Шляхтин Александр Викторович. Мой добрый папа

Наверное, каждый человек свои первые связные ощущения об окружающем мире осознает в разном возрасте. У меня этот момент относится годам к трем. Хорошо это знаю потому, что мой младший братец Женька родился, когда мне было уже три года с половиной года. Мои же первые воспоминания относятся к тому времени, когда Женьки еще на свете не было. Жили мы в то время не в нашем уютном особнячке в Кооперативном переулке, а занимали часть огромного райисполкомовского дома по улице Горького. Дом был из столетней лиственницы, старый, темный, на фундаменте из огромных серых валунов. Самое первое воспоминание детства - я, папа и мама сидим в темноте на кухне.Уже сентябрь, вечерами топят русскую печь, она занимает почти половину огромной единственной комнаты. В поселке, как это часто бывало в те годы, опять отключили электричество. Мама снимает с полочки под телефоном керосиновую лампу - летучую мышь, протирает стекло и зажигает фитиль. Остро пахнет керосином, запах мне хорошо знаком и почему-то приятен. Уж и сам не знаю , почему. Свет от лампы оранжево-тусклый, его не хватает, чтобы осветить всю комнату и кухню, по углам тени. Мне страшно, я жмусь к теплым отцовским коленям, он гладит меня большой ладонью по голове, успокаивает. За окном темным-темно, по стеклам барабанит нудный осенний дождь. Тихо в поселке. В те времена ложились рано, чуть ли не с заходом солнца. Вставали тоже рано. Часы были не у каждого, поэтому просыпались от сиплого гудка Тисульской транспортной конторы. Он раздавался ровно в половине седьмого утра. И все мы : и взрослые, и дети, послушно вставали под этот гудок и отправлялись по своим важным и не очень делам.

Отец- большой и сильный - рядом. Мой испуг быстро проходит. Темнота уже не страшит, с ней даже удобнее. Можно предаваться любимому занятию: рассматривать в темноте фосфоресцирующий циферблат стареньких отцовских наручных часов Кама. Они у него чуть ли не с фронта. Мне это занятие очень нравится. От свежевымытых половиц приятно пахнет чистотой и свежестью. Что бы ни случилось, мама по субботам устраивает генеральную уборку и скоблит широченные половицы старым тесаком, почти добела. Я пристаю к отцу, требую рассказать сказку. Отец почему-то все время рассказывает мне сказку про дядю Фофу. Откуда этот персонаж появился - не знаю . Больше я его нигде не встречал. Приключения этого дяди Фофы нескончаемы и разнообразны : то он едет заготавливать сено в Тамбарском лесхозе, то рыбачит на Цимлянском озере, то охотится в Центральном охотхозяйстве. Все его похождения привязаны к конкретным местам района. Позже, когда подрос, я частенько вспоминал эти истории и подтрунивал над отцом, гадая вслух, кто же был реальным прототипом этого дяди Фофы: главный ветеринар района Силантьев, председатель райисполкома Умников или кто-то другой из тогдашних знакомых отца. Отец на это смущенно хмыкал и оправдывался тем, что детских книг тогда в районе практически не было.

Более поздние воспоминания связаны уже с рождением младшего брата и переездом в особнячок в Кооперативном переулке. Семья прибавилась, а отец с мамой, как-никак, районная номенклатура: он редактор газеты Новая жизнь, а мама - заведует там же отделом культуры и народного образования. Я постоянно напрашиваюсь с отцом на ночные дежурства по редакции, когда он ответственный за выпуск. Газета выходит три раза в неделю, тиражом около пяти тысяч экземпляров. Отец практически каждую неделю дежурит. Мужчин в редакции всего пятеро из почти тридцати сотрудников. Кроме отца, это шестидесятилетний печатник Ефим Иванович, фотокорреспондент и одновременно цинкограф Виктор Коростелев, ответственный секретарь Саша Волобуев и конюх дядя Гриша. Типография находится в том же здании, что и редакция, в длинном одноэтажном бревенчатом доме по улице Фрунзе. В редакции мне нравится все. Приходя с отцом на дежурство, часов около девяти вечера, я первым делом сажусь за рисование. Бумагой мне служат пахнущие свинцом испорченные пробные оттиски газетных полос, а линейкой - металлическая редакционная верстатка.Карандаши у отца знатные : больше всего мне нравится красно-синий Деловой. Я сижу за отцовским столом, стул мне высок, болтаю ногами и счастлив безмерно. Впереди долгий вечер и столько всего интересного! Во-первых, через полчаса я пойду в наборный цех и встречусь с очень интересным человеком - метранпажем тетей Лерой. Тетя Лера -молодая и красивая, вчерашняя пионервожатая из местной средней школы, очень любит со мной возиться. Она в синем халате, руки у нее постоянно черные от типографской краски, за ухом плоское шило, которым она поправляет типографский набор. Иногда, когда она в хорошем настроении, подпускает меня к кассам. Я уже знаю все буквы, знаю некоторые названия типографских шрифтов, которые звучат загадочно и необычно: петит, нонпарель, корпус, цицеро...Потом иду в маленькую комнатку, которая громко именуется цех подготовки. Здесь вкусно пахнет бумагой, ее огромные рулоны стоят ярусами. В цехе подготовки работают две пожилые женщины, поэтому когда требуется перекантовать или распустить рулон, на помощь приходят все мужчины редакции, включая и отца. Затем на очереди святая святых - печатная машина. Она, эта машина, 1905 года выпуска, тисненные медные буквы извещают, что изготовили ее в Санкт-Петербурге. От отца я уже знаю, что сейчас это Ленинград. Когда отключают электричество, все , и мужчины и женщины, по очереди вручную крутят колесный привод этого агрегата. Газета должна выйти при любых условиях, никто не припомнит, чтобы выпуск газеты был задержан и она не вовремя появилась на почте. Обычно газету доставляет на почту рано утром конюх дядя Гриша. У него под началом две сытые лошадки и дрожки . Дядя Гриша уже старый - ему за пятьдесят. С фронта он вернулся без левой руки, но прекрасно обходится одной правой. Есть у него грешок, свойственный многим фронтовикам : любит дядя Гриша заложить за воротник. Так говорят отец и мама. Они его за это совсем не осуждают, скорее сочувствуют. Когда такое случается, чаще зимой, папа и Ефим Иванович складывают пачки газет на большие самодельные салазки и, впрягшись в них, отвозят весь тираж на почту. Иногда я вызываюсь сопровождать их и слежу, чтобы пачки от тряски не свалились с салазок. Я очень горжусь этим, и на полном серьезе считаю, что без моей помощи взрослые никак не обошлись бы.

Новый особнячок, где мы теперь живем, находится в Кооперативном переулке. Коротенький, всего-то семь домов, переулок примыкает к единственному в поселке, кроме районного Детского Мира, двухэтажному зданию райкома партии и райисполкома. Поэтому здесь, в переулке, живет и первый секретарь райкома Вензелев, и предрайисполкома Умников, и районный прокурор Братченко, и начальник райотдела МГБ Снегирев, и вот теперь мы. Потемневшее двухэтажное деревянное здание райкома и райисполкома окружает большой сад. Как рассказывала мама, его посадили сразу же после войны на коммунистическом субботнике. Растут там сибирские яблоки-ранетки, сирень, тополя, черемуха. Перед центральным входом в здание долгое время стоял гипсовый памятник : Ленин и Сталин. Ленин сидит на скамье, в руке у него свернутая трубкой газета Правда. Взгляд Ленина устремлен немного влево и вверх - на стоящего рядом Сталина. Однажды, направляясь в детский сад, я не узнал скульптурную группу. Ночью Сталина куда-то убрали, и теперь Ленин выглядел как-то по-дурацки : бессмысленно пялился в пустоту, где раньше стоял Сталин. Родители потом говорили, что было на тот счет специальное указание ЦК КПСС, многие коммунисты района ( в основном, бывшие фронтовики), были против сноса памятника, даже писали коллективное письмо в Москву. Однако памятник все-таки снесли, хотя и не полностью. Ленина решили оставить.

Вспоминается наша просторная летняя веранда, примыкающая к дому. В летнее время вся семья практически круглые сутки проводила там, домой заходили только на ночь. Зимой на веранде хранили продукты. Как сейчас помню длинный стол : на нем лежит старая простынка. На простынке - кружки замороженного молока. Молоко на ночь выставляли в литровых кастрюльках на мороз, потом наутро выколачивали молоко из кастрюлек и выставляли на стол, прикрывая сверху материей. В таком виде оно хранилось неделями. Помню, как готовили пельмени. Обычно это происходило, когда наступали холода: в конце октября начале ноября, перед октябрьскими праздниками. В большом деревянном корыте мама секатором для рубки зелени скотине мелко-мелко рубила мякоть мяса. Обязательно трех видов : говядина, баранина и нежирная свинина. В доме была старенькая, еще бабушкина, мясорубка, но фарш для настоящих сибирских пельменей не годился. Только мелко-мелко рубленое мясо. Потом готовили тесто, тесто было довольно жесткое, из муки грубого помола. Всей семьей, засучив рукава, лепили пельмени. Мама была ловкая, мастер на все руки. Она не только успевает слепить больше всех пельменей, но и, походя, исправляет мои, уродливые. Между делом мама рассказывает, как в годы войны они всей средней школой готовили пельмени для посылки на фронт, отправляли их буквально возами на железнодорожную станцию. Пельмени выкладываются на противни и выставляются на ночь на мороз. Утром, когда они уже замерзают до каменной твердости, пельмени ссыпают в бумажные мешки и ставят в ледник. Едят их потом практически до поздней весны. Там же, в большом погребе, хранятся ежики: килограммовые колобки из лосятины и свинины. Папа изредка вырывается на охоту : лосей в округе очень много, охотник он удачливый. В чистом виде лосятину есть неприятно : у нее устойчивый хвойный привкус. Поэтому лосятину перекручивают на мясорубке, смешивают со свиным фаршем и лепят мясные колобки. Колобки обливают водой, на ночь выставляют на мороз, а потом, когда они промерзают и покрываются льдинкой, помещают в погреб. Маме остается только разморозить колобки и - на печь. Котлеты из колобков получаются просто восхитительные, их вкус я помню до сих пор. Витаминов в то время было мало, но родители следили за нашим с братом здоровьем. Помню, в доме всегда был противный на вкус рыбий жир и гематоген : жидкий и в шоколадках. Из домашних витаминов мама постоянно пичкала меня соленой колбой - так у нас в Кузбассе называют черемшу или дикий чеснок. Мама с лета готовила несколько трехлитровых банок этой колбы и хранила ее вместе с помидорами, огурцами и грибами в подполе. Грибы помню особо отчетливо. Особенно много в лесах вокруг Тисуля было груздей. Мясистые, вкуснющие лапти мама солила и мариновала в бочонках килограммов на 50 каждый. Обычно она успевала заготовить пару бочонков груздей и несколько трехлитровых банок опят. Грузди ели почти каждый день : и как салат, и с картошкой. Помню одно мамино блюдо : целиком обжаренные картофелины с тушеными бобами. К ним добавлялись грузди. С тех пор я такого кушанья уже не припомню. Мама любила выпечку. Летом мы с двоюродными братьями и сестрой собирали ведрами черемуху. Ее высушивали, потом мололи и мама готовила ватрушки с черемухой. Вкус описать невозможно, ничего вкуснее я больше не едал.

Чуть позже, годам к пяти, у меня появилась собственная настоящая тайна. Иногда, особенно летом, родители с утра не отправляли меня в детский сад, а оставляли на весь день хозяйничать дома. Не успевали уйти родители, я стремглав бросался к огромному дубовому отцовскому письменному столу, стоящему в его кабинете. Стол этот достался отцу еще от его родителей. С замиранием сердца я загодя приготовленным ключом открывал нижний ящик стола и доставал из него большой черный портфель натуральной кожи - один из немногих трофеев, привезенных отцом с войны. Отец был человеком очень аккуратным и пунктуальным. В этом портфеле он хранил все, что относилось к его воинской службе: ордена, медали, Благодарности Верховного Главнокомандующего... Устроившись прямо на обширной столешнице, я в который раз начинал осмотр несметных сокровищ, хранящихся в трофейном портфеле. Занятие это мне никогда не надоедало. Для начала я вытаскивал из недр портфеля тяжелый холщовый мешочек. В нем хранились награды отца. Каждая из них была дополнительно завернута в маленькую тряпицу. На стол выкладывались рубиновый орден Красной Звезды, серебристый Орден Великой Отечественной войны 2-й степени, Знак Гвардия. Затем наступала череда медалей: "За оборону Ленинграда", "За взятие Кенигсберга", "За боевые заслуги", "За взятие Варшавы", "За взятие Берлина", "За освобождение Праги", "За Победу в Великой Отечественной войне 1941-45 г.г.", "За освоение целинных и залежных земель". Под каждую награду я подкладывал соответствующую орденскую книжку или свидетельство о награждении медалью, благо уже давно читал бегло. Затем наступала очередь Благодарностей Верховного Главнокомандующего. Их было штук сорок-пятьдесят. За факсимильной подписью Иосифа Виссарионовича Сталина сначала старшине, потом - лейтенанту, старшему лейтенанту и капитану В.В. Шляхтину объявлялись благодарности за решительные и умелые действия при форсировании реки Вислы, за рассеивание артиллерийским огнем большого количества вражеских танков, за умелую борьбу с последышами литовских националистов... Каждую эту Благодарность я читал вслух, удивляясь каллиграфическому почерку штабных писарей, и мечтал когда буду взрослым, научиться писать так же красиво и грамотно, как и они.

Следом из портфеля извлекалась на свет прямоугольная стальная коробочка, черненая снаружи и выложенная розовым деревом внутри. Эта коробочка была бритвенным прибором частей немецкого экспедиционного корпуса, дислоцированного в Норвегии. Внутри металлическая крышка была отполирована под зеркало и на ней была нанесена персональная гравировка, начинавшаяся словами: Унзерн камраден Краузе и с отметкой о месте вручения в конце: Норви, 1942). Деревянными перегородками коробочка была разделена на несколько отделений, в которых лежали настоящая опасная золингеновская бритва и барсучий помазок для бритья. В остававшихся свободными отделениях ранее, вероятно, хранились какие-то средства до и после бритья, но сейчас их в наличии не было. Папа рассказывал, что этот прибор ему вручили на день рождения в 1943 году под Ленинградом земляки из трофейной команды. В очередной раз рассмотрев бритвенный прибор, я напоследок доставал из портфеля остатки: папины капитанские погоны защитного цвета с эмблемами-пушками, бабушкин золотой медальон на цепочке с ее фотографией внутри и кипу старых пожелтевших фронтовых газет. Читать эти газеты у меня ни разу не поднялась рука, не настолько я в то время был грамотным. Полюбовавшись еще раз на разложенное на столе богатство, я начинал аккуратно укладывать все назад в портфель, стараясь привести все в прежний вид. Уж и не знаю, удавалось мне это или нет, но отец, во всяком случае, ни разу не упрекнул меня, что я без спроса беру его вещи.

Работали в то время по шесть дней в неделю, выходным было только воскресенье. Нередко райком партии по воскресеньям рассылал членов бюро райкома по дальним колхозам и совхозам: проводить очередные и внеочередные партийные собрания, вручать подарки и премии передовикам, обсуждать очередные письма и постановления ЦК КПСС. Для отца выходной день был в те годы делом невиданным. Во всяком случае, на моей памяти это было всего несколько раз. Обычно в такие дни отец принаряжался, брал меня с собой, и мы отправлялись гулять по поселку. Собственно, мест для таких гуляний в поселке было немного: Районный Парк культуры, золотопродснабовская столовая и золотопродснабовская чайная. Все мужчины на улице, независимо от возраста, были одеты предельно одинаково: синие или черные широченные брюки и вышитые светлые украинские сорочки. В те годы на последние была почему-то дикая мода. Отца знали почти все встречные, останавливали, заводили разговоры. Мне это быстро надоедало, и я начинал ныть, тянуть отца в сторону от приятелей. Изредка отец заходил в золотопродснабовскую столовую. По сути, это был единственный поселковый ресторан. Снабжение жителей района, имевших отношение к добыче золота, было тогда исключительно богатым. На витринах столовой, уходящих под высокий потолок, горками и пирамидами выстраивались московские шоколадные конфеты, трюфеля, белая и розовая пастила, десятки сортов карамели. Богат был и выбор вин: венгерские, молдавские, крымские, грузинские. Отец обычно брал мне большую вазочку с несколькими шариками фруктового мороженого, а себе - граммов сто пятьдесят-двести сухого вина. Он никогда не пил и не курил, даже на фронте. Уставшие, мы возвращались домой, и отпускали погулять маму, которая все это время нянчилась с моим младшим братцем.

Отец мой всегда был человеком молчаливым, любые сведения о нем я буквально вытаскивал из него клещами. Между тем, его биографии позавидовали бы многие. Корни отца - из города Новочеркасска - бывшей Столицы Войска Донского. У его деда по отцовской линии была там огромная семья: четыре сына и две дочери. Семья была казачья и совсем не простая. Еще в петровские времена кто-то из моих предков получил за воинские заслуги старший офицерский чин и, соответственно, потомственное дворянство. Из четырех братьев только самый младший, мой дед, пошел по гражданской линии. Задолго до революции он закончил Императорскую землеустроительную Академию (ныне - Тимирязевская сельскохозяйственная Академия) и Императорский Межевой Институт. Сейчас это учебное заведение тоже сохранилось и именуется Московским геологоразведочным Институтом. Судьба братьев сложилась гораздо трагичнее. Все они, окончив юнкерские офицерские училища, служили в самых различных элитных кавалерийских частях. Все к моменту своей гибели были в немалых чинах: от ротмистра до полковника. Первым, как ни странно, погиб третий по старшинству брат, Федор. В 1904 году в составе армии генерала Куропаткина был тяжело ранен под Мукденом, и вскоре там же, в полевом армейском госпитале, и скончался. В 1915 году наступила очередь старшего - Ивана. Развернув в лаву свою казачью дивизию, он погиб под Перемышлем во время знаменитого Брусиловского прорыва. Судьба последнего казака осталась смутной. Благополучно пережив первую мировую, он после революции примкнул к своим сослуживцам по белому движению и сгинул в кровавой пучине Гражданской. Судьба обеих дочерей сложилась более-менее удачно: обе они стали приват-доцентами Ростовского университета, и как только над Россией начали сгущаться тучи февральской революции, предусмотрительные мужья вывезли их в Германию.

Дед же мой был азартным золотишником. За несколько лет до германской войны в составе обширной экспедиции, созданной по личному распоряжению Императора, он был направлен в Сибирь на поиски новых месторождений золота. Сначала путь его пролегал в Верхне-Удинск (ныне-Улан-Удэ). Экспедиция проработала там два года. Однако найденные на территории Бурятии скудные месторождения никого не устраивали, и часть экспедиции была направлена на Колыму и Камчатку. Дед же, в семье которого в 1913 году появился мой отец, получил распоряжение ехать на север нынешней Кемеровской области, в район, издавна именуемый Мартайга. Там уже более века мыли по таежным ручьям и речушкам вполне приличное рассыпное золото, и были все основания полагать, что вполне возможны и его крупные рудные проявления. Даже сейчас Тисульский район считается самым глухим таежным углом Кузбасса. Пожалуй, это единственный район в области, где отсутствует железная дорога, а до ближайшей железнодорожной станции - без малого пятьдесят верст. Мало того, места компактного расположения золотодобычи располагались еще в девяноста верстах южнее более-менее цивилизованного поселка Тисуль, в горах Кузнецкого Алатау. Дед, наплевав на все ожидаемые трудности, вместе с женой, двумя маленькими детьми и немногочисленной прислугой перед самой войной прибыл на новое место. Поселившись для начала в казарме конвойной роты, не распаковывая узлы и баулы, он с жаром принялся за изыскания. Одновременно местные строители начали возводить большой господский дом со службами из столетней лиственницы. И вновь деду несказанно повезло. Уже спустя полгода ему удалось-таки найти рудное золото. И немалое. Об этом свидетельствует хотя бы то, что и до настоящего времени выдает золото на гора глубокий рудник, как в каком-нибудь Трансваале!

Попутно дед сам спроектировал, заложил и построил золотоизвлекательный завод, поселковую начальную школу, шикарные по тем временам коттеджи для горняков, магазины и поселковую баню. Не забыл дед, разумеется, и себя. Вскоре вся семья вселилась в просторный двухэтажный дом в стиле русской усадьбы средней полосы России. Вокруг были разбиты цветники, скверы, высажены ягодники. В Петербурге произошла революция, по стране громыхала гражданская война, а здесь, у черта на куличках, была тишь да благодать. Дед даже ухитрился завести на холмах рядом с господским домом сеть искусственных прудов, где развел форель. Судя по сохранившимся фотоальбомам, в жизни отца и его старшей сестры Галины это были едва ли не лучшие дни жизни. На фотографиях отец был всегда безукоризненно одет либо в отутюженные брючки и английский пиджак в талию, либо в короткие белые штаны и такого же цвета рубашку. Всегда - бабочка. Я, разглядывая фотографии, вполне искренне удивлялся, зачем это надо было носить, но отец всегда лишь смущенно посмеивался и только переглядывался с мамой.

Вся эта идиллия продолжалась до самого конца 1922 года. Деду в то время уже исполнилось сорок четыре года, он был полон сил и планов. По большому счету, он был не собственник, а талантливый менеджер, и готов был работать на кого угодно: на царя, на Колчака, на Советскую власть. Лишь бы не стояло на месте и развивалось дело, которому он без остатка посвятил всю свою жизнь. На беду в тех краях объявился печально известный Пятьдесят восьмой полк ЧОНа под командованием не менее известного восемнадцатилетнего Аркадия Гайдара. Никаких бандитов в окрестностях рудников и в помине не было. Порядок здесь содержали сами вооруженные горняки, объединившиеся в боевую дружину. Тем не менее, карателям, как видно, слишком диким показалось увиденное. Среди разрухи, голода и холода стоял роскошный барский дом, залитый электрическим светом, по заснеженным аллеям взапуски носились барские собаки: огненно-красный сеттер Чарли и два мраморных дога, горняки души не чаяли в своем барине и вовсе не пытались его экспроприировать. В итоге все закончилось печально: без каких-либо разбирательств деда расстреляли, семью выкинули из дома, не дав захватить даже самые необходимые вещи. Попутно пристрелили и несчастных собак.

Семья осталась там же, жизнь потихоньку наладилась. Красавица-бабка через некоторое время поддалась страстным уговорам местного начальника НКВД, и зарегистрировала с ним законный брак. Отцу же до самой войны приходилось непросто. После окончания сельской десятилетки его отказались сразу же принимать в Тимирязевскую Академию, о чем всегда мечтал дед. Пришлось папе идти в золотой забой, заработать там право на поступление на Рабфак, и уже только после этого ехать для поступления в Москву. Закончил отец Тимирязевку в 1939 году и уже собирался было ехать на Родину, но вмешалась война. Опытные математики, а отец им всегда был, понадобились в Красной Армии. Отца призвали в отдельную бригаду 203-мм пушек-гаубиц, и спустя какое-то время он уже проламывал Линию Маннергейма в Финляндии. Потом - все четыре с лишним года Великой Отечественной войны. Но и на этом его военная карьера не закончилась. Мой добрый папа, которого я трудно представлял себе в военной форме, задержался в Армии еще на целых пять лет. Сначала добивал бандеровцев на Западной Украине, потом --лесных братьев в Литве. В Тисуль он вернулся уже в пятьдесят первом. Мама его дождалась, но через два года скончалась и она.

Если считать лично тех, в ком уверен, что именно от моей пули - то ровно семь. И все - в сорок первом... Я тогда в вычислительном взводе батареи служил. Перед тем, как батарея прибывала, мы уже весь передний край обследуем: постоянные ориентиры, привязки целей, расстояния, углы. А немцы - те тоже не дураки. Если появились разведчики и вычислители - скоро жди огневого налета. А наших 203-мм боялись жутко, там разрушения были просто ни с чем не сравнимые. Короче, пытались на нас засады делать. Но мы-то тоже не лыком шиты. За несколько часов до выхода основной группы посылали пару-тройку следопытов, и те эти засады вскрывали моментально. Как ни странно, в этих огневых контактах немцев здорово подводило их оружие - шмайссеры. Дальность у них была уж очень небольшая. А у нас - все таежники, охотники, каждый - без пяти минут снайпер... На вооружении - мощные карабины, дальность у них до километра. Вот мы, нередко, с расстояния в полкилометра спокойно, как в тире, немцев и расстреливали...

С Тисулем наша семья навсегда распрощалась в 1962 году. Хрущев затеял очередную авантюру - совнархозы. Районы перекраивали по-живому, делая из двух-трех районов один. Райцентр перебрался в Мариинск, взлелеянное отцом детище - газета Новая жизнь - была в одночасье ликвидирована. Конечно, отца отпускать из района не хотели ни под каким видом, предлагали неплохие должности в райкоме партии, райисполкоме, на выбор - председателем любого колхоза. Но здесь дал телеграмму отчим отца, бывший в то время прокурором города Ижевска. Он писал, что стал стар, чувствует себя неважно, и хотел бы заранее ввести отца в наследство. Наследство было богатым: огромный дом в самом городе, большой загородный дом, две машины: Победа и Волга. Но главное было даже не в этом. Каким-то образом прослышав о проблемах отца, отчим гарантировал ему место редактора одной из районных газет.

Перед самым отъездом в Ижевск мы с отцом поехали на рудник Берикуль. Я ехал туда впервые. По узкой горной серпантинке, кашляя стареньким движком, потрепанный ПАЗик вез нас более часа,. Для начала мы с отцом долго карабкались в гору на поселковое кладбище, к могилам бабки и деда. Я все удивлялся, как же в таком случае затаскивали на такую крутизну гробы? Поправив могилы и оградки, спустились на центральную площадь поселка, к огромному двухэтажному дому, выглядевшему красиво и необычно. Над центральной двухэтажной частью дома был пристроен огромный, в несколько комнат, мезонин. По обе стороны от центральной части широко раскинулись двухэтажные крылья здания. Там и сям вокруг виднелись какие-то полуразрушенные постройки. У центрального входа синела большая табличка, извещающая, что здесь находится поселковая восьмилетка. Оглянувшись по сторонам, отец внезапно сдернул с головы кепку и замер, напряженно вглядываясь в дом. Я поинтересовался, что это с ним? Отец негромко сказал:

Комментарии: 1, последний от 11/10/2002. © Copyright Шляхтин Александр Викторович (kiset@mail.ru) Размещен: 28/07/2001, изменен: 17/02/2009. 29k. Статистика. Рассказ: Проза		Оценка: *2.003** Ваша оценка:

Шляхтин Александр Викторович : другие произведения.

Мой добрый папа