Из зеркала на меня смотрит загорелый как кирпич, коротко и небрежно стриженный, крепкий, толстый мужчина в самом расцвете. Почти Карлсон. Нет моторчика, страсти к сладкому и домика на крыше. Зато есть палатка на острове лодка под рукой и шило в положенном месте. Завтра семинар, и Учитель неприминет заметить: "Ярослав у нас такой загорелый..." и что-нибудь добавит от себя. Юморное и необидное. И я похвастаюсь палаткой, островом, счастливым одиночеством, рыбалкой и тяжёлым трудом днем, и Хэмингуэем перед сном. Похвастаюсь закатами, вечно спешащими муравьями, комарами, которые уже смирились с моим присутствием и берут лишь "на неотложные нужды". Достану из сумочки пропахшую дымом и заскорузлую от пота бандану, принеся на семинар кусочек моего острова.
Я мысленно хвастаюсь и понимаю, как это жалко, вульгарно и бездарно. Мне уже стыдно. Затёртые до дыр фразы съели очарование. Где то невозможно-сладко-тоскливо-хорошо-и-романтично, которое охватывает меня при взгляде на звёзды, которым подпевает плеск волны? Как объяснить вкус рассказов Хэмингуэя, когда со страниц рычит раненый лев, а за стенкой палатки дышит ночными звуками Мой Остров? Где среди этих фраз затерялся ленивый восторг созерцания вечно суетной муравьиной жизни, которая забралась и к тебе в палатку, куда ты ввалился осоловевший от солнца, пахнущий морем, рыбой, свежими опилками, потный и уставший? Ты видишь их, этих маленьких, деловитых скопидомов, и замираешь в немом озарении -- вот она, жизнь! А ты, как бог отскочил в сторону и можешь смотреть на текущую мимо суету со снисходительным пониманием.
Как объяснить, почему ты, вместо того, чтобы поднакопить денег, слетать в Турцию (Египет, Тайланд и куда там ещё?) забрался на остров, торчащий неуместной кочкой ввиду четырёх пляжей? Живёшь в старой брезентовой палатке (почему, если уж на то пошло, не в новой двойной и удобной?)? Зачем сбиваешь руки топором и пилой, и строишь место для отдыха, которое, скорей всего, никому не нужно? Упорно кормишь комаров, ковыряя совком, лишь по недоразумению называющимся "лопата" неподатливую, унизанную корнями целину, и таскаешь воду на свой импровизированный огородик? Тебе что, нечего есть? А зачем в палатке уже неделю валяются всякие "лапши", "горохи", "горячие кружки"? Но ты упорно продолжаешь ловить рыбу, варить уху и заваривать по таёжному крепкий чёрный и вяжущий во рту сладкий чай. Походная газовая плита, твой вечный рыбацкий спутник, сиротливо стоит на лоджии, а ты рубишь неподатливый, твёрдый как камень и прогорающий со скоростью пороха плавник? Вешаешь котелок на рогульки а "чайную" банку ставишь меж углей, ругаешься, видя как выплёскивается гася огонь внезапно забурливший чай, и шипишь от боли в обожжённых пальцах, вытаскивая банку из огня.
Ты ходишь с обожжённой кожей, слезающей с тебя лохмотьями, похожий на неопрятный кочан капусты, исколотыми рыбьими плавниками руками, в порезах, царапинах, ссадинах и синяках. Ты роняешь на ногу бревно поминая мать его, и отца его, и весь род его. Ты наматываешь ежедневно по три-пять километров упорной гребли до ломоты в плечах и шее. Пару раз ты даже мог утонуть, и вытащил себя лишь за шкирку, самолюбие и упрямую злость.
В твоей еде плавают муравьи и комары, нож на ремне за спиной стал просто ещё одной частью тела. Домашний комфорт, заинтересованные взгляды женщин, друзья и Интернет не способны задержать тебя в твоём стремлении к этому островному быту. Возвращаясь, ты срочно делаешь все дела, выпиваешь, угоревший после дня проведённого на море, стакан ледяного красного вина и засыпаешь видя во сне остров. На следующий день ты снова складываешь рюкзак, лодку и едешь к морю.
Вечером ты лежишь в палатке слушая как вторят ночным звукам ноющие от усталости мышцы, читаешь Хэмингуэя, при плохом свете дешёвого китайского фонарика, и улыбаешься.