Шустрые серебристые язычки прибоя старательно вылизывают берег и пускают пузыри на мокрый песок. Легко ступая по полосе пены, идет Изольда - прямо к алеющей шапке проснувшегося солнца. В ранние часы, когда светлые паруса нового дня только наполняются ветром, лениво приближаясь к берегу, ее ночные кошмары сменяются тревогой, а тревога - ожиданием чуда, и надежда на чудо влечет Изольду сюда, к морю, к дорожке только рожденной, прохладной пены, еще не высохшей под лучами солнца, и не разбившейся под ударами волн. Здесь, вдали от замка и придворных интриг ее надежда как будто крепнет с каждым шагом; и чем дальше она идет по пенной дорожке, тем сильнее верит в будущее счастье; и она идёт, пока рассеянный свет не становится ярче и не сжимается в яркий солнечный диск готовый расплавить ее мечты. Тогда она поворачивает и бежит со всех ног обратно - только бы поскорее добраться до замка и спрятаться под его прохладными шатрами...
Она поднимается в башню, садится у каменного свода и смотрит как темно-серые волны растут все выше и выше, как белые чайки срываются вниз, и как разбиваются узоры морской пены. Эта вечная, изменчивая картина в проеме манит ее все дни. Быть здесь и думать о Тристане о том дне - вот и все что нужно! Думать о том как она сидела у его постели, как однажды он очнулся, открыл голубые глаза, разлепив губы, попросил пить, она подала ему ковш, хотела помочь приподняться, но он взял ковш сам, и она почувствовала как дрожит его слабая рука. Тогда он пил долго, и вода стекала на его полотняную рубаху, пока он не рухнул на подушки и не улыбнулся ей, засыпая. Она смотрела в окно, ветер бил огромными волнами о камни, кроша их в песок, ей стало страшно, что если и они исчезнут, пропадут как эта легкая пена. Нет, нет! Она нагнулась, поправила одеяло и поцеловала Тристана, потом отошла к окну и долго смотрела на бушующее море...
Теперь она сядет у окна в пустой башне, и будет опять смотреть на море. Если бы только она могла вспомнить и увидеть ту же картину волн, чаек и пенных узоров как и в тот день когда Тристан улыбнулся ей, а она поцеловала его! Тогда ее ожидание и надежда обернуться настоящей, теперешней жизнью и Тристан вернется к ней. Ведь что такое само время, если не узоры наших воспоминаний - вернешь их и время потечет вспять...
II
Раньше мягкое старое кресло было покрыто золотисто-зеленым покрывалом с затейливым, быстро бегущим узором, который потом как будто перепрыгивал на обои и, нисколько не теряя прыть, а лишь свой золотой цвет, оставлял на стене сочные, темно-зеленые следы быстрых, запутанных шагов. Сейчас покрывало лежит в шкафу вместе с другими дедушкиными вещами, которые он привез с собой в Америку, а обои выцвели.
Мой дедушка приехал из Украины, где он воевал вместе с партизанами против фашистов, а потом прятался и от тех, и от других. До войны дедушкины родители жили в маленьком городке - Луговске, на первом этаже двухэтажного дома, за домом - сад с абрикосовыми и вишнёвыми деревьями. Когда я была совсем маленькой, дедушка сажал меня на колено, подбрасывал и приговаривал: "Абрикосы бархатные, Вишни наливные, Губки твои сахарные, Щечки золотые", я смеялась и хватала его за щеки, он кривил губы, оттопыривал руками уши и становился похожим на грустного клоуна.
Я плохо представляю себе Луговск: то мне кажется, что дома там одно-двух этажные, как в Бруклине, то - что дома повыше и каменные - как в Гринич Вилладже, в Манхэтене. Сохранилась только одна дедушкина фотография тех времен, старая и помятая, но даже на ней видно, что он был очень красив. Вытянутое лицо, высокий лоб - кажется, что черные курчавые волосы упрямо приподымают картуз с блестящим козырьком. Наверное, фотограф перестарался, использовал такую яркую вспышку, что дедушка чуть прикрыл веки, кажется он усмехается, и белый отсвет от козырька выскакивает на фото как солнечный зайчик. Дедушка окончил школу в Луговске, потом поступил в институт, в Киеве.
Он любил рассказывать мне о тех временах, по вечерам за чаем, когда я приезжала в их дом в Бруклине, что почти на берегу моря, и мы садились за круглый стол, покрытый белой ажурной скатертью, а бабушка ставила на стол варенье в разноцветных стеклянных баночках. Свет от розового абажура, попав внутрь баночек и полизав варенье, выскакивал, прыгал нам на лица и мазал разноцветным и сладким.
Так вот, в Киеве, дедушка днем учился, а по вечерам подрабатывал на пыльном заводике, на окраине города. Там собирали водяные насосы для фабрик, надо было соединять подвешенные на цепи чугунные трубы, и одна, сорвавшись, повредила дедушке ступню. В пятницу дедушка взял отпуск, и вернулся домой - отдохнуть и поправиться, а в воскресенье началась война. Когда немцы подошли к Луговску, дедушка ушел (он говорил - "уковылял"), в лес, к партизанам. Его родители отказались оставить дом, думали что война ненадолго и просили приходить к ним по субботам обедать -оба погибли, когда фашисты выжигали евреев. Дедушка скрывался в лесу, потом партизанил в отряде уже далеко от Луговска и о гибели домашних узнал нескоро.
Однажды партизаны взорвали ( дедушка говорил "по-глупому" ) комендатуру в небольшом селе, полицаи начали карательную операцию, гнали людей из домов. Бабушкина хата - у края села, когда полицаи ломились в дверь, ее мать шепнула ей бежать в погреб, и схватив бутыль сивухи и хлеб вышла в сени.Сначала бабушка в погребе за бочками в соломе спряталась, услышав, что голоса приближаются юркнула за бочки с солеными огурцами. Полицай чертыхаясь спускался в погреб и пока шарил в первой бочке, бабушка даже дышать перестала.
Это было самое страшное место ее рассказа, сидя за столом, у нашего розового абажура, я замирала, представляя темноту и тяжелую руку полицая, бабушка показывала как она почти не дышала, приставляя палец к губам, сгибалась на стуле, закрывая глаза, тонкий носик её опускался вниз, морщинки на лице успокаивались и она застывала. Я терпеливо ждала, когда уголки ее маленького рта поползут вверх, морщинки оживут и, я знала, вскоре она прыснет со смеху и мы все дружно засмеёмся, когда бабушка скажет "но он взял только два огурца и ушел ". Тогда мы с дедушкой вставали и хлопали, как в театре аплодируют известному артисту.
Потом бабушка суетилась, приносила новый чай, печенье, новые блюдечки для варенья, еще что-то, а дедушка шёл мыть грязные блюдца и чашки - в этом доме всегда мыли посуду руками. Мы снова рассаживались вокруг стола с чистой посудой и свежим чаем, и бабушка продолжала рассказ. Она вылезла из погреба когда стрельба затихла, немцев - не видно, ползком по огороду в дом - там никого, она задами по селу к тому месту откуда дым валил, где стоял большой сарай. В этом месте рассказа бабушка всегда замолкала, и если она мешала чай, то так и продолжала его мешать, позвякивая ложечкой о чашку, а если ела варенье, то набирала ложечку с сиропом и сливала его в баночку, и опять набирала и опять сливала.
Дедушка тогда с треском отодвигал стул, вставал, хрустел пальцами и пройдясь по комнате, говорил: "Она в самое пекло полезла, там еще не догорело - а она туда, ну, я ее в охапку и держу, а она мокрая вся, дрожит, листья какие-то на ней, вся в земле, из глаз слезы текут - да так и текли все, пока в лагерь не привез. Одним словом - мокрая курица! В лагере уже и кашеварила, и санитарила, всегда в хлопотах, в делах. Правда волосы золотые остригла, стала худющая, маленькая совсем, как твой цыпленок". Дедушка подходил к окну тыкал пальцем в стоящего на подоконнике механического цыпленка, мою любимую игрушку, и долго смотрел на море.
Бабушка в это время накладывала ему золотистого абрикосового варенья, или красного - вишневого, и молча кивала, дедушка поворачивался, садился к столу, продолжая: "Потом меня ранили, она ухаживала, в палатку вбежит, то ягод принесет, то рану листьями обложит, а в отряде, знаешь - одни мужики, в лесу совсем одичали. В общем, если бы мы остались в отряде, то ты бы никогда не родилась в Америке". Командир их отряда был из бабушкиного села, и когда немцы отступали, то вышла какая-то история, то ли дедушка в командира стрелял, то ли тот в него, мне никогда не рассказывали, как я не просила, знаю только что все это - из-за бабушки.
Уходили они от партизан ночью, незаметно, прихватили с собой из теплых вещей только золотистое покрывало, что лежит теперь в шкафу, завернувшись в него спали в лесу, а потом и на хуторе в подвале, где их добрая женщина приютила. Когда бабушка простыла, и надо было с хутора уходить, то дедушка закутал ее все тем же покрывалом и так они ехали на подводе, а потом шли пешком. Бабушка ослабла и исхудала - ведь они шли через лес, меж хуторов; когда дедушка собирал ягоды, то сажал ее, как бабушка говорила на "пенек или бревнышко", далеко не отходил - боялся ее потерять, а когда возвращался то прежде всего видел золотистое покрывало и тонкие ноги торчащие из него. Так дедушка и прозвал мою бабушку Иду золотым цыпленком.
Мама меня хотела назвать в честь бабушки, но папа не соглашался, говорил пусть будет английское имя. Родители долго спорили, в конце-концов выбрали Изольда, редкое, старое английское имя, музыкальное, ведь папа у меня - музыкант и играет в симфоническом оркестре.
III
Мои родители жили в Нью-Джерси, были так заняты на работе, что на полгода отдали меня под опеку, дедушке и бабушке. То были мои счастливые детские годы. Мне казалось, что я живу в квартире волшебников. Дедушка был чародеем, умел отламывать и выбрасывать пальцы в окно, доставать яичко из уха, но не любил превращений, а бабушка, как фея, умела превращаться в зверей, и птиц - ведь не зря же у нее в кармане всегда лежал пакетик с зернами для кормления голубей на прогулке. А еще у бабушки был заводной цыпленок, заведешь его серым железным ключиком - и он прыгает по столу, клюет зернышки.
Ночью она заводила железного цыпленка, садилась на него (а может быть влезала внутрь, через маленькую щелочку в клюве) и они летали над городом и улетали далеко, далеко, в сказочные страны. У бабушки была волшебная краска для волос, чтобы делаться маленькой, и волосы ее всегда были медного цвета. Перед сном бабушка читала мне сказки из толстой книги с золотым тиснением, я любила рассматривать цветные картинки и трогать шершавую тряпочную обложку между выпуклостями, там где черная краска была немного липкой. Я верила, что книга волшебная, мне хотелось, чтобы немного краски осталось на кончиках пальцев, но всякий раз кожа оставалась чистой. Бабушка рассказывала, что книгу купили давно, еще для моей мамы, в большом магазине в Манхэттене, где она стояла на самой верхней полке.
Засыпая, я представляла как бабушка летает в своем желтом цыпленке, или как дедушка приставляет длинную раскладную лестницу к самому высокому небоскребу в городе, и лезет к самой верхней, последней полке, бабушка внизу бормочет какие-то заклинания, и лестница раздвигается помогая дедушке добраться до книжки. У дедушки действительно была выдвижная лестница, он приставлял ее к абрикосовому дереву, которое росло у самого подъезда. По семейному преданию, это дерево выросло из абрикосовой косточки привезенной из Украины. Однажды, дерево чуть не погибло, дедушка очень волновался, не разрешал его спилить, что-то пересаживал, дерево выжило, и для безопасности было огорожено деревянным заборчиком с калиткой. Я часто просила открыть маленькую калитку, чтобы потрогать шершавую кору, и собрать немного смолы похожей на застывшие шершавые слезки. Мне казалось что дерево плачет и я не могла понять почему - ведь дедушка так хорошо за ним ухаживал. Дедушка смеялся и отвечал, что дерево не плачет, а просто дарит мне капельки смолы, и что через много лет они затвердеют и превратятся в янтарь, а когда я стану невестой, то у меня будет приданое. Я складывала смолу в секретную коробочку и проверяла несколько раз в год, ведь если смола затвердеет - я получу приданое, стану невестой, и это будет совсем новая, замечательная жизнь.
Когда мне было семнадцать лет - бабушка умерла. После ее смерти сухое дедушкино лицо вытянулось, он сделался похожим на грустного коня с внимательными и печальными глазами. Стремительная его походка замедлилась, стала неровной. Иногда он приезжал в гости, к его приезду мама старалась приготовить что-нибудь из украинской кухни.
Утро мама проводила на кухне, по дому разносился запах борща. Я летела открывать дверь когда раздавался дедушкин звонок. Войдя в дом, и садясь на деревянный табурет у входа, дедушка сперва снимал свои начищенные до блеска, черные ботинки, приговаривая " Старый солдат ботинкам не рад". Ноги у дедушки были большие, широкие - я всегда удивлялась как они влезают в узкие, щегольские ботинки. На мой вопрос: "Зачем же ты надел их?" - всегда отвечал "Как же не надеть? Я же в гости приехал" и чуя запах борща, морщил нос, улыбаясь.
Когда я поступила в колледж в Нью-Йорке, то полюбила ездить к деду после занятий и оставаться у него на ночь - особенно на выходные. Вставали мы рано, пили чай - теперь уже не с бабушкиным вареньем - а с простым джемом, и дедушка рассказывал мне истории о том, как они начинали жить в Америке. Затем, обувшись в разбитые кожаные башмаки, шел вниз и внимательно осматривал свое дерево, нагнувшись и широко расставив ноги, руками с набухшими корявыми жилами собирал опавшие листья в черный пакет для мусора и высыпал их у дороги, в продолговатую кучу похожую на спящего бегемота. Потом мы шли гулять вдоль моря, как раньше гуляли вместе с бабушкой.
Мне нравится эта дощатая набережная и ветер, и чайки, и волны! Однажды, мы шли вдоль моря, в лицо хлестал ветер и брызги, я пыталась удержать зонт, он складывался и волосы мои промокли, тогда дедушка остановился и обхватив меня рукой, достал из моей куртки капюшон и затянув на мне, неожиданно спросил: "А что если бы я стал матросом и плавал бы по Черному морю. Был бы счастливее?" Я не знала что ответить, он посмотрел на меня задумчиво и грустно, поправил мои выбившиеся волосы и, прижимая к себе, уставился через мое плечо на море. Мы стояли на кусающем ветру и мне почудилось что я, как фея, могу превратить его в дерево, а себя в ветвь. Мы врастем в эту набережную - все будут удивляться чуду, водить экскурсии, а мы будем ждать сильного ветра, который вырвет нас и перенесет через моря, в далекую страну и мы прорастем там корнями. Туземцы будут удивляться, а потом на ветки нашего дерева прилетит золотой цыпленок, пропищит заклинания и мы опять все вместе будем сидеть вокруг круглого стола, под розовым абажуром, в оазисе посреди жаркой пустыни.
IV
В тот день, когда мы с Марией сидели в маленькой общежитской комнатке и спорили, как одеться, чтобы круто отпраздновать окончание первого курса, небо хмурилось, и моросил дождь. Я волновалась и хотела надеть белое платье с розовыми лепестками, а Мария твердила, что я буду выглядеть глупо, если выряжусь как на свадьбу, а если я надену бирюзовые туфли то вообще буду дурой - ведь это всего лишь тусовка на квартире. Я обычно слушаю Марию, во-первых она умная, у нее все пятерки; во-вторых красивая - длинные каштановые волосы, стройная фигура и еще она, наверное, самая опытная.
У меня тоже, конечно, все отметки хорошие, но не отличные, волосы рыжие обыкновенные, фигура, кажется, чуть-чуть полновата и еще веснушки. Но самое главное - я совсем не опытная. Я Марии многое рассказывала о себе, а она - нет, в конце семестра приходила поздно, чуть не в два ночи, придет и чтобы не шуметь - сразу спать, но я все равно просыпалась, потому что Мария не умеет совсем не шуметь, что-нибудь толкнет в темноте да чертыхнется вполголоса. Утром примет душ, улыбается, а глаза грустные как будто плакала. Еще у Марии есть совсем взрослая сестра, Дженифер, очень красивая, а волосы рыжие как у меня. Когда они встречаются, то Дженифер обязательно заходит в нашу комнату, расспрашивает меня о всякой ерунде, потом они гуляют по территории Университета, заходят в церковь.
В тот день, я одела ее черное платье и красные туфли, а она - широкие джинсы, блузку и кроссовки. Мы вышли, прошли два квартала, вдруг разразился ливень, сняв обувь мы решили пробежать еще два квартала до квартиры, где собиралась компания - побежали под потоками воды, конечно, вымокли до нитки! У подъезда, мы заметили парня который неспешно шел по тротуару под прозрачным зонтом-куполом, совершенно сухой, он улыбнулся и помахал нам - подождите мол, не закрывайте дверь! Так я встретила Тима. Мы пришли одними из первых, все кто пришел позже были мокрыми, так что девчонки переодевались на кухне согреваясь вином в бутылках из-под кока-колы ( это была такая глупая конспирация - ведь не всем еще исполнился двадцать один год ) и закутывались в простыни и полотенца, а парни сидели в комнате, кто в шортах, а кто раздевшись до трусов. Только Тим был одет в свой чистый костюмчик.
В дверь постучали - это принесли пиццу и салаты, мы разобрали коробки и пошли в гостиную, где ребята уже составили длинный стол и расставили картонные тарелки с именами и смешными придуманными стишками. В общем, эти тарелки нас разъединили: Марию - на другой конец стола, Тима- в середину, меня - с краю. Рядом со мной сел сопящий толстяк, напротив - прыщавый парень с нашего курса, который весь год ходил в красных шлепках, а тарелка мне досталась с надписью "Кончился год - начинается заход, слопай свой запретный плод!". Толстяк свои стишки сразу закрыл салатом и принялся есть. Некоторые клали салат на тарелки, слова закрывались и получалось или смешно, или неприлично.
Поднялся галдеж, стали обсуждать и стишки, и отметки, и профессоров, начали делить пиццу. Прыщавый парень, вроде как тамада, отрезал мне огромный кусок и протянув тарелку крикнул, что столько мне не съесть. Кто-то случайно опрокинул бутылку с якобы колой на мою пиццу, прыщавый опять крикнул мне, что если я и съем кусок - то точно опьянею. За кого он меня держал? Что он думал, я совсем маленькая? Я разозлилась и решила доказать что ни фига я не такая, стала есть, но последний кусок выскочил у меня из руки и упал на пол. Вот черт! Прыщавый засмеялся. Я нагнулась достать кусок, но пришлось лезть под стол. Залезла, осмотрелась и тут вижу, что некоторые девичьи ноги лежат прямо на волосатых коленках. Прямо тайное общество под столом! Нашла свой кусок, ну думаю где же этот прыщавый, и тут вижу свои красные шлепки он сбросил и ступню поставил на ногу соседней девчонки.
Ну ладно думаю, сейчас я тоже пошучу: пиццу свою разорвала и ему в шлепки засунула. Осмотрелась - что думаю тут еще увидишь, вон джинсы Марии под столом, на другом конце, сидит между двух девчонок-все чинно, а вон и Тим, в аккуратных ботиночках и брюках, к его штанине чья-то гладкая ляжка жмется. В двух стульях от меня, маленькая девичья рука с красными ногтями по волосатой коленке подымается направляясь в темно-синие шорты, а парень вроде как хочет продвижение остановить, и своей рукой ручку отодвигает, но ручка с ногтями, как балерина, делает пирует, одним пальцем подцепляет материю у пояса, а другими оказывается внутри, шорты съезжают на одну сторону, парень пытается подтянуть их, но красные ногти спрыгнув с пояса проскальзывают внутрь штанины. Вот это искусство! Мне стало совсем жарко, пора тикать, пока прыщавый в пиццу не вмазался, я вылезла из-под стола и посмотрела на парня в темно-синих шортах, он сидел между двумя девушками, надутый и пунцовый. Одна рука была под столом, а второй он держал белую пластиковую вилку с отломанным зубцом и недоеденным островком обглоданной пиццы. Его соседка - та с красными ногтями, была закутана в большое махровое полотенце и пила запрокинув голову показывая всем свою красивую шею.
Я глянула в тот угол где сидела Мария, две девчонки что-то горячо доказывали ей, а она недоверчиво усмехалась крутя пустой стакан в руке. Все - не так, как представлялось мне, от этого сделалось досадно на себя и обидно. Я выбралась из-под стола, немного постояла - прыщавый даже не глянул в мою сторону - и перешла в другую комнату.
Там никого не было, только еле различимая мелодия покачивалась в воздухе, лениво ускользая от стерео колонок в окно, я увеличила громкость, мелодия ожила, заструилась и волнами поплыла на улицу. Странно как она похожа на ту что я слышала в детстве, когда дедушка приводил меня на пляж, раздувая щеки крепко надувал голубые матрасы, мы ложились ничком на их пузатые резиновые баллоны и включали старый дедушкин кассетник. Мне нравились те старые песни, хотелось отплыть подальше от берега, и слушать качаясь на волнах и тихонько гребя руками в теплой воде! Дедушке хотелось того же, он вертел кассетник в руках и говорил: "Нет, знаешь, он промокнет, его некуда положить, только если мне на спину! - и смеясь, продолжал, - со спины соскочит, вот в следующем году сделаем для него специальный бокс". Но на следующий год меня на все лето отправили во Флориду, к папиным друзьям, и моя просьба забылась.
Мелодия набирала силу и мягко подталкивала к окну, взгляд упирался в какую-то картину на стене дома, с другой стороны улицы. Я выглянула стараясь рассмотреть её и вдруг увидела радугу растущую от асфальта, вверх, поверх крыш, прямо в зенит и дальше, сбегая аркой вниз утыкаясь куда-то в Гудзон! Сначала тонкая, полупрозрачная, казалось вот-вот исчезнет, арка наливалась цветами и я, подтащив кресло к окну, устроилась с ногами и стала смотреть и на радугу и на блестящие после дождя крыши.
Наверное, Тим давно стоял сзади, я его увидела когда кашлянув, он подошел к окну, высунулся, и радостно обернулся: "Вот здорово! Не видел такой огромной радуги с детства. Хочешь, пойдем и найдем где она начинается?". Я улыбнулась, в это время особенно ярким в радуге стал желтый и красный цвета, а может быть солнце пробилось сквозь облака, но только вся комната окрасилась желтовато-багровым. Тим подошел к креслу и низко наклонившись сказал: "Под дождем ты была похожа на мокрую курицу, а сейчас ты похожа на взъерошенного цыпленка".
Я удивилась когда он сказал про цыпленка, а он улыбался как-то долго и честно, и я заметила что воротник его рубашки расстегнут, и по шее скатывается капелька пота, оставляя за собой влажный след от подбородка. Мне тоже было жарко - спина вспотела под полотенцами, но было немного лень идти куда-то и я предложила: "Радуга наверное исчезнет, давай досчитаем до пяти, если не исчезнет - то пойдем?" Тим согласился и сам начал считать, медленно-медленно, я тоже считала, но про себя и быстро, я уже была на пяти, а Тим все еще на трех! И радуга не исчезла, она выросла! Потом он дал мне чью-то футболку, шорты, шлепки и мы пошли искать радужный вход.
Мы гуляли почти всю ночь, зашли в ночной клуб и танцевали. Я люблю движение и танец, люблю кружиться, когда волосы разлетаются в разные стороны. Мы танцевали рок - Тим закручивал и переворачивал меня, и мне казалось что это морской ветер сносит меня с лодки и несет по воздуху, в брызгах, а затем осторожно ставит обратно на сухую палубу. Мелодия долго вертела нас, я уже была мокрая, теперь от пота, волосы Тима тоже вспотели, и в полутемноте бара казалось, что они отсвечивают фиолетовым. Тим здорово танцевал, но не так как я, а более спокойно, уверенно. Мы танцевали и что-то медленное-тягучее, я встала на цыпочки и прижала нос к его волосам, показалось, что они пахнут как те слезки с дедушкиного абрикосового дерева. Мы продолжали танцевать, почти не двигаясь, я обняла его за шею и прижалась к щеке как к теплому шершавому камню на пляже. Мне захотелось потрогать, почувствовать его волосы, я провела рукой по его затылку и мне почудилось что Тим как большое дерево удерживает меня своими ветвями, его кора поросла мягким мхом и я зарыла руки в этот мох.
Тим учился в колледже на стипендию от военных. Он был на предпоследнем курсе и должен был назавтра уезжать на сборы. Прошло около двух недель после его отъезда, а я все вспоминала нашу прогулку, и наш танец и как мы целовались потом, перед тем как я убежала к себе в общежитие...
V
Я переехала жить к родителям и планировала навестить дедушку, как вдруг он сам позвонил на мобильник и слабым голосом сказал, что у него кружится голова. Мы примчались, увидели что голова его немного трясется - оказалось что он упал в квартире и ударился о цветочный горшок, прилег и заснул, а проснувшись позвонил нам. Теперь я стала ездить к дедушке чаще, сносила постирать белье в подвал или мыла вручную посуду, как бабушка. Но с посудой дедушка меня старался перехитрить: когда я к нему приезжала - все уже было вымыто.
Лето выдалось очень жарким, сонное марево как будто окутывало город, и я ездила к дедушке, пока мы не нашли для него помощницу. Мама даже пыталась уговорить его переехать в пансионат, но он наотрез отказался. Наконец, лето подкатило к концу, и я снова пошла в колледж, опять написала Тиму, но ответа не было и я совсем пала духом. Я не видела Тима ни на занятиях, ни после них. Я думала, что, он перевелся в другой колледж - я знала, что он живет где-то за кампусом, но не знала где. В столовой ко мне подсел симпатичный парень с длинными безволосыми ногами, он все шутил и старался понравиться, но все его шутки были такими же гладкими как его безволосые ноги.
Через две недели после начала занятий, когда я сидела в библиотеке, а этот тип сидел напротив и делал вид что читает, кто-то подошел ко мне сзади и положил руки на плечи. Я обернулась - Тим, он был в белой форме и фуражке, такой аккуратный, я хотела что-то сказать ему, губы сами скривились, и я заплакала...
Вскоре Тим договорился со своим соседом и после занятий мы пошли к нему и не выходили из его квартиры два дня. Во вторую ночь я проснулась и подошла к окну, за окном опять шел дождь, как тогда в нашу первую встречу, я подумала какое это удивительное совпадение, я смотрела как падают капли и была так счастлива!
Вот я - молодая женщина, мне захотелось поделиться своим счастьем с Тимом. Я подошла к кровати, Тим спал смешно подложив руку под щеку, я засомневалась, вдруг он не такой сильный, как кажется - ведь у него такой простодушный вид, может кто-то должен защищать его. Я легла рядом и почувствовала его тепло, провела рукой по его ногам, они такие пушистые, а он как то могучее дерево, только весь покрыт мягким мхом - не то что тот другой, голоногий шутник. Конечно так и должно быть, и мне стало опять так спокойно и счастливо. Я могу кутаться в него, и обнимать. Я теперь могу стать его невестой. Вскоре, мы с Тимом сняли отдельную квартиру и стали жить вместе.
VI
Мне кажется, дедушка почувствовал, что я стала забывать о нем. Даже мама, позвонив мне, строго спросила давно ли я была в Бруклине. Надо было съездить, да я и сама хотела познакомить Тима с дедушкой. В воскресенье, мы поехали, и выйдя из метро пошли по деревянной набережной. Была весна , но погода была солнечной, деревянный настил пружинил и, казалось, был готов расцвести. А главное - ветер, ветер! Он разносил мои волосы, листву, трепал кудри Тима и звал нас! Тим обнял меня, я дрожала и почувствовала, что он тоже дрожит, и тогда он свернул в какой то переулок, и мы пошли по нему, а точнее ветер нес нас и принес к мотелю и мы сняли комнату... Я позвонила дедушке только через четыре часа, телефон не отвечал, я знала, что он ложится спать рано. Утром мне надо было спешить на занятия - в общем, я приехала к дедушке только через неделю и без Тима.
Я услышала за дверью шаркающие шаги и увидела чуть удивленное лицо дедушки, он замешкался и спросил: "А где -же твой молодой человек?". Он опирался на дверную ручку и с надеждой смотрел на меня. Я вошла, и обхватив его за поясницу, повела в комнату, мы сели к столу, дедушка сидел прямо, только на лбу у него набухла кривая синяя жилка. В комнате было душно, я открыла окна, поставила чайник, налила воду в дедушкину лейку и стала поливать его цветы.
-Ты выходил сегодня?
-Нет.
-Хочешь пойдем погуляем?
-Что-то устал, может в следующий раз? - Я не стала настаивать. Потом мы пили чай, дедушка сидел за столом сжав свои ладони вместе прямо перед собой и лишь когда брал чашку, то разжимал их.
Он все больше молчал, и как будто чего-то ждал, а я все не говорила главного, не рассказывала про Тима, но много рассказывала и про колледж, и про наших профессоров. Потом я помыла посуду, подмела пол, и дедушка пошел за мной своей шаркающей походкой - проводить. Я поцеловала его в выбритую, но жесткую щеку и вышла на улицу. На этот раз ветра не было, было очень тихо, мне показалось, что ветер не хочет разговаривать со мной. В голове что-то набухло и неприятно билось, как та синяя жилка на дедушкином виске. Я прислонилась к стене, смотря на деревянные доски набережной, казалось они не изменились за эти годы, все те же сучки и трещины.
Мне все чудилось, что если бы я пришла к дедушке тогда - неделю назад, он был бы другим сегодня, веселым, сильным и заботливым - как раньше. Я постояла еще и вдруг вспомнила, что обещала проверить его абрикосовое дерево, побежала назад к маленькой волшебной калитке, запор был сломан, я подошла к дереву, и увидела что на многих ветвях кора потрескалась, а почки даже не набухли.
Потом наступил май, а вместе с ним и окончание колледжа Тимом. Мы праздновали это широко, гоняли на машине через Таймс Сквэр, а после этого Тима забрали на переподготовку. Пока он был в Штатах мы долго разговаривали по мобильнику, Тим всегда так внимательно слушал мою болтовню, а отвечал то серьезно, то шутливо. Мы так хохотали тогда...
Потом Тима призвали в Ирак, ему оставалось пробыть в Штатах всего несколько дней, я поехала к нему. Когда я подходила к дому, то увидела его отца, он окапывал какой-то куст, усердно орудуя тяпкой. Увидев, меня, он бросил копать, подбежал и втянул в дом, горячо бормоча : "Он и не знает еще что ты приехала, он на втором этаже, иди прямо к нему. Мы вас позовем на обед..."
В нашу последнюю ночь, выйдя из ванны, я увидела что Тим лежит в постели на боку, свернувшись калачиком. Я сбросила халат и присев перед ним, поцеловала его в глаза, потом легла рядом привалившись к нему всем телом. Что-то было не так, Тим был не таким как всегда, вялым, как будто не хотел. Я чувствовала, что должна сломать эту преграду, отдать себя ему так, чтобы он не чувствовал себя одиноким, ведь там он будет совсем один, нельзя просто так оставлять его!
Я была нежной, я уже знала Тима, его секреты, его тайны я уже изучила за этот год. Ему надо дать почувствовать его силу, иначе как он будет воевать! Я делала все нежно, осторожно, как мать вылизывает своего щенка, и вот я уже чувствую его волю, мне осталось только уцепиться за ветки этого чудесного дерева-Тим, припасть к могучей коре, погрузить лицо в мягкий мох и стать его ветвью. Почему нельзя остановить этот миг, миг волшебства - ведь мы уже почти слились в одно, но вот я уже чувствую как мы опять отделены, мы по одиночке. Мы отделены друг от друга. Почему так? Тим уже спал, я смотрела в темноту, потом встала, подошла к окну, на небе мерцали глупые звездочки, Тим тихонько посапывал.
Бедный Тим, какой глупый, дурацкий мир. Бабушка, где ты? Почему ты не прилетишь ко мне на своем золотом цыпленке и не изменишь все? Я сидела голая на стуле, слезы сами текли из глаз, капали на ноги смешиваясь со спермой Тима. Видишь, Тим, я ничем не могу помочь, ничего не могу сделать для тебя, ничто твое даже не держится во мне. Мысли колесом крутились в мозгу, заболела шея, я прилегла и сразу заснула. Проснулась я под утро, рука Тима лежала у меня на груди и он смотрел на меня улыбаясь. Я тоже улыбнулась ему, он приблизил ко мне лицо, поцеловал и вдруг властно повернул на спину. Что-то новое было в этой воле, я поняла что должна подчиниться и он властно вошел в меня сильно сжимая мои груди. Его шея приблизилась к моим глазам и я увидела как синяя жилка бьется в такт ударам. Я закрыла глаза и вспомнила нашу первую встречу, наши танцы, но сейчас мне совсем не хотелось переворачиваться, хотя нет, Тим, ты должен быть сильным, пожалуйста делай что тебе хочется, я должна, я буду помогать тебе! Всегда!
Позднее, мы пошли завтракать в кафе, я все плакала, но Тим перестал утешать и стал строго смотреть на меня и я затихла, он закрыл мою руку своей ладонью и мы сидели молча. До отъезда Тима оставалось два часа, а до смерти дедушки две недели.
VII
Мой дед так никогда и не увидел Тима. Через несколько дней после дедушкиных похорон, я и родители приехали в его квартиру - надо было найти какие-то бумаги, прибраться, и забрать цветы. Мы уже почти все закончили - осталось убрать цветы, как вдруг мой взгляд упал на бабушкину фотографию зажатую за цветочным горшком. Я взяла ее - бабушка улыбалась, ее морщинки весело плясали, она удивленно смотрела на меня, мне сделалось душно, я открыла окно теплый влажный ветер ворвался в комнату, закружил голову и я потеряла сознание.
Я проболела около недели, а потом мир стал незаметно меняться. Каждую неделю я писала Тиму длинные письма, описывая детали моей жизни, но с каждым письмом Тим как будто все дальше уплывал от меня. Иногда он отвечал короткими двухсложными предложениями и тогда я особенно остро чувствовала как он далеко, и мне представлялся удаляющийся корабль и Тим стоящий на капитанском мостике - все дальше и дальше, пока не превратиться в точку.
Я переехала жить к родителям, мама возила меня по магазинам. Меня пригласила Мария , она жила всего в тридцати милях от нас, мы немного выпили, я ей все рассказывала про нас с Тимом, Мария всегда так внимательно слушает. Мы сидели на веранде, в плетеных креслах-качалках, небо было голубое солнечное и перед нами летало много кардиналов, мы насчитали штук шесть, они перелетали с ветки на ветку, щебетали. Стало очень хорошо, как будто что-то стало очень ясно, только я никак не могла сконцентрироваться, поймать это что-то, то ли кардиналы кричали слишком громко, то ли их красные тельца мелькали перед глазами слишком часто...
Вдруг Мария спросила люблю ли я Тима. Я даже поперхнулась тоником: "Конечно, как ты можешь спрашивать?". Она посмотрела на меня серьезно: "Почему же ты так нервничаешь, когда говоришь о нем?". Это было правдой, я действительно нервничала, сильно нервничала, и за него, и из-за него, и из-за того что он исчез, превратился в эту проклятую черную точку на горизонте, и, иногда мне казалось, стал мне безразличен. Да, да, кажется это именно и стало ясным - я стала задумываться о том, что он мне безразличен. Я уже давно стала об этом думать. Это правда! Я бросила стакан в одну из этих снующих чертовых красных птиц и расплакалась...
Папа начал возить меня по своим знакомым и на многочисленные вечеринки и приемы. Однажды, на одной из таких вечеринок, в доме за большим столом я сидела рядом с молодым человеком. Он был очень внимателен, забавно ухаживал за мной, изображал известных артисток, ему это хорошо удавалось - длинные черные и курчавые волосы, карие глаза. Потом он водил меня в самый шикарный ресторан в Нью-Йорке и в ночной клуб. Потом я осталась у него ночевать и сейчас живу с ним, в его квартире, в высокой башне, на двадцать шестом этаже небоскреба, в Манхэттене. Оттуда открывается фантастический вид на Бруклин, Манхэттен и море. Окно в этой квартире огромное, почти во все стену, ночью огни города мелькают и переливаются - как будто праздничные фейерверки вспыхивают то здесь, то там. Днем я люблю стоять и смотреть на море, долго стоять и смотреть...долго, долго.
VIII
- Тим, ты хочешь спать? - спросил Джордж вытягиваясь на кровати ноги в грязных ботинках, просвечивающее через холст палатки солнце делало его лицо желтым.
- Дремлю.
-А, значит не спишь! А сэндвич хочешь, у меня один остался,- Джордж уже хрустел бумагой, - как хочешь, а я съем. Ты знаешь, я после этих утренних отжиманий всегда свою первую телку вспоминаю. У! В школе еще, в предпоследнем классе. Смешно, знаешь, машину не дают водить, пить нельзя, а трахаться можно. Считается полезно для организма...
Я тогда в школьном театре играл, не поверишь греческая пьеса - я был Зевсом. Мы все в туниках, полуголые, как греки. Ты не знаешь, они сейчас тоже так ходят?- Джордж зачавкал, - Знаешь, я залезал на помост над сценой, тряс картонным трезубцем и кричал оттуда "Боги повелевают!" - это была одна роль, а вторая, знаешь, слуга или раб, мне греческий аристократ крикнет, я его дочь на плечо - и со сцены. Ты не поверишь, я этой роли больше всего боялся. Я знаешь, когда ее на плечо клал, то чувствовал как ее сердце бьется через сиськи. Мы столько репетировали, а потом нас развозили в школьном автобусе в другие школы и мы выступали.
Однажды приехали куда-то, тряслись долго в автобусе, и когда я ее за кулисы унес, опустил за ширмой и мы, ну целоваться. Жили мы в одном городе, но как нам быть, она в одном конце, я - в другом, мне западло было к ней идти, потом ведь обратно возвращаться, думаю - нет уж пусть она приходит, в - общем долго мы так чего-то ждали, а потом остались в школе после репетиции. Знаешь, даже не договаривались, просто задержались в туалетах, все уже ушли, а мы за сцену, вроде забыли что взять. Я по скамейкам шарю, вроде как ищу что, она тоже, только в другом углу. Потом столкнулись, за руки держимся, такое напряжение - ток течет, ну точно тебе говорю, а я знаешь, растерялся, она руки мне на плечи положила и так нежно вниз ведет, я тогда ее поднял, как в спектакле, на спину, а она рукой за шею и шепчет мол опусти...
Тим улыбался, думая об Изольде. Он не слушал Джорджа, просто старался не слышать. Он внимательно читал ее письма, а некоторые клал себе под подушку. Но почему она все время пишет о настоящем? Разве прошлое не важнее? Вот она сидит у окна - взъерошенная и мокрая, какой он помнил ее тогда и строчит, строчит по бумаге, милый рыжий цыпленок. Как много он дал бы чтобы опять войти в ту желто-багряную комнату, опять пережить ту ночь, танцы и блуждания по городу! Теперь надо будет опять ответить ей, наверное опять коротким письмом, не писать же ей про Джорджа, про пустыню, про эту ужасную жару, странный народ, такой мрачный и такой веселый; он просто не может сейчас объяснить все, просто не может, а потом, потом, - мысль его закружилась, он начал подремывать, - он освободит ее от этих оков настоящего времени, поможет найти ей дорогу, они будут вместе, они убегут вместе...
Он поведет своего коня через лес, ведь надо найти выход к морю, как еще избавиться от этой пустыни; и вот какой-то простолюдин уже семенит рядом и бубнит, бубнит что-то. Набивает цену, хочет развеселить рыцаря, может быть даже узнал в нем Тристана, мог бы и не показывать этой дороги, он сам чувствует как надо ехать. Вот за этим поворотом будет море, а там его уже ждет корабль и он будет у Изольды уже скоро, всего через несколько дней. Тристан снял шлем и наслаждался солнцем - лето было не очень теплым.
Вдруг, сильный удар выбил его из седла, он упал и лошадь понеслась.. Джордж кричал что-то над самым ухом. Минометы! Они выскочили из палатки, но рядом вдруг опять рвануло...Тристану казалось, что он лежит на горячем песке. Голова его покоилась на камне, он видел, сквозь щель забрала, как дрожит жаркое марево и чувствовал как ветер надувает песчинки на его губы. Пустыня, кругом пустыня... Запекшиеся губы вспухли и кровавая рубаха прилипла к телу. Неужели это все-таки случилось с ним? Почему именно с ним? Он с трудом разлепил глаза и увидел какие-то потные лица и шлемы надвинутые на глаза, и почувствовал, что кто-то трясет его за плечо "Тим! Тим". Странно все это, да разве так его зовут теперь? Наверное, это не важно сейчас. Где же его конь? Неужели он уже у самого моря? Он опять закрыл глаза, и в желтой дымке ему представилось море и парусник, быстро несущийся поперек волн. Странно, что марево так сильно застилает глаза - такого раньше никогда не было, он напряг зрение и увидел что какая- то фигурка застыла на корме. Неужели это она? И какого цвета паруса? Чьи то руки расстегивали его бронежилет, подставляли носилки, но ветер плеснул песком в его лицо, и он ясно увидел черные паруса и фигурку матроса на корме, железная перчатка соскочила с его руки и черное пятно паруса, приближаясь, заслонило все.
IX
Я люблю сидеть у окна в кресле и смотреть, как с дерева медленно облетают осенние листья, как черные корявые ветки сначала все сильнее выступают на фоне желтизны, а затем сливаются с темным асфальтом. Потом прилетят птицы и рассядутся на голых ветвях беспокойными галдящими стайками.
В такие дни мысли стекают на бумагу легко, волнистыми строчками добегают до самого края, не успевая остановиться заворачивают вниз. Я люблю исписывать листы, сидя в этой небольшой, старенькой квартире; она очень уютная, дедушка и бабушка прожили здесь больше двадцати лет. Двадцать лет - это такой огромный срок, через двадцать лет я могу сама стать бабушкой. Мне нравится, что дом выходит на море. Если утром открыть окно, то ветер всегда дует откуда-то сбоку, как будто осторожно заглядывает в квартиру, мягкими невидимыми лапами медленно раздвигает занавески и забрасывает внутрь разные запахи. Каждый запах любит появляться в свое время. Запах водорослей любит утро, он самый непостоянный, быстрый и очень свежий, играет как котенок и закручивается по комнате небольшими вихрями. Переходишь в другую комнату, и он то бежит за тобой, то прячется от тебя, а иногда неожиданно запрыгивает сверху, со шкафа или снизу, с пола, обвивая мягкими водорослями ноги добирается до ноздрей. Вот запах сдобы, появляется ближе к полудню, медленный и неспешный как ленивец заползает по водосточной трубе из ресторана внизу. Запах жареной пиццы, колючий как еж, забегает ближе к вечеру, навязчивый топотун, я не люблю его, и ветер старается не надоедать мне им. Запахи исчезают когда начинает дуть ветер, ветер с моря.
Если ветер начинает дуть с моря небо покрывается серыми облаками, то я подхожу к окну и смотрю вдаль. Серые волны разбиваются о сваи, чайки белыми комочками падают вниз, а я то исписываю эти листки бумаги, то смотрю вдаль через старый дедушкин бинокль. Иногда там появляются белые яхты. Я беру бинокль и стараюсь разглядеть матросов или людей - но обычно вижу только пустые палубы. Тогда я закрываю глаза и представляю как могучие каравеллы с упругими белыми парусами величественно покачивают кормой, и как матросы в полотняных одеждах и синих беретах бегают по палубе и залезают на мачты, пытаясь управится с ветром.
Потом я опускаю бинокль, открываю глаза, оборачиваюсь и опять вижу вяло бегущий по стене узор, кажется что он устал от своего бега, устал от одиночества; кажется верни сейчас на кресло старое покрывало, расстели его как это было при дедушке и узор на стене взбодриться - и вернется тогда и бабушкино варенье, и в веселом круге от розового абажура желтый цыпленок будет клевать зернышки рассыпанные бабушкиной рукой...