возможности, всячески их избегал. Знай наперед, что посещение Иулии Алексеевне обернется новым знакомством, то он бы однозначно отменил визит. Теперь уж никуда не денешься, придется выслушивать вопросы, отвечать на них, и изображать радушного собеседника.
   Послышались шаги, в гостиную, широко улыбаясь и ведя за руку Варю, чинно вошла Иулия Алексеевна.
   - Вот, батюшка, - почти с порога радостно заговорила Иулия Алексеевна, - позвольте представить вам моего ангелочка Варвару Сидоровну. А это, - обернулась она к Варе, - ты, душенька, уже знаешь - отец Михаил. Она, голубушка моя, - вновь обратилась к отцу Михаилу, - ходила со мной на воскресную, а потом одна. И не далее как сегодня была у вас, батюшка, на исповеди. Помните поди? Память-то у вас, я знаю, отменная.
   Если сказать, что отец Михаил был удивлен появлением в гостиной Варвары, значит ничего не сказать. Он был потрясен. Непроизвольно встав, отец Михаил изумленно уставился на Варю.
   Варя, видимо, так же не была предупреждена к кому ее ведут, а потому была изумлена не менее отца Михаила. Щеки ее враз вспыхнули от смущения, а взгляд опустился.
   Иулия Алексеевна поведение молодых людей истолковала по-своему, и, желая дать им возможность прийти в себя, нашла предлог удалиться.
   - Ну, вы пока побеседуйте, а я пойду, погляжу, как там стол готовится.
   После ухода Иулии Алексеевны, в гостиной некоторое время царила тишина.
   - Это вы? - совладав с собой, спросил отец Михаил.
   Варя робко подняла взгляд.
   - Вы удивлены? - тихо произнесла она.
   - Признаться... настолько это неожиданно... а, позвольте... впрочем... - отец Михаил совсем запутался и, поняв это, замолчал.
   - Вы часто бываете в гостях у Иулии Алексеевны? - после продолжительной паузы, опустив взгляд и в смущении теребя складку платья, спросила Варя.
   - Да... то есть нет... впрочем...
   Смущение и растерянность отца Михаила почему-то развеселили Варю и она улыбнулась.
   "Господи, - мелькнуло в голове отца Михаила, - она и улыбается-то так же, как Наташа".
  
   За столом, в основном, говорила Иулия Алексеевна. Отец Михаил и Варя попивали чай молча, изредка и украдкой поглядывая друг на друга. Ни к сдобе, ни к варенью никто из них не притронулся, сколько бы Иулия Алексеевна не уговаривала.
   Растерянность и смущение от неожиданной встречи прошли, и Варя за столом чувствовала себя совершенно покойной. Ей хотелось, чтоб вместо тетушки говорил отец Михаил. И чтоб рассказывал он непременно что-нибудь интересное, веселое. Голос его ей хотелось послушать. Но он молчал. Пил чай и молчал.
   В душе отца Михаила творилась несусветная кутерьма: с одной стороны, ему было приятно видеть и общаться с Варей, а с другой, он страшился этого. Ему мнилось, что этим он оскверняет светлую память о Наташе, что эта встреча - не что иное, как происки дьявола, чтоб смутить его душу.
   Выждав момент, когда Иулия Алексеевна сделала паузу, отец Михаил встал.
   - Как!? - изумилась хозяйка дома. - Вы уже собираетесь покинуть нас?
   - К сожалению - да, - стараясь не глядеть на собеседницу, извиняющимся тоном ответил отец Михаил. - Что-то мне сегодня не совсем здоровится.
   - Как жаль, как жаль. Но да ничего, вам надо больше отдыхать, а то ить все знают, как вы себя не жалеете. - И тут же, без всякого перехода, воскликнула: - Батюшки свет, а как же вы по темноте-то домой доберетесь?
   - Так там и не темно еще, - взглянув на окна, возразил отец Михаил.
   - Нет, нет, - замахала руками Иулия Алексеевна, - пешком я вас не отпущу, - и, выглянув в переднюю, позвала:
   - Спиридон! Спиридон! Ну, где ты, окаянная твоя душа, запропастился?
   - Тут я, Иулия Алексеевна, - донеслось из-за двери.
   - Ступай, запряги Воронка, отвезешь батюшку Михаила домой. Да поспешай, фетюк, не растележивайся.
   - Одним мигом!
   Отцу Михаилу было страсть как неудобно, что из-за него тревожат человека в неурочный час.
   - Иулия Алексеевна, - умоляюще заговорил он, - ни к чему бы такие хлопоты. Я и пешком без затруднений доберусь. Сделайте милость, отмените запрягать.
   Но Иулия Алексеевна и слышать ничего не хотела.
   Варе было очень жаль, что отец Михаил уходит. Она вмиг сникла и стала ждать, когда он с ней попрощается.
  
   До первых петухов творил отец Михаил молитвы, прося Бога послать ему в душу покой, в разум ясность. Не случилось. Уставший и угнетенный, с безра-достными мыслями он прилег на кровать отдохнуть.
   Что случилось, почему небеса позволили искушать его душу? Разве он грешен, в чем-то преступил черту веры? Или дал себе послабление? В памяти ничего такого нет. Возможно, это испытание на твердость. Но разве все эти шесть лет он не был тверд в вере? Был, и ни на йоту нигде и ни в чем себе не попустил. Тогда для чего еще-то испытания?
   "Господи, дай понять и разуметь, к чему сие в душе моей слабой..."
   Ближе к рассвету, физически усталый и морально измотанный, отец Михаил забылся коротким и тревожным сном.
  
   Следующая встреча отца Михаила с Варей состоялась через три дня, на воскресной службе. К тому часу страсти в душе отца Михаила малость улеглись, и он уже начал подумывать, что ничего плохого в его общении с Варей нет. Что общением с ней он нисколечко не оскорбляет память по Наталье. Ежедневно он встречается с десятком прихожанок, и ничего. Варя - одна из них. Вот только схожесть с Натальей... Так что же теперь? Отвернуться от нее за это? А может быть она как никто другой нуждается в его помощи, может быть как раз для этого и привел ее Господь в Никольский храм? Нужно просто забыть о ее схожести с Натальей, и вся недолга.
   Иулия Алексеевна, как всегда, стояла в первом ряду, а Варя рядом. При виде девушки в душе отца Михаила как легким, теплым ветерком протянуло. Большого усилия потребовалось отцу Михаилу, чтоб за всю службу ни разу не взглянуть на Варю. А так хотелось.
   Варя не спускала с отца Михаила глаз. Ждала: сейчас он на нее глянет, их взгляды встретятся и она ему улыбнется. Но он так и не посмотрел на нее ни разу. Варю даже обида взяла - почему он так? Но потом успокоилась: все-таки он батюшка, и не в салоне беседует, а службу в храме ведет.
   Службу и проповедь отец Михаил провел с большим вдохновением, и в конце, готовясь к исповеданиям, поймал себя на мысли, что и вдохновенье, и красноречие были для Вари. От такой мысли его аж в жар бросило:
   "Господи, - мелькнуло в голове, - в грех впал..."
   Закончив исповедовать, отец Михаил направился, было, в ризницу, но тут к нему подшагнула Иулия Алексеевна.
   - Батюшка, - негромко заговорила она, - мы с Варварой Сидоровной просим вас не отказать отобедать с нами. Обед у нас будет крайне необычным. Уж будьте так любезны, не откажите, порадуйте.
  
   К приходу отца Михаила стол был накрыт. Хозяйка с племянницей, одетые празднично, встречали гостя у дверей. На Варе - шелковое платье, поверх короткая парчовая кофточка, на шее нить жемчужных бус, на ногах аккуратненькие, словно игрушечные, выстроченные парчовые башмачки. На Иулии Алексеевне - шерстяное платье, на плечи накинут шитый канителью парчовый платок с золотой каймой.
   Обе, видно по взглядам, очень рады приходу гостя.
   - А мы уж заждались вас, - слегка надтреснутый голос Иулии Алексеевны приветел.
   - Простите, коли заставил себя ждать.
   - Ну, что вы, нет, нет. Вы, как всегда, вовремя. В этом доме еще моим покойным мужем было заведено обедать в два часа, а сейчас еще только без четверти.
   - Ну и слава Богу. А, Иулия Алексеевна, простите за излишнее любопытство: по какому поводу вы сегодня устраиваете необычный обед?
   - Как?! Разве я не сказала вам об этом давеча?
   - Нет.
   - Ну, тогда, слушайте: второго дня из Ирбита пришел багаж Варвары Сидоровны. И среди кучи книг и картин... Кстати, Варвара Сидоровна сама рисует картины, не сочтите за богохульство, много лучше борзенковских богомазов. Талант, истинно говорю вам. Впрочем, сами увидите. Но, главное, - Иулия Алексеевна прищурилась, и, выставив указательный палец и сделав короткую, подчеркивающую важность сообщения паузу, торжественно закончила: - Варвара Сидоровна обещалась нынче на фортепиано нам музицировать!
   - Что вы говорите?! - искренне удивился отец Михаил и восхищенно посмотрел на Варю. - Вы кладезь талантов, Варвара Сидоровна!
   Щеки Вари от смущения зарделись.
   - Ну, что вы, - скромно опустила она взгляд, - это я так... для себя.
   - Скромница она у меня, - проворковала Иулия Алексеевна.
  
   Долго в этот вечер не мог заснуть отец Михаил: перебирал в памяти обед у Иулии Алексеевны. Не все события обеда, нет, а только то, что касалось Вари. Его до глубины души поражало сходство Вари с Натальей, которое, как оказалось, было не только внешним, но и внутренним. У Вари те же интересы, что были и у Наташи: фортепиано, рисование, чтение романов. На фортепиано она, в основном, исполняла произведения тех же композиторов, что и Наташа. Романы читает тех же авторов, что и Наташа. И даже такая мелочь, как наклон головки, чуть влево и вниз, при игре на фортепиано - такой же! Что это? Мистика?
   Поднявшись с кровати, отец Михаил подошел к окну, бросил взгляд на низкое, густо усеянное звездами сентябрьское небо.
   "Сколько звезд... как огромен Божий мир... а что, если это не просто звезды, а души ушедших на небеса людей? Среди них, верно, твоя душа, Наташа. Смотрит она сейчас на меня... если б была возможность хоть как-то связаться с тобой, я уверен - ты бы непременно мне помогла... или бы дала знать, что слышишь меня...".
   И вдруг одна звезда, как бы мигнула. Отец Михаил испуганно отпрянул от окна и осенил себя крестом.
   "Господи, неужто я схожу с ума?.. Упаси Господи, и избави от чаши сей!"
   Запалив лампадку и встав на колени перед образом Спасителя, отец Михаил творил молитвы и клал земные поклоны до полного изнеможения.
  
   С того обеда Варя, твердо уверовав, что отец Михаил и есть тот самый ангел, который являлся ей во сне, старалась как можно чаще видеть его. Использовала любой предлог, чтоб побыть с ним рядом, посмотреть в его глаза, послушать голос. Отец Михаил догадывался об этом и душа его исходила от противоречий. С одной стороны, ему хотелось видеть Варю, беседовать с ней, а с другой - его страшило желание встречи с ней. И это второе было подобно крику в ночи - непонятно откуда, кто и для чего кричит. И на душе от этого становилось тревожно.
   Так прошла неделя. Все эти дни Варя была весела, энергична. Иулия Алексеевна нарадоваться не могла на племянницу.
   "Слава те Господи, - думала она, любуясь Варенькиной жизнерадостностью, - наконец-то снизошла твоя благодать на бедную сиротку".
   Своей радостью Иулия Алексеевна не преминула поделиться с отцом Михаилом при первой же встрече.
   - Видите, как мой ангелочек расцвел? Прям светится вся. А не привези я ее оттуда, так она бы там зачахла б от тоски по родителям. А тут расцвела, прям, как заново родилась.
   - На все воля Божья, - заметил отец Михаил.
   - Ну, да, я и говорю: пожалел Господь сиротиночку.
  
   В день мучениц Веры, Надежды и Любови в жизни отца Михаила произошел крутой поворот. Отслужив утреню и решив некоторые хозяйственные дела по храму, отец Михаил неторопко направился домой. На редкость для сентября погожий день располагал к прогулке и благотворно влиял на мысли. Отрадно было смотреть и на по-осеннему чистое небо, пестрый наряд деревьев и покрытую листвой, словно лоскутным одеялом, землю.
   Отец Михаил, желая продлить в душе прекрасное чувство, решил побыть на улице дольше и направился в Ольгинский сад - единственное место в городе, пригодное для гуляний. Да и река оттуда видна хорошо.
   Выбрав тропинку менее хоженую, отец Михаил направился в конец сада, ближе к реке.
   Одному на природе думается легче, ясней и погружение в себя происходит много глубже. Так сейчас, полностью отдавшись мыслям, отец Михаил не заметил, что ему навстречу, радостно улыбаясь, шла Варя. И только когда расстояние между ними оставалось не более аршина, Варя заговорила.
   - Осторожней, батюшка, не то вы собьете меня!
   Отец Михаил как в стену уперся.
   - Вы? - удивленно произнес он.
   - Неужто не верите своим глазам? - не переставая улыбаться, слегка склонив головку, Варя озорно смотрела на батюшку.
   - Отчего ж, но... вы одни?
   - Да.
   - Что же вы здесь делаете?
   - Гуляю. А вы? Квартира-то ваша в другой стороне. Значит вы нарочно сюда зашли?
   - Признаться - да. Денек ныне, сами изволите видеть, просто благодать. И захотелось побродить...
   - С мыслями наедине?
   - Вы не по летам прозорливы, - смущенно улыбнулся отец Михаил.
   - Ой! - воскликнула Варя и, подшагнув, коснулась бороды отца Михаила. - А у вас в бороде паутинка запуталась.
   Выбирая паутину, Варя несколько раз коснулась пальчиками подбородка и щеки отца Михаила. Впервые он стоял так близко к Варе, видел ее глаза, чувствовал руки, вдыхал аромат духов. Между их губами было не более шести вершков. В груди отца Михаила взвилось волнение, сердце забилось сильно и часто. Он даже перестал дышать. И в этот момент он понял, почему хотел и в то же время боялся встречаться с Варей: встречи этой жаждало его мужское начало, а духовное противилось. Первое, дремавшее или затаенно сидевшее несколько лет, при виде женщины, очень похожей на ту, которая была любимой и познанной, проснулось, стало требовать природой заложенное. Он чудом сдержался, чтоб не взять ее руки и не расцеловать их, не привлечь ее к себе...
   - Ну вот, - ступая и стряхивая с руки паутинку, проговорила Варя, - теперь ваша борода чистая.
   Отец Михаил, с трудом сглотнув подкативший к горлу ком, выдохнул.
   Заметив резкую перемену в лице батюшки, Варя погасила улыбку, и с тревогой в голосе спросила:
   - Что с вами, батюшка? Вам плохо, вы так побледнели.
   - Да... - от волнения голос отца Михаила слегка охрип. - Что-то голова вдруг разболелась.
   Варя вновь подшагнула и прижала ладонь ко лбу батюшки.
   - Да вас пот прошиб, батюшка!
   Отец Михаил запоздало отклонился.
   - Ну вот, теперь вы ручки запачкали...
   - Глупости говорите, батюшка, идемте-ка лучше к нам. У тетушки, я знаю, есть лекарства...
   - Нет, нет, - поспешно отказался отец Михаил. - Благодарю за участие, но я - лучше домой...
   - Но... - растерянно развела руками Варя, - как же вы... одни-то? А вдруг... да и дома вы, верно, одни...
   - Нет, нет, - мелко отшагивая назад и избегая смотреть на Варю, залепетал отец Михаил. - Ничего, это... нет, благодарю... дома хозяева, там... мальчик... благодарю.
   - Позвольте хотя бы проводить...
   - Нет, нет, не утруждайтесь! Нет! Я сам... благодарю...
   И развернувшись, отец Михаил быстро зашагал прочь, из последних сил удерживаясь, чтоб не вернуться и не сотворить непоправимого.
  
   Остаток дня, вечер и бульшую часть ночи отец Михаил провел в истовых молитвах. Творил молитвы, а из души рвался крик: "За что, Господи, оставил меня?! За какие прегрешения, Господи? Понять хочу в чем вина моя... Ведомы Тебе все дела мои и помыслы, и ни на мгновенье, ни на горчичное зерно не усомнился я в вере! Так за что, Господи, за что дозволил соблазну в душу проникнуть, за что крепости духа лишил?!"
   Неделю отец Михаил не ходил в храм. Сказавшись больным, он сам не выходил из дома, и к себе, кроме дьяка, никого не принимал. Молился до изнеможения, и первые три дня ничего не ел, только воду пил. На четвертый день, поняв, что скоро лишится сил вставать на молитву, стал съедать по половине фунта черного хлеба.
   И в тот же четвертый день, призвав к себе дьяка, он попросил его срочно доставить письмо епископу и привезти от него ответ, если таковой, мол, будет.
   В первый же день, как отец Михаил не пришел в храм на утреннюю службу, по городу пополз слух - занедужил батюшка Михаил. Удивились прихожане и тому, что не пришел провести службу, и тому, что занедужил. Никто из прихожан не припомнит, чтоб отец Михаил не то что хворал когда-нибудь, но и даже чтоб квелым был. А тут - на тебе: вчера жив здрав, а нынче уж и из дому не выходит. Заметался в догадках любопытный обыватель - что же это за напасть такая обрушилась на батюшку, что он даже из дому выйти не в силах? А если по церковным понятиям болезни посылаются небесами в наказание за грехи, то получается, что за батюшкой чтой-то проклюнулось? И тут же нашелся, кто видел его встречу с племянницей Иулии Алексеевны в Ольгинском саду. И пошла плясать губерния - вот тебе, мол, и батюшка! Вот тебе и праведник! Но усомнившихся в праведности отца Михаила были единицы. Многие даже и не поверили во встречу, сочли это за навет. А те, кто поверил, не усмотрели в этом ничего необычного - ну, встретились и встретились, и то, видно случайно, а не по сговору. Не тот, мол, он человек, чтоб за юбками бегать.
   О болезни отца Михаила и его встрече с Варей в Ольгинском саду, Иулия Алексеевна узнала на третий день. И тогда ей стала понятна понурость и задумчивость племянницы в последние дни. Не в силах сдержать желание узнать все из первых уст, Иулия Алексеевна тут же приступила к Варе с расспросами. И узнав, что встреча в саду произошла совершенно случайно, и что после короткого разговора - его Варя передала почти дословно - отец Михаил, сославшись на нездоровье, быстро ушел домой, Иулия Алексеевна облегченно выдохнула: слава Богу, никаких амурных дел, незапятнана честь ни Вареньки, ни отца Михаила. Прям, как камень с души свалился.
   В этот же день Иулия Алексеевна отправила к отцу Михаилу Проньку - справиться о здоровье и узнать: не нужно ли чего для лечения.
  
   Ответ от епископа дьяк привез только в октябре в день апостола Филиппа. Отец Михаил за столом читал житие святых, когда усталый, в промокшей одежде дьяк не вошел, а почти ввалился через порог. Стащив с головы скуфью и перекрестившись на образа, гонец протянул отцу Михаилу немного измятый пакетик.
   Хотя отец Михаил и ждал возвращение дьяка ежечасно, и, вроде бы, настроился смиренно принять любое решение епископа, все-таки при виде пакетика взволновался, не сумел совладать с чувством. Да и как же иначе, когда в руки подают бумагу, в которой судьба всей дальнейшей жизни.
   Поблагодарив и отпустив дьяка, отец Михаил долго не решался вскрыть конверт. Повертел его, рассмотрел со всех сторон, потрогал печать, положил на стол. Некоторое время, заложив руки за спину, он задумчиво вышагивал по комнате, потом остановился перед иконами, размашисто перекрестился и, взяв конверт, решительно вскрыл его. В конверте было два листка - гербовый и обыкновенный - письменный. На гербовом листе отпускная и рекомендация к епископу смоленскому Петру. А на письменном листке - личное послание от епископа. Его отец Михаил прочитал внимательное, два раза. Отложил, задумался, глядя на подрагивающее пламя свечи. Потом прочитал еще раз и, следуя просьбе епископа, сжег письмо.
   Отпускную и рекомендацию прочел бегло и убрал обратно в конверт.
   Прошение епископ удовлетворил и это отцу Михаилу вернуло надежду, что Бог его не оставил. На душе посветлело, мысли полегчали. Значит в самый короткий срок он двинется на встречу новой жизни. И если бы не начатые дела по храму, то он бы утром же и выехал - ему собраться, как говорится, только подпоясаться.
  
   В день покрова Пресвятой Богородицы отец Михаил, не взирая на крапающий дождь, выехал из города. Выехал, едва забелел рассвет. И дьяк, пришедший проводить, и возница пытались было убедить отца Михаила отложить отъезд до благоприятной погоды, но где там - он и слушать их не стал. Верил, что чем скорее уедет, тем быстрее в его душе наступит покой. Остаться же еще на день или, даже на полдня он боялся, что может поддаться искушению еще раз увидеть Варю и тогда... Бог знает, что может статься тогда. А потому лучше скорей уехать, убежать.
   Перед посадкой в двуколку, отец Михаил порывисто обнял дьяка, поцеловал его троекратно. Дьяк Илларион, по большому счету, за годы, прожитые рядом с отцом Михаилом, стал для него единственным близким человеком. Специально отец Михаил не искал его, не приглядывал, нет. Их сближение случилось само собой. Так, как обычно сходятся родственные души: незаметно и тесно. И было искренне жаль расставаться с дьяком. Случится ли ему встретить на своем пути такого человека еще?
   Уже за городом, на горе, отец Михаил спохватился, что не напомнил дьяку отнести Иулии Алексеевне письмо, в котором он просит извинить его за отъезд без прощания, непременно сегодня.
   "Да нет, не забудет, снесет, - успокоил себя отец Михаил, - Илларион человек обязательный, ответственный...".
   Конечно, в знак уважения и многолетней дружбы, надо бы сходить перед отъездом, попрощаться, но... тогда бы не избежать встречи с Варей.
   - Останови-ка, любезный, коня, - попросил отец Михаил возницу.
   Спустившись с двуколки, он вернулся на несколько шагов и посмотрел на город.
   Приехал он сюда в поисках покоя. И, вроде бы, нашел. Все ему здесь по душе пришлось: и люди, и природа, и сам городок... Мыслил прожить здесь до конца дней своих, а вышло-то вона как - бежать пришлось. И до сего часа самому не понятно от кого он бежит - от соблазна, от Вари или от самого себя?
   И получится ли, в таком случае, убежать?

СОСВАТАЛ

   В дни ярмарок в городе становится непривычно оживленно: приезжают сюда не только из соседних уездов, но и из других округов губернии. А в такие ярмарки как Крестовоздвиженская или Никольская, то и из других губерний купцы-воротилы прикатывают. И тогда на узеньких и грязных улочках становится тесно и шумно. Повсюду слышатся радостные приветствия давно не видавшихся знакомых, ворчанье увязших в грязи, ругань не сумевших разъехаться возниц. На постоялых дворах не то, что сесть - сапоги поставить негде. Владельцам гостиниц, доходных домов, да и всем, кто промышляет сдачей квартир - радость: в городе не остается свободных комнат. Пользуясь моментом, хозяева поднимают цену - и ничего, снимают. Куда деваться? Не под открытым же небом ночевать. Шумно и выгодно ведутся дела и в других заведениях - от харчевен до электротеатров. Всем перепадает, всем дел хватает.
   У купца Ивана Ивановича Соломина и магазин, и две торговые лавки стоят на самых бойких местах города: на Ярмарочной и на Базарной площадях. Кроме того, у него на каждой из этих площадей - по хорошему амбару. А на Базарной, при магазине, еще и каменная кладовая. Большая. И в каждую ярмарку Иван Иванович промышляет, сдавая заезжим купцам часть амбаров и кладовой. Навар, конечно, не велик. Но добрый хозяин, каковым и считается Иван Иванович, не то что мимо алтына, а и мимо семишника не пройдет - нагнется, не поленится, поднимет. Оно ведь как капитал-то делается: там алтын щипнул, там гривенник, глядишь, и целковый в кармане к обеду, а к вечеру - империал.
   Как и большинство собратьев по торговле, Иван Иванович берется за всякое дело, из которого, пусть не сразу, а в будущем, можно прибыль заиметь. На сегодня у него, помимо магазина и лавок в городе, по уездным селам дюжина торговых лавок; почти столько же маслодельных отделений; мельница и кузня. Кроме того, на пару с купцом Кузнецовым шерстобойку открыли. Сейчас вот, с тем же Кузнецовым, о пароходе подумывают. И два последних года караваны в Монголию водит. Одним словом, не ловит мух, и дело идет, ширится. Но вот беда: одной пары рук на все про все не хватает. А верного помощника нет. Когда была жива жена - Татьяна Прокопьевна - он и забот особых в делах не ведал. Мог разъезжать по отдаленным лавкам целыми неделями и был покоен: в городе, дома, под ее надзором, так же как и под его - все в ажуре. А ежели что и случалось, то Татьяна Прокопьевна решала проблему не хуже его. Но, видимо, Богу неугодно было, чтоб они всю жизнь прошли рука об руку. Понесла Татьяна Прокопьевна первенца, да при разрешении и померла. Три года минуло с того дня, как похоронил Иван Иванович супругу, во второй раз все никак не решается на женитьбу. Да и не стремится. Умом понимает что надо, а душа-то молчит.
   В каждую ярмарку Иван Иванович большее время проводил в магазине, здесь - основной оборот. Но раз в день бывал и в лавках: в такие дни ни единого дела нельзя без догляда оставлять. И выкраивал время по площади пройти, посмотреть - кто и чем торгует, какие цены держит, как товар преподносит. Одним словом, был "ухом с глазом".
   В Никольскую все у него было как всегда: спозаранку и до полуночи - на ногах. Торговля шла бойко, и на третий день Иван Иванович позволил себе неспешно пройтись по рядам - прицениться, присмотреться, с друзьями-товарищами перекинуться парой слов. Снарядился, как на Пасху в церковь: выходной сюртук, до блеска начищенные сапоги, картуз с лакированным козырьком. Оглядел себя в зеркале со всех сторон и - вперед.
   По рядам шел неспешно: уделял внимание едва ли не каждому товару. Кое-что брал, вертел в руках, придирчиво разглядывая. Не выбирал, а просто качество сравнивал: хуже или лучше, чем в его лавке? И если товар был хуже - на душе теплело, лучше - интересовался, откуда взят.
   На Ярмарочной площади, у одной из телег с товаром он увидел Митьку Корзуна - приказчика своего компаньона, купца Кузнецова. Митька не товар выбирал, а зубоскалил с девкой. Это его одно из любимых занятий. До юбок Митька страсть какой любитель. Если какая приглянется - не отступит, пока не добьется своего. И ведь, шельмец, страдал через это не единожды - парни били. И все неймется. Натура, видно, такая, а ее, как известно, только могила исправит. Девка, судя по тому как копалась с товаром - хозяйка телеги, стояла к Ивану Ивановичу спиной, лица не видно, но по фигуре девка ладная.
   "Вот шельмец, - отметил Иван Иванович, - ить портит товар не какой-нибудь залежалый, бросовый, а первосортный. Покалечат когда-нибудь или вообще шарабан снесут... Не помрет своей смертью... Жалко. По торговой части хват...".
   И тут девка обернулась. Иван Иванович как увидел ее в лицо, так встал, как в стену уперся. Красавица! За сорок два прожитых года он красивых повидал, но такую - впервой встретил: все у нее в гармонии, все при месте. И что характерно, как почувствовал Иван Иванович, помимо внешней красоты от нее исходит еще что-то такое, что притягивает, заставляет всматриваться и желать ее.
   Стряхнув оцепенение, Иван Иванович побрел дальше. Но, пройдя по ряду, даже не глянув на товары, вновь вернулся к телеге. Митька продолжал зубоскалить и, лихо заломив картуз, навалился боком на телегу. Казачка не жаловала Митьку вниманием, но изредка бросала на него взгляд и улыбалась. Ивану Ивановичу, почему-то, это не понравилось. Он нахмурился и прошел мимо. На душе сделалось как-то муторно. И делами заниматься стало невмоготу. Пожурив в магазине служащих, ушел домой, принял там наливочки яблочной - не помогло. И сам дом показался ему каким-то неуютным, холодным, сиротливым.
   Куда бы Иван Иванович не пошел, за какое бы дело не принялся - все мысли о казачке с ярмарки. Наваждение какое-то! Запала в голову - не вышибешь.
   "Ну да, красивая, и что теперь? - злился Иван Иванович. - Много их красивых по свету-то белому. На всех и глаз не хватит".
   Но поделать ничего не мог - не выходила казачка из головы. Видно есть в ней что-то кроме красоты еще. И это "еще" - особенное. А может ничего, просто для здорового мужика сказались два года одиночества? Бог его знает! Но, так или иначе, а зацепилась душа за казачку.
   С большим нетерпением дождавшись следующего дня, Иван Иванович, изменив многолетней привычке, из дома пошел не в магазин, а сразу на Ярмарочную площадь. Хотелось еще раз увидеть чернобровую красавицу.
   Телега стояла на том же самом месте, но девушки не было. Вместо нее товар раскладывали два пожилых казака. Иван Иванович обошел несколько рядов и снова зашагал в сторону казаков. Один из них куда-то ушел, а оставшийся, свесив с телеги ноги, задумчиво попыхивал самосадом. Товара у казаков было немного: тощенький тюк льняного холста, столько же ситца, пара жбанов меда, козлиные шкуры да пара опойковых сапог.
   Иван Иванович подошел к телеге и сделал вид, что рассматривает товар. Казак и глазом не повел. "Хреновый ты, братец, сбытчик, - отметил про себя Иван Иванович, - ежели за покупателя не хватаешься".
   - Откуда будешь-то, станичник? - спросил Иван Иванович.
   - Из Антоньевской.
   - Как товар? Идет?
   Казак лениво глянул на него.
   - Слава Богу, почитай, ушло три воза... вот остатки... Бог даст ноне растолкаем, и до хаты...
   Иван Ивановича столь быстрый отъезд казаков не устраивал, и от досады, что, возможно, не успеет увидать девушку, он аж кхыкнул. И тут же смекнул, что станицу, откуда она, знает. Осталось узнать, чья она дочь. Но чтобы это выведать, он стал "заходить" издалека.
   - Как эт ты один с трех возов торговал?
   - Пашто один-то? Нет. С братом я, Семеном... Сыны его нам помогали и дочь...
   - Иван Иванович, никак приглядел себе товару? - широко улыбаясь, подошел Митька Корзун.
   Иван Иванович дернулся, ровно как увидел в своем курятнике хорька.
   - Да... приглядел, - многозначительно произнес он.
   - Такого добра, - кивнул Митька на воз, - в твоих лавках с избытком навалено. - И, прищурив глаза, заговорщически прошептал: - Иль ты за другим товаром пришел?
   Иван Ивановичу как пятки подпалили. "Вот змей сметливый, - раздосадовался он, - как насквозь все видит". Но внешне смущения постарался не выдать.
   Митька повел было разговор в другую сторону.
   - А я жду в магазине по делу от Разумника Ивановича, а тебя все нет и нет. Думаю, уж не прихворнул ли? А ты, оказывается, по рядам в неурочный час... к чему бы?
   Иван Иванович, опасаясь как бы Митька еще чего не ляпнул лишнего при казаке, заспешил от телеги.
   - По какому делу-то послан? - спросил он Митьку.
   А тот как бы не слышал вопроса, продолжал свое:
   - А я ить, Иван Иванович, еще вчера приметил, как ты на казачку-то пялился.
   Иван Иванович озлился:
   - Уж больно ты приметлив! Выкладывай, с чем послан, нечего зазря языком молотить.
   Митька сделал удивленное лицо и сдвинул на затылок картуз.
   - Тю! Иван Иванович, не с той ноги встал иль кошка дорогу перебежала?
   Купец промолчал.
   - Слушай, Иван Иванович! - Митька забежал вперед, - а ить девка-то - кровь с молоком. И не хохотушка какая-нибудь, а серьезная. Я вон вчерась более часа прокрутился подле и без толку!
   Иван Иванович глянул на Митьку исподлобья.
   - К чему эт ты?
   - А к тому: хватит тебе вдовствовать, пора бы и хозяйку в дом привести. А што? Мужик ты в самом соку. Дом у тебя - полная чаша, а вот хозяйки нету и - как баня без печи.
   Митька сказал то, что сам Иван Иванович еще не до конца понимал. А потому и не мог себе объяснить: для чего сегодня приперся к телеге казаков, для чего выведывал: из какой станицы и чьи они. Душой-то, наверное, знал, а умом еще не определился. Теперь вот сказал Митька и все встало на свои места. Однако не признаваться же в этом ему: шельмец еще на смех поднимет. Но Митьке и не надо было никаких признаний, он все прочитал на лице и в глазах Ивана Ивановича.
   - А што, сватовство я тебе слажу по самому первому сорту! Уж ты меня знаешь, я ить любой товар выторгую, ежели надо!
   - Да уж тебя кто тут не знает, - Иван Иванович усмехнулся в усы, и решил, что скрывать от Митьки то, что ему очень приглянулась казачка, бесполезно. - Только брать товар, не пощупав, да на зуб не попробовавши...
   Митька оторопел.
   - Не понял я, Иван Иванович? Эт как ты ие хочешь пощупать, да еще и на зуб взять?
   - Ну... Не эдак, конечно, как это делаешь ты, а... Да поть ты к чомору! Выкладывай, с чем пришел!
   Но Митька не из тех людей, от кого легко отмахнуться. Если ему что в голову взбрело, то он ужом извернется, а своего достанет. Так же и сейчас. До самого полудня путался Митька у Ивана Ивановича под ногами, лез под руку, рисовал картины женитьбы, лил медовые слова о невесте, и уговорил-таки пойти узнать, если уж не имя казачки, то хотя бы фамилию, чтоб знать, к кому свататься ехать.
   Пошли.
   На их счастье казачка была у телеги. И одна! У Ивана Ивановича, как у молоденького при первом свидании, сердце трепыхнулось. Митька ширнул его локтем в бок и озорно подмигнул. "Зря я его послушал! Щас как утрет она нам сопли, до конца дней посмешищем буду в городе", - мелькнуло в голове купца. И он сбавил ход. Но не тут-то было - Митька сгреб его под руку и - к телеге.
   - Добрый денек тебе, чернобровая!
   - Здравствуйте! - так же бойко ответила казачка, и, скользнув взглядом по лицам подошедших, отвернулась.
   - Ну вот, - игриво обиделся Митька, - мы к ей со всем нашим почтением, а она даже и смотреть не хочет на нас.
   - А что мне на вас смотреть? Вы, чай, не товар какой.
   - Как знать, пригожая, как знать! - и расправив по поясу рубаху, Митька выпятил грудь.
   Иван Иванович подумал, что Митька уже повел сватовство, и его в жар бросило. Он дернул Митьку за подол рубахи и зашипел:
   - Подь ты... зубоскал, нишкни...
   Но где там, Митька уже "запряг" любимого конька.
   - Прошлый-то день мы с тобой так и не поворковали, уж больно строгий у тебя отец - прям коршуном на меня бросился.
   - А у нас все строгие, - улыбнулась казачка, - не только тятя. Вот братья подойдут, они тебе козырек-то от картуза оторвут.
   - Эт за што? - захорохорился Митька.
   - А чтоб не приставал к девкам попусту.
   Разговаривая, Митька заходил к казачке то с одной стороны, то с другой.
   - А мы люди серьезные, - он подмигнул Иван Ивановичу, - попусту никогда и ни с кем лясы не точим.
   Иван Иванович стоял как на углях, и за то что поддался Митькиным уговорам клял себя на чем свет стоит. А тот кружил около казачки, как лиса вокруг курятника. Но и Ивана Ивановича не упускал из виду, догадывался - в любой момент может сорваться: или уйдет, или как-нибудь еще дело испортит.
   - Ты нам, чернобровая, скажи: чья ты будешь, и как звать тебя?
   - А для чего вам знать про то? - казачка вновь скользнула взглядом по лицам мужчин.
   Иван Иванович замер: назовется или нет? И тут, как леший из-под коряги, мужичонка откуда-то вывернулся. Сапоги захотел посмотреть. Иван Иванович от досады аж зубами скрежетнул.
   И ведь мало того, что мужичонка появился в неурочный момент, он, заноза, эти треклятые сапоги четверть часа крутил в руках. И так их осмотрит, и эдак, и вовнутрь рукой залезет, и подошву ногтем подергает. Только что на зуб не взял. Как нарочно время тянул. Не выдержал и Митька.
   - Ты, мил человек, ежели брать - так бери, - подстегнул он мужичонку, - а попусту чево товар жулькать!
   Мужичок даже взглядом его не удостоил. Но с покупкой определился, взял.
   - Вы мне так покупателей всех отвадите, - строго глянула на Митьку казачка.
   - А ты назовись нам, и мы уйдем, не будем мешать, - снова, как искуситель, завертелся Митька.
   - Для чего вам-то надо?
   Митька сочинял на ходу.
   - Будем проезжать мимо вашей станицы, чтоб знать к кому в гости заезжать.
   - Тятя наш незваных гостей не жалует.
   - А сватов?
   Ивану Ивановичу захотелось закрыть глаза и сквозь землю провалиться, или сигануть, куда глаза глядят. Душа затрепыхалась, едва с телом не расстается.
   - Каких? - улыбнулась казачка и внимательно посмотрела на Ивана Ивановича.
   Тот почувствовал, как запылало его лицо.
   - Самых достойных! - пафосно произнес Митька.
   - А кого сватать-то? - в голосе казачки зазвучали озорные нотки.
   Но Иван Иванович их не расслышал. Он уставился на ось колеса телеги и как окаменел.
   - А хотя бы тебя! У нас аккурат для такого камушка оправа имеется. Так сказать - припасена. Наивысшей пробы!
   - Ой ли, ой ли! - игриво всплеснула руками казачка.
   - Уж будьте покойны, - серьезным тоном заверил Митька.
   - Позвольте хоть глазком глянуть, чтобы спать спокойно.
   - В свой час. Так назовешься?
   Казачка вскинула бровь.
   - Ну что ж, коль не балуешь, слушай и запоминай: Мишунова я, Наталья.
  
   По дороге домой Ивану Ивановичу пришлось поддаться еще одному уговору Митьки - назначить день сватовства. Не по душе ему была такая спешка, хотелось обдумать все, взвесить. Надеялся, что получится через кого-нибудь разузнать о казаке и его дочери: что они за люди, чем и как живут? Все-таки жену берешь, а не ухват или метелку. Но Митька, змей подколодный, прицепился как репей - давай, давай! Мол, пока ты умом раскидываешь, девку-то и уведут. И уболтал-таки. Сговорились ехать сразу после окончания ярмарки, в первую субботу. А чтоб до поры, до времени никто и ничего в городе не прознал, ехать решили вдвоем. Но вечером, когда Иван Иванович пришел в себя от дневной кутерьмы, ужас обуял! Ведь суббота-то через четыре дня! Засвербела мыслишка пойти на попятную, отложить, перенести день сватовства. Но и страх Митька в душе посеял: вдруг впрямь казачку кто-нибудь раньше высватает? Запросто. Девка-то она вон какая! Хоть водичку с лица пей.
   Порой на Ивана Ивановича накатывало, и он не мог понять: сон это или явь? Ущипнет себя - больно, значит явь. А как представит казачку Наташу хозяйкой в своем дому - ноги от земли отрываются, голова кругом идет. Душе тесно становится, и петь, петь хочется! Понял Иван Иванович: это - любовь.
  
   В станицу Антоньевскую въехали сразу после обедни. Дом казака Мишунова стоял за центром от въезда, а потому они оказались на виду почти у всех станичников. Те рассматривали приезжих, не стесняясь. Ивана Ивановича наглое любопытство станичников злило. "Какого чомора буркалы-то пялят, лучше б делами занимались!" - негодовал он.
   Перед усадьбой будущего тестя Иван Ивановича разобрала робость. Особенно когда он увидел, как при их подъезде две девки шмыгнули в дом, а трое дюжих мужиков, степенно отложив дела, стали смотреть в сторону нежданных гостей.
   На усадьбе были два дома: один с прирубом, другой - пятистенок. Пятистенок, видно, ставили несколько лет назад.
   "Сына отделил", - догадался Иван Иванович.
   Усадьба ему понравилась: двор чистый, ухоженный. Все постройки поставлены хотя и не с размахом, но капитально, с душой и по уму. Чувствовалось, что хозяева трудолюбивые, крепкие в деле.
   Митька выпрыгнул из пролетки едва ли не на ходу. А вот у Иван Ивановича ноги как одеревенели.
   Митька зашипел:
   - Что сидишь? Вылазь, пошли...
   Во дворе загромыхала цепь, забухал пес.
   Казаки встретили гостей настороженно, но приветливо. А когда поняли, с каким делом к ним пожаловали, то лица их просветлели и гостям предложили пройти в дом.
   Митька, к немалому удивлению Ивана Ивановича, сватовство повел искусно: с присказками да прибаутками. Легко, вроде как только этим делом и занимался всю жизнь. Сам же Иван Иванович чувствовал себя крайне неловко - сидел на табуретке, как на углях. На хозяев даже глянуть не смел. И если казак что-то у него спрашивал, то Митька ответом опережал. По окончании обрядовых условностей, глава семьи как бы подвел черту:
   - Что ж,.. все ладом, все по-хорошему. Видим мы, что за товаром нашим серьезный человек прибыл...
   - А то, - самодовольно вставил Митька.
   - Приятно и почтенно будет нам породниться с таким человеком, - продолжал казак. - Обретет наш дорогой камушек дорогую оправу. И покойны мы будем, зная, что кровинка наша в хороших руках, в уважаемом дому... А простите, почтенные, памятью я слаб стал, вы которую из моих дочерей сватаете-то?
   Переглянулись Иван Иванович с Митькой. Не знали они, что у казака две дочери, а потому и не назвали имени избранницы. Думали: и так ясно, кого они высватывают.
   - Наталью, - Митька с трудом скрыл растерянность.
   Казак чуть заметно улыбнулся в пышные усы и коротко глянул на сыновей.
   - Мг... мг... - покивал он головой, - славно, славно. Наталья у нас истинный бриллиант: не только собой пригожа, но и на руки большая мастерица. По хозяйству ей равной трудно сыскать во всей станице...
   Рукобитие упрочили бутылкой анисовой со стороны Ивана Ивановича и штофом домашней наливки из шкафа казака. Разговор оживился, потек непринужденно. Понравилось Иван Ивановичу и взаимоотношение в семье казака: ни жена, ни сыновья, ни тем более снохи, и слова без разрешения хозяина не скажут. А сы-новья у казака загляденье: рослые, в плечах - косая сажень. Славные отцу помощники. И жены у них пригожие и расторопные. Свекор или свекровь только глянут, бровью поведут, они тут же схватывают что требуется сделать. Сильно по душе такой порядок Иван Ивановичу. Значит и дочка у них в таком же духе воспитана. Это хорошо. Покорная, смышленая и расторопная хозяйка в доме - елей на душу.
   Второй штоф наливки Иван Иванович с казаком, теперь уже можно сказать - тестем, распивали в обнимку. И почти после каждой стопки, в знак уважения, целовались. Выпивая, закусывая и ведя разговор, Иван Иванович нет-нет да и поглядывал на дверь горницы, ждал: не покажется ли оттуда его суженая. А та все не объявлялась. Наконец жених не выдержал и спросил:
   - А что, Андрей Михеевич, может нам Наталью-то Андреевну к столу тоже пригласить?
   Казак на мгновенье задумался.
   - Не можно такое у нас. Не заведено. Не в нашем обычае... Вот когда увезешь в свой дом, там она и будет жить по твоим порядкам. А покуда по нашему, - немного подумал и добавил: - А вот посмотреть за столом - то можно, - и, глянув на жену, легонько кивнул в сторону горницы.
   Жена тут же скользнула туда, только занавеска колыхнулась. Иван Иванович с трепетом замер в ожидании появления возлюбленной. Не прошла и минута, как занавеска отодвинулась и перед гостями, слегка подталкиваемая матерью, предстала высокая, широкоплечая, слегка сутулая девица. Крупным у нее было все: руки, голова, нос, губы. И если бы не крупная грудь и толстая, смоляная коса да сарафан, то ее можно было принять за третьего брата.
   - Вот! - с гордостью произнес казак, - наша краса, Наталья Андреевна. Бриллиант наш! Как от сердца отрываю для тебя, Иван Иванович, - и обратился к дочери: - Подай-ка нам, Натальюшка, еще наливочки, да закусить горячего.
   Иван Иванович поначалу и не понял, что происходит. Думал, ослышался. И ждал, когда из-за этой громилы покажется его чернобровая избранница. Потом до него стало доходить суть происходящего и он посмотрел на Митьку. У того вид был как у шедшего в баню, а попавшего на Думское собрание.
   - Ну, зятек, - ширнул в бок казак Иван Ивановича, - давай, махнем по маленькой перед горячим. Да обскажу я тебе, что припасено за Натальюшкой. Оно, конечно, можа по твоим меркам и не ахти какое, все-таки не с пустой торбой выдаем.
   - А-а... это... Наталья-то Андреевна, - залепетал Иван Иванович, - у вас старшая иль младшая?
   - Старшая. Младая, она же и последняя - Катерина. Теперь мы и ее можем выдать. У ей-то жених давно ходит, да порядок у нас такой: пока старшую не выдали, младшой ходу нету.
   - А она-то где у вас?
   - Дома, где ж ей быть-то, - и позвал: - Катюшка!
   Из горницы в тот же миг, как будто ждала у двери, вышла казачка, которая представилась на ярмарке Натальей.
   - Поди, - сказал ей казак, - подсоби Наталье.
   Казачка, скользнув лукавым взглядом по вконец растерянным лицам гостей, юркнула в куть. И только тут до Иван Ивановича дошло, что разыграла его озорная казачка, назвавшись именем старшей сестры. От такой догадки Ивана Ивановича как веслом по темени шибанули.
   Первой мыслью его было закричать, что сватать он приехал не Наталью, а Катерину, что разыграли его, ввели в заблуждение. Но в подсознании как будто кто-то шепнул: оскорбишь казаков, наломают они тебе бока.
   "Бежать надо скорей отседова", - застучало тогда в голове купца и он глянул на Митьку, который, видимо, думал то же самое.
   Казачки проворно и незаметно убрали со стола пустые чашки и штофы, выставили горячие блюда. Иван Иванович на казачек старался не смотреть, но боковым зрением замечал, что Катерина поглядывает на него озорно и выжидательно, а Наталья с обожанием и лаской. У Иван Ивановича, когда он глядел на ее руки, в которых стопка казалась наперстком, по спине аж мурашки пробегали. И жуть как хотелось отдубасить Митьку. Ведь все: знакомство, сватовство и этот казус произошли с его, пройдохи, подачи. Даже мелькнула мысль, что он, выжига, специально высватал за него орясину, чтоб самому взять Катерину.
   "Ладно, - думал Иван Иванович, - вернемся в город, я тебе, шильник мокрогубый, устрою и знакомство, и смотрины, и сватовство... Надолго ты у меня запомнишь этот день... Да и я однако тоже не скоро позабуду... о-хо-хо... помоги, Господи, только ноги унесть...".
   Дальнейшее застолье для Ивана Ивановича потеряло всякий смысл, и, более того, стало в тягость. Он выглядел рассеянным, беседу перестал поддерживать, на вопросы будущего тестя отвечал односложно, иногда невпопад. Желание побыстрей покинуть дом казака разъедало его с каждой минутой все сильней и сильней. И когда оно скрутило душу до невыносимости, Иван Иванович стал откланиваться.
   - Да что ты, Иван Иванович? - искренне удивился казак. - Куда торопишься на ночь глядя? Да и не отдохнувши толком. Засветло все одно до города не доберешься. Сделай уважение, заночуй. А по зорьке отъедешь.
   Иван Иванович путано стал ссылаться на срочные дела, несуществующие договора. И Митька, молодец, горячо поддержал его. Мол, рады бы остаться хоть на ночь, хоть на две, но дела обязывают отбыть.
   До ворот гостей провожали всем семейством. Наталья широко улыбалась и ласково глядя на Ивана Ивановича, старалась оказаться к нему поближе. Иван Ивановича от таких намерений невесты даже пот прошиб.
   Со сватами обнялись, почеломкались. С братьями невесты обошлись рукопожатием. Иван Иванович отметил, что руки у братьев, как кузнечные клещи - большие, хваткие. И подумал, что если сейчас развернуть сватовство, то эти ручищи непременно прогуляются по его бокам. Он поежился и быстро уселся в пролетку.
   Едва выехали за околицу станицы, как Митька тут же пустил рысака в галоп, а Иван Иванович, мотыльнулся в пролетке и со всего плеча саданул его кулаком по спине. Митька кхынул от удара, но не обернулся.
   - Ну, сват хренов, живи пока... до города... - скрежетнул зубами Иван Иванович.
  

СЛУХИ

   Купец Иван Петрович Палабужев после утренней службы сразу из храма направился к своему другу Ивану Прокопьевичу Соломину. Давненько они не общались в спокойной обстановке за штофом хорошей наливки да задушевной беседе. А уж поговорить-то им есть о чем - росли вместе, в бабки играли, потом, когда подросли, девок мяли, и свидетелями под венцом друг у друга были. Есть что вспомнить. Тем более что домой Ивану Петровичу спешить не к чему - второй год как овдовел. Новой женой, покуда, не обзавелся - все никак по душе не находится. А надо бы. Хозяйство-то не малое, одному за всем не усмотреть. Да и какой бы мужик глазастый не был, а лучше женщины дом вести не сможет.
   Выезжая из переулка, Иван Петрович увидел Ивана Прокопьевича, разговаривающего у дверей своего дома с шорником Сыромятиным.
   - Бог вам в собеседники, - поприветствовал Иван Петрович разговаривающих, высаживаясь из пролетки.
   - Здравствовать и вам, - ответил почтительно шорник.
   - Здравствуй, Иван Петрович, здравствуй дорогой! - радостно пророкотал Иван Прокопьевич, и, обхватив друга за плечи, расцеловал его в обе щеки.
   Шорник, поняв, что теперь он будет лишним, быстро откланялся.
   - Езжай домой, - скомандовал Иван Петрович своему вознице, - приедешь за мной к вечерней.
   Возница-мальчонка по-взрослому нахмурив лоб, стегнул каурого вожжами по бокам и баском прикрикнул:
   - Но-о, пошел!
   Каурый нервно передернув кожей и пряднув ушами, круто развернул пролетку и зарысил к дому.
   - Да смотри мне, - грозно крикнул вослед Иван Петрович, - не держи его в упряжи.
   - Давненько, давненько, ты у меня не бывал, - пожурил друга Иван Прокопьевич. - Куда пойдем: во флигель или в беседку?
   - На кой нам в стенах-то париться, пойдем уж лучше в беседку. Равной твоей-то во всем городе не сыщешь. Добрая она у тебя. Сидишь и душа-то прям как в раю, благостью пробирает.
   Иван Прокопьевич самодовольно улыбнулся.
   - Ты ступай покуда, а я загляну в дом, Ильиничну попрошу скумекать нам к беседе-то, - и, заговорщически подмигнув другу, по-молодецки шмыгнул в дом.
   Не прошло и четверти часа, как друзья, вальяжно развалившись в креслах, не спеша потягивали вишневую наливку. Разговора оживленного не заводили, так, перекидывались изредка пустыми фразами. Кругом зелено, чирикают колгатные воробьи, солнышко. Благодатный августовский день.
   Штоф опустошили, почали второй.
   - А что Сыромятин-то приходил? - спросил Иван Петрович.- По делу или так, язык почесать?
   - Дак так... новость кой-какую принес...
   Иван Петрович насторожился. За полвека дружбы он научился понимать друга не только с полуслова, но и по тону голоса. Вот и сейчас, Иван Прокопьевич вроде как отмахнулся, и Иван Петрович догадался, что новость Сыромятина для него будет интересной.
   - Видать новость-то интересная, коли вы обсуждали ие с таким вниманием, что не заметили даже как я подъехал.
   - Да как сказать, - после короткой паузы, разыгрывая равнодушие, заговорил Иван Прокопьевич. - Для меня-то она, можа, и не особо интересная, а вот кое для кого представляет немалый интерес, - и так лукаво посмотрел на друга.
   Любопытство Ивана Петровича разгорелось.
   - Ну-ка, ну-ка, - и, поставив фужер на столик, корпусом подался к другу, - расскажи...
   Ивану Прокопьевичу только этого и надо было. Он не спеша взял штоф, подлил в свой фужер наливки, отпил, откинулся на спинку кресла - начал манежить друга.
   - Да не томи ты душу, Прокопич! - взмолился Иван Петрович.
   - Ладно, слушай. Сыромятин шел от кумы Устиньи, а она живет в соседях с Назаровыми... кумекаешь?
   - Ну.
   - Так вот. Нынче утром Устинья, кума сыромятинская, смотрит, а Ольга-то Назарова, курицу теребит. Спрашивается: с чего это вдруг Ольга несушку зарубила? Кумекаешь?
   - Нет... да что ты все: кумекаешь, да кумекаешь. Говори дело.
   Иван Прокопьевич продолжал, как будто не слышал.
   - Вот и Устинья так же. Но она же баба, и коли не узнает, так изведется же вся сердечная, прости господи. И узнала. Оказалось, Ольга зарубила курицу для свояченицы - Дарьи Назаровой.
   - Дарьи Назаровой?! - удивленно вскинул брови Иван Петрович. - Жене Никодима Назарова? Это что, допился Никодим, что и жрать нечего стало?
   - Э-э-э, - осуждающе протянул Иван Прокопьевич, - стареешь ты, однако, узко мыслить начинаешь. Скаредность Ольгину всяк в городе знает. Она и снегу-то зимой не даст, не то что несушку.
   - Так вот я и не разумею...
   - А вот слушай: на лапшу.
   - Какую лапшу?
   - Известно какую - на ту самую, которую на поминках по тарелкам разливают.
   - Так это... по кому Ольга поминки-то делает?
   - Тьфу ты! - раздосадовался Иван Прокопьевич. - Да при чем тут Ольга! Курицу-то Ольга для Дарьи тяпнула. Стало быть, Дарья поминки будет проводить. Ну, тебе прям все разжуй, да в ротик и положи.
   - А Дарье-то кого поминать?
   Иван Прокопьевич от досады аж по ляжке себя хлопнул.
   - От ить тугодум! А кто у Дарьи кроме Никодима был?
   - Никодим?! - воскликнул Иван Петрович.
   - Слава те, господи, сподобил понять.
   Ивана Петровича, как громом оглоушило. Некоторое время он сидел с раскрытым ртом и вытаращенными глазами. Потом залпом осушил два фужера наливки, вскочил и принялся нервно вышагивать около беседки.
   - И когда Никодим преставился?
   - А вот этого я не вызнал... да и какая разница...
   А дело вот в чем. Дарья Назарова Ивану Петровичу очень нравится. Он стал заглядываться на нее еще при живой жене, и однажды, даже попытался соблазнить. И Дарья, вроде как, была не против покрутить с Иваном Петровичем шуры-муры. По крайней мере, его заигрывания грубо не обрывала. Но всякий раз, когда Иван Петрович переходил от намеков к конкретным предложениям, она посмеиваясь и постреливая лукаво взглядом, говорила:
   - Иван Петрович, а ну как Никодим-то мой прознает? Нрав-то ить у него сам знаешь. Меня-то не тронет, а вот тебе-то, истинный бог, бока наломает.
   Иван Петрович досадливо кхыкал и шел на попятную. Дарья говорила правду. Никодим ее известный в городе не только силач, но и как горячий и легкий на расправу человек. Вся их назаровская родовая такая. Чуть что не так, сразу с плеча шабарк в санки, и будь здоров. И как кузнецы они - мастера: кроме блохи подковать, все что угодно изготовят по своей части.
   И сейчас Иван Петрович, узнав, что Дарья овдовела, взволновался. Теперь-то, вроде как, и нет никаких препятствий чтоб им сблизиться. И не просто так, а можно и по-серьезному, обвенчаться. А что? Вот выждут сорок дней, и обвенчаются. Только договориться с Дарьей надо не мешкая. Женщина она молодая, видная - тридцати шести, вроде как, еще нету, телом - кровь с молоком. Неровен час, перехватит ухарь какой. И заметался Иван Петрович, не зная, что предпринять.
   Иван Прокопьевич единственный человек, который, на правах близкого друга, знает об увлечении Ивана Петровича Дарьей Назаровой, но будучи по натуре человеком более рассудительным и осторожным, хотел чтоб и друг поступал по уму.
   - Чего эт ты засикатился-то? Сядь, обстынь, выпей. Твое от тебя никуда не денется. В этом деле, друг ты мой, надо семь раз отмерить, а уж потом решать - резать или погодить, - попытался успокоить друга Иван Прокопьевич.
   Но где там! Иван Петрович имел совершенно противоположную натуру. Ему если что загорелось - вынь да положи. И не взирая на то - день на дворе или ночь глухая.
   Вот и сейчас, известие о том, что предмет вожделения стал свободным от семейных уз, а значит и доступным, породило нестерпимое желание мчаться к нему и завладеть им немедленно. Подбавила огня в чувства и наливка.
   И он бы помчался без промедления, но на чем? Даньку-то, мальчишку, сам домой отправил. От досады Иван Петрович аж прикрякнул.
   Иван Прокопьевич, понимая, что друга известие зацепило, наполнил фужеры.
   - Давай-ка, Петрович, выпьем, пока тебя не разнесло...
   Иван Петрович выпил, метнулся еще около беседки пару раз туда-сюда, сел.
   - Слушай, Иван Прокопьевич, а у тебя пролетка дома?
   Иван Прокопьевич, прищурившись, внимательно посмотрел на друга. Догадаться, что задумал тот, ему не составляло особого труда.
   - Ох, и горяч же ты, Петрович, - покачал головой. - Шестой десяток разменял, а сикатишься как сопляк безусый.
   Иван Петрович, обиженно зыркнув на друга, вскочил.
   - Ладно, засиделся я тут с тобой, пора и честь знать!
   Иван Прокопьевич ухмыльнулся, покачал головой.
   - Ты, видно, и на могилки вперед домовины побежишь. Сядь, не серчай. Давай выпьем и спокойно обсудим твои думки.
   Не прошло и часа, как друзья, сидя в пролетке, запряженной любимцем Ивана Прокопьевича рысаком Цезарем, чинно катили к дому новоиспеченной вдовы Дарьи Назаровой. В ногах Ивана Петровича стояла корзина со снедью, штофом водки и штофом наливки.
   Иван Прокопьевич правил Цезарем и имел такой вид, будто везет самого губернатора. Иван Петрович сидел, словно на иголках. Ему казалось, что они не едут, а тащатся. Хотелось вырвать вожжи у Ивана Прокопьевича, и погнать Цезаря во всю прыть.
   Не доезжая до дома Дарьи несколько дворов, Иван Петрович попросил остановиться.
   - Тпру-у-у! - натянул вожжи Иван Прокопьевич и вопросительно покосился на друга.
   Тот глубоко вдохнул, мгновенье подумал, затем вынул штоф водки и сделал через горлышко несколько больших глотков.
   - Ну, вот, теперь поехали!
   Обматнув недоуздок за жердь прясла, Иван Прокопьевич хотел было взять корзину с продуктами и пойти с другом, как и было оговорено, но тот остановил его.
   - Нет, обожди тут... сначала я один пойду... - и замялся.
   Иван Прокопьевич пожал плечами - мол, дело твое, и неспешно забрался в пролетку. А Иван Петрович продолжал стоять около калитки.
   - Ну, чего ты раскорячился как теленок в стойле? - зашипел на него Иван Прокопьевич. - Мы сюда для чего приехали? У ворот постоять?
   - Да подь ты! - отмахнулся тот.
   - Никак сам Иван Петрович к Назаровым пожаловал? - раздалось откуда-то сзади.
   Иван Петрович вздрогнул, оглянулся. Из дома напротив, из окна, оскалив щербатый рот, выглядывал лавочник Жеребцов.
   - Ежели с каким задельем, - продолжал лавочник, - то зазря коня парили, уйдете ни с чем, в неурочный час пожаловали.
   - Обойдусь и без твоих советов, - пробурчал Иван Петрович и толкнул калитку.
   В дом вошел, как и подобает входить в дом, где покойник, без стука. После улицы внутри показалось темно. Встав у порога, Иван Петрович сдернул картуз, перекрестился на правый угол и бегло осмотрелся. В доме кузнеца Никодима Назарова Иван Петрович впервой. Домик небольшой - в два окна, разделенный русской печью и занавеской, он скорей походит на крестьянскую избушку, чем на дом городского кузнеца. Но потолки высокие, говорили, что Никодим, когда купил этот домик, поднял его на два венца, под свой саженный рост.
   "За такую холопку много не возьмешь, - прикинул Иван Петрович, решив, что когда Дарья за него выйдет, они ее домишко продадут. - Ну-к, сколь возьмем, столь и возьмем. С паршивой овцы, хоть шерсти клок".
   Из мебели, в первой половине - две табуретки, стол да в куте лавка с посудным шкафчиком.
   Занавеска отодвинулась и вышла хозяйка - Дарья. Когда она выходила, Иван Петрович успел заметить, что гроба там, за занавеской, нет.
   "Неужто уже закопали?" - мелькнула мысль.
   Узнав Ивана Петровича, Дарья удивленно уставилась на него.
   "Поглянька, - подумал Иван Петрович, - мужа схоронила, а в лице и ни печалинки, и ни скорбинки. Видно крепко допек Никодим женушку при жизни-то, коли она по нему и не горюет".
   - Тебе чего? - спросила Дарья.
   Смерив взглядом статную фигуру Дарьи, Иван Петрович сглотнул.
   - К тебе я, Дарья... Егоровна... значит...
   - Ко мне? - еще больше удивилась Дарья.
   - А то к кому ж еще-то...
   Дарья поправила платок, стряхнула фартук, видно растерялась малость.
   - Позволишь присесть-то? - Иван Петрович начал смелеть.
   - Ну... садись... только...
   Иван Петрович шагнул к табуретке, сел, закинул ногу на ногу.
   - Присядь и ты, - предложил хозяйке, сподручней будет говорить-то...
   Дарья покосилась на печь, мгновенье подумала, потом прошла и села на свободную табуретку.
   - Выкладывай, Иван Петрович, дело-то, а то лясы-то точить мне недосуг.
   - Понимаю, понимаю, - закивал Иван Петрович. - Да ить ничего не поделаешь, жизнь она и есть жизнь. Все мы под Богом ходим... ты молодая, тебе надо... это... так сказать, жить...
   У Дарьи рот открылся от удивления.
   - Ты... - Дарья что-то хотела сказать, но от волнения осеклась.
   Иван Петрович разволновался, перекинул ногу, забарабанил пальцами по столешнице.
   - Ты... к чему это, Иван Петрович? - растерянно пробормотала Дарья и опасливо стала метать взгляд на занавеску над печью.
   Иван Петрович, видимо, дойдя до крайнего волнения, вскочил и, нервно перебирая пальцами и не находя место рукам, стал вышагивать от стола в куть, и обратно.
   - Дак вот ить... Дарья Егоровна, ведомо тебе... вам... уж ить не первый год я... это...
   Румянец сошел со щек Дарьи, и теперь уже не растерянность покрывала ее лицо, а страх. А Иван Петрович распалялся и путался еще больше.
   - Стало быть тебе... нам стало быть... и я вдовец, свободен, и ты вот... Бог помог... ну, конечно, приличия нарушать не будем, обождем...
   - Ты чего это городишь-то, Иван Петрович?! - наконец совладав с собой, заговорила Дарья. - Чего несешь-то?!
   - А что? - оторопело уставился на нее Иван Петрович. - Ить ты ж сама всегда говорила, что не против со мной... это самое, да только Никодима все боялась... а теперь-то чего, раз его не стало?
   - Это че моя Дарья не против с тобой?
   Ивана Петровича как колотушкой по темени бахнули - он присел и оглянулся на голос. С печи, из-за занавески, торчала кудлатая голова Никодима Назарова.
   - Святый боже! - пролепетал враз побледневший Иван Петрович и трясущейся рукой мелко перекрестился.
   - Что это самое моя Дарья не против, а?! - лицо Никодима от злости ажно перекосилось. - Что, язык-то проглотил, - и, отодвинув занавеску, стал слезать.
   С трудом сглотнув подкативший в горле ком, Иван Петрович попятился к двери.
   - Так... ты же... ты не помер, што ли, Никодим?
   - Щас ты у меня помрешь, сморчок вонючий...
   Или от угрозы, или еще отчего, но только Иван Петрович пришел в себя раньше, чем Никодим слез с печи.
   Лавочник Жеребцов потом долго рассказывал каждому встречному и поперечному, с какой прытью Иван Петрович выбежал из дома Назарова и, забыв о пролетке с Иваном Прокопьевичем, припустил вдоль улицы. А Иван Прокопьевич, увидев разъяренного Никодима, с перепугу так лупцанул Цезаря, что тот, порвав недоуздок, помчал пролетку вразнос.
   - Спасло Иванов токо то, - рассказывал лавочник, - што они побежали в разные стороны и Никодим растерялся за кем гнаться. А так бы он обоим бока-то поломал. Уж и зол же он был! Жердину от прясла отодрал и об коленку, как спичку сломал.
   А Никодим не помирал, и не собирался. Просто после очередного перепоя, для облегчения страданий, попросил жену приготовить ему куриного бульона. Та попросила у свояченицы курицу, сказав, как это обычно в разговорах, что Никодим отдает богу душу. Свояченица же, в свою очередь, малость приукрасила и донесла соседке, что Никодим уже преставился. О чем и полетел слух по городу.

СВОЙ ЧЕЛОВЕК

   В вагоне людно и душно. Утомленные пассажиры молчат. Публика, если судить, как говорится, по одежке, разномастная. На краю полки сидит дьяк. Рядом с ним простенько, но опрятно одетый, кто-то из благородных. У окна купчик. Почему купчик, а не купец? Так это ж видно сразу. Купец в новом сюртуке никогда бы не поехал в вагоне второго класса, это во-первых. Ну, а самое главное - натуру никаким сюртуком не прикроешь: наигранная вальяжность, неловкая самоуверенность, боязнь случайно помять одежку или запачкать сапоги. Все это дает понять, что перед нами еще купчик, а не купец. И так как он главный наш герой, то о нем мы расскажем подробней, но чуть позже. На другой полке, у окна, тщедушный мужичок в форме чиновника почтового ведомства. Рядом с ним учитель с женой. Все молчат. Дьяк о чем-то думает уставившись в пол, благородный пассажир притворился спящим, тщедушный чиновник мечтательно смотрит в окно. Учитель с женой просто молчат. И никого кроме купчика молчание не тяготит. Ему, видно, молчание и долгое сидение - сущее наказание. Росту он не высокого - вершков шесть, и весом пудов семи. Жиденькая бородка и такие же усы аккуратно причесаны. Волосы на голове прибраны на прямой рядок и обильно смазаны вежеталю. Одет он не по погоде тепло: на ногах опойковые сапоги, плисовые шаровары. Сюртук тонкого темно-синего сукна, можно сказать "с иголочки". Из кармана сюртука свисает серебряная цепочка часов. От жары и духоты полное лицо его раскраснелось. На лбу выступал пот, и ему то и дело приходилось вынимать из кармана утирку. Тщательно вытерев лицо и то место, где должна быть шея, он аккуратно укладывал утирку обратно в карман. А шеи у него не видно. До того она короткая и толстая, что кажется, ее нет. Со стороны посмотреть - туловище, а на нем голова. Взгляд больших, слегка навыкат глаз, то и дело прыгает то по лицам пассажиров, то за окно. Сам купчик чуть ли не ежеминутно меняет позу. Измаялся, видно, горемычный.
   Звать купчика Емельяном Лукичом Бахтиным.
   По железной дороге Емельян Лукич едет в первый раз. И не просто так - интереса ради, а по делам, на фабрику братьев-мануфактурщиков Евсеевых. Цель его поездки - договориться с братьями, чтоб брать товар у них, а не через третьи руки.
   Сызмала Емельян Лукич мечтал о своем деле, больших деньгах и, особенно, о всеобщем уважении и почитании. Он часто представлял, как ходит по городским улицам в цилиндре, новом сюртуке, и чтоб обязательно из кармана серебряная цепочка от часов свисала. И все с ним раскланиваются, по имени-отчеству навеличивают, барышни кокетничают.
   Чтоб осуществить мечты, он еще в отрочестве упросил родителя отдать его в мальчики к местному лавочнику для постижения торговой науки. Но вместо наук ему пришлось крутиться у лавочника по хозяйству - кормить животину, убирать двор, в страдную пору на полях и лугах угробляться. И платы никакой - за харчи. Отработав оговоренный год, Емельян ушел в волость, к настоящему, как думал, купцу. Но и там оказалось тоже самое: свиньи, коровы, кони, "поди сюда, беги туда". Наукой и не пахло. На следующий год он подался в уездный город. Найти место там оказалось куда сложней. После недельных мытарств ему повезло, взял его к себе один купец на разносы. И не в какую-то лавку, а в настоящий магазин. Емельян, как говорится, из кожи вон лез, чтоб выслужиться и встать за прилавок. Но минул год, другой, а за прилавок хозяин его так и не ставил. К тому времени Емельян осмотрелся в городе, пообвыкся и узнал, что за прилавок - не самое доходное место. Есть должности и выгодней - приказчик или доверенный.
   В поисках лучшей доли Емельян Лукич послужил не у одного уездного купца, но выше сидельца в лавке так и не поднялся. И с уважением, почему-то, никак не ладилось. При устройстве на новое место он представлялся по имени-отчеству. И даже бороденку для солидности отпустил. Но все одно кликали не иначе как Емелькой, и крайне редко Емельяном, но никогда - по отчеству. Обида брала жуткая. Какого-нибудь замухрышку, глядишь, через год-другой в приказчики и по имени-отчеству, а его, солидного, усердного - Емелька! Ну не пакость ли, а?
   В конце концов Емельян Лукич махнул на всех рукой и решил начать свое дело. Как бы там ни было, а к сорока годам у него, кроме солидного животика, небольшой капиталец скопился. В родной волости открыл лавку, поручил ее жене, а сам занялся разъездной торговлей. Не ахти как, но дело пошло, и вот в декабре минувшего года он выбрал сословное купеческое свидетельство второй гильдии. Теперь у него и в городе было две лавки, одну из которых он гордо называл магазином. И теперь ему жуть как хотелось, чтоб все знали, что он купец второй гильдии. И при каждом удобном и неудобном случае, к месту и нет, он говорил об этом. Бывало, стоит на крыльце лавки, а мимо идет кто-нибудь из знакомых мещан и лузгает семечки. Он скажет:
   - Все семечки грызешь? А вот нам, второгильдейцам, так нипочем некогда этим заниматься, потому, как дело не позволяет.
   И при этом обязательно вытащит часы из кармашка, щелкнет крышкой, глянет который час.
   Вот и сейчас, в вагоне, ему хотелось, чтоб едущие знали, что он купец второй гильдии. Но как им об этом сказать? Вон они, какие буки - сидят и молчат, хоть бы кто-нибудь о чем-нибудь заговорил. Как воды в рот набрали. А этот, из благородных, так вообще глаза закрыл - спящего разыгрывает. Будь билет в вагон первого класса не такой дорогой, Емельян Лукич обязательно в него бы сел. Уж там-то публика точно бы разговор завязала, и тут бы он сказал - кто он есть.
   Вагон дернулся и стал сбавлять ход. Пассажиры задвигались. Бедный благородный открыл глаза, взял поудобней трость, приготовился выходить. Учителя тоже засобирались. Для купчика остановка, как отдушина - можно пройтись, размяться. Только дьяк никак не среагировал на остановку поезда. Он только слегка отдвинулся и сжался, пропуская выходящих пассажиров. Купчик ринулся к выходу из вагона первым.
   - А што, любезный, - зарокотал он, завидев кондуктора, - долго ль мы будем стоять?
   Кондуктор, окинув взглядом купца и поняв, что перед ним не высокородие, и даже не благородие, а так - выскочка, отвернулся и нехотя пробормотал:
   - Четверть часа.
   Каким тоном, и с каким видом ответил кондуктор, Емельяну Лукичу не понравилось - небрежно, неуважительно. И кто выказывает непочтенье-то? Кондукторишка, букашка с кокардой! Мало того - еще и при публике вагона второго класса.
   "Ах, ты, хвост поросячий!" - разгневанно подумал Емельян Лукич и, скорчив в негодовании лицо, собрался было отчихвостить наглеца, но поезд уже остановился и возмутитель ранимой купеческой души спустился на перрон. А отчитывать должностное лицо, да еще при исправлении им служебных обязанностей, Емельян Лукич не отважился. Да и боязно, а ну как тот еще большее непочтенье выкажет? Сраму не оберешься.
   Выйдя из вагона, Емельян Лукич презрительно глянул на хама в тужурке и, заложив руки за спину, чинно прошествовал к вокзалу.
   После остановки, когда паровоз, выбрасывая клубы пара и дыма, погромыхал дальше, оказалось, что учитель с женой и дворянин сошли совсем. Дьяк все так же был молчалив и задумчив. Почтовый чиновник, оставшись на полке один, снял фуражку и сидел свободней. Емельян Лукич уже не юзгался на полке, а сидел нахохлившись, и по выражению его лица было видно, что внутри его кипит негодование. Так оно и было. Бурчащий ответ кондуктора, на который бы иной человек и не обратил внимание, задел его, как говорится - за живое. Ему хотелось рвать и метать. И чем дольше он думал о кондукторе, тем больше распалял себя. Теперь ему казалось - тот не просто буркнул, а даже хмыкнул брезгливо. И, однако, выругался площадной бранью в его адрес. И пассажиры, вроде как ухмыльнулись. Вскоре он так завел себя, что удерживать негодование внутри не хватило сил, и, расправив плечи и выпятив грудь, спросил тщедушного почтового чиновника.
   - А позволь-ка, батенька, спросить?.. Да-да, тебя, тебя!
   Внешняя невзрачность и внутренняя, даже видимая на лице, пришибленность чиновника, позволили Емельяну Лукичу обратиться к нему на "ты".
   Чиновник не сразу откликнулся.
   - Вы меня просите? - удивленно спросил он, с трудом возвращаясь из мечтаний в реальность.
   - Да, да, тебя!
   Чиновник опасливо уставился на спрашивающего и слегка подался назад.
   - Чего-с вам надобно?
   - Кто будешь-то, по чину? - и Емельян Лукич пухлым перстом указал на мундир.
   - Э-э... А-а... то... по почтовому ведомству, значит, я...
   - Ага! - непонятно к чему выкрикнул Емельян Лукич.
   Громкий разговор Емельяна Лукича выдернул из дум дьяка, и он тоже настороженно покосился на возбужденного купчика.
   - А хамов-то много ль в подчинении? - продолжал вопрошать Емельян Лукич чиновника.
   Глаза чиновника расширились, брови взметнулись.
   - Простите-с, я... того... не понимаю?
   - Экий ты... - Емельяну Лукичу не терпелось перейти на главную тему, а чиновник мямлил, не понимал, и это вызывало не только досаду, но даже злость. - Ну, на побегушках-то много имеешь? - и посучил руками.
   Чиновник растерянно проследил за руками купчика, затем снова перевел взгляд на его лицо.
   - Так... иначе-то... как же... не без того...
   Видно было, что чиновник не уразумел - чего от него хотят, и от этого вконец потерялся. Рука его непроизвольно сгребла фуражку и положила на колени.
   - Ну а в харю ты их тычешь? - и, сжав кулаки, Емельян Лукич подался к чиновнику.
   Глаза его выкатились еще больше, лицо побагровело. Чиновник испуганно отпрянул назад. И не будь у лавки спинки, он бы непременно свалился на пол.
   - Ка... как... кого?.. За что-с? - голос у него задрожал, пальцы нервно стали мять фуражку.
   - Как каво? Хамов! Их, батенька, непременно надо бить в харю! - при этих словах Емельян Лукич повернул голову в сторону, где должен быть кондуктор. - А ежели их не хряпать, то они... таво... забудут всякое уважение и почтение... к благородным и достойным людям.
   Чиновник в лице изменился. И если бы не ступор, в который он вошел от натиска соседа-купчика, то его бы уже и след простыл. А Емельян Лукич до того распалился, что усидеть не мог. Вскочив, он вышел на проход, и стал там метаться: три - четыре шага проскочит в одну сторону, и - назад. Выкрики его стали громче и злей. Своим поведением он привлек внимание всего вагона. Но его это не волновало. Для него теперь существовали только два человека: невидимый кондуктор и чиновник. Последний - как слушатель.
   - А я вот завсегда хама в морду! С превеликим удовольствием! - с пеной у рта выкрикивал Емельян Лукич. - Кажан день... Иной раз бывает и по нескольку раз на дню!
   Перепуганный насмерть дьяк скукожился и, не мигая, таращился на купчика, как будто перед ним - исчадие ада, дьявол воплоти. В его руках вдруг, невесть откуда, появился "Новый завет". Раскрыв книгу наугад, он, молча шевеля губами, принялся читать.
   - Потому как без этого, - продолжал изливать гнев Емельян Лукич, - нашему брату купцу, никуда не пробиться. Зайдешь, бывало, в завозню, а там хам в телеге дрыхнет. Я его так в морду причащу, што юшка по всей харе!.. Да што в завозню!.. Бывает - в ресторан! - тут Емельяна Лукича занесло. Он не то что в ресторане, а и в кабаке-то, из бережливости, ни разу в жизни не бывал. - Вхожу, а он стоит с надменной мордой, и не смотрит. Тогда я его в морду - хрясь! Пашто, мол, свиное рыло, почтенье купцу второй гильдии не выказываешь?! Да и с другого плеча - хрясь! Чтоб надменье-то с морды слетело.
   И для достоверности Емельян Лукич показывал, как он "хряскал" непочтительного ресторанного швейцара, но представлял в этот момент кондуктора.
   Чиновник вжался в стенку и замер. Дьяк поджал ноги, скрытно и мелко перекрестился, и вознамерился при удобном случае шмыгнуть прочь из вагона. А Емельян Лукич продолжал неистовствовать. Казалось вот-вот и он начнет крушить все, что под руку попадет.
   - А как же иначе-то? - гневно вопрошал он невесть кого, и сам отвечал. - Да никак! Потому как он, хам, окромя вот этого - и он сунул в сторону чиновника крепко сжатый кулак, - никого не боится, и никого не уважает так его... Вот... И тот, кто не долбит хама в морду - мозгля!.. Вот!
   В порыве гнева Емельян Лукич не заметил, как в вагон вошел приметный пассажир. И с первого же взгляда было ясно - цену себе он знает. Ростом он выше среднего, по возрасту - лет около сорока, в плечах косая сажень, богатырская грудь. Правильные, красивые черты лица. Властный, самоуверенный взгляд. Брюнет. Одет он в самое модное: черный вестон, полосатые визиточные брюки и черные лаковые полуботинки. Крез да и только.
   На входе он остановился, повел сумрачным взглядом поверх голов. И сделал он это, надо полагать, не для того чтобы осмотреться, а позволить себя рассмотреть. Но внимание большинства пассажиров было привлечено неистовствующим Емельяном Лукичом. Позади креза, в покорной позе, замерли двое щеголеватых, под стать хозяину, крепких парней.
   Не получив ожидаемого внимания, и видя кто создает помеху, крез не спеша, слегка пошатываясь, не то от выпитого, не то для форсу, двинулся по вагону. Подойдя к Бахтину, заслоняющему проход, он негромко, тоном каким обычно гонят норовящего шмыгнуть на кухню дворового пса, сказал:
   - Пшел вон!
   Емельян Лукич, несмотря на возбужденность и поглощенность в свое, среагировал на грубость в долю секунды:
   - Да я тя!.. - рыкнул он и тут же, увидев кто перед ним, осекся.
   Но было поздно. Крез оказался проворным и резким в движениях. И не успел Емельян Лукич и глазом моргнуть, как получил смачную оплеуху, от которой в глазах померк свет, и пролетели не то звездочки, не то искры. А в голове, словно в колокол ударили. Емельян Лукич мелко перебрал ногами в сторонку, но выстоял. И уже в полуобморочном состоянии, не соображая что делает, протянул руки к крезу. И тут же получил более крепкий удар по глазу. Этого удара он уже не выдержал, и кулем завалился на перепуганного насмерть почтового чиновника. На какую-то минуту Емельяну Лукичу показалось, что он вместе с вагоном провалился в ад: в голове шум, в ушах звон и не то свист, не то вой, сквозь который слабо пробился и угас чей-то испуганный вскрик. В глазах - черная рябь. Как будто душа с телом расстается. И он валится, валится...
   Когда в голове утихло, а в глазах прояснилось, Емельян Лукич увидел, что находится не в преисподней, а в вагоне на полу.
   - М-да... однако... - пробормотал он, перебираясь на лавку.
   Огляделся: дьяка - нет, чиновник - ни жив, ни мертв, из угла таращит на него глаза. Не сразу и постепенно стало возвращаться чувство реальности: запылало ухо, глаз стал заплывать. Емельян Лукич осторожно, слегка прикоснулся к уху - горячее и припухшее. Потрогал глаз - вроде как пельмень под веко сунули. А тут и припомнил: кто и как ему навешал такие подарки. О-хо-хо! Дела! Но удивительно - на душе покойно. Ни злости, ни обиды? Может оттого, что ни кто попало приложился, а сам Иван Михеевич Елисеев?
   "Всего скорей так" - решил Емельян Лукич, а в слух сказал:
   - Горяч же... однако, Михеич-то!
   - М-да, - негромко протянул чиновник, видно тоже приходя в себя.
   - Эт ничо... эт даже и хорошо! - бодро проговорил Емельян Лукич.
   - Отчего же? - удивился чиновник.
   Емельян Лукич ухмыльнулся.
   - А оттого, што сам это Иван Михеич приложил мене! Знаешь, поди, такого?
   Чиновник отрицательно покачал головой.
   - У-у, - протянул разочарованно Емельян Лукич. - Темный ты, однако, человечешко, раз самово Ивана Михеича Елисеева не знаешь! Промышленник-мильеньщик! Я ить к иму и еду. И хорошо, што он меня тут приложил... Теперь-то как токо я к иму зайду, так он меня и признает зараз. Авось и дело глаже сладится.
   - А вам ни... это... - осторожно спросил чиновник.
   - Чево это?
   - Ну... что... это, - и чиновник хотел спросить: не обидно, мол, что самого, как хама - в морду? Но не стал, постеснялся, да и обидеть побоялся.
   Емельян Лукич истолковал вопрос по-своему.
   - Это? - спросил он, указывая пальцем на заплывший глаз. - Это ничо! Деньги-то я с одним глазом пересчитаю. А сорт товара так и на ощупь определю. В этом деле я дока, всякого за пояс заткну... Хорошо, с каким благородным человеком пообщался... Свой человек Михеич... Благородный!
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"