Александр Владимирович чуть слышно охнул и перевернулся с боку на бок. От излишней влажности ломило кости, уже успевшие оттаять с нежданной оттепелью. Отдаваясь гулом в черепе, сверху мерно капала на висок вода. Но двигаться в сторону даже не хотелось, впрочем, и не было возможности. Александр Владимирович принюхался к мокрому воздуху. Пахло весной. Раньше он всегда любил это время года. Солнышко не просто показывается из-за туч, но и наконец-то начинает греть, и от его тепла люди больше улыбаются и становятся разговорчивее и приветливее. Ах, как приятно было раньше просто сесть и поболтать с кем-нибудь вечерком, благо, и было, с кем. Жена рядом, дети, друзья. Давно он их всех уже не видел. Лет 10, наверное, а, может, и не 10. Он уже давно сбился со счету. Все дни сливались в один, бесконечно долгий, темный и тихий. Лишь изредка удавалось переброситься парой слов с соседкой справа, Валюшкой. Она была моложе всего на 10 лет, но оказалась тут гораздо раньше, ребеночком еще. И потому слушать ее было и интересно, и скучно одновременно. Взрослый скрипучий голос и детские суждения. Она была ему как внучка: родных-то внуков он так и не дождался. Казалось, что если бы довелось хоть раз увидеться, усадил бы ее на колени и напевал колыбельные. Это ничего, что он давно не пел. Когда-то у него был красивый голос. Мышцы все вспомнят, если будет нужно, хотя, может... Да нет, обязательно вспомнят, стоит только захотеть. Только вот чего тут не хотелось, так это петь, особенно зимой. Словно одного резкого звука было бы остаточно, чтобы вдребезги разрушить эту хрустальную реальность тишины и разбить вдребезги и ледяной холод, и Валечку, и Александра Владимировича. И будет лишь прах, прах, пыль, пепел и прах.
Вот и жили во тьме, в тиши. Впрочем, жили ли? Так, существовали, бились о деревянные перегородки, хотели рыдать, но не могли выдавить из себя и слезинки, перешептывались, когда было совсем невмоготу, протягивали друг к другу костлявые руки, но неизбежно наталкивались на стены и, несмотря на их мокроватую мягкость, не могли их преодолеть. И вопреки своему обреченному одиночеству сливались друг с другом сознанием где-то глубоко-глубоко, там, где никто не сможет потревожить и разлучить их, старика и ребенка, оставшихся вдвоем против всего океана земли.
И все бы ничего, если бы не воспоминания. Ничто не могло бы сильнее растерзать душу, чем постоянно всплывающие в памяти улыбки детей да строгий взгляд жены, когда Александр Владимирович поздно возвращался домой. Она кричала, размахивала руками, а он лишь улыбался ей в ответ, она злилась еще сильнее, а он смотрел на нее и понимал, что любит ее именно такой: в домашнем халате, взволнованную, с растрепанными волосами и слезинками на щеках, а не строгую даму, поутру замазывающую синяки под глазами, укладывающую волосы в строгую прическу и убегающую на работу, громко и ритмично постукивая набойками острых каблуков. И оттого он все чаще задерживался то на работе, то у друзей, что хотел еще разок взглянуть на любимую женщину, пусть и ценой крика и пощечины.
Подумав об этом, Александр Владимирович тихонько постучал костяшками пальцев в стену:
- Слышь, Валюшка. А когда меня провожали, моя-то была такая заплаканная, ненакрашенная. Видать, и правда любила меня. Несмотря ни на что. А я-то дурак...
Но ответа не было. "Спит, должно быть, ребенок все-таки," - подумал Александр Владимирович и решил, что не стоит ее будить, чтобы просто поведать свою старческую печаль. Он не мог и подозревать, что его Валюшка вовсе не спала. Она все прекрасно слышала, и даже хотела ответит, мол "никакой ты не дурак, Владимирыч. Просто запутался, со всеми бывает. Да и что толку теперь об этом думать? Все равно ничего уж не изменить..." Но не могла произнести и звука. Тело совсем не слушалось: ни ни моргнуть, ни вдохнуть, ни пальчиком двинуть, ни, тем более, ответить соседу. Страшно, и справиться с ужасом невозможно, и рассказать о нем хоть единой душе - тоже.
С тех пор Александр Владимирович перестал говорить. Даже с собой. Он лишь погружался в воспоминания, раз за разом заново проживая всю свою жизнь от начала до того, что раньше мыслилось ее концом.
Но однажды мерное течение мыслей о прошлом было нарушен: прошлое само ворвалось в настоящее: дети пришли в гости, все трое. Какая радость для старика! Они и раньше иногда заглядывали. А теперь уже несколько лет как Александр Владимирович никого из них не видел. И вот все собрались. Владик, Паша, Танюша. Выросли-то как! Водочки принесли, молодцы какие, знают, что любит отец это дело. И конфеток шоколадных. Уж лучше бы себе оставили. Молодым-то они нужнее. Сердце так и сжималось при виде родных лиц, звуке любимых голосов. Думал, просто так решили зайти, папку повидать. Ан нет - новости из дому принесли.
Старший, Влад, снял с головы шапку и присел на скамейку. Он говорил за всех:
- Ну здравствуй, папа. Скачем мы по тебе. Тут вот у нас... - чувствовалось, что слова так и застревали в горле, не желая вырваться наружу. Влад посмотрел в сторону, словно ожидая помощи. Но Паша лишь опустил голову, уставившись на грязь под ногами, а Таня уткнулась носом ему в плечо. Влад продолжил:
- В общем, мама умерла. Сердечный приступ. Сердце-то у нее всегда было слабое, сам знаешь, а как ты ушел, она совсем разболелась. Мы хотели ее к тебе привезти, но сказали, места нету. Да она и сама попросила, чтобы ее с бабушкой похоронили, на Бежицком.
Юноша оторвал взгляд от памятника и обратился к брату с сестрой:
- Ну что, пошли?
-Убраться бы тут - папа все-таки, - откликнулась Танюша.
-Теперь уж летом уберешься, - вмешался в разговор Паша, - Какая разница, когда? Его-то все равно уже нет. Так что пошли, пока не стемнело.
А Александру Владимировичу так и хотелось закричать изо всех и заколотить руками в крышку гроба, лишь бы быть услышанным, но тело его уже не слушалось. Ну как это нет? - никак не мог угомониться разум. Как это нет? Вот же он рядом, ничего же не случилось, он ведь просто уснул.