Он повторяется в роду из поколения в поколение. Так было в семье Гитлера, так происходит и в семье нашего героя.
Время бежит неумолимо, и нет выхода из тупика.
Кровосмешение неизбежно, и надо смириться с судьбой.
Ей предстоит участие в дикой оргии, которой жаждет его необузданная похоть.
Она лежит на диване обнаженная, не подозревая, что станет жертвой самых низменных инстинктов своего племянника.
Он вожделенно смотрит на нее, любуюсь ее ослепительной и завораживающей наготой.
Она во власти сна: открыта и беспомощна всем его прихотям.
Он может делать с ней все что угодно.
Сладострастник по природе он боится открыться ей.
Тяжкий грех кровосмесительной связи тяготит его, но удержаться на краю пропасти нет сил, да и зачем, ведь он так безумно любит ее.
* * *
Интерес и влечение к противоположному полу я стал испытывать довольно рано.
В детском садике я влюбился в нежную белокурую девочку из младшей группы и ежедневно приносил ей пряник из дома. Но отдавать гостинец своей избраннице я стеснялся, и, страдая от неразделенной любви, уныло грыз его в одиночестве.
Мое трепетное, безответное чувство к пухлощекой малышке, так и осталась бы для всех тайной, если бы не ревность из-за которой я прокусил ягодицу чернявому карапузу из параллельной группы, посмевшему ухаживать за моей дивной пассией.
"Извращенец!" - брезгливо сказала мне мать и энергично прошлась ремнем по моей многострадальной заднице.
За свой дикий поступок я был примерно наказан дома, но пряники для любимой по-прежнему таскал и также упорно грыз их в одиночестве, бросая нервные взгляды на более удачливого соперника.
В школе я страстно влюбился в дочь местного сапожника, у которого мой отец наращивал каблуки. Она была моя одноклассница - синеокая и рыжая - волновала меня до слез своим серебреным голосочком. За два года совместной учебы я ни разу не заговорил с ней о любви, хотя она этого очень ждала.
Пряники за нее я не грыз, но давал списывать контрольные и оберегал от сексуальных домогательств Сеньки Цукермана.
Когда я, наконец, решился открыться предмету своих тайных воздыханий, она сказала мне на английском "Бай" и укатила в Америку, где ее папа открыл двухэтажную обувную фабрику.
Из Америки она прислала пространное любовное письмо, но не мне по рыцарски преклонявшемуся пред ней, а Цукерману, который бессовестно норовил залезть ей в трусики. Он явно преуспел бы в своем злодеянии, если бы не мое героическое заступничество. Но оказалось, что именно это она от него ждала.
Однажды, когда Алексей Максимович Горький гостил у Льва Толстого, тот, увидев в окне дворовую девочку, сказал ему, не выбирая выражений:
"Чувственность пробуждается в женщине рано, девочке в одиннадцать лет уже хочется, чтобы ее щипали, толкали и..."
В этом месте великий русский писатель употребил слово, которое очень обидело великого пролетарского писателя. Славный Буревестник так переживал сказанное, что посвятил этому эпизоду целую страницу своих воспоминаний, но если бы он не оскорбился, а просто вник в суть рассуждений великого старца, он, несомненно, понял бы, что, в сущности, старец был прав.
Подлая измена со стороны неблагодарной "американки" навела меня на мысль о том, что выбор женщины, увы, всегда субъективен и понятие достойный у нее ассоциируется с дефиницией "сильный" "грубый", "самец" или "хам" наподобие Сеньки Цукермана.
И снова я остался у разбитого корыта, без любви, ласки и надежд на лучшее будущее, а мой образцовый отец без высоких каблуков, которые придавали ему чувство уверенности в себе (так ему казалось) - то, в чем он так дико нуждался. И не только он, между прочим.
Я был чудовищно робок и застенчив с девочками, и это лишило мою юность того, что мудрый Фрейд называет либидо, а поэты всех времен любовной романтикой, хотя в жизни это всего лишь обычное половое томление.
* * *
Дорогой читатель, прежде чем я продолжу резвый бег своего повествования, я должен признаться тебе в том, что слишком рано стал открывать в себе признаки божественной гениальности. О том, что я не такой как все мне стало ясно из книг о великих людях, в жизни которых я замечал разительное сходство с собственной биографией.
Мать Генри Миллера прятала его в шкафу вместе с печатающей машинкой, стыдясь перед соседями того, что он пишет свои "пошлые" романы. Моя мать с презрением относилась к моим первым литературным опытам, называя меня на людях "мудопис", согласитесь, это куда более оскорбительно, чем отсиживаться в шкафу в обнимку с механической кареткой.
Дом наш стоял на консервативных устоях.
Моя глубоко религиозная мамань была ревнителем высокой нравственности, а папа (он доводился ей двоюродным братом), - ужасный подкаблучник, ни в чем ей не противоречивший. В психоанализе моя мама понимала столько же, сколько коза в электронике и мое половое воспитание, в связи с этим, имело весьма существенные пробелы. Я не мог, скажем, обратиться к матери с интимным вопросом, как это сделал Сенька Цукерман, доверительно сообщив своей маме о том, что у него на лобке появилась растительность нежно-персикового цвета. Моя принципиальная мать отодрала бы меня за это ремнем, а мама Цуцика, между прочим, поздравила сына "с наступлением половой зрелости".
Другой мой одноклассник Салик уже в шестом классе делился с отцом тревогами по поводу малых размеров своего полового органа.
- Не беда, - сказал ему отец, и рассказал сыну следующую весьма поучительную историю:
"Однажды замечательный американский писатель Скотт Фитцджеральд, будучи в подавленном настроении пожаловался другому замечательному американскому писателю Эрнесту Хемингуэю на малые размеры своего детородного органа.
- Старина, Хэм, - сказал он другу, - это отравляет мне жизнь и мешает моей семейной жизни.
Хэм деликатно предложил коллеге раздеться и, посмотрев на предмет его глубоких разочарований, сказал ему буквально следующее:
"Дорогой Скотт, Он, кажется, тебе малым, потому что ты смотришь на него сверху вниз"
- И вообще, сынок, - прибавил уже от себя начитанный отец Салика, - люди с большим творческим потенциалом, как правило, не могут похвастать размерами: Наполеон имел всего лишь девять сантиметров нетто, а Гитлер - семь, но это не мешало ему быть любовником самых красивых женщин в Европе"
- А у тебя есть такой потенциал? - спросил я Салика, - да, - тяжело вздохнул он, - я хочу стать великим полководцем.
Судя по вздоху, я понял, что талант полководца стоил ему нескольких совсем не лишних сантиметров живой плоти, из-за которой так страдал американский классик.
О том, что я могу подойти к своему отцу и дружески поведать ему какого цвета у меня там "растительность", не могло быть и речи. Однажды я произнес при нем слово "Член" и был поражен его неадекватной реакцией. Он побледнел, покраснел и в глазах его я увидел страх и растерянность. А ведь и спросил-то я его о том: "Чем отделяется второстепенный член предложения от главного?"
Сначала я не понял причину его необычной паники, но потом сообразил, что отца напугала двусмысленность, заложенная в данном слове. Увы, ничего, кроме поразившего его слух слова "Член", значение которого отец боялся мне пояснить, он в моем вопросе не услышал.
Салик жил в соседнем от меня доме и окна наших квартир глядели друг на друга. Он наблюдал за передвижениями моих родителей в мощный армейский бинокль и с удивлением признался мне, что ни разу не видел мою мать в неглиже.
- Может быть, бинокль не в порядке? - сказал я, стесняясь за свою целомудренную маму.
Зная о строгих нравах царящих в нашей семье, Салик поведал мне о том, что в их доме все по-другому: мать никогда не стыдится детей, а он с сестричкой, до 13-ти лет ходили голышом.
Сестричку Салика - Зиву я видел на пляже в модном купальнике, который плотоядно впивался в ее изящный, хотя и несколько гипертрофированный зад. У нее была фигура профессиональной пловчихи, и когда я представил ее обнаженной, то почувствовал предательское волнение в чреслах. Я набрался наглости и спросил у друга - как он владел "ситуацией", когда видел сестру без трусиков.
- Я не замечал ее наготы, - просто сказал мне Салик и объяснил, что у спартанцев, которым он любил подражать, девочки и мальчики ходили нагишом до совершеннолетия.
У нас дома все было наоборот. Если по телевизору герои фильма вдруг начинали раздеваться, и было неизвестно, что конкретно они предпримут в следующее мгновение, мать молниеносно (со скорость ковбоя выхватывающего револьвер) хваталась за дистанционный пульт и немедленно выключала телевизор. После этого воцарялась гробовая тишина, во время которой мама с глубоким упреком смотрела на папу, а папа пытливо смотрел на меня, прикидывая в уме, догадался ли я, что именно собирались делать легкомысленные герои в следующее мгновение.
Я, разумеется, делал невинное выражение лица и он, удостоверившись в чистоте моих детских помыслов, дежурным тоном задавал мне один и тот же глубокомысленный вопрос:
- Жан, ты уже сделал уроки?
За пятнадцать лет моего пуританского детства, а потом и отрочества я ни разу не наблюдал интимную жизнь своих родителей. Салик рассказывал мне, что его предки, не смущаясь, продолжали заниматься любовью, когда он случайно вошел к ним в спальню. Он даже описал мне позу, в которой они это делали - "мама сидела на папе верхом, и изображала всадника без головы"
- Почему без головы? - удивился я.
- В этой позиции голову слегка откидывают назад, - с поучительными интонациями в голосе сказал мне Салик.
- Зачем? - спросил я, демонстрируя свое полное невежество.
- Для наслаждения, - сказал Салик, не вдаваясь в детали.
Лишь потом, по завершению бурного полового акта, невольным свидетелем которого он стал, отец сделал ему замечание вполне безобидное, впрочем: "Принято стучать в дверь, молодой человек"
Мои родители спали в разных комнатах, и я ни разу не видел, как мама раздевается. Тут Салик был прав на все сто процентов, и с биноклем у него был полный порядок.
Она всегда носила длинные до пят платья, как и подобает набожной женщине, и я не знал, как в жизни выглядит мамина коленка. Боюсь, что этим не мог похвастать и мой кроткий папаша, которого она замордовала до такой степени, что он стал интересоваться трудами Иосифа Сталина. Некоторые особо сильные изречения отца народов, а также итальянские туфли на высоком каблуке (которые он стал покупать, после эмиграции отца моей подруги в Америку), делали его более значительным в собственных глазах, и он не столь болезненно переживал гнет своей подкаблучной жизни.
Во всем остальном мой папаня был трусливый еврейский лопушок и потакал мамаше, когда она говорила, что все пороки от разврата и от него же вскоре настанет конец света.
Директор нашей школы Григорий Аронович Фишман утверждал, что женский ТАЗ (под этим корявым понятием он подразумевал женскую красоту вообще), ни что иное, как гениальное творение природы, превосходящее по своей изобразительной мощи все мыслимые произведения искусства созданные величайшими гениями человечества.
Увы, мать моя считала порочным все, что находилось у женщины ниже пояса (быть может, потому что сама имела не таз, а круп, причем довольно увесистый) и воспитывала меня в чрезвычайной строгости.
Однажды Григорий Аронович устроил родительское чаепитие в школе, где сказал, обращаясь непосредственно к моему отцу: "Если мальчик под запретом наказания украдкой видит наготу своей мамы, это значит, мы подарили обществу неполноценную личность"
Моему отцу была глубоко безразлична моя неординарная личность и единственный вопрос, который я слышал от него ежедневно, был на удивление однообразен: "Жан, ты уже сделал уроки?"
Я боялся сказать отцу, что мне совсем не до уроков, что во мне давно уже бурлят гормоны, и в школу я хожу только затем, чтобы заглядывать под юбку нашей новой учительнице по русской литературе.
Целыми днями я испытывал острое половое возбуждение, которые вызывали во мне два конкретных человека - наша новая учительница мадам Глейн и член сборной школы по баскетболу мадмуазель Т. из восьмого "Е", носившая бутсы сорок пятого размера.
Эта мучительная любовная мука к двум прекрасным созданиям, которых я так страстно желал, совершенно изнуряла меня, делала апатичным и неспособным как к восприятию русской литературы, так и к баскетболу, который я с трудом отличал от волейбола.
* * *
Я учился в знаменитом седьмом "Б".
Знаменитым он считался, потому что был самым эрудированным и самым сексуально продвинутым классом в школе.
"Основным показателем сексуальной эрудиции, - говорил на педсовете наш директор, - является ранее приобщение учащихся к половому воспитанию".
Григорий Аронович Фишман был один из первых израильских педагогов, ратующих за включение в школьную программу уроков сексуального образования. Он лично разработал методику преподавания нового предмета, а на одном из показательных уроков предложил нашему физкультурнику снять с себя одежду, чтобы продемонстрировать классу особенности строения мужских гениталий. Физкультурник, бывший десантник ВВС, охотно скинул трико, плавки и мужественной походкой прошелся на подиуме, демонстрируя подросткам свое отменное орудие воспроизводства.
Баскетболистка Т. присутствующая на эксперименте, восторженно захлопала в ладоши, остальные почувствовали некоторое смущение, столь ошеломляющими были достоинства десантника. Все это удовольствие директор сопровождал блистательными комментариями типа: "Обратите внимание на отсутствие крайней плоти, у евреев она обрезается в младенчестве..."
В этот день Григорий Аронович был в особенном ударе и поведал нам много интересного о строении мужских половых органов, что дало повод Салику предположить, что директор, вероятно, педик:
- Дон Педро из Сиона, - насмешливо сказал Салик, и кличка насмерть прикрепилась за директором.
Мы и не заметили, как быстро прошел урок. Девочки были в упоении от античных пропорций физкультурника, а мальчики с нетерпением ждали, когда их будут знакомить с особенностями женской анатомии. Все надеялись, что в качестве демонстратора на сей раз, выступит учительница русской литературы мадам Флора Глейн. В прошлом году она заняла первое место в региональном конкурсе красоты и все мужское население школы, включая бравого физкультурника, млели от ее точеной фигурки.
Нововведения нашего директора пришлись по нраву всем учащимся школы и некоторым родителям, среди которых были адвокат Горвиц и мой отец, чрезвычайно заинтересовавшийся всеми подробностями эксперимента.
"Жизнь стала лучше, жить стало веселей!" - выразился по этому поводу мой образцовый папаня, цитируя раннего Сталина. Мать, до которой дошли слухи о странной инициативе директора, не разделяла, мнение отца народов, пригрозив вывести Фишмана на чистую воду.
Надежды ребят увидеть разочек интимные прелести нашей королевы не оправдались. Родители стали забрасывать министерство просвещения негодующими письмами, призывая уволить зарвавшегося "дона".
О скандале "в сфере народного образования" прознали журналисты, поднялся ужасный вой в прессе, новаторство директора назвали грубым фарсом, не имеющим никакого касательства к воспитанию молодежи. Моя мать принимала в скандале активное участие, потребовав провести медицинское освидетельствование "Извращенца" на предмет вменяемости последнего. Один дотошный писака, вняв ее призывам, покопался в темном прошлом директора и обнаружил, что в далекой юности тот дважды проходил курс лечения в городской психиатрической клинике. Все это вкупе привело к тому, что уважаемый директор - этот неоцененный своим временем кладезь знаний и передовой педагогической мысли был с треском уволен с занимаемой должности. Подвижническая деятельность его, однако, принесла свои плоды. Теоретически почти все наши мальчики были подкованы в вопросах секса, а девочки давно уже приобщились к таковому, предпочитая одноклассникам крутых парней, которых цепляли на дискотеке. Поначалу ребята очень на них обижались, но Семен, рассудив, что насильно мил не будешь, предложил товарищам визит к Сильвии - уличной проститутке специализирующейся на несовершеннолетних. Только два человека не участвовали в этих еженедельных коллективных походах я и Салик. Я боялся, что об этом узнает моя высоконравственная мать, а Салику это было не нужно, потому что ему все устроил отец.
Папа Соломона Горвица был престижный адвокат, и у него была возможность снять сыну дорогостоящую девочку.
- Проститутки - это опасно, - сказал он моему другу, - я познакомлю тебя с порядочной девушкой.
Порядочной девушке престижный адвокат отстегивал 250 шекелей за час. Это было на двести шекелей больше, чем платили наши ребята Сильвии. Но девушка того стоила: у нее были длинные ноги, тонкая талия и пышная копна льняных волос, делающих ее похожей на голливудскую знаменитость. Она работала моделью в престижном доме "Гольдман и сыновья", а в свободное время оказывала сексуальные услуги в основном сыновьям Гольдмана.
Я не смел, просить своего отца снять мне дорогостоящую манекенщицу. Он панически боялся, мамы и мог настучать ей о моих вредных эротических претензиях. Кроме того, ему это было не по карману: он и себе-то второй год не мог купить приличные итальянские туфли. Всю свою скромную зарплату папа приносил маме, и даже сигареты покупал с ее высочайшего позволения - одну пачку на два дня. Ему - заядлому курильщику, этого, конечно, не хватало, и он позорно стрелял бычки у румынских рабочих, работающих на ближайшей стойке.
Я мог, разумеется, как иные мои сверстники, обслуживать себя сам (Жан-Жак Руссо в своей исповеди писал, что рукоблудие благотворно сказалось на его детской психике), но один случай свидетелем, которого я стал в пятом классе, навечно отбил у меня охоту к онанизму.
Как-то раз, отчитывая отца, мать (ругалась обычно она, а он молча слушал) обозвала его чудной кличкой - "мастурбант". Самым ходовым термином в ее словаре было слово "Извращенец", значение этой клички я узнал позже, читая маркиза де Сада. В толковом словаре слова мастурбант я не обнаружил и обратился к отцу за помощью. По выражению его лица я понял, что ему стыдно и попросил Салика разузнать у своего либерального папаши - что такое мастурбант.
На следующий день адвокат Горвиц лично позвонил мне, чтобы дать следующие ученые пояснения.
- Видите ли, Жан, - сказал он, играя своим раскатистым баритоном, как ежедневно делал это, пытаясь обелить своих пронырливых клиентов, - речь в данном случае идет о самоудовлетворении или если хотите - удовлетворении половой потребности подручными средствами. Вы понимаете, о чем я говорю?
- Да, господин Горвиц, понимаю, - краснея, сказал я, догадавшись, что мои родители давно уже не живут, как муж и жена и папа занимается онанизмом. Я представил свого безропотного и безучастного отца за этим постыдным занятием и поклялся, что никогда не унижусь до рукоблудия.
* * *
Так мирно и беззаботно я прожил до седьмого класса. В седьмом классе моя неприличная сексуальная "непродвинутость" стала беспокоить сначала меня, а потом и всех наших ребят, прошедших к тому времени огонь воду и медные трубы.
Криминальный Семен гроза всех третьеклассниц, которых он тайно обжимал на матах в спортивном зале, призвал одноклассников на "Дворянское собрание"
Свирский пришел с маслинами, я с пивом, а Сеня с вопросом, который нам следовало обсудить.
Дворянское общество - это созданный мною полулегальный институт, где мы обучались красноречию по методике Гитлера, Троцкого и Авраама Линкольна.
Каждый выступающий публично член общества, обязан был говорить в стиле исторического лица, которое он избрал за образец. Семену это никогда не удавалось, хотя он и подражал Троцкому.
- С болью в сердце и со слезами на глазах я вижу, как гибнет товарищ Бергман, - сказал он и обозначил вопрос (ЧТО ДЕЛАТЬ?) ради которого мы все собрались.
Салик уставился на Сему, а я на Салика, дожидаясь разъяснений.
Но разъяснил Свирский - самый выдающийся (после меня, разумеется) интеллектуал в нашей школе:
- Аналогичный вопрос прозвучал в прошлом веке из уст великого русского писателя, - сказал он.
- Нас интересует ответ, - категорически сказал Салик, - дал ли твой писатель ответ на вопрос Семена Цукермана?
- Ответ до сих пор не получен, - сказал Аркадий, - но лично я считаю, что Цуцик прав, надо что-то делать.
В классе поднялся шум и благородный Сэл, взобравшись на импровизированную трибуну, произнес прочувствованную речь, которая состояла всего лишь из одного предложения:
- Господа офицеры, - сказал он, - римским легионерам, чтобы они не портили друг друга, раз в неделю привозили уличных девок...
- Что ты хочешь этим сказать? - спросил его Свирский.
- Ничего, кроме того, что воздержание товарища Бергмана становится ненормальным.
Слово ненормальный мне не понравилось, и Салик деликатно поправился, - с физиологической точки зрения, я имею в виду.
- Если уж мы встали на эту точку, - оживился Семен, - я предлагаю Жану довериться Сильвии.
- Цуцик прав, - поддержал его Свирский, - это единственное, разумное решение.
- У нас через ее руки прошли все, - доверительным тоном сказал мне Семен, видя мои колебания, - пятьдесят шекелей в зубы и ты, братан, уже мужчина.
Собрание было бурным, и требование ораторов сводились к тому, что меня непременно надо свозить к Сильвии, если я нормальный мужик или обратиться в центр сексуальных меньшинств, если я все-таки гомик.
Я сказал, что у меня нормальная сексуальная ориентация и на этом вопрос был исчерпан. Административная часть мероприятия была возложена на Соломона Горвица.
- В пятницу вечером, чтобы у меня был как штык, - сказал Сэл и, видя, как я тушуюсь, - улыбнулся. - Не робей, Гиппократ, - смелость города берет.
Соломон Горвиц перечитал горы трудов по военному искусству, заочно присвоил себе звание полковника артиллерии (подражая начинающему Наполеону), а к друзьям обращался, соблюдая суровую воинскую субординацию.
Меня он считал непригодным к военной службе, но, признавая мой несомненный ораторский талант, уважительно называл Гиппократом, хотя к ораторскому искусству тот имел весьма отдаленное отношение. Позже псевдоним для удобства укоротился в Гиппу, а потом и в Гиббона. Я отзывался на все имена, считая их данью моей духовности.
Аркашку Салик произвел в майоры, а Сеню держал в капралах, в основном из-за командного голоса.
К военному коньку адвокатского сыночка мы вскоре привыкли и сообразно называли его полковник.
Это случилось в пятницу вечером, когда достойные сыны Израиля готовились к приему святой субботы.
Салик заказал по телефону маршрутное такси, и мы всем классом погнали в промышленную зону Тель-Авива, где трудились дорожные проститутки. У каждой из них была своя территория, и каждую пас грозного вида сутенер, который выполнял одновременно функции телохранителя: случалось местные отморозки, грабили, насиловали и даже убивали жриц продажной любви.
Сначала Сильвия работала в одиночку, и это было выгодно (сутенеру приходится платить по двойной таксе). А потом к ней привязался араб-сутенер, предложив ей выплачивать дань. Она пыталась отвадить его, но он так избил ее, что бедняжка неделю пролежала в больнице. Пришлось вмешаться Семену, который быстро успокоил араба и прочих охотников поживиться на талантах Сильвии.
Безрассудная храбрость Цукермана понравилась проститутке, и она стала больше уделять внимание нашему классу. Моих продвинутых одноклассников это устраивало.
Более года она обслуживала наш седьмой "Б" и никому из ребят не приходило в голову поменять путану. Она была для них наставница, мать и педагог одновременно. Некоторые уважительно звали ее по имени отчеству, "Сильвия Борисовна". Она собирала детей на территории заброшенного завода по производству пластиковой посуды и самозабвенно учила их азам плотской любви, учиняя разнос нерадивым за нетребовательное отношение к урокам. При мне она устроила Семену небольшой экзамен:
- Скажи, Цукерман, что нельзя предлагать женщине?
- Женщине нельзя предлагать в рот, - бойко отвечал Семен, пытаясь произвести на меня впечатлениями своими глубокими познаниями.
- Ты не только не прав, - поморщилась Сильвия Борисовна, - ты еще и необразован, дружок.
- Извиняюсь, - сказал Семен, - я хотел сказать оральный секс.
- А ты как думаешь, Аркаша, - игриво спросила Сильвия своего любимца, - что нельзя предлагать женщине?
Аркадий Свирский - статный, плечистый брюнет с тонкими чертами лица был единственный, кому отдалась баскетболистка Т. из восьмого "Е". Мы все заглядывались на ее бесконечные параметры, но избран был, именно он - джентльмен, плейбой и самый даровитый любовник в нашей школе.
- Так называемые извращения нельзя предлагать женщине на первой стадии любовной игры, - с усмешкой пробасил Аркадий. Именно эта интеллигентная усмешка Свирского очаровывала девчонок, включая учительницу по русской литературе, точеной фигурой которой восхищалась вся педагогическая общественность школы.
- Правильно, - сказала Сильвия Борисовна, - а что нужно, чтобы это случилось, Цукерман?
Аркадий был единственный, кого она называла по имени, все остальные удостаивались официального обращения.
- Для этого нужно служить! - командным голосом отвечал Семен, желая реабилитироваться в моих глазах.
- Не служить, а заслужить, - презрительно поправил его Аркадий, вызвав улыбку в глазах своей требовательной наставницы.
Эти уроки любви так захватывали ребят, что даже Салик отказался от своей дорогостоящей топ модели и пополнял свое образование на практических занятиях с Сильвией.
Как и все мои одноклассники, я захватил с собой на дело пятьдесят шекелей. По здешним расценкам сеанс одноразовой любви стоил сто шекелей, но Сильвия Борисовна делала седьмому "Б" скидку как постоянным клиентам. Ей не очень приходилось перетруждаться, поскольку большая часть урока уходила на теорию. Подростки навещали ее регулярно, а порой приводили новичков, так что со всех сторон работа с молодежью была для нее коммерчески выгодным предприятием.
- С нами новенький, - сказал Семен, когда мы пришли к Сильвии.
- Ты будешь последний, - сказала она, видимо, потому что я требовал индивидуальной работы. Многоопытный труженик сексуального фронта на сей раз, ошиблась: я перегорел. Ждать пока она обслужит целый класс - тут любой сгорит раньше срока. Когда дело дошло до меня, я позорно сник, испугался и вместо положенной похоти почувствовал отвращение и брезгливость к тому, что собиралась делать со мной эта жалкая женщина.
Сильвия Борисовна была глыбоподобная дама с монументальным бюстом и усталым лицом крокодила. Совокуплялась она с видом человека, который углублен в чтение газеты и видит жизнь сквозь призму английского презерватива, без которого клиент не допускался к телу. При этом она курила свой неизменный "Парламент" пускала дым через ноздри, и ставила оценку каждому совокупляющемуся. В конце коллективного сеанса Сильвия спрашивала своим охриплым голосом:
- Ну ребятки, довольны?!
- Довольны! - хором отвечал седьмой "Б".
- Цукерман, ты приплыл сегодня быстро. - Упрекнула она Сеню, делая пометку в записной книжке.
Видимо в любовных делах Семен был круглый двоечник, хотя строил из себя Казанову.
- Я сбился со счета во время коитуса, - сказал Семен, покрывшись краской.
- Считай до тысячи, дружок, иначе тебя бабы не будут любить.
Семен был большой авторитет среди блатных нашего микрорайона, отлично умел драться, имел репутацию выдающегося бабника, но тяготел к малолеткам.
"После того как в детстве меня изнасиловала пьяная соседка, - сказал он мне, - я понял, что взрослые у меня не канают, а к Цильке я хожу так, чтобы набраться знаний".
- Ну а теперь Вы, - решительно сказала Сильвия Борисовна и без предисловий залезла ко мне в брюки.
От неожиданности я тихо ойкнул, а она деловито, нащупав мой обмякший писсон, вульгарно выпустила дым прямо мне в лицо.
- О, - с придыханием сказала она, - да у вас тут целый монстр, юноша!
То же самое она говорила Салику и Сене, поэтому я не очень ей поверил. Лишь Аркашу она выделила, сказав про его игрушку - "Мой ласковый и нежный зверь". Судя по реакции проститутки, природа не стала экономить на жизненно важных органах Свирского. Вопреки теории адвоката Горвица, творческий потенциал молодого повесы при этом не очень пострадал.
Прикосновение Сильвии было столь неприятным, а дым сигареты таким едким, что я нервно закашлял, и у меня пропало желание терять невинность.
Я чувствовал, что сгорю сейчас от стыда. Ребята деликатно отошли в сторону. Они уже не верили, что у меня что-то получится, и не знали, как быть со мной дальше.
- С вами все в порядке, - весело сказала Сильвия, видя, что мне уже ничего не помогает, - но ходить, сюда не советую.
- Почему? - спросил я, чувствуя, как тоскливо сжимается сердце.
- Вы не созданы для б...а, молодой человек, - сказала Сильвия.
Я потупил глаза "Зачем надо было тащиться в зону, если я не создан?"
- Для интимной связи вам нужно любить.
- Кого любить? - с глупым видом спросил я.
- Своего партнера, - сказала Сильвия, - видите ли, у вас комплекс однолюба. Такие как вы могут только с одним партнером, при наличии романтической любви...
Она засмеялась и посмотрела на меня с явным интересом. Еще бы, такое ископаемое и не в музее.
Потом я узнал, что она никогда не сквернословила, что не свойственно профессионалкам и то, что в разговоре со мной она применила непечатное выражение, было свидетельством ее особого ко мне расположения.
- Впрочем, вы можете прийти ко мне завтра, - сказала Сильвия.
- Зачем? - упавшим голосом сказал я.
- Очень важно чтобы в первый раз у мужчины получилось. Я сделаю все, чтобы у вас встал, мой юный друг.
* * *
В одном, пожалуй, она была права - я непременно должен был любить, чтобы почувствовать всю гаму сексуальных переживаний. Но это не значило, однако, что я однолюб, на что так тонко намекала Сильвия Борисовна.
Я действительно не могу совокупляться с каждой встречной, хотя Ницше и Ленин свой роковой сифилис заработали именно таким образом.
У меня это не более чем свидетельство утонченности моей натуры.
Да, я эстет, дамы и господа, и отсюда все мои беды.
Жестокой незаслуженной поркой моя властная мать породила во мне комплекс неполноценности (долгое время я не выделялся в обществе), но именно это печальное обстоятельство позволило мне углубиться в духовные радости мира. Я много читал, жадно впитывал знания, но оставался робким и закрытым для внешнего мира юношей, который любит, страдает и ненавидит людей. Я стал думать, почему я не такой как все и понял - во " многая знания - много печали", или говоря словами автора Заратустры - "Знание убивает действие"
И я стал действовать: добился уважение одноклассников, не кулаками - умом. Владимир Ленин ни разу в жизни не дрался, а Гитлер не носил личного оружия, но их боялись миллионы.
Я стал говорить, и это мне понравилось. Я забросил свои литературные опыты (к великой радости мамаши) и выступал с речами на "дворянском собрании", где за кружкой терпкого баварского пива мы упражнялись в произнесении пламенных речей.
"Слово сказанное, важнее написанного" - сказал Фюрер и доказал это на личном примере.
Моя знаменитая речь на митинге посвященном независимости еврейского государства сделала меня признанным лидером в школе и далеко за ее пределами. Я пользовался уважением даже среди головорезов Семена.
Лишь с девушками я не находил нужных слов и со стороны казалось, что у меня внезапно отнялся язык.
Первое время я очень переживал неудачи на любовном фронте, но потом понял, что этого не умели и другие достойные люди.
Первое романтическое увлечение Адольфа Гитлера длилось два года. За это время он не сказал даме (вернее не мог придумать) даже одного порядочного комплимента. По тому же сценарию разворачивалась моя неудавшаяся интрижка с моей "американской" подружкой.
Я должен был непременно познать женщину, чтобы преодолеть в себе последнюю робость. Для Гитлера такой женщиной стала племянница, а для меня...
Впрочем, все по порядку. Очень скоро мне представился счастливый случай: я встретил женщину, с которой познал великое и неземное блаженство.
* * *
Судьба распорядилась так, что мне не понадобилась гуманитарная помощь Сильвии.
В моей жизни вдруг свершилось чудо - я влюбился страстно, трепетно со всем пылом юношеской любви. Это бывает с наивными и восторженными натурами, которые формировались в условиях семейной тирании. Особенность моего случая состояла в том, что предметом моей страсти стала моя родная тетя.
У нас это уже стало традицией: моих малограмотных родителей связывают кровные узы, их недалекие предки также женились на представителях своего клана. Но делали они это в рамках религиозного брака, я же воспылал страстью к замужней женщине, то есть вопреки одному из главнейших библейских заветов, искал пути и средства к реализации преступного замысла именуемого ПРЕЛЮБОДЕЯНИЕ.
Звали ее Рэйчел, ей было лет двадцать, полагаю. Она приехала из Австрии, где жила с мужем-миллионером.
Про Рэйчел, мама говорила, что она легкомысленна, глупа и весь ум у нее в заднем проходе. Язвительность моей мамочки основывалась на том, что "разлюбезная наша сестрица" в девичестве предпочитала ходить в коротеньких юбчонках, во всю дружила с парнями, а замуж выскочила за "дебила" вдвое старше ее. Несмотря на свою показную набожность, маман обожала злословить.
Потом, когда выяснилось, что дебил (так мама нарекла зятя) имеет в Австрии сеть кондитерских магазинов, она быстро изменила свое мнение, и австриец в одночасье превратился в уважаемого в нашей семье человека, тем более что имел обыкновение периодически отсылать свою молодую жену к ее бедным родственникам с кучей дорогих подарков.
Я помню Рэйчел на ее шумной и богатой свадьбе: юная стройная в белоснежном подвенечном платье она казалась мне золушкой, удачно потерявшей туфельку, а ее пожилой избранник - толстым чудищем из страшной сказки.
В свои частые приезды на родину она останавливалась у бабушки, но теперь решила погостить неделю у нас. Для мамы это было слишком тяжелым испытанием - легкомысленная сестрица, имела обыкновение, выходя из ванной, запахивать свой воздушный халатик в самый последний момент - на глазах у обалдевшего папы. Отец мой напротив очень оживился появлению в доме молодой и пленительной красоты женщины Он постригся, помылся, заметно приосанился и даже перестал просить у мамы на сигареты. Не могу утверждать, стрелял ли он по-прежнему у румын - я почти не выходил из дома, боясь упустить тот сладостный и волнующий миг, когда тетя, устраиваясь в кресле перед телевизором, закидывала ногу на ногу так, что полы легкого халата, разлетаясь в стороны, обнажали ее стройные длинные ножки. Я был на седьмом небе, если моя молодая тетушка, узрев мой восхищенный взор, обращала на меня свое благосклонное внимание. Обычно она ставила меня в тупик каким-нибудь беспардонным вопросом: "Правда, у меня чудные ноги, пельмешка?"
Маме она подарила модный купальный костюм, который та с возмущением отвергла, потому что он впивался ей в зад (она примеряла подарок в спальне); отцу электронный будильник, а мне ноутбук, о котором я мечтал последние два года.
Когда мы всем семейством встречали тетю Рейчел в аэропорту, она по-свойски перецеловала всех родственников и грациозной походкой подошла ко мне.
"Ах какой симпатяга!.." - сказала она и протянула мне белую ручку. В другое время, я как благовоспитанный юноша ответил бы сдержанным рукопожатием, но, увидев смешинки в васильковых глазах тети, я понял, что поступлю как настоящий мужчина. Подражая взрослым, я неуклюже потянулся к ее умело накрашенному лицу, и мой дерзкий поцелуй пришелся прямо в алые губы. Губы у нее были полные, влажные, горячие. Меня пронзили флюиды томного желания. Я вздрогнул и с этой минуты пропал навеки. Тетя разбила мое сердце, как Семен разбил рожу арабу-сутенеру, пытавшемуся встать на пути седьмого "Б".
Я тут же забыл про Сильвию, учительницу по русской литературе, и баскетболистку с кроссовками сорок пятого размера. В необузданном своем воображении я неистово ласкал шею, грудь и лицо моей хорошенькой родственницы. Я смотрел на ее игривый ротик и вспоминал те не конвенциональные шалости, которые Семен позволял себе в спортзале с третьеклассницами.
Я называл гостью слишком официально - "Тетя Рэйчел", а она с игривыми нотками в голосе - разница в возрасте всего пять лет - "Пельмешка".
Ей выделили место в мансарде. Это было довольно далеко от моей комнаты, но, напрягши слух вечерами, после того как выключали раскаленный до бела телевизор (тетя имела странную привычку переключать каналы каждые две минуты), и семья сонно разбредалась по комнатам, я слышал, как она утомленная и взывающая к страстным ласкам, шуршит вечерним платьем, раздеваясь и ныряя в прохладную белоснежную постель, а может быть, все это мне только казалось.
* * *
На третий день после приезда моей очаровательной родственницы я стал свидетелем ее восхитительной наготы. Это неординарное событие стало для меня большим потрясением.
Родители уходили на работу в семь утра. Вслед за ними я поднимался в половине восьмого, чистил зубы, одевался, завтракал и бежал на остановку: занятия в школе начинались в восемь тридцать.
С той минуты как у нас поселилась тетя, я стал медлителен, рассеян, боялся говорить громко, а воду в клозете, спускал малыми порциями, чтобы гостья не догадалась, что я справляю нужду в туалете.
Оставаясь наедине с дамами, я чувствовал себя полным идиотом. Приблизительно те же эмоции в аналогичной ситуации испытывал Авраам Линкольн: в присутствии смазливой дуры он не мог вымолвить ни одного слова, зато в своих публичных выступлениях демонстрировал высоты ораторского мастерства.
Ораторствовал я не хуже американского президента, но этот дикий неимоверный страх перед "юбкой", пусть даже самой последней, я не мог перебороть достаточно долго.
Линкольн, кажется, так и не сумел до конца одолеть в себе этот барьер: собственная жена доставала его, не хуже чем моя сварливая мать моего примерного папашу.
Единственный способ поразить воображение барышни - это юмор, - сказал мне как-то Свирский, а он знал в этом толк.
С тетей Рэйчел я не шутил. Какие шутки, если сердце замирает при одном только взгляде на ее колоссальный ТАЗ (терминология Арона Григорьевича).
Мне удалось, правда, сочинить удачную шутку, опять же связанную с тазом (банным), но использовать ее я не решился: взрослая вроде женщина, а я тут суюсь со своим банальным юмором...
Мне хотелось произвести на нее впечатление правильного парня, которому несвойственно даже испражняться в клозете, подобно другим смертным людям.
КОМПЛЕКС МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА! - Скажет читатель.
Да, это у меня от мамы и ее жестокой порки.
Чтобы ребенок был раскрепощен и уверен в себе, он должен знать родительскую ласку. Почему так не любят моих обласканных мамами соотечественников, потому что они до рвоты ценят себя и со стороны кажутся выскочками, а это неприятно таким маленьким людям как я и Гитлер. Пока мы маленькие, нам досадно - "Каждое говно неоправданно корчит из себя гения", но когда мы становимся большими, неприязнь к еврею уверенного в своей избранности принимает у нас аномальный характер.
Уже дважды на этой неделе я опоздал на урок русской литературы, чем поверг в дикое изумление всех поклонников мисс Флоры Глейн. Меня они считают главным ее обожателем, не ведая, простофили, что пока я и другие претенденты мысленно обладают ею в учительской (мне доставляет удовольствие воображать, будто я беру ее на столе, где вповалку лежат классные журналы), она, не теряя времени, занимается сексом с бравым физкультурником, уединяясь с ним во время свободных уроков в спортивном зале.
В то благословенное утро, в семь тридцать пять я, как обычно, направился в ванную и вдруг увидел тетю Рейчел. Она безмятежно спала на диване в гостиной и была совершенно голой. На мгновение я потерял способность мыслить. Я стоял, и тупо смотрел на свою бесстыдно-оголенную тетку.
Как она попала сюда (ведь должна быть в мансарде), и почему вдруг раздета?
У нее было молодое загорелое тело, и белые полоски там, где доступ хмурому австрийскому солнцу закрывали лифчик и трусики.
Лежала она в свободной позе натурщицы, будто нарочно раздвинув ноги перед объективом фотоаппарата. То, что я немедленно "сфотографировал", взглянув на ее изящное и наполненное утренней негой тело, привело меня в глубокий экстаз. Маленькие грушевидные груди с царственно устремляющимися ввысь сосцами, перламутрово-гладкий живот волнующей грацией уходящий в пах и треугольная, кучерявая рощица лобка плавно переходящая в алеющее и выбритое таинство.
Это было как во сне. В первое мгновение я подумал, что продолжаю спать, и бог наградил меня эротическим сновидением. Завороженный, я стоял и разглядывал стройную фигуру тети. Не знаю, сколько это продолжалось. Время, казалось, остановилось для меня навеки. Внезапно я понял, что это не сон, и я могу подойти ближе и даже дотронуться рукой до ее полных и бесконечных бедер.
Едва дыша, я подошел к Рейчел вплотную и воровато кинул взгляд на "Аленький цветочек". Этот нежный пушистый холмик, перерезанный посередине глубокой пунцовой чертой, словно магнитом притягивал меня к себе. Меня обдало жаром, я не мог оторвать от него взгляда. Не отдавая отчета своим поступкам, я нагнулся и легким движением руки коснулся его нежнейших лепестков (только потом я узнал, что их называют половые губы).
Едва заметная дрожь прошла по телу моей тети. Я отпрянул назад, замер. Вот сейчас она увидит мою бесстыдную физиономию и с позором выставит вон. Я весь сжался и замер, мне хотелось стать невидимым как микроб.
Но по-прежнему она дышала ровно и тихо, словно потешаясь над моими страхами.
И тогда я осмелел и поцеловал ее длинные стройные ноги. Это было восхитительное ощущение, которое я испытал однажды в Тель-Авивском национальном музее.
В окружении одноклассников я стоял в центре "античного" павильона и созерцал статую Венеры Милосской. Экскурсию в музей организовал Григорий Аронович Фишман еще во времена своего мятежного директорства.
- Я никогда не устану видеть в женщине источник красоты и поэзии, - сказал он нам, с благоговением глядя на величественное изваяние богини.
На вопрос Семена - "Ведь она безрукая?"
Григорий Аронович с упреком сказал:
"А ты как культурный человек, Цукерман, должен был этого не заметить! Тебе бы только про вздыбленные члены читать в пошлых эротических романах.
Это неосторожная фраза Арона Григорьевича подтвердила версию Салика о том, что наш директор педик и неравнодушен к физкультурнику.
"С чего бы ему демонстрировать чужие гениталии?" - убеждал нас Салик. "А с каким упоением он пел о еврейском члене, будто в себе испытал все его чары..."
- Я не читаю эротические романы, - гордо сказал Семен, и это было чистой правдой, кроме известного труда Августа Бебеля "Женщина и социализм" (в котором автор описывает варварский обычай, именуемый правом первой ночи), он не притронулся в жизни ни к одной книге, не считая учебников.
- Когда видишь в женщине венец мироздания - продолжал Григорий Аронович, - это Любовь, господа, а когда самку - порнография.
- Григорий Аронович, - вмешался в беседу провокативный Аркадий, - хотелось бы, чтобы вы сказали несколько слов о тазе...
- Я привел вас сюда, молодые люди, - с пафосом начал дон Педро, - с тем, чтобы в будущем вы были готовы к восприятию настоящего искусства (под искусством подразумевался таз Венеры), а не ее суррогата"
Пройдя суровую школу "Дона", я был культурно подготовлен к восприятию прекрасного и мог без грязных мыслей любоваться обнаженной тетей со всех ракурсов. Моя обворожительная родственница вызывала во мне не похоть, а бурную страсть, сметающую все на своем пути.
Вдруг она сладко потянулась и повернулась на бок, спиной ко мне, выставив на обозрение свой пухлый и белый задик. Мне очень хотелось коснуться причудливой светлой полоски на ее крепкой ягодице, но я испугался, что она проснется, и поспешно покинул гостиную.
Быстро одевшись, и забыв позавтракать, я вышел из дома.