Неоклассический мейнстрим англосаксонской политэкономии рассматривает предпочтения как категории вовсе экзогенные, необъясняемые и тем самым самосвятые. Это как допущения или ограничения, от коих отталкиваются и коим приписывают ненулевую цену (мультипликатор Лагранжа) в случае нарушения. Итак, волю народа игнорировать долго и бесплатно нельзя. Так говорит рынок ("потребитель всегда прав"), democracy и даже некоторые ребе от римского права (vox populi vox Dei). Но всякое ли мнение заслуживает быть услышано, а не просто высказано? Или обязана ли идея содержательная тонуть в гуле бессознательного рева мычащих носителей предпочтений? Не должно ли и предпочтениям быть "рационализируемым", редуцируемым к разумному обоснованию?
Здесь мы упираемся в важный принцип, счастливо заимствованный англосаксонским же common law (общим, общинным, простым, сообщительным правом) из права римского (того же jus commune, а не только jus civile): Reasonable Doubt--разумное сомнение суда в присуждении истцу искомого. Дело не в реформатской альтернативе и даже не в постмодерновом скепсисе (а впрочем, и в нем, ибо из одного частного нарратива дискурс не рождается). Чтоб возникнуть вашим максимальным правам на притязаемое, прежде должно определить--и резонно обосновать!--чужие минимальные обязанности. Никто вам не присудит миллионную компенсацию морального ущерба там, где "разумная особь" страдает не далее как на сотню--и не ссылайтесь на бесконечную чувствительность своей души в конфронтации с анэмпатией суда.
Не всякий голос должен быть услышан. Не всякий референдум имеет под собой основания. Каким же отказать невозможно--где имеет место несомненность, или значительный выход за горизонт разумных сомнений? Если исторически имел место геноцид, в том числе культурный как насилие над идентичностью, то невозможно сей факт сводить к исторически утвержденному праву угнетателя над угнетаемым в силу молчаливого согласия последнего. Напротив, в подобных случаях--а не во всяких исках вообще, и не при всяком голосовании--бухгалтерия ответственности одних и прав других, как и собственных, сводится. Так, едва ли где на территории РФ имело место культурное насилие, дающее основания каким-либо общностям к отделению: чувашей не заставляли стать мордвой, а чеченцев--дагестанцами (или русскими, и только). Также и в рамках СССР русификация простиралась не далее аналога англофонизации в Северной Америке. (Расизм же в широком институциональном смысле, применяемый ими по всему миру, оставляем за скобками.) На Украине же и в Прибалтике насаждение идентичностей предполагалось и практиковалось не без явного насилия--пусть местами и не без известных резонов в смысле угрожающей малости носителей, лишь усугубляемой добровольным выездом патриотичных националов. Следствия для права на референдум очевидны.
Притом, что и не всякая вообще идентичность имеет право на безусловную защиту всеми средствами: и сие предпочтение необходимо как-то обосновывать, пусть и в силу несколько иной симметрии. Но насаждаемому и альтернативному должно искать сильнейшие обоснования, чтоб пересилить порог сомнений в пользу нуль-гипотезы.
Так, во всяком случае, "позитивистский" миропорядок, зиждущийся на негативе (рефутации), должен как-то сам преодолевать собственную шизофрению, сверх тривиальных ссылок на постмодерновую условность там, где сам же не терпит альтернатив. Иначе оная (саморасхрястанность) либо приведет себя к гибели, либо будет преодолена извне, парадигмой альтернативной и более полной.