Из такого лагеря надо было уходить - или сдохнуть на этом заметаемом снегом и огороженном колючей проволокой прямоугольнике под стылым осенним небом.

А уж он-то точно подох бы - с фамилией Гартман и именем Иван. Если бы не Хрипатый Соловей, который взял его в похоронную команду, он бы точно подох в этом Лодейном Поле, о котором даже и не знал никогда до войны. Настоящая фамилия Соловья была Соловейчик, но у него было за спиной четыре ходки и два кореша, и ни одна сука даже не пыталась вякнуть о нем гансам. Четвертого похоронщика, москвича, которого все так и звали - Москва, а имени его Иван не запомнил, нашли утром у палатки. Он лежал уже присыпанный легким снежком, его левая рука была подвернута под спину. Ботинки его уже кто-то снял. Одна штрипка от кальсон трепыхалась на ветру, и эту штрипку Иван запомнил, а вот имени Москвы, как не пытался, так и не мог выскрести из памяти. Помнилось только что Москва здорово шпрехал и как-то раз божился, что был студентом университета. Соловей подошел к Ивану и сказал - пошли - и они взяли носилки, с которых последние следы цемента были давно уже вытерты спинами унесенных за колючку, и понесли Москву к воротам...

... - Послушайте, Гартман, кто же вы на самом деле - немец или еврей? - громко шептал беззубым ртом в ухо Ивану бывший полковник Родригес.

- А какая разница, полковник? Вот вы испанец, вы семь лет и всю вашу оставшуюся жизнь отдали этой стране - а какая разница, если ваш следователь на допросе напевает "от Севильи до Гренады" и говорит вам, что вы перешли со своей частью фронт на Эмбе как немецкий шпион? - Иван прикрыл глаза и подумал о Керчи, о той Керчи, в которую ему уже никогда не попасть, и о том, какая летом выгоревшая трава на горе Митридат...

... Лысый как всегда громко сопел, когда они тащили ганса от дороги. "Худой, а тяжелый, сука, худой, а тяжелый" - все время повторял он.

Самое лучшее у этого немецкого связиста были варежки из серой шерсти - домашней вязки, с указательным пальцем, и кисет - с вышитыми на нем целующимися голубками и именем "Катя". Они сидели у костерка, бумага из немецкой записной книжки совсем не годилась для самокрутки, но табак был ничего - по крайней мере, лучше, чем совсем без курева. Леша Кацап опять заспорил с Соловьем, он почему-то хотел идти на север, к Архангельску. Он все говорил, что у него есть конкретная параша, что в Архангельске навалом англичан и полная воля, но у Соловья под Валдаем была верная маруха...

... Полковника увели сразу заполночь, он видно почувствовал что-то, и быстро сунул в руки Ивану рваный с мясом клапан кармана френча, и Иван долго смотрел на этот клапан, выгоревший от солнца - полковника взяли еще в июне, на учениях. На обратной стороне клапана было что-то написано, но Иван не знал испанского и с трудом разобрал в каракулях чернильного карандаша только "Bella R." и "Tomsk, 1949"...

... Кацап умер по дороге, он умирал долго, и Соловей отдал ему кисет немецкого связиста. Он лежал на каких-то горелых досках, хрипел и кашлял и все прижимал к себе этот кисет. Втроем они обложили его теми же досками и закидали снегом возле того же сарая, где он внезапно вытянулся в свой немалый рост и перестал хрипеть. Соловья сдал гансам Лысый, его самого перехватили в облаве на рынке. Иван был у соседки, когда увидел, как подкатил к Клавкиному дому грузовик. Из кузова высыпал десяток солдат, и двое последних выволокли оттуда же Лысого, и почти сразу же зазвенело стекло и Соловей начал бить короткими очередями, экономя патроны...

... Это были документы фольксдойча, они обошлись ему недешево, но теперь он мог не бояться облавы. На вокзале в Курске стоял поезд, и он шел на Крым, но у выхода на платформу какой-то человек вдруг задергался, когда немецкая овчарка зарычала на него, а потом бросился бежать, очередь опрокинула его, и клочья ваты из подкладки серого пиджака торчали из дыр...

... Его перевели через границу - если это можно было назвать границей - у Тургая, а еще через год он стал грузчиком на рыбном складе в Томске. Его и взяли прямо там же, на складе, когда они с Кузьмой Ильичом, Светкой и Маруськой в обед играли в домино, расставив пустые ящики вокруг бочки и застелив ее "Томскими новостями". Когда вошли те трое и сказали все положенные слова, Маруська как-то дернулась, прижав руку к груди и уронив все свои костяшки, а Кузьма Ильич резко снял свои очки в железной оправе, и видно, тут же захотел одеть их снова, но его рука только вслепую шарила рядом с ними, между костяшкой "дупель-пусто" и коробкой спичек, из под которой был виден заголовок передовицы "Сила великого народа Сибири - в его единении", да чуть выглядывала дата - 27 сентября 1949 года...

"...- Я не русский, - сказал я. - Я полуполяк, полуиспанец. У меня мама - Родригес...

... это тебе, сказала тетя Белла, ой, как красиво, сказал я...

... Другой дед был испанский офицер, он воевал за Гитлера, потом со своей частью перешел на сторону Сибири. В сорок девятом его расстреляли возрожденцы..."