Сердце моё начало застывать на несколько минут, иногда посреди разговора.
Остановившийся взгляд, дрожащие пальцы, горькие складки у губ.
Я молчал и ждал. Учился вязать узлы.
Под окнами визжали тормозами машины.
Дикие научились прятаться от них в домах. Швыряли в них разными предметами.
В первую очередь шла в ход электроника.
Иногда я видел, как вышвырнутые бытовые приборы вроде пылесосов пытались двигаться. Пару раз из вышвырнутых приставок и телевизоров доносились скрипящие полуразумные звуки.
Автомобили огибали их.
Вспышка ослепила меня. В воздухе висел, затухая, тяжёлый гитарный рифф.
Когда зрение восстановилось, я увидел, что стоявший в углу сломанный жестяной табурет скрутился в клубок из обломков фанерного сиденья и металлических полос.
Милая смотрела на него, и губы её дрожали. Глаза были полны слёз.
Я обнял её, и она заревела, уткнувшись в моё плечо.
Я слышал, как колотится её сердце.
Когда она выплакалась и оттолкнула меня, я встал и пошёл посмотреть на остатки табурета.
Клубок тихо-тихо пел, что-то младенческое и одновременно потустороннее звучало в его песне.
Я потрогал его рукой. Приподнял.
Полосы металла изменились - стали серыми, без следов ржавчины.
Мягкими. Очень мягкими. Очень лёгкими.
Я достал из кармана нож, и лезвие легко сняло стружку.
Я чуть пропел, и металл клубка сверкающими лужицами растёкся по грязному полу.
Судя по всему, олово. Только очень, очень лёгкое.
Железо 7,9, обычное олово 7,3. Это, судя по всему, где-то 5 с мелочью.
Хватит, зануда. Физмат окончен.
Я оглянулся. Прищуренные, красные от слёз глаза следили за мной.
- Господин Луллий, если не ошибаюсь?
Ночь падала в окна.
- Почему ты плакала?
- Всё тебе расскажи.
Я поелозил головой по рюкзаку.
- Пора. Мне очень не нравится, как развиваются события.
Молчание.
- Сначала меня накрывает, и я начинаю слышать тепловые колебания. Отличная запись в трудовой. Потом - какой сюрприз - просыпаются автомобили. Новое здравствуйте - ты становишься способной на холодную трансмутацию. Сталь в олово, панимаишь...
- Тебе завидно?
- Твоей куртке - завидно. А волнует меня следующее - чем всё это закончится?
- А ты зануда.
- Вот только не говори, что это новость.
- И самое противное - ты прав. Пусть в мелочах. А если окажешься прав и в главном, будет втройне неприятно.
Я помолчал.
- Так почему ты плакала? Было страшно?
Пауза.
- Да. Мне захотелось толкнуть что-то, и я толкнула. А оно вдруг отозвалось... даже не знаю как. Словно из самых глубин, из субатомной структуры. Зазвучало, и изменилось. Совсем...
Тишина.
- Я понял.
Что я понял?
Меня не охватывает мистический ужас.
У кого-то душа тоньше, чем у меня.
Чего тут ещё понимать.
- Спи, милая.
Молчание ответом.
Когда вяжешь узлы с закрытыми глазами, главное - не увлекаться. Репшнур горит ничуть не хуже дерева, если невзначай запеть для него.
Кроме того, меня не покидало ощущение, что петь в окружении спятившей техники и диких - совершенно неправильно. Как, наверно, и трансмутировать что ни попадя.
Вот только выхода я из этого не видел. В ушах звучал голос моего дядьки - "дали тебе что-то - задумайся. Не просто так ведь дали".
Мы и задумывались. По полсуток я. Минут по пять она.
Её до одури пугала меняющаяся песня сути вещества.
А я... Я прагматик. Я с трудом смотрю на звёзды.
Но до писка радуюсь, когда получаю кусок бумажного льда вместо пылающей газеты.
Стукни по нему пальцем - разлетится тонкими лепестками. Будто бумажными снежинками.
И милая моя была совершенно права - втройне гаже, когда я оказываюсь прав не только в мелочах.
Мой род никогда не отличался стабильной психикой. Мы довольно дёрганые, постоянно на нервном подъёме или в качественной депрессии. Плохо спим. Хорошо терпим монотонные нагрузки. До поры до времени. Язвим и лезем под шкуру. Во второй половине жизни мудреем.
Спасибо тебе, Господи!
Ибо мы живы.
Кто-то лез по решётке снизу, сопел, скрипел металлом.
Когда заросшая грязным волосом морда показалась в окне, я спустил курок совершенно не думая.
Морда принадлежала дикому.
- Бегом на крышу! - просипел я, вгоняя патрон в дробовик. Связки не стали на место спросонья.
Наши рюкзаки переместились на крышу чуть недотёписто, но бегом.
Отступая к вертикальной лесенке, я видел, как в окно пролезла ещё одна косматая фигура.
Я плюнул, но стрелять не стал. Дробовик не винтовка, а зрение у меня не здравствуйте.
Рванул по лесенке вслед за милой.
Крышка люка грохнула металлом о металл.
Я вогнал во вкрученные кольца арматурный прут.
Снизу кто-то ударил.
И ещё раз.
К моему рюкзаку были привязаны две бухты репшнура.
- Перчатки.
Самодельный крюк полетел к соседнему зданию, не зацепился. Рывками я собрал шнур обратно.
Ещё раз. Зацепился. Сорвался. Крути мельницу, самоучка.
- Ну почему эти гребаные альпинисты не пользуются кошками типа абордажных?
- Жить хотят, - проскрипел я сквозь зубы. - А нам похрен.
Третий раз. Крюк зацепился.
В крышку люка колотили - размеренно и упорно.
Я пропел низом и почувствовал, как на том конце репшнур и крюк смёрзлись в кусок льда вокруг стойки домовой антенны.
Закрепил этот конец шнура в ещё два дня назад ввёрнутых кольцах.
- Вперёд. И ноги береги.
Милая отправилась в вояж по репшнуру.
Двадцать метров пустоты между краями крыш.
"Сайга" болталась на ремне над пятнадцатиметровой пропастью.
- Быстрее!
Над моей головой рявкнула "сайга".
Я перебирал руками и ногами как мог шустро.
Успел.
Рывок за репшнур.
Узел распустился, и шнур вернулся ко мне.
На оставленной нами крыше башни орали трое диких. Из плеча одного хлестала кровь.
Я запел. Три визжащих факела обрушились вниз.
- Бегом, бегом!
Я отогрел заледеневший крюк - ударил теплом в стойку и смотал репшнур.
- Ночка будет длинной.
- Да, если не закончится.
В кармане рюкзака лязгали винтовые шпильки.
На четвёртой крыше я прохрипел:
- Гнилая была идея, признаю. - сплюнул железистую слюну.
- Живы на полчаса больше, чего ещё.
- Поцелуй меня, и я буду счастлив ещё минут на пятнадцать.
- Прикладом устроит?
- Ох и неласковая ты, скалолазка моя.
- Силы на болтовню есть, значит отдохнул. Пошёл!
И я пошёл.
На девятой крыше всё закончилось - крышы с близким доступом и мои силы. Две последние крыши я преодолел в полусумрачном состоянии, почти мешком. Шпильки вкручивала милая.
- Посиди, отдышись.
Между всхлипами я выплюнул:
- Много внизу?
- Четыре.
Сил выматериться уже не оставалось.
Я сидел и со всхлипами рывками втягивал в перехваченное горло воздух.
- Готов?
- Если вы решили покончить с собой и прыгнули с двадцатиметровой вышки, а на середине передумали, то ещё десять метров, хочешь-не хочешь, а придётся лететь.
- Идиот.
- Местные мы.
Я всматриваюсь в ситуацию внизу.
Синяя "мазда". Серый "БМВ". Серая же "Лада". Белый "москвич".
- Весь зоопарк в сборе. Нет только сторожа.
- Хватит выделываться.
- Синяя "мазда".
Высокий крик.
Синий автомобиль окутывается огнём.
Уже не автомобиль.
Комок металла.
Оставшиеся собрались кучкой, такое впечатление, что смотрят, но боятся приблизиться.
Стучит в правом виске.
Снова вопль. Ещё раз.
Головная боль. Мягко и отвратительно тяжёло ударяет по мозгу.
В костре внизу горят машины. Два глухих хлопка - взрывается оставшийся бензин в рудиментах бензопроводов и баков.
- Бросаем бухту здесь.
Она скользит по репшнуру вниз, шнур свистит по стали. Выдёргивает репшнур из поясных карабинов. Теперь я.
Съезжаю кульком.
Выдёргиваю шнур.
- Офигенное зрелище!
- Билеты ещё продай. Вон покупатели!
Бежим. Бежим. Бежим.
Очень хочется бросить дробовик. И сдохнуть.
Впереди милая тащит свою любимую "сайгу".
Сзади стучат ноги диких.
Хрип и пламя в лёгких.
Сгибаюсь. Милая припадает на колено, целится в подбегающих. Слава Богу, не больше десятка.
Воздух с хрипением выходит из её лёгких. Я вообще едва сипящий труп.
Выстрел. Пуля из "сайги" ложится в голову дикой твари.
А мне - квадратный замок на двери подземного гаража.
Больно петь.
"Сайга" рявкает несколько раз.
Дужка замка течёт и выливается из пробоев.
Я открываю дверь и втаскиваю мою Артемиду внутрь.
Лязгает под моими руками засов.
Раздаётся грохот.
- Башкой, что ли, бьют?
- А хоть бы.
- Фонарики не потерял?
- Ты меркантильна.
- В темноте - да.
- Ох уж я с тобой намучаюсь.
Зеленоватый свет химического фонарика показывает два уровня, заставленных машинами.