Проводница прошла мимо, покачивая бёдрами в такт поезду. В руке она несла 5 стаканов чая. Подстаканники легко позвякивали, соприкасаясь друг с другом металлическими боками. Мне тоже захотелось пить.
Чай был крепкий, с терпковатым привкусом. Машинально помешивая погнутой алюминиевой ложкой тёмную жидкость, я вспоминала, какой чай я пила в детстве. Это был грузинский сбор второго класса, где иногда попадались палочки, чёрный, как будто загоревший под горным солнцем. Мать добавляла в него собранную в огороде мяту и заваривала в старом чайнике с щербинкой на носике и треснутой ручкой. Чайник давно следовало выкинуть, но никто не решался отнести посудину, ставшую за все годы почти членом семьи, в мусорную кучу. Казалось, место его - на полке рядом с зелёной жестяной банкой и нигде больше. Когда чай настаивался,мать разливала его по чашкам через маленькое ситечко, которое было не моложе чайника, но по той же причине, не выкидывалось. Чашки у всех были разные: мамина чашка была маленькой, с нарисованным букетом полевых цветов, чашка деда отличалась крутобокостью и невероятной величиной - в неё вмещалось около литра воды. Дед говорил, что эта чашка ещё царя помнит, сама чашка хранила гордое молчание в неприступном своём величии. На её дне можно было прочитать "Тульский заводЪ", но для меня это ничего не значило. Моя чашка была куплена на воскресном базаре у заезжих украинцев, которые торговали салом, лавровым листом и нехитрой посудой. Пёстрая, в каких-то непонятных орнаментах, маме она совсем не нравилась и , наливая чай, она всегда замечала, что от красок рябит в глазах. Но мне это не мешало. Наоборот, разглядывая сплетение линий, я представляла себе то дремучий сказочный лес, то пляску русалок в океане, а то и просто птичье гнездо в гуще листвы. Тихое тиканье настенных часов, из которых каждый час выскакивала кукушка и хрипела простуженным голосом извечное ку-ку, которое звучало как ху-кху, приветливо-холодный голос диктора, вещающего в девятичасовых новостях, покашливанье деда - всё это создавало то самое впечатление нереальности, в котором я рассматривала узоры на кружке, и каждый раз мне казалось, что я нашла на фарфоровой поверхности что-то новое.
Впрочем, это было давно. Очень давно. Мне даже казалось, что этого и вовсе не было, а только приснилось мне в одну из ночей, когда ветер стучит в стекло липовой веткой.
Я прислонилась к холодной стене вагона.Чай согревал горло и желудок, оставляя после себя горьковатый привкус во рту. По-моему, это был привкус жизни, которую мы плетём изо дня в день, не думая о конце сети.
Проводница снова прошла мимо, громко объявив, что через 5 минут остановка. Моя остановка. Я поставила стакан на стол и стала пробираться к выходу. Вещей у меня было немного - всего лишь дорожная лёгкая сумка. Когда я собиралась, то не могла понять, что же мне действительно нужно : сумятица мыслей не давала сосредоточиться и я тупо смотрела в открытую пропасть сумки.
3 дня назад умерла моя мама. Когда мне позвонили, чтобы сообщить об этом, я работала над последним чертежом, и, вздрогнув от резкого звонка телефона, провела жирную кривую линию, испортив тем самым трёхдневный труд. Матюкнувшись, я сняла трубку и привычно произнесла вросшее в гортань Хэллоу.
На другом конце провода неуверенно замялись и назвали моё имя. Да, это я. Да, да...
Это была мамина соседка. Она сказала мне, что мама умерла от сердечного приступа. Всё было так быстро, - говорила она торопливо, - от только за хлебом ходили, а она присядь на лавке и не дышит уже.Ты бы поторопилась, хоронить-то завтра будут...
Кто-то толкнул меня в спину. Холод тяжёлой медузой растекался по телу, обволакивая каждую клетку своей страшной безнадёжностью. Я слушала быстрый голос в трубке не слыша слов. Да, - повторила я, хорошо.
В пластике трубки раздались короткие гудки. Я стояла у стола, глядя в синюю пустоту телефона.Начала набирать нужный номер...
Автоматически произнесла все требующиеся фразы при обращении к начальнику. Выслушала соболезнования и уверения, что недельный отпуск мне дадут. Машинально поблагодарила, нажала на рычаг и набрала другой номер.Забронировала билет на самолёт. На похороны не успею в любом случае.
Начала собирать вещи. Было совершенно непонятно, что мне нужно, а что нет.Последний раз я приезжала к маме 5 лет назад.Почему так давно? Ах, работы было много... Ну точно, всё важные проекты. Потом положенный отпуск с мужем, потом снова нет времени.
Когда вечером пришёл Дэвид, я сказала ему о случившемся. Он попытался утешить меня, но это было не нужно - я не билась в истерике, не падала в обморок. Я как всегда, тихо ходила по дому, привычно проделывая все нехитрые процедуры хозяйства. Убрала бумаги в ящики стола, накормила наглого рыжего кота Феликса. Феликс был избалованным животным, непрерывно шастал где-то по ночам, царапался и кусался как собака, если кто-нибудь пытался погладить его или взять на руки и выл противно и долго, если его в наказание запирали в спальне. При этом он обожал грызть листья всех растений, находящихся в доме и царапать кожанный диван. Но мы его любили и считали, что Феликс настоящий кот, а не кастрированная диванная подушка.
Потом я приготовила ужин, после убрала посуду.Единственное, чем я выдавала свои чувства, были покрасневшие глаза. Дэвид сказал, что я молодец и ушёл смотреть бейсбол по телевизору. Я начала собирать документы...
Поздно вечером Дэвид изъявил желание к исполнению супружеского долга. Он, как всегда, считал, что это отвлечёт меня, утешит и разбавит мутную гущу запутанных мыслей. Я, как всегда, ничего ему не объясняла. Я исполняла привычный ритуал, который входил в список всего, что относилось к необременительным обязанностям. Не хотелось менять привычный уклад, который длится почти 15 лет.
С Дэвидом я познакомилась в моём НИИ, в котором работала по окончанию института. Он приезжал в СССР с делегацией инженеров ( несмотря на "холодную войну" некоторые организации всё же сотрудничали) и сделал мне предложение через месяц после нашего знакомства. Как он тогда выразился, я была той женщиной, с которой можно прожить жинь в спокойствии.
Он угадал. Когда я, собрав наконец все необходимые бумаги, подтверждавшие мою моральную устойчивость и политическую чистоплотность, выехала в Америку, меня не коснулась ни знаменитая эмигрантская депрессия ни ностальгическая хандра. Вернее, этого не было видно. За свою жизнь я давно поняла, что все эмоции нужно держать при себе - только в этом случае всё идёт в нужном направлении. Таким размеренно-холодным образом мы прожили вместе 15 лет. Домой я ездила редко - 3 или 4 раза, причём каждый раз чувствовала себя как-то неловко в этом маленьклм провинциальном городке, где местной достопримечательностью являлся памятник Ленину (его не снесли в угоду политическим веяниям), а самым выдяющимся событием года была годовщина города - тогда мэр, чувствовавший себя маленьким царьком, выступал с речью, а народ благодарно внимал ему, отхлёбывая пиво из бутылок. Обычно из областной столицы приезжали 2-3 начинающие музыкальные группы, которые и веселили народ. И также неловко я чувтвовала себя при возвращении. Мне казалось, что в чужой мне стране я стала маленьким осколком в теле - такие осколки вреда не причиняют и через пару лет обрастают тканью, но по сути своей всё же являются инородным телом. А мой бывший дом стал так же немного чужим - при удалении осколков их не собирают вместе снова.
Сейчас я летела туда в последний раз.
Восьмичасовой полёт длился для меня вечность. Почему-то мысли о маме, кислая изжога горя мешалась с расчётом чертежей, подсчётом необходимого материала, в мозгу всплывали давно забытые бесполезные вещи : моя лучшая подруга детства, нужно будет к ней зайти, интересно, а за домом ещё растёт малина? Последняя мысль была особенно глупой - на дворе февраль, толку от малины...
Мне казалось, что в душе стало ещё более пусто чем обычно. Чем заполняют эту пустоту? Прожив столько времени в относительном вакууме, я разучилась растить в себе бурные чувства и эмоции. По этой же причине у меня не было Самой Лучшей Подруги, той, которой доверяют все шальные мысли и тайны. Мне не хотелось вывернуть себя наизнанку и предложить свою душу другим, я знала, что любая, даже самая лучшая подруга, может изменить ход своих мыслей.
Конечно, знакомые женщины у меня были : сотрудницы в отделе, с которыми мы ходили плавать в бассейн по средам и субботам, молоденькая соседка с лицом ребёнка и нравом бешенной лошадки. Она всегда прибегала в минуты душевных порывов (это у неё случалось часто), выплёскивала избыток эмоций и кофе на паркет, а потом уверяла, что я лучший слушатель и исчезала до наступления следующего горя. Да, я была хорошим слушателем, ведь я ничего не советовала и не вставляла своего мнения.Когда кто-то просит совет, это значит, что человек сомневается и ведёт разговор сам с собой. Чужой совет ему либо не нужен, либо исполняется неправильно, и начинается цепочка "А ты же мне сама сказала". Нет, я не даю советов.
На работе у меня была репутация волка-одиночки. Как правило, новые сотрудники в отделе пытались сблизиться со мной, но более чем совместная кофейная пауза и общий проект они не получали.
Мне никогда не было скучно, я старалась действовать, и любое занятие отвлекало. Однажды Дэвид признался, что я напоминаю ему вселенную - близкую и родную, но в тоже время бесконечно далёкую.Хм, может быть. Я никогда не скандалила со своим мужем, даже когда, вернувшись домой раньше обычного, застала его с какой-то полногрудой девчушкой. Наверное, я должна была схватить её за волосы или разбить изрядно надоевшую вазу, но мне не хотелось устраивать фарса. Тем более, что ревности и ненависти я не чувствовала. Тогда Дэвид бегал вокруг меня в одних наспех натянутых брюках и кричал, что он сейчас всё объяснит.
- Не трудись, - сказала я и ушла на кухню готовить кофе. Когда девчушка смылась, Дэвид стал нести какую-то чушь о верности и " ещё одном шансе". Я пустила 2 или 3 скупых слезы, но только в профилактических целях. Очевидно, моё поведение так удивило Дэвида, что он купил ужасно дорогую картину, на которую я давно заглядывалась, и больше не пытался сходить налево.
Дэвид, Дэвид... Верил ли ты все эти годы в мою любовь? Судя по всему, да. И не только ты - все наши общие друзья удивлялись нашей слаженной жизни, а твои родители говорили, что теперь у них есть дочь.
А мне было всё равно. Но если раньше эту пустоту я принимала за блаженный покой, то сейчас она действовала как разрежённый газ - я не могла дышать.
Поезд резко дёрнулся несколько раз и остановился с противным скрипом. Проводница распахнула дверь. Я вдруг почувствовала страх, мне казалось, что здесь я ещё более чужая. Но ноги сами шагнули на перрон.
Вокзал почти не изменился, разве что здание пригородных касс покрасили в жёлто-коричневый цвет и вместо тележки с пончиками стоял киоск с хот-догами. А так, те же самые бабульки с нехитрыми " а-а вот кому картошачка горячая", сухие кусты бузины у забора и старый локомотив, служащий ориентиром для местных работяг, собирающихся после смены на бутылку приторной настойки.
Что я должна делать сейчас? Идти домой, где уже никто не ждёт, было как-то жутковато. Я подумала и направилась к привокзальному кафе.
Кафе теперь называлось Бистро "Минутка", вместо старой ржавой решётки на окне был поставлен стеклопакет, вместо мутных стеклянных стаканов теперь здесь царили пластиковые, а кусок непрожаренного мяса именовавшийся раньше отбивной, теперь гордо носил звание Эскалопа по-французски. Видели бы его французы...
- Слушаю Вас,- взмахнула густо наложенной тушью продавщица. Я замялась. Есть совсем не хотелось, но надо было оттянуть момент, когда мне придётся открыть дверь, оббитую красным дермантином и шагнуть навстречу прошлому. Я взала бутерброд с сыром и 100 грамм водки, мысленно усмехнувшись этому джентельменскому набору. Дама в каракулевой шубе, стоявшая за мной, громко хмыкнула. Плевать.
Водка была холодная, но обожгла нёбо. Я чуть не поперхнулась, но проглотила огненную жидкость, вытерев выступившую слезу. Ухх, блин. Сколько же времени я не пила водку? Года 2, не меньше. Я откусила кусок чёрствого бутерброда: сыр был сухой, на концах слегка закрученный - настоящий привокзальный бутерброд.
Время шло. Не в моих правилах откладывать дело до бесконечности, да и это было невозможно. Застегнув пальто, я вышла на улицу и пошла такой знакомой и такой забытой дорогой. Конечно, я могла дождаться автобуса, но он ходит редко и нерегулярно, к тому же 10 минут на свежем воздухе могут немного взбодрить.
Я быстро шагала по промёрзшей февральской земле. Бутерброд не укладывался в желудке, в результате чего меня слегка подташнивало.Воспоминания пятнами били по глазам: вот по этой дороге я иду в первый класс, вот уныло плетусь, получив первую двойку. Помню, когда меня приняли в пионеры, то мне казалось, что алое пятно на груди согревает меня своим полыхающим теплом. А летом здесь я снимала босоножки и месила сухую пыль босыми ногами. В старших классах на этом самом месте я первый раз подралась с девчонкой и разбила ей нос. Она тоже внакладе не осталась и поставила мне роскошный синяк под глазом, напоминавший оперение павлина. Потом мы крепко дружили. А вот за этим домом я целовалась со своим ухажёром помле первых дискотек. Всё было слюняво, неумело и очень наивно, но тогда наши страсти казались мне достойными пера Шекспира. И по этой дороге я ковыляла под тяжестью сумок, уезжая покорять большой город...
Приближался знакомый поворот. Сейчас 2 дома и налево.Здесь! Добротно сложенный кирпичный домик с засохшими кустами в палисаднике, смотрел на меня своими близорукими стеклянными глазами.Я сглотнула ком, стоявший у горла, и толкнула низкую калитку. Та мягко подалась, открывая путь к веранде, выложенный красним кипичом. Я подошла к двери и стала искать ключ. Обычно он лежал под ведром с дождевой водой. Сейчас, правда, воды в ведре почти не было - только ледок на самом дне, но ключ спокойно занимал положенное ему место. Я вставила ключ, толкнула плечом дверь и бывший когда-то близким запах ковров, дерева и лаврового листа обнял меня, заманивая в пустую глубь.
В доме было холодно. Часы на стене остановились, мёртво показывая полчетвёртого. Только было слышно, как где-то в подполье скребётся мышь.
Я прошлась по комнатам, села в старое, вытертое на подлокотниках кресло. Конечно, я понимала, что больше меня здесь никого нет, но казалось, что мама войдёт в комнату из кухни и вечно шутливым тоном позовёт всех пить чай и есть сладкие блины со сметаной.
Я закрыла глаза. Мамочка моя, какую жизнь ты прожила? Послевоенное голодное детство, вечный делёж куска хлеба на пятерых сестёр, потом изматывающая своей монотонностью работа на текстильном комбинате. Быстрое счастье с красавцем Павликом, шумная свадьба, на которую складывались всем цехом. Долгожданная беременность и совсем нежданная смерть мужа, полезшего чёрт его знает зачем под станок. Хоронили весельчака и балагура в закрытом гробу.Тяжёлые роды. Ослабленное тщедушное тельце, которое было совсем не приспособлено к жизни на этой планете.
Но ты всё выдержала. Правда, папа больше не нашёлся. Не сомневаюсь, что многие заглядывались в твою сторону - со временем твоя красота только расцветала на зависть соседкам. Но ты как-то заявила деду:
- Нет, папа, брось ты это дурное дело. Был у меня Пашка, было счастье. Нету его лучше, а чем попало довольствоваться не буду. У нас вон какая девчонка растёт!
Как-то я спросила у тебя, счастлива ли ты. Ты не долго думала, а засмеялась своим грудным смехом.
- Конечно, заяц, счастливая. Всё, что человеку для счастья надо, у меня было. Вот тебя в люди пристроим, и тогда ничего больше не надо.
Когда Дэвид захотел с тобой познакомиться, ты неделю чистила кастрюли и мыла окна. Смущаясь как институтка ты угощала нас свои коронным блюдом - фаршированным поросёнком и шептала мне на ухо украдкой:
- А ты его хоть любишь?
- Мама! - строго нахмурилась я
- А чего, спросить нельзя? Любовь - главное. Будет любовь, будет и счастье
Мама, мамочка, я не хотела тебя разочаровывать. Ты была как ребёнок, который верит во что-то несбыточное. Таким детям говорят , что Дед Мороз существует и добро всегда побеждает зло. И я солгала тебе, как лгала все эти годы. А ты ласково улыбалась...
Ты была у нас только один раз - ты потом всегда говорила, что хватит надоедать, а я тебе лучше письма напишу. Мне кажется, ты чувствовала моё постепенное отчуждение от мира...
Ты была счастливой в своём провинциальном мирке. У меня есть больше, чем имела ты. Почему же вокруг меня пустота?
Я помню, как врач сказал мне, что я бесплодна. Мне это почему-то не казалось бедой, я реагировала на это так же ровно и спокойно, как на любое другое сообщение. У меня не было комплекса, я не чувствовала себя иссушенной пустыней, в которой не вырастет даже самое крепкое зерно.
Я откинулась на спинку кресла и смотрела в пустоту. Все эти годы я держала все свои мысли и эмоции в кулаке. Я строго контролировала каждый свой шаг и каждое оброненное слово. Постепенно эта ровность стала нормой, и я чувствовала себя защищённой от вспышек гнева и ненависти, когда тело раздирает тоска и ты воешь от этой невыносимого чувства.Защищённой от беспричинной радости, которая подвластна только детям и маленьким животным, и вызывает прилив счастья, от которого алеют щёки и ёкает сердце. Я разучилась испытывать нетерпение, спокойно ожидая того, что должно прийти в своё время. И я забыла, как беззаботно может смеяться женщина.
Что же такое жизнь? - подумала я. Если это наши чувства, которые хлестают мозг и плоть изо дня в день, то ведь меня нет. Я задушила в себе всё, что могло сделать из меня живого человека. Моя жизнь закончилась, ещё даже не начавшись а я и не заметила, как прожила в мёртвой оболочке 35 лет. 35 лет я исполняла ритуалы, принадлежащие к жизненному порядку, действуя механически по привычной схеме.
И я вдруг поняла, что я мертва. Во мне не было ничего, что принадлежало жизни. Мама, скажи мне, где я допустила ошибку? Ты же знала секрет счастья, почему ты унесла его с собой?
И вдруг стало так больно, как будто впервые за 35 лет отключили анестезию..