...Я стоял на вершине невысокого холма и смотрел на изумрудные волны травы, струящиеся под моими ногами и чуть подрагивающие от неожиданных прикосновений теплого ветра.
У самого подножья холма радугой из семи оттенков одного цвета раскинулся лес. Темно-зеленое облако из листьев молодых деревьев нависало над нежной зеленью многолетних трав, отбрасывая на ее волнующуюся поверхность причудливые тени.
Я набрал полную грудь воздуха, расставил руки в стороны и побежал вниз.
Встречные потоки воздуха тут же приняли меня в свои объятья и затеяли какую-то веселую игру с длинными прядями волос, непривычно серебрящимися под робкими лучами заходящего солнца. Казалось, что воздух влажный и чуть сладковатый.
Возле самой кромки леса я сделал сильный толчок ногами и взлетел.
Медленно проплывать над лесом, разглядывая густые кроны деревьев, было сплошным удовольствием. Я видел, как среди веток мелькали яркие пятна крупных ночных цветов, начинающих раскрывать свои чашечки в предчувствии скорой ночи и щадящей прохлады.
Но вот лес закончился, и я очутился над пронзительно-голубой гладью реки.
Я прибавил скорость и стал набирать высоту, поскольку никогда не знал, чем закончится очередной полет: то ли мягкой посадкой, то ли падением, и я с безрассудным упорством стремился вверх, чтобы хоть чуть-чуть оттянуть момент возвращения на землю.
Падать в реку не хотелось -- почему-то казалось, что вода холодная. Но на этот раз все обошлось. Я благополучно пересек реку и помимо своего желания стал плавно снижаться. Это длилось бесконечно долго, но, наконец, мои ноги мягко коснулись земли. Я опустил руки и провалился в темноту.
Вокруг не было ничего. Темнота была настолько плотной и непроницаемой, что просто захватывало дух. Ни звука, ни движения, только всепоглощающая пустота. От этого зрелища становилось жутко и спокойно одновременно. Пустота. Такая знакомая и теплая, что мне стало легко и уютно. Я купался в ее ласковых волнах, с наслаждением закрывая и открывая глаза и понимая, что от этого совершенно ничего не меняется.
И вдруг в самом центре пустоты (если у бесконечности есть центр) появилась крохотная белая точка. Какое-то время она оставалась маленькой и беззащитной, а потом начала стремительно разрастаться. Вот уже видно, что это шар. Его формы были настолько совершенными, а поверхность такой неестественно гладкой, что это не могло не пугать. Белый шар неумолимо увеличивался в объеме.
Внезапно я понял, что еще немного, и он заполнит собой все пространство, пустота исчезнет.
Безжалостный комок ледяного ужаса сам собой возник в моем сердце, хотелось кричать от страха, махать руками, делать что угодно, только бы этот шар исчез. Но я не мог ни пошевелиться, ни даже выдавить из себя хоть какой-то звук.
Стало трудно дышать, шар вытеснял не только пустоту, но и меня самого.
Я попытался сделать судорожный вдох и попробовал закрыть глаза -- шар не исчезал. Он стремительно увеличивался и вместе с ним возрастал страх где-то в бездонных недрах моей съежившейся души. Еще чуть-чуть и уже ничего не будет: ни меня, ни пустоты. Один большой белый шар. Но он был еще далеко.
Я стал задыхаться и попробовал закричать -- ничего не вышло. Тогда я зажмурился так, что на глазах выступили слезы, и протянул правую руку вперед.
К великому удивлению, я увидел собственные пальцы, увидел так четко, что смог разглядеть прозрачные белесые рубцы на мизинце и розовые пятна от содранных заусенцев возле ногтей.
Немного поколебавшись, я вытянул руку по направлению к белому шару. Шар был так далеко, но к своему неописуемому ужасу я почувствовал, как мои пальцы коснулись его холодной гладкой поверхности. В следующую секунду шар под рукой стал теплым, мягким и податливым, и уже в совершенной панике я увидел, как моя рука сама собой погружается внутрь шара.
Да что же это?!!
Я почувствовал страшную слабость и понял, что не в силах сопротивляться этой силе.
Шар не просто разрастался, он медленно, но неумолимо затягивал свою добычу...
***
В начале апреля пришла зима.
Наверное, правильнее было бы сказать, вернулась зима. Но она не вернулась, а именно пришла.
Весь декабрь, январь и февраль было мучительное тепло и мразно. А на Новый год шел дождь. Впрочем, сам Новый год получился не самым худшим в моей жизни: я напился, орал дурные песни под гитару, читал собственные стихи, поджигал "римские свечи", висел вниз головой на лестнице, приставал к соседям моих гостеприимных друзей, играл в фанты и показывал стриптиз под какую-то дурацкую попсовую песенку, мотив которой преследовал меня весь следующий день, несмотря на головную боль и чудовищное количество темного "Афанасия".
А в начале апреля пришла зима...
Настоящая, с холодным пронизывающим ветром, вышибающим крупные слезы уже через минуту поверхностного с ним общения, крупными хлопьями снега и паскудной ноющей зубной болью.
Пришлось снимать купленный недавно легкий плащ, который заступил на вахту охраны моего бренного тела от превратностей климатических условий ареала моего обитания, сменив добросовестно отслуживший не один сезон, но каким-то необъяснимым образом сохранивший вызывающий гламур презентабельности кожаный пиджак, и влезать в теплое пальто. Оно неприятно сковывало движения, со страстью маньяка-душителя или дешевой вокзальной проститутки облапливая тело, и вообще выглядело на мне нелепо, особенно в начале апреля. Последний раз я был в нем на кладбище и замерз так, что даже стакан водки и сигарета не смогли унять бешеного степа моих обезумевших челюстей.
Зима пришла, я воспринял это как должное.
Ни как причуду природы, погодный нонсенс, даже ни как неизбежное. Именно как должное.
Зима должна была прийти, и она пришла. Неважно, когда это случилось: сразу после осени, вместо весны или через два года. Зима пришла, и это было правильно, потому что еще раз доказывало, что мир не рушится. Хотя окружающие почему-то думали наоборот, полагая, что в подобном казусе есть что-то неестественное и даже пугающее. Но мне было все равно, мне было холодно, мне было скучно, мне было легко... было...
Надо было съездить к жене. Остатки каких-то формальностей, по типу обмена или возврата вещей, а также сомнительных долгов пяти годам счастливого брака.
Мы развелись в тот же день, что поженились. Пять лет спустя. И теперь мне 26. А могло бы быть 21, если бы не эти пять лет. 5 лет из жизни... Я не хочу об этом ни вспоминать, ни говорить просто потому, что не хочу об этом ни вспоминать, ни говорить. Наверное, поэтому же я и не поехал: не хочу и все (и вряд ли уже поеду когда-нибудь).
Мы очень похожие люди, но между нами есть одна существенная и жестокая разница: она живет мечтами, а я иллюзиями. А человек, живущий мечтами, отличается от человека, живущего иллюзиями, так же как пьяный от дурака -- пьяный проспится, дурак никогда. Но мне нравилось быть этим дураком, и я упорно продолжал им быть, хотя прекрасно понимал, что мечтать не вредно, а иллюзии могут оказаться куда опаснее реальности. А может быть, просто не мог по-другому.
Ну и хватит об этом, тем более что не поехал я потому, что на улице была зима, я мне хотелось сидеть в прокуренном насквозь тихом тепле, пить кофе и читать.
Ну ладно, ну ладно...
Когда закончилась зима, я не заметил, хотя точно знаю, что случилось это все в том же апреле. Просто однажды выйдя из дома в своем пальто и уйдя уже довольно далеко, чтобы возвращаться, я понял -- мне жарко.
И еще я понял, что время пришло.
Вернее понял, что у меня больше нет времени.
Понял это так отчетливо, словно страдал алкогольной амнезией, а тут по нелепой прихоти судьбы в моем дремлющем сознании всплыл самый важный момент моей жизни, и сопротивляться этим воспоминаниям было так же невозможно, как остановить падение лифта с оборванным тросом, когда сам находишься внутри стремительно летящей вниз кабины.
Понял и уехал в Ригу.
Я не отпрашивался на работе, не предупреждал никого из друзей и знакомых, просто купил билет, надел плащ, сел в поезд и уехал.
Большую часть ночи я провел в тамбуре, куря сигареты одну за другой и отхлебывая водку прямо из бутылки. Когда на стекло попадал отблеск света, было видно, как жидкость медленно сползала по узкому тонкому горлышку, оставляя на его поверхности маслянистые радужные пятна. В узеньком дверном окне беспорядочно мельтешили деревья и столбы, связанные равнодушной паутиной телеграфных линий. Я смотрел на их истерический танец снизу вверх, так как сидел на полу, и в голове моей так же судорожно насажанным на крючок червяком извивалась страшненькая мысль: а вдруг опоздал?!
По заплесканному жидким светом тусклой тамбурной лампы полу вальсировали вытянутые тени под размеренный, дробный аккомпанемент расшатанных сочленений вагонов. Где-то далеко нервными колокольчиками звенели ложки в пустых стаканах. Маракасами рассыпались сухие голоса случайных попутчиков.
Временами лампа гасла, и тогда с улицы безбилетным пассажиром вскакивала на подножку темнота, жадно втягивая в себя остатки света, точно запыхавшийся бегун прохладный свежий воздух.
Ветер за окном сухим ковылем стелился под тени почти неразличимых в уплотнившейся темноте облаков. Одно из них, самое быстрое, неслось наравне с поездом, словно настигающая добычу собака, похожее на нее даже смутно угадываемыми очертаниями. И когда вагон судорожно вздрагивал всем своим изношенным телом, собака упрямо встряхивала кудлатой головой, будто не желая терять след и чихая от рассеянной в ночном воздухе звездной пыльцы.
Не знаю, как долго продолжался этот нон-стоп, время убегало, а я тешил себя тем, что еще могу наступать ему на пятки.
Когда водка кончилась, я кое-как добрался до своего купе, заполз на верхнюю полку и погрузился в тупое бессмысленное беспамятство, балансируя на грани сна и реальности.
Мне снились мои руки. Большие, красивые, по-мужски сильные, с толстыми пульсирующими жилами и розовыми пятнами от содранных заусенцев возле ногтей.
Утром я уже стоял на Павелецком вокзале, впитывая в себя тяжелое вязкое амбре столицы и борясь с невыносимо пронзительным желанием, диктуемым старым, как мир стадным чувством, присоединиться к всеобщему беспорядочному ажиотажу и влиться в густой поток человеческих тел.
У меня был день.
Я, не спеша, прогулялся по площади, полюбовался обрусевшим церетелевским Колумбом, обосновавшимся прямо посередь столичной переплюевки, и отправился бродить по стеклянным павильонам Охотного ряда. Я катался на лифте между XIX и XVIII веком, слушая занудно бессмысленную констатацию очевидного факта в исполнении до пошлости сексуального женского голоса: "Третий уровень -- XVIII столетие", пока меня не укачало, и к горлу не подступил удушающий комок тошноты. Мучительно захотелось курить, я даже закашлялся, выбрался на поверхность и пошел по направлению к Тверской.
Время растворилось в головокружительной феерии неоновых витрин, разношерстных вывесок, сомнительных ароматов, болезненно-ярких девиц и навозных лепешек -- следов активной деятельности конной милиции.
А потом я понял, что пора.
Какая-то глупая, но настырная сила извлекла меня из урбанистического транса и ласково, но безапелляционно подтолкнула к подземке.
Рижский вокзал -- жалкое зрелище. Крохотное зеленое зданьице, ободранные и крайне неудобные деревянные кресла, попадая в которые задница просто проваливается к чертям собачьим, забывая о своей функции пятой точки опоры, и заплеванная, узкая платформа с неровно положенным асфальтом.
Не могу сказать, что я люблю Москву, но Рижский вокзал -- это апофеоз моего отторжения гипотетического сердца и формально-номинального центра России. Но выбора у меня не было. Очевидно, для того чтобы попасть в свой собственный рай, никому ни миновать и своего собственного чистилища. Еще несколько лет назад я мог вылететь из своего родного города на самолете и через пару часов уже быть на месте, но после торжества долгожданного прибалтийского суверенитета прямые рейсы отменили. Сейчас я, наверное, мог вылететь из Москвы, но еще один день в поезде -- слишком соблазнительное искушение, чтобы лишать себя этого удовольствия по своей воле.
***
В Ригу я приехал рано утром.
Было холодно, и шел колючий мелкий дождь.
Я не знал, что мне надо делать.
Я не знал, зачем я сюда приехал и куда мне теперь идти.
Хотелось есть.
Я достал из внутреннего кармана плаща портмоне и извлек на свет божий финансовое подтверждение моего благополучия. Рядом с вокзалом находился обменный пункт, где я и поменял баксы на латы по курсу два к одному. В результате мой портмоне был полностью залатан.
Латы...
Странные чужие деньги.
Внезапно я вдруг осознал, что нахожусь в чужой стране.
Странно -- чужая страна.
Почему-то я не думал о том, что еду в другую страну, даже когда оформлял загранпаспорт, вяло отвечал на дежурные вопросы таможенников, а понял, точнее, почувствовал это только сейчас.
Эта мысль так меня потрясла своей неуместностью, что я не придумал ничего лучше, чем отправиться на один из мостов через Даугаву, купив по дороге свежую, еще теплую булку хлеба.
Вид мутной серой воды, часто вздрагивающей и покрывающейся гусиной кожей от каждой падающей на нее капли, успокаивал. Даугаве не было холодно. Это был ее климат, это был отголосок свежего и порывистого дыхания Балтийского моря.
Под мостом начала собираться пронырливая местная фауна. Первыми приплыли утки. Я бросал вниз крошки, с каким-то садистским наслаждением наблюдая за развернувшейся баталией. Через несколько минут подтянулись лебеди.
Чаек в городе не было.
Я не заметил, как скормил им всю булку. Есть хотелось по-прежнему. Я закурил и заключил сам с собой пари, кому из моих временных иждивенцев достанется последний кусок.
Я проиграл.
Неблагодарные аборигены, поняв, что манны небесной больше не будет, стали медленно расползаться в поисках другой халявы. Чувство голода притупилось. Я потушил сигарету о перила -- выбрасывать окурок в Даугаву не хотелось -- немного подумав, аккуратно положил бычок на край моста, быстро распрямился и пошел в сторону Старого Города. Мне почему-то становилось страшно неуютно от одной мысли о том, что увижу, как порывом ветра окурок сбрасывает в воду. Для меня он навсегда останется одиноко лежать на краю моста через Даугаву. Как память обо мне.
Как часть меня.
Как я сам.
Домскую площадь я нашел не сразу, хотя, казалось бы, чего проще, тем паче, что в Старой Риге практически ничего не изменилось, если не считать вездесущих летних кафешек. Впрочем, моя ошибка была в том, что искал я не Домскую площадь, а крохотную узенькую улочку -- один из тоненьких лучиков, расползающихся во все стороны от Домского Собора. Мне была нужна именно она.
Глупая девка Судьба оказалась сегодня ко мне подозрительно благосклонна -- я нашел не только улицу, но и маленькое скромное кафе на ее углу. Ничем непривлекательная забегаловка, в которой умещалось не больше пяти стоячих столиков. Никаких романтических воспоминаний, связанных с этим местом, у меня не было. Просто здесь делали самый изумительный кофе, который мне только доводилось пить за всю свою трижды никчемную жизнь.
В кафе никого не было.
Поначалу я был страшно удивлен, обнаружив за стойкой вместо радушной, улыбающейся, пожилой толстушки из прошлого, молодую худощавую блондинку с некрасивыми капризными губами и слишком сильно накрашенными ресницами под тоненькими ниточками бровей.
Осознание того, что за десять лет этот город имел полное право измениться, пришло ко мне не сразу.
Тупая ноющая боль где-то в области селезенки была весьма недвусмысленным доказательством того, что мой организм крайне недоброжелательно отнесся к подобному факту предательства. Мне с трудом удалось взять себя в руки и не выпустить наружу мечущееся в груди отчаяние.
Черт, зачем я все-таки сюда приехал?!
И чего я ждал?
И ждал ли здесь кто-нибудь меня?
Впрочем, ответ на последний вопрос был очевиден.
Девушка лениво смотрела на меня и молчала. Я заказал пиццу, 100 граммов коньяка и чуть позже двойной черный кофе без сахара. Все это на удивление быстро появилось на облюбованном мной столике.
Я взял в руку пузатый бокал темного стекла с бордовым отливом и стал нагревать его содержимое. Рука дрожала. От этого жидкость в бокале пульсировала, словно просясь на свободу. Я не стал ее разочаровывать и сделал большой глоток. Горло тут же отозвалось взрывом обжигающей боли, но эта была приятная боль, она вытесняла первую с дурным запахом и пустыми глазами, совсем как у новой хозяйки кафе.
Остатки коньяка я пил медленно и долго, маленькими глотками с перерывом не менее чем в пять минут. Когда на дне бокала осталось всего несколько капель цвета темного янтаря, я опять почувствовал, как сильно мне хочется есть. Пицца была недурна, хотя и успела остыть, а вот кофе...
Кофе...
Я долго вдыхал его аромат, готовился как перед прыжком с парашютом. Выпить его я так и не смог. Испугался. А вдруг это не тот кофе?! Тогда будет уже 2:0 в пользу обстоятельств. 3:0, если считать откровение о чужой стране. Можно сказать чистое поражение.
Спустя какое-то время в кафе стали стягиваться люди -- непритязательные латышские трудяги по-прежнему выпивали по чашке кофе перед началом рабочего дня.
Я попросил счет. Не то чтобы мне стало стыдно за свою праздность, просто больше мне нечего было здесь делать.
Ставя на блюдце полную чашку с кофе, я пролил совсем немного на стол. Кофе плюхнулся каким-то нелепым сгустком, совсем без брызг и растекся ровным темным пятном...
Что-то дернулось внутри меня. Было или будет? Заурядный случай, но мне показалось, что в этом есть что-то необычное. Слишком знакомыми и какими-то родными были ощущения. Единственное, что я не мог вспомнить, испытывал ли я их раньше или это намек на возможное будущее.
Я помотал головой, словно хотел избавиться от алкогольных паров, расплатился, вышел на улицу и потерялся месяца на три.
С болью и кровью дорога на волю,
А там все как было, все пусто и страшно.
Снегом на кровлю, ветром по полю
Память зовет меня в день вчерашний...
Ка Па Дзонг
...Мне всегда казалось, что я умею управлять своими снами. Хотя, может быть, управлять -- это слишком громко сказано. Во всяком случае, если раньше, когда во сне мне становилось некомфортно или жутко, приходилось убеждать себя в том, что это всего лишь сон, и заставлять проснуться, то в последнее время, достаточно было вспомнить рисунок на висевшем на стене рядом с диваном ковре, повернуться на другой бок и попросту уйти в другой сон.
Но только не в этот раз.
Я твердо осознавал, что сплю. Причем сплю не в своей квартире, а в снимаемой мной комнате совершенно чужого дома на Рижском взморье. Я видел небогатый интерьер этой комнаты и мог поклясться, что он соответствует реальности в мельчайших подробностях. Я в полной мере ощущал себя собой, я чувствовал свое тело, и этому телу было невыносимо плохо.
Я не мог сделать ни одного движения, без каких-то нечеловеческих усилий, словно придавленный камнем Сизиф, предварительно водрузивший его на вершину горы ровно столько раз, сколько солнце закатывалось за горизонт со времен сотворения мира. Или словно я сам закатывал это солнце вручную. Я не мог даже сползти с кровати.
А в следующую же секунду мое тело помимо моего желания плавно воспаряло над кроватью, то вальяжно поднимаясь к потолку, на котором отчетливо виднелись разветвленные как альвеолярная система трещины на облупившейся побелке, то резко врываясь в ограниченное двумя стенами, чудовищно быстро сужающее пространство угла.
Это было отвратительно. Но самое гадкое творилось внутри. Потому что я четко осознавал, что кто-то или что-то, пытается достучаться до моего сознания, передать какую-то информацию, но что именно происходит, понять так и не мог.
Черт, надо это прекращать!
Я заметался, засучил всеми конечностями одновременно, мгновенно рухнул из-под потолка на кровать и тут же проснулся...
В комнате было темно. Сердце билось с чудовищной скоростью. Голова чугунная. Уши заложены. И вообще, мне отвратительно плохо и тяжело.
Встал. Отрыл дверь комнаты, в лицо мне пахнул тяжелый, пугающий запах старого помещения. Спустился по лестнице вниз -- надо выбраться на воздух. Дышать трудно, словно в легких образовались заслонки, пытающиеся не позволить пропитавшему даже стены аромату проникнуть внутрь организма.
В комнате на первом этаже спит хозяин квартиры. Дверь приоткрыта, я слышу, как он мирно сопит, видя свои нехитрые стариковские сны. А уже в следующую секунду я сижу на нем верхом и наотмашь с оттяжкой луплю по изъязвленным морщинами щекам. Из горла вырывается рычащий, булькающий хрип:
-- Разбуди меня! Слышишь?! Разбуди меня!
Я проснулся.
Постель мокрая. Я мокрый. Воздух в комнате тоже какой-то мокрый и липкий.
Медленно сполз с кровати на пол -- тело ухнуло вниз отяжелевшим мешком, желудок метнулся куда-то в район гланд. Также медленно заставил себя подняться с четверенек и сделать несколько невыносимо медленных шагов.
Отлично, по крайней мере, мне удалось добраться до порога комнаты. Я попытался переступить через него и не смог. Какая-то упертая сила или невидимый глазом барьер просто не давали мне сделать этот шаг, впрочем, не причиняя никаких болевых ощущений. Уже хорошо.
Правой рукой я нашарил в потемках на стене выключатель. Щелкнул. Никакого эффекта. В комнате по-прежнему темно.
-- Мать твою! Я все еще сплю!
Я был уверен, что шевелю губами, но звука своего голоса так и не услышал, хотя практически кричал.
Где страх? Где паника?! Я уже хочу хоть каких-то эмоций помимо тупого обалванивая и хоть каких-то ощущений помимо нечеловеческой усталости. Я был даже согласен на боль. Но больше всего я хотел проснуться. Понимание того, что ты спишь и совершенно ничего не в состоянии изменить, было невыносимо.
Я попытался прыгать на месте, махать руками. Все движения по-прежнему давались мне чудовищными усилиями, но были также чудовищно медленны и беспомощны, как отчаянные движения муравья, увязшего в липкой, тягучей смоле.
В ушах звенело. Да нет же, не звенело -- вся комната наполнилась свистящими приглушенными голосами. Разобрать что-либо в этом гуле было совершенно невозможно, но звук проникал под кожу, вызывая странные вибрирующе-зудящие ощущения, нечто среднее между ознобом и чесоткой.
Я размахнулся и со всей дури ударил головой об косяк, одновременно судорожно вцепившись в него обеими руками. По глазам и скулам заструилось приятное тепло. Боли не было. Долгожданного пробуждения тоже не последовало.
А голоса продолжали гудеть, наперебой соблазняя, искушая, подкупая, запугивая, уговаривая что-то сделать или от чего-то отказать, но от чего именно оставалось загадкой...
***
Надо мной был серый от густых сумерек потолок, едва-едва освещаемый мутным светом, нехотя и будто бы брезгливо заглядывающим в открытое окно.
Веки были настолько отяжелевшими, что приходилось резко вздрагивать всем телом, чтобы заставить их не смыкаться. В голове мутилось, шумело... и при этом роилась целая куча мыслей... разных... одновременно.
Мысли были абсолютно разрознены, неадекватны, суетны и... бессмысленны. Мысли совершенно не представлялось возможным отслеживать, контролировать, а тем более запоминать. Мысли были совершенно безумные. Не мои. От этого делось страшно. Особенно в темноте. Мысли подавляли, заполняя изнутри, вытесняя мозги, нервы, кровь, внутренние органы...
Дан, немедленно прекрати думать всякую херню!
Дан -- это я. Даниил Сергеевич. 26-ти лет от роду. Разведен. Не судим. Цвет волос -- темно-русый. Цвет глаз -- светло-карий. Весоростовые показатели не помню. Но себя осознаю, что уже хорошо.
Мысли притихли.
По потолку важно пробежала тень, торопясь куда-то по своим неведомым потусторонним делам.
Ну, боже ты мой! Неужели я все еще сплю?
В следующую же секунду воздух в комнате буквально взорвался от пронзительно высокого звука.
SMS-ка.
И что, она мне тоже снится?
Я нехотя повернул голову. Полка напротив кровати была залита голубым свечением моего активизировавшегося мобильника. Кой черт он вообще здесь делает?
Вставать было тяжко. Впрочем, не так тяжко, как в первый раз. Хотя о чем это я? В первый раз я вставал во сне, а сейчас... А сейчас?
Только поднявшись на ноги и, слегка пошатываясь, бредя к все еще светящейся полке, я наконец-то окончательно убедился, что не сплю. И звуковой сигнал мне тоже не приснился. Я нажал кнопку, подтверждая свое желание незамедлительно прочитать сообщение.
На голубом экране телефона высветилось всего два слова:
Не спишь?..
Именно так: два слова и три знака препинания. Знак вопроса и две точки -- роскошь, которую редко позволяли себе даже самые неленивые любители мобильно-эпистолярного жанра.
Я посмотрел на часы -- четыре минуты третьего. Дурацкие шутки. Разумеется, после омерзительного сигнала SMS я уже не сплю. Впрочем, проснулся я несколькими минутами раньше.
Номер был незнакомый.
Странно, но я воспринял это как неприкрытое издевательство. Злясь на неведомого мне автора этого ночного шедевра, я взял с той же полки пачку сигарет и закурил прямо в комнате, нагло призрев условия хозяина сдаваемой мне квартиры не отравлять воздух в помещении.
Сволочи какие-то!
Отвечать не стал. Да и что я мог ответить? Выдать весь свой запас обсценной лексики? Написать банальное "а ты кто?", потакая чудачествам ценителей телефонных знакомств?
Бросив бычок в открытое окно, я лег в постель и закрыл глаза. Спасть хотелось немилосердно. Но едва я начал погружаться в вязкое болото Морфеева царства, как воздух снова задрожал на этот раз от звука входящего звонка.
Настырные твари!
Я схватил трубу и резко бросил:
-- Да, я слушаю!
Ответом была тишина. То есть не совсем тишина. Разговаривать со мной не пожелали, но я мог слышать, что происходит на другом конце провода... то есть не провода, конечно, а чего там есть у этих клятых мобильников?!
До меня доносились звуки какого-то разговора, гитарного перебора, дзиньканья стаканов...
-- Слушаю! -- Гораздо более раздраженно, чем в первый раз повторил я.
Поначалу я был в полной уверенности, что кто-то из моих приятелей пытается завлечь меня на очередную вечеринку, точнее уже глубокую ночеринку. Я представил, как, поминая всех святых, буду объяснять нетрезвой компании, что нахожусь за тысячи километров от места их дислокации, и куда им всем скопом следует немедленно с этого места направиться.
-- Я вас слу...
Возмущение потонуло в леденящем безмолвии. Сердце резко дернулось и замерло в, казалось, ставшей на два размера меньше грудной клетке. В глазах, уже привыкших к ночному мраку, резко потемнело.
Я был готов поклясться, что среди доносящегося из трубки шума отчетливо услышал свой собственный голос, хотя по-прежнему не мог разобрать слов.
В последнюю секунду я нажал на кнопку отключения. Ожидал всего, чего угодно. Землетрясения, безудержного порыва ветра, гаснущих звезд, демонического хохота, продолжения звучания своего голоса из выключенной мобилы.
Ничего подобно не произошло. В комнате было тихо, телефон покорно погас, втянув в себя голубоватое свечение вместе с распоясавшимися галлюцинациями.
Галлюцинации... Галлюцинации -- это результат наших не оправдавшихся ожиданий. Непроизвольное изменение реальности на уровне ощущений, подсознательная подмена существующего желаемым.
Дан, мать твою, да прекрати ж ты, наконец, думать всякую херню!
Испуг прошел так же внезапно, как и навалился.
Хрень какая-то...
Наспех натянув джинсы, я вышел из комнаты, торопливым, пожалуй, слишком торопливым, шагом дошел до ванной и с размаху швырнул мобильник в унитаз. Тот угрожающе звякнул, стукнувшись о стенку фаянсового капища, равнодушно принявшего неожиданную жертву, и окропил выложенные кафелем стены радостно вырвавшимися на свободу каплями воды.
Несколько секунд я молча глядел на дно унитаза, затем расстегнул ширинку и цинично помочился. Рука машинально потянулась к сливу...
В последний момент благоразумие победило. Не хватало еще проблем с забившимся санузлом.
Дурак, ой дура-а-ак!
Отмотав изрядное количество бумаги, с помощью ершика, непроизвольно кривя физиономию, я подтянул проклятую мобилу к краю унитаза и извлек страдальца из локального рукотворного водоема.
Разумеется, телефон был безнадежно испорчен, в связи с чем, облаченный в саван из туалетной бумаги, без всяких почестей был погребен на дне мусорного ведра.
Черт! Ну, теперь ведь точно уже не усну!
***
Время, украденное у сна, можно потратить по-разному. Но краденое время никогда не идет впрок. Потому вариантов всего три: крепкая выпивка, пустые мечты (или их извращенная разновидность -- сопливая рефлексия) и горькие воспоминания. Есть, правда еще вариант ядреного микста из двух, а то и из трех составляющих сразу, но это уже совсем серьезный случай.
Я выбрал третье.
Или нет. Не выбрал. Словно привычно уставший от долгой дороги путник, без особой радости задержавшийся в одном из бесчисленных придорожных забегаловок, я машинально назвал официанту традиционное свое личное дежурное блюдо.
Воспоминания...
Я принимаю воспоминания, как горькую настойку на спирту, которая, если выпивать по ложечке, способна принести облегчение, а если хлопать стаканами, приводит в состояние, неадекватное реальности.
Я пил свое вчера, как заправский алкоголик прямо из бутылки, ни мало не заботясь о запойном настоящем и похмельном завтра.
Вчера все было иначе. Иная жизнь. Иной я. Или просто кто-то иной вместо меня. И сейчас, опьяненный этим вчера, я глупо пребывал в состоянии измененного сознания, не понимая разницы между собой вчерашним и собой сегодняшним.
Кит всегда говорил, что мое пристрастие к воспоминаниям сродни нежеланию вжившегося в образ актера расставаться с уже ставшей привычной и почти родной маской.
Кит. Никита Алексеевич. Человек, вспоминать о котором мне сейчас следовало меньше всего, но заставить себя забыть о котором было выше моих сил, все равно что конченому пропойце отказаться от халявной чекушки. Именно он увидел во мне то, чего сам бы я, наверное, никогда в себе не разглядел -- жажду своего собственного пути. А главное возможности... нет, пожалуй, даже способности, или даже внутреннюю решимость встать на свой путь и пройти его до конца. Описать все это словами совсем не так просто, как почувствовать.
Я всегда легко сходился с самыми разными людьми, но крайне редко подпускал к себе кого-то слишком близко, оберегая территорию своего личного пространства с остервенением защищающего свое логово волка. С Китом поначалу было также.
Мы познакомились самым обыденным образом, несколько раз встречались в компаниях, вежливо здоровались на улице до тех пор, пока во время какого-то очередного распития пива Кит не задал мне этот вопрос:
-- Дан, пардон, что лезу с расспросами, сущность у меня такая, помнится у тебя вся правая рука чуть не до локтя в феньках была. Я еще подумал, сподобил бог на старости лет познакомиться с настоящим хиппи. Ты зачем их снял? Положение обязывает?
На первый взгляд вопрос был очевиден. Действительно глупо: взрослый женатый мужик, к тому же занимающий вполне серьезную должность, разгуливает в деловом костюме, из-под рукава которого абсолютно нелепо выглядывают цацки из бисера как у четырнадцатилетнего недопеска. От любого другого любителя задавать малознакомым людям неприлично личные вопросы я бы наверняка отшутился, а тут почему-то потянуло сказать правду.
-- Видишь ли, Никита, -- я в очередной раз приложился к бутылке. -- Я их снял от досады. Срезал, то есть.
-- Не понял!
-- Моя любимая фенька порвалась и в остальных надобность отпала.
-- Ну, с остальными ясно. А что было особенного в любимой.
-- На ней была надпись "иллюзии".
-- Опаньки! Порвалась иллюзия...
Взгляд его выражал такой восторг, что стало даже немного обидно. Откуда мне было тогда знать, что восторг этот связан вовсе не с почившей фенькой, а с тем, что открылось ему во мне, точнее даже с тем, чему еще только предстояло открыться, чему он радовался и одновременно боялся верить. А может, просто сказывалось пиво, которое до встречи со мной пить в больших количествах Кит совершенно не умел.
Дальше все складывалось совершенно странным для меня образом. Мы стали друг другу больше, чем друзьями. Кит, который был старше на девять лет, но не это главное, учил меня смотреть на мир и, прежде всего на себя самого, иначе, чем остальные люди. Я с жадностью впитывал новые знания, доверяя ему больше, чем себе самому, в свою очередь обучая его высокому искусству распития всяка разных алкогольных напитков с соблюдением или нарушением, по настроению, пресловутой культуры пития. Далеко не равноценный обмен.
Я втянулся в игру не сразу. Поначалу просто считал Кита еще одним забавным чудаком, из числа частенько встречавшихся на моем пути зело занятных персонажей. Но со временем все изменилось. Я стал практически членом семьи, загадочным образом завоевав любовь не только Китовой жены, дочки и дворового пса Пальвана, но и его сурового родителя. А после того, как батюшка моего друга отчалил на свою историческую малую родину, отписав дом единственному сыну, я и вовсе там прописался, заимев даже собственную комнату. Я прикипел к этому человеку. То ли в нем было что-то особенное, к чему я стремился припасть, как мучаемый утренним похмельем к кухонному крану, вобрать в себя постороннее понимание, свежие эмоции, инакое восприятие действительности, то ли попался он мне, что называется в нужное время и в нужном месте, так что зерна его прозрения нашли благодатную почву в моем мятущемся неуспокоенном сознании? Только каждая прожитая порознь минута казалась потраченным впустую временем, в то время как каждая минута, проведенная рядом с Китом, давала не только новые знания, но и веру в себя, помогая, пусть даже на время, примириться с миром и получить надежду.
Трижды употребить слово "время" на протяжении одной мысли, пусть даже в таких разных контекстах -- какой позор для дипломированного филолога.
Ну вот, я опять начинаю думать всякую хрень! О чем, бишь, я? Ах да, о бабах. Надежда... и Вера... Вера в Надежду...
Надежду на настоящую свободу. Тоже, к слову сказать, баба. Причем, кажется во всех языках... Так, отставить лингвистические экзерциции!
Воспоминания...
Каким разнообразным может быть это блюдо!
Сладким, точно фруктовый ликер, тягучий, с тяжелым, валящим с ног ароматом. Жарким, будто обжигающий кофе по-турецки, который непременно следует запивать холодной водой, рискуя нанести непоправимый урон белоснежным доспехам зубов. Эклектичным, словно пицца с морепродуктами. Причудливым, как китайская свинина в кисло-сладком соусе с абрикосами и молодыми побегами бамбука. Эротичным, точь-в-точь два киви по краям банана на одном блюде с оплывшей книзу в форме гитары грушей.
О-о, по части воспоминаний я был настоящим гурманом. Большая их часть имела изысканную горчинку хорошего пива или благородную терпкость дорогого сухого вина. Большая часть моих воспоминаний.
Воспоминания, связанные с Китом, были сродни устрицам. Да, именно устрицам, употреблять которые надлежало по строго определенному ритуалу. Сначала ты вскрываешь плотные створки вычурной и твердой, как намерения следовать принятому решению, раковины -- коросты табу, запрещающего обращаться к этим воспоминаниям и защищающего не зажившую до конца рану от внешних воздействий. Затем ты специальным, идеально острым инструментом (назвать это "прибором" язык не поворачивается) аккуратно отделяешь студенистое тельце воспоминаний от подсознания, в котором они отчаянно пытались укорениться. Затем поливаешь их, еще живые, жгучей смесью из тоски по невозвратимому, сожаления об утраченном и горечи упреков, отчего воспоминания заходятся в пульсирующих конвульсиях и, самозабвенно агонизируя, издают слабый, едва слышный последний писк, больше похожий на сладострастный стон садомазохистского удовольствия. И последний этап: ты резко выплескиваешь в рот желеобразное, сочащееся содержимое раковины и заливаешь его глотком сухого белого вина, вопреки своим истинным вкусовым качествам слегка подслащивающим блюдо придуманными самому себе оправданиями; какое-то время держишь все это во рту, словно решая, проглотить или выплюнуть, и, наконец, определившись, судорожно сглатываешь все еще живое, но окончательно измочаленное подготовительным этапом воспоминание, принимая в себя саму его суть и всю его боль.
Наградой за старания становится пресный вкус разочарования и послевкусие понимания невозможности воскрешения в воспоминаниях сиюминутного чуда, существующего только в момент непосредственного проживания события.
Никакие воспоминания не заменят мне живого общения с моим другом, наставником, братом... Странное, невозможное, нереальное для этого мира и этого времени общение.
Я знаю это также хорошо, как то, что кораблю никогда не догнать горизонт, бабочке поденке, находящейся в стадии личинки 2-3 года, во взрослом состоянии никогда не прожить дольше 2-3-х дней, солнцу никогда не взойти на севере...
Я знаю. И все же...
***
-- Ты зачем меня сюда привел? -- Спросил Кит, морщась от запаха ветхого как завет подъезда и скептически разглядывая неоправданно крутую и длинную лестницу, по которой ему предстояло взобраться на третий этаж, чудом не разрушившегося от обилия прожитых лет и впитанных впечатлений знания.
-- Будем пить пиво...
-- Мы могли его пить и на улице.
-- Будем пить пиво в тепле...
-- Мы могли его пить в кафе.
-- Будем пить пиво в тепле и общаться...
-- Мы могли...
-- Не капризничай! Я хочу тебя кое с кем познакомить. Тебе понравится.
-- Уже интересно. Слушай, у меня родилась идея...
-- Поздравляю. Как назвали?
-- Отвали!
-- Трудно будет девочке с таким именем.
-- Я серьезно...
-- Что за идея?
-- Окно, заложенное кирпичами в самом начале улицы, которое ты мне показал...
-- Ну?
-- Надо непременно запечатлеть этот шедевр.
-- Какие проблемы? В следующий раз придем с фотоаппаратом.
-- Не забудь.
-- Обижаешь.
На одном дыхании я взлетел по лестнице и застыл возле обшитой дешевым дерматином двери, стена рядом с которой была сплошь испещрена выцарапанными в известке надписями. Условный звонок и вялые секунды ожидания. Наконец в коридоре раздаются ленивые, размеренные шаги, дверь со скрипом открывается, демонстрируя моему взору невысокую фигуру человека без возраста с крупными чертами лица и длинными, забранными в хвост волосами.
-- Вэй! Дан! -- Вальяжно раскидывает руки человек и совершает бровями несуразные, почти акробатические движения. -- Белый человек -- шаман, однако! Надысь вспоминал только. Всасывайся!
-- Я не один, -- кивнул я на притулившегося с краю Кита, до поры невидимого хозяину.
Обладатель чудного лексикона просунул голову в щель между дверью и косяком, оглядел незнакомого пришельца с ног до головы и вынес вердикт: