Аннотация: Сборник ироничных ностальгических рассказов-зарисовок о 70-х гг. глазами ребёнка
Посвящаю моим родителям
В.Г. ШНАЙДЕР
ОДНО ОТДЕЛЬНО ВЗЯТОЕ ДЕТСТВО
рассказы для медленного чтения
Содержание
Предисловие
Часть I. Три-пятнадцать
Это было в те времена...
'И где найти нам средства, чтоб вновь попасть туда?'
Потому что не хочется умирать
Мой город 70-х
Мой мир
День рождения моего брата
Сказка
Жестокость
Спокойной ночи
Семён
Красота
Скука-Тоска
Фрукты/овощи
Кино
Часть II. 1-го Сентября до новой эры
Пройдемте далее
1 Сентября
Перемена
Травматология
Кол
Тюльпаны
ДК АПЗ
Мой спорт
Лайба
Джинсы-техасы
Тот самый медляк
Бони М
Выпускной
ПРЕДИСЛОВИЕ
Начну с цитаты. 'Хорошая книга - это удивительная, уникальная вещь, она каким-то образом мистически совпадает с тем периодом жизни, в котором ты сейчас находишься... она прямо для тебя написана, эта та книга, которая даёт тебе на некоторое время ощущение, что ты не одинок'. Это слова Евгения Гришковца. Мнение его, конечно, субъективно (как и почти все в литературе), но совпадает с моим ощущением от встречи с небольшим эссе 'И где найти нам средства, чтоб вновь попасть туда?', через которое я открыл для себя и близких мне людей небольшой сборник 'Рассказы для армавирских детей 1960 - 1970 гг.', опубликованный Владимиром Шнайдером в Интернете несколько лет назад.
Сейчас это уже полновесная книга 'Одно отдельно взятое детство'. Это, конечно, сборник, но не рассказов, не новелл, не этюдов. Автор, быть может, сознательно ушел от жанровой определенности текста (текстов) и каких-либо разъясняющих подзаголовков в названии книги, оставляя простор для мыслей читателя . Воспоминания, переплетенные размышлениями и ностальгией - таково мое восприятие книги. Ностальгия здесь та самая, о которой писал А.М. Городницкий: '...тоска не по дому, а тоска по себе самому'.
Биографичность повествования и единый пространственный контекст - армавирские улицы и дворы - ничуть не сужают смыслов и эмоционального простора книги. Наоборот, многочисленные детали и подробности быта, к которым автор очень внимателен, 'отсылают' чуткого читателя, никогда не жившего в Армавире, к собственным детским и юношеским воспоминаниям, заставляют 'примерять' тот или иной эпизод из 'отдельно взятого детства' на себя. А ненавязчивая философичность и тонкий лиризм пробуждают пронзительное чувство родства с тем местом, которое 'никому нельзя отдать...'. В этом смысле мозаика эссе-воспоминаний В.Г. Шнайдера - замечательный пример литературной трансляции 'нравственной оседлости' (термин академика Д.С. Лихачева), так недостающей современному человеку.
Отмечу еще одну деталь: автор (помимо прочего - доктор исторических наук, профессор) сознательно или нет, создал великолепный источник по истории армавирской повседневности, городской топографии, официальной и неофициальной топонимии и, главное - дал 'срез' большой, славной и во многом трагичной эпохи, в которой мы были детьми и входили в пору юности.
Виталий Бондарь, историк
ЧАСТЬ I. ТРИ-ПЯТНАДЦАТЬ
ЭТО БЫЛО В ТЕ ВРЕМЕНА...
Это было в те времена, когда на углу улиц Мира и Халтурина стоял безвестный точильщик, который нажимал ногой на широкую резную педаль своего точильного приспособления, чем приводил в движение два разновеликих круглых камня, и, брызгая искорками, возвращал к активной жизни наши старые ножи и ножницы.
Это было в те времена, когда возле перрона первого вокзала, посреди небольшого бассейна с золотыми рыбками, гипсовый Данила-мастер высекал гипсовый каменный цветок, за которым пряталась такая же гипсовая Хозяйка Медной горы.
Это было в те времена, когда каждый день на серый асфальт центральной площади, в поисках разбросанных кем-то хлебных крошек, гудя и хлопая крыльями, слеталась огромная стая разномастных голубей.
Это было в те времена, когда армавирцы садились в троллейбус, нередко, лишь для того чтобы просто покататься. Тогда на дорогах чаще встречались автобусы и грузовики, чем частные легковые авто, а самой шикарной машиной считалась 'Волга' ГАЗ-24.
Этот было в те времена, когда жареные семечки можно было купить по 10 копеек за большой гранёный стакан, и продавали их только пожилые женщины существенно старше 60 лет.
Это было в те времена, когда навещать родственников или хороших знакомых, обладавших жилплощадью 'с удобствами', только для того чтобы помыться в их ванной, считалось вполне нормальным.
Это было в те времена, когда ещё не совсем исчезли люди, которые верили в то, что можно построить беспредельное коммунистическое счастье в одной отдельно взятой стране.
Это было в те времена, когда любые вопросы быстро находили свои ответы, когда жизнь казалась бесконечно долгой, и сожалеть было ещё не о чем и не о ком.
Это было в те времена, когда мы были детьми.
Я думаю, что все наши 'взрослые' старания и усилия, цели и пути к ним - это неосознанное стремление вернуть гармоничность, ясность и доброту безвозвратно утерянного Мира Нашего Детства, это желание вернуть те времена, когда все взрослые были большими и добрыми, завтрашний день обязательно был лучше вчерашнего, и всё самое интересное было ещё впереди.
'И ГДЕ НАЙТИ НАМ СРЕДСТВА, ЧТОБ ВНОВЬ ПОПАСТЬ ТУДА?'
Время беспощадно стирает город моего детства.
Мне нужно было записать эту фразу, иначе я стал бы повторять её про себя тысячу раз.
'Куда уходит детство?'... Пожалуй, есть у Пугачёвой несколько песен, за которые я готов простить ей всё то, что она сделала с собой после них.
Время замещает старые части моего города новыми. Оно неспешно играет паззлами эклектичных картин, в которых архитектурная псевдо старина сочетается с настоящей стариной, когда-то натужно подражавшей столичным образцам. И это выглядит ещё самым удачным решением.
Стёрлись многочисленные маршруты автобусов, а вслед за ними и остановки, возникавшие прежде в самых неожиданных местах. Проходя мимо их едва вдающихся в проезжую часть асфальтовых платформ и разрушенных бордюров, сейчас уже трудно поверить, что это место когда-то привлекало людей.
Исчезли старые магазины, унеся с собой белые чепчики продавцов, механические кассовые аппараты и пластмассовые сеточки с граммами шоколадных конфет, среди которых одна обязательно была разрезана пополам. И только бетонный пол, усеянный мраморной крошкой в прожилках зелёного стекла, разграничивающего его серые и грязно-розовые ромбы, смутно напомнит о том, как ты когда-то тоскливо смотрел на него, изнывая в очереди за колбасой.
Исчезли телефонные будки, а говорить о своих делах громко и где попало, перестало кого-то смущать.
Автоматы с газированной водой освободили плоскости городских стен, и эти выцветшие участки уже давно закрыли штукатуркой каких-то модных технологий. Условная гигиена ополаскиваемых в фонтанчиках стаканов сменилась разовой посудой, более соответствующей фобиям общества, застигнутого СПИДом.
К двум ресторанам на весь город теперь добавилось тридцать, а вместе с переходными и гибридными формами этих заведений, наверное, все сто. При этом складывается впечатление, что большая часть населения бывает в них ничуть не чаще чем тридцать лет назад.
Куда-то подевались подтянутые курсантские патрули, некогда часто встречавшиеся на улицах города. Один офицер и двое 'курсачей' с повязками. Они вспоминаются мне почему-то исключительно в шинелях.
Уже не рисуют киноафиш. Уже нет тех выдумщиков-художников при кинотеатрах, которые изобретали для каждого нового фильма свои шрифты и расцветки, а ниже названий банальным чёрным цветом писали через запятую время начала сеансов. Странное дело, но даже на первый девятичасовой просмотр никогда не было настолько мало зрителей, чтобы контроллёр на входе сказал: сдавайте билеты, сеанс отменяется. Его никогда не отменяли, потому что для многих, кто не успел купить билет на вечер в кассах предварительной продажи, этот самый первый сеанс и был шансом увидеть заветную 'Бездну', 'Четырёх мушкетеров' или 'Анжелику - маркизу ангелов'. Тогда было о чём поговорить с одноклассниками, тогда было о чём помечтать перед сном, тогда казалось, что ты сумел не пропустить какой-то важной и необходимой ступени развития.
А какой запах был у чая! Казалось, он обволакивал собою весь дом. У нас в семье было много разных подстаканников: жёлтых позолоченных, эмалированных темно-синих, с рельефами-пейзажами Москвы, юбилейных, с животными... Обычно мы пили чай из кружек, но иногда и из стаканов; больше ради любопытства. Обедая какой-нибудь жареной картошкой и казалось совсем уж насытившись, выпиваешь полстакана чая, и кажется, готов съесть ещё столько же.
Чай мне запомнился почему-то в образе огромных прессованных плит, торчком стоявших где-нибудь в верхней части витрины продуктового магазина.
Эти плиты исчезли, как и специальные ложечки, которыми пробовали на свежесть хлеб, они исчезли, так же как и берёзовый сок в трёхлитровых баллонах, как и прозрачные молочные бутылки, и молочные же треугольные пакеты, соки в стеклянных кувшинах, одним из которых обязательно был томатный; они исчезли, так же как и сладкие кукурузные палочки в больших картонных пачках с малышом, в которых где-то на дне обязательно прятался кусочек спрессованной сахарной пудры...
ПОТОМУ ЧТО НЕ ХОЧЕТСЯ УМИРАТЬ
Были ли вы когда-нибудь в старом санатории? Не в старом-престаром, построенном ещё до революции, с деревянным фасадом, покрытым облупившейся краской, с заколоченным парадным входом и округлыми окнами, а в просто старом - довоенном? Наверное, этот вопрос звучит комично, если посмотреть на название рассказа, который, впрочем, совсем не о том, как надо беречь здоровье.
Так вот, приходилось ли вам бывать в старом санатории? В таком, где кажется, что вот сейчас из-за угла появится статный мужчина с гладковыбритой головой, в пенсне и усиками как у Гитлера. Он будет в лёгком белом костюме и белых же парусиновых туфлях. В таких санаториях чувствуешь себя верным сталинцем, приехавшим на воды перевести дух от изнуряющей борьбы с правым уклоном и иными вредными 'шатаниями' в партии. Здесь опасаешься того, что проснувшись ночью, увидишь над собой призрак первого секретаря какого-нибудь обкома, сердце которого в этом же номере когда-то не выдержало радоновых ванн и молодой жены.
В таких санаториях обязательно есть заброшенная танцплощадка, заросшие травой зрительские ряды летнего кинотеатра и кошки, ожидающие у дверей столовой кусочка бледного диетического омлета. И всё это - на фоне торжественных голубых елей.
А в номерах ещё сохранились старые памятки, отпечатанные в 80-е или даже в 70-е годы, адресованные товарищам отдыхающим санатория с брутально-профессиональным или неуместно-идеологическим названием. Кое-где здесь ещё попадаются старые тумбочки с тёмной полировкой и характерными бороздками, оставленными пробками от 'Буратино' или 'Саян', а может быть 'Байкала' или даже новороссийской 'Пепси-Колы'.
Скрыть возраст таких домов отдыха почти невозможно. И даже если новые хозяева возьмутся, например, облицевать вздутые грибком стены санузлов модным и дешёвым пластиком, заменят водопровод и подвесят потолок, у них ни за что не поднимется рука на метлахскую плитку.
Если вы были в таком санатории, значит, почти наверняка, вам уже исполнилось 40 лет. Потому что если вам ещё нет сорока, а вы всё-таки попали в такое место, то вряд ли вы заметите, что здесь как-то необыкновенно грустно. Не скучно, а именно грустно. Особенно осенью.
А всё началось тогда, когда я заметил, что мне надоело море. Не в том смысле, что через 3-4 дня, как и всем, а конкретно надоело. То есть, я понял, что могу вообще прожить без моря. И одновременно с этим мне занравились горы.
Вот откуда берутся санатории, которых ты прежде совершенно не замечал. Санатории, конечно, были, и что-то о них всё время напоминало. Вот, например, мама ездила в Пятигорск: фото с орлом и датой. Вот бабушка привезла кружку с совсем уже чуждой сегодня надписью 'Трускавец'. Так что санатории, видимо, были и раньше, и даже касались моей семьи, и я совершенно не заметил, когда они стали фактом и моей жизни тоже. Эти заведения появились в ней вместе со словами и терминами, которых я раньше даже не слышал: амбулаторная карта, КЭК, стол ?5, и самое катастрофическое - эпикриз.
В целом я не нашёл в санаториях ничего плохого. Кое-что мне в них даже понравилось. Прежде всего, это внушаемая окружающими вера, что всё здесь на пользу.
Но отчего же тогда мне так грустно, когда я бреду по пустой аллее осеннего парка, намеренно загребаю ногами светло-коричневые и грязно-жёлтые листья, смотрю на старые запущенные беседки, закрытые навсегда бюветы, полустёртые таблички пешеходных маршрутов, смотрю на продрогших старушек с семечками и арахисом, на вечные кружки-поилки?.. Я хватаю взглядом падающие листья, и мне хочется, чтобы аллея - сырая, плохо освещённая, без лавок и с выбитыми кусками асфальта - никогда не кончалась. Я знаю, что пока я иду по ней, я не умру. Я умру не здесь, не сейчас, умру при других обстоятельствах и ощущениях. И это действительно так. И потому на короткое время я обретаю бессмертие.
В грудь немного дует, противно попискивает туфель и правой руке неудобно в одном кармане с одноразовым стаканчиком. Я почти уже бросил курить. А хочется.
И почему-то здесь, можно сказать, в горах, в тишине и покое, я вспоминаю море. Не то море, которое стало навязчивым, изнуряющим, переполненным отвратительными красными туловищами, с чудовищными песнями до 3-х часов ночи, а то море, которое ещё было нормальным. В том море всегда была прозрачная вода и в ней видны были медузы, по жёлтому песчаному дну в зыбких полосках солнечного света бегали рачки-отшельники, и суетились стайки серебряных рыбок. В том море даже был настоящий огромный якорь, весь поросший водорослями и моллюсками. В том море легко и много плавалось, плечи обгорали, но быстро проходили. И, вообще, было не понятно, что значит 'отдыхать на море'? Отдыхать от чего?
Каждый хранит своё первое детское воспоминание. Может быть, оно и не первое, а второе или третье, нельзя ведь точно сказать. Но мы его датируем, соотносим с какими-то другими событиями и ведём от него отсчёт своего 'я'. У меня тоже есть такое событие. А соотносится оно с поездкой на море, в город Таганрог. Вот там, на песчаном пляже, на берегу мелкого Азовского моря и состоялось событие, которое я могу датировать с точностью до трёх летних месяцев. Мне тогда шёл четвёртый год.
Состоялось событие - это громко сказано. Просто запомнилось и не забылось.
У меня была лодка с голубым дном и белыми бортами. Родители купили её мне... Здесь надо сказать, что оказались мы в Таганроге не просто так. Там жила мамина сестра с мужем и моим двоюродным братом, которому тогда было года полтора-два. И ему тоже понравилась моя лодка. Уже на пляже он занял её, а я не согласился. В результате я получил от отца по пятой точке. Я не помню отчётливо того момента, когда отец меня шлёпнул. Я помню следующий миг, когда мне стало необычайно обидно, и я отошёл в сторону - из тени деревца, под которым сидели мои родители, тётя, дядя и брат в моей лодке. Написал сейчас эти слова и понял, что выходит так, что моё первое детское воспоминание - это чувство обиды? Какой ужас! Нет, моя жизнь не была такой уж плохой. Но как же так вышло?
Я отошёл в строну - на солнцепёк. В нескольких шагах я увидел красивый розовый цветок. Это было какое-то сорное растение, кажется, чертополох (это я уже потом узнал). Я подошёл к цветку и впервые в жизни поймал бабочку. Я осторожно схватил её за крылышки и поднял. Меня это несказанно обрадовало. Вот и всё событие.
Я ещё много чего запомнил из той поездки: и жёлтого плюшевого медведя моего брата, и рисунок на клеёнке, постеленной на кухонном столе, их шершавый диван и ковёр над ним. А ещё я запомнил трамваи, которых не было в нашем городе. Особенно врезалась в память картина, когда я смотрел в заднее окно первого вагона на прицепной второй вагон, где было пустое место вагоновожатого.
Так что, как ни крути, а с морем связаны мои первые детские воспоминания. По крайней мере, я так считаю.
После Таганрога мы не ездили на побережье лет восемь. По меркам детской жизни это очень большой срок. Настолько большой, что когда мы приехали в Анапу, и родители торжественно сообщили мне, что вот сейчас я увижу море, то у меня было полное впечатление того, что я увижу море впервые. Оно мне понравилось. Море не обмануло моих ожиданий. Мелкий песчаный пляж, ласковое солнце, тёплая вода, что было ещё нужно? Тем более, я обнаружил, что у меня как-то само собой получается держаться на воде. Вот так я научился плавать.
Родители тоже дорвались до пляжа. Причём так, что в первый же день мама сильно перегрелась и на следующее утро, прямо на моих глазах, упала в обморок. Вот это испытание, скажу я вам. Отец сильно испугался того, что мама умрёт, и когда она пришла в себя, то через минуту он и сам рухнул без сознания. Я понимаю, что это выглядит не очень-то правдоподобно, но так было на самом деле. Я ничего не присочинил.
В ту же поездку я чем-то отравился. Меня много и натужно рвало. Меня отпаивали чаем, и он так мне опротивел, что я в последствии не мог пить его несколько лет. Потом забылось.
И что это был за отдых? Километровые очереди в единственную на весь пляж чебуречную, ночёвки на раскладушках в деревянных сараях, покрытых рубероидом, самостоятельная готовка обедов или случайный перекус... Из этой поездки мы привезли ящик иранского кишмиша. Это изюм, только с косточками. Ящик! Ящик этой ерунды! А потому что 'давали', и очередь была небольшой. Этот ящик я помню отлично: светло-серый картон в надписях и рисунках красного и зелёного цветов, внутри упаковочная бумага, а в ней кишмиш..., половину которого пришлось потом выбросить.
И всё равно море было прекрасным, и лето без него казалось потерянным. Сама дорога к морю была преисполнена каким-то безмятежным и, кажется, совершенно беспричинным счастьем, когда что-то сладко замирало в животе, и вся предшествующая жизнь уж если и не исчезала, то совершенно бледнела и выцветала в сравнении с ближайшими двумя неделями и всеми последующими годами. А ведь их будет ещё очень-очень много. Почти бесконечно много. Их будет так много, что трудно себе представить: даже больше, чем до 2000-го года. Само по себе это почти невозможно осознать, потому, что 2000-ый год будет аж после армии (причём тоже далеко не сразу).
Море радовало меня ещё долго. Мне не сложно сказать, когда это кончилось, так же, как несложно вспомнить когда и чем для меня кончилось детство на море.
В то лето я окончил школу, и всё как-то не заладилось. Я хотел поступать в мореходку. Начал оформлять медицинскую справку по форме 86-У, но меня быстро забраковали из-за искривлённой перегородки носа. Когда я был уже готов лечь на операцию, вдруг заупрямились родители, очевидно, до последнего надеявшиеся, что море - это у меня не всерьёз. В результате они заставили меня отнести документы в один вуз, на такой факультет, где нужно было сдавать физику и математику. В мореходку их тоже нужно было сдавать, но это же МОРЕХОДКА. Устные экзамены я сдал на четвёрки, а контрольную провалил. Отец был вне себя. Он обвинил меня в том, что я сделал это нарочно, чтобы уже в середине августа поехать на море. Намечалось ехать без меня, но ничего уже не поделаешь, пришлось брать с собой.
В первый же вечер, на соседней базе отдыха, я встретил своего уже бывшего одноклассника, в первый же вечер мы пошли на танцы, и в первый же вечер под популярную уже тогда песню 'Машины времени' 'За тех, кто в море', нам накостыляли местные. Их было человек десять, и о сохранении своего лица в такой ситуации можно было думать только в буквальном смысле слова. У меня это получилось посредственно - мне сильно разбили губу. Родители были в шоке, особенно мама.
На следующий день я тщательно заточил электрод, первоначально приготовленный для охоты на бычков и морских собачек, и все оставшиеся дни проносил его прикреплённым к поясу, на тот случай, если встречу кого-либо из этих уродов. Конечно, не встретил.
Последний летний отдых 'перед армией' был испорчен. Я тогда был очень зол, а ещё больше раздосадован тем, что свидетелем всего этого мордобоя стал мой одноклассник, несмотря на то, что ему тоже досталось. Но досталось-то ведь меньше, чем мне. И все эти переживания складывались в трагедию вселенского масштаба. А ведь меньших трагедий тогда и не бывало. Каждая из них перечёркивала всю прошлую, а самое страшное - будущую жизнь, ложась несмываемым пятном на мою репутацию, непоправимо подрывая мой авторитет в глазах одноклассников и соседских пацанов.
И должно было пройти ещё очень много лет и много вселенский трагедий, очень много проговорённых истин, прочитанных книг и, к сожалению, написанных стихов, чтобы я действительно научился верить в то, что через десять лет всё это не будет иметь никакого значения. Да, какое там через десять!..
Почему же я вспоминаю всё это? Вспоминаю сегодня, когда уже давно знаю, от чего надо отдыхать, где, как и сколько это стоит?
Почему я вспоминаю своих родителей в ту злополучную поездку в Анапу, из которой самым приятным оказался впоследствии только наполовину съеденный ящик иранского кишмиша?
Зачем мне нужно помнить это? Почему это лезет мне в голову и затеняет усыпанные коричневой и жёлтой листвой мокрые дорожки парка одного старого санатория? Не старого-престарого, а просто старого, наверное, ещё довоенного...
МОЙ ГОРОД 70-Х
Армавир 1970-х это и есть город моего детства. Точнее, ребёнком я был в начале того десятилетия, а к его концу я уже превратился в длинного и вертлявого подростка. Армавир для меня делился на две неравные по величине и своей значимости части: 'Город' и 'Мой мир'.
Город, лежавший за пределами Моего мира, был многомерен и делился на несколько районов по степени их восприятия мной. Было, как сейчас сказали бы, 'ближнее зарубежье', а было и дальнее. К 'дальнему' относился самый главный и притягательный район, который взрослые называли 'город'. 'Город', или попросту его центр, был как бы закручен и наслоен вокруг площади, на которой стоял памятник Ленину - местная легенда - с письмом, обращённым к будущим поколениям, и дланью, указующей, то ли на роддом, то ли на пельменную. К числу отдалённых, но известных мне районов принадлежал, своего рода, 'остров', на котором жили родители моей бабушки. Отправляясь туда, бабушка говорила: 'Пойду на тот край'. 'Тот край' непосредственно прилегал к самой отдалённой части известного мне мира - зоне отдыха, главной составляющей которой было водохранилище ?1.
Выход за пределы Моего мира был возможен только вместе с родителями, и если в 'ближнее зарубежье' типа зооветеринарного техникума или 'стоквартирного' дома с магазином на первом этаже ещё можно было высунуться на рискованную экспедицию, то представить себе это в отношении 'города', или тем более водохранилища, было решительно невозможно. Это расценивалось как тягчайшее преступление, наказание за которое воображалось настолько неотвратимым и предположительно ужасным, что об этом не хотелось даже думать. В добавок к этому, напускали страху рассказы родителей о загадочных водителях редких частных авто, которые заманивали малышей конфетами или обещанием просто покатать, а после невесть куда их увозили. Больше детей никто не видел.
По дороге на 'водохранку' нужно было перейти железную дорогу, где не было дня, чтобы кому-нибудь не отрезало головы или, в лучшем случае, руки. Неизбежность этого заключалась в том, что все непременно пытались пролезть под вагонами, а машинисты только того и ждали... Оно и понятно, ведь их никто не сажал за наезд на человека, в отличие от шофёров. Даже если тебе чудом удавалось прорваться через железную дорогу, на водохранилище ты непременно утонешь. А уж если вы с ребятами решили пойти на реку, то обречённой оказывалась вся компания. Я вообще не понимал, как и зачем люди ходят купаться в эти места.
И если в границах Моего мира опасное место было только одно: это вино-водочный магазин 'на порожках', вокруг которого толпились почти всегда только сомнительные личности, то за пределами Моего мира такие места шли одно за другим.
Если представить себе моё невероятное путешествие по знакомым мне местам моего города 1970-х годов, то начал бы я его непременно от 'стоквартирного' магазина.
Миновав пограничную зону скверика, и перейдя дорогу улицы Ефремова, я оказывался на углу 'стоквартирного'. Слева, под старой огромной ивой стоял ларёк 'Мороженое'. Это название очень точно отражало содержание торговли. В ларьке торговали мороженым. При этом только мороженым, и только одним сортом. У меня до сих пор сохранилась уверенность, что если продавался пломбир по 19 копеек, то ни на что другое места уже не было, но стоило проявиться батончикам по 28 (2-3 раза в год), как пломбир сразу исчезал. Поэтому, надо полагать, в советский период развития русского языка так сложилось, что для мороженого множественное число было одновременно и единственным, в отличие, например, от 'соков' и 'вод'. А соки и воды продавались в вожделенном кафетерии напротив ларька с одиноким мороженым. Но самое важное было то, что там взбивали молочный коктейль по 11 копеек за гранёный стакан. Он стал архетипом 'Коктейля' для многих советских детей той поры, который не вполне разрушился даже с приходом капитализма с его разнообразием коктейлей, включая алкогольные, что уже вообще ни в какие ворота не лезет.
Кафетерий был под одной крышей с хлебным магазином. Скучные булки-кирпичи с более или менее радостными коричневыми сдобными булочками по 9 копеек и рогаликами, уже не помню почём. Всё это оставалось слева. Справа, в комнате под огромным вентилятором с лопастями салатного цвета, между двух огромных окон, в периметре прильнувших к стенам стоек для посетителей, прятался коктейль.
Всегда влажный коричневый клеёнчатый прилавок выгодно оттенял наши медяки и 'десюнчики'. После того, когда они исчезали в руках продавщицы, в алюминиевых стаканах, как-то непостижимо удерживающихся на двух штырях коктейлевзбивалки, происходило жужжание и, разумеется, чудо... В каждом алюминиевом стакане было ровно два гранёных. Так складывались пропорции справедливости.
На самом углу 'стоквартирного' стоял телефон-автомат: будка, с половиной предполагаемых стёкол и, собственно, аппаратом, заглатывающим 'двушки', и выбрасывающим их через дверцу с надписью 'Возврат монет', в том случае если с вами не хотели говорить. В центре этой угловой площадки стояла будка по ремонту обуви. Своей формой она напоминала 'справедливый' стакан по 11 копеек, а цветом - не помню что. Под этой будкой всегда сидели бабки, продававшие семечки. Тогда большой стакан стоил 10 копеек, а маленький 5. Позже, когда старушки подняли цену на семечки в два раза, они стали объектами наших финансовых махинаций. Вместо двадцати копеек им предлагался 'трёкан' (трехкопеечная монета), натёртый до блеска почти серебряной белизны. Трёкан всегда подавался 'орлом' вверх. Иногда этот номер проходил.
Уходя дальше от границы Моего мира, я оказывался возле промтоварного и продуктового магазинов. В промтоварном магазине ничего особенного не было, в продуктовом тоже, но это нужно было каждый день. Самым ярким впечатлением от 'стоквартирного' были огромные очереди за маслом, выходившие далеко наружу. В них я бывал, чаще всего, вместе с бабушкой (родители работали, а мы - уже и ещё нет), где мне отводилась роль дополнительного номера, иногда записываемого мне прямо на ладошку.
Напротив магазина было три ларька: хозяйственный, аптека и союзпечать. В хозяйственном меня ничего не интересовало, в аптеке меня поражало присутствие овеянного легендами изделия ?2, но больше всего мой интерес вызывал киоск 'союзпечать'. Именно там у меня в своё время родится короткая по взрослым меркам страсть к собиранию значков.
Минуя 'стоквартирный' и ларьки по приёму стеклотары, я выходил на задворки стадиона ГОРОНО. С этой стороны туда можно было попасть через 'козье поле', где, кажется, в то время иногда, действительно, пасли коз.
Но я представлю себе, что проникаю на стадион со стороны центрального входа. В те времена он был какой-то квадратной по форме, и глинобитной по наружности постройкой, с широкими воротами и калиткой. Перед входом были ограждения, разделявшие потоки посетителей, что выдавало присутствовавший здесь некогда настоящий болельщицкий ажиотаж. Это самое 'некогда' в ту пору уже прочно проживало на стадионе. Отрывочные воспоминания о жарком дне, отце на маленькой восточной трибуне, и деревянном табло за северными воротами относятся, очевидно, к более раннему времени. К началу 1970-х, по-моему, футбольной команды уже не было, и стадион стоял на пороге своего длительного угасания и пыльного запустения.
Запоминающимся пунктом был буфет, как отголосок былой славы, имевший выход на улицу Тургенева. Места для зрителей и поле сейчас в целом такие же, несмотря на то, что бетонные конструкции сменили бытовавшие тогда кирпичные трибуны, включая центральную.
Очевидно, что некогда в нашем городе был интерес и к водным видам спорта, так как вокруг трёх бассейнов: с дорожками и сменными воротами для водного поло, прыжкового и 'лягушатника', стояли трибуны для зрителей. Лично я там никаких зрелищ никогда не наблюдал, но для чего-то же их строили(?).
За бассейном располагались площадки для игры в волейбол и баскетбол, посыпанные то ли рыжей пылью, то ли песком, и разделённые между собой лавками для зрителей, в один ряд.
Минуя стадион, я вплотную приближался к границам 'города', который отделял завод 'Армалит' - ужасное старое сооружение в несколько кварталов, с печами, в которых, как говорят, иногда гибли зазевавшиеся литейщики.
'Город' не имел чётких границ, но в моём представлении он был отделён от остального поселения, которое не имело определённого наименования, несколькими прямыми. Надо сказать, что моё пространственное восприятие было на удивление регулярным, делящим мир на продольные и поперечные улицы и кварталы. Последние были, по моему мнению, одинаковой квадратной формы, и то, что это не совсем так, я, с некоторым удивлением, открыл для себя гораздо позже.
Условные границы 'города' в целом совпадали с одной стороны с железной дорогой, а с другой - с ул. Р. Люксембург. Перпендикулярно им проходил 'сенной' мост - ещё одна граница. С его противоположной стороной было куда сложнее. Путём напряжённых воспоминаний я готов предположить, что там 'город' заканчивался горпарком, далее которого я никогда не ходил, и то, что было там - за 'Электротоварами' - я мог предполагать только гипотетически, да ещё наблюдая с колеса обозрения. Отсюда и начнём.
Горпарк - это сказка, мечта, приключение и поощрение одновременно. То, что я бывал здесь 'по великим праздникам', и одно это праздником уже и было, говорить излишне. В парке был фонтан, а в окружавшем его бассейне плавали золотые рыбки.
В парке были качели и аттракционы: лодочки, звёздочки, карусели с машинками, паровоз и 'чёртово колесо'. Огромные очереди, душные тёмные вечера, блеск разноцветных лампочек, искажённые рожи в зеркалах комнаты смеха, степенный павильон для шахматистов, тир, где я стрелял с подставки, целясь 'под обрез', да ещё круглая зарешёченная танцплощадка со входом как на стадионе - всё это, пожалуй, и есть мои впечатления от горпарка.
Рядом с ним был кинотеатр 'Победа', где я смотрел кино, по-моему, только один раз. Это был фильм про западную жизнь, то ли 'Она и дьяволы', то ли 'Одна среди дьяволов' - я уже не помню. Меня поразил пояс с деньгами, который в фильме прятали в каком-то дереве на болоте, а ещё то, что главный герой не смывал с крыла автомобиля пятно крови его возлюбленной, упавшей из предательских объятий с ножом в спине.
Дворец культуры был совсем ещё новым, но в то время я наблюдал его исключительно издалека.
Основные и самые громкие гастрольные мероприятия проходили на летней эстраде горпарка. Самым ярким воспоминанием для меня был приезд Яшки-цыгана из 'Неуловимых мстителей'.
Я помню, что мороженое продавалось у входа в рынок, рядом с фотоателье, а также возле входа в кинотеатр 'Пионер'. Ситуация с ним была такой же, как и в 'стоквартирном', только здесь не было ларьков, а мороженое изымалось прямо из каких-то латков-холодильников, продавщицами, которые, как мне казалось, здесь днюют и ночуют и никогда не меняются.
Иногда мы заходили в кафе 'Близнецы', точнее, это было два кафе, и находились они по обе стороны от вечного огня. Почти напротив 'Близнецов' было заведение, притягивавшее нас не меньше, чем кафетерий 'стоквартирного' - это был 'Родничок'. Полуподвальное помещение, делившее вход и лестницу в один пролёт с теле- или фотоателье, с надписью над входом в виде письменных букв (модное веяние 60-х годов) привлекало нас всё тем же молочным коктейлем.
Вообще говоря, радостей было мало, а по номенклатуре и артикулу удовольствий - по одной, но любили мы их беззаветно.
'Город' изобиловал парками, и особенно притягательным был 'пионерский'. Там стоял паровоз, избушка на курьих ножках и длинный павильон, лёгкий и почти прозрачный. В нём (или рядом с ним) можно было поиграть в шашки, шахматы и другие настольные игры, которые выдавались всем желающим.
Много-много можно ещё вспомнить о 'городе' начала 70-х, но скажу, пожалуй, ещё об одной улице - улице Мира. На ней стоял рынок, который по своей торжественности не вписывался в 'город', и как бы выпадал из него, но там - правее от входа - в параллельных рядах, крытых двухскатными навесами, летом и зимой торговали птичками, хомячками, рыбками, тритонами и черепахами. Они внушали мне самые тёплые чувства: я желал заботиться о них, смотреть на них, я планировал, где и как они могли бы разместиться у нас дома. Больше всего я хотел аквариум. Прагматичные родители, небезосновательно полагавшие, что в короткий срок уход за живностью переляжет на их плечи, убеждали меня подождать до получения новой квартиры: мол, у нас нет условий сейчас. И я, как воспитанный, послушный мальчик, подождал. Подождал ровно тридцать лет.
На рынке когда-то работал прадед, он рубил мясо. Иногда мне кажется, что об этом месте у меня какая-то генетическая память. Высокие тёмные перекрытия прилавков и павильонов, картошка и арбузы, как будто звери, спрятанные в клетке, обшарпанные стены молочного и мясного павильонов довоенной постройки, стрелковый тир со входом из рынка и выходом в горпарк - всё это словно лёгкие пастельные мазки жизнерадостного полотна неизвестного импрессиониста вписаны в мою детскую память, или переданы кем-то из моих предков, любивших город и жизнь так, как мне сегодня уже сложно понять.
На улице Мира, сразу за спиной бронзового Ленина, отгороженного невысоким бордюром от тротуара, пролегала оживлённая дорога. Тогда вокруг площади ходили автобусы - выцветшие ЛАЗы 'девятого' и Икарусы 'пятнадцатого' маршрутов. Они останавливались возле парикмахерской 'Локон', из окон которой часто выглядывали мастера мужских и дамских причёсок, ожидавшие своей очереди стричь клиента.
Совсем не изменился тоннель. Левее от него ютилось угасшее ныне кафе 'Молодёжное' с характерной неоново-прописной вывеской, а дальше, через дорогу - какое-то непонятное одноэтажное грубо оштукатуренное белое здание под шиферной крышей (сейчас на этом месте стоит гостиница).
Минуя образец социалистической торговли - универмаг, известный как 'Московский', и аптеку ? 300, мы выходили к кафе 'Весна'. Вслед за ним располагался кафетерий, место наших обязательных остановок после посещения кинотеатра. А сразу за кафетерием был вход в магазин военторга, куда мы заходили довольно часто, но всегда бесцельно и бессмысленно. По этой же стороне квартала по ул. Мира был ещё какой-то продуктовый магазин, где иногда мы пили томатный сок. Но тогда меня гораздо больше интересовала привокзальная площадь. Там, охраняемые двумя львами, источающими из пастей струи воды, теснились ларьки со всякой снедью, газетами и справками (в тот смысле, что там можно было уточнить, кто и где живёт, и как туда проехать). Они как-бы прикрывали площадь с двух сторон, отгораживая стоянку жёлтых и салатных 'Волг', которые я ещё лет десять буду идентифицировать исключительно как 'таксички'.
Говоря о ларьках со 'всякой снедью' это, конечно, я отдаю дань литературной традиции. Снедь там была представлена в основном пирожками: с мясом, по-моему, по 12 копеек, с картошкой, кажется, по 5 и с горохом (и это точно) по 3 копейки. Вот это и было самым важным.
В 'городе' действовало два ресторана: 'Юг' и привокзальный. Как мальчик, воспитывающийся в приличной семье, я знал, что это неподходящие места для порядочных людей. Там собираются уголовники (бывшие или будущие), которые напиваются и проводят время с женщинами нехорошего поведения, или дерутся с другими посетителями, и у них всегда были при себе ножи. Ещё в рестораны часто ходят моряки, но для нашего города это было не актуально, что, впрочем, их в итоге совсем не красило. Самой дурной славой пользовался ресторан 'Легенда', да это и не удивительно, так как он находился в лесу, да ещё и по соседству с водохранилищем и Кубанью.
На привокзальной площади мы садились в автобус и ехали домой. Округлые ЛАЗы, напоминавшие положенные навзничь обтекаемые холодильники 60-х, призывно повизгивали и прихлопывали пневматическими дверями из четырёх частей. Мы опускались на коричневые дерматиновые кресла с никелированными поручнями и передавали 'на проезд'. Кондукторы в ту пору уже уходили в прошлое, как лишний элемент коммунального хозяйства, обслуживающего членов общества высокой сознательности, впрочем, уже не слишком рассчитывавших на создание материальной базы коммунизма к 1980-му году.
Из кассовых аппаратов моё наибольшее изумление вызывали те, в которые нужно было опускать только пятикопеечные монеты, затем нажимать на тугую блестящую клавишу и отрывать высунувшийся из узкой прорези один-единственный билет. Я не мог понять, как большая металлическая монета в результате этой нехитрой манипуляции превращалась в маленький бумажный билет.
После остановки 'Рубин' мы проезжали меньше двух кварталов до следующей - 'Оптики'. Всего три-четыре пятиэтажных дома как-бы создавали фасад, выходивший на улицу Розы Люксембург, и скрывавший кварталы старых, зачастую, дореволюционных зданий. Мы проходили их по дороге на пляж. Наибольшее внимание привлекал продуктовый магазин на углу улиц Чичерина и Осипенко. Мы покупали там финики. Может быть, приобретали мы и ещё что-то, но это было вторично. Зона отдыха сосредотачивалась вокруг водохранилища ?1. Тогда здесь было несколько навесов, более или менее ухоженный берег и периодически очищаемое дно пруда. Второе водохранилище представляло собой мелкую и широкую лужу, купаться в которой было непрестижно. О существовании водохранилища ?3 я в то время, по-моему, даже не подозревал.
Двигаясь дальше по маршруту автобуса (допустим ?1) мы пересекали по сенному мосту железную дорогу, и выходили на остановке 'ул. Энгельса'. Чаще всего именно здесь. Справа оставался летний сад Армалита, слева сквер, похожий на наш 'скверик', но не такой загадочный, разумеется. Всего через один квартал начинался Мой мир.
О других районах Армавира я имел весьма смутные и путаные представления, связанные то с посещением поликлиники, то с недолгим пребыванием в детском саду.
Город тех лет я ощущал как залитое солнцем широкое пространство с яркими силуэтами зданий, пробегающими по дороге 21-ми 'Волгами', и их уменьшенными копиями - 'Москвичами', престарелыми 'Победами' и редкими как антиквариат ЗИСами, сверкающими новизной 'двадцатьчетвёрками', которые в девяти случаях из десяти, имели шашечки такси.
По утрам толпы людей собирались на остановках, потом перемещались в автобусы и дружно ехали к проходным своих заводов и фабрик. Их ожидал созидательный труд, дарящий уверенность в завтрашнем дне и ощущение редкой удачи родиться в стране Советов, самой доброй, хорошей и человечной на земле.
МОЙ МИР
Наш двор был самым значимым участком Моего мира после квартиры. С одной стороны он был ограничен забором, вдоль которого тянулись грядки-полисады соседей. В начале его, сразу после ворот, и левее их стояла сторожка, а заканчивался забор самым грязным местом двора: мусорным ящиком и туалетом. С другой стороны - прямо напротив дома - были сараи и 'загородки' жильцов, перед которыми находились два огородика, разделённые нашей голубятней. Напротив забора высился большой одноэтажный склад, где работала моя бабушка, управляясь с огромным электрическим прессом по упаковке в тюки шкур и пушнины. За складом, в самом далёком углу было ещё несколько сараев и палисадов.
Сараи были покрыты шифером и рубероидом. Их широкие, тёплые и плоские крыши, соединяющееся друг с другом, представляли собой такое тихое и покойное место, что другого подобного во дворе было не найти. Мы валялись на них, смотрели в небо, болтали о всяких мелочах, и, наверное, там и тогда целостность мира была завершённой в своём спокойствии, ясности и простоте.
И эта отдалённость от основного двора наших излюбленных крыш превращала их то в необитаемый остров, то в палубу корабля, то в плато 'затерянного мира', а мы были его единственными жителями.
За пределами двора располагались уже сравнительно отдалённые рубежи Моего мира, которые включали в себя кроме нашего квартала ещё соседний, начинавшийся через дорогу, а также прилегавшие торцы других - по всему периметру. Со стороны улицы Ефремова лежал сквер, можно сказать, в английском стиле. Он не весь входил в Мой мир, а, пожалуй, только до половины. Дальше начиналась территория 'стохатки'. Туда, как собственно и в саму стохатку, или попросту продуктовый магазин в стоквартирном доме, я ходил только вместе с кем-то из старших. А ещё это распространялось на летний сад Армалита, где была открытая киноплощадка. Но вначале скажу о сквере и более близких местах.
Мы называли его 'скверик', и никакой другой в мире сквер не мог больше под этим подразумеваться. Со сквериком были связаны самые разноречивые детские воспоминания. Это была одна из самых загадочных частей Моего мира. Я знал, где растут деревья, посаженные вразнобой, а где рядами, где фруктовые (их, к сожалению, было очень мало), а где хвойные, где растёт чертополох, и это место я называл 'глухоманью', а где можно найти сладкие стручки акации. В сквере было множество троп и тропинок. Там водились ящерицы и кузнечики, которых мы ловили с разными целями; там были даже шмели и шершни, встречались несуразные 'кобылки'. В сквере мы находили траву, внутренние белые части стебельков которой, по вкусу напоминали, то чеснок, то огурцы, то ещё что-нибудь. Идущая по периметру всего сквера тропа, была для нас велотреком, а аллея из самых больших и старых в сквере деревьев - огромных акаций - в своё время повела нас в школу.
Каждая лужа Моего мира имела своё лицо. Одни были мелкими и недолгими, почти не оставлявшими следа. Но была и совсем другая лужа. Она разливалась прямо перед нашими воротами, едва не достигая тротуара. Проще будет сказать, сколько дней в году её не было, чем то, сколько она была. Летом она бывала дивной, и нас - мальчишек - вообще не раздражала. Над ней стояли два огромных тополя, а за ней проезжая часть улицы Первомайской. Дорога эта была грунтовой, грязной, посыпаемой местами чёрной отработанной, то ли пылью, то ли песком из печей завода Армалит. Она была родной, мягкой, тёплой и совсем неопасной. Улица Первомайская начиналась для меня огромной лужей. Лужей-морем, со своими островами и мысами, с непередаваемой зелёной тиной, покрытой россыпью крошечных серебряных пузырьков воздуха. Там жили водомерки, жуки-плавунцы, и мы охотно изучали эту фауну.
Справа от лужи были огороды, а в то время, о котором я говорю - просто какая-то территория, представлявшая собой запущенную паузу, медленно перетекавшего вытоптанного тротуара в такую же невнятную проезжую часть.
Короче говоря, периметр квартала был изучен и включён в Мой мир по степени удалённости. Здесь были разные места и местечки, где строились шалаши, ловились бабочки, бились носы и коленки.
Самым удалённым углом квартала был тот, что, разумеется, находился по диагонали от нашего, и было это на пересечении улиц Тургенева и Коммунистической.
Оттуда было рукой подать до летнего сада завода Армалит.
Если пройти по Коммунистической, немного дальше от границы Моего мира, в сторону улицы Энгельса, то в самом центре квартала, с правой стороны, между частными домами был участок стены шириной метров в десять, перелезая который мы оказывались на летней танцплощадке. Весь сад был как бы в центре квартала, только двумя своими частями выходя наружу: это собственно парадный вход с железной сварной афишей и турлучными оштукатуренными воротами-аркой. Справа от входа была будочка-касса, а слева буфет, где в те времена продавали пиво с солёными бубликами-сушками и воду с сиропом, добавляемым в стаканы из высоких прозрачных цилиндров. Другой такой участок - противоположный входу, как раз тот самый, о котором и идёт речь.
Танцплощадка заросла высокой травой, пробивавшейся между старых тротуарных плиток. Эта часть армалитовского сада была спокойной и какой-то умиротворённой. Дальше шла аллея из запущенных кустов сирени, в которых изредка попадались скамейки с чугунными ножками и каркасами спинок. Самым удивительным в скамьях было то, что у них сохранились почти все деревянные бруски, на которых сидели люди, казалось, ещё до войны.
В то время сад уже уверенно угасал, и две качели-лодочки, и высокая круглая беседка выглядели как забытые разъездным музеем экспонаты. Сад оставался где-то в 50-х или 60-х годах.
Повернув налево, мы оказывались на небольшой площадке с круглой, слегка ухоженной клумбой и лепными облупившимися пионерами и школьницами. Это пространство обрамляли кусты буйно разросшейся сирени, которая одна здесь, кажется, не чувствовала скорого конца. Прямо от клумбы был уже описанный центральный вход, направо - летняя киноплощадка. Собственно ради неё мы сюда и приходили.
Родители водили меня в кино. Мы садились на лавки из трёх дощечек, отец курил, я щёлкал семечки. Это было здорово. Из индийских фильмов мне запомнился тот, что был про слонов. Я очень плакал. Из французских - всё, что связано с Луи де Фюнесом, Фантомасом и Анжеликой, а из наших - 'В бой идут одни старики'.
А в те дни, когда мы не ходили в кино, спать нас отправляли 'пораньше'. И тогда, когда мы уже лежали в своих кроватях, мы прислушивались к раскатистым, ухающим звукам кино из 'Армалита'. В такие моменты я жутко завидовал мальчишке, который, с его слов, мог видеть экран прямо с крыши своего сарая.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МОЕГО БРАТА
Мой младший брат родился в июле 1971 г. Пожалуй, это единственное воспоминание из дошкольной жизни, имеющее конкретную дату, за исключением, конечно, Нового года.
Суматошная ночь как-то не отложилась в памяти. Хорошо запомнилось утро, когда я, проснувшись, не обнаружил матери. Озадаченный этим, я спросил отца о том, куда она подевалась. Ответ я запомнил хорошо:
- Она уехала в магазин за твоим братиком.
Далее он сказал что-то об очереди, в которой ей надо выстоять за ним. Это сейчас можно иронично заметить, что в то время без очереди покупка какого-либо ценного предмета, не говоря уже о человеке, вообще не представлялась. Очередь возводила моего брата в ранг дефицитных, а стало быть, очень нужных и важных вещей, которые нас окружали.
После всего, что произошло ночью (а что именно я не знал) и утром - брат родился в 6.00 в понедельник - отец не особенно нуждался в моём обществе, очевидно, у него появились более важные дела. Меня одели и покормили (это я предполагаю), затем он взял меня за руку, и мы пошли к его дедушке и бабушке. Они жили от нас не очень далеко, и даже шагом пятилетнего мальчика мы управились бы минут за двадцать. Скорее всего, мы всё-таки поехали на автобусе - всего одну остановку. Наши дома разделяли кварталов пять-шесть, железная дорога и мост. Это был Сенной мост. Поэтому не трудно догадаться, что 'тот край', где жили прабабушка и прадедушка, был за пределами Моего мира.
Был очень жаркий день, но двор и дом стариков я запомнил как прохладное место с каким-то особым запахом. Остались в памяти полы из широких крашеных досок и крышка-ляда погреба. Комнаты было всего две. Прадед и прабабка - оба крупные и высокие, несмотря на свои года люди, глядели на меня откуда-то из-под потолка. Больше об этом дне я ничего определённого не помню.
Возможно, мы пошли посмотреть на брата в тот же день, а может и на следующий, точно сказать не могу, но было это так.
Отец сказал мне, что брат у меня родился большой. Разумеется, он подразумевал 'крупный младенец', но смысл сказанного я истолковал по-своему. Имея чёткое представление о том, что такое 'большое', я точно знал, что это больше чем я, потому что я маленький.
Мы пришли к родильному дому на улице Ленина, который выходил окнами на не совсем ещё достроенный ДК, летний кинотеатр 'Победа' и вход в центральный парк культуры и отдыха. Если выглянуть из его окна, то правее виднелась площадь тоже имени Ленина - центр центра города во всех отношениях; на углу был продуктовый магазин 'Золотой петушок' с бетонными полами, прозрачными витринами-холодильниками, механическими кассовыми аппаратами и кассиршами в белых передниках и чепчиках, а рядом... рядом была легендарная пельменная, где готовили какие-то небывалые пельмени. У них был особый аромат, по которому их можно было бы отличить от тысяч сортов других (если бы я их знал). А ещё там были огромные вентиляторы под потолком.
Мы пришли к роддому: отец, который хотел увидеть своё второе чадо и обязательно разделить эту радость со мной, и я, который хотел увидеть 'большого' брата.
А увидел я железную спинку кровати, стоящей вдоль окна, и уходящей куда-то вправо - в темноту занавешенной палаты. Естественно, я ожидал увидеть 'большого' брата, и я его увидел. Вернее это были ноги, почти как у взрослого человека. Я видел только ноги на этой самой кровати и решил, что это он и есть. В целом я был доволен. Судя по ногам, действительно большой. Потом отец снял меня с подоконника и почему-то стал звать маму, заглядывая при этом на второй этаж. Вскоре она появилась. Они о чём-то поговорили. Потом она показала в окно... брата. О УЖАС!!! На первом этаже этот ногастый был не он. Что я в итоге вижу? Ну, в общем, вы знаете, как выглядят новорожденные. Мягко говоря, я был разочарован. Этот 'большой' был даже меньше меня.
Вскоре мы их забрали из роддома. Мы ехали на такси. Тогда всех (или почти всех) забирали из роддома на такси, по крайней мере, я до сих пор так считаю. Кроме смутно отложившегося в памяти салона автомобиля, я отчётливо помню, что это был солнечный день; и ещё эпизод, когда мы съезжали с сенного моста, повернув правее клумбы со стелой 'слава труду' в виде стилизованных серпа и молота. Отца и матери, а уж тем более большого маленького брата, вплоть до самого дома я не помню вообще.
Мы жили на втором этаже полужилого, полуадминистративного здания какой-то заготконторы, в которой работала бабушка - папина мама. Кроме бабушки с нами жил ещё дедушка, и непродолжительное время младший брат моего отца, то есть, мой дядя, который действительно был большим.
Наша квартира - это был центр моего мира. О-о-о, даже в частичных удобствах бывает разница в их частичности. По крайней мере, мы ни с кем не делили кран и газовую плиту, как это было у некоторых наших соседей. Правда, у нас не было балкона, как в квартире ? 6, но зато у нас и только у нас хранился ключ от чердака.
За большой деревянной и старомодной дверью лежал коридор. Да, именно лежал, а ещё лучше сказать раскинулся, потому, что для меня это была, наверное, самая загадочная, почти сказочная часть дома. А разве можно сказать о загадке 'находилась' или 'располагалась'?
В коридоре, который был иногда и столовой, всегда кухней и туалетом для детей, всё располагалось справа от входа. Сразу возле двери раковина с бронзовым краном и деревянной полочкой, выкрашенной в голубой цвет. Позже на кране появится чудо-переключатель, принцип действия которого мне не вполне ясен до сих пор: им можно было делать маленький душ или струю, в зависимости от положения пластмассового рычажка.
Дальше стояла газовая плита на две конфорки, пространство между которыми всегда было густо засыпано содой. От проливаемой воды и молока, и ещё невесть каких бульонов, сода дыбилась, пузырилась и приобретала вид какого-то неземного ландшафта, который я мог долго и внимательно изучать.
Кухонный стол - огромный, выкрашенный опять же в голубой цвет, и накрытый какой-то вечно прорезанной в нескольких местах клеёнкой, был чем-то особенным. В его ящиках хранились ложки, вилки, ножи, а самое главное точильный камень. Он был многофункционален. Помимо своей прямой обязанности, он мог служить подставкой под горячую сковороду, с его помощью можно было колоть орехи и забивать гвозди, когда под рукой не оказывалось молотка. Короче, это было чудо, и оно было доступно.
Над столом нависала полка для посуды и прочей утвари. Она была занавешена какой-то тряпицей жёлтого цвета с разноцветными узкими полосками. А там были спрятаны кастрюли, чашки, плошки, скалки и многое другое из того, что было ещё более интересным, чем даже точильный камень. Эта полка была для меня каким-то царством, маленьким теплым зазеркальем с шероховатой поверхностью плит ДСП и пряным запахом приправ, из которых выделялся аромат лаврового листа.
Слева в коридоре было пусто. Там просто стояла обувь разных возрастов и размеров, ухоженности и востребованности.
Наша комната была достаточно просторна, как мне казалось, но с рождением брата нас в ней оказывалось уже четверо. Вообще, она была очень уютна: напротив двери два огромных окна, под потолком люстра в несколько рожков салатного цвета и белым (хотя уже почти жёлтым от времени) выключателем с двумя чёрными тугими клавишами. С правой стороны у стены стояла кроватка брата, слева от двери огромный коричневый не раскладывающийся диван, на котором спал я. В ногах у меня была печь, а левее, между одним из окон и печью, стояла широкая железная кровать, на которой спали родители. Я любил по утрам разлеплять глаза спящим папе и маме, а потом валяться между ними какое-то время.
Вот сюда мы пришли и здесь мы жили. Все радовались рождению ребёнка, убеждая меня тем самым, что это хорошо, и я тоже стал так считать.
В тот день я недолго присутствовал на нашей с братом совместной теперь территории. Меня почти сразу же выпроводили погулять. Гулять мне не хотелось. Я вышел во двор. Там никого не было (говоря 'никого' я имею в виду 'никого, кто мог бы быть мне интересен'). Делать было нечего, а время надо было как-то убивать. К пяти годам жизни я уже имел один верный способ убийства времени: я ходил вокруг нашего квартала, причём, чаще всего в одном направлении - против часовой стрелки.
Дом наш стоял на углу улиц Ефремова и Первомайской. И вот я вышел из калитки и отправился в привычный путь.
Жаркий солнечный день конца июля 1971 г. остался в моей памяти этой прогулкой.
Где-то в Лондоне распались 'Битлз', где-то в Париже вот только недавно умер Джим Моррисон, где-то в Москве прошёл XXIV съезд КПСС, а у меня в Армавире родился брат. Я мешал его кормить, обмывать и пеленать, меня отправили на улицу, где делать мне было совершенно нечего, и гулять не хотелось. Я брёл вокруг своего квартала и чувствовал себя одиноко.
СКАЗКА
До рождения ребёнок не сразу становится человеком. Говорят, что он (плод) проходит все стадии эволюции своего биологического вида, то есть собственно человека. А после рождения ребёнок не сразу научивается видеть мир таким, каким его видят взрослые. До этого момента ему предстоит пережить несколько своих миров. По-моему, это происходит не кое-как, не хаотично, не у каждого по-своему, а очень похоже. Мир ребёнка одушевлён и загадочен, в нём есть неизведанные земли и моря, дома и кварталы, деревья и кусты, в нём есть свои боги, которые кормят, поят и водят в садик. Боги бывают злыми и добрыми в зависимости от настроения. Их можно разжалобить, упросить, обхитрить и даже напугать. Вся жизнь зависит непосредственно от них. В общем, ребёнок живёт в сказке, как древний грек или египтянин. Он живёт там непосредственно и очевидно.
Лично мой дом только внешне и по каким-то формальным признакам совпадал с квартирой моих родители. Мой дом больше всего походил на избушку прачки Ухти-Тухти, домик поросёнка Плюха или на комнату медвежонка Винни. Он был таким, каким его рисовали в книжках и мультфильмах: с низким потолком, маленькими окошками, или вообще без них, с подвешенными у самого потолка связками грибов, корешков и гроздьев сушёных ягод, с невысокой уютной кроваткой, столом и стулом-пеньком, с тяжёлой полукруглой дверью и чистым дощатым полом. Именно в таком доме я засыпал каждую ночь.
В числе самых загадочных предметов были шкафы. Они скрывали внутри себя не только платья, брюки и пиджаки. Там, наверняка, жил кто-то ещё. Он скрывался в темноте и спёртом воздухе, а ночью смотрел на меня и ждал когда я засну. Тогда он вылезал наружу и тихонько играл моими игрушками, или прятался под кроватью. Одеяло надёжно спасало меня до утра, а когда всходило солнце, мне уже было совсем не страшно высунуть голую ногу наружу. Делать это ночью, с выключенным светом, мне казалось неразумно и рискованно. Я не говорю уже о том, чтобы опустить ногу или руку до пола.
Под полом прятались тараканы, с которыми нещадно боролись родители и бабушка, вытравливая их всеми известными тогда способами. Тараканы неизменно побеждали в этой борьбе, лишь на время отступая. А ещё в щелки между досками бросали сломанные иголки. Я думал, что это тоже какой-то хитрый способ борьбы с тараканами, а может быть и ещё с кем-то, кто обитал в пространстве под полом. То, что это было именно так, я не сомневался.
В соседней с нами квартире, с которой мы граничили самой длинной стеной, вдоль которой вытянулись коридор, зал и одна из спален, жили Александр Иванович и Екатерина Сергеевна. Они поселились там задолго до того, как я родился. Я это знал. И в этой квартире, словно зеркально повторявшей план нашего жилья, я бывал. Их окна выходили на солнечную сторону, и в безоблачный день, когда лучи проникали в дом через кроны деревьев, весь пол был словно высвечен яркими пятнами. Они колыхались и переливались на старом ковре, а я тихо сидел, поджав ноги, на потертом диване Александра Ивановича и смотрел. У нас такого не могло быть, так как наши окна выходили на теневую сторону, и солнце косыми лучами заглядывало к нам только ранним утром.
У соседей не было детей. Их единственный сын когда-то давно утонул в Кубани, и теперь они старились в одиночестве. Несмотря на то, что были они довольно приветливыми и даже, я бы сказал, хорошими (по нашей классификации взрослых), к себе в дом они меня приглашали нечасто. Это совсем не удивительное по нынешним меркам поведение, в те времена было нетипичным для жильцов небольшого (в 13 квартир) дома, где каждый знал про каждого всё, что только было возможно, ходил в гости без приглашения и т.п. Наверное, поэтому я стал как-то по-особенному относиться к их дому. Я знал, кто там живёт, я знал, как выглядит их квартира, но это не мешало мне воспринимать пространство за стеной совершенно иначе, чем это было на самом деле.
Здесь надо сказать, что в те годы я спал на большом зелёном двукрылом диване, который стоял в проходном зале под самой стеной, покрытой огромным ковром. Меньше чем в метре от изголовья располагалась печь. Я ложился под самую стену и прижимался к ковру. В такие минуты я думал, что не может того быть, чтобы за перегородкой, всего в нескольких сантиметрах от меня была почти такая же как и у нас квартира. Скорее можно было поверить в то, что там живут эльфы и гномы, а не просто Александр Иванович и Екатерина Сергеевна. За загадочным узором ковра, за обычной выбеленной стеной кончался мой мир. Я ложился спать на краю вселенной, на краю самóй реальности, отгороженной от сказки тонкой, но очень прочной стеной моего дома, моего корабля, моей крепости. Там начиналась загадочная страна, которая была совершенно иной, чем та, в которой я оказывался утром.
И однажды, когда мы делали ремонт, я нашёл дверь в тот мир. В спальне, почти в самом углу, за старым шкафом я заметил небольшой вход, величиной с крышку посылочного ящика. Он был тщательно забелен, но его края мелкими трещинками проглядывали из-под корочки извести. Я постучал по нему. По звуку было похоже, что за дверцей пустота. Мне, разумеется, не дали его открыть, и я так и не узнал, что это было на самом деле, и откуда взялась эта штука.
Мне не верилось в то, что за этим маленьким входом живёт домовой. В пользу этой версии говорило то, что домовые были небольшими, это знали все, но против такого простого объяснения восставала вся моя вера в по-настоящему большой и сказочный мир за стеной. Домовые же были слишком обыденным явлением. Мы их, конечно, побаивались, но не слишком. Однажды мы даже хотели поймать одного. Был такой способ: нужно было натянуть крест-накрест из углов комнаты красные ленты, плотно затворить дверь и ждать. Говорили, что домовой обязательно должен был залезть на эти ленты и без конца бегать по ним взад-вперёд. Домовые как бы прилипали к ним и не могли самостоятельно спрыгнуть и убежать. Однажды мы натянули полоски красной материи в нашем сарае так, как надо было для ловли домового. Правда, они были немного коротковаты, и собственно все углы соединить не удалось, и кроме того мы подглядывали в замочную скважину, чего делать было нельзя. Впоследствии мы решили, что именно по этим двум причинам домовой не поймался.
То, что для этого эксперимента мы выбрали сарай, не было случайностью. Сараи представляли собой особый сумрачный мир. Они скрывались в самых дальних углах двора, а их задние части были своего рода границей с соседями, у которых мало кто из нас бывал. Сараи были большими и добротными, в основном кирпичными, с загородками для домашней птицы или палисадами для зелени и цветов. Каждой квартире нашего дома соответствовал свой сарай, и каждый из жильцов обустраивал его согласно своей фантазии и хозяйственной необходимости. Они стояли двумя плотными рядами перпендикулярно друг другу, но не строго смыкаясь в месте изгиба, а как бы образуя там некий анклав, который был самой потаённой частью двора, укрытой от глаз взрослых стеною склада и густым навесом винограда.
В большей части сараев я не бывал. И именно это обстоятельство превращало их для меня в совершенно необычные объекты. Каждый сарай имел только вход. Выхода у них не было. Его не было не в том смысле, что отсутствовала другая дверь, а вообще у них была только одна сторона - та, которая выходила во двор. За ней кончалось привычное расположение вещей и привычный мир. Взрослые, оказываясь в недрах этих сооружений, не подозревали, что попадают на самый край известного им мира. Дальше, в густой темноте теряли своё значение обычные вещи и слова. Это был огромный и мрачный мир, в котором никогда не было солнца, и выход из него знали только крысы. Всем было известно, что крысы умны и изворотливы, и что у них есть свои короли и даже армии. А ещё они были страшными. Я совершенно не мог представить, что эти существа просто живут себе где-то в тёмных углах сараев, в погребах или под полом, как тараканы. Крысы выходили в наш мир, чтобы воевать. Воевать за еду, потому что у нас были отруби, картошка, яйца и, увы, цыплята. В том мире, где они строили свою империю, они занимались чем-то совсем другим. Я не знал чем именно, но понимал, что это должно быть что-то совершенно ужасное и таинственное.
Конечно, можно было забраться на крышу сарая и, свесившись осмотреть его тыльную стену, но, поверьте, это совершенно ничего не означало.
Самым чудесным временем года была зима. Не в том смысле, что самым лучшим, а в том, что именно зимой чудес было больше всего. На первом месте, разумеется, был Дед Мороз. Он приходил и ко мне тоже. Я не очень понимал радость взрослых по поводу Нового года, но безвозвратность уходящих сочетаний цифр впечатляла меня. Зимой всегда было чем заняться, и даже если не с кем было гонять в хоккей или играть в снежки, можно было брать руками свежевыпавший снег и смотреть на самые верхние снежинки, взгромоздившиеся на куче других, прилетевших невесть откуда, таких красивых, необычных и хрупких. Снег скрывал все недостатки городского пейзажа вплоть до отвратительных февральских 'окон'. И когда я уже уставал от зимы, начинались холодные и долгие мартовские ветры. Тогда я шёл во двор и срывал серую колючую веточку крыжовника. Дома я ставил её в воду и помещал на подоконнике. Через несколько дней на ветке появлялись листки, и это было первое чудо весны.
ЖЕСТОКОСТЬ
Кто сказал, что дети чистые, светлые и беззащитные создания? Они эгоистичные, корыстные и циничные существа. И с возрастом это проходит не у всех.
Но на самом деле я люблю детей. При этом я понимаю, что дети и взрослые относятся друг к другу неодинаково: не так, как разные люди, с разными характерами, жизненным опытом и полом, а так, как будто это различные биологические подвиды.