В армию я угодил с бодуна. Приползаю утром к родному порогу - а там уже патруль вербовщиков. Ты Иорхан Хаммани? спрашивают. Я, говорю, только вот сейчас нихрена не из себя представляю. Вот отосплюсьть... В армии, говорят, отоспишься, во время строевой. И я полетел мордой в фургон, где таких, как я, счастливцев, уже с полдесятка рожи кривят. Вроде бы наблевал я там... Хотели заставить убирать, но я хитрый - вовремя умею отрубаться. И отрубился. Намертво.
В части меня мордой же об дворовую кладку. Разбили. Зуб вылетел. С тех пор у меня того зуба не хватает. Все остальные - как стена, а того - нету. Зубодробительная штука - армия.
Чтобы в чувство меня привести, меня водой поливать не стали - не в Измале живём - а просто дали ногой в пах. И будьте уверены, я мигом протрезвел. Покрутился ужом, порадовал слух сержанта древнеиврамскими матерщинами, чуть разогнулся, проверил, не оторвал ли сука сержант чего кованым полусапогом, и потом и дальше разогнулся потихоньку. Трезвый, как морёное полено с измаланских топей - хрен его напоишь, только вони нанюхаешься - и так всё дерьмом и газом пропитано, что хоть девок синих от одного запаха за ляжки хватай.
Сержант особо зверствовать не стал, дал мне разогнуться, а потом деликатно так, вежливо даже, спросил, что это я сейчас не по-нашенски трепал, а чтобы я совсем не стеснялся, лезвие ножа мне к яремной вене приставил. И я с перепугу сразу стесняться перестал и всё как есть ему и перевёл. А когда я запинался в особо ярких оборотах, сержант ножом чуть-чуть поигрывал, и так это меня восхищало, что я сразу же ему академический перевод выдавал, прямо из справочника древнеиврамского. Сержант поощрительно хмыкал и даже ржал в голос, но нож держал твёрдо.
Когда я завязал с переводом, сержант сказал спасибо за литературную проповедь и сказал снимать халат, а то другого не выдадут. Что значит не выдадут, спросил я, это ж мой собственный халат, мне его мать расшивала, но тут он стал сматывать с пояса верёвку какую-то кожаную. Я сразу-то и не понял, что это бич.
Он выдрал меня, потрясая математическими способностями - он, сука, все ругательства пересчитал, да на два умножил - гений! ну правильно, я ж два раза их ему повторил, раз на иврамском, раз на дарами - а за некоторые ещё, думаю, сверх по удару прибавил.
Надо бы было сосчитать, но я не считал - считать, сказать честно, мне было недосуг - уж очень было больно. И я снова отрубился.
В разум я пришёл через сутки - спина болела, в глазах малость двоилось, да и видать в них было мало чего хорошего - измазанная кровью холстина в изголовье. Попробовал было повернуться, но так заорал, что чуть сам себя не перепугал.
На крик подошёл лекарь и сказал, чтоб я пасть закрыл и лежал тихо, а то швы разойдутся. Смазал спину мазью и ушёл. А когда я отлить захотел, попросил идущего мимо моей лежанки медбрата, и тот меня аккуратно поддержал, пока я встану, и до нужника препроводил, присоветовав держаться за стену. Что я и сделал.
Таким нехитрым способом я пролежал в госпитале неделю. А потом меня вернули в столь рано оставленную мною роту. Как и был, в разодранном халате.
Сержант встретил меня как родного, бить не стал, спросил, как спина, я ответил, что ничего, и он меня порадовал, что все во взводе за эту неделю научились уже топать строем и драться на палках, а тех, кто успеваемость снижает, сначала он, сержант, прилюдно палкой же гладит, а потом товарищи, без ужина оставленные, чем попадя утешают. Ясно ли мне, спросил, я врать не стал и сказал, что ясно.
Скажу сразу - этой радости я нахлебался за месяц выше ноздрей. Не давалась мне строевая, хоть тресни. На палках я драться научился быстро, тут вопросов не было - старик Амар меня в детстве хорошо оружию учил, но вот строем пыль взбивать - это было мне - да и сейчас осталось, чего греха таить - в тягость. Вечно я кому-нибудь по лодыжке заезжал... Но и эту мудрость я через месяц усвоил - побили меня раза четыре, и всё стало как надо. Великая сила - коллектив. На смотре я пыль плющил - любо-дорого.
Потом стали учить бою на мечах. Копья сами собой перешли из палок, а мечам чуть добавили науки. И правильно, когда палкой дерешься - почти что копьём, а если наконечника не наварено - то просто можно рёбра перебрать или ноги в новых местах сгибаться заставить, а вот меч - это штука немножко иная. Хотя и похожа. Меч, он чем от копья отличается - он короче и режет. Северяне, правда, говорят, что меч ещё и дробит, если с ним на кольчугу лезешь или там по шлему околачиваешь, но то их, северные, мечи, а наши - они в основном на пешего в холщовых-шерстяных, в самом крайнем разе - кожаных одежонках, направлены, и потому лёгкие. Нашим мечом головы редко смахивают, в основном ранят, чтоб не замотался, и на землю бросают. Ну там брюхо проветрить, в глотке вторую жралку прорисовать... Хотя можно и руки-ноги в сторону отложить, чтоб не мешали человеку жизни радоваться. По-всякому можно, и я это по-всякому и изучил.
Потом выдали каждому по луку маленькому и по десятку стрел. Сержант всем на мишень показал, и сказал, что если кто стрел к концу дня не досчитается - своими зубами расплатится. У него, у сержанта, для них и мешочек особый заготовлен.
И почти никто стрелы не потерял. Даже я.
И за две недели отучили нас мимо мишени больше двух раз промахиваться. Вместе отучивали - сержант, его кулак и его же бич.
Восхищает меня теперь наш сержант, царствие ему светлое и траву мягкую под спину. Он на силовые упражнения большую такую кучу поначалу приналожил, заставил нас хоть более-менее с оружием освоиться. Но вот потом...
Потом мы пожалели, что на свет Господень родились. Он нам дал две недели на отдых - всего десять часов строевой вместо шестнадцати - шкуры подлечить, брюхо отрастить - а потом вывел нас в поле и начал гонять, как стадо баранов. Только в полной выкладке. Сначала десять лиг, потом пятнадцать, потом двадцать... Вокруг лагеря. За месяц он нас в бегунов превратил.
За это мы его сильно не полюбили. Одного он ночью с ножом у себя за спиной услышал и в костре прикоптил. А утром - повесил публично, при всех. Так труп и висел там, пока мы круги вокруг лагеря нарезали. Круг за кругом, и он, бедняга, висит себе, и язык набок, и кожа засушиваться под солнцем начала, и пованивал он изрядно. Мимо него мы быстрее пробегали.
Помимо него умерло всего двое. А потом нас швырнули в пекло. Как пригоршню сухих листьев.
И выжили только парни из нашего взвода. Все прочие сгорели и костей не оставили. Песок давно слизал их имена, и ветер развеял плоть.
1. Пески с кровью.
Соляные пустоши - мёртвое место. Серые пески, одни пески. И этих песков многие из нас наглотались. Кто - смешанных со своей же кровью, уткнувшись лицом в неё, и все вместе - в долгом марше. Марше через предгорья, марше через измаланские топи и через новые предгорья. Всего мы шли три месяца, и пришли в итоге в западные окраины Соляных пустошей, к городу Баррса.
Путь нас не баловал. Ветер не прощал нам нарушенного одиночества - бился в лица, трепал песчаным дыханием головные повязки, оставлял горький песок на зубах. Это я сейчас могу сказать что-то про тот ветер, но я уже почти его не помню. Тогда же я знал его ближе, чем мать ребёнка. Тогда мы все про себя материли этот ветер. Материли молча под лицевыми повязками, потому что в открытые рты он набивался мгновенно даже через них. Мы были измотаны и измучены, и даже девки из оставшегося далеко позади передвижного борделя не снились нам ночами. Мы просто проваливались в никуда, в черноту. По утрам нас выволакивали из неё командиры.
Мы строились под меркнущими звёздами, на ледяном ночном ветру. Строились и шли дальше, чуть поев. Припасов у нас было мало, да и те разворовывал интендант. Потом, в самом начале осады, кто-то прирезал его ночью. Помню, тогда один из взводов пришёл с ночного штурма, шатаясь на ногах от усталости, и потребовал еды. Интендант сказал, что вся еда выдаётся строго ко времени завтраков и обедов. Взвод развернулся и ушёл, оставив интенданта собирать свою кровь из серого песка и пытаться влить её обратно в распоротое брюхо. Никого из них не не то что не казнили, даже не наказали телесно. Еды они взяли немного - больше им не дал патрульный взвод. Блеск мечей остановил жадность рук пришедших со смерти, и они просто отошли на своё место. А наутро их поставили на передний край новой атаки, где все они и полегли. Правосудие было. Безумным или праведным? Кто знает. Одни думали так, другие - этак. Но оно было. Мне всё это казалось тогда просто сумасшествием. Почему за воровство один заплатил безнаказанностью и смертью, другие - вспышкой ненависти и тоже смертью? Почему этого ублюдка просто не отстранили от командования довольствием ещё в лагере, ведь оно проявилось и там? Говорили, правда, что в лагере этого сделать было нельзя - слишком близко был его высокопоставленный родственник. Даван казался мне источенным червями древним окровавленным креслом эмиров, которые сели в него ещё тогда, почти полторы тысячи лет назад, когда сотни вождей племён умерли ради рождения нового государства. Империя записала своим младенческим, но уже окровавленным стальным и жестоким пальчиком законы новой жизни в книге Ста Спин и начала быстро двигаться - сначала к расцвету, а потом, лет сто пятьдесят назад - к закату. Коррупция и слепота. Всё это отразилось для меня тогда в этих смертях, имевших место менее чем в продолжении семи часов.
Я говорю с вами сейчас сумбурно, и, наверное, что-то покажется и показалось вам непонятным. Но ряд вещей я просто не понимаю даже сейчас, глядя на войну с высоты прошедших двадцати с лишним лет. Почему мы не сровняли столицу Измала с кочками их знаменитых болот? Почему мы бросали войска в горнила локальных стычек горских племён? Почему мы влезли в жизнь Готолла? Чем нам мешали эти темнокожие рыболовы и что мы от этого получили? Я не понимаю. Быть может, я пойму это, когда буду рассказывать вам? Кто знает...
Баррса - это был торговый город. Город, стоящий на трёх холмах, город, живший с ярмарок четырёх путей - Даванской провинции, Измала, горного Илемма, равнинного Маскали. Городок, вообще говоря, был сухонький и пустоватый, напоминающий мне просто овчарню какого-то старого пастуха, давно умершего, не оставив потомков, и теперь её занимают на время все пастухи, кто проходит мимо, гоня отару с гор. Правильнее сказать - занимали, ведь Баррсы теперь уже нет.
Тогда её занимали войска Измала. Шестьсот человек на наши полторы тысячи. Казалось бы, что могут шестьсот человек, сидящих в городе? На одни караулы людей не напасёшься. Пусть Баррса и был маленький - всего тысяча населения - но ведь это почти три версты стеновой обороны. Да если учесть население...
Измаланцы смогли. Немаловажную роль сыграло то, что всё население они просто перебили и свезли на лучшие места для лагерей и развесили на столбах вдоль дорог. Кошмарные флаги смерти - распоротые животы, расколотые ударами палашей черепа, детские трупы, связанные тройками. Трупная вонь, куски гнилой плоти, рассыпанные по песку дорог. Они использовали людей города как устрашающее кольцо смерти. И надо отдать им должное - им это удалось.
Для вас звучит дико - "...надо отдать им должное...". Для меня тогда это тоже прозвучало бы так. Но они в итоге добились своего - люди Даванского корпуса, такие же, как и я, мальчишки, ремесленники и просто добропорядочные жители, кровь и раны до призыва видевшие почти исключительно на чужой коже - все мы были сокрушены этим. Страх, ужас и бешенство жили в нас. Жили в нас и наших командирах, среди которых, увы, было совсем немного кадровых военных. В этой среде ярость и бешенство были не слугами, а хозяевами. И большинство из них угробили свои подразделения, позабыв, что воюют не со своими страшными фантазиями, а с реальными людьми, не едящими младенцев на завтрак и не запивающими их кровью девственниц. Они шли убивать ракшасов измаланских болот, шли убивать свои страхи, забыв, что страхи - это только их отражения, их слабые и слепые демоны, а демоны с той стороны никогда не забывали о том, что сейчас они воюют только с армией штатских. Армия была деморализована, причём так, что разложение шло не снаружи, а изнутри. Само собой, это не могло длиться слишком долго - даже лавочник способен забыть про то, что он лавочник, и взгляд его мог очиститься. Но измаланцы и не ждали, пока смрад сойдёт с наших душ.
Они уничтожили нас почти полностью за три дня.
Кто ты был, генерал Массари Улеш? Моё тебе проклятие, генерал. Прости меня, я не знал тебя - быть может, в жизни ты и был прекрасным мужем, отцом и дедом, весёлым и вовремя важным, но Баррса оказался отнюдь не тем местом, где ты был кстати. Ты убил всех нас, генерал. Я не ошибся, когда сказал - нас. Я выжил, и выжили те, кто живым ушёл с той бойни - около тридцати человек.
Те, кто лежит сейчас в серых песках у развалин, те, кто расклёван стервятниками и изъеден червями, и те, кто пересёк серую ледяную пустыню - мы все умерли там. Там умерли мальчишки и простые люди. Из нас там родились изглоданные болью и страхом слепцы. Большая часть тех, кто таки дошёл до своих через ледяные пески, встала под знамя смертника. Ты думаешь, читатель, что я сгущаю краски, плету чушь, и мне, наверное, пора в Даванский унылый чертог? Внимай мне дальше, читатель. Внимай. Кто знает, вдруг мы будем сидеть в соседних кельях?
У измаланцев был один-единственный выход - перебить нас, не ввязываясь в долгую осаду. Осады они бы не выдержали. Вязаться с битвой за город им было нельзя, слишком их было мало. Тебе бы понять это, генерал Массари Улеш. Тебе и тем, кто был рядом с тобой.
Наш сержант понимал. Я однажды видел, как его лицо скривилось от боли, когда он глядел на нас. Теперь я понимаю, что в это мгновение он прощался с нами. А потом его лицо вновь стало ухмыляющеся-бесстрастным. Возможно, никто, кроме меня, и не заметил.
А пока всё шло просто расчудесно. Мы пришли, заблевали всю округу при виде полей мертвечины, и стали лагерем там, где и хотели измаланцы. Хотя, возможно, их бы устроило любое место. Скорее всего так и было. Но эти ребята ничего не пускали на самотёк. Они оставили нам самый поганый плацдарм. Потом же... Потом сделали из нас ещё одно поле разлагающегося страха. Никому же из наших военачальников и в голову не пришло плюнуть и отойти назад в пустыню, окопаться, а уже оттуда начать атаки. Нет. Только вперёд, и измаланцы посыплются горстями... А горстями посыпались наши головы в ладони Смерти.
Если ты не напугался, читатель, пойдём. Готовься. Представь - под твоими ногами серый песок, горький, пронырливый, в лицо, в глаза, бъётся ветер, и голова твоя уже наполовину погружена с беспамятство, голод вместе с потом кроят мир в твоих воспалённых, наполненных режущей болью от соляной пыли глазах глазах натрое... Готовься - мы почти пришли. Нам осталось идти ещё только три дня.
...Если бы я тогда был трезвее да завалился к Лейле, меня бы здесь не было. Сидел бы я сейчас на циновке под нарисованной на стене чинарой и пил со стариком из Аффы, слушал бы про морских змеев и сокровища гномов, старый дурак бы тянул из меня чарку за чаркой, и Хамал бы подливал, а его квартет полувысохших девок выделывал бы свои навязшие в зубах коленца у стены напротив входа. Вокруг меня крутились бы мухи, и я кинул бы монетку дурачку из предместий, и он бы весь день обмахивал меня опахалом. Солнце пыталось бы пробиться через пыль, падая из высоко под потолком прорезанных стрельчатых окон, крутилось бы с пылинками в ярких и душных столбах, и густые запахи кухни, дешёвого вина и придавленный дух блевотины недавнего соседа витали бы вокруг, заставляя меня морщиться, проклиная сквозь зубы кабак, но я бы сидел себе, слушал, и никуда бы не уходил.
А теперь передо мной спина Али, а рядом плетётся Хамид, а за спиной чуть слышно ругается, несмотря на песок, Симха. Мы плетёмся в общем строю по серой пыли, и наши глаза устали слезиться. Скотина интендант выдаёт мало воды. Почему никто не зароет этого ублюдка со сладкой рожей, который не взял дополнительные полсотни бурдюков там, в лагере? Почему никто из офицеров не дал ему по яйцам, когда это ничтожество, подбоченясь, заявило, что воды нам хватит, оно якобы рассчитало, а без этих пятидесяти бурдюков скот будет идти лучше? Почему никто не осадил эту вонючку, ведь официально он - никто? Почему офицеры промолчали? Я-то думал, что на войне нет таких кусков дерьма, что эти слизняки, эти ублюдки с высокопоставленными родственниками забиваются в какую-нибудь щель под воротами и бои идут честно, без их присутствия... Но нет, вон он, едет во главе колонны, чуть позади генерала. Что ему, траханому мальчиколюбцу, надо тут? Тут что, почести сыплются дождём? Тут только пыль да мы, мы, идущие вместе с болью в глазах, вместе с болью в ногах, вместе с болью в натёртых по самые яйца и разъеденных потом у самой мошонки ногах, только мы, как актёры в китайских драмах, раскрашенные грязью и слезами из горящих глаз... Что ты забыл тут, сучонок?
А впрочем, ничего бы мне не дало сидение в кабаке. И Лейла мне немногим бы помогла, ну взяли бы меня днём или двумя позже. Спина была бы цела? Была бы, да теперь легче бы не было. Что там спина, когда я иду сейчас по бесконечному серому горькому песку, и боль вгрызается в ступни, которые вязнут в песке, и кожа в паху, под мошонкой, растёрта, наверное, уже до крови, и давно хочется, и жутко хочется, отлить, но воды не будет до вечера, а если отлить сейчас, то будет хуже. Тело даже из мочи вынет воду, а слей - и вынимать ему будет не из чего...
Мой груз тянет меня вниз, вдавливает в пески. Мой груз - это пропитанные потом одежды из хлопка и шерсти, рубашка, штаны, кафтан, чалма, мой груз - оружие, нож, меч, ножны для того и другого, лук, чехол к нему, связка стрел - полтора десятка, набор для починки и делания новых, в нём два ножа, моток нити, полдесятка наконечников, мой груз - небольшой запас еды, запас, который каждые вечер и утро проверяет сержант, за ущерб в котором я расплачусь зубами, мой груз - моё тело, моё изрядно похудевшее тело, мои руки с окрепшими мускулами, мои ноги, которые обучены бежать двадцать, двадцать и снова двадцать лиг, пока кровь не хлынет носом, мои сердце и лёгкие, приученные терпеть пламя и песок в себе, мои рёбра, дважды надломанные и вновь сросшиеся, моя кожа, покрытая шрамами. В придачу мне приходится тащить с собой и свои испражнения. Вот шутка - тащить и знать, что лучше тащить. Скажи мне кто раньше, что я буду тащить свою собственную мочу и не желать с ней расстаться - вот это было бы смешно. Представляю, что бы привиделось мне тогда - я в своём новом халате, с горшком наперевес...
Шаг и шаг, шаг и шаг. Песок скрипит, шепчет что-то под сотнями ног. Симха всё не унимается, достал уже совершенно. Но рот открывать - себе дороже. Пусть его бредёт в своём собственном личном аду, я-то что там забыл... Его рот - его беды. Господь с ним, пусть...
Кому оно всё это надо? Генералу Массари? Вон он едет во главе колонны. Хотя что там, не вижу я начала колонны. Я ничего не вижу дальше десятка локтей вперёд и назад, дальше виска Хамида слева и до горизонта справа. Серый соляной горб, а не горизонт... А шкура у него из ветра. Эх, ободрать бы... А что потом? Колоть его ножом? Мы и так протоптали в нём глубокий шрам. Да и он уже затягивается за спиной последнего из нас...