Утром 6 ноября, в понедельник, Фредди–газета сообщил мне, что я только что была убита.
Фредди мне не кореш, так, парень по соседству. Ночами он ищет средство от одиночества, как сам говорит: постельное средство, добавлю для ясности. В один прекрасный день он меня искал — и нашел, только не рассчитывайте, что он это вспомнит. На улице все понемногу выветривается, точно сама память испаряется, благо крыши–то нет. Короче, Фредди продолжает меня искать, а я его не гоню. Как уже было сказано, он мне не кореш.
Мы только–только пристроились с Салли на нашей скамейке в Бато–Лавуар.
Она крепко спала, привалившись к моему плечу. А я размышляла, как скоро придется идти пахать, чтобы наверстать вчерашний потерянный день — и заранее ломалась от усталости.
Вдруг предо мною возник Фредди со своим утренним лицом, серо–буро–затхлым, и уставился на меня, как на привидение.
— Ты, блин, живая?
— Да, блин, живая, как ни горько тебя огорчать.
— Быть того не может!
— Выходит, может, — отвечаю я, особо не напрягаясь.
— Но как же…
Тут Фредди пытается собрать в кучку все свои интеллектуальные силы, и зрелище это не из приятных, у него вся кожа идет складками аж до макушки, на манер юбки–клеш.
— Кто ж тогда ночью у тебя за тебя был?
Он себя мнит сфинксом, несмотря на уделанный синтаксис. Но смысл я уловила.
— А мы позабыли у нее документ спросить, представляешь? Такая долговязая кляча, вечно в крошках, она иногда подрабатывает у Центра на Трюден.
— Выходит, она и была. Вся порезанная осколком бутылки, во дела.
Ну что ж, такое случается. Не часто, но случается. Вот только случилось это у меня, в моем закутке у универмага «Шоппи» на Пигаль, где я и должна была находиться, если б накануне средь бела дня не встретила привидение, а это перебор даже для такого циника, как я.
Я вскочила, позабыв про Салли, которая завалилась набок. Я автоматически вправила ее обратно, а вместо благодарности меня же и облаяли: дескать, нужно двинуться головой и не иметь никакой соображалки, чтоб скакать как заяц в Хиросиме, а она чуть не расшиблась, умно, нечего сказать, а где ж солидарность, которая у одной ее знакомой командирши с языка не слазит, точно типун какой, а как до дела доходит, так это вроде не про нас.
Когда она злится, то зовет меня командиршей — с тех пор, как я нацепила военно–полевую форму, которую в один действительно прекрасный день макланула на Блошином с фуражкой вместе в обмен на фальшивый «Гермес» из кожзаменителя. А обычно я До, или Додо.
Я села обратно, чтобы заткнуть Салли, и потребовала у Фредди объяснений.
Одна подруга, кассирша в «Шоппи», нашла тело в аккурат когда стукнуло шесть. Затем подоспела полиция, и новость кочевала от одного к другому, пока не добралась до Фредди, который затрясся и замахал руками, описывая всю глубину своих переживаний. Правда, его и так все время потряхивает. Я–то знаю, что ему до меня дело как до результата выборов, и не преминула напомнить: пусть своим притворством себе все дыры заткнет, может, остатки мозгов вытекать не будут.
— Ты не врубилась, — ответил он. — Я ведь тоже чуть было там не оказался.
И прижал обе ручонки к сердцу. Справа. Потом объяснил, что видел убийцу. А кто еще там мог быть? Они даже поговорили обо мне. На этой стадии я взяла допрос в свои руки.
История Фредди сводилась к тому, что около двух–трех часов ночи он проходил мимо «Шоппи» и позвал меня — просто для смеха:
— Эй, Додо, у тебя под боком местечка не найдется?
— Отцепись от нас, у Додо уже есть все, что ей нужно.
Мужской голос, раздавшийся из–под груды картонок, изрядно повеселил Фредди, который был в курсе моей репутации. Он бросил в ответ:
— Лады, коль у тебя уже есть компания! Доброй ночи, голубки!
Его жалкая тушка до сих пор тряслась при одном воспоминании. От него тоже одни ошметки б остались, стоило ему проявить чуть больше настойчивости. Кстати, ошметки — не совсем точно, у той девицы лицо превратилось в кашу, живот распорот, кишки наружу, а киска в крови. Он рассказывал, как если б все случилось с ним самим. Пришлось прищемить ему клюв, резко заметив:
— Да кому ты сдался, бедный мой Фредди?
Но сама подумала: а кому вообще все это сдалось? Тут же возник закономерный вопрос: а кому сдалась я? Не считая Поля. Но Поль давно мертв. И накануне я его встретила.
Понимаю, придется рассказать, что́ было накануне.
Я вкалывала у больших магазинов — я это называю «играть в истукана». Становлюсь на колени, держу в руках табличку с надписью «Я хочу есть», выкладываю на тротуар свою плошку, и толпа прохожих обтекает меня с двух сторон, не замечая — ни они меня, ни я их: разве что ребенок иногда глянет.
На другой стороне бульвара магазин «Прентан» похож на огромный освещенный пакетбот, выплескивающий на тротуары излишек груза. Я любила море в те времена, когда мы с ним были близки.
Толпа, которая тянется из офиса в забегаловку или бежит докупать то, что не успела за день, никогда не бывает шумной. Она урчит, как мотор на шоссе. Под этот шумок я вновь и вновь пересчитывала монеты в плошке, прикидывая, хватит ли на белый ром вместо обычного красного вина. Я к тому веду, что вовсе не спала, уверена. Я все прекрасно замечала и прекрасно расслышала голос, сразу же его узнав. Мне хватило трех слогов: «Дороти». Голос был ошеломленный и так напряжено звенел, что мои нервы не выдержали.
Я вскинула голову, выронив табличку, не помню как оказалась на ногах, услышала, как мой дневной добыток со звоном сыпется под башмаки, растолкала прохожих, выворачивая шею, чтобы оглядеть всю улицу разом. Ничего. Поль улетучился.
Но это был голос Поля, я готова поклясться, это был голос Поля, и, однако, такого быть не могло.
Люди вокруг начали возмущаться устроенным мной переполохом. Стоит кому–то выпасть из общего потока, как окружающие впадают в панику.
Я наклонилась, пытаясь собрать, что удастся. Двадцать сантимов, весь успех. Мне стало так противно, что я даже не стала подбирать свою миску. Может, кто–нибудь хоть ногу сломает.
Потрясение было таким сильным, что лишь с третьей попытки мне удалось закинуть на плечо мой солдатский рюкзак, после чего я двинулась в сторону Сен–Лазара. Я все время оборачивалась, чувствуя спиной чей–то взгляд. Взгляд без тела. Страх вгрызался в меня все сильней из–за того, что видеть я его не видела, но чувствовала. Когда восьмидесятый номер вытряхнул из своего нутра очередную партию обитателей пригорода, я, которая не бегала уже лет двадцать, метнулась в гущу путешественников, приступом бравших автобус. Дело усложнялось тем, что к сидячим местам устремлялись с особым напором, а я перекрыла дорогу, повернувшись всем телом и чуть не придавив какого–то пацана своим вещмешком: толпа возмущенно загудела. Мне показалось, я увидела какую–то притаившуюся темную массу, но головы вздымались и опускались, когда пассажиры искали новую точку опоры, продвигаясь вперед. Я ухватилась за поручень, пробираясь к подножке. Услышала, как голос шепнул мое имя в самое ухо, и страх толкнул меня на ближайшего соседа, тот в свою очередь навалился на следующего и так далее, один за другим, по всему центральному проходу. Возмущение подскочило еще на градус.
— Да ладно, все нормально, — проворчала я, оглядывая соседей. Не рассказывать же всю историю моей жизни, чтобы оправдаться.
Кто–то рядом громко засопел, тем самым показывая, что я воняю, что я стесняю. Спасибо, я в курсе.
Тут меня одолела такая жажда, что я аж прищелкнула языком и позабыла о Поле. Запихнув руку глубоко в штаны, я добралась до уже давно не резиновой резинки трусов и наконец нащупала английскую булавку, что пристегивала мой маленький аварийный запас, который я и огладила подушечками пальцев. Среди мелочи там точно имелась монета в десять франков.
— Вы, главное, не стесняйтесь! — возмутился глашатай общественного мнения, указывая на двух подростков, которые хихикали, поглядывая на мою промежность.
Я вытащила руку, впрочем — не без облегчения: недород еще не голод, жизненно необходимое обеспечить можно, и уставилась в запотевшее окно с уверенностью, что все равно ничего там не увижу.
Когда я сошла на площади Клиши, глашатай, дождавшись, пока я покину автобус, заявил, что именно такие безбилетники, как я, и приводят к вечному дефициту Управление парижского транспорта.
— Твой дефицит у тебя в штанах болтается, старая жаба.
Такие реплики выскакивают сами собой, если мне вдруг захочется услышать чей–то смех, пусть даже в десяти случаях из десяти это просто глупая шутка.
На бульваре Клиши я внезапно обернулась. Ощущение, что за мной следят, липло к спине. Улица была пуста. Ну и что? Чем я рискую? Лишиться моего бесценного дерьмового существования? Или тех сюрпризов, что соткала мне безрукая судьба? Нет, серьезно, чего мне бояться? Что до угрызений, я их похоронила вместе со всей своей жизнью. И на белый свет им не выкарабкаться.
Страху не прикажешь, но договориться с ним можно. Я решила не оборачиваться до самого «Шоппи». Будь что будет.
И однако, внушительный силуэт моей толстопузой подружки ободрил меня, едва я углядела его издалека. Я отвечаю за Салли, и на этом моя ответственность за других заканчивается. Я втиснулась в закуток и тяжело рухнула на кучу картонок. Хорошо очутиться дома.
— Как дела, мымра? — ласково поинтересовалась я. — Ты как знаешь, а у меня глотка сохнет. Кто идет за припасом?
— Хе–хе–хе–хе, — отозвалась Салли своим смехом, больше смахивающим на рыдание, и вытащила из–под необъятной юбки бутыль портвешку, дешевую, но полную.
Спрашивать смысла никакого. Салли уже не помнит ни как, ни где она заполучила этот нежданный гостинец.
Я сделала добрый глоток, первый за день, прежде чем достать вечерний хавчик: едва надкушенный бутерброд, подобранный в сточном желобе, огрызок колбасы, половинку батона, купленного утром. И мы притворились, что едим, дабы облегчить медленное продвижение портвейна по пищеводу.
Я только–только ухватила длинную вязальную спицу Салли, собираясь выселить блошиную семейку, которая устроилась у меня на спине и донимала весь день, и начала поскребываться и почесываться, — как существование наладилось, все факты получили объяснение, которое я и решила немедленно опробовать на Салли.
— Да, Салли, даже от такой рехнутой дурнины, как ты, есть прок, так что гнать тебя я обожду. Представь, я профукала все, что добыла за день, из–за привидения. Не поверишь, а?
— Дык бывают, — заверила Салли на полном серьезе.
— Брось, Салли. Конечно, не бывают.
— А которое твое, оно какое?
— Это был просто голос.
— Привиденьев видят, а не просто голос.
И она потеряла всякий интерес к истории моей жизни. Тогда я продолжила для себя, просто чтобы не оставлять сомнений:
— Ты права, Салли, голос — это ж мог быть кто угодно. А Поля я увижу вряд ли, и уж точно не услышу, коли он давным–давно умер.
— Поль?
— Хоть я–то его и убила, вот уже двадцать лет с того. Как же это мог быть он? Сама понимаешь, он умер, куда ни кинь. Просто совпадение какое–то. А, Салли? И никто за мной не шел. Это я себе страшилку выдумала.
Но повернувшись к ней, я поняла, что рано расслабилась:
— Ты чего со своими волосами натворила? Торчат, как папашина борода.
2
Короче, можно сказать, что жизнь моя была спасена, потому что Салли ополоснула волосы кока–колой. Поясняю.
Накануне моей встречи с привидением мы прекрасно заснули под козырьком нашего «Шоппи», утрамбовавшись в картонные коробки, под баюкающий шепот жалостливых, а иногда презрительных и плоских комментарий разнообразных прохожих: ведь кого только не встретишь на Пигаль, даже громогласных фанатов, помешанных на мобильниках, которые пристраиваются в полуметре от вас, чтобы возвестить всему миру о каждой минуте своих передвижений, размышлений и времяпрепровождения, и плевать им, что рядом кто–то пытается урвать пару часов сна перед новым днем бессмысленного шатания, одурев от ядовитых выхлопов туристических автобусов и гудков очередного владельца недвижущегося средства передвижения, донельзя возмущенного тем, что какой–то другой кретин оказался в одном с ним месте и времени, чтобы создать пробку. Бодяга, одним словом. Пока я не проснулась первой от чего–то мокрого на шее, а поскольку череп мой заледенел, то на какое–то мгновение мне представилось, что мои мозги тают, как мороженое, которое забыли лизнуть.
Некоторое время я сражалась с коробками, чем сильно повеселила банду шпанят, которые только что вылили на нас остатки пенистой колы. Куда деваться, я глянула на так и не проснувшуюся Салли, промокнула ей лицо своим рукавом, подсунула под бок несколько газет, чтоб жидкость впиталась, и ни о чем таком не думала, пока в шесть утра не явились малышки из «Шоппи» готовить продуктовые витрины к открытию.
Вот тогда я и обнаружила всклоченную папашину бороду на голове у Салли, вспомнила дурную ночь и решила сняться с лагеря, потому что две такие ночи подряд — и ты ни к черту не годишься, а мой опыт подсказывал, что одна неприятность — только начало, жди продолжения.
Сняться с лагеря — дело нелегкое, потому как Салли уж точно не легка на подъем, она как бочка на ножках, и передвигается лишь крошечными шажочками.
Верно, вы ж Салли не знаете.
Она прокрасилась в рыжую, а отросла серо–седыми патлами. Как и у всех нас, волосы у нее выпадают из–за возраста, плохого питания, драк и тяжести жизни. Отдельные пряди, торчащие колом и блестящие от жира, когда они не политы колой, падают ей на плечи, являя цвета триколора, если не учитывать оттенков, нанесенных блохами, загрязнением среды и невероятными смесями, которые она при каждом удобном случае выливает себе на голову. Время от времени я покупаю ей красящий шампунь — когда зрелище становится совсем уж из ряда вон. А краска что спаска. Медный ореол вокруг черепа, он как солнышко, берегущее ее от всех напастей. К тому же Салли убеждена, что глаза у нее зеленые, откуда и взялось имя Салли, которым она прикрылась, чтобы походить на ирландку. Я думаю, это началось с больницы. Ее целый день туркали за то, что она сальная, и к тому ж фильм об Ирландии шел по ящику, там героиню звали Салли. Она всегда мечтала быть кем–то другим, а как уж ее звать на самом деле, на это всем плевать.
Летом и зимой Салли носит шерстяные подштанники под необъятной юбкой из плотной темной ткани. Лыжный свитер, на котором кое–где видны остатки снежинок, резиновые сапожки размера на три больше ноги, что позволяет натянуть пару–другую толстых носков на шерстяные колготки, анорак цвета фуксии и черные кружевные митенки. И не надо мне задавать никаких вопросов, ответить я так и так не смогу. Я ничего не знаю о Салли, она ничего не знает обо мне, поэтому мы неразлучны.
И последнее: в голове у Салли имеются две–три пунктика, которые она использует, как ориентиры, и от любых умственных подвижек отказывается наотрез. Что до эпитетов, тут на нее всегда можно положиться. В скобках: я неизменно добираюсь до места назначения, но это как со смертью — понятно, что она ждет в конце дороги, потому всякий крюк на пользу. Когда я закончу рассказывать, мне придется оставить свое прошлое на кладбище иллюзий. Уж лучше я потяну. И спасибо за терпение.
Так вот, мы собирали манатки, когда приковыляла та кляча в поисках приюта на ночь. А поскольку у нее ничего не было, кроме прозрачной накидки, мы оставили ей спальник, тот, что подырявее, но все же. Она даже спасибо не сказала. Может, предчувствие.
Пришлось тащиться до Жюно, пока мы не набрели на вентиляционную решетку, откуда тянуло теплым ветерком (иногда Салли так приветствует итальянских туристов: хе–хе, вот и теплым ветерком повеяло).
Наконец, и она, и я оказались в сухости снаружи и как следует орошенными изнутри, и даже заснуть нам удалось ровно в два часа, что гарантировало еще четыре полноценного отдыха.
Ранним утром мы пристроились на нашей скамейке в Бато–Лавуар — и тут явился Фредди с его волнительными новостями.
Моя жизнь недорого стоит, но это все, что у меня осталось. Если Поль вернулся из потусторонних краев, чтобы отомстить, он столкнется с сопротивлением. Едва я утвердилась в этом убеждении, как из головы вымело все мысли до единой, и даже тени какой–нибудь идейки не мелькало.
Но все хорошее быстро кончается, и вскоре явилась Квазимадам, неся в клюве дурные вести.
Из губы у нее шла кровь, во рту не хватало еще одного зуба. Она смахивала на циклопа, потому как только один глаз еще мог сойти за орган зрения, достойный этого слова, а другой являл собой желто–фиолетовую дулю. Вдобавок она заливалась в три ручья, и ручьи эти оставляли светлые полоски на ее обычно бурой физиономии. Куртка из тонкого красного кожзаменителя была разодрана снизу доверху. Остальные детали можно опустить, и так ясно: ей устроил трепку давний дружок Жерар, которого прозвали Жеже–красавчик за то, что в младенчестве он вроде бы снимался в рекламе особой соски от срыгивания. Извините за банальность, но учитывая все, что он всосал с тех пор, невольно думаешь, что рекламщики бывают провидцами.
Квазимадам (я единственная, кто так ее зовет, поскольку только я и способна оценить всю тонкость обозначения) рухнула рядом с нами, сопя и втягивая носом появляющиеся то из одной, то из другой ноздри сопли, так, что когда ей удавалось наконец вдохнуть, она высвистывала на манер пожарной сирены — так дети, уставшие плакать, продолжают доставать окружающих.
Я взяла слово и как главная интеллектуалка нашего тротуара сказала следующее:
— Во–первых, да: во вторых, вовсе нет!
Параноидальная Квази заныла — она, мол, не виновата и что́, интересно, я этим хочу сказать.
— Что с Жеже покончено, да: и нет, в этом нет ничего невозможного.
Дурища опять залилась слезами и завела старую песню, что, дескать, когда он хороший, то хороший. Я возразила, что если он и был хорошим в туманном прошлом, как–то раз по случайности на пять секунд в промежутке между похмельем и пьянкой, то больше такого с ним не случалось за все последние десять лет на моей памяти. Она изрекла, воздев единственное око горе:
— Он мой мужчина.
— Еще скажи, что он тебя трахает.
— Он бы мог. — С шокированным видом.
— Да ни в жисть! Глянь на себя, глянь на нас.
— И все равно это лучше, чем быть одной.
Я вопросительно глянула на Салли. Глаза у той по–прежнему были закрыты. Я пихнула ее локтем в бок, и даже не моргнув, она устало пробормотала:
— Да конечно ж.
Тогда я с полным правом объявила Квази:
— Оставайся с нами. Мы тебя не дадим в обиду.
Чистое нахальство, если учесть ночное убийство, которому никто не смог помешать, но втроем нас будет больше, чем вдвоем.
Фредди верно почувствовал, что это предложение к нему не относится, и удалился с едким: «Приятного продолжения». Мы остались на своей скамейке, локтем к локтю, три Макбетовы ведьмы.
Заметив, что припас закончился, я спросила Квази, подводя итог беседе:
— Наличность имеется?
Она мотнула головой, ясное дело, и мне ничего не оставалось, как отправиться в собственные штаны за вчерашней заначкой. Я посмотрела на двадцать шесть франков у себя на ладони.
Поль со всей очевидностью мертв, а Хуго жив, но раз после стольких лет у меня из–за этого словно кадык в горле вырос — это кранты: значит, место мне в одной компании с распоследними идиотками, а лезть в толпу я никогда не любила.
3
Как известно, чтобы прожить на улице, надо пахать практически нон–стоп. Отсюда первое: не следует слишком долго оставаться на одном месте, чтоб тебя не замели. Второе: избегайте зеленых новичков–наркоманов, они все время так нарываются, будто им одним терять нечего. Третье: хоть минимум отношений поддерживать нужно, иначе вы перекроете обмен информацией. Четвертое: найдите схрон для коробок, одеял и той одежды, которую невозможно постоянно таскать на себе. Пятое: пользуйтесь перерывами в расписании мусорщиков, потому что помойки — главный источник пропитания. Шестое: необходимо обеспечить себе минимальный денежный доход для закупки ежедневной литрушки, которую, между нами, мы честно заслуживаем своей почти каторжной работой. Не говоря уж о седьмом: по понедельникам в Монтрей можно сбыть неправедно добытое.
Вот почему регулярные передышки необходимы для поддержания наших угасающих сил. И вот почему этот день, несмотря ни на что, был похож на любой другой.
В отсутствии крова укрыться мне было негде, а значит, оставалось рассчитывать только на дешевое красненькое, чтобы в противовес страху убедить себя, что Поль, будучи мертвым, убить меня не мог, и в конечном счете, та полузнакомая кляча в «Шоппи» имела полное право на собственную биографию, в которой и крылась причина ее трагической судьбы. И вообще, кто я такая и с чего вообразила, будто я единственная из всего уличного люда, кого стоит убить, даже если забыть о психах, которые только и ищут, как бы удовлетворить свои садистские порывы.
Я выложила деньги, Квази сбегала, и вместе мы прикончили нашу пластиковую литровку.
Салли больше не храпела — значит, заснула. Квази выводила носом такие рулады, как если б выпитое пойло рвалось обратно через глаза, а меня доставали тревожные мысли, словно я вернулась в прежнюю жизнь. По сути, я снова принялась думать, а значит, у меня опять появилось прошлое и, следовательно, будущее — иными словами, я переживала прилив старых сточных вод.
К счастью, вполне реальный пахучий пук перебил мое символическое зловоние и возвестил, что Салли проснулась.
— Девочки, мы воняем, — заявила я для начала. — Немного гигиены нам не помешает.
И указала на маленький гидрант по соседству.
— Говори за себя, — проворчала Салли и выдала второй пук круче первого.
Сказать по правде? Мы и должны благоухать, это нормально, но последнее время я не могла больше себя выносить. Все же здесь, на свежем воздухе, эта смесь чего–то прогорклого, старой засохшей крови, затхлости картошки в мокром земляном погребе, не говоря уже о дыхании Салли, которая трескает луковицы, подобранные на рынках, под предлогом того, что это полезно для волос, — короче, весь привычный букет ароматов нынешним утром действовал на меня отупляюще. А может, я просто тянула время, уж больно не хотелось осознавать то, что мой мозг вопреки моей же воле отказывался признавать простым совпадением.
— У нас смена состава, и правила для всех одни. Иначе каждый за себя…
Угроза была не пустой. Для Квази жестокость красавчика Жеже, которая родилась из оголтелой ненависти к самому себе и к каждому, кто мог бы любить его, была на протяжении лет угрозой особо мучительной смерти. Что до Салли, то пока я не заставила ее подняться, тучность держала ее в исключительно горизонтальном положении и отдавала на милость любой швали. Обо мне и говорить ничего, свою смертельную анорексию я могла побороть только ради ответственности за кого–то, кто слабее меня. Мы были нужны друг другу. И эта нужда заставляла меня поддерживать относительную дисциплину, необходимую для нашего выживания.
Упираясь пятками, мы с Квази водрузили Салли на ноги, и она обреченно двинулась совсем уж крохотными шажками к роковому насосу, который я качала. Деликатно смочила лоб, мочки ушей и затылок, будто душилась дорогим парфюмом, и взвизгнула, увидев кусочек марсельского мыла в моей безжалостной руке. Но стаскивать свои фланелевые подштанники она отказалась наотрез, а у меня не хватило мужества окунуться в ядовитые испарения у нее под юбкой. Так и не прозревшую Квази мне пришлось вести за руку, и той ничего не оставалось, как подставить под струю заскорузлое лицо. Она забрызгала всю куртку, зато правый глаз приоткрылся и мог еще послужить.
Я показала пример последней, что не имело никакого смысла — по жизни со мной всегда так, — и попыталась отскрести все доступные участки тела, до которых удалось добраться под форменной сбруей.
Достав серебряный стаканчик от первого причастия — последний осколок моего блестящего происхождения, — я заставила спутниц жизни выпить свежей воды.
Салли аккуратна сплюнула последний глоток, который явно переполнил чашу, и заявила, что сейчас сблюет.
— Да тебе блевать нечем, — заметила я и сообразила, что пора искать шамовку.
Но мы так и остались сидеть, развалившись на нашей скамейке, подставив лица бледным лучам зимнего солнца.
— Пластиковой бутылкой так не изрежешь, скажи, До? Ведь та девчонка из Трюдо огребла по полной. Она сразу наверно умерла, как думаешь, До? А коли нет, ей где было больнее, как по–твоему? Лицо, да? Ведь жирок, он защищает, и то плюс. А ты помнишь, какая она была тощая?
Своей суетой на благо коллектива я почти добилась внутренней передышки, но тут Салли залепила мне прямо под дых. Да, я помню, какой она была тощей, и слабой, и бледной. Испуганные глаза, всегда косящие куда–то вбок, и красные руки, вцепившиеся в спальник от страха, что его отберут, как и все остальное — вот и все, что я о ней знала. А еще предстоит ввести Квази в курс дела.
— Кончай бредить, какой–то тип убил девчонку. Это их дела. Не наши, — сказала Квази, с жутким металлическим грохотом вытаскивая из–под скамейки свой пакет в синюю клетку — из «Тати». Она подбирает все кастрюли, которые ей попадаются: всегда может пригодиться. Когда жизнь тяжела, каждый ищет себе радости, где может. Она извлекла из пакета нарезанный хлеб для тостов, едва тронутый плесенью, начатую упаковку ветчины, упаковку семги и джем. Квази специализировалась на отбросах большого супермаркета у ворот Клиньянкур. Салли последовала ее примеру и достала из кармана одной из своих бесчисленных юбок пригоршню кусочков сахара в обертках, которые собирала со столиков в бистро, где их оставляли фанаты здорового тела.
Я не вмешивалась. Не глядя, взяла бутерброд, приготовленный мне Квази, и проговорила с полным ртом:
— Все ж это случилось у меня. И он назвал мое имя.
— Он повторил твое имя. Большая разница. И потом, почему у тебя, а не у Салли?
— Фигня. «У Додо», так все говорят.
— С какой стати убивать такую нищую бомжиху, как ты, хочу я тебя спросить? — спросила Квази.
— Представь себе, кое у кого есть все причины меня убить.
— Но ты–то жива.
— Фредди подумал, что это была я.
— Но это была не ты.
— Ну и что, а могла быть я.
— У Додо бобо, зудит наша Додо, иди бай–бай, Додо, отстань со своим бобо, — пропела Салли, грызя сахар остатками зубов.
И тут я взорвалась. Есть же предел несправедливости!
— Всем начхать на то, что я говорю. Рехнуться можно: проще самой угробиться, чем вдолбить вам, что я угробила его. Чем вам не причина, а?
Квази рассудительно заметила:
— Ну как он может тебя убить, если ты его убила, тем более, что убил он не тебя.
Финал пикника прошел в молчании.
Подводя черту, я сухо объявила:
— Спускаемся к Аббесс. Не грех и поработать немного.
— Ты хоть знаешь, который час? — заныла Квази.
Поскольку часов ни у кого не было, вопрос остался без ответа.
— Я только хотела сказать, что и переварить надо. И потом, я совсем разбита.
Новое молчание как знак победы, потому что никто не двинулся с места. Я все–таки из принципа засопела. И время потянулось, замедленное бездельем и тишиной.
— Дай–ка глаз, — внезапно сказала Салли, вытирая полой юбки желтую сукровицу, снова выступившую в уголке глаза Квази.
— Не то чтоб я дохла со скуки, но так и закиснуть недолго, — пробормотала Квази в виде благодарности.
— А ты навести Жеже, пусть он тебя вздует — хоть какое занятие, — шутливо предложила я.
— Не говнись, До. Мне тут такая идея стукнула, просто супер, она б и тебе в кайф пошла, До.
— Ну…
— Устроим забастовку.
— Ага… Прости, что?
— Чего б тебе не рассказать нам, как ты убила того типа?
После ухода Фредди я бродила кругами по лесу воспоминаний, ни на йоту не продвигаясь к пониманию того, что же происходит сейчас: слишком поглощенная расчесыванием старых болячек, я не решалась взрезать по живому те давние времена, когда мне казалось, что достаточно двигаться вперед, чтобы горизонт отступил.
Аудитория заставит меня привести воспоминания в порядок. Если прошлое как следует проветрить, его гниль не будет разъедать настоящее. И потом, мысли у меня пляшут вкривь и вкось, но разговор прямой.
Собираясь с духом, я громко объявила, как название романа:
— Хуго, Великая Любовь.
Прикрыв глаза, я попыталась сосредоточиться, и передо мной беспорядочно закружились давнишние сцены. Смерть Поля, похороны моих родителей, встреча с Хуго, гостиница у Одеона. И множество мужчин, будто одна резиновая маска, меняющая обличия.
Вдруг Салли прошептала на ухо Квази:
— Она заснула.
— Вот еще! Это ж история ее жизни, ну никогда б не подумала, что она так за душу берет, хр–р–р–пф–ф–ф–ф.
Я открыла глаза и уставилась на две безмятежные физиономии. Салли добродушно заметила:
— Ничего страшного, Додо.
Я удивленно изогнула бровь — не извиняться ж мне за небольшую подготовительную паузу. На самом деле по моему лицу катились крупные слезы. А ведь обычно я не сентиментальна. Но я приободрилась, подумав, что уж коли жизнь такова, какова она есть, то не грех и поплакать время от времени.
Согласна, пора начинать, но с чего? По мне, так я бы сразу начала с убийства, чтоб быстрее от него избавиться, но потом придется закидывать удочку на удачу, и кто знает, какой именно эпизод выудится.
В конечном счете мне показалось, что лучше начать с меня самой, какой я была в те времена, и заметив пигалицу, которая шествовала мимо в полной уверенности, что ее маленькие острые грудки, тонкие ножки и круглая задница так же бессмертны, как она сама, я ткнула в нее пальцем:
— Вот такой я была в то время.
Салли не удалось развернуть туловище, но Квази обеспечила ей субтитр:
— Она показала на маленькую прошмандовку вроде топ–модели, упакованную по самые уши.
Салли перестала храпеть, но не заснула, а я вогнала гвоздь по шляпку:
— Ну да, мне было двадцать лет, представьте себе. Я осталась богатой сиротой, и у меня была куча друзей и куча любовников.
От удивления у Квази даже левый глаз приоткрылся. Салли удовольствовалась тем, что надула одну щеку и проткнула ее указательным пальцем, завершив действо своим привычным «хе–хе–хе–хе».
— А чего тут особо сложного? Я была не слишком разборчива, и не то чтобы готова прыгнуть в постель к любому, даже если он мне не слишком нравился, но желание в глазах мужчины придавало мне уверенности.
Салли бросила на Квази панический взгляд:
— О чем это она?
— Салли права, — заверила Квази. — Говори по делу, только то, что случилось. Чхать нам на твои комментарии.
Легко сказать, но против своей натуры не попрешь.
4
— Я была в ресторане с каким–то заезжим туристом, о котором не помню ничего, кроме ковбойского шнурка на шее и неотрывно глядящих на меня глаз–слизняков — от них по всему лицу растекались липкие разводы. Он так действовал мне на нервы, что я уже подумывала — в виде исключения — вернуться домой в одиночестве, как вдруг лощеный официант ловко и незаметно подсунул между моей рукой и салфеткой сложенный вчетверо белый листок.
— Что до меня, то я сама сейчас сложусь вчетверо от твоей манеры рассказывать, — психанула Квази. — Плюнь на детали. Нам подавай действие, так, Салли?
Салли блаженно улыбалась миру, сложив руки на своем гигантском животе и спокойно подремывая. Она уже поплыла. Я заехала ей локтем в ребра.
— Салли!
— Вот видишь, — подхватила Квази. — Ты не умеешь держать аудиторию.
— Салли — другое дело. Что я сейчас сказала, Салли?
— Что когда–то ты была богата, а коли и так, хоть и не так, кончай выставлять меня голым задом на публику. Слушать–то я слушала, да так и не врубилась, кто там был сложен вчетверо — парень, рука или салфетка.
И эти две кретинки захихикали.
— Листок бумаги, черт вас задери, вы меня достали, девки, а на листке было написано: «Вы достойны большего, чем фальшивый ковбой, набитый кукурузой. Я буду ждать вас в 22.30 в погребке в Боле». И вместо подписи — таинственное «П».
Обе кобылы прыснули. Я улыбнулась. Ну вот, уже сказано.
— Я быстро огляделась. Обедающие обедали, девицы томно мечтали, старушки улыбались…
— Почему?
— Чтобы скрыть морщины. Предупреждаю, еще раз перебьете, и больше слова не услышите. Свою историю я могу рассказать и без вас.
— Передай–ка бутылку, — прошептала Квази.
Бутылка сделала круг, и я продолжила:
— Влюбленные обменивались взглядами, а я продолжала оглядывать зал, не находя своего анонимного корреспондента, хотя чувствовала его настойчивый взгляд. В 22 часа 00 минут я начала морщиться, потирая виски, в 22.05 мой бывший будущий любовник выражал сочувствие по поводу моей мигрени, в 22.10 я сидела в такси, а в 22.30 спускалась по большой каменной лестнице, ведущей в сводчатый зал, освещенный только свечами, что не помешало мне заметить исключительно мужское общество, расположившееся как у бара, так и за столиками, где шла игра в шахматы.
У меня был классный прикид, так что мое появление не прошло незамеченным. Я присела за маленький столик в центре зала, заказала джин и стала ждать. Снова почувствовала мощное давление чужого взгляда и подняла глаза. Мужчина стоял передо мной, и в падающем сзади свете виднелся только его массивный темный силуэт.
Он протянул мне руку, помогая встать, и произнес: «Идемте».
У него был славянский акцент.
Я пошла за ним по лестнице, потом через маленький холл. Внезапно он развернулся, обхватил мое лицо пылающей ладонью и поцеловал так, как никто никогда не целовал. Вначале легко, долго колеблясь у самых моих губ, прежде чем раздвинуть их, одним мощным движением устремившись вглубь, и его язык властно завладел моим, ввинчиваясь, скользя и отступая чередой головокружительных касаний, и в первые секунды я пассивно принимала их, пока и сама не ответила с той же силой, дразня и возбуждая, чтобы полнее ощутить его власть. Я готова была провести остаток жизни в этом маленьком темном холле, смакуя и открывая для себя мельчайшие нюансы поцелуя, и вся моя жизнь сошлась на этом волшебном катке, где мы описывали все более вольные круги в пространстве между сводом неба и впадиной щеки. Я покинула свое шатающееся тело. Тогда мужчина оттолкнул меня, размытый и отдалившийся, и я задрожала от холода в своем декольтированном платье: он мог бы оставить меня и исчезнуть. Он сжал мне руку, от моей температуры взорвалась бы ртуть, и произнес с тем славянским акцентом, чью волнующую неправильность я уже обожала: «Отвези меня к тебе».
Эта ночь…
Я была там. Клянусь, я была там. Гибкое тело, гладкое лицо, заново вылепленное руками Поля, который разжигал огонь, тлевший под моей кожей. Доротея тех времен нахлынула, поглощая сегодняшнюю, грозя смыть ее навсегда. На грани исчезновения я утвердилась в сегодняшнем дне и сухим голосом продолжила рассказ, перечисляя факты:
— Поскольку мы оставались в темноте, разглядела я его только утром. У него были густые вьющиеся черные волосы, довольно длинные, а глаза…
Меня прервало шикание и жирные смешки.
— Начхать. А ночь?
— Ночь вас не касается.
— Или рассказывай все, или ничего. Тебе что, стыдно?
— Не в том дело.
— Брось, нам тоже охота покайфовать малость.
— А вы дайте волю воображению. Короче, чем вкуснее он меня кормил, тем больше мне хотелось.
— ЧТО? — взвыла Квази.
— Что — что?
— Ну ты и дрянь. Какое такое воображение? Какое воображение? Что может навоображать Салли после всех мужиков, которые просто в нее разряжались, как вытряхивают пули из ружья, прежде чем убрать его в шкаф, или я, когда у меня и был–то всего один, не считая семьи. А тут ты, будто роза заморская, заявляешь, что, дескать, ты была богата, ты была красива, и то, и се, а мы можем лапу сосать со своим воображением. Это ни в какие ворота, До.
— Она права, Додо.
Маленький ротик Салли совсем поджался от досады.
— Выслушайте меня хорошенько и давайте договоримся. Предположим, мне повезло. Я повидала такое, что вам и не снилось, о'кей? Может, это несправедливо, но уж как есть. Значит, или вы мне даете дорассказать, а все ваши комментарии выкладываете В КОНЦЕ. Или я замолкаю ПРЯМ СЕЙЧАС. Вам, может, и смешно. А вот мне приходится рыться там, где больно, как вы, может, и сами поймете, если не будете лезть, и я не собираюсь рыдать у вас в объятиях, потому что с моим так называемым везением мне не слишком повезло, представьте себе.
Тут я замолчала и стала дожидаться. Когда обе мои товарки покорно свесили головы на груди, я решила, что это сойдет за согласие и продолжила свирепым тоном:
— В то время я жила в собственной квартире в Марэ 1, которую унаследовала от родителей, о'кей? Довольно симпатичная была квартирка, и мне даже не пришлось работать, чтобы ее заполучить, — это несправедливо, но такова была моя тогдашняя жизнь.
Ну вот. В то первое утро он уходил от меня так, будто и ему невмоготу расставаться, как и мне, а вечером вернулся еще более пылким, чем накануне.
Послушайте, такого не перескажешь. Это что–то… Со мной это случилось раз в жизни. Желание как молитва, его можно исполнить, но невозможно насытить. И не рассчитывайте на меня в смысле описаний, отдел клубнички и кассет для взрослых на Пигаль, прямо и направо по бульвару.
Вначале я старалась спать подольше, чтобы сократить время ожидания до того, как начинала готовиться к вечеру. Я не задавала ему ни единого вопроса. Я была счастлива им, как он казался счастливым мною. Моя жизнь наконец обрела смысл. Этим смыслом был он.
Однажды вечером он не пришел.
Сначала я подумала, что он запаздывает, но часы шли, бесконечно растягиваясь от его отсутствия и молчания, и мое беспокойство превратилось в страх. Только несчастный случай, возможно, смертельный, мог его задержать. Я внезапно поняла, до какой степени ничего о нем не знала: ни адреса, ни телефона, ни даже фамилии. Ведь были у него близкие, друзья? В ту ночь ужаса я впервые обозначила словами свои чувства. А это… с того дня, когда присваиваешь чувствам названия, ты стремишься обладать ими. Я променяла любовь на алчность, хотя сама еще этого не знала.
Наконец, я заснула, устав от слез. Вечером меня разбудил звонок в дверь. Это был он — улыбающийся, очаровательный, удивленный моим удивлением, обеспокоенный моим беспокойством. Со смехом объяснил, что был занят, что уже пожертвовал ради меня слишком многим и в своей жизни, и в делах, и что следует проявить немного благоразумия — в доказательство чего в ту ночь начисто забыл о всяком благоразумии.
Наш роман возобновился, внешне ни в чем не изменившись, вот только открытие уступило место повтору. Мы утратили новизну, можно так сказать.
Квази, я все вижу! Если тебе охота подремать, скверик на улице Бурк в двух шагах.
Ладно.
А потом он стал пропадать — на несколько дней подряд. Все произошло постепенно. Когда я плакала и жаловалась, он просил прощения, осыпал меня поцелуями, но червь сомнения прогрызал дыру куда быстрее, чем ее могли загладить любые утешения. Когда он бросался на меня, словно умирая с голоду, я обвиняла его в том, что он разыгрывает комедию. Только то для меня было правдой, что подтверждало мои страхи, все остальное — притворством.
Разумеется, я подозревала его в том, что он встречается с другими женщинами, засыпала вопросами, и если он все до посинения отрицал, я укоряла его в том, что еще только может произойти.
Однажды вечером он пришел, бледный, осунувшийся, и с рыданием упал в мои объятия. Его смятение стало мне целительным бальзамом. Я утешала его и в конце концов вырвала признание, которое меня ободрило, потому что оставляло его безоружным. Он был игрок. В долгах. Бандиты преследовали его, готовые на все, чтобы заполучить свои деньги, и я поспешила вручить ему спасительную сумму, отказавшись от нескольких вложений, несмотря на протесты моего банкира, оставшиеся без внимания: он был благодарен, как ребенок, и вновь закрутил колесо появлений и исчезновений, отсутствий, которые приводили к бурным сценам с последующими объятиями и вновь к ссоре. Он был стержнем моей жизни, я целиком зависела от его настроений, от его выбора. Я потеряла друзей, сон и аппетит под перепев моего нескончаемого несчастья.
— И ты стала выпивать, попала в больницу, а дальше я сама могу рассказать, — с торжеством заявила Салли.
— Нет, нет, еще рано, рано. Я вообще не пила. Я не хотела отвлекаться, не хотела забывать себя, а главное — не хотела забывать нас. Наоборот, я жила все более бурными сценами, которые ему устраивала, а потом умоляла о прощении. Я изобретала тысячу способов, как излечить его от страсти к игре, как спасти от самого себя, то есть, в конечном счете, как заполучить его только для себя одной. Но он всегда находил повод уйти, пока игра не предстала мне тем, чем и была — предлогом. Я решила выяснить все до конца.
Я проследила за ним в первый раз, потом вошла во вкус и ходила за ним по пятам целыми днями. Это было пошло до слез. Он встречался с приятелями в бистро, резался в карты целыми днями. Иногда закусывал сэндвичем в «Погребке», не отрываясь от игры в шахматы, и отправлялся ночевать в маленький отель у Одеона. Я исходила от ярости при мысли, что с тем же успехом он мог бы оставаться со мной, но, вопреки моей уверенности, он меня не обманывал. Если только не заподозрил моей слежки и не решил заодно развеять мои подозрения. Ревность можно удовлетворить только подтверждением ее правоты. Так что я продолжала следить за ним, заранее накручивая себя при мысли о том, что́ в конце концов обнаружу.
И вот однажды вечером я увидела, как он выходит в полосатом костюме и темной тенниске — так он был одет при нашей первой встрече, и этот наряд я любила больше всего. Он оделся для меня. Конечно. Он приготовил мне сюрприз, он идет ко мне, а я пойду за ним и устрою ему свой сюрприз. Я чувствовала, как возрождаюсь к жизни, пока наши такси друг за другом пересекали Париж. Его машина направилась в Шестнадцатый округ и остановилась у зажиточного дома: он исчез в подъезде, такси осталось ждать. Забавно, что даже тогда я не почувствовала беспокойства.
Когда он вновь появился и направился к машине, с ним была старуха. Ну, это мне она показалась старухой, а было ей лет сорок — сорок пять. Я осталась стоять на тротуаре и смотрела сквозь стекло «Куполь», как они обедают. Может, это престарелая кузина или давняя подруга семьи. Я видела, как он оглаживал унизанные кольцами пальцы дряни в шелковом платье, я догадалась о мерном движении его колена между ляжками этой крашеной блондинки, что бросала на окружающих, которые не обращали на них никакого внимания, испуганные взоры девственницы. Остаток ночи я проплакала под окнами его гостиницы, куда он отвез ее после рюмочки коньяку.
Когда мы встретились, я закричала, что хватит надо мной измываться, я знаю все, я видела его со старухой. Он холодно глянул на меня и сказал: «Она оплачивает мою квартиру».