Солнечное пламя кипит в ледяной синеве неба, и древний парк - золотые и рубиновые угли.
Горящие кроны сотканы над головой в пылающий ковёр, плывущий в синей бездне, и золотые и багровые искры время от времени отпадают от кручёных нитей основы, планируют под ноги, укрывая и медленно выцветая на истёршихся камнях древних аллей, залитых холодным ароматом тления усталой и упокоенной древесной плоти.
Парк веками превращается в лес, стекает с предгорий вниз, к излучине реки. Аллеи теряют линии, каменная брусчатка местами давно утонула в земле, но здесь они по-прежнему чётки и строги.
Усыпанные красной и жёлтой листвой, они горят в полуденном солнце, словно занесённые огнями Эльма русла замёрзших ручьёв.
Но я знаю, какими бывают они ночью.
Чернота наполняет аллеи, и только брызги лунного света просачиваются сквозь истрёпанные вуали крон. Бело-синий свет тяжелого фонаря рисует чёрной тушью ветвей-рёбер гротескные клети, в которых укрываются узловатые аморфные пятна, текучие и бегущие любого движения.
Сырой и холодный душный воздух напоен лиственным тлением, и аллеи тянутся иссохшими венами исполинского трупа.
Местами сквозь потраченные временем кровли вен видно бездонную пустоту наверху.
Моё мышление, как говорят, погубит меня, вместе с неспособностью бояться.
“Ты неуправляем, Джованни, ты непредсказуемое чудовище, тебе не место в приличных семьях”.
Да ради Бога. Я не буду с вами спорить, Аганн Марджо. Достаточно, что я помню ваши слова. А вы готовьте свадьбу. И долгих лет вам жизни, надменный старый козёл. Ваша невоздержанная дочь ещё узнает своё место. Вы слишком её избаловали, не вставая из своей инвалидной коляски.
Вы слишком мягки.
Я покажу вам, как надо обращаться с этой жизнью.
Покажу на примере.
А сейчас ночь ещё не настала, и день только склоняется к вечеру. Я в пути, иду по холодно тлеющей лиственной дороге под ледяным небом.
Там, где сходятся сумрачные вены, есть небольшое место, укрытое от ветров, не затянутое ползучей землёй. Заваленная листвой маленькая старая площадь, выложенная древней гранитной брусчаткой.
Здесь прячешься ты, старый зверь, древний готический дух, величественное творение.
Я помню, как впервые поймал взгляд твоих осиротевших оконных проёмов, чёрных зрачков, давно потерявших древние радужки рам. Ты смотрел безлично, презрительно и одиноко.
Я криво улыбнулся тебе.
И ты возник из-за завесы увешанных сполохами огня и киновари ветвей. Я смотрел в твои окна, в твоё равнодушное и величественное древнее лицо.
Древнее лицо. Очень древнее.
Очень одинокое.
Ну же, замок, не таись. Я пришёл. Довольно скрываться.
Здравствуй.
Ты знаешь, тот библиотекарь, тот старый седой хрен с порнографическим журналом, торчащим из-под пачки библиотечных формуляров, до одури тебя боится. Кажется, он всерьёз выбирал между инсультом и навалом в штаны, когда я попросил его дать сведения о твоей истории.
Как он крутился, как придушенно верещал. Можно было подумать, что я пришёл оптом торговать его грехами начиная с подросткового возраста.
Старый дурак только что поминки прадедушки в двенадцатом колене не привёл как причину отказа рассказывать мне о тебе. Ни дать ни взять - седой мальчишка, которого уличили в краже пригоршни леденцов в лавке.
Впрочем, он сдался.
В его замшелой норе нет камер.
Страх туда можно носить невозбранно.
Позволь, замок, я войду под твои своды и расскажу тебе то, что было написано в той старой, ещё рукописной книжонке, а ты будешь смеяться, когда я буду рассказывать тебе чужую ложь.
Там, внизу, уже давно забыли, кто именно был твоим строителем. Кто вложил замкОвый камень над твоими вратами, что засыпаны сейчас обломками рухнувшей дозорной башни. Кто первый раз поднял взгляд на свой герб, укреплённый над входом в донжон.
Прости беспамятных однодневок.
Но все помнят графа Строла, что пришёл следом за безвестным.
Чёрный человек. Сильный. “Вран войны”.
Я видел его портрет. Востроносый, жестокий. И взгляд. Страшный взгляд.
Убийца. Хранитель границы с Австрией. Скала, о которую разбивались и англы, и норманны, и франки. И три поколения его потомков были такими.
Интересно, грустишь ли ты по нему?
Но всё же слабостная гниль завелась в крови его рода. Последний Строл был убит посреди твоего двора. Меч казённого палача отсёк седую голову последнего в строю Замковых Стражей.
И на место Стролов пришли Мерсьены.
Вернее, всего лишь один Мерсьен. Паршивая овца, притча во языцех, боковое высохшее ответвление великих домов. Последний бесплодный, гниющий отпрыск некогда великого древа.
Последний среди всех.
Чудовище, говорится в той книжке.
Слабое чудовище.
Глупое чудовище.
Он тратил деньги из твоих подвалов, бездумно швырял в пустоту накопленную веками Стролов золотую мощь, транжиря её на глупые удовольствия. Его разум ослабел настолько, что он пробил на месте твоих бойниц стрельчатые окна. Узкие, но окна.
Ему хотелось получить версальский дворец вместо неприступного замка.
Я не думаю, что тебе это нравилось. Даже сейчас мне приходится протискиваться между стеной и стволом дикого вяза, чтобы войти во вратный коридор. Вяз жесток и глуп - своими узловатыми корнями он вскрывает по незнанию твой фундамент глубокой и очень болезненной с виду трещиной в булыжной кладке, в которую отсюда, сверху, можно увидеть только бездонную черноту, а снизу, из подвальной комнаты, где тает в потоке времени тяжёлый горн и рассыпается в прах груда когда-то бугрившихся калечащей сталью клещей - случайные блики резной листвы. Уходя, я отсеку эти корни.
Низок и долог вратный коридор, из стен которого пристально и зорко вглядываются узкие вертикальные щели бойниц. Под их присмотром мирно и бессильно погружается в небытие прах когда-то массивной дубовой двери. Впрочем, его вряд ли слишком сильно гложет обида - посредине коридора точно так же уходит в вечность скомканная в клубок, словно листок бумаги, железная решётка.
Из этого коридора Мерсьен вышёл совсем не так, как ожидал.
Он был слишком туп, чтобы предвидеть даже самые простые, самые явные вещи.
Блеск золота ударил в его недалёкие мозги и лишил и тех крох разума, что в них были.
Ему не хватило рассудка понять, что право первой ночи - не привилегия, а долг сеньора. Утехи чресел завели его слишком далеко. В книжке сказано, что где-то рядом, на берегу давно затянувшегося от тины пруда, были зарыты тела его жертв.
Но не это было самым страшным его грехом.
Самый страшный он совершил, когда, пресытившись девками из своих деревень, поднял безумный взгляд на соседские пределы.
Нанесённые им оскорбления стали последней каплей.
Через эти стрельчатые окна атакующая, ощетиненная кровавой сталью толпа ворвалась внутрь и стащила Мерсьена с очередной деревенской девки, чтобы распять глубоко внизу, на каменной стене винного погреба, над самой большой бочкой, из которой выбили дно. Они вскрыли ему паховые вены и смотрели, как тёмная кровь толчками струится по бледнеющей коже и струится вниз, в тёмное вино. Он мучился недолго - я сомневаюсь, что человек может выжить в таком виде дольше нескольких минут. Труп погрузили в бочку и пришедший с убийцами бондарь забил её и залил трещины и щели сосновой смолой. Потом её вместе с трупом продали тому самому тишайшему отцу сопливой ещё девчонки, которая не пережила своей первой ночи в постели Мерсьена.
Стоит отметить, что умирал он отнюдь не в гордом одиночестве - толпа наёмников оставила почти половину своих в твоём внутреннем дворе, взяв взамен смерти всех стражников и слуг. Но судьба скоманной входной решётки этим не объясняется - кто, как, когда и зачем скрутил из неё этот клубок.
Но известно, что крестьянка, чью первую ночь Мерсьен справлял тогда, на другие сутки после смерти юной дочери вассала, была пущена по кругу оставшимся полудесятком ландскнехтов, а потом зарезана и зарыта здесь же, левее ворот. Я видел эту могилу. Провалившийся прямоугольник до сих пор не заровнялся тлеющей листвой.
А вот почему ландскнехты забрали с собой только часть оружия павших и не нашли тайника в башне, книжка, столь трепетно защищаемая библиотекарем, никак не объясняет. Как бы то ни было, позавчера я показывал пару вещиц из этого тайника одному ювелиру в Женеве, и он чуть было взглядом дыры в них не прожёг сквозь линзу-монокль. Ещё одним последствием была компания, поставленная им следить за мной. Впрочем, от них оказалось легко отделаться.
Я делаю шаг над останками дубовой двери и сворачиваю влево, в узкий пролом, открывающий потайной коридор.
Сквозь реющие в солнечных щелях свода снопы блистающих пылинок прохожу мимо закутка, где оставленный когда-то труп одиноко гнил, беспомощно привалившись к неровной стене и бессильно выставив в проход разрубленную кисть. Взгляд на стену рядом обнаруживает вертикальный прорез бойницы, через который можно вновь увидеть вратный коридор. Ещё дальше боковой проход огибает первый закуток и ведёт ко второму. Там пусто, только паутина заплетает комнатушку наискось. В её центре - высохший труп паука. Кого он надеялся здесь поймать?
И кто был тот, что лежит там, погребённый в паутине твоих стен - защитник или атакующий?
Кто теперь знает?
Лишь ты.
Внутренний двор, залитый косыми лучами уходящего солнца. Направо, уходя вглубь, в подвал, отверст пустоте зев кухонного перехода. Дикие цветы растут сквозь щели мостовой у стен. Седой, измождённый, полумёртвый на вид плющ тяжко и бессильно вьётся по дикой, беспорядочной кладке.
Налево, сквозь маленький, низкий проём - вход в бывшую оружейную. Полурассыпавшийся моргенштерн до сих пор лежит в конце прочерченного им в пыли под ударом моей ноги следа, рядом с ним - один из его выпавших зубов, источенный и ржавый. Дальше, сквозь дыру в стене, которую язык не поворачивается назвать дверным проёмом, хотя дверь здесь когда-то была - тёмный колодец-лаз коридора, в конце которого - винтовая лестница на смотровую башню, наполовину утонувшую в скале. На середине подъёма, на второй из трёх промежуточных площадок, в темноте скрывается чёрная дыра тайника, закрытого когда-то тяжёлым каменным блоком, управлемым механизмом, секрет которого истлел вместе с ним. Месяц назад этот блок едва не расплющил меня о пол площадки, когда я попытался поддеть его ломиком - проклятый кусок булыжника повернулся так легко, словно весил не более картонной коробки и погрёб под собой почти все мои инструменты - инфразвуковой эхолот, дрель, алмазные свёрла, запасной аккумулятор и две коробки пиротехнических патронов. Всё, что у меня осталось - это фляжка с коньяком, фонарик и сам ломик. Но взамен мне открылся вход в узкую камеру, где в старом сундуке я и нашёл ту медную коробку с пылью рассыпавшегося от времени жемчуга и злобными глазами янтаря и гранатов, оправленными в тяжёлые кованые веки золотой тиары неизвестной конфессии. Рядом с ней рассыпался впечатляющий набор перстней, цепей и браслетов. Часть их я унёс тогда, чтобы показать ювелиру, сегодня же заберу остальное. Сундук я бы тоже захватил - исключительно из сентиментальности, на память - совершенно не тронутый тлением, явно пропитанный соединениями ртути - но он чудовищно тяжёл и массивен.
Впрочем, пусть остаётся здесь. Есть другой путь.
Ты не против, если я найду тех, кто значится сегодня твоими владельцами, замок?
Найду и дам тебе другое имя?
Как тебе нравится имя Лансьерри?
Моё имя?
Мне кажется, или из темноты я слышу одобрительный шорох?
Закат заливает кровью мостовую двора, перечертив её реку резкими чёрными тенями. Я смотрю на них из окна графской комнаты - манускрипт говорит, что именно здесь Мерсьен развлекался той молоденькой крестьянкой, когда наёмники начали штурм - и слежу, как багровая кровь заката густеет, становясь темнотой.
Наконец тьма заливает мир и окровавленные пальцы заката окончательно срываются с гребня твоих стен.
Я достаю спальный мешок, кладу рюкзак с тиарой под голову и засыпаю.
Ночь течёт по твоим венам долго, холодно и сыро. Проснувшись часа в четыре, выбивая зубами дробь пополам с матерщиной, я начинаю с того, что втягиваю половину коньяка из фляжки словно воду. Съев же остатки ветчины, иду бродить внутри тебя - поезд в деревню приходит не раньше восьми, и ещё два часа делать совершенно нечего, разве только выветривать коньячный дым из крови. Посетив ещё раз подвал, спотыкаясь и метя ногами прах винных бочек, я неожиданно думаю - ландскнехты неминуемо должны были перепиться и заблевать здесь всё.
Сволочи. Я ухмыляюсь.
С вершины башни видно, как звёзды начинают бледнеть в предчувствии утра. Над деревьями висит всепоглощающая тишина. Мягко метя крыльями ночь, пролетает сова - неслышно, словно чернильный призрак на фоне звёзд. Из-за холмов блестит вдруг мимолётный луч автомобильных фар, но звука не доносится. И вновь по-прежнему всё тихо и недвижимо.
Холод убил едва родившийся хмель, разменяв его на зубную дробь. Хлебнув ещё для острастки, я бреду вниз, и лестница отчего-то кажется мне в несколько раз длиннее, словно она вытянута на пару лишних километров пустоты, сырости и холода. Туннель, двор и воротный коридор вдруг стали почти бесконечно длинны и далеки, щель же между вязом и стеной, напротив, сузилась так, что я ободрал кожу на спине и груди, протискиваясь. Ты словно удерживаешь меня, не желая отпускать.
Вырвавшись наконец из твоих холодных и давящих объятий, я стою на площади перед твоими воротами.
Остатки клада оттягивают рюкзак, и лямки чуть скрипят, давят на плечи.
Впереди у меня - поезд, Женева и твоя дочь, ты, старый козёл Аганн Марджо, которого отчего-то называют серым кардиналом Швейцарии.
Ты не кардинал, старик, ты всего лишь серая мышь, утаившаяся под алтарём храма истории.
Седая, бессильная мышь.
Богатая мышь, разъевшаяся на крохах чужих причастий и давно забывшая о кошачьих когтях.
Ты скоро почувствуешь их, старик, и когти эти будут моими.
Ибо я так хочу.
Готовь свою царственную потаскуху-дочь к свадьбе, старый слизняк.
- Далеко ли идёшь, паренёк? - голос прозвучал неожиданно. Неожиданным был и рывок, швырнувший меня лицом в золотую листву, влажную от ледяной росы.
Чужие руки сорвали рюкзак с тиарой, и моя "лама" так и осталась там, вместе с ножом и запасной обоймой.
Потом меня подняли, я только и успел заметить стремительное, летящее движение, с которым кулак врезался мне в челюсть, кроша зубы.
Когда в глазах прояснилось, я увидел человека из посаженной мне на хвост в Женеве группы, того самого, которому прострелил правое предплечье. Он морщился от боли в растревоженной руке, разминая кисть левой, но удовлетворённая, звериная улыбка всё сильнее проступала сквозь боль на его лице.
- Стрелять надо было в голову, мой мальчик - прозвучал голос, - а так ты просто зря обидел Франца.
Голос был знаком и принадлежал ювелиру.
- Он у нас натура тонкая, правда, иногда чересчур увлекающаяся. Верно, Франц?
Он опустился надо мной, и колено вдавило мою шею в ледяную листву.
- Да, надо было его там пристрелить, - я выплёвывал слова вместе с осколками зубов и кровью.
Ювелир заметил:
- Но ты не сделал этого. Так что теперь Франц убьет тебя. Ты ведь всё забрал? Ничего больше не осталось?
- Нет, - ответил я, но последняя надежда слишком сильно, слишком явно проявилась в лице, потому что ювелир усмехнулся.
- Малыш, - чуть помолчав, сказал он, - ты знаешь такое имя - Марджо? Аганн Марджо?
Я смотрел в его лицо, и сердце моё колотилось.
- Видишь ли, - в руке ювелира появился браслет, один из тех, что я достал из тайника, - это всего лишь подделка. Простая подделка, мой мальчик. И довольно дешевая, кстати.
Он повертел браслет перед моими глазами.
- Я её сделал, мой друг, - сказал он, - сделал для Аганна Марджо. Сделал и положил в ту дыру в винном подвале. Положил специально для тебя.
Он улыбнулся.
- Я нашёл её в… - сказал я, и его колено вдавило мою шею в землю.
Обжигающе холодная сталь коснулась лба.
Роса оседала на старом синем внедорожнике. Сквозь лобовое стекло просвечивал регистрационный талон - "Городская библиотека Стробурга".
- Где тело? - седой неопрятный библиотекарь мазнул взглядом по стоящим под вязом наёмникам.
Ему ответил ювелир:
- Внутри. Не нужно, чтобы лишние видели. Деньги?
Библиотекарь поднял вверх телефон.
- Покажите тело, и я при вас отправлю письмо.
Ювелир кивнул:
- Хорошо.
И указал на щель между вязом и стеной.
Джованни Лансьерри смотрел вверх пустыми глазами. Пулевая рана над переносицей уже запеклась. Библиотекарь достал из кармана пятидюймовый кусок медной проволоки и до конца погрузил в рану.
- Достаточно, - библиотекарь кивнул, и один из наёмников запахнул плёнку. - Где здесь место посветлее?
- Прошу - ювелир показал в проём, когда-то перекрытый дубовой дверью. - Там у бойниц световые люки. Достаточно светло.
Библиотекарь закончил набирать текст, придирчиво перечитал его.
- Хотите проверить? - он повернул экран к ювелиру. Тот покачал головой.
- Зачем? Мы с вами дождёмся, пока деньги не придут.
Библиотекарь пожал плечами.
- Как хотите. А теперь выведите меня наружу, здесь нет связи.
- Насколько далеко? - поинтересовался ювелир.
- За стену, - ответил библиотекарь, - у меня сигнала нет.
Он продемонстрировал старенький “blackberry” с нулевым индикатором связи.
Протиснувшись сквозь остатки ворот, библиотекарь взглянул на экран телефона и поморщился.
- Ну? - спросил ювелир.
Библиотекарь скривил губы.
- Здесь тоже ноль. Не могу отправить, аккумулятор садится. Видимо, деревья мешают.
- Давайте без шуток, - ювелир вынул из кармана плаща руку.
В руке был зажат короткоствольный револьвер.
- Какие тут шутки, - Мерсье нервно взглянул на оружие - мне просто нужно выйти из парка, чтобы попасть в зону прямой видимости станции.
Ювелир отрицательно покачал головой.
- Ну тогда хотя бы подняться повыше, над деревьями, - страх в голосе библиотекаря перерастал в мольбу.
Ювелир спрятал револьвер в карман.
- Во внутреннем дворе есть подъём на стену. Прошу. Нет-нет, вы вперёд.
Библиотекарь задушенно сипел, вертясь ужом в проёме бойницы и вглядываясь в экран телефона, зажатого в вытянутой за стену руке.
- О, вот оно! Ещё чуть-чуть… Сейчас...
Он сильнее опёрся на каменный выступ, и камень неожиданно мягко и легко подался под нажатием. Фрагмент стены со скрипом скользнул вниз.
Ювелир глубоко выдохнул сквозь зубы вслед короткому оборвавшемуся крику.
Помолчав пару секунд, он снял с пояса рацию, зажал тангенту и сказал:
- Найдите там этого недоноска. Вернее, его телефон, если уцелел. Он сейчас важнее всего. Приём.
Спустя пять минут рация пролаяла:
- Он мёртв. Упал в яму рядом с воротами и сломал шею. Приём.
Ювелир рявкнул в рацию:
- Дьявол с его шеей! Что с телефоном?
Рация похрипела и ответила:
- Телефон цел. Только приёма нет.
Ювелир резко выдохнул, отдуваясь. Помолчал пару секунд.
- Тащите его сюда. Это все наши деньги, так что очень осторожно. Держитесь подальше от краёв, эти камни ненадёжны.
Четверть часа спустя он внимательно читал текст на запылённом и поцарапанном “blackberry”.
"Уважаемый господин Аганн Марджо!
Спешу сообщить Вам, что Ваш заказ полностью выполнен. Джованни Лансьерри клюнул на приманку с поддельными драгоценностями. Обнаружив ложный тайник, он отправился с частью драгоценностей в Женеву, чтобы проверить их по своим обычным каналам. Известный вам господин Трамонт, ранее имевший с ним дело и согласившийся помочь нам в Вашем деле, заверил Лансьерри в высокой ценности представленных подделок, после чего проследовал за ним сюда, в Стробург. Здесь я представил Лансьерри поддельный фолиант истории замка, что дополнительно убедило его в истинности ситуации. Он отправился в замок и забрал остатки подделок.
На выходе из замка он был перехвачен помощниками господина Трамонта и подвергнут беседе, неукоснительно следовавшей Вашему сценарию. По окончанию беседы Джованни Лансьерри был устранён выстрелом в голову, в чём я лично удостоверился.
Мы с господином Трамонтом ожидаем оговорённого вознаграждения на известные Вам счета.
Навеки Ваш,
Бартоломео Мерсье."
Ювелир кивнул и нажал "Отправить".
Спустя пятнадцать минут аппарат в его руке издал высокую трель.
Трамонт прочитал сообщение, выключил телефон библиотекаря и сунул в карман. Нажал тангенту рации.
- Всё прекрасно, Ансельм. Волоките трупы во внедорожник. Загоним его в болото на обратном пути. Обыщите их, заберите бумажники, ключи, любые документы - всё. А я пока проверю, все ли муляжи этот надменный недоносок забрал из подвала.
Отпустив тангенту, ювелир достал из кармана браслет и посмотрел на игру древних, грубо огранённых гранатов.
Усмехнулся.
- Идиотам везёт.
Опустив браслет в карман, он начал осторожно спускаться.
Камень под его ногой подался, и он выругался.