Шестопалов Юрий : другие произведения.

Рассказы. Путешествия. Юмор

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:

Ю. К. Шестопалов

Рассказы

Путешествия

Юмор

AKVY*PRESS


   Copyright No 2009, 2010 by Yuri K. Shestopaloff.
   All rights reserved. Permission is granted to copy or reprint the book portions for educational or academic non-commercial use worldwide.
  
   ISBN 9780981380018 (978-0-9813800-1-8)
   Published by AKVY PRESS, Toronto, Canada
   Web site: www.akvypress.com
  
   Copyright No 2009, 2010 Юрий К. Шестопалов
   Автор сохраняет за собой все права. Разрешается копировать часть содержания для некоммерческого использования, например для образовательных, просветительных целей.
  
   ISBN 9780981380018 (978-0-9813800-1-8)
   Опубликовано издательством AKVY PRESS, Торонто, Канада. Интернетовский адрес издательства: www.akvypress.com
  
   Аннотация
  
   Книга включает рассказы, которые ранее публиковались в различных периодических изданиях. Многие были тепло приняты читателями, комментарии которых можно найти на сайте www.lib.ru и других. Заметки о путешествиях отражают впечатления автора во время поездок по Северной Америке и Европейским странам, а также комментарии и размышления. В сборник включены два небольших юмористических эссе.
  
   Об авторе
  
   Ю. К. Шестопалов специализируется в области математических методов моделирования различных процессов и явлений, включая применения в биологии, финансовой математике, дистанционном зондировании, электродинамике, и программной реализации этих методов. Автор статей по философии, в частности, связанных с развитием диалектики и её приложений. Закончил Московский физико-технический институт, там же аспирантуру. Доктор наук, профессор, автор нескольких книг по специальности и девяноста научных публикаций. Он также автор сборника рассказов, заметок о путешествиях. Из его поэтических произведений Омским книжным издательством отдельной книгой ранее издана поэма "Нити". Рассказы публикуются в периодической печати, издаются в виде сборников, а также переводятся на английский язык и публикуются отдельными небольшими книгами в серии "Дороги, которые мы выбираем" (The Roads we Take). Совместно с другими авторами издаёт интернетовский журнал "Мысли" (www.shestopaloff.ca).
  
  
   Обложка книги, узоры
  
   На обложке использована фотография автора в парке, месте лыжных пробежек.
  
   Благодатные земли
   порождают слабых людей.
  
   Король Сайрус, основатель
   Персидской империи


СОДЕРЖАНИЕ

РАНЕТКИ 6

ЗИМОЙ НА ВТОРОМ КУРСЕ 30

УТРО 58

НА ЛЫЖНЫХ ТРАССАХ 109

НОЧЬЮ НА ИРТЫШЕ 165

ДРАКА 179

ЧИКАГСКИЕ ИСТОРИИ 209

Знакомство 210

Жизнь в Чикаго 236

ПРОЩАНИЕ С АМЕРИКОЙ 257

ЧУЖИЕ СТРАНЫ 293

Германия 294

ЮМОР 311

Современная рецензия на сказку "Али-Баба и сорок разбойников" 312

"Лингвистическая кулинария" или "Кулинарная лингвистика" 317

  

  
  

  
  
  
  
  
  
  
  
  

РАНЕТКИ

  
  

   Эти события приключились со мной много лет назад. Рассказывая как-то в своей семье мимоходом об этом эпизоде, я с удивлением обнаружил неподдельный интерес со стороны благодарных слушателей. Некоторые моменты вызвали весёлый смех. Такое поощрительное внимание и послужило поводом для написания рассказа, предлагаемого вашему вниманию и терпению.
  
   Спокойное начало этой истории отнюдь не предполагало последующих событий. Короткое сибирское лето подходило к концу. Время, поставив все паруса, стремительно скользило в осень. Оставалась последняя неделя каникул, но я врос в лето как картофельный куст в землю, и потому скорое начало учёбы в четвёртом классе представлялось чем-то далёким и нереальным. Два раза я наведывался в магазин "Культтовары" на базаре, чтобы купить тетради, карандаши и прочую мелочёвку для предстоящей учёбы. Но даже эти эпохальные по моим тогдашним меркам закупки не смогли поколебать летний настрой. Где-то в глубине души поселилось ощущение неизбежности скорых радикальных перемен, но я как-то сумел заблокировать оставшиеся дни от зловещей тени школьной обязательности. Соседские ребятишки по разным поводам всё чаще упоминали школу, но их разговоры не проникали дальше моих барабанных перепонок. Паренёк я был активный, дел у меня всегда было невпроворот. Времени оставалось мало, и я быстро и деловито выжимал из лета последние капли колорита. Наперекор всему, ни внешне, ни внутренне для меня ничего не менялось. Я будто только вчера на крыльях свободы вылетел из школьных дверей и без оглядки умчался в лето, предварительно от избытка эмоций перепрыгнув все семь ступеней школьного крыльца.
   Одним словом, мне было хорошо, и я не собирался портить этого состояния разговорами о школе. Не подозревая на ту пору о существовании "Золотого Телёнка", я тем не менее по наитию исповедовал жизненное кредо О. Бендера: "Когда будут бить, будете плакать". Но не раньше. Если вообще.
   Несмотря на конец лета, моя голова по-прежнему была полна самых вожделенных замыслов, и я воплощал их в жизнь с настойчивостью маленького бульдозера. Отведённые жизнью пространства и очерченные родителями рамки не мешали полёту моей мысли. Я точно знал, что хотел, как этого добиться, и имел достаточно сил и средств для осуществления моих самых смелых задумок. Это была свобода. И состояние моей души - солнечное и уверенное - было самым верным индикатором обладания этим сокровищем. Между нами говоря, многие люди не очень дорожат свободой - не знают что с ней делать. Но меня такие проблемы не мучили - каждый её карат использовался подчистую, аннигилируя без остатка с потребностью в движении. Будь этой свободы побольше или будь она другой пробы, думаю и это пошло бы в дело - для человеческой энергии свобода такой же лакомый кусок, как вакуум для воздуха. (Другое дело, что это за энергия и есть ли за ней хоть капля разума...)
   Да, хорошее это было состояние - свободной деловитости и постоянного направленного движения. Потом, идя по жизни, я сумею его сохранить, частенько легко и без сожаления принося в жертву многое из того, что стереотипно считается имеющим ценность, но на деле гораздо чаще ведёт к потере свободы и независимости, капля за каплей. Те же материальные удобства быстро перерастают в свою противоположность, отбирая ресурсы и время на их поддержание. Но это так, к слову.
  
   Теперь, когда читатель получил первые представления об основном участнике этой истории, начнём и сам рассказ. Пусть читатель не обижается на то, что в предисловии ему всучили пару отвлечённых мыслей о жизни вообще. Во-первых, мысли всё-таки не совсем бесполезные, а во-вторых, соблазн это сделать был слишком велик. Но дальше, обещаю, я всячески буду воздерживаться от такого рода отступлений.
   Как-то под вечер я сидел возле своего сарая. Сараи были построены под одной крышей и протянулись через весь двор армейской шеренгой. Туда я заселился в начале лета, соорудив себе предварительно для ночлега под крышей что-то вроде полатей. Старый стол, когда-то давно покрашенный весёлой жёлтой краской, перекочевал поближе к двери. До моего вселения на нём были свалены связки подписных журналов - были тут "Юный Натуралист", "Пионер", "Костёр", "Мурзилка" и много чего ещё. Мама на детские журналы денег не жалела. Но что ещё удивительнее, все они прочитывались. Обстановку дополняли табуретка и загадочного происхождения этажерка. Она была подвешена на здоровенных гвоздях, вбитых в стену. Пол в сарае был земляной и неровный, и поэтому этажерка падала несколько раз, прежде чем я сообразил подвесить её на гвозди. Снаружи возле двери стоял широченный чурбан, отпиленный в незапамятные времена от огромной сосны. Он служил мне и столом, и сиденьем, и верстаком во время моих многочисленных поделок.
   В данный момент я сидел на чурбане. Передо мной вверх колёсами стоял мой подростковый велосипед. Заднее колесо я держал между коленями. Шина с него была снята. Шёл второй час как я выправлял "восьмёрку" на заднем колесе. В начале я даже не стал снимать шину с обода, опрометчиво полагая, что так будет быстрее. Раньше иногда у меня это получалось. На сей раз понадобились добрые полчаса, прежде чем я поменял свое мнение насчёт правильности такого новаторского подхода. После снятия шины дела тоже пошли не блестяще. Выправив колесо в вертикальной плоскости, я вскоре обнаружил, что оно приобрело овальную форму. Коррекция этого интересного, но непрактичного достижения привела к новой восьмёрке. Но я не сдавался.
   Оставалось часа два до закрытия хлебного магазина. Я поставил себе целью доставить на велосипеде две обычные буханки хлеба, закупка которых была моим скромным вкладом в бесперебойное функционирование семейного механизма. Хлеб я складывал в сетку-авоську и наматывал её на руль так, чтобы она не касалась колеса. Часто хлеб был ещё тёплым и издавал уютный аромат свежей выпечки. Поход в магазин пешком представлялся скучным и неимоверно длительным мероприятием. На велосипеде было интересней. Навстречу мчались рытвины и кочки, я ловко лавировал между колдобинами. В сухую погоду колёса велосипеда вздымали облачка золы, высыпаемой жильцами на нашу ухабистую, с глубокими колеями дорогу.
   Напротив меня, на пригорке метрах в пятидесяти, вытянулся одноэтажный бревенчатый дом с отдельными входами, выкрашенный суриком. В нём жили несколько семей, в том числе и наша. Между домом и сараями протекал тихий и скромный ручеёк. Голос он набирал только во время дождей и по весне. За домом высоко, круто вверх, поднималась железнодорожная насыпь, густо заросшая травой.
   Из-за угла дома показались моя старшая сестра и её неизменная спутница Любка. Сестрёнка была старше меня на три года. По подростковому угловатая, её подружка как обычно возвышалась позади сестры над левым плечом. Эта была их обычная походная диспозиция. Моя сестрёнка шла легкой поступью, быстро разговаривая о чём-то с Любкой и как обычно живо и весело улыбаясь. Сестра была ниже своей подружки. Сколько я помню сестру, она всегда была такая подвижная, ловкая и женственная, даже будучи маленькой девочкой. Красивая у меня была сестрёнка. Это понимал даже я, вечно занятый своими делами и не обращавший особого внимания на окружающих.
   Девочки перешли узенький мостик из одной доски, укреплённой над ручейком на низеньких столбиках. Явно они направлялись ко мне. Сестра единым движением и подошла, и остановилась и начала говорить. И всё это у неё опять получилось как-то легко и изящно. Ямочки на щёчках пришли в движение.
   - "Мы сейчас разговаривали с бабушкой возле диспетчерской", - в диспетчерской водители автобусов отмечали маршрутные листы, - "У неё две яблони прямо усыпаны ранетками. На одной такие большие, как у Веры Кузнецовой, а на второй поменьше, такие красно-оранжевые". Вера была одноклассница сестры. Старательная, серьёзная девочка.
   Я живо заинтересовался сообщением. Ещё бы мне не знать большие нежные янтарные ранетки на яблоне Кузнецовых. Я не считал за труд съездить к ним на велосипеде за два километра по неровным улицам нашего посёлка, исключительно из-за этих самых ранеток. В обмен на право прокатиться на моём велосипеде Серёга, младший брат Веры, озираясь, выносил штук шесть-семь яблочек - родители, похоже, не поощряли такого рода предприимчивость. Но в один из заездов большие ребятишки начали приставать ко мне, пытаясь отобрать велосипед. Я еле оторвался от них - в проулке, где жили Кузнецовы, было грязно, и мне не сразу удалось развить спринтерскую скорость. Был момент, когда один из преследователей почти настиг меня. Увидя его боковым зрением, я успел вильнуть в сторону, а на второй рывок посягателю на чужую собственность не хватило сил и прыти. Больше к Серёге я не ездил. Риск потерять велосипед перевесил искушения чревоугодия.
   Сестра продолжала: "Бабушка такая старенькая, собрать ранетки не может, говорит, всё пропадёт, если сейчас не собрать, а помочь ей некому, она одна живёт. Попросила нас найти кого-нибудь собрать ранетки, а она бы за это яблочками расплатилась. Я сразу подумала, может быть ты ей поможешь?" Любка добавила: "Она добрая. Только больная. Ей ни за что не собрать".
   С их слов вырисовывалось выгодное дело. Немощная старуха в полном отчаянии не знает, как спасти урожай ранеток. Этот морозоустойчивый сибирский эквивалент яблок, по-видимому, составляет львиную долю её осенне-зимней диеты. Если ранетки пропадут, старухе грозит голодная смерть. Живёт она одна, родственников у неё явно нет - иначе зачем слёзно взывать о помощи к первым встречным девочкам.
   - "Сколько она даст ранеток?" - деловито осведомился я.
   - "Хоть два ведра!" - в один голос ответили мои собеседницы, явно повторяя слова отчаявшейся старухи.
   - "Ладно", - сказал я, беря сразу быка за рога, - "Где живёт ваша бабка?"
   Они довольно толково объяснили, какие ворота у бабкиного дома, на какой стороне он находится и под конец даже сказали номер дома и что он прикреплён сбоку на столбе ворот. Сбросив с себя таким образом груз ответственности, они ушли в дом, а я с утроенной энергией продолжил устранение "восьмёрки". Дело пошло гораздо быстрее - новый стимул влил дополнительные силы и улучшил мою сообразительность. Минут через пятнадцать колесо приняло вполне приличную форму. Я закрыл сарай, оседлал велосипед и, разогнавшись, нацелился на узенький мостик. Перескочив ручей, я подлетел к дому, спрыгнул с велосипеда, забежал домой взять деньги, сетку и снова оседлал велосипед. Навстречу весело понеслась ухабистая дорога.
  
   Я долго колотил в ворота, прежде чем в доме раздался звук открываемой двери. Потом послышались неторопливые шаги, за калиткой раздался звук открываемой щеколды и калитка медленно распахнулась. В проёме появилась неопрятная старуха средних размеров и с подозрением, весьма неприветливо, воззрилась на меня. Мне будто раздался звонок - уж больно вид старухи не соответствовал описанию сестры и Любки. Она не казалась ни сильно старой, ни больной, и уж совсем язык не поворачивался назвать её доброй. Реальная картина оказалась в сильном диссонансе с моим первоначальным представлением. Я даже подумал вначале, что ошибся домом. Но над забором висели те самые крупные ранетки, о которых говорила сестра. На второй яблоне - пониже, но тоже высокой - росли мелкие красно-оранжевые яблочки. Я знал их вкус - жесткие, сухие и очень кислые. Есть их невозможно. Скормить свиньям, был, пожалуй, единственный способ хоть как-то воспользоваться этими диковатыми плодами природы.
   Я натянуто поздоровался. Бабка ничего не ответила, продолжая молча и подозрительно смотреть на меня.
   - "Это тебе надо ранетки собрать?" - я решил не обращать внимания на старухины странности.
   - "Ты кто такой?" - наконец угрюмо осведомилась бабка после продолжительного молчания.
   - "Мне сказали, тебе надо ранетки собрать с обеих яблонь, и за это ты дашь два ведра ранеток".
   Старуха слегка оживилась. Она отступила вглубь, как бы приглашая зайти во двор. Я приподнял велосипед над доской, перегородившей ворота внизу, и протиснулся с велосипедом через калитку. Старуха махнула рукой на яблони и вдруг довольно бодро и напористо заговорила.
   - "Соберёшь все до одной, ничего не оставляй. Перетащишь всё в дом и ссыплешь в погреб. Я тебе дам одно ведро яблочек за это. И чтобы ни одной веточки не сломал!"
   Я осмотрел высоченные яблони. Добраться до верхних веток не было никакой возможности. Первая яблоня была ещё так-сяк, можно было пролезть как-нибудь между ветвями. Вторая выглядела такой же дикой, как вкус её убогих плодов. Многочисленные корявые ветви и веточки вырывались вверх из ствола под острым углом и тут же переплетались друг с другом как борцы в непримиримой схватке. Лазить меж таких ветвей одно мучение. Будь здесь только эта яблоня, я бы тут же, что называется, развернул оглобли и без лишних разговоров отбыл бы в направлении хлебного магазина. Но ради ведра нежно-янтарных ранеток я был согласен претерпеть некоторые мучения.
   - "Знаешь что, бабушка, я тебе могу с верхних веток палкой посбивать, и то не все. Кое что останется. И ветки я не смогу не сломать - посмотри, как они переплелись. Я ж тебе не гусеница чтобы по ним ползать."
   - "Нет уж, ты все до единой ручками, ручками-то собери!", - весьма энергично упорствовала старуха.
   - "Да как я тебе ручками-то дотянусь доверху?! Ты думаешь что говоришь, старая?" - попытался я воззвать к голосу разума старухи, но тщётно.
   - "Мне в прошлом годе зять всё дочиста руками собрал!" - это было наглое враньё. Наличие зятя удивило и насторожило меня опять, но я и этот звонок пропустил мимо. А зря... Если от бабки отвернулись ближайшие родственники, которые ещё год назад ей помогали, то стоило бы задаться вопросом - почему?
   - "У тебя зять что, Дядя-Стёпа-Милиционер?" - съязвил я. Но старуха или шуток не понимала, или не была знакома с творчеством придворного поэта.
   - "Короче, бабушка, если я буду собирать, то несколько веточек сломаю. Смотри, как они сплелись!"
   В таком духе разговор продолжался ещё долго. В итоге сошлись на нескольких сломанных веточках, паре десятков несобранных на самом верху плодов, использовании палки для осторожного сбивания яблочек с самых верхних веток, а также ведре хороших ранеток в качестве оплаты, и завтрашнем дне.
   По дороге я заскочил в хлебный магазин, купил ароматный, с хрустящей корочкой хлеб и помчался домой.
  
   На следующий день я поднялся рано утром, взял десятилитровое оцинкованное ведро и под хмурым, уже осенним небом отправился собирать ранетки. Задувал холодный северный ветер. Низкие серые тучи быстро летели над землёй. Погода была самая осенняя. Опять долго стучал в ворота, опять бабка глядела на меня молча и подозрительно, пока мне это разглядывание, наконец, не надоело и я не прервал его встречным вопросом: "Что смотришь, не узнаёшь что ли? Вчера я у тебя был, уже забыла?"
   Бабка наконец заговорила: "Ты зачем такое большое ведро принёс! Я тебе только маленькое ведёрко дам, детское! Ты что это, решил весь урожай забрать!"
   Я растерялся. Мне казалось, мы обо всём договорились вчера и ни о каком детском ведре речи не было.
   - "Знаешь что, бабушка, собирай-ка ты тогда свои ранетки сама", - я развернулся и отправился домой.
   Я отошёл метров на двадцать, прежде чем старуха окликнула меня. По-видимому, в её прижимистой душе не на шутку разыгрывались шекспировские страсти.
   - "Эй, паренёк, погоди! Иди сюда". Я подошёл со словами: "Что, старая, передумала?"
   - "Ладно, бери ведро, только красных ранеток, они тоже очень хорошие."
   - "Не, бабушка, ты меня уморишь. Мы ж вчера на ведро белых ранеток договорились, ты уже не помнишь, что ли?" Мы ещё немного попрепирались, и наконец бабка уступила.
  
   Старуха удалилась в дом. Я начал с того, что набрал в своё ведро ранетки, поставил его в укромное место к забору и прикрыл травой. Потом начал собирать ранетки бабке и стаскивать их в дом. Из сеней в погреб через небольшое окошечко был проделан наклонный деревянный желоб, и я просто ссыпал ранетки в погреб по этому желобу. Дело шло споро. Часам к двум я закончил собирать ранетки на хорошей яблоне и приступил ко второй. Колючие ветки раздирали кожу до крови. Я ничего в тот день ещё не ел, не считая десятка ранеток, которых я очень быстро наелся, и начал уставать. Болели ступни ног от того, что всё время приходилось неудобно стоять на ветках. Ведро пристроить было некуда, приходилось набирать ранетки за пазуху, спускаться вниз, ссыпать в ведро и снова лезть наверх. Работёнка на поверку оказалась просто каторжной.
   Но рано или поздно всё кончается. Осталось обобрать пару ветвей, и я уже предвкушал конец утомительной работы. Но не тут-то было. Возвращаясь из очередного рейса в сенцы, я глянул в ту сторону где должно было стоять моё ведро и не увидел его. Прошуровал всю траву возле забора, но своего ведра с ранетками так и не обнаружил. Калитка на щеколде, никто не заходил. Значит, бабка.
   Я рассвирепел. Метнулся в сени и начал стучать во входную дверь изо всех сил. Дверь была заперта. Из дома в ответ не раздалось ни звука. Я выскочил во двор и закричал в окно.
   - "Если ты, старая стерва, не отдашь мне ведро, я тебе сейчас все окна повышибу камнями!" В ответ молчание. Я начал искать камни. За углом дома что-то звякнуло и покатилось по земле - по звуку ведро. Я забежал за дом и увидел не свое хорошее новое, а какое-то старое, не пощаженное временем подобие ведра.
   Я опять метнулся к окну и увидел в нём бабку. Замахнулся камнем и уже собрался запустить им в окно, когда она завопила и отпрянула внутрь. Спустя несколько секунд снова раздался звук упавшего ведра. На сей раз это было моё, правда, несколько пострадавшее от падения.
  
   С оставшихся ветвей я кое-как набрал полведра мелких кислых ранеток, со всей силы хлопнул калиткой и потащил свою убогую добычу домой. В душе клокотали обида, жажда мести и какое-то чувство удивления свершённой несправедливостью. Я не понимал, за что меня так подло обманули. Я честно выполнил тяжёлую работу, всё как договорились, а меня взяли и так нагло, беззастенчиво обвели вокруг пальца. Это как-то не укладывалось в моей голове. Я собрал по меньшей мере ведер двадцать пять только хороших ранеток. Себе хотел взять одно ведро, как договорились, но мне и этого не досталось. Тащу домой какую-то несъедобную кислятину, которую можно даром набрать в посадках возле подсобного хозяйства.
   Я не витал в облаках и представления о жизни у меня были вполне земные. Но в моём жизненном опыте такой однобокий поворот событий встретился впервые. Так беззастенчиво взрослые меня ещё не грабили. Эх, знать бы, что это было только начало... Ранетки окажутся такой мелочью в сравнении с тем что меня ждёт впереди, по мере того как я буду взрослеть и идти по бездорожью этой жизни.
   Дома мама взглянула на добычу без малейшей тени энтузиазма.
   - "Что ты с ними хочешь делать, есть их невозможно".
   - "Может, варенье сварить?" - высказал я свежую идею.
   Мама колебалась. С её точки зрения затея выеденного яйца не стоила, но она решила не обижать меня отказом, сказав: "Ладно. Только помой ранетки, вырежи серёдки, засыпь сахаром, чтобы сок дали. Вечером приду, сварю".
   Утро выдалось такое же серое и неприветливое как накануне. Задувал порывами северный ветер. Ивы с уже начинающими увядать узкими листьями как-то бесприютно, с унылым шелестом, вздымали на ветру свои длинные поникшие ветви. Я пошёл на общественную колонку, вымыл ранетки и уселся у сарая вырезать серёдки. Мякоть складывал в небольшую эмалированную миску. Подошли братья Михальцовы. Серега примерно моего возраста, чуть помладше, младший брат Вова года на два моложе Серёги. Начали было помогать, но им это быстро надоело, и они просто сидели рядом, разговаривали. Ранетки братья раскритиковали. Я согласился, но выразил надежду что варенье будет хорошее. Серёга с сомнением покачал головой. Потом их позвала бабушка и они ушли.
   Время тянулось как Млечный Путь по ночному небу. Ранетки в ведре убывали мучительно медленно. Мало-помалу я приспособился, и дело пошло живее. Закончив обрезать ранетки, я ссыпал серёдки в корыто соседской свинье. Свинья тут же ринулась к корыту, стоящему у края низкого загончика. Налитая туша, покрытая короткой белесой щетиной, извивалась от удовольствия. Раздавалось довольное, сладострастное похрюкивание. Да, немного пользы принес мой трудовой подвиг.
   Дома я засыпал наструганную мякоть ранеток сахаром и поставил на холодную печную плиту. После этого с лёгким сердцем занялся своими делами - пошёл искать подшипники для колёс игрушечного вездехода, своей очередной поделки.
   Вечером мама сварила варенье на электрической плитке. В итоге получилась аккурат литровая банка. Мне варенье понравилось. А может я убедил себя, чтобы хоть как-то оправдать неимоверные моральные издержки и физические трудозатраты. Кроме меня никто его больше не ел. Сестрёнка предпочитала помидоры и солёные огурцы.
   Оставшиеся до школы дни бежали быстро. Мы с отцом на велосипедах съездили на наше картофельное поле, далеко за окраиной посёлка. Лето было засушливое, картофель не уродился. Мы вывернули несколько гнёзд, но не нашли ни одной картофелины крупнее куриного яйца. Отец посмеялся, сказав, что собирать урожай в этом году будет легко. Потом мы заехали к смотрителю железнодорожного переезда. Попили ледяной воды из колодца. Отец поговорил со смотрителем, жившим здесь на отшибе со своей семьёй и домашним хозяйством, состоявшим из нескольких овец и двух коров. Место было тихое, уединённое, запрятанное между берёзовыми колками. От железнодорожной насыпи дом загораживал пологий холм, заросший полыньёй и уже сухим репейником. Уютное было местечко, мне понравилось. Я поймал несколько больших синих стрекоз, рассмотрел их и отпустил с миром. Вроде без особых повреждений, судя по скорости с которой они унеслись от меня. Их стрёкот медленно затихал в прозрачной тишине безветренного вечера.
  
   Ещё в начале лета я сделал на берегу Иртыша шалаш из досок и травы, выбрав для него уютное местечко на песчаном пятачке, окружённом с трёх сторон большими ивовыми кустами, и с видом на реку. Мой приятель, Гена, приезжал на выходные из интерната домой. Мы с ним проводили время в шалаше, читали книжки, играли в шашки. Иногда я укрывался в нём от редких в то лето дождей, а то сидел у входа, что-нибудь вырезая из дерева. Возле шалаша речной песочек был мелкий, приятный, сидеть там было умиротворённо и хорошо.
   В тот промозглый, серый от низких облаков день я поймал на Иртыше небольшое сосновое бревно, плывшее недалеко от берега. Длинной веткой подогнал его к прибрежным камням, укрепляющим берег, и начал вытаскивать из воды. Бревно для меня было тяжеловатое. Занося понемногу то один конец, то другой, я постепенно вытащил его на берег. Тут набежал дождь, и я укрылся в шалаше.
   Вскоре послышались торопливые шаги, и в мой шалаш начали протискиваться знакомые подростки, старше меня на три-четыре года. Отношения у меня с ними были не очень дружелюбные. Ребятишки они в основном были задиристые. Тон задавал Витька. Его старший брат Лёнька к тому времени уже сидел в тюрьме за поджёг транспортёра крупозавода. Крытая эстакада транспортёра тянулась от крупозавода до причала метров сто с лишним. По рассказам очевидцев, Лёнька геройски забросал эстакаду бутылками с зажигательной смесью. Сухое дерево разгорелось моментально. Чёрный от резины дым чудовищными клубами поднимался в небо. Огромные языки пламени жадно, с треском пожирали доски и брёвна эстакады. Сбежалась вся округа. Примчались две пожарные машины, но доступа к горящей эстакаде не было - дорогу преградили подъездные железнодорожные пути крупозавода. С реки к причалу подплыла небольшая самоходная баржа. Экипаж раскрутил брандспойты и попытался отстоять часть эстакады со стороны реки. Тщётно. Огонь стремительно распространялся понизу эстакады, так что в какой-то момент смельчак с баржи с брандспойтом в руках стоял наверху, а огонь понизу уже преодолел метров пятнадцать за его спиной. Люди долго кричали, махали руками, прежде чем в горячке борьбы и треске пожара он осознал грозившую ему опасность.
   Транспортёр сгорел дотла. Катки транспортёра быстро растащили по окрестностям, приспособив их для вытягивания лодок и брёвен на берег. У нас у самих было три таких катка, так что даже я мог спустить лодку на воду.
   Витька верной поступью шёл по стопам брата. Лёнька, потом говорили, повесился в тюрьме, а Витьку через несколько лет убили в том же заведении. Зная Лёнькин характер, версию о самоубийстве принимали с недоверием. Он и в меня как-то бросал нож, разозлившись непонятно за что, но я успел упасть на землю, а потом убежал. Папаню их в скором времени выгнали с работы за воровство, и им пришлось освободить служебную квартиру. Но Кировск посёлок маленький, и мы по-прежнему оставались в курсе дел этой уродливой семейки. Матери у них не было.
   Вспоминая, сколько гадостей эти ублюдки причинили мне, я и сейчас, много лет спустя, считаю что они получили по заслугам. Сделал - получил. Сразу, по полной программе. Иначе порядка в жизни не будет.
  
   Ребятишки, сидя в шалаше, делали скабрезные пошлые намёки, ругались, обсмеяли мой шалаш. Я сказал, что если им здесь не нравится, то пусть выметаются, я их не звал. В воздухе запахло враждебностью. Похоже, Витька только и искал повода чтобы начать ко мне цепляться. Дождь заканчивался, я вылез из шалаша. На узких ивовых листьях блистали крупные капли. Подул ветерок, листья закачались. Капли начали скатываться с листьев и падать на мокрый песок, быстро и бесшумно исчезая в нём.
   Вылезли из шалаша и эти ребята. Неожиданно Витька ударил ногой по шалашу, и как по команде они начали его ломать, раскидывая во все стороны доски и траву. Я обомлел, потом в ярости схватил палку и пошёл на них. Вначале они со смехом уклонялись, но когда я хватил Витьку по плечу, ситуация поменялась. Витька разозлился, схватил здоровый булыжник и со всей силы бросил мне в голову. Моё счастье, что он чуть промахнулся. Остальные тоже похватали кто камни, кто палки и пошли на меня. По ситуации надо было убегать, но мне было всё равно. В таком состоянии народ идёт на танк с гранатой. Дело для меня могло бы кончиться весьма и весьма плачевно, не одумайся вовремя Володя Заздравный, старший из них. Вообще-то он был хороший парень, но толпа у многих предохранители закорачивает. В самый последний момент он сказал: "Постойте, парни. Мы же сами сломали его шалаш, а теперь ещё хотим его избить. Пойдёмте отсюда". Витьку такой поворот событий явно не устраивал - он как шакал уже учуял запах крови и лёгкой расправы. Но, в отличие от оголтелого брата одиночки, он предпочитал пакостить чужими руками. Витька был коварный малый - мог влезть кому угодно в душу, втереться в доверие, и уже тогда нанести удар побольнее, и тут же изобразить из себя невинность. Он приостановился, чтобы оценить ситуацию. Остальные заколебались. Володя с угрозой в голосе напустился на меня: "А ты хорош, чуть что за палку хвататься. Ты так быстро себе схлопочешь, смотри". Я же ещё и виноват, оказывается, что они шалаш сломали. Во жизнь!..
   Мои обидчики ушли. Я стоял возле останков шалаша, где мне было так хорошо и солнечно всё лето. Один раз, в начале каникул, мне его уже кто-то ломал. Тогда я построил шалаш заново. Строить его сейчас не было смысла.
   Жизнь торопливо давала урок за уроком. Было только непонятно, в чём заключается домашнее задание.
   Я сложил доски в штабель. На следующий день отец взял лошадь, и мы увезли эти доски и несколько брёвен к сараю. Накладывая доски на телегу, отец спросил: "Ребятишки сломали шалаш?"
   - "Они", - ответил я без всякого сожаления. Было понятно, кого он имел в виду.
   - "Витька шкодливый пацан. Хитрый. Но плохо кончит. Вовремя остановиться - большое дело, а этот не сможет, зарвётся. Думает - всех перехитрит. На каждое ядие есть своё противоядие", - он посмотрел на меня и весело подмигнул.
  
   Перед самой школой выдалось несколько погожих, удивительно прозрачных и ласковых дней. В один из них, тихим утром, я сидел на корточках возле своего соснового чурбана и делал платформу для игрушечного вездехода. Рядом, стоя на коленях, пристроился Вова Михальцов, навалившись грудью на чурбан. Я пытался из кусочков дранки сбить платформу, а Вова всей душой усердно соучаствовал в этом деле. Иногда он помогал мне - поддерживал планки или держал гвоздь плоскогубцами с одной стороны, пока я загибал его с другой. Планки сбить было легко, но как только мы начинали загибать гвозди, планки трескались. Надо было придумать другой способ. Вова напряженно думал. Поначалу он предлагал наивные инженерные решения, но постепенно его техническая мысль становилась более зрелой. Когда он предложил использовать пластилин, я сказал что пластилин отвалится. Вова упорствовал. Тогда я сходил в сарай, нашёл в коробке со всякой своей всячиной кусок бурого пластилина, отломил немного и принёс Вове со словами: "На, попробуй прилепить его к доске так, чтобы ось не отваливалась". Он приступил к эксперименту.
   Я вообще любил возиться с младшими ребятишками. Моих сверстников поблизости не было. С одноклассниками я не общался - мы жили далеко от школы, да и не было как-то у меня желания сойтись с кем-нибудь из них поближе. Я читал ребятишкам, рассказывал сказки или что-нибудь из прочитанного в книжках, журналах или услышанное от взрослых, учил их что-нибудь делать своими руками. Иногда я заклеивал им проколотые велосипедные камеры, подтягивал гайки на детских велосипедах, ремонтировал как мог игрушки. Порой устраивал экспедиции за пределы двора, собрав человек пять-семь малолеток. Мы ходили вдоль илистого берега Иртыша до островов, исследовали пойму, где после весеннего половодья образовывались многочисленные прудики с лягушками и мальками. Пойма в таких местах зарастала камышом и осокой, там было интересно. Я даже мог в случае необходимости заплести косички и вплести бантик какой-нибудь маленькой девочке, прибившейся к нашей компании.
   Не всегда такие походы были полны идиллии. Однажды мне досталось по зубам от каких-то хулиганистых ребятишек. Мои подопечные сбились в испуганную молчаливую стайку, пока я барахтался с предводителем в траве. Нападавшие оценили по достоинству мою бескомпромиссность и предложили заключить мир. Мы пожали друг другу руки, путём перебора нашли общих знакомых, и с тем расстались. Мои ребятишки обрели голос и выразили сожаление, что я не побил нападавших ещё сильнее. Кое-кто даже поставил мне в укор примирение, заподозрив в трусости. Только одна девочка молчала и со слезами в широко раскрытых глазах смотрела, как из моей разбитой губы сочится кровь.
   Я и сам понимал, что моё решение никак нельзя было назвать героическим. И всё же я чувствовал, что поступил правильно. Усомнившимся в моей доблести в качестве слабого утешения привёл пословицу, которую слышал от мамы - худой мир лучше доброй ссоры. Пословицу пришлось долго объяснять. Кто-то удовлетворился народной мудростью, кто-то так и не смог примириться, что я не разгромил противника в пух и прах.
   Намучавшись с пластилином, Вова наконец-то оставил свою идею и предложил следующую - использовать верёвку. Я и сам уже собирался сделать платформу из доски, насверлить отверстий и, продевая через них проволоку, притянуть все шесть осей к платформе.
   - "Молодец", - поощрил я юного изобретателя, - "Только вместо верёвки давай возьмём медную проволоку". Вовка расцвёл.
   Я увидел, как от дома к нам на рысях понёсся Вовин брат, Серёга. Он подбежал, запыхавшись, и за одно дыхание вывалил последнюю новость нашего двора: "Тебя две какие-то девки ищут, ругаются чего-то. Ты бы убежал на всякий случай".
   - "Да что они мне сделают", - во дворе я чувствовал себя в безопасности. Тут же из-за угла дома показались вышеназванные пришельцы, видно обойдя дом кругом.
   - "Во, сюда идут. Это им Светка про твой сарай сказала. Вот гадюка", - прокомментировал их приближение Серёга.
   Я внимательно смотрел на идущих к нам двух длинноногих девчонок. Они осторожно ставили ноги между свежими кучками куриного помёта с налипшими перьями и пухом. По виду им было лет тринадцать-четырнадцать. Настрой у них явно был решительный. И вдруг я узнал их обеих. Они немного поменялись за лето, но теперь я точно знал, кто они такие. В прошлом учебном году обе были командирами своих пионерских отрядов, когда нас, тогда ещё октябрят, по какую-то холеру притащили на пионерскую линейку. Я хорошо запомнил как та, что подлиннее, стоя перед своим отрядом громко выкрикивала что-то типа заклинаний. Меня тогда ещё поразил девиз их пионерского отряда - "Не можешь - научим, не хочешь - заставим!" Этот устрашающий девиз почему-то сразу напомнил дядю Лёшу с его присказкой: "Да я таких бушлатом по зоне гонял!" Я не мог объяснить, какая была связь между девизом отряда и блатной присказкой, но почему-то в моем представлении одно дополняло другое.
   Интересно, на кой это ляд им понадобилась моя персона. Я не ожидал ничего хорошего от прибытия этих активисток.
   Они подошли и остановились метрах в четырёх от сарая.
   - "Это ты собирал у бабушки ранетки?" - грозно начала длинная - та, у которой был столь озадачивший меня девиз.
   - "Ну, я. А тебе до этого какая забота?" - я не улавливал никакой связи между старой калошей, этой стервозной бабкой, и приходом пионерских вожаков.
   - "Ты украл бабушкино ведро с ранетками, обещал собрать и не собрал, убежал".
   Если вам не доводилось выслушивать таких, мягко говоря, несправедливых обвинений, то вам трудно будет понять охватившие меня тёплые, дружественные чувства к упомянутой невинной жертве моего коварства. И эти наивные борцы за правду с их железобетонной уверенностью в своей правоте... Я задохнулся: "О, чёрт! Ну старуха!" Это ж какая титаническая работа была проведена бабкой и сколько людей было вовлечено в её орбиту, прежде чем эти дурёхи оказались перед моим сараем! Так точно выйти на цель ничего не зная обо мне, даже имени!
   Ребятишки, подтягивающиеся к месту происшествия в предвкушении интересных событий, примолкли, ошеломлённые суровостью павших на мою голову обвинений. Слова прозвучали уверенно и весомо, как топор палача, опускающийся на шею поникшей жертвы. Первое движение души было взять что поувесистей и начать охаживать незваных гостей. Но я сумел подавить свой праведный гнев. Кругом стояли маленькие ребятишки и почему-то это останавливало меня. Надо, очень надо было найти другое, совсем другое решение. Я вдруг вспомнил, как на берегу, когда разломали мой шалаш, Володя Заздравный напустился на меня, что нечего хвататься за палку каждый раз. Правильно, ведь правильно он тогда сказал! Не поможет мне сейчас слепая, хоть и праведная ярость. Я как будто со стороны увидел всю сцену. Мы с Вовой Михальцовым сидим на широком чурбане. Я упираюсь спиной в неровные доски сарая, поставив ноги на чурбан и положив ладони на колени. Вова привалился к моей голени. Рядом стоит Серёга. По бокам к нам жмутся набежавшие ребятишки. Всё! Я понял что надо делать! Так вёл себя в подобных ситуациях мой отец. Я даже на время заимствовал его лексикон.
   - "Серьёзная заявка", - начал я спокойно и насмешливо, хотя в душе всё ещё клокотала буря, - "Не иначе как сама бабуля вам об этом поведала, верно?" Но эти пионерки как будто меня не слышали.
   - "Мы всё знаем", - вклинилась вторая.
   - "От бабули", - тут же добавил я. "Понятно, откуда ветер дует". - Я продолжал говорить в той же насмешливой манере, на сей раз обращаясь больше к широкой публике и Вове. Вова догадался, подхватил игру и утвердительно кивнул головой. Напряжение среди ребятишек чуть спало.
   - "От бабушки или от кого, это неважно", - перехватила эстафету первая активистка, - "Но нам всё про тебя известно".
   - "А в ваши куриные мозги не забредала такая мысль, что бабушка может соврать или что у неё голова, к примеру, не в порядке?" - ребятишки робко хихикнули. У пионерок на лицах промелькнули одновременно и тень сомнения и оскорблённое достоинство. На мгновение они смешались. Я воспользовался замешательством и продолжил наносить удары по их железобетонной вере.
   - "А вы не заметили случайно, что ранетки все собраны, подчистую? Бабуля вам не поведала, кто их всё-таки собрал? Не я ли?" - бетон дал первую видимую трещину. Они вопросительно посмотрели друг на друга.
   - "Мы не знаем, кто собрал...", - начала было та, что подлиннее. Я не дал договорить, тут же перебив её: "А надо бы знать, когда тащитесь в такую даль, сами не знаете зачем". Я снова адресовал замечание благодарным слушателям. Ребятишки засмеялись уже посмелее. Вовино лицо выразило полное недоумение - мол, как это можно так легкомысленно подходить к такому важному вопросу?!
   В стане противника царили растерянность и повышенная раздражённость. Мне вдруг как в голову ударило - ситуация поменялась с точностью до наоборот! Сейчас они были готовы растерзать, вцепиться в меня и начать награждать тумаками по чему ни попадя! Не много, оказывается, надо чтобы переломить некоторые ситуации. Но и не мало.
   Я знал, что они не посмеют начать драться. И совсем не потому, чтобы не уронить марку хороших пионерок. Плевать им обеим было на приличия в их не на шутку разыгравшейся злости. Они были сбиты с толку моими спокойствием, насмешливостью и уверенностью. Обе попросту начали бояться меня, не зная, что я ещё могу выкинуть. Случай оказался нетипичным - я их не боялся, и это одно пугало. Длинная почти в бешенстве, со злостью закричала: "Мы твоим родителям всё расскажем!"
   - "Валяй. Только о чём, о сумасшедшей бабушке, у которой не все дома?" - ребятишки засмеялись, теперь уже во весь голос. Сказав это, я почувствовал, что чуть-чуть, но передёрнул в этом ответе. Бабка была что называется "с приветом", но не сумасшедшей, я это знал. Что-то внутри меня реагировало даже на такие небольшие отклонения от того, что представлялось на тот момент истиной.
   Они развернулись и зачем-то опять пошли к дому, хотя от сарая до ворот путь был намного короче. Видать, потеряли ориентацию. С девочками это легче происходит. Последний крик души, чтобы, наверное, окончательно не потерять лицо, раздался от подружки длинной: "Мы тебя на совете дружины будем разбирать!"
   - "Гаечные ключи не забудь, Самоделкин! А то замучаетесь!" - весело прокричал я вслед. Среди публики это замечание вызвало злорадный смех. "Ворота в другой стороне!" - добавил я. Но они всё равно пошли к дому, и через несколько минут мы видели, как они шли к воротам с другой стороны, мимо общественной колонки.
   - "Ну ты даёшь!" - Серёга восхищённо смотрел на меня, - "Как ты их!" Вова от избытка чувств стукнул меня кулаком по коленке. Ребятишки тоже живо обсуждали итоги и отдельные наиболее запомнившиеся моменты бесплатного зрелища. Я чувствовал, что триумф действительно был заслуженный.
   Каким-то образом слухи о моём коварстве дошли до сестры и её подружки. Мы пересеклись у водопроводной колонки, когда я пил воду из-под тугой струи, широко расставив ноги, чтобы не забрызгать подвёрнутые штаны. Любка было радостно открыла рот, чтобы высказать свои незатейливые нравоучения, но сестра быстро укоротила её, сказав, что та там не была, и вообще лучше бы Любке прикусить язычишко. Сестрёнка была не из тех, кто сдаёт своих, а уж за словом в карман точно не лезла. Могла отбрить кого угодно - на себе проверял. Она только посоветовала мне: "Ты повнимательней на всякий случай. Эти две дылды ещё к учительнице попрутся". И, уже в упор глядя на Любку, добавила: "А мы, если что, поможем. Да, Люба?" Та, посопев и вздохнув, согласилась. Любке тяжело было отказаться от удовольствия потоптаться на ближнем, когда тот споткнулся. Не ей одной.
   То ли на второй, то ли на третий день школы я подходил к диспетчерской, когда неожиданно увидел издали зловредную старуху. Она стояла на тротуаре у калитки своего дома и пристально вглядывалась в лица проходящих мимо школьников. Сомнений быть не могло - это по мою душу. По-видимому, приободрённая горячим участием пионерских вожаков, она решила завершить всю историю полным моральным уничтожением противника типа унизительным выворачиванием ушей и нанесением подзатыльников. Старая, похоже, совсем утратила всякое чувство реальности и переоценила свои силы. Или недооценила противника. Не так важно, дело в разности.
   Ещё безопасно было перейти на противоположную сторону улицы. Перед школой я подстригся, был одет в другую одежду - вряд ли бы она меня узнала. Ну нет, чёрта с два! Мы ещё посмотрим, кто кого! Я пошёл на бабку, глядя ей прямо в глаза. По её оживившемуся лицу я уловил момент, когда она меня опознала. Накрутил на руку ремень полевой сумки, с которой ходил в школу. Не доходя до старухи, я вдруг с диким криком сорвался с места и понёсся на неё, размахивая сумкой: "А вот я сейчас тебя, старую калошу!" Бабка если чего и ожидала, то только не такого нападения. Она испуганно закричала, попятилась к калитке, запнулась о доску, перегораживающую проём внизу, и свалилась во двор. Я заскочил внутрь, захлопнул калитку. Бабка вставала на четвереньки, путаясь в юбках.
   - "Если я тебя ещё раз увижу, старую ведьму, я тебе дом подожгу! Ты поняла, гадюка?!" - постарался я как можно страшнее довести до бабкиного сведения последствия возможных необдуманных действий. Бабка прямо-таки взвыла. Не то от страха, что вряд ли, не то от унижения и неожиданности нападения. Больше разговаривать с ней было не о чем. Я сказал всё что хотел. Она, похоже, в дискуссию вступать не собиралась.
   Захлопнув за собой калитку, я оглянулся по сторонам. Вроде бы происшествие осталось незамеченным. Я пошёл дальше, прислушиваясь к тому, что творилось за спиной. Всё было тихо.
   Ещё через день учительница подошла ко мне на перемене и осторожно осведомилась: "А ты собирал у какой-то бабушки ранетки?"
   Я подумал, что некоторые истории имеют способность отрастать снова и снова, как головы у Змея-Горыныча. Что-то эта эпопея начинала надоедать. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы скрыть закипевшую злость - она сработала бы против меня. Учительнице я беспечно ответил: "Они и ко мне уже приходили насчёт этой бабушки - ну эти, две пионерки! Они ведь вам сказали?" - учительница не ответила, заколебалась. Я видел - видел(!) - как моя уверенность сбивает её с толку. Она явно была в растерянности, продолжать ли допрос. Я решил развить успех и дружелюбно продолжил: "Их там не было, ничего-то они не знают. Бабушка сама ещё тот фрукт, кого хочешь вокруг пальца обведёт. Забудьте Вы про эту бабушку. Ни я, ни она, теперь никто ничего не докажет. А я, честное слово, ничего плохого не делал. Мне - да, сделали, но я же не бегаю, не кричу об этом. Проехали", - закончил я свою доверительную речь словами отца. Учительница была в замешательстве. "Ну, я тогда пойду, раз Вам больше не нужен", - она не то чтобы кивнула, скорее неопределённо мотнула головой. Мне только этого и надо было. Второй раз начать разговор она не решится. Я это чувствовал так же точно, как налима на самоловах, когда далеко уходящая под воду бечёвка, натянутая сильным течением, начинает еле ощутимо подёргиваться в руке. Поднявшаяся было злость быстро растворялась в радостном чувстве моей маленькой победы.
   По-видимому, это и было летнее домашнее задание. Если это так, то, похоже, я его выполнил. А на какую точно оценку, так это жизнь поставит. Со временем.
  
  
  
  

  
  
  

Зимой на втором курсе

   Забавно, что через столько лет вдруг вспомнил зимние каникулы на втором курсе института. Я приехал к родителям, в Омск. Установились морозы, и народ без нужды из дома не выходил. Улицы ненадолго заполнялись людьми перед началом и после окончания работы, а потом снова пустели, и как-то быстро становились либо заснеженными, либо покрывались неизвестно откуда бравшейся изморозью. Почти всё время стояло около сорока градусов мороза, и лишь в редкие дни температура поднималась градусов до двадцати; тогда, по контрасту, казалось что установилась хорошая комфортная погода. Улицы города тут же заполнялись людьми, ребятишки с криком играли во дворах. Но проходил день, и мороз снова разгонял всех по домам, и улицы города торжественно и одиноко стояли в зимнем убранстве.
   Мои школьные приятели учились в местных институтах. Занятия у них из-за уборочной начинались позже, чем в моём московском вузе, и они усердно сдавали экзамены. Так что общаться мне было не с кем. Да и, по правде говоря, полтора года, проведённые поврозь, не способствовали нашему сближению, а наоборот. И это нормально. Люди живут в определенной среде, погружаются в неё, их интересы и круг общения формируются уже этой средой, и ничего тут не поделаешь. Надо принять это, и всё. Принять.
   Ну, что я мог делать на каникулах? Сходить в кино, почитать книги. Один раз, когда чуть потеплело, я съездил на огород, привезти родителям картошки, варенье, несколько банок с солёными огурцами и помидорами. Всё это добро хранилось на огороде, километрах в шести от дома, но ехать туда надо было кругом, на автобусе, а потом километра два с половиной, по снежной целине, в основном по колено в снегу, брести мимо садовых домиков и берёзовых рощ. Вообще говоря, мероприятие физически тяжёлое, но парень я был крепкий, да потом, как-то привык к такой ломовой работе, и особо не задумывался. Всегда так было. Инерция... В общем, дня через три после приезда я уже наотдыхался, и подумывал о том, чтобы в одиночку сходить в какой-нибудь небольшой зимний поход по северу области, а то и вообще вернуться в институт, а там я бы нашёл, чем заняться. Спортзалов в институте хватало, а найти компанию была не проблема.
   В один из дней оттепели, когда на улице была совсем детская температура, градусов двадцать мороза, и была такая несильная, и даже уютная, метель, я отправился вечером в кинотеатр в центре города. Какой фильм смотрел, я, конечно же, не помню. Было уже темно, когда я вышел из кинотеатра. Зашёл к приятелю, туристу-энтузиасту, жившему неподалеку, договорился насчёт маленькой палатки, спальника и прочих туристских принадлежностей, необходимых для предполагаемого похода; обсудил с ним возможные маршруты, и отправился домой. Хотя, как сказать, домой. Это был дом родителей, я не чувствовал, что это был мой дом. А своего дома у меня не было. Не считать же общежитие тем, что традиционно вкладывается в понятие дома. Понятие дома для меня к тому времени было утрачено, но это уже другая история.
   Я уже подходил к остановке, когда навстречу мне попалась девушка. Было сразу понятно, что это школьница. Даже не по лицу, а по свободной, неторопливой школьной походке, когда человеку ну некуда торопиться, но зато просто интересно идти по улице, о чём-то думать, скорее всего, хорошем и простом. Даже в темноте мне хватило одного мгновения, чтобы понять, что это была красивая девушка. И что красота её хорошая - земная, простая и тёплая. Так много слов... Но тогда просто возникло такое чувство, и я знал, что оно правильное. И я, что называется, тут же развернул оглобли, и быстро догнал девушку.
   Она была одета в темно-фиолетовое приталенное пальто с воротником из рыжей лисы, и простую лисью шапку, в один слой, полностью закрывавшей голову, и оставлявшей открытым только лицо. По краям шапки выглядывали русые, чуть завивающиеся локоны с застрявшими в них снежинками. Расклешённые, по моде того времени, тёмно-коричневые брюки как-то по-мальчишечьи разгильдяйски загребали снег. Я не помню, как начал разговор, но мы сразу стали говорить просто и открыто, и это было и хорошо, и приятно, и как-то светло и радостно. И не было никакого напряжения. Просто разговаривали о пустяках без всяких задних мыслей. И за время разговора я лучше разглядел девушку. Она была красавица по всем статьям. Без всяких там натяжек, скидок на моё эмоциональное состояние, или богатое воображение. Это была тёплая, спокойная и жизнерадостная красота молодой, сильной духом и телом девушки, которая, может, и осознаёт, что она привлекательная, но не придаёт этому особого, а то и вообще никакого, значения. Она была из тех людей, которым нравится жизнь во всём её многообразии, из породы любопытных до жизни вообще. Одним словом, хорошая была девушка. Мы постепенно удалялись от центра, и вскоре вошли в район частных домов.
   Она шла из продовольственного магазина с покупками. Мы занесли несколько бутылок молока в дом её сестры, потом дошли до её дома, и как бы надо было прощаться. Я предложил ещё немного погулять. Она легко согласилась, но сказала, что недолго, ей ещё надо сделать уроки. И мы опять побрели по заснеженным и уже опустевшим улицам. Падал сухой и жёсткий снег, и метель крутила и крутила его, не давая ему успокоиться. И нам обоим было хорошо, и я знал это абсолютно точно, как будто её душа была частью моей. Или наши души слились в какой-то их части, причём как-то так деликатно и уважительно, не причинив ни малейшего неудобства друг другу, и продолжая так же предупредительно и внимательно сосуществовать в своём единстве. Разумеется, мы договорились встретиться завтра.
  
   На следующий день опять завернул мороз. Над городом стояла морозная дымка. На небе ни облачка, сквозь дымку светило солнце, но тепла от него никакого не было. Высокое деревянное крыльцо их дома выходило прямо на улицу. Я поднялся по ступеням, которые не то заскрипели, не то захрустели от мороза, и позвонил. Вскоре распахнулась дверь, и дверном проёме появилась Наташа. Быстро поздоровалась, скороговоркой сказала: "Сейчас оденусь", - и дверь опять закрылась. Очень быстро дверь снова отворилась, и она, уже одетая, выскользнула на улицу. Было непонятно, как можно одеться за такое короткое время. На сей раз она была в том же пальто, что и вчера, но на ногах были мягкие сапожки, мехом внутрь, с плоской подошвой. Они производили впечатление почти меховых чулок, но на ней сидели хорошо.
   При дневном свете я разглядел её получше, и вчерашнее впечатление не только не исчезло, но даже усилилось. И всё же не красота делала общение с ней приятным, а, если можно так сказать, активная непосредственность и теплота общения. Первым делом она предложила: "Давай поедем за город!" Я примерно представлял, что сейчас делается за городом, где всё завалено и занесено снегом, но какое это имело значение?
   И мы поехали на вокзал, там сели в пригородный поезд, и поехали на восток. Народа в вагоне было немного, может быть ещё два-три человека, которые вскоре сошли. И мы ехали одни, разговаривали, загадывали друг другу загадки, и просто дурачились. В общем, нам было хорошо и весело, и что тут ещё добавить? Так мы доехали до конечной станции. Там мы бегом забежали на виадук, и пошли по нему над множеством железнодорожных путей - это была узловая станция. Спустившись с другой стороны, мы по скрипящему снегу прошли насквозь небольшой посёлок, и углубились в березовую рощу. Какое-то время там ещё можно было нащупать занесённую тропинку, но потом она кончилась, и мы с энтузиазмом побрели по глубокому снегу. Предварительно я натянул на валенки шерстяное трико, чтобы не попадал снег, она тоже натянула на свои сапожки-чулки синие спортивные брюки. Высоко поднимая ноги, мы так и брели по снегу через рощу, хохоча, толкая друг друга в сугробы, и просто валясь на нетронутый снег, чтобы оставить отпечаток. Или стояли и просто слушали, как тихо в лесу. Потом над небольшим оврагом мы нашли сильно наклоненное дерево, по стволу которого можно было пройти и спрыгнуть в глубокий снег на склоне оврага, что я немедленно и сделал. Она проделала то же самое, и так мы и прыгали, иногда сваливаясь друг на друга, когда другой не успевал вовремя откатиться по снегу.
   Время пролетело незаметно. Неяркое зимнее солнце стояло совсем низко над горизонтом, когда мы собрались в обратный путь. Отряхнули друг друга от снега, и по нашим следам опять выбрались к посёлку. Пока выбирались, поднялся ветер, и навстречу закрутила позёмка. Если кто не испытывал, что такое встречный ветер при сорока градусах мороза, тому объяснения не помогут. Сказать, что холодно, это ничего не сказать. Но мы как-то и холода особо не чувствовали. В конце посёлка навстречу попался мужчина, который с упрёком набросился на меня: "Да куда ты смотришь! Она у тебя вон щёку отморозила, три быстрее!" Что верно, то верно. Часть щеки действительно побелела. Я снял одну свою рукавицу, и начал отогревать и быстро растирать ей щёку ладонью. Она замерла, и как будто к чему-то прислушивалась. Какой-то сладкий трепет охватил меня, когда я дотронулся до её щеки. Но чувство было мимолётное, в данный момент я больше озаботился, чтобы быстрей отогреть прихваченное морозом место. Мало-помалу щека порозовела, отогрелась. Иногда растирают отмороженное место рукавицами, или другой материей, но я по опыту знаю, что так всё равно кожу раскарябаешь волокнами. Поэтому я отогревал её щёку и растирал руками.
   Потом мы долго сидели в вагоне пригородного поезда, прежде чем где-то зашипел воздух, с трудом закрылись двери, и поезд тронулся. Мы подустали, говорили меньше, но чувство комфорта по-прежнему не покидало нас обоих. И даже если мы не разговаривали, всё равно было хорошо. Мы глядели друг на друга, делились какими-то коротенькими мыслями. Несколько раз мы начинали шутливо бодаться головами; в этот момент я чувствовал совсем близко её лицо, и это сладко волновало меня. Она вспомнила какую-то интересную задачу по физике, и задала мне в качестве загадки. Я подумал, и сказал ответ. Она обрадовалась, и сказала, что тоже сама решила. И тут её потянуло заняться физикой, и она начала расспрашивать меня о законах механики. Я подивился такой любознательности, но почему-то мне это было приятно, и я порадовался за неё. Я рассказывал, а Наташа задавала короткие и чёткие вопросы, направляя мои объяснения. В голове у неё шла какая-то своя напряжённая работа, и я не сразу угадывал её логику. Но потом я приспособился, и вдруг начал понимать, как она мыслит. И это было хорошее и эффективное мышление. Я не могу сказать, что я не ожидал встретить такое, потому что вообще не задавался этим вопросом. Но раз уловив, как она видит вещи, и почувствовав в ней достойного собеседника, я полностью (ну, почти полностью, не мог же я совсем игнорировать, кто сидит напротив меня), переключился на предмет разговора. Механика, это то, что я не просто знал, но чувствовал. И я повёл её сначала через кинематику, как будто знакомя со своим домом.
   У меня был хороший и длительный опыт обучения школьной математике и физике. Два года я учил приятеля, жившего по соседству, и, по его признанию, этого обучения хватило ему до третьего курса института. (У нас была школа с математическим уклоном, и мы действительно немного изучали институтскую программу.) Я готовил к поступлению в институт и школьников, и взрослых, иногда за несколько дней доводя их уровень со слабенькой троечки до крепкой четвёрки. У меня не было специальных методик. Раз нащупав степень подготовки ученика, я начинал "поднимать" знания с его уровня. Какие-то задачи я, конечно, помнил, но в основном придумывал на ходу, точно подстраивая их сложность и специфику под данный момент. Насколько я понимаю, это очень эффективный способ обучения, но он требует хорошего знания предмета, а главное, постоянного творчества и изобретательности от учителя и абсолютно точного понимания, где сейчас находится твой ученик. И в данном случае просто сработал какой-то рефлекс, переключив меня в режим обучения. Она была понятливый ученик! С ней было приятно работать. Я быстро нащупал её уровень, и потянул его вверх. Немножко это напоминало игру. Она старалась, и в этом старании был азарт вызова, желание победы. Но там было что-то ещё, что-то большее. И я не сразу, но понял, что это было сильное желание утвердить себя в моих глазах, показать, на что она способна. Оно было простое и прямое, почти по-детски открытое желание, и в то же время в нём чувствовались отнюдь не детские твёрдость и просто стальная решимость.
   Дорога до вокзала заняла, наверное, минут сорок. Мы увлеклись учёбой, и до самого её дома продолжали заниматься. Иногда я рисовал пояснения на заиндевевшем стекле троллейбуса. Остановились мы только у высокого крыльца её дома. Уже давно стемнело. Некоторое время мы как будто возвращались из мира задач, и понадобилось время, чтобы переключиться. С минуту мы стояли и просто смотрели друг на друга. Потом она спохватилась, сказала, когда завтра придёт из школы, и быстро скользнула в дом.
  
   А я пошёл к себе, и думал, что мне теперь делать с походом. Казалось бы, о чём тут ещё можно было думать?! Но нет, инерция ранее принятого решения действовала. Не то чтобы я так был воспитан - меня специально не воспитывали, было как-то не до меня. Скорее, жизнь всегда была такая, что дело было на первом месте, и внутреннее самоощущение строилось от того, как делались дела, они были для меня отправной точкой и мерилом на каждый день. И как-то, когда-то, сформировалось представление о жизни как не очень-то дружелюбном месте, в котором надо постоянно бороться и быть настороже, чтобы не сбили с ног и не затоптали ненароком или специально. От природы у меня оптимистичный характер, а так, я думаю, многие на моём месте выросли бы куда более поломанными людьми. Но и я не избежал влияния, и жизнь оставила на моём характере и мировосприятии, и снаружи и изнутри, свои шрамы, следы избиений, и подлых, под дых, ударов. И досталось их мне почему-то больше, чем другим, и раньше, чем душа достаточно загрубела, чтобы держать эти удары и защитить всё то хорошее и светлое, что рождается с нами. Так растёт дерево, которое, едва появившись на свет, начинает получать повреждения, причиняемые когда специально, а когда походя. То топором сделают зарубку, то отдерут кору, а то уж совсем захотят срубить, но сделав несколько ударов топором по молодой и сочной древесине ствола, почему-то передумают, и срубят рядом стоящее дерево. И налетает ветер, и заворачивает зимой мороз, и зайцы обгладывают кору, но дерево продолжает расти. И, казалось, затягиваются следы топора, и снова нарастает и становится толще кора, но только всё равно не проходит это бесследно, и дефекты древесины остаются, и уже жить дереву с ними до конца дней.
  
   В общем, я не принял пока решения насчёт похода. На следующий день я опять поднялся на крыльцо, которое также хрустнуло от мороза, позвонил, и ситуация повторилась. Открылась дверь, на мороз выглянула совсем легко одетая Наташа, одарила меня нечаянной лёгкой улыбкой, скороговоркой произнесла: "Я сейчас", - и через считанные мгновения уже вышла одетая. Сегодня ей надо было идти на тренировку в лыжную секцию, так что времени у нас было не так много. Как-то получилось, что я не ел ещё в тот день, и предложил зайти в находившуюся неподалёку столовую института. Мы зашли в просторную полутёмную студенческую столовую. Народа было совсем немного. Разделись, сложив верхнюю одежду на стулья у столика у окна, сами прошли к раздаче, и взяли какой-то гречневой каши и суп. Выяснилось, что Наташа только завтракала до школы, так что и для неё заход в столовую оказался не лишним. Я первый раз мог разглядеть её без зимней одежды. Она была в домашней вязаной кофточке, и, по-видимому, всё ещё в школьной юбке. Мой приход, скорее всего, не дал ей даже переодеться. Но и в таком простеньком наряде она выглядела естественно и привлекательно. Она была красавицей по всем статьям, и в моём восприятии это было в основном эстетическое чувство. Хотя близость её волновали, но волновали так приятно, хорошо и светло, и в этом чувстве не было ничего больше, чем просто желания быть рядом, разговаривать, и общаться не только словами, но и какими-то многообразными и только нам обоим понятными чувствами, их отблесками, и говорить намёками, взглядами, жестами. Так общаются только близкие, заботящиеся и дорожащие друг другом люди, хотя это звучит странно в данном случае, потому что знакомы мы были только два дня. Но, конечно, в этом общении было что-то ещё, когда в подростках только-только просыпается их женская и мужская природа, как будто пробиваются из почек первые весенние листочки, но это чувство было больше приятным не мешающим фоном, и не оно определяло основное содержание. Почему-то отношения такого рода обычно огрубляются, а то и опошляются, но на самом деле они наполнены чистотой и свежестью, хотя у разных людей в разной степени.
   Вряд ли бы кто попытался оспаривать её девичью привлекательность. Но понятие красоты индивидуально, и на деле каждый понимает и воспринимает его по-разному. Для меня, пусть даже идеально правильные черты лица и хорошо сложенная фигура ещё не красота, пока они не вызывают определённые эмоции. И здесь уже работает комбинация душевных, интеллектуальных качеств девушки, и её внешних данных, и одно без другого не существует. И это такая тонкая субстанция, в которой вроде и много всего, но воспринимается она в своей цельности и гармонии, и потому является естественной, и по сути простой.
   После столовой мы походили по улице, а потом забрели в подъезд какого-то дома, поднялись почти до последнего этажа, и остановились на лестничной площадке между этажами. В подъезде было светло и чисто, стены были недавно покрашены, и так нарядно были освещены неярким зимним солнцем. И всё вместе создавало какое-то праздничное настроение. Мы говорили хоть и не шепотом, но тихими голосами, как бы понимая, что находимся на чужой территории. Изредка открывались двери квартир, иногда мимо проходили жители этого дома, с любопытством глядя на нас, может, ожидая увидеть знакомых. Но больше они глядели на Наташу, особенно мужчины, и, в общем-то, я понимал, почему. На время, пока кто-нибудь проходил мимо нас, мы замолкали, и ждали когда человек пройдёт. Потом мы снова возобновляли свой разговор со сдавленным смехом, стараясь особо не шуметь. Когда мы так смеялись, она утыкалась лицом мне в грудь, а я наклонялся к воротнику её пальто, и каждый раз её близость вызывала в душе какую-то лёгкую и тёплую волну.
   Потом мы долго загадывали загадки, и когда они истощились, начали играть в слова. Говоришь слово, и надо найти другое на последнюю букву. И так было сладко стоять близко друг к другу, в наших расстёгнутых зимних пальто, и бесконечно загадывать слова, и млея от переполнявших лёгких и светлых чувств, которые никто из нас до этого не испытывал, я это знал точно.
   Солнце совсем поблекло и вскоре ушло за крыши домов; в подъезде стало полутемно, и двери квартир стали хлопать чаще. Народ возвращался с работы. Наташе пора было идти на тренировку, дальше тянуть было нельзя. И мы, притихшие, спустились по лестнице и вышли из подъезда на заснеженную улицу, где, казалось, мороз с наступлением сумерек вознамерился показать, на что он способен. Бегом добрались до её дома, на ходу прикрывая лицо от леденящего воздуха рукавицами. Она легко взбежала по ступенькам крыльца, приготовленным ключом открыла дверь, и, не закрывая её, извлекла из прихожей спортивную сумку-торбу.
   Я проводил Наташу до спортивной школы, а сам побрёл, особо не разбирая куда, по улицам города, и так и шёл, петляя, сначала до парка культуры, потом через него, в свой посёлок, и в итоге дошёл пешком до дома, в каком-то задумчивом и светлом настроении. Но что-то меня точило изнутри. Какое-то еле ощущаемое беспокойство, или неуверенность, не знаю точно. Что-то мешало просто предаваться приятным воспоминаниям, как мы загадывали слова друг другу слова, как обедали в столовой, как будто какая-то тень нависала над этим таким хорошим и светлым днём.
  
   Пойти на следующий день в театр была моя затея, и не самая удачная. Мог бы и догадаться, что для неё это мероприятие кроме как неудобств ничего другого не доставит. Это была не её среда, да и не моя, сказать по правде. Надо было одеться соответственно случаю, и наряд её полностью соответствовал характеру мероприятия. Не знаю, как уж она сумела этого добиться, и чего это ей стоило, но результат был и налицо, и на виду, и подтверждён повышенным вниманием окружающих, особенно мужчин. И это её смущало, и меня тоже, потому что я не хотел, чтобы она в чём-то испытывала неудобство. Наташа училась в девятом классе, ей только-только исполнилось шестнадцать лет, и такое внимание, да и сама атмосфера театра, были непривычны и тяготили её. И был момент, когда она инстинктивно придвинулась ко мне, будто ища защиты. Как-то особо не сговариваясь, мы в середине первого акта встали со своих мест и с облегчением ушли из театра. И вместо сидения в тёплом зрительном зале мы бродили по заиндевевшему от мороза городу, кружили по скверам, по улицам, бегали, смеялись, сталкивались, на мгновение прижимаясь друг к другу, и снова разбегаясь. Это был самый холодный день той зимой, за сорок, а мы этого даже не заметили. И среди этих заиндевевших деревьев возникло недетское, пронзительное и щемящее чувство, которому и названия-то нет. Что-то менялось в наших отношениях, как будто прорастали нежные ростки неизвестного растения. Мы и так, казалось, понимали друг друга с полуслова, но с каждой минутой, и я это чувствовал, мы продолжали сближаться, как будто наши мысли было продолжением мыслей другого. Можно попытаться объяснить происходившее, а только зачем?
  
   На следующий день был выходной. Мороз держался, но мы всё равно отправились в лес, на лыжах. Хорошо, что у меня хватило ума взять валенки, и её попросить принести меховые сапожки. И то и другое, ещё немного еды, и на всякий случай спички, я положил в свой рюкзак, и мы отправились в поскрипывающий от мороза лес. День был неплохой: ветер был несильный, сквозь морозную дымку светило зимнее солнце. На деревьях был иней, который иногда слетал с ветвей пушистыми ленточками и ложился кривыми искрящимися полосками на снег.
   И снова для нас это был очень хороший день, и мы ещё больше сблизились, и как-то ещё бережнее стали относиться друг к другу. Когда ноги в лыжных ботинках замерзали, я переобувался в валенки, а она в свои меховые сапожки, мы натягивали сверху шерстяные трико, и продолжали брести по снегу друг за другом, по очереди протаптывая дорогу. Я мог и один всё время торить дорогу, но она сказала, что я уже несу рюкзак, и надо протаптывать дорогу по очереди. Лыжи свои она тоже не давала, всё время несла сама.
   Мы уже ушли довольно далеко, километров на девять-десять. Большую часть шли по глубокому снегу, и только в начале пути использовали накатанную лыжню, по которой лыжи еле скользили из-за мороза. План был в итоге выйти к реке. Я знал эти места, летом после восьмого класса много ездил здесь на мотоцикле. Но за четыре года произошли изменения, да и зимой всё выглядит по-другому, чем летом. Дорог, по которым я бы сориентировался летом, не было, а просеки не узнавались. И всё же по солнцу и руководствуясь каким-то чутьем, я примерно представлял, где мы находимся.
   И вот уклон местности пошёл вниз, и это означало, что мы спускаемся в пойму реки. А вскоре показались и заснеженные берега самой реки. Дойдя до неё, мы покатались с берега на лыжах. Снега было много, особо не разгонишься, но всё равно интересно. Едешь по склону почти равномерно, спускаешься на реку, где снег более плотный, и едешь не спеша, пока полностью не остановишься. И когда замирает шуршание лыж, становится тихо-тихо, и кажется, что на десятки километров одна тишина и покой. Хорошо!
   Потом мы, проваливаясь на лыжах в снег, зашли в лесок, нависший над берегом, и попытались разжечь костёр. Я ещё раньше, как мог, надрал коры с упавшей берёзы. Мы расчистили место в снегу, сгребли его почти до земли, там, где снег был уже зернистый и сыпучий. Надрали мелко-мелко берёзовой коры, наломали сухих веточек. И всё же у меня не было уверенности, что мы сумеем разжечь костёр. Я столько раз проделывал это в осенних и зимних лесах, и по опыту знал, что номер далеко не всегда удаётся. И кора, и веточки были промёрзшие, когда-то они разгорятся. Я понимал, что шанс у нас только один, времени снова собирать веточки и искать берёзовую кору уже не оставалось - дело шло к вечеру, нам надо было быстрее возвращаться. Мы так тщательно, как только могли, всё приготовили, загородились от ветра, и я зажёг сразу несколько спичек. Тоненькие лоскутки берёзовой коры призадумались, медленно переняли огонь, и начали неспешно разгораться, передавая огонь друг дружке и свёртываясь в колечки. Веточки начали парить, а мы тихонько подгоняли воздух к огню. Это был критический момент - разгорится, не разгорится. Тоненькие веточки начали загораться, мы тут же, действуя слаженно и молча, стали подвигать ветки чуть потолще, давая им возможность подсыхать, но при этом не перегораживая доступ к воздуху горящим веточкам. И костёр помаленьку разгорелся. Это было почти невозможно, уж я то знал по своему опыту, что такое развести костёр в зимнем лесу, но как-то мы сумели это сделать. И после тревожного ожидания стало радостно, и мы начали кричать от радости.
   Потом мы маленько поели, отогревая замёрзший в рюкзаке хлеб на палочках над огнём, допили воду из Наташиного термоса, и отправились в обратный путь. По протоптанной лыжне и следам назад мы двигались быстрее, но всё равно вышли к автобусной остановке уже в полной темноте. Усталость ощущалась, но как-то не очень. Я проводил её до дома, и с лыжами зашёл к приятелю за туристскими принадлежностями.

Поход по реке

  
   За время прогулки как-то сами собой определились мои планы с походом. Наташа через два дня уезжала на соревнования, в посёлок, расположенный на север от города, а я решил прийти туда по реке, рассчитывая за два дня добраться до места. Никогда я ещё так быстро не собирался в поход. Утром, когда было ещё темно, я уже высадился из автобуса в центре города, спустился по заваленной снегом лестнице на набережную, идущую вдоль городского пляжа, одел лыжи и, взвалив на себя рюкзак со всем снаряжением, съехал на реку и пошёл на север. Ходить зимой в темноте по реке не очень приятно. Морозы морозами, но я знал, что есть полыньи, которые и в самые лютые морозы не замерзают. Я старался держаться ближе к середине реки, к фарватеру, там полыньи менее вероятны. Ещё я выбирал места, где побольше торосов и избегал ровных участков. Раз торосы, значит, лёд там встал с осени.
   Часа через два рассвело, и идти стало веселее. Вскоре я выбрался за город, и теперь меня окружала тишина, нарушаемая лишь шуршанием лыж, да скрипом лыжных палок, втыкаемых в снег. Это было как безвременье. Будто всё зависло, и ничего не меняется, и снег вокруг тот же самый, и морозная дымка, и заснеженные берега широкой реки.
   К обеду я проголодался, свернул в лесок на правом берегу, и устроил привал. Вырыл ямку в снегу, поставил в неё примус приятеля, в котелок набрал снега и начал топить его. Когда воды набралось достаточно, высыпал пакет супа, мал-мало поварил его, и начал есть, усевшись на свёрнутую палатку. С места, где я обосновался, открывался вид на пологий левый берег, который медленно поднимался к горизонту, тем самым наглядно демонстрируя существование силы Кориолиса. Во многих местах пойма вдоль берега заросла ивами. Снег скрадывал подъёмы, и заросли были единственной меткой, по которой можно было опознать границу льда. Далеко, на горизонте, были видны редкие машины, идущие по тракту. Их было видно, но не слышно, так они были далеко. Жизнь где-то продолжалась, а здесь, на реке, всё будто застыло в снежном безмолвии.
   Пообедав, я быстро собрался, и продолжил путь. Как-то я не мог сориентироваться, где нахожусь. По моим расчётам, я прошёл уже километров около тридцати, но река петляла, да и я, стараясь следовать в предполагаемом фарватере, переходил от одного берега к другому. Надо было как-то определиться с местоположением.
   Я шёл в основном глядя недалеко перед собой, потому что поверхность реки была неровная, хотя и была занесена снегом, и надо было постоянно менять направление, чтобы выбирать дорогу между торчащими льдинами и плотными сугробами. Так-то по реке легко идти - место открытое, а ветер, солнце и мороз делают своё дело, быстро превращая снег в плотный наст. Но из-за постоянных зигзагов скорость передвижения замедляется. Изредка я поднимал голову, чтобы сориентироваться по отношению к берегам. В один из таких моментов я заметил какую-то тёмную точку, которая, похоже, перемещалась. Через некоторое время я разобрал, что это была запряжённая в сани лошадь, двигающаяся мне навстречу, наискосок реки. На левом берегу я разглядел деревню, а по правому берегу, подальше, было видно не то деревню, не то стройку. Судя по всему, лошадь двигалась от этой стройки к деревне на левом берегу. Я прикинул, что если буду забирать к левому берегу, то смогу пересечься с её траекторией, но для этого мне надо поторапливаться. И я ускорился, стараясь двигаться так, чтобы не поднимать рюкзак вверх-вниз, но просто быстрее передвигая ноги. Я бы всё равно не успел, но меня заметили, и перед подъёмом на берег сани остановились, и седоки дождались, когда я подбегу. Я запыхался от бега, и взопрел, что, в общем, не стоит делать на морозе.
   Мужчина и женщина средних лет, удобно расположившиеся на сене в санях, с любопытством разглядывали меня. Да и то правда, было чему подивиться, когда ниоткуда появляется какой-то заиндевевший от морозного дыхания парень на лыжах с рюкзаком, из которого торчат валенки, а снизу выглядывает притороченная палатка. Мне сказали названия деревень, и я поглядел их местоположение на своей срисованной карте. Не очень-то я продвинулся. Такими темпами мне и за три дня не успеть. Я поблагодарил и распростился с седоками, а они, несильно хлестнув послушную лошадку вожжами, тронулись с места и начали подниматься в гору, к своей деревне.
   Я ещё раз поглядел на карту. Река вскоре после села на правом берегу делала большой меандр, уходя влево. Если я срежу этот меандр, то выиграю километров пятнадцать в итоге, но где я его смогу срезать? Иртыш ниже по течению вообще петляет так, что иногда восемнадцатикилометровый путь по реке заменяют пятьсот метров по суше. Здесь, конечно, река попрямее, но тоже можно бы срезать. Но если там нет дороги, то ходьба по рыхлому снегу в перелесках или по полю тоже не подарок. Рассматривая карту, я заметил ниже по течению ещё одну деревню. Если от стройки к ней есть дорога, всё в порядке. Должна быть такая дорога, не выезжают же они на основной тракт каждый раз. А может, и выезжают, - поднимались сомнения. И всё же больше шансов было за то, что зимняя дорога между стройкой и деревней есть. И я принял решение сократить путь.
   Дорога возле стройки была раскатана, следы глины тянулись от въезда на огороженную территорию, и постепенно исчезали на дороге. Пешком прошёл этот участок дороги, думая надеть лыжи, когда следы глины исчезнут. Но дорога была по-прежнему укатанная, и пешком я тоже двигался довольно быстро. Лишь когда уклон пошёл вниз, я надел лыжи и скатился по дороге. Так я и передвигался дальше, то снимая лыжи на подъёме, то одевая их на спусках. Мимо один раз проехала машина, и шофёр предложил подвезти. Я заколебался, но потом принял решение, что не стоит. Решил сам дойти, и дойду. То, что срезаю путь по дороге, ещё ничего. Но на машине, это дискредитирует саму идею. И я вежливо отказался.
   В деревне я только зашёл в первую попавшуюся избу попросить попить, и, не задерживаясь, двинулся дальше, экономя время и надеясь до темноты пройти ещё хотя бы километров пять. Это ощущение гонки так и не покидало меня до самых сумерек, когда я, уже закричав, что, мол, хорош на сегодня, свернул к берегу.
   Вам не доводилось ночевать на снегу? Те, кто это проделывал хотя бы раз, поймут мои трудности. Всё, на что летом требуется одна единица времени, зимой занимает в три раза дольше. Вначале я нашёл более-менее ровное место на берегу, среди маленького осинового леска. Вытоптал площадку в снегу, а потом засунутыми один в другой валенками сгрёб снег в стороны. Поставил палатку, привязав верёвки к деревьям, для чего мне пришлось проявить некоторую сообразительность. Сначала я протянул верёвку между имеющимися деревьями, а уже потом к ней привязал крепления палатки. Получилось может и не очень красиво, но практично. А теперь представьте, что верёвки на морозе застыли, снег на них липнет, а сам процесс привязывания всё время прерывается необходимостью отогревать руки, да и темнело быстро, так что я завязывал верёвки уже больше на ощупь. Это сейчас я умный, надевая две пары в таких случаях, перчатки и рукавицы, а тогда у меня были одни рукавицы, в которых завязывать узлы, прямо скажем, несподручно.
   Но вот крошечная палатка поставлена, я залезаю в неё, и с величайшими предосторожностями развожу внутри бензиновый примус, распахнув полог палатки. Запах терпимый, но всё равно лучше проветривать "помещение". Когда всё так тесно, легко перевернуть примус, и тогда будут проблемы, и большие. Моё меню довольно простое - суп из пакета с наструганными кусками копчёной колбасы. Съев суп, я ещё раз кипячу воду, и напиваюсь чаю. От примуса и еды стало тепло, несмотря на открытый полог. Я раздеваюсь, и при свете фонарика-жучка устраиваюсь на ночлег. Зубы я чищу без пасты, используя остатки уже холодного чая, а потом символично мою ноги, высунув их из палатки и окунув в снег, а затем растерев спальным мешком. Застёгиваю в темноте на ощупь полог палатки, на такие пуговочки-палочки. В тесноте палатки раскатываю пенопластовый коврик приятеля, стелю на коврик его же спальный мешок, одной рукой не переставая нажимать на рукоятку фонарика, иначе он погаснет, и забираюсь внутрь спальника. Под головой поправляю рюкзак, и теперь, похоже, всё. Спать, спать...
  
   Проснулся я ночью около трёх часов, совершенно выспавшимся. Оно и неудивительно, уснул-то я рано, несмотря на всё мою возню с обустройством ночлега и приготовлением пищи. Не вылезая из спальника, но перевернувшись в нём к выходу, я в темноте расстегнул полог палатки и выглянул наружу. Ночью выпал снег, скорее даже не снег, а изморозь из воздуха, и покрыл всё тонким пушистым слоем. Светила луна, и было видно довольно далеко. В детстве я вообще хорошо видел в темноте, годы учёбы несколько ухудшили эту способность, но ненамного. Я полюбовался лунным пейзажем и нырнул обратно в палатку. Было относительно не холодно, но голова замёрзла.
   "Ну и что я теперь буду делать?" - вслух задал я себе вопрос. Конечно, можно приготовить пищу, но, во-первых, есть я не хочу, а во-вторых, на это потребуется час-полтора от силы, а что мне делать до девяти часов, когда рассветёт? И тут мне пришла в голову мысль идти по реке при луне. Она мне понравилась и вызвала какой-то возбуждённый восторг своей новизной и простотой решения проблемы. Так я смогу идти гораздо дольше, и тогда не будет проблем с тем, чтобы вовремя добраться до места.
   В тесноте я быстро собираю вещи внутри палатки, подсвечивая фонариком; вытаскиваю их наружу, укладываю в рюкзак, и приступаю к демонтажу палатки. Завязывая вчера вечером узлы, я думал, как буду их развязывать, и такая предусмотрительность платит сторицей - через десять минут палатка свёрнута. Конечно, не так как на полу в доме приятеля, но вполне приемлемо, чтобы приторочить её снизу рюкзака. Ломать не строить, и если добавить в это дело чуть порядку, дело обычно идёт быстро. Создавать, вот что непросто.
   Я спал в расшнурованных лыжных ботинках, чтобы утром не было проблем с их надеванием. Иначе, влажные, за ночь бы они замерзли, заскорузли, и надеть их было бы непросто. А так я просушил их своим теплом, и теперь с полным комфортом можно продолжать путь.
   Идти по ночной реке интересно. Дорогу видно хорошо. Моё передвижение по заснеженной реке сопровождается необычным чувством. Кажется, что передвигаешься быстрее, чем на самом деле. Хотя ещё ночь, явно сегодня теплее, чем вчера, и это чувствуется даже по лыжам, скользят они легче.
   Хороший был этот день, запоминающийся. Вернее, ночь и день. Шёл я с довольно высокой скоростью, на обеде долго не задержался, так что к вечеру, по моим расчётам, до места назначения оставалось километров пятнадцать, не больше. Рассматривая срисованную схему, которая у меня служила картой, я прикинул, что могу успеть дойти до деревни на левом берегу, а там можно будет попроситься на ночлег. Не то что мне неохота было ночевать снова на улице - выспался я нормально, да и кухонные проблемы особо не тяготили. Дойдя до деревни, я бы точно знал, где нахожусь. А так я ориентировался по косвенным приметам: по поворотам реки, по исчезнувшему тракту на левом берегу - я примерно знал, где он уходил от берега.
   До деревни я дошёл уже в сумерки. Неяркий зимний закат солнца растворялся в быстро надвигающейся темноте. Над рекой нависла сумеречная сизая дымка, розоватая от уже ушедшего за горизонт закатного солнца. Ветер стих. Все краски приглушились, предметы утрачивали чёткие очертания. Уже глаза начали терять снежную поверхность, и чтобы их сфокусировать, надо было поднять голову и поглядеть вдаль, и хоть за что-то зацепиться взглядом. Берег в этом месте был не такой пологий, и деревня находилась недалеко от реки, в конце подъема. Я подъехал к узкой утоптанной тропинке, спускавшейся к реке, снял лыжи, просунул через крепления палки и закрепил их на лыжах - кольцами зацепил за носки лыж, и прижал креплениями. Идти пешком было непривычно, ноги по инерции продолжали лыжные движения.
   Поднялся по склону, и вскоре очутился у первого дома. Двор был огорожен плетнём, во дворе там и сям лежали остатки сена - верный признак, что здесь держат скотину. Оглобли двух саней, с соломенной подстилкой, были подняты кверху. Дом был обшивной, из досок, ни большой, ни маленький, крыша завалена снегом. Небольшое окошко, выходившее вперёд, светилось. Я с опаской вошёл во двор, каждое мгновение ожидая появления какого-нибудь волкодава. Но пока всё было тихо. Я подошёл к двери, и начал стучать по косяку - сама дверь была обита рогожей для тепла. Послышались шаги, дверь отворилась внутрь, и на пороге показался хозяин. На фоне света, падавшего из-за его спины, я не мог его разглядеть, и получилось, будто некоторое время я разговаривал с тенью, пока он не пригласил внутрь. Я просто объяснил свою ситуацию, сказав, что вот уже два дня иду по Иртышу, и не могу ли у него переночевать. После чего и последовало приглашение. Я оставил лыжи на улице, прислонив их к стене дома возле двери, и зашёл внутрь.
   Чувствовал я себя намного более неловко, чем это можно было предположить, когда я вынашивал свои планы. Проситься на ночлег в незнакомом месте, по крайней мере для меня, оказалось сопряжено с моральными издержками. Спасибо хозяину и его доброжелательному отношению, вскоре это чувство несколько сгладилось и постепенно исчезло. Оказалось, что я попал в дом бригадира колхоза. Он и его жена покормили меня вместе с тремя их сыновьями, подростками, и мне удалось оставить хозяевам сколько-то сахара и банку каких-то навсегда замёрзших консервов. Взяли они это добро улыбнувшись, просто чтобы не обидеть меня. После ужина мы ещё так хорошо поговорили. Я немного рассказал о своей учёбе, они мне о своей деревенской жизни. Я больше слушал, чем сам говорил. В тепле отогрелся, щёки прямо-таки полыхали, и вообще я размяк в тепле и меня потянуло в сон. Хотел было достать спальник и лечь где-нибудь у порога, но они постелили мне нормальную постель, и я вскоре уже засыпал, чувствуя прохладное прикосновение и запах лоскутного домашнего одеяла. Во всех домах одеяла пахнут по-своему.
   Утром меня разбудил хозяин дома, я просто не помню, как его звали. Ещё раньше, видать, встала хозяйка, так что вскоре нас пригласили к столу. Я выспался, и вообще настрой у меня был деловитый. Сегодня я заканчиваю первый этап своего похода. И ещё в душе было хорошее чувство, оттого, что сегодня я должен увидеть Наташу, если у них там ничего не сорвалось с соревнованиями. По обыкновению, есть я с утра не хотел, но раз начав, постепенно обрёл аппетит и с удовольствием поел картошки с растительным маслом и квашеной капустой.
   Выйдя на улицу, я взял лыжи, и мы вместе с хозяином дома вышли на тёмную улицу. Он с шуткой напутствовал меня в дорогу, и на том мы расстались. Хорошие мне попались люди, спасибо им. Ещё с вечера я расспросил насчёт возможных полыней, и выяснил, что мне надо держаться правого берега. Так что я постепенно пересёк реку, и так и шёл ввиду правого обрывистого берега. Было темно, но дорогу можно было различить. Шёл я всё равно осторожно, присматривался, что там впереди, мало ли что. Может, я и перестраховывался, но когда видишь полыньи с темной зимней водой, а по краям дышащую корку тонкого льда, то как-то быстро понимаешь, что опасность вполне реальная, а выбраться из полыньи шансов немного, тем более с моим рюкзаком. Так я и передвигался без приключений до рассвета. Вообще, пока весь поход обходился без них, и рассказывать как бы особо нечего. Но мне было хорошо и интересно, как ни странно. На самом деле, и на зимней реке много интересного, и живность какая-то есть. В городе давно уже не было никаких птиц кроме воробьёв, да иногда снегирей. А здесь, поближе к берегу, я видел птиц разных расцветок, названий некоторых я даже не знал. Да и снежные берега, голые заснеженные перелески, и сама зимняя река тоже всё время вызывали какие-то глубокие чувства. О чём-то мне мечталось, что-то воображалось в будущем. И так проходили часы в дороге, и оставались за спиною километр за километром, но мне не было скучно, даже наоборот. Не знаю, сколько бы ещё дней я мог так идти, но пока всё было нормально. И погода мне казалась отличной. Мороз отпустил, и хотя облака закрывали солнце, это не давило. И воздух был прозрачней, чем обычно в морозы.
  

Встреча

  
   Место, куда я направлялся, было местным курортом, или, скорее, зоной отдыха. Там были многочисленные пансионаты, пионерские лагеря, базы отдыха и спортивные базы. Так что о приближении к нему можно было легко догадаться. Я знал название пансионата, где должна была остановиться Наташина команда, но сейчас она всё равно должна быть на соревнованиях. А где эти соревнования могут проходить, кто ж его знает. Я выбрал укатанный лыжами склон, и начал подниматься вверх, идя наискосок и втыкая рёбра ботинок в снег, где плотный, а где не очень, так что иногда я проваливался. Идти напрямую было бы круто, да и неудобно. Выйдя наверх, я вскоре начал встречать людей, отдыхающих, и стал расспрашивать их, где проходят трассы для лыжных соревнований. После многочисленных расспросов стала вырисовываться следующая картина. Трассы начинаются недалеко от берега, на открытом месте, и потом уходят в сосновый бор. А само места старта, если это оно, километрах в двух. Я надел лыжи, и переходя с лыжни на лыжню, вскоре добрался до места. И я не промахнулся. Посреди просторной пологой долины, спускающейся постепенно к высокому берегу реки, стояли автобусы лыжных команд. Сам старт был обозначен полотном, но букв я с такого расстояния не видел. Между автобусами, у старта, и неподалёку от него, двигались маленькие фигурки людей; те, которые двигались побыстрей, были, по-видимому разминавшимися лыжниками.
   Вскоре я подошёл к месту старта и начал искать автобус Наташиной команды. В конце концов я его нашёл, но скучавший там водитель ничего не знал. Я заметил, что в автобусе, на заднем сиденье, переодевались две девушки, и спросил их, не видели ли они Наташу. Оказалось, она либо уже ушла на лыжню, либо скоро стартует. Видя, сколько народа на старте, я просто быстро пошёл на лыжах вдоль основной лыжни, и остановился на расстоянии метров триста, где меня уже не просили отойти от лыжни судьи соревнований и их помощники.
   Я узнал её, как только она отделилась от старта. Я не видел, да и не мог с моего места видеть её лица, но я точно знал, что это она. Подошёл поближе к лыжне, и когда она была на расстоянии метров пятьдесят, я начал кричать, давая знать о своём присутствии. "Наташа, давай, держись! Я здесь!" Её бег дрогнул, но не замедлился. Пробегая мимо, она улыбалась, глядя какое-то время на меня, а я забеспокоился, не упала бы. Но она хорошо контролировала свой бег. И так и ушла на трассу, уверенно и свободно. А я пошёл к финишу, встречать её. Девушки бежали пять километров, при такой скорости это у неё займёт минут около двадцати, на этот счёт глаз у меня был намётанный.
   Пока суть да дело, я переобулся в валенки, и занял позицию недалеко от финиша. Казалось, из леса она вынырнула на той же скорости, движения были такие же свободные и сильные. Но я то знал, какой ценой даётся такая лёгкость в конце дистанции. Бежишь, что называется, на морально-волевых. Она так и шла, не снижая скорости, а к финишу даже накатила, выкладываясь, по-видимому, уже без остатка.
   После финиша её встретили товарищи по команде, ребята и девушки. Пока я дошёл с моего наблюдательного пункта до неё, они помогли ей снять и почистить от снега лыжи. Потом они отправились встречать другую участницу, а мы с ней пошли к автобусу. Она отошла от гонки, дыхание выровнялось, и могла спокойно говорить. Ну то есть в смысле неглубоко дыша. В смысле спокойствия мы оба были в каком-то радостном и пронзительном возбуждении. Только сейчас я понял, как же хотел её увидеть.
   Наташа поднялась в автобус и быстро переоделась. Потом мы зашли за автобус и просто стояли близко друг к другу и, перескакивая с одного предмета разговора на другой, говорили о всём подряд. Казалось, столько много времени прошло с момента расставания после лыжной прогулки, скорее похода, в лес, а в общем-то, мы не виделись только три дня. Она подняла мой рюкзак, и уважительно удивилась, что я тащил его столько времени. Оно и правда, понемногу набралось. Когда в поход идут несколько человек, такой груз как палатка, примус, бензин, топор распределяется среди участников. Я же всё тащил один, но как-то привык, и мне не казалось это большой тяжестью. Мы говорили о её гонке, она рассказала, что чуть не остановилась, когда поняла, что я здесь, но потом быстро сообразила, что останавливаться нельзя.
   Понемногу собрались все участники, и автобус вот-вот должен был уехать. Я не задумывался, как и где буду находиться дальше; было не до этого. И у нас быстро созрел план: может, удастся переночевать в пансионате, с ребятами из команды. Мы подошли к тренеру, который стоял у двери автобуса, и проверял, все ли на месте. Объяснили ситуацию, и вопрос разрешился - тренер не возражал. Я смотрел на него, и лицо его показалось знакомым. И только уже когда мы ехали в автобусе, я вспомнил, что он работал в седьмой спортивной школе, когда я там занимался и иногда помогал проводить соревнования судейским бригадам. Я сказал ему об этом, мы вспомнили общих знакомых, и тем закрепили отношения. А он даже припомнил меня, как ни странно. Мир тесен! Вспомнив мой небольшой опыт, он предложил на следующий день помогать судейской команде. Я, конечно же, согласился.
  
   Вечером в зале пансионата вручали награды победителям, потом выступали известные спортсмены, и я запомнил некоторые выступления, поразившие меня своей скромностью и простотой, когда люди просто делали своё дело, и делали хорошо, не задумываясь о наградах. Наверное, они то же самое делали бы без наград. Это были настоящие спортсмены и патриоты страны, и это можно было почувствовать, такие люди не способны обманывать, прикидываться.
   Потом объявили танцы, но вскоре ребята из Наташиной команды принесли гитару, и любители послушать и попеть песни сели в сторонке. Мы тоже подтянулись туда. Играли и пели по очереди, в какой-то момент я тоже попросил гитару и спел пару песен. Получилось ничего, просили спеть ещё, но я отдал гитару следующему исполнителю, чтобы не вносить дисгармонию в нашу хорошую компанию. Я как-то быстро сошёлся с ними, и разности в возрасте особо не чувствовалось. Может быть, они ко мне относились чуть более уважительно, не знаю уж за что. Скорее всего, из-за Наташи. Она, как это принято говорить, пользовалась авторитетом.
  
   На следующий день я помогал судейской бригаде. Работы было много, но какой-то такой весёлой, суетной, как это обычно бывает на соревнованиях. Наташа участвовала в эстафетной гонке, и команда их выступила хорошо. Может, не первое, но второе место они точно заняли. А накануне Наташа пришла с третьим результатом.
   После соревнований команду завезли в пансионат, покормили, и вечером повезли в город. Всё это время мы были вместе на людях, но всё равно, какое-то хорошее чувство не оставляло ни на минуту. До города мы доехали часа за два, а потом ещё минут сорок пробирались по городским улицам. А я шёл чуть ли не три дня!
  
   И вот, собственно, почти всё. Через день, рано утром, мне надо было уезжать в институт. Каникулы закончились. Вечером, накануне отъезда, мы допоздна ходили как неприкаянные по опустевшим улицам города. Было и хорошо, но и как-то тревожно. Всё оказалось серьёзней, чем можно было предположить, и наше знакомство вошло в души глубже, чем, казалось бы, могло произойти за такое короткое время, по сути за несколько дней. Перед прощанием она сказала: "Если хочешь, поцелуй меня". Но я не стал, не мог в тот момент. Да это не надо было ни ей, ни мне, и целоваться я не умел. Но главное, не надо было этого делать, я чувствовал. Не та ситуация. И я ткнулся в её воротник, а она мне в грудь, мы замерли на несколько мгновений, а потом я сделал шаг назад, повернулся, и уже пошёл не оглядываясь. И я знал, что она стоит на месте и смотрит мне вслед. Я так и ушёл, не повернувшись. В горле стоял ком.
  

Эпилог

  
   От неё пришло только одно письмо. После этого я написал несколько писем, но никогда не получил ответа. И только через несколько лет я до конца восстановил, почему так произошло. А случилось почти невозможное, что даже в книгах не происходит, настолько это может показаться невероятным. Её отец решил, что рано ей, девочке, дружить с таким как я, и мои письма она просто никогда не получала. А её безответные письма перехватывал один мстительный парень, любитель покомандовать, который напросился на грубость с моей стороны в начале учебного года, что-то его тогда заело. В общежитии письма складывались в общий ящик, так что это было нетрудно сделать, тем более я тогда часто ездил на спортивные сборы и соревнования. Письма родителей он не трогал, а конверты с адресом, написанным её аккуратным почерком, этот самозваный цензор изымал. Спустя несколько лет он, подвыпив, проговорился. Это было такое откровение, что лучше бы он молчал. Ну что за народ! Мало сделать гадость, надо ещё и индульгенцию на неё получить. Нелепость и несуразность его поступка просто изумляют. А насчёт отца, это я от неё узнал. Она была замужем, и тогда это уже не имело значения. Или почти не имело. Или всё-таки имело? Не знаю. Но все эти препятствия, по большому счёту, ерунда. Если тебе надо - делай, и не надо ничего воображать. И делай всё вовремя. В таких случаях надо знать, а не предполагать, как сделал я, а для этого иногда приходится хорошо потрудиться и душой и мозгами. Так хорошо, что многие на это не способны. А какие причины конкретно помешали, это уже неважно. Действительно неважно. Всегда что-то будет мешать.
  
  

  
  
  
  
  
  
  

Утро

  
  
  
  
  

             
   Просыпание наступает быстро и неотвратимо. Сон тает как лёд в горячей воде - торопливо и беззвучно. Пробуждающийся мозг работает на пределе, пытаясь состыковать ещё полусонное сознание и как будто выплывающую на поверхность действительность. Темно... Где я?.. Россия, Канада, США?..  Глаза улавливают очертания чуть заметных во тьме широких жалюзей. Мозгу, работающему на полную мощность, хватает этой малой зацепки, чтобы в каком-то почти нечеловеческом усилии мгновенно восстановить всё остальное - Арвайн, Калифорния, какого-то апреля 2001 года.
   Я прикрываю глаза ладонью, чтобы избежать боли от света, и нащупываю в темноте тумблер настольной лампы. Вспыхивает свет. Медленно раздвигаю пальцы на руке, прикрывающей глаза, и сквозь щёлочку нахожу взглядом наручные часы на ночном столике. Четыре часа семь минут. Рано... Опять рано. Который день подряд просыпаюсь ни свет ни заря. Всё, больше я уже не засну. Ладно... В жизни у меня было столько бессонных ночей, что четыре часа сна не так уж плохо.
   Я дотягиваюсь до выключателя, щёлкаю им, и темнота снова окружает меня. Мысли, разогнанные стремительным пробуждением, торопливо кружатся в голове. Я цепляю одну, как рыбак подцепляет на крючок неосторожную рыбину: "Туда, где был счастлив, не возвращайся..." Это как раз то, что с точностью до наоборот я сделал однажды. Тогда я вернулся в город моего детства из Москвы, закончив учёбу, и был снова счастлив. Если то, что я говорю, правда, это правило работает не всегда... Как и все правила, впрочем. ...А честен ли я с собой, говоря, что был счастлив?...
   Есть другое правило, которое, похоже, работает более последовательно. Может, в силу своей размытости. "Кто не успел, тот потерял". Как часто я не успевал?.. Много раз. Может быть, даже слишком много. Жизнь даёт шанс каждому, это я знаю точно. Есть одна маленькая проблема с ними. Чаще всего мы не готовы ими воспользоваться или не можем вовремя осознать: "Да, это наш шанс!" Иногда лишь одним мгновением позже вдруг сверкнёт: "Вот он!" Но поздно, опять поздно. И я снова в проигрыше.
   Я не сожалею больше об упущенных возможностях. Одной больше, одной меньше - какая теперь разница. Это уже случилось, запечатано во времени, как в камне, и ничего не поделать. Продолжай и продолжай двигаться, навстречу следующему шансу. И он придёт. Или я сам сотворю его - что быстрее.
   В моих воспоминаниях нет сожалений. Иногда события жизни вспоминаются как нечто постороннее, как будто это случилось с другим человеком. Но гораздо чаще мои воспоминания тёплые и солнечные, очищенные прошедшими годами, борьбой за выживание и в буквальном смысле за кусок хлеба.
  

* * *

    
   Ночь и ранние утренние часы странное время. Это моё. В детстве я выскальзывал из дома в четыре часа утра, чтобы увидеть восход солнца. Свежее раннее утро короткого сибирского лета нежно охватывает меня тишиной. Туман, притаившийся в небольшом болотце недалеко от нашего дома, шевелится осторожно и таинственно. Кусты поверх размытой границы тумана представляются моему детскому воображению зловещими контурами неведомых чудищ или недобрых лихих людей, сидящих в засаде. Фантазия дорисовывает головы и руки всех этих недругов, притаившихся в тумане и поджидающих, судя по их поведению, невинную жертву - скорее всего меня.
   Я сижу на холме, съёжившись в комочек от утреннего холода, и внимательно гляжу на светлеющий горизонт на северо-востоке. Сначала он розовеет, потом краснеет, и вот неожиданно солнце бьёт в глаза и вскоре стремительно отрывается от горизонта уже ярким блистающим шаром.
   Зачем я это делал?... Я не знаю и не хочу знать. Эти светлые и чистые воспоминания слишком дороги, чтобы доискиваться до их рациональной основы.
    

* * *

  
   Я прислушиваюсь к тишине южной ночи. Позавчера из пустыни прорвался ветер. Утром вдоль улицы валялись поломанные ветви деревьев, а утихающий ветер дышал жаром духовки.
   "Когда это было, когда это было..." И вдруг разом нахлынули воспоминания, как будто со звенящим шелестом и тяжёлым плеском воды провалился сквозь хрупкий весенний лёд.
    

Переезд в Омск

  
   Мне было шесть лет, когда мы приехали в Омск и поселились на левом берегу Иртыша, в Кировском районе. Раньше это была железнодорожная станция с разросшимся вокруг неё поселением, а потом его сделали районом города. Но уклад жизни долгое время так и оставался деревенски-станционный, и в основном народ жил в своих домах, а многие держали небольшое хозяйство.
   Дело шло к зиме, надо было срочно заготавливать дрова на зиму. С деньгами были проблемы из-за переезда с Дальнего Востока, перерыва в работе и необходимости обустраиваться на новом месте. Отец брал лодку у нового знакомого, и мы с ним рыскали по Иртышу, собирая всё чем побрезговали другие добытчики. В конце концов, мы набрали кубометра четыре, и отец на себе перетаскал брёвна и брёвнышки с берега в более безопасное место, с тем чтобы потом найти машину или взять лошадь и перевезти дрова к сараю.
   Через два дня дрова украли. Отец поговорил с одним, другим, быстро вычислил, кто был вор и выяснил, что он был за человек. Вечером мы с отцом пошли на берег распилить бревно. Мужика того звали Николай. На свою беду он в это время оказался на берегу - вытягивал лесину из воды. Мы с отцом положили двуручную пилу возле нашего бревна и пошли к нему. Позади Николая стояла его лодка, наполовину вытащенная из воды на илистый берег. Волны всплескивали под кормой, слегка покачивая лодку. Берег был укреплён разбросанными гранитными камнями, между которыми росла редкая чахлая трава. В некоторых местах нанесло мельчайший речной песочек, и пока мы шли, мне так и хотелось потрогать его руками. Не доходя несколько шагов до Николая, отец положил мне руку на плечо и остановил. Затем он подошёл к Николаю, который выпрямился при нашем приближении и сейчас стоял в ожидающей позе. Опустив обычное приветствие, отец произнёс:
   - "Хозяйственный ты мужик, Колька!"
   - "Тебе то что", - угрюмо и озадаченно ответил тот.
   - "Да как тебе сказать...", - после этих слов отец метнулся к Кольке, как-то ловко схватил его за грудки, блокировав ему правую руку, и нанёс два сильных удара по лицу.
   Кровь пошла обильно и сразу. Я содрогнулся. Сквозь разбитый рот послышался мат. Колька отчаянно рванулся, но отец держал крепко.
   - "Я тебя, Коля, по-хорошему прошу - верни дрова на место. Иначе не обижайся, я тебя предупредил", - в моей шестилетней голове понятие "хорошо" лихорадочно осваивало новые, доселе неведомые горизонты. Снова мат и попытка вырваться. Отец нанёс ещё удар.
   - "Успокойся. Так ты понял или дальше объяснять?" - отец за всё время не повысил голоса, но говорил жёстко, раздельно произнося слова.
   Похоже, Колька начал понимать, что так или иначе придётся согласиться. Утвердительно кивнул головой. Отец перестал держать Кольку. Отступил два шага назад, продолжая быть наготове и наблюдать за ним. Убедившись, что сюрпризов не ожидается, он повернулся и подошёл ко мне. Мы вернулись к оставленной возле бревна пиле. По пути подошли к реке, где отец шагнул на гранитный камень, лежащий наполовину в воде, и присел, чтобы омыть руку. Казанки немного кровоточили.
   - "О зубы", - сказал отец, заметив, что я смотрю на руку, - "Для таких воспитательных бесед добрые люди кастеты надевают". Он подмигнул мне: "Ничего, привыкнешь. Никуда от этих дел не денешься. Оно думаешь, мне интересно чужие рожи расквашивать. Навоевался. Досыта." Отец был двадцать третьего года рождения, и в армию его забрали накануне войны.
   Он омыл руки, стряхнул с них капли воды, и шагнул на берег. Здесь он приостановился, оценивающе посмотрел на меня, и добавил: "Но на душу эти дела не принимай. Иначе увязнешь. Игрушки это всё. Понятно?" Я ответил, что нет - Колькино лицо со струйками крови все ещё стояло перед глазами. "Это ничего. Пока просто запомни". Домой мы шли рядом вдоль кромки берега, на который мирно, с легким плеском накатывались наискосок волны.
   На следующий день рано утром я побежал в овражек, где раньше были наши брёвна. Неряшливой кучей они лежали на прежнем месте. Я быстро просмотрел их и не обнаружил суковатой осины, которую сам приметил на крохотном островке посередине Иртыша. Тут же побежал на работу к отцу, рассказывать о пропаже. Узнав результаты инспекции, отец рассмеялся: "Не мелочись. Это он себе премию выписал. За зубы". Мне было очень жалко моё бревно. Я разглядел его чуть ли не за километр, и потом мы раскачивали ствол чтобы комель вышел из ила. И всё же где-то в глубине души я понимал, что теперь мою осину можно вернуть только через Колькин труп. Это была грань, за которой речь шла уже не о дровах. Для него это был едва ли не единственный способ сохранить самоуважение - как он его понимал. Без самоуважения - кто мы?
    

* * *

   В детский сад я не ходил, и до школы был предоставлен самому себе. Дел было много. Столько интересного случалось кругом! Мои разнообразные интересы порой заносили меня далеко от дома. Однажды я прослышал, что где-то в Захламино есть магазин, в котором продают этикетки для спичечных коробков - я их собирал. Это была бывшая деревня на север от Омска, на правом берегу Иртыша. И вот я отважно отправился за тридцать километров, надеясь, по-видимому, что язык доведёт. Два ориентира были известны - Захламино и магазин где продают этикетки. Этого казалось достаточно. Но город оказался таким большим, что в первый момент я смутился. Столько людей сразу в одном месте я не ожидал. В городе была весенняя оттепель, и мои валенки вскоре промокли. Я расспросил человек тридцать, прежде чем добрался до цели. Женщины слишком живо интересовались, как это я один в такую даль направляюсь, поэтому стал расспрашивать мужиков, выбирая тех, кто казался мне попроще. Самое интересное, что я таки нашёл магазин, купил этикетки, но в запале истратил в магазине все деньги.
   На первом троллейбусе я проехал две остановки, потом кондуктор меня ссадила. Войдя в следующий троллейбус, я сам подошёл к женщине-кондуктору и сказал, что денег у меня нет, но мне надо домой. Она спросила, что же это родители мне денег на билет не дали. Я рассказал, что деньги были, но я истратил их на этикетки. И показал ей фиолетовую картонную коробочку. "Ладно, езжай". Чтобы как-то оправдать безбилетный проезд, я решил помогать - брать деньги у пассажиров и относить их кондуктору. Назад носил билеты и сдачу. К концу поездки вслед за кондуктором бодро выкрикивал названия остановок и убеждал граждан раскошеливаться на билеты.
   В автобусе, который шёл на левый берег, я сразу предложил свои услуги кондуктору за право проезда. Чем-то это её развеселило, и она со смехом согласилась. Приобретя опыт работы в троллейбусе, я сразу взялся за дело - выкрикивал остановки, собирал деньги и заботливо предупреждал пассажиров, что за проезд без билета штраф пятьдесят копеек.
   Довольный, я прибыл домой в насквозь промокших валенках. Но мою радость быстро погасили - меня хватились и уже начали искать. После первого облегчения, что я нашёлся, отчитали и поставили в угол. Минут через пять отец сказал, что можно выходить из угла, и мы пошли с ним в магазин. По дороге он расспросил, куда это я путешествовал. Удивился, что я забрался в такую даль, и сказал, чтобы в следующий раз предупреждал о таких далеко идущих планах.
  

Первый раз в первый класс

   И вот недалеко первое сентября, когда я пойду в школу. С мамой мы сходили в поликлинику. В первый день прошли почти всех врачей, на второй я уже один посетил недостающих эскулапов, и мне выдали справку, что у меня всё в порядке. Дальше надо было записаться в школу. Мама написала заявление, сложила с остальными бумагами в бирюзовую картонную папку и вручила её мне. На следующий день я пришёл в школу, нашёл учительскую и попросил записать меня в первый класс. Бывшие там женщины удивились, но документы, какие надо, я принёс, домашний адрес сказал без запинки, равно как имя и отчество отца и матери. Я всё пытался добиться, в какой первый класс меня записали - в "А" или "Б". В конце концов выяснил, что первый класс в этой школе только один. Класс без буквы мне не нравился, я ощущал какую-то незавершённость своего предприятия. Чтобы от меня отвязаться, женщины сказали, что это первый "А".
   Накануне первого сентября мама дала пятьдесят копеек и сказала, что надо купить цветы для школы. Я принял задание к исполнению. Был сумеречный и ветреный день, с низко летящими тёмно-серыми облаками. Изредка накрапывал дождь. Съездил на велосипеде на базар, но там на полтинник можно было купить только небольшой букет астр - цветоводы дождались своего часа. Я приехал домой, поставил велосипед, и пошёл по соседям, у кого росли цветы. В одних домах цветы не продавали, в других на мои деньги не позарились. В конце концов, пришёл к Коновалову дядя Яше. Он был не очень приветливый с виду грузный пожилой мужчина, поэтому занимал последнее место в моём списке. Объяснил ему причину своего визита. Он взял ножницы, вышел в палисадник перед окном и нарезал мне всяких цветов, в том числе роскошнейших георгинов. Я взял букет и на потной ладошке протянул все имевшиеся деньги.
   - "Не надо, оставь себе", - ответил дядя Яша, и добавил - "Учись хорошо, старайся".
   Однако до школы я букет не донёс. На следующий день, отойдя недалеко от дома, я не выдержал и засунул букет между двумя поленницами дров возле чьего-то двора. Почему-то я очень не хотел нести в школу цветы. И на душе сразу стало легко и хорошо.
   На школьном дворе я нашёл первый класс и молча встал возле ребятишек. Вскоре меня начали отгонять. Сказали, что нечего здесь торчать, шёл бы я в свой класс. Моим заявлениям, что я тоже первоклассник, не сразу поверили - я был крупный мальчонка. Нас завели всех в класс, рассказали, что приносить на следующий день, и как-то слишком торжественно объяснили, что теперь это мой второй дом, а учительница вторая мама, и отпустили. Что-то мне не понравилось начало, особенно насчёт второго дома и второй мамы. Я ещё не знал тогда, что по жизни мне предстоит встретить много других самозванцев на роль ближайших родственников. Так я стал школьником.
    

* * *

  
   Школа делала своё дело. Она старалась вырастить из меня активного члена общества, беззаветно, читай бездумно, преданного делу партии и Ленина, а также правительству нашей Родины. В принципе, это нормально, воспитывать граждан своей страны, но при этом не надо перегибать палку. У меня с первых дней начался конфликт между домашним воспитанием и внутренними устремлениями с одной стороны, и школьными постулатами с другой. Учился я хорошо, но учительнице этого было мало. Отличник, по её мнению, должен был быть примером для других - хороший октябрёнок, уважает старших, собирает металлолом и макулатуру. Многое моя душа не принимала. Например, как это я мог уважать взрослого Ромку - мужика, жившего неподалёку от нас? По моим представлениям, это было совершенно никчёмное существо - как говорится, пьянь болотная, к тому же мелкий вор.
   Мне было куда как интереснее дома. Там всё было настоящее. И ночная зимняя рыбалка, и связки самоловов, пахнущие водорослями, и налимы, которых я должен был глушить деревянной колотушкой по голове, когда их вытаскивали извивающимися из проруби.
   Мы выписывали много газет и журналов. Мама работала заведующей библиотекой, носила мне книги сетками-авоськами. Вечерами мы часто сидели на кухне. Отец обычно что-нибудь делал; то шил, то сучил дратву и потом подшивал нам валенки, иногда читал вслух какие-нибудь понравившиеся ему выдержки из книги. Родители могли обсуждать статьи, домашние дела, рассказывали что-нибудь нам из своей жизни. Мы с сестрой рядом занимались своими делами, слушали. Я или читал, или делал какие-нибудь самолётики, машинки, возился с конструкторскими наборами, попозже паял радиоприёмники, и краем уха следил за разговором. Обычная жизнь, но мне было интересно, и по сравнению со школой здесь всё было настоящее, живое. Хотя сама учёба мне нравилась.
   В конце первого класса учительница отвела последнюю неделю для ознакомитeльных экскурсий, вроде посещения подсобного хозяйства на окраине посёлка. Это было скучно, тем более что на этом подсобном хозяйстве я сам успел побывать несколько раз - ездил на велосипеде прошлым летом, исследуя дальние окрестности. Для меня экскурсии означали ещё ходьбу за ручку в парах, что было уже сверх моих сил. Ни на одну экскурсию я, разумеется, не пришёл. Учительница прислала одноклассников узнать, куда это я пропал. Они кое-как нашли меня, устали пока дошли - наш дом был далеко от школы. Я в это время опробовал самодельный лук. Наконечники стрел делал из кусочков жести, которые вырезал из консервных банок. На оперенье шли куриные перья, что попрямее. На стене сарая я нарисовал мишень, и стрелы сочно, с силой впивались в доски сарая. Это был уже четвёртый вариант лука и, судя по результатам, недалеко была вторая фаза проекта - охота на зайцев. Зайцев я обнаружил на острове, куда ещё весной переходил вброд. К слову сказать, зайцы оказались проворнее, и их поголовье не пострадало. Я, правда, нисколько не огорчился - во время охоты нашёл двух ёжей и в майке принёс домой эти фыркающие игольчатые клубки.
   Одноклассники принялись порицать меня - в кои-то веки они могли выступить в роли носителей истины. В моих владениях их упрёки звучали смешно и нелепо. Школьная жизнь для меня была уже далеко, так что я начал довольно воинственно их выпроваживать. Помявшись, один из них попросил стрельнуть из лука. Я разрешил. Потом и остальные захотели, я дал им тоже пострелять. Они трогали наконечники стрел и уважительно говорили: "Настоящие!"
   Так я и боролся все первые четыре года за свою свободу. Из школы я уметался мгновенно, ни на секунду не задерживаясь после звонка. Так называемые внеклассные мероприятия тяготили меня. Отец вольно или невольно помогал в этой борьбе. В конце третьего класса меня приняли в пионеры, и я пришёл домой в приподнятом настроении. По этому поводу нас зачем-то водили в ресторан, где дали газировки в фужере на высокой ножке и пирожное. Фужер я нечаянно разбил. Попросил у официантки совок и веник, сказал, что сам уберу. Она зло посмотрела на меня и сказала, что обойдётся "без сопливых".
   Отец сидел и шил что-то на швейной машинке "Зингер" с ножным приводом, быстро перекидывая ткань и застрачивая её. Весёлое стрекотание машинки взмывало и опадало, как будто ласковые волны играли с прибрежным песочком. Рядом сидел дядя Петя, его приятель. Став в дверном проёме, я  сказал: "Меня в пионеры приняли". Отец мельком глянул на меня и как бы между делом бросил дяде Пете: "Вот, павликов морозовых воспитывают". Дядя Петя поддакнул, и они продолжили свой разговор.
   Я призадумался. По опыту я знал, что отец зря не говорит. Он был для меня куда больший авторитет, чем все учителя. Павлик Морозов уже раз перешёл дорогу, и мне не нравился. Я представлял, как он бежит к милиционерам и доносит на отца. Там, где я жил, к милиционерам относились, мягко говоря, без любви. А уж закладывать своих считалось последним делом. Если бы жителям нашего посёлка доверили выбрать самое фантастическое творение всех времён и народов, то Дядя-Стёпа-Милиционер легко снискал бы лавры победителя. Эта невзрачная сказочка для перекашивания детских мозгов как маленьких побила бы всех своих собратьев, включая религиозные учения и "Приключения капитана Врунгеля".
   Перед вступлением в пионеры учительница читала всему классу книжку о Павлике. Прочитав, начала спрашивать ребятишек, как поступили бы они на его месте. Ребятишки заверяли её, что, мол, конечно же, они поступили бы как Павлик. Очередь отвечать приближалась ко мне. Я мучился. Сдавать своего отца я не собирался. Надо было придумать ответ, чтобы она отстала. В конце концов я сказал: "Мой отец не крал зерно". Учительница настаивала: "Ну а если бы так случилось, что бы ты сделал?" Я упрямо повторил: "Мой отец не крал зерно". Она недовольно стала спрашивать следующего. Энтузиазм погас. Ребятишки отвечали без огонька. Серёга Сорокин, удалой во всём, кроме учёбы, ответил моими словами. Вова Федотов долго мычал, покрылся красными пятнами, но учительница так и не смогла выбить из него что-нибудь вразумительное. Вова ко мне относился уважительно за то, что хорошо учусь - самому ему учёба давалась нелегко. А мне нравились его прямота и спокойное, мужиковатое упорство в учёбе. После этого случая наши взаимные симпатии укрепились. Я частенько ему помогал - объяснял непонятные для него уроки.
  
   Серёга был примечательной личностью. Бывают такие пареньки, у которых, как говорится, любое дело в руках горит. Уже в семь лет он лихо играл на баяне, любую песню подбирал на слух. В хоккей играл великолепно. Если в команде был Серёга, счёт мог идти на десятки. Удалой был парнишка. Я ни на баяне, ни в хоккей играть не умел. Но ему не завидовал. (У меня это чувство, похоже, было атрофировано от рождения.) Однако Серёгина неуёмная энергия не находила созидательного применения, и он постепенно превращался в хулигана.
   В пятом классе жажда самоутверждения  направила его на неверную тропу войны - чем-то моё существование стало мешать ему. То ли все, кто хорошо учились, сделались его личными врагами, то ли "помогло" то, что я был одноклассник, но только Серёга вдруг ни с того ни с сего возненавидел меня. Столкновение было неминуемо. На физкультуре, когда я наклонился снять лыжи, он подошёл сбоку и ударил меня по голове. Я его в этот момент не видел. Удар пришёлся по шапке, я упал. Лёжа, кое-как стянул лыжи, вскочил и пошёл на Серёгу. Парень он был крепкий, но я тоже не лыком шит. В нашем околотке борьба была самым популярным развлечением. Мы, ребятишки, часами возились на поляне возле нашего дома, пытаясь побороть друг друга. К вечеру на поляну приходили парни и молодые мужики, многие издалека, и стихийные турниры иногда затягивались до поздней ночи. Если бы Серёга знал, что я на равных боролся с ребятишками на два-три года старше меня, он бы наверное поостерёгся. Но он легкомысленно, без доказательств, принял гипотезу о стереотипном образе отличника. Жизнь, к сожалению или к счастью, не прощает и более мелких ошибок. Серёге досталось крепко. Я наставил ему синяков на две недели вперёд, разбил губы, нос, под конец свалил и мутузил кулаками, пока на поросячий визг девчонок не прибежал учитель физкультуры. Сам я не пострадал, если не считать оторванной от пальто пуговицы. Вова Федотов её подобрал и потом мне отдал. Серёга потерял ко мне интерес. Так мы и учились дальше.
   Но за драку досталось мне, а не Серёге - он был пострадавший. Серёга, я уверен, не жаловался, но скрыть следы драки было невозможно - я поработал на совесть. Да, сказать по правде, пожив на белом свете, приходишь к выводу, что такие умелые и энергичные, но без общего видения - как говорится "без царя в голове" - только силу и понимают. Хоть отдельные люди, хоть целые страны и народы. Прут как дикие кабаны, ничем не остановишь, разве что из двух стволов. А иначе затопчут, кого угодно и что угодно. Для них всё, что не по ихнему, только раздражающее препятствие, и все остальные люди - низшая раса, перегной для осуществления их бредовых идей. Как фашистская Германия, или римляне, к примеру... Да только где они теперь, эти империи?.. Ни себе, ни людям... Захватить могут, да. Затоптать - нет вопросов. А вот что потом делать - не знают. Ну и от "излишка" ума начинают из себя солнцеподобных изображать, историю переписывать, да народ в невежество обращать - лишь бы удержать завоёванные позиции, любой ценой. И так на всех уровнях и во всех областях, куда бы эти энергичные кабаны не пролезли.
  
   Ещё до этого случая я окончательно сбросил путы образа отличника. В начале пятого класса выбирали командира пионерского отряда. Кто-то предложил меня, но я отказался. Но меня всё равно выбрали. После собрания я подошёл к учительнице и сказал, что не хочу быть командиром отряда и вообще никаким командиром. В пятом классе уже была другая учительница, хорошая такая женщина Нина Михайловна. Она поняла меня, и на следующий день избрали активную девочку, с таким бойким общественным характером, Надю Калинину. Потом  для уроков труда надо было выбрать старосту, и я быстренько предложил Серёгу. Его и выбрали. Я не знаю, зачем я так сделал. Разумеется, не для того, чтобы как-то ему "подмазать". Думаю, я искренне считал, что Серёга будет хорошим старостой, так это и оказалось. Как-то рано обнаружилось, что интересы дела для меня значили больше, чем какие-то личные соображения. Он был доволен, хотя лучше ко мне относиться не стал - скорее наоборот. Моё равнодушие к командным постам и прочим атрибутам избранности сбивало его с толку и только усиливало неприязнь ко мне. Ему ещё предстояло узнать, что люди бывают разные. И иногда - очень разные. И нет такой колодки, чтобы под всех подходила. Хотя в массе люди понятны и предсказуемы. На том и погорает народ, что всех под одну гребёнку стрижёт.
   Я уже занимался лёгкой атлетикой, выступал за школу на соревнованиях. Этого хватало для общественной работы, и меня оставили в покое. Не сказать, что мне было чуждо социальное или коллективное начало. Когда речь шла о реальном деле, я становился очень даже коллективным человеком, действительно всей душой болея за общее дело. Так было и когда мы играли в футбол, и когда выступали командой на соревнованиях по лёгкой атлетике, спортивному ориентированию или лыжам, или когда родственники объединялись для совместной рыбалки. В таких случаях я не жалел ни сил ни времени, чтобы обеспечить успех общего дела. Социальность глубоко живёт в людях. Но надо чтобы при этом соблюдался баланс интересов, чтобы не нарушались общепринятые для данной группы понятия справедливости (именно "понятие" - справедливости как таковой в природе не существует).
   Как-то мы классом чистили школьную хоккейную площадку, чтобы нам дали время в спортивном зале - младшие классы в спортивный зал не допускали. Мы с Вовой вдвоём убрали снег с половины площадки, а остальные ребятишки всё ещё кое-как елозили лопатами на другой половине. Учительница быстренько давай поощрять нас продолжать работу в таком же героическом темпе. Но мы упёрлись, сказав, что надо, чтобы все старались хорошо работать. То есть мы понимаем, что девочки нам не ровня по скорости, но пусть они стараются как могут, тогда мы не против работать дальше. А то они вон вообще стоят, ничего не делают. К слову сказать, часто так оно и бывает, что выезжают на сознательных да трудолюбивых. За чужой счёт жить много охотников. Так мы и не двинулись с места, пока не убедились, что остальные начали работать по-настоящему. После этого мы моментом подчистили остатки. А снега выпало много...
  
   Но драки, по сути дела, только начались... Со временем они становились всё более жестокими и подлыми, когда на меня одного налетали по три-четыре человека, часто старше меня. Правило "лежачего не бьют" осталось в раннем детстве. Не сказать, чтобы народ у нас уж очень драчливый. По отдельности с каждым можно договориться. Как-то это поощряется, что ли... И потом, стая нигде не любит тех, кто чем-то отличается от основной массы. Одноклассники били Юру Абдулова, безответного парнишку, жившего в каком-то своём мире. Хотя - странно, но это так - в целом парни в нашем классе были неплохие, за исключением двух полудебилов. Те уже тогда прикладывали все силы, чтобы быстрее попасть за решётку. Учился Юра плоховато, зато в кружке "Умелые руки" делал модели, занимавшие первые места на городских конкурсах. Иногда я встревал, останавливал издевательство. Злоба при этом обращалась на меня, но я держал напор. Грань была хлипенькая, какая-то малость останавливала одноклассников, чтобы не наброситься на меня. Боялись? Уважали? Кто его знает... Но то-то и оно, что заступался я не всегда, когда уж издевательство становилось совсем отвратительным. Можно сейчас себе сказать, что я не красное солнышко, всех не обогрел бы. Можно... Справедливость, это кто как её понимает - у каждого своя.
   Так и катилась школьная жизнь. Для окружающих я был странноватый отличник, живущий сам по себе и равнодушный к мнению и одноклассников, и учителей. А к слову, если разобраться, прогресс человечества и движется теми, кто сам по себе и не оглядывается на толпу.
   И ненавидел же я эти драки!.. Не принимала моя душа эту дикость, это идиотское мышление одноразового пушечного мяса, которому ни себя, ни тем более других не жалко. Вся доблесть для таких заключена в умении выбивать чьи-то мозги, да топтать человеческое достоинство. А зачем они, мозги-то? Или достоинство? Кому они нужны? Правителям в любой стране безмозглый народ самое милое дело. Делай с таким народом что хочешь, рассказывай любые байки - всему поверят! Чем больше страна, тем нужнее стране бойцы, потому как и амбиции большие. И в школе то же отношение. Мол, пусть мужают мальчишки, пусть учатся быть беззаветным пушечным мясом и привыкают к мысли, что кулак - он всему голова. А то, что через эту первобытную "романтику" сколько людей инвалидами души и тела стало, так это не беда. Бабы ещё нарожают! Охотников распоряжаться чужими жизнями везде хватает.
   От драк появлялись у меня шрамы и травмы, которые будут давать знать о себе всю жизнь. В больницах мне накладывали швы без обезболивания. Иногда спрашивали, могу ли потерпеть, а чаще нет, просто предупреждали: "Ну, держись!" Когда заставляли оставаться в больнице, я отказывался - расписывался, что предупреждён о возможных последствиях, и уходил. Начиная с седьмого класса, я больше ни разу в жизни не дрался против одного... И не знаешь как сказать-то даже. Врага? Противника? Ведь и не то и не другое. Дикость какая-то, да и только... Зачем всё это делалось, кому это было надо?.. Да никому. Просто так вот оно шло само собой и никто об этом не думал. Как говорится, исторически сложилось... Для людей такой подход можно считать нормой. Для каких-то народов меньше, для каких-то больше. Известно ведь, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. А некоторым мужикам надо, чтобы прямо по голове несколько раз ударило. И даже тогда ещё кто-то останется, кто всё равно не поймёт, что на самом деле происходит.
   Вопреки поговорке, хоть и один, я всё же был воин на неприветливом и опасном поле жизни. Можно и одному, если с умом всё делать - нет правил без исключений. Хотя, хотя... Стаей-то оно, конечно, сподручней. ...И рад бы я был не драться, да куда денешься. Тут либо хвост поджимай и в подворотню на всю жизнь, либо с хищниками в диком лесу на свободе живи. Вот и думай, голова...
    

Первые работы

    
   С раннего детства я занимался хлопотливым сезонным промыслом. С весны до поздней осени народ вылавливал из Иртыша брёвна, шпалы и вообще всё что плавало и могло пригодиться в хозяйстве. Один раз сосед  поймал большой фанерный ящик с сахаром-песком. По краям сахар подмок, но в середине счастливцу удалось наскрести килограммов восемь тёмного кубинского сахара.
   Пойманный строевой лес продавали застройщикам - в те годы народ ещё строил свои дома. Особенно ценились непропитанные шпалы и строительный брус. Вверх по течению от нашего дома, метрах в трёхстах, был шпалопропиточный завод. При разгрузке барж отдельные шпалы падали в воду и становились нашей добычей. Периодически со шпалопропиточного завода приходила "комиссия" и конфисковывала шпалы, поэтому приходилось их прятать и стараться быстрее сбыть застройщикам.
   Брёвна пилились, кололись и использовались для отопления, но большая часть шла на продажу владельцам частных домов. Надо сказать, что промысел был нелёгкий. Брёвна вначале надо было расколоть вдоль, и только потом вручную напилить и наколоть. Часть владельцев домов покупали брёвна целиком, и затем сами пилили и кололи. Это был праздник души и тела, когда удавалось залучить такого покупателя. Некоторые продавцы, правда, так радовались, что не брали деньги до погрузки, а потом новоиспечённый счастливый обладатель дров отбывал не расплатившись. Наверное, чтобы не замутить постылой прозой жизни такие редкие и такие светлые моменты счастья.
    
   Речной промысел занятие не бог весть какое прибыльное, зато я был предоставлен самому себе. Я любил многочисленные уютные острова на Иртыше, его тихие протоки. Иногда рыбачил. Сидеть с удочкой у меня не хватало терпения, так что обычно я ставил сети или использовал бредень. В ту пору в черте города ещё можно было поймать стерлядь, а уж налимы были обычное дело.
   Иногда я попадал в довольно рискованные приключения. В ледоход меня несколько раз затирало льдом так, что приходилось вытаскивать лодку на лёд и надеяться, что моя льдина окажется крепче других. Кругом меня льдины наползали друг на друга, вздымались из воды, с треском лопались и крошились на куски. Шум оглушал. Душа моя пела от восторга, и в то же время было немного жутковато.
   Однажды ночью со связкой брёвен чуть не затянуло под баржу, но на моё счастье под рукой оказался топор. Я в два маха перерубил тросик, за который были прицеплены брёвна, не видя его в темноте, но чувствуя местоположение каким-то шестым чувством. Я слышал, как мои брёвна скрежетнули по днищу баржи, и мимо в темноте потянулся её высокий вертикальный борт. Я знал, что опасность не миновала, меня всё ещё может притянуть к барже, поэтому отчаянно отгребал подальше. Топор я брал, чтобы днём нарубить тальника на острове, для помидорных колышков. Колышки я отнёс днём. Тащить одновременно колышки и топор было неудобно, а идти второй раз из-за одного топора я не захотел. А он вот как пригодился! Иногда в жизни везёт. Иногда нет. И от таких мелочей порой зависит жизнь, самое ценное, что есть у человека. Как это так?..
   Лет в одиннадцать, пытаясь заарканить бревно на середине Иртыша, я свалился в ледяную воду, когда лодку волной положило на борт. Но каждый раз я каким-то чудом выворачивался.
   Река была для меня как дом. Я уважал её тяжёлый бойцовский характер и невероятную, почти живую для меня мощь. Меня никогда не обманывала временная безмятежность реки; я в точности знал, каким диким может быть Иртыш в непогоду, когда встречались быстрое течение и сильный северный ветер, и как Иртыш беспощаден к наивным незнакомцам. Утопленники для меня было не просто слово. Это были безутешные родственники, стоящие на берегу у края воды, раздувшееся тело, чуть выступающее над водой у илистого островка, поросшего тальником. Я столько раз один на один сражался с его коварным сильным течением, штормами и угрожающе шипящим льдом, готовым в любую минуту разнести мою лодку на куски...
    

* * *

    
   Попозже, годам к двенадцати, я начал осваивать сухопутные профессии. Это были временные, по одной-две недели, работы на железной дороге. В основном я занимался разборкой, перепланировкой или ремонтом небольших обслуживающих зданий. Работы обычно были срочные, и в таких случаях брали кто подворачивался. У отца в железнодорожных мастерских был приятель, мастер цеха, который и подкидывал мне работёнку, раз убедившись, что на меня можно положиться. Иногда какой-нибудь большой компрессор не проходил в имеющиеся двери, и я расширял широкий оконный проём, чтобы затянуть махину внутрь. Потом я как умел снова закладывал проём кирпичом.
   Здания в основном были старой добротной постройки. Долбить эти кирпичи было всё равно что вгрызаться в гранитную породу. Лом, кувалда, скарпель и моё упорство были единственными инструментами для этих трудовых подвигов. Иногда работа носила более созидательный и не столь каторжный характер. Я ставил кирпичные или деревянные перегородки. Деревянные обивал дранкой. Иногда навешивал двери, красил. Как говорится, на все руки от скуки. Отец ненадолго подходил, показывал как правильно делать ту или иную работу. Единственная миссия, в которой я потерпел сокрушительное фиаско, были штукатурные работы. Стены вышли неровными. Высохнув, они потрескались, как почва в пустыне. Я кое-как замазал щели, покрыл погуще олифой, и с облегчением закрасил на три раза суриком - другой краски на железной дороге не признавали. С тех пор я не люблю штукатурить.
   Только один раз отец остановил меня, придя проведать, что я поделываю на очередном трудовом фронте. Пару минут он смотрел, как я откалываю кусочки от какой-то необыкновенной крепости кирпичной кладки, наследия царского режима. Потом сказал, что это не дело, для таких проектов нужна техника. Мы потратили с ним часа три, чтобы найти компрессор, но в конце концов грузовик каким-то чудом протянул компрессор для отбойных молотков по склону насыпи, у подошвы которой стояло здание. С противоположной стороны здания была железная дорога для маневровых паровозов, и другого подъезда для машины не было. Оборудование, устанавливаемое в это здание, сгружали прямо с железнодорожной платформы. Вообще, я заметил, у железнодорожников свои понятия об удобствах.
   Моторист, дядя Паша, запустил компрессор, и показал нам как работать с отбойным молотком. Отец попробовал так и этак, и через минуту уже работал так, будто всю жизнь не выпускал из рук этот норовистый и импульсивный инструмент. Вскоре и я уловил, как оно ловчее вгрызаться в кирпич, и дело пошло. Дядя Паша повозился у пульта компрессора. Понаблюдал, как мы работаем, потом присоединил третий молоток и подкрутил что-то на пульте. Поплевал на руки, одел голицы, рабочие рукавицы, и присоединился к нашей компании.
   Отбойные молотки грохотали на всю округу. Часа через четыре работа была закончена. Не прерываясь, мы быстренько смотали шланги и покидали молотки в железную коробку на платформе компрессора. Отец отсчитал десять рублей и вручил их дядя Паше: "Это как договорились. А это премия вам с Серёгой",  - и добавил ещё пять рублей. Серёга был водитель машины, притянувшей компрессорную тележку. Дядя Паша удовлетворённо, с достоинством кивнул, принимая деньги. Прибывший на тишину Серёга, презрев законы физики, снова протащил компрессорную тележку по склону.
   Мы все были в пыли и кирпичных крошках, о цвете одежды можно было только гадать. Взяли мои инструменты, и втроём отправились прямиком к Иртышу, хотя можно было попроситься в душевые шпалопропиточного завода. По пути отец расспрашивал дядю Пашу о его житье-бытье, а тот отвечал просто и понятно, попутно высказывая свои мысли. Мысли у него были чёткие и, наверное, правильные, как устройство механизмов, с которыми он имел дело.  
   Место для купания было не самое удачное - конец причалов для грузовых кораблей и барж. Куски арматуры и осклизлого бетона выглядывали из воды. Но тело и лицо так чесались от пота и пыли, что мы не обратили внимания на эти пустяки. Сначала выхлопали одежду. Потом я блаженно сполз в воду и долго промывал глаза, а затем смыл остальную грязь. Метрах в двадцати от нашего места была сильная воронка, в которую весной затягивало целые льдины. Перед тем, как не спеша уйти под воду, льдины делали несколько кругов, постепенно приподнимая дальнюю от воронки сторону. Они выходили из воды, сверкая отшлифованными краями, поднимались почти вертикально и так, стоя, уходили под воду.
   Вблизи берега тарахтел речной буксир. Тараня мутные, своенравные воды Иртыша, он упорно поднимался вверх по течению. На низкой корме, заваленной кругами толстых канатов, стоял мужик боцманского вида в замасленной тельняшке с длинными рукавами. Он прокричал что-то в рупор и покрутил пальцем у виска. Отец только рассмеялся и сделал успокаивающий ответный жест. В ответ снова раздалась жестяная фраза из рупора, завершённая усиленным хриплым смехом.  ...Чёрт, как мне было хорошо в тот вечер! Хотел бы я, чтобы кто-нибудь когда-нибудь вспомнил обо мне так, как я вспоминаю своего отца.
  
    

Завод

    Мои мысли продолжают свой бег. Я вспомнил зиму, когда мне было четырнадцать лет. На ту пору я учился в восьмом классе. Так получилось, что мне пришлось начать работать на комбикормовом заводе. Обязанности были незатейливые - выгружать из вагонов составляющие, используемые для приготовления комбикорма. В основном это было пшеничное зерно. К нему добавляли в разной пропорции просо, горох, отруби, рыбную, мясо-костную муку, шрот, соль, мел и много чего ещё. Я до сих пор не знаю, действительно ли коровам или домашней птице нравится подобная смесь. Хотелось бы верить, что да, но почему-то берёт сомнение. Хорошо бы когда-нибудь поговорить на эту тему с коровой. У свиней, уверен, претензий нет, а птице я не доверяю - не хватает солидности, и уж очень много в них стадных инстинктов. Корова, судя по-внешнему виду, хоть и туго, но думает. А значит, какое ни на есть, но своё мнение имеет.
   Хотя основная моя работа была на разгрузке, иногда я нагружал вагоны уже готовым комбикормом. Грузить было намного легче, потому что комбикорм большей частью сам сыпался в вагоны через широкие трубы, вставляемые в верхние люки. Работа сводилась к установке ограничительных щитов и перекидыванию комбикорма туда, куда он не попадал самотёком, главным образом в торцы вагона. Более тяжёлый свиной комбикорм обеспечивал нужный тоннаж без особых усилий. Лёгкий птичий комбикорм приходилось "забивать" под самую крышу, ползая по-пластунски под крышей вагона с большим совком, называемым "плицей". Иначе вагон могли вернуть из-за недовеса.
   За исключением соли всё остальное, что приходилось разгружать, нещадно пылило. Многое издавало выворачивающие наизнанку запахи. Я живо припоминаю момент, когда мы летом открывали вагон с мясо-костной мукой. Летом в Сибири температура бывает под сорок градусов. Можете вообразить, что за одуряющий запах и какая температура были в раскалённом на солнце вагоне.
   Завод располагался на дальней глухой окраине Омска, а я жил на противоположном конце. Город вообще интересен тем, что весьма вольготно раскинулся по обе стороны Иртыша, на ту пору в основном по правому берегу. Из-за удалённости и тяжёлых условий рабочих на заводе не хватало, особенно на выгрузке. Поэтому брали кто подворачивался, никому не отказывая. Основной состав был местные жители да бывшие уголовники с несколькими судимостями. Почему-то у них были проблемы с трудоустройством в другие места. Завод работал круглосуточно, в три смены. С утра я ходил в школу, так что мне доставались вечерняя и ночная смены. На воскресенье дневная смена выпадала редко, но когда это случалось, я всегда чувствовал какое-то праздничное настроение. Едешь рано утром на работу в пустом автобусе, а на душе - праздник. Немного всё-таки человеку надо, ой немного!
   Как я уже упоминал, мне было четырнадцать лет, а по законодательству работать я мог с шестнадцати, и то только по шесть часов. В отдельных случаях разрешалось брать на работу пятнадцатилетних, но нужны были разрешения от отдела народного образования или какой-то комиссии - не помню. Но тогда мне пришлось всё это изучить, пока удалось найти работу. В один прекрасный день я появился в отделе кадров комбикормового завода. Шансы найти работу к тому времени упали практически до нуля. Этот был один из последних, поэтому я шёл ва-банк. Для начала грубовато и нахально осведомился, нужны ли рабочие. В ответ женщина средних лет дотянулась до полки, вытянула оттуда лист, как оказалось анкета, и начала её заполнять. Я не верил своему маленькому счастью и всё время ждал какого-нибудь подвоха. Но пока всё шло как по маслу.
   Был момент, когда она видимо заколебалась. В графу "Возраст" уже была её рукою вписана цифра восемнадцать. Хотя я и был ростом под метр восемьдесят, на восемнадцать никак не тянул. Но именно так было сказано в лежащей перед ней справке об освобождении из мест лишения свободы., которую старший приятель оставил мне на память, а я её вот таким образом использовал для своих нужд. Произошло это во время его краткого приземления в родных краях, между освобождением из зоны общего режима и вступлением в  ряды строительных частей Вооружённых Сил страны. Я клятвенно пообещал занести паспорт в самое ближайшее время, но, к сожалению, так и не смог выполнить своё обещание - чисто по техническим причинам, не то чтобы я был такой необязательный паренёк. К слову сказать, никто мне и не напоминал никогда об этом пустяке. Так я и прожил тот год для бухгалтерии под чужой фамилией. На работе меня звали моим именем, в нарядах писали только фамилию. Два первых раза, чтобы получить зарплату, я приносил свидетельство о рождении моего приятеля. Его мать неохотно давала мне бледно-зелёный, сложенный вдвое листок. Моим клятвенным заверениям она, похоже, не верила: "Ой, потеряешь ты Лёшкин документ, что я ему скажу.." И оба раза радовалась и была очень приветлива, когда я появлялся на следующий день. Потом моя физиономия примелькалась и зарплату выдавали без документов.
    

* * *

    
   Зря я тогда так опасался. Жизнь вообще проще, чем люди воображают. В моём случае расклад был простецкий. Текучесть кадров высокая, народа не хватает, справка - бумажка - в порядке. Да при таких данных они бы пятиклассника приняли, лишь бы он мог таскать мехлопату да не задохся в шроте - тогда пойдут комиссии, разбирательства. Неприятности, одним словом. Всё просто - нужен очередной винтик. Кто он, что он, о чём мечтает, есть ли у него вообще мечты, свои желания - никому нет дела. И так всегда. И везде. В любой стране. Ломается винтик, находят другой, вкручивают, и всё нормально.
   Думаю, мы оба были довольны. Она заполнила вакансию, я получил работу. Обоим хорошо. Идеальное совпадение интересов. В жизни такое согласие случается нечасто.
   На работу я устроился осенью. Навигация на реке вскоре заканчивалась. Через месяц мы переезжали в другой район, и вскоре я должен был расстаться с Иртышом. Я еще не знал, что пройдёт немного времени, и от Иртыша отведут огромное количество воды в казахстанскую оросительную систему. Уровень воды резко упадёт, и Иртыш перестанет быть рекой, которую я когда-то знал. Я чувствовал, что наступило время прощаться со своей привычной и такой милой для меня жизнью. Карнавал закончился. Как рано или поздно заканчивается всё в этом мире.
    
   Процесс разгрузки не отличался изощрённостью и большого ума не требовал. Зерно из вагона ссыпали прямо в бункер возле дверей вагона, под которым был установлен транспортёр. Мы с напарником, если в ту смену был напарник, открывали дверь вагона, отдирали щит, приколоченный здоровенными гвоздями изнутри вагона, и вытаскивали его наружу. После этого наступал черёд мехлопат. Мехлопата представляла собой лист дюралюминия с прикреплённым тросом и двумя отверстиями вверху, чтобы держать лист руками, а трос приводился в действие мощным электромотором. Система реле подключала мотор, когда грузчик переставал вытягивать трос. Частенько система давала сбои: реле срабатывало раньше срока, дёргая мехлопату назад и чуть не вырывая руку. Если мехлопата цеплялась за сломанную планку в полу вагона или гвоздь, то действовать надо было проворно, чтобы её освободить. Иначе трос натягивался струной и мехлопата выстреливала, как катапульта, но не так предсказуемо. Сила иногда была такая, что попадись на пути какая-нибудь бедовая голова, катиться ей с отрубями в бункер. Вообще, пережить тот год без особых травм мне помогли хорошая реакция, да привычка думать, что делаешь. Но и этого иногда было недостаточно.
   За смену в среднем выгружали вагонов восемь. Но иногда работа спорилась, вагоны подавались быстро и вдвоём мы успевали выгрузить тринадцать-четырнадцать вагонов. Хуже всего было выгружать горох. Работал я в кирзовых сапогах, которые на горохе катались как на роликах, только во все стороны. Мехлопату было затянуть сложнее, чем если бы я это делал на ледяном катке. К счастью (моему маленькому детскому счастью), горох приходилось выгружать редко.
   Частенько приходилось разгружать вагоны с мешками, чаще всего с рыбной или мясо-костной мукой. Матерчатые мешки проблемы не представляли - их можно было ухватить. Но бумажные мешки зимой - это было сурово. Вообразите бумажный мешок с кормовыми дрожжами, превратившийся в смерзшийся гладкий и скользкий сорокакилограммовый камень без каких либо зацепок. Процесс разгрузки выглядел примерно так. Выковыриваешь мешок из ряда в вагоне, берёшь поперёк как поросёнка или прижимаешь к себе, и идёшь в склад. Укладываешь этот норовящий выскользнуть из голиц камень в неустойчивый штабель. Когда выкладываешь верхние ряды или нижние, приглядываешь, чтобы тебе не скатилось что-нибудь на голову. Зыбкие получались штабеля из этих камней... Бредёшь назад, берёшь другой мешок... И так пока вагон не будет полностью выгружен. Потом валишься спиной на грязный снег и дышишь тяжело, загнанно, слушая гулкие биения своего сердца. Поднимаешься и идёшь к другому вагону и делаешь то же самое, пока не закончится смена.
   В общем, работа как работа. Конечно, докучала постоянная удушающая пыль, грязь, тошнотворный запах. Зимою добавлялся иногда просто зверский холод. Так я вообще не мерзлявый, но тогда, после изнурительной работы и бессонных ночей, мороз и ледяной ветер пробирали до печёнок. Четыре часа езды в насквозь промёрзших автобусах со многими пересадками удовольствия от работы не прибавляли. Хотя, когда приходилось добираться ночью, я рад был любой колымаге. А так нормально. Жить было можно.
  

* * *

    
   В первый рабочий день мастер привёла меня в бытовку. В высоком помещении рядами были установлены шкафы для рабочих. Недалеко от входа стояли два стола, обитые оцинкованной жестью, возле них были окрашенные суриком скамейки. Мастер, Алла, молодая женщина лет двадцати шести, показала свободный шкаф и попросила зайти к ней, как переоденусь. Тут же ко мне подскочил расхлябанный мужик лет тридцати с небольшим.
   - "Наше вам с кисточкой! Издалека прибыть изволили, гражданин?" - Манеры у него были приблатненные. Я смешался в первый момент и не нашёлся что ответить. Молча прошёл к шкафчику и стал переодеваться.
   - "Как звать, сынок?" - спросил пожилой мужчина, сидящий за столом. Я назвался. Он ещё что-то спросил.
   - "Корыто, не мельтеши", - это приятели позвали первого мужика. Они сидели за столом, играли в карты.
   Так я начал знакомство с трудовым коллективом, в котором пробыл почти год, до начала девятого класса. Приблатненного мужика звали Лёшкой, но все называли его Корыто. Второй, Трифоныч, хоть и имел несколько судимостей, но мужик был нормальный и уважаемый. Те, кто не хотели иметь дело с блатными, объединились вокруг него и так держали баланс. Кто не собирался особо задерживаться на воле, жили как бы сами по себе. От них веяло временностью положения, и к работе они относились прохладно. Просто надо было где-то работать, иначе милиция начинала помогать с трудоустройством. Первое впечатление было, что они постоянно ругаются между собой, хотя на самом деле это была такая манера разговора. Работать им было скучно. Они придумывали развлечения, которые по большей части носили предосудительный характер. То выберут кого-нибудь в качестве мишени для своего идиотского остроумия и начинают доводить человека, то вдруг разорутся, что их послали работать на плохую рампу и будут орать, пока не надоест. А основное развлечение было напиться до поросячьего визга. Увидев меня первый раз, Корыто, видимо, сразу решил сделать из меня "смешного" - человека, над которым можно безнаказанно потешаться.
    

* * *

  
   Учили жизни на заводе быстро. В один из дней первой недели я попал в пару с Андреем, крепким и необычайно моторным и проворным мужиком лет около сорока. На работу он был просто необыкновенно хваткий и ловкий, работал как заводной. Я уже знал, что одна мехлопата барахлила, выбрал себе исправную. Однако Андрей налетел на меня, с матом-перематом, разорался что он только на этой стороне работает и вообще это чуть ли не его личный инструмент - видишь я ручки здесь делал. В общем, отобрал. Я своей мехлопатой чуть не оборвал руки, до того нещадно она дёргала. Но ко второму вагону приноровился и хоть с трудом, но успевал за Андреем. Если я задерживался хоть на полминуты, Андрей был вне себя. Матерно бормоча, он не находил себе места эти считанные секунды. Хоть и мог бы мне помочь, но не помогал. Наоборот, он оставлял выгружать проход мне.
   Мы выгрузили с ним двенадцать вагонов. В конце смены он попросил меня сходить к Степану, машинисту маневрового локомотива, сказать, что всё выгружено и можно забирать вагоны. Пока я ходил, он успел выписать наряд и уйти. Работали мы на сдельной оплате - сколько сделал, столько получил. Когда я пришёл к мастеру, Алла вручила мне наряд. Я остолбенел. Там было написано сто двадцать тонн. Это три рубля шестьдесят копеек. Мы выгрузили около семисот пятидесяти тонн. Я начал разбираться. Алла ответила:
   - "Так Андрей сказал, что ты совсем плохо работал и он сам почти всё выгрузил". Я спросил, часто ли Андрей один выгружает двенадцать вагонов за смену.
   - "Двенадцать нет, но семь-восемь может", - ответила она.
   - "Но тогда, хоть как, четыре вагона мои, верно?" - Алла не могла не согласиться. Она, видать, просто не захотела связываться с напористым Андреем, а работник он был ценный. Дописала мне немного липовой работы, натянув на четыре с полтиной, и на этом урок был закончен.
   Хорошо, что Андрей так быстро ушёл. Иначе я бы начал разбираться, и неизвестно, чем бы это для меня кончилось. Андрей мог полезть в драку, а дрался он люто. Он с неимоверной яростью и бешенством, как росомаха, набрасывался на противника и не останавливался, пока не забивал того до бесчувствия. Один раз мне "посчастливилось" наблюдать такую расправу. Только что поступивший на работу грузчик украл инструменты Андрея. Знал бы он, кому дорогу перешёл... Андрей два раза приходил не в свою смену, рыскал по заводу, как ищейка. Опознав свой лом, налетел на мужика и бил того, пока Андрея кое-как не скрутили несколько грузчиков, прибежавших на дикие вопли пострадавшего. Я вёл мужика до медпункта - кровь залила ему один глаз, он шатался и ничего не соображал, только подвывал от боли.
   С Аллой у меня потом были хорошие отношения. Я её выручал, когда надо было срочно выгружать вагоны. Это случалось, если вот-вот выходил срок разгрузки, и тогда завод платил бы за простой железной дороге. Понятно, мастера за это по головке не гладили. Ну и она платила взаимностью, ставя меня на рампу получше и на более выгодную работу.
   Хотя то, что она ставила на хорошую рампу, вовсе не означало, что я там действительно буду работать. Придя туда со своими инструментами, я запросто мог обнаружить других грузчиков, которые уже начинали выгрузку моего вагона. У них были свои соображения, кому там место. Приходилось вступать с ними в горячие дебаты. До драки дело не доходило, но победа (а дело не всегда заканчивалось победой, особенно поначалу) давалась не просто.
   В редкие свободные минуты мы с ней говорили о том, о сём. Как-то она пристально поглядела на меня и спросила:
   - "Скажи честно, сколько тебе лет?" - вопрос застал меня врасплох.
   - "А зачем тебе?" - не нашёлся я, что ещё ответить.
   - "Ну скажи, ну сколько? Шестнадцать, да?"
   - "Ну, шестнадцать".
   - "Как же тебя на работу приняли?" - только этого мне не хватало, объяснять как я пришёл с документами приятеля.
   - "Я справку из районо принёс", - и внимательно смотрел, как она отреагирует.
   - "А-а-а..."
   Вроде поверила... Пронесло... Потом сказала: "Тяжело ведь на выгрузке работать. Хочешь, я поговорю с подругой, она на дробилке мастером? У них полегче...". Это была жертва с её стороны - лишиться надёжного работника. Я знал, как работают на дробилке. Перед тем как пускать комбикорм в вагон, надо было бежать к ним наверх и говорить, чтобы открыли заслонки. Там было тепло и спокойно, только монотонно шумели машины. Я представил, как надо будет ходить с заявлением; возможно, показывать опять документы... И потом, почему-то я не хотел там работать.
   - "Не, спасибо, Алла. Я уж здесь".
   - "Ну смотри. Здесь, конечно, больше зарабатывают".
   Наверное, это и была отгадка моего нежелания идти на дробилку. Здесь деньги надо было зарабатывать. Каждая копейка имела вес - треть тонны выгруженного зерна. А там - платили. Зарплату. Если завод выполнял план, давали премию. Здесь же был элемент игры и риска, здесь надо было постоянно думать, как быстрее и ловчее выполнить работу. Здесь мы сами чинили сгоревшие электрощитки, меняли предохранители, ремонтировали мехлопаты и регулировали реле, не дожидаясь электриков, потому что каждая минута простоя для нас оборачивалась невыгруженными тоннами, а значит незаработанными деньгами.  Здесь всё время надо было следить, чтобы не обманули, на повышенных тонах договариваться с главным инженером о цене выгрузки насквозь промёрзшего вагона соли, превратившегося в один шестидесятитонный камень, и потом заставить его заплатить наличными, как было обещано. В общем, надо было двигаться, всё время, надо было отвоевывать место на рампе и в жизни. И что-то во всём этом было. Может, это был мираж, но здесь я чувствовал себя свободнее. И был готов за это платить.
    

* * *

    
   Были там два интересных мужика - Степан и Вася. Обоим немного за сорок. Жили, как говорится, не-разлей-вода. Степан крепкий, мускулистый, с бочкообразной грудью, среднего роста. Мышцы спины были очень мощные. Когда он переодевался в бытовке, или летом обнажал свой торс, то было на что посмотреть. Это не была фигура атлета в обычном понимании. Но было что-то завораживающее в его крупных и ладных узловатых мышцах, ровно  покрывающих всё тело. Он это знал и, перехватив в таких случаях взгляд, улыбался и ничего не говорил. Продубленное лицо его от этой улыбки теряло обычную серьёзность и становилось немного растерянным. Вася был высокий и жилистый. Мышцами не играл, но не уступал Стёпе в силе и выносливости. Лицо было внимательное и простое. Он всегда прислушивался к Стёпе, давал ему говорить первым. Но несколько раз я видел, что когда надо было принять быстрое и ответственное решение, он брал это на себя. Они были местные и жили неподалёку в своих домах.
   Друзья ни с кем не сближались, им хватало друг друга. Работали всегда вместе, и наряд им выписывали на двоих, указывая только общий тоннаж. Ко мне относились хорошо, хотя словами это никак не выражалось. В получку, незадолго до закрытия магазина, Вася находил меня и давал три рубля, сопровождая одним словом: "Сходи". После этого брал мехлопату и оставался работать на моём месте, хотя за бутылкой они могли бы сходить и сами.
   Я шёл в местный магазин, где бойкая Машутка, продавщица средних лет, снабжала меня бутылкой водки и плавленым сырком. Когда я пришёл первый раз, она моментально выспросила, кто я и откуда и что здесь делаю и кто послал. Я не знал, насколько ей можно доверить в последнем вопросе, так что промолчал.
   - "А ты не со Стёпой работаешь?" - зашла она с другого конца, сразу попав в яблочко. - "Только сам не пей с ними, молодой ещё".
   После смены в таких случаях Стёпа с Васей мылись в душе, одевались, расчёсывали волосы и быстро накрывали на газетке импровизированный стол. Приглашали меня посидеть. Угощали домашней снедью, выпить никогда не предлагали, да я бы и не стал. Потом я тоже стал покупать к общему столу какой-нибудь колбасы, но они это дело быстро пресекли: "Не надо. У нас на всех хватит". Говорили немного, меня тоже не расспрашивали. Не были они любопытными. Вопросы задавал больше я. Прежде чем ответить, глядели друга на друга, как бы решая кому отвечать. Отвечал Стёпа, Вася мог что-нибудь добавить. Таким образом я узнал много интересного, и без этих посиделок жизнь моя на заводе была бы сложнее, а она и так мёдом не казалась.
   Один раз я уже заканчивал выгружать вагон с мясо-костной мукой. Осталось ряда два мешков. Наверное, вид у меня был не очень бодрый. Мимо проходили Стёпа с Васей. Вася, увидев меня, подошёл и заглянул в вагон. Не говоря ни слова, сложил инструменты в свободной части вагона и начал таскать мешки. Стёпа молчаливо и охотно тут же присоединился к нему. Закончив, Вася сказал: "Иди в бытовку, локомотивщики твой вагон утянут". Я взял у них кое-что, помочь отнести в бытовку.

* * *

    
   С остальными мастерами отношения были ни плохие, ни хорошие. Ухо надо было держать всё равно востро - могли обмануть. Мастер Савельев был бодрый мужчина семидесяти лет. Именно мужчина, и именно бодрый, назвать его стариком язык не поворачивался, до того он хорошо сохранился. Единственное, что выдавало его возраст, была походка. Когда он полубегом, быстрыми мелкими шажками передвигался по территории, он как-то по-стариковски наклонялся вперёд.
   С ним у меня был случай. На разгрузку муки россыпью были какие-то смехотворные расценки, а работа была тяжёлая и занимала много времени. Бункер под вагоном часто забивался, надо было постоянно чистить. Поэтому обычно просто договаривались, сколько заплатят, а что мастер напишет в наряде, его дело. Десять рублей была стандартная цена. Савельев сказал мне, что напишет акт, будто мехлопата не работала, и я выгружал вагон вручную. Я согласился.
   В день получки я недосчитался где-то десяти рублей и пошёл разбираться в бухгалтерию. Мои наряды были у крупной женщины с неприятным,  злым лицом. Я быстро пролистал пачку нарядов и обнаружил, что за выгрузку муки мне начислили меньше двух рублей. Акт Савельева был там же. Выяснилось, что она рассчитала мне выгрузку по обычной расценке. Я ей показал на акт:
   - "Вот же акт, что мехлопата не работала".
   Она со злом, торжествующе сказала:
   - "Я звонила электрикам, они сказали, что всё работало!"
   - "Кто ж тебя, такую умную, просил им звонить?" - она покраснела, и вдруг завизжала, заорала на меня, неся околесицу. Я отступил к двери со словами: "Тебе лечиться надо, дура!"
   Женщины, сидящие с ней в одной комнате, накинулись на неё: "Перестань, Клавка! Разоралась!.." Мне тоже досталось.
   Позже я рассказал об этом случае Стёпе с Васей. Они добродушно посмеялись и сказали, что Савельев не одного меня так обманывает. Такой акт должны подписать электрики, чтобы он сработал наверняка. А наряды посоветовали не передавать через мастера, а собирать всё до кучи и самому относить к другой женщине, Лиде. Она тоже рассчитывает наряды.
   - "Купи ей конфет, "Батончики". Она любит". В следующий раз я так и сделал, но конфеты Лида не взяла, сказала: "Сам съешь". Я, конечно, съел.
    

* * *

  
   Корыто не оставлял меня в покое. В самом начале работы мой шкафчик в бытовке кто-то взломал, хотя брать там было нечего. Я сильно подозревал Корыто, но ведь не пойман, не вор. Заметив, что я иногда разговариваю с Аллой, начал распускать сплетни и при всех делать грязные намёки. В общем, неугомонный был мужичонка. Проходя мимо рампы, где я работал, мог как бы невзначай уронить щит. Отключал рубильник мехлопат, утаскивал мои инструменты. Я ему говорил, что наскребёт он на свой хребёт, но его это только раззадоривало. Я понимал, что объяснять ему что-либо кулаками тоже бесполезно. Да и не справиться мне с ним. К тому же, тронь я его, приятели быстро соберутся мне отомстить. Что другое, а для этого они очень даже дружные, в момент соберутся, даром что между собой всё время собачатся. Но и дальше пускать дело на самотёк было нельзя. Корыто мне надоел хуже горькой редьки, и я начал присматривать, как бы его получше отблагодарить, желательно за всё сразу.
    

* * *

    
   Бывало, приходилось задерживаться после вечерней смены, и тогда последний автобус "делал ручкой". Я оставался ночевать в бытовке, постелив на пол мешки из-под рыбной муки и какое мог найти тряпьё. Утром я в таких случаях ехал не в школу, а домой. Надо было переодеться и хоть чуть-чуть ещё поспать, иначе я просто разбил бы голову об стол. В этой школе были столы, а не парты, и ученики сидели на табуретках.
   В школе я тогда появлялся ко второму уроку. Не оправдываясь, терпеливо выслушивал выговор учительницы и честно признавался что проспал. Учился я хорошо, так что пропуски сходили мне с рук. После этого я развивал активную деятельность по приобщению к нетленным сокровищам - знаниям. (К слову сказать, тезис об их нетленности не столь очевиден в свете диалектического развития мира, как выяснилось потом.) Я делал домашние задания за сегодня, завтра, используя перемены и менее напряженные уроки. Глотал абзацы учебников, заучивал теоремы, правила грамматики и химические формулы. По литературе надо было читать толстые книги, но вместо этого я читал краткие статьи в учебнике русской литературы да внимательно слушал, что говорили на уроках. Когда мне было читать книги...
    

В школе

    
   Одноклассники не одобряли мою тягу к знаниям и активность на уроках - в классе тон задавали хулиганистые двоечники. В этой школе я учился с начала учебного года, переведясь ещё до того как мы переехали в другой район. Так что я был чужаком. К отличникам вообще всегда настороженное отношение, а тут двойное бремя - и отличник, и чужой. Хотя в тот год я не был круглым отличником. Меня не трогали, но равновесие было хрупкое и могло быть нарушено в любой момент.
   В первые дни произошёл эпизод, который определил мой статус в новой школе. Вертлявый парнишка, обязательная принадлежность таких компаний для роли живца, несильно пнул меня сзади. Я быстро повернулся назад и увидел его невинную физиономию. Позади в ожидании стояли приятели. Что я знал точно, это что спускать нельзя. Я развёл руками, как бы показывая что, мол, бывает. Затем мгновенно метнулся вперёд, сгрёб живца за грудки, поддернул к себе, чтобы он потерял равновесие, и с подножкой, со всего размаху, безжалостно бросил его на пол. Приятели двинулись вперёд. Я быстро наклонился, сгрёб в правую руку табуретку за ножку возле сиденья, и тоже шагнул вперёд. До драки дело не дошло. На последовавший поток мата я не ответил ни слова. Усмехнулся, глядя в упор на их заводилу, бросил им под ноги табуретку и вышел из класса.
   В коридоре меня начала бить нервная дрожь. Всё же я был эмоциональный парнишка. Поднялся до последней лестничной площадки, откуда вела уже приставная лестница на чердак школы, и стал приседать и отжиматься от пола до изнеможения, пытаясь перебить дрожь. Мало-помалу успокоился.
   Девчонки наябедничали учительнице, та сказала завучу. На моё счастье, Шабанова Валентина Александровна была хотя и грубоватая, властная, но хорошая и умная женщина. Она пришла после следующего урока, вывела меня в широкий школьный коридор, усадила на стул. Села рядом сама. Помолчала.
   - "А сможешь так, один?"
   - "Смогу".
   - "Ну и правильно. Не связывайся с этими обормотами. У них одна дорога - тюрьма. Ладно, потерпи. Что-нибудь придумаю."
   Слово своё она сдержала. В конце учебного года, оставшись временно за директора, перевела в параллельный класс. Директор школы относился ко мне сначала с подозрением, потом невзлюбил. Чем-то не понравилась моя личность бывшему начальнику колонии для малолетних преступников. Валентина Александровна это, конечно, знала, но тем не менее пошла наперекор директору. По дороге в новый класс обронила: "Так оно вернее будет. От него не знаешь что ждать. Где ты ему дорогу перешёл?.." Я молчал. Ответа не требовалось.
   Тон в новом классе задавали ударники и отличники. В классе училось много детей родителей с каким-то положением, и я так понимаю, класс и был сформирован по такому принципу, чтобы дать им возможность учиться. И правда, там было веселее.
   Хорошая была тётка... И умная. Вскоре я сошёлся с одним одноклассником. Отношения не были очень близкими, скорее приятельскими. Валентина Александровна как-то остановила меня в коридоре.
   - "Видела тебя с Осиным. Я у него классным руководителем долго была.   Повнимательней будь. Особо не подпускай", - и отошла. Как в воду глядела. За моё хорошее отношение подкузьмил он меня своим болтливым языком и жадностью.
    

* * *

    
   После случая с "живцом" два раза в школу приходили какие-то великовозрастные парни. Были они связаны с моими одноклассниками или нет - я так и не узнал. Первый раз не был готов, не ожидал нападения. Проходил в коридоре мимо стоящих у окна незнакомых парней, и ни с того ни с сего получил удар сначала в живот, потом по голове. Как мог, отблагодарил за внимание, особо не церемонясь. После этого был настороже. Через неделю, увидев при выходе из школы группу парней, стоящих у школьной калитки, пошёл в другую сторону. Не помогло.
   - "Эй, длинный, иди сюда! Дело есть."
   - "У тебя дело, кубик, ты и иди."
   - "Ладно, мы люди не гордые".
   Бежать не было смысла. Не сегодня, так завтра. Вопрос, похоже, сам по себе не умрёт. Пока они не спеша подходили, я достал из сумки что-то типа молотка, на самом деле болт для крепления рельс к бетонным шпалам, своего рода железнодорожный костыль. Я их брал в кузнице железнодорожных мастерских, забивать крючья в пойманные на Иртыше брёвна. Брёвна были скользкие, вертелись в воде. Вбить крюк было непросто, особенно в холодное время. А делать это надо было быстро - лодку моментально сносило течение, и потом нужно было долго возвращаться назад вдоль берега, буксируя за собой пойманные брёвна. Руки мёрзли, иногда импровизированный молоток выскальзывал из рук в воду, так что в лодке я всегда держал запас этих болтов.
   Вперёд выступил светлый ладный парень лет восемнадцати.
   - "Ну и что ты будешь с этой штукой делать, сосунок?" В ответ я молча размахнулся и описал молотком дугу в его сторону. Он ловко, без лишних движений на всякий случай отпрянул.
   - "Какие мы сердитые", - спокойно сказал он. Я приготовился к кровопролитной драке.
   - "Ладно, живи", - парень смотрел на меня по-прежнему спокойно и изучающе. Повернулся к своей свите: "Не трогайте его". И пошёл в сторону. Приятели потянулись за ним, бросая недоумённые взгляды то на своего предводителя, то на меня, так и стоящего наготове с болтом в руке.
   В тот год я встретил его ещё несколько раз - случайно, в разных местах. Каждый раз он подходил, задавал какой-нибудь нейтральный вопрос, выслушивал ответ и прощался. Потом он пропал.
   Встретил я его лет через девять после окончания школы, в местном отделении милиции. Я пришёл хлопотать насчёт прописки по возвращении в Омск после учёбы, а он пришёл становиться на учёт как вернувшийся из мест заключения. На удивление, он узнал меня, сам подошёл и начал торопливо, с матом и блатным жаргоном рассказывать о своей непутёвой жизни. Три срока позади, теперь разворошили старое дело, подельники могут сдать... А снова туда неохота... Чем я мог ему помочь?.. Я сам был на перепутье в то время, решал, как жить дальше. Ему сказал, что ты сам выбрал эту дорогу, винить некого. Ты был сильный парень, но тебя сломали. Это был диагноз, и неутешительный. Наверное, он сам это знал. Но болезнь не начинают лечить без диагноза, каким бы страшным он не был. Я смотрел на него и видел школьный двор и его - бесстрашного, ладного, уверенного в себе силой своего гибкого крепкого тела. Мало этого, приятель, чтобы не заблудиться по жизни. Мало уметь увернуться от молотка. Главное-то, похоже, суметь найти свою дорогу и до конца пройти по ней. А уж на этой дороге придётся иметь дело с тем, что покруче любого молотка. И калечит, уродует, крошит всё в труху оно не снаружи, а изнутри. Он смотрел на меня, и какая-то загнанная тоска была в его некогда спокойных и уверенных глазах. Тюрьмы он не боялся.
    

Происшествия

    
   Однажды произошёл случай, который чуть не отправил меня в могилу. В ячменной муке, нагруженной в вагон россыпью, я проделал мехлопатой тоннель в дальний угол вагона. Сделал я это то ли не соображая от усталости, то ли играя с мукой, как дети в песочек. Работал в ту смену я один. Затянув мехлопату в вагон, направил её понизу тоннеля. Когда мехлопата тронулась, она подрезала снизу стену из муки и все эти тонны рухнули мне на спину. Несколько мгновений я ощущал неимоверную тяжесть. Напрягся так, что в голове мелькнула мысль: "Всё, жилы лопнут!" Ни до, ни после я никогда больше не ощущал такой тяжести. В конце концов, я высунул голову наверх. От мучной пыли ничего не видел, но чувствовал, что мука достаёт до подбородка. Сработавшая мехлопата, стоявшая в момент падения муки вертикально, утащила сколько-то муки, и это тоже, видать, помогло. Сантиметров на десять повыше, и мне конец - я бы задохнулся. Упади на пол - то же самое. Пронесло. На этот раз пронесло.

* * *

  
   Как-то зимой мы вдвоем с напарником загружали вагоны комбикормом в ночную смену. Поставили щиты, поверх щитов натянули мешковину - на тот случай, если не уследим за уровнем комбикорма и он начнёт сыпаться через щит. Потом опустили в люки на крыше вагона трубы и открыли заглушки. Комбикорм посыпался в вагоны.
   Это был вагон с лёгким птичьим комбикормом, так что набивать его надо было под крышу. Теперь трудно сказать, кто виноват и как оно вообще так получилось (в жизни спотыкаешься на ровном месте). Тем не менее, случилось так, что пока я забивал вагон комбикормом с одной стороны, или ещё до того как я начал, мой напарник забил под крышу одну сторону вдоль боковой стенки вагона и ушёл в бытовку дремать. Я же двигался по периметру вагона и в итоге, доползя до торца вагона, обнаружил, что запечатал сам себя. Вроде бы ничего страшного, но проблема была в том что у меня было совсем маленькое пространство. Я просто мог задохнуться, если напарник не халтурил и добросовестно забил комбикормом всю свою сторону до верха. Крыша железная. Известная своим качеством "вагонка" (доски, из которых сделан вагон) воздуха практически не пропускает.
   Времени у меня было немного. В первую минуту, когда я убедился, что напарник сработал на совесть, меня охватила паника. На инструктаже по технике безопасности нас предупреждали о таких случаях. Я как-то не придал им значения, легкомысленно решив, что это только по пьяной лавочке можно совершить такую глупость - задохнуться в комбикорме. И вот я лежу на животе в самом торце вагона. Переносная лампа освещает перед моим лицом тёмные доски "вагонки" и кусочек крыши вагона. Всё жизненное пространство скукожилось до размера гроба. Мне было жарко и становилось трудно дышать. Кричать или стучать бесполезно - два часа ночи, на улице мороз. Народу в ночную смену немного, да и те забились по тёплым углам. Я решил выбираться, где грузил напарник - с той стороны дверь была открыта и, скорее всего, уровень комбикорма был ниже. Со своей стороны я запечатал себя как на вечное хранение. Так же оставалась возможность, что на другой стороне до воздуха ближе, чем я думаю. Развернуться было невозможно, поэтому начал перебрасывать комбикорм к голове, помогая себе ногами. Мне было жарко. Пот бежал с меня просто ручьями. Я хватал воздух ртом, как рыба, но его становилось всё меньше, и я начал задыхаться. И ещё я понимал, что голова перестает соображать. Требовалось всё большее усилие, чтобы продолжать работать и не терять сознание. Наверное, я всё-таки терял его, может только на мгновения, потому что помню такое чувство, будто просыпался. Я не сразу осознал, что одна нога вышла наружу - по-видимому, уже совсем плохо соображал. Но когда это до меня дошло, я бросил плицу и уже не дыша, помогая руками и извиваясь телом как уж, вывернулся из своей западни. Я лежал на спине возле щита и первые минуты не чувствовал ничего, кроме счастья дышать воздухом. Сознание постепенно возвращалось ко мне. Потом, ползая на четвереньках, нащупал провод переносной лампы, оставленной в комбикорме. Кое-как, с нескольких попыток, вытянул её за провод. Казенное имущество терять не полагалось - порядок есть порядок. Об оставленной в комбикорме плице вспомнил только в бытовке.
   Через полчаса уже забыл об этом приключении. Вспомнил о нём только через несколько дней, когда снова пришлось грузить вагоны. На сей раз я начал забрасывать комбикорм с торца вагона. Хорошего помаленьку. Событие я расценил как свою промашку и было досадно, что так глупо попался в ловушку. Впервые задумался, как хрупка человеческая жизнь, и, в то же время, сколько запаса заложено в нас природой. Я начал понимать, что должен сказать спасибо своим предкам за то, что принимал как само собой разумеющееся - выносливость, силу, мгновенную реакцию и способность с математической точностью, без эмоций принимать решение в экстремальных ситуациях. Думаю, для некоторых это событие могло бы стать достоянием инструкций по правилам техники безопасности при проведении погрузочно-разгрузочных работ, а именно в той их части, где приводятся примеры несчастных случаев на производстве, когда работники пренебрегают правилами. И уж совсем было бы обидно, если бы я пал на трудовом фронте под чужой фамилией.

Лёшка - Корыто

    За окном забрезжил тихий, безветренный калифорнийский рассвет. А меня снова уносит в ту зиму. Я вижу метель и густой снегопад. Ветер и холод загнали народ в бытовки и маленькие избушки на рампах, в которых грузчики пережидают смену вагонов. Рельсы подъездных путей лежат вровень со снегом. Поперёк рельс лежит мертвецки пьяный мужик, которого я только что заметил. Это Лёшка-Корыто. Из летящего снега тёмной массой медленно надвигается вагон. Колёса, накатываясь на свежий снег, издают тонкий одинокий звук, который не может заглушить даже ветер. Вагон медленно приближается к пьяному. Никто не видит это кроме меня. Я колеблюсь. Я могу продолжать свой путь. Никто никогда не обвинит меня, если через несколько секунд он будет мёртв. В такую метель кто что разглядит... Я чувствую радостное мстительное чувство, глядя на приближающийся вагон. Остаётся метров пятнадцать. Я всё ещё могу его спасти, но стою на месте.
   Я бы предпочёл не заметить его. Корыто, с моей точки зрения, мразь полная. И тут - такая возможность расквитаться за всё. Мой мозг, как вычислительная машина, выдаёт решение. Я рванулся по направлению к уже близкому и такому высокому теперь вагону. Схватил Корыто за щиколотки и потянул с путей. Голова в засаленной кроличьей шапке стукается об рельс, шапка соскальзывает с головы и остаётся лежать на рельсе. Через мгновения колесо вагона, не покачнувшись, переезжает шапку.
   Я бросаю его ноги на снег. Брюки задираются, и я вижу волосатые ноги и ярко-красные носки. Мгновение с удивлением смотрю на носки - это какой-то детский цвет, мужчины таких не носят. Я поворачиваюсь и иду прочь, испытывая такое чувство, будто только что брал руками что-то грязное, противное. Зачерпываю снег и тщательно тру руки. Снег тает, грязными капельками сбегает с рук, неслышно капает в чистый белый снег. Руки краснеют.
   "Живи, дурак", - думаю я, - "Охота мне с твоей кровью на руках жить". И вдруг понимаю, что спас Лёшку совсем не поэтому. Переступил бы я через его смерть. Ничего бы со мной не случилось и не дрогнула бы ни единая жилка в моей душе. Спас я его потому, что даже за всю его мразь смерть слишком суровое наказание - я так решил. И больше ничего.
    

* * *

    
   Спустя два дня Корыто снова приставал ко мне. Закончив смену, я переодевался в бытовке, сидя у своего шкафчика. Он стоял передо мной и нёс очередную ахинею. На сей раз я спокойно смотрел, как он выкобеливается. Потом скучным голосом сказал:
   - "Послушай, Лёша", - Лёшка даже оглянулся посмотреть, к кому это я обращаюсь - его иначе как Корыто не называли, - "Ты вот взрослый мужик, а ведёшь себя как трёхлетний ребёнок. Тебе самому-то не надоело? Я вот пацан, может в два раза тебя младше, но сдаётся мне, что мозгов у меня по крайней мере в два раза больше". Последовала пауза, после чего все, кто был в бытовке, подавились от смеха. Смеялись нарочито громко, злорадно - Корыто, мягко говоря, недолюбливали. Лёшка завертелся на месте, со злым лицом накинулся на ближайшего к нему мужика:
   - "Чего ржёшь, козёл!" - на что мужик ответил смехом. Попозже, ещё раз он попытался взять реванш, но снова не получилось.
   Мозгов у него, и правда, было немного. В начале марта они с приятелями напились, и в пьяном жару у склада с мелом поспорили о чём-то. Этот идиот не нашёл лучше аргумента, чем пырнуть дружка ножом. Тот кое-как выжил. После этого случая я уже не был уверен, правильно ли я тогда стащил его с рельс. Так и не решил для себя. Обоих я больше никогда не видел, а ещё лучше, если бы никогда и не знал. Но, к сожалению, такие лёшки в том или ином виде живут среди людей.
    

Надо вставать! Надо идти!

   Ну вот и всё. Скоро совсем рассветёт. Надо вставать, надо идти. Надо жить! Месяц назад я вышел из самолёта в тёплую южно-калифорнийскую ночь. На расстоянии пяти часов лёта осталось занесённое снегом Торонто. Утром я должен был уже начать проект, который подрядился сделать для компании. С того дня работаю по десять-одиннадцять часов в день, на выходные - в Торонто. Если остаюсь здесь, то тогда и в выходной забегаю на работу - то одно вспомнишь или придумаешь, то другое, и хочется быстрее проверить. Старший сын, школьник, хорошо помогает по системной части, используя телефон и электронную почту. Вдвоём у нас дело спорится. Так-то я работаю в основном из дома, навещая клиентов по мере надобности, а остальное время соединяюсь с мощными компьютерами через Интернет или специальные линии. Но здесь особый случай. Это американское отделение крупной японской компании, свои секреты предпочитают за стены не выносить. Я делаю довесок к оборудованию, которое только через восемь месяцев увидит свет. Часть работы, связанную с математикой, буду делать дома. Потом вернусь, чтобы уже окончательно запустить всю систему.
   Через двадцать минут я кручу педали велосипеда. Ещё минут двадцать пять, и я засяду в своём закутке, окружённый компьютерами, проводами, распределителями. И незаметно, в напряжении, пробегут очередные десять-одиннадцать часов жизни. И я их почти не замечу и не запомню. Но работать мне нравится. Беру проект целиком или самостоятельный кусок проекта, договариваюсь о цене, и делаю его как считаю нужным, добиваясь оговорённого договором результата. Чтобы выполнить проект, приходится заниматься и математикой, и системными разработками, и программированием одновременно - как говорится, на все руки от скуки. Попутно публикую статьи, кое-что патентую. В общем, нормально, жить можно.
   Всё ещё рано. Одинокий автомобиль стоит на перекрёстке, ждёт зелёного сигнала. В Арвайне они переключаются долго. И в Сиэтле. И в том городишке с дорожным названием - Федеральный Путь. И - где ещё?... Где же был этот непрерывный моросящий дождь и постоянная сырость?... Там ещё был такой весёлый мужик в гараже... Ванкувер? Да нет, это было где-то в США... Нью Хэмпшир? Не помню. Да какая разница... Хоть бы мне сроду не знать этих хэмпширов... Да только прижала жизнь в лихолетье, когда по всем швам трещала разграбляемая, отданная на откуп безжалостным "своим"  и заморским победителям страна, где я вырос. "Своим"... Какие они мне свои. Как в поговорке: "Эти "свои" за холмом лошадь доедают". Да, как щелчком вышибла жизнь меня из родимых мест и забросила в чужое и неуютное далёка. Но человек такая тварь - цепляется, выживает, а то и более того. Главное - не останавливаться, двигаться и двигаться. Один раз живёшь, так и используй свою жизнь сам. А то много охотников чужими жизнями распоряжаться. Перебьются...
   Пока мы стоим, подъезжает ещё один ранний велосипедист. Пожилой мужчина, почти старик, останавливается возле меня.
   - "Не спится, парень?", - вопрос, вообще говоря, не характерный для американцев. Но это Калифорния, маленький городок, народ здесь, кто победнее, простой и открытый. Я уже начинаю привыкать.
   - "Не спится", - просто отвечаю я. Акцент не удивляет его.
   - "Мне тоже. Всё думаю", - я с интересом смотрю на него. Наверное, ему есть о чём подумать. Судя по его виду и старенькому, со следами неумелой подкраски велосипеду, жизнь у него по крайней мере не очень обеспеченная.
   - "Я тоже", - теперь его черёд внимательно поглядеть мне в глаза.
   Переключился светофор. Он кивает головой, пропуская меня вперёд. Я делаю жест, одновременно означающий и прощание и благодарность, и нажимаю на педали. Оглядываюсь назад и вижу, что старик замечает и машет мне рукой. Сворачиваю к спуску в долину, где вдоль реки идёт велосипедная дорожка. Река собственно и не река, так, ручей с широким руслом, огороженный бетонным парапетом. В редкие зимние дожди здесь бывает много воды.
  

Эпилог

    
   Я кручу педали, проезжая уже такие знакомые повороты, спуски, мосты. Под одним из них живёт бомж, опустившийся мужчина лет тридцати-сорока, точнее трудно сказать. Попозже, когда на дорожке наступит оживление от велосипедистов, утренних бегунов и ходоков,  он выйдет к самой обочине и начнёт на виду у всех мочиться. Мимо будут двигаться люди, не замечая его. Так он заявляет миру о своём законченном существовании. Когда-нибудь и это надоест ему, как и всё остальное, за что он брался в своей жизни.
   Человек должен двигаться к цели, чтобы оставаться человеком. К Своей Цели. Он не может останавливаться, таковы фундаментальные законы природы. А этот давно остановился и с тех пор больше не живёт. Человек рождён, создан эволюционно природой, чтобы жить, чтобы двигаться и развиваться. Жизнь каждого человека - это генезис развития всего человечества, точно так же как в утробе матери он повторяет стадии эволюционного процесса, приведшего в итоге к человеку временами более-менее разумному. И начиная с того, чтобы просто заработать себе кусок хлеба, поднимаешься по ступеням своего развития и начинаешь уважать себя и свой разум, и ощущать свое человеческое достоинство и потребность в нём. И всё острее чувствуешь потребность в свободе и становится трудно дышать, если её не хватает. И в какой-то момент понимаешь, что готов платить за это цену, о которой раньше и помыслить не мог.
   В человеке есть много чего. Вполне достаточно, чтобы достойно прожить свою единственную и неповторимую жизнь. А что надо для этого? О всех говорить не буду, но для таких, как я, главное, чтобы особо не мешали и не лезли в мозги и душу. Да, люди живут в сообществах, они социальные существа, такими нас сделала эволюция, и только благодаря этому человечество развилось. Но всё хорошо в меру. Не надо меня опекать, не надо обо мне заботиться, но и не надо манипулировать мной и перекрывать кислород. Я сам защищу себя - смешно даже думать, что кто-то это сделает это за меня. Я могу заработать себе столько, что мне не надо будет думать о деньгах. Но меня не должны душить налогами, на моей шее не должны сидеть ожиревшие и разложившиеся чиновники всех мастей, от которых зараза лёгкой наживы, моральной нечистоплотности и унижения достоинства людей распространяется по всему обществу. Я сам разберусь, что почём, и сделаю всё как надо, по-человечески, и для себя и где смогу для других. Решал же я как-то свои проблемы до сих пор. Ну и дальше смогу решать. Я верю в свой разум и в свою цельность, и как биологического существа, и как человека. И на кого человек действительно может и должен полагаться в этом мире, это он сам. Его надо этому учить, он к этому должен стремиться.
   Не так уж сложно всё в этой жизни. Может человек сам разобраться во всём, сам за себя отвечать, сам за себя постоять, когда надо, и договориться со своими собратьями для общих дел. Главное, чтобы он сам верил в это, и чтобы руки у него не были связаны. А как раз свободу и эту веру в свой разум у него в первую очередь норовят отобрать. Кое-где даже накормить накормят. Ладно, ешь, разве ж хороший хозяин свою скотину будет гробить? Но свободу, это нет. Это только через ваш труп. Получается, судя по результатам...
   Старик и бродяга... Чем-то похожи... Они живут в своей стране. Не сильно она им помогает, конечно. Вообще не помогает, что уж там говорить. А ведь держаться будут до последнего, скорее всего, уж очень много ниточек их связывает с этой страной. А помощь... Да они и не поймут, о чём это я. Всегда так по-звериному и было - сам за себя и не надейся ни на кого. Как сын говорит, человек, он кто - он зверь, биологическое существо не в меньшей степени, чем социальное, но его даже этого знания лишили, заставляют о себе чёрт знает что думать. И наверх тоже не пускают, чтобы действительно стать Человеком. Правильно он говорит, так и есть. Сам-то я до этого не дошёл. Мусора в голове много, что ли, по жизни накопилось, а он чувствует, что почём, как оно на самом-то деле... Сказать, что те двое любят свою страну?.. Не знаю, но какие-то чувства к ней есть. Так ведь и у меня есть к своей. Вернее, к той что когда-то была. И как у них, у меня там было и хорошее, и мордой об стол привечали. Всё как у людей, как везде - обижаться не на что, зря народ обиды придумывает - я таких много встречал. А то, что меня может почаще, чем других, "мордой об стол", так это понятно, почему. Такие, как я, своими нигде не будут, потому как всегда сами по себе. Мне даже рта не надо раскрывать - люди всё равно чувствуют. А такое нигде не прощают. Так, терпят, где больше, где меньше, пока нужен. Со мной одним, что ли, так обращались и обращаются. Это как закон тяготения для сегодняшнего уровня развития людей и сегодняшней ситуации. Страна здесь не при чём.
   Везде одно правило игры - выживай, как можешь. И по-большому счёту, это правильно - человек должен напрягать все свои силёнки, иначе одна дорога - вниз. Но к этому надо добавить один момент. Человек существо социальное, вся его эволюция на этом основана. И то, что каждый должен выживать в отдельности, как это дело поставлено сейчас, против его природы. И лучше, и легче выживать в своей стране, как эти двое (а ещё лучше нормально жить, однако это я размечтался...) и в сообществе подобных. Но кое-где приходится доплачивать за такую привилегию. И плата порой такая, что и не потянуть некоторым. А раз не по карману, о чём разговор. Как-то не хочется отдавать контроль над своей жизнью разным клоунам, дорвавшимся до власти, и жить по их указке. И сила за ними, и наглость без предела, потому как отпор не привыкли получать - не дают им отпора. А кто его как не сами люди должны давать? Вот так оно устроено в этом мире. Где лучше, где хуже, а, в общем, везде одинаково. Народ везде быдло и обращаются с ним соответственно тому, какой он может дать отпор. Да не все это понимают. Человека легко купить... Дёшево народ продаётся, ой дёшево... За побрякушки, как в былые времена дикари "за бусы", за иллюзию спокойствия и безопасности. "Великий Инквизитор" Достоевского знал что говорил, когда поделил всех людей на две неравные части. Но умолчал, старый, лукаво ещё об одной, о тех, которые не отдадут свою свободу ни за чужие идеи, слепо принятые на веру, ни за кусок хлеба. У которых своя голова на плечах, но только не хотят они топтать ближних и подавлять их волю. А таких много, и дальше будет всё больше. И когда их будет много, тогда количество перейдёт в качество, и они устроят другую жизнь.
   Будет, будет по-другому когда-нибудь. Разум человеческий развивается, пусть не по прямой, но развивается. И дойдёт до такого уровня, что станет неприемлемо ему такое положение дел. И тогда люди будут жить по-другому, ограничив аппетиты, власть и хватательные инстинкты определённых особей, которые всегда будут в силу животной природы человека. Но только тогда они будут знать своё место, а не загаживать нам мозги сказками об их солнцеподобности со всех страниц газет и телеэкранов. Можно это сделать, можно... А пока как умеем. Хотя бы побольше верёвочек оборвать, чтобы не так дёргаться от того что у какого-нибудь солнцеподобного в башке очередная дурь завелась, да мозги свои очищать от мусора и другим помогать в этом. И - жить на всю катушку, познавая, принимая и понимая этот замечательный, всегда меняющийся, всегда новый и бесконечный мир.
  
   Дорогу перебегает выскочивший из низких придорожных кустов заяц, и поток моих мыслей прерывается. Свежий ветерок сопротивляется, толкает назад. Нет, приятель, назад мне нельзя. Я должен идти вперёд. Всё время вперёд. До самого конца.
  
  
    
  
  
  

  
  
  
  
  
  
  
   На лыжных трассах
  
  
  
  
  

Предисловие

  
   Я думал, как назвать рассказ, где повествуется о моих занятиях беговыми лыжами в старших классах. Занятиях вроде бы любительских, поскольку я никогда не посещал лыжную секцию, и в смысле техники, то есть как правильно бегать на лыжах, был самоучкой. Но всё же я любил беговые лыжи, и с ними у меня до сих пор связано много приятных воспоминаний. Есть, правда, и неприятные, когда я сильно травмировался. Но тут уж, как говорится, любишь с горочки кататься, люби и саночки возить. За всё надо платить. И говоря это, я имею в виду именно "всё".
   Возвращаясь к теме этой истории, хочу сказать, что самые сильные впечатления были всё-таки связаны с лыжными гонками. Я, тогда по сути ещё мальчишка, на равных состязался со взрослыми лыжниками. И происходила эта борьба на лыжной трассе. И слово это, трасса, с тех пор ассоциируется у меня именно с трассой лыжной. И ещё сразу приходит ощущение борьбы, жёсткой и бескомпромиссной. И поражения - обидного, но принятого и осмысленного. И много чего ещё стоит за этим красивым и ясным, и таким волнующим для меня словом. Так что я решил, что лучше мне названия для такого рассказа не придумать, и пробовать нечего. От добра добра не ищут. Хотя, кто как...
  

Первые лыжи

  
   На лыжи я встал рано, лет в пять. Ещё когда мы жили на Дальнем Востоке, в городе Свободном, отец купил нам с сестрой лыжи. Я очень обрадовался, и с нетерпением крутился вокруг отца, пока он приделывал ременные крепления. Недалеко от дома была небольшая река, приток своенравной Зеи. Берега её были невысокими , даже по моим пятилетним меркам, но зато крутые. Я сразу замыслил скатиться с берега на этих новеньких лыжах, поблескивающих чёрной краской.
   Но жизнь, по обыкновению, сразу начала вносить весьма существенные коррективы в мои наивные планы. Оказалось, что даже ходить на лыжах не так-то просто. Потом ещё эти палки. Непонятно было, что с ними делать, и зачем они вообще нужны. Мне они мешали. Тем не менее, до темноты я кругами ходил по двору. Мне нравилось смотреть, как лыжи уминают снег, и что за мной остаётся настоящая лыжня. Такая же, какую оставляли ребятишки постарше или даже взрослые. И это грело душу. Потом, лыжи были такие новенькие, такие красивые, я ими просто любовался. Ходил по двору и смотрел, как носки лыж наезжают на снег. Или останавливался и оглядывался на самую настоящую лыжню, которую я сделал сам. Лыжи, правда, разъезжались, или, наоборот, скрещивались, и это приносило некоторые неудобства в виде падений в разные стороны. Упав, я долго выворачивал лыжи, возвращая их в нормальное положение, потом с помощью палок пытался встать так, чтобы валенки не вылетели из креплений. Но они всё равно часто вылетали, и тогда я снимал давно намокшие рукавички, расстёгивал ремни креплений, и надевал лыжи. Влажные пальцы мгновенно примерзали, как бы прилипали, к холодным металлическим скобкам креплений, как это обычно бывает на морозе. Руки от мокрых рукавичек и их частых сниманий замёрзли. Я дышал внутрь рукавичек, как меня научили старшие ребятишки, и быстро одевал их на руки. Становилось немного теплее, но ненадолго.
   Потом, когда стемнело, и стало совсем плохо видно лыжню, я подошёл к подъезду нашего деревянного двухэтажного дома, снял лыжи, и потащил их с палками домой. Пока я дошёл до нашей двери, лыжи несколько раз выскальзывали из моих рук и оглушительно падали на пол коридора. Однако дома мне быстро дали понять, что прежде чем затаскивать лыжи домой, их надо очистить от снега. Оставив палки, я опять вернулся на улицу и уже совсем оледенелыми руками почистил лыжи. А с берега той реки я так никогда и не съехал. Так оно обычно и бывает в жизни. И вроде вот оно, рядом, а не достанешь.
   Наш дом стоял у подошвы холма. Примерно на половине высоты холма была проложена дорога, которая заворачивала, как бы огибала, этот холм. От этой дороги я съезжал наискосок склона. Напрямую было нельзя, сразу у подошвы холма стоял невысокий забор нашего дома. Я чаще падал, чем благополучно скатывался с горки. Но всё равно кататься на лыжах было здорово.
  

Омск

  
   А потом мы переехали в Омск. И уж снега там было столько!.. И лежал он там, не тая, всегда долго. Но как-то на лыжах я катался нечасто, в основном скатывался с горок или железнодорожной насыпи, возле которой стоял наш дом. Мы, ребятишки, делали трамплины, или просто утаптывали склоны спусков, какие могли найти, и часами скатывались с этих горок. Лыжи я ломал часто, потому что любил прокладывать лыжню по чистому снегу. Почему-то это приводило меня в восторг. На зиму мне устанавливали, так сказать, лимит - одна пара лыж. Сломанные лыжи я чинил, как мог, иногда помогал отец, если я сам не мог справиться. Ещё я менял у ребятишек непарные лыжи на что-нибудь ценное, например красивый блестящий подшипник. Так что фактически за зиму я изводил до шести-семи пар лыж.
   Ещё расчищали лёд, если находили ровный участок на реке, и катались на коньках. Найти такой участок было непросто, в основном река замерзала торосами. Коньки прикреплялись к валенкам верёвочками с палочками. Правда, когда было холодно, коньки не скользили по льду. Я помню, как однажды отменили занятия в школе из-за сильных морозов - было градусов за сорок. Радостный, я прибежал из школы домой, схватил коньки и побежал на Иртыш. Однако скольжение было примерно как по сухому асфальту, из-за мороза. Пришлось вернуться домой и оставить коньки.
   Но вскоре я нашёл ещё одного морозоустойчивого компаньона, и мы до темноты играли на улице в войну. В снегу выкапывали окопы, падали в снег, катались в нём. Было очень здорово. Потом приятеля загнали домой. Со мной в этом отношении было проще - когда приду, тогда приду. Если ложились спать, а меня ещё не было, просто не запирали дверь. Мне домой идти не хотелось, и я ещё долго с разбегу прыгал на нетронутый снег и просто лежал на снегу и смотрел в ночное небо. Светила луна. Ветра не было, и стояла такая чудесная морозная тишина. Ветки деревьев были покрыты изморозью и выглядели таинственно и завораживающе. Вокруг луны образовались кольца, как бывает в сильные морозы. Был, наверное, двенадцатый час, когда я заявился домой. Предварительно долго отряхивал с себя снег и отдирал намёрзший лёд. На душе было замечательно. Такой подарок судьбы! Школу отменили, уроки не задали, на улице нагулялся досыта! Что ещё надо человеку для полного счастья?!
  

Походы по Иртышу

  
   Мы жили прямо возле реки Иртыш. На реке снег быстро затвердевал под влиянием ветра, солнца, перепадов температуры, и превращался в плотный наст. По такому снегу можно было ходить пешком, и даже следы на нём почти не оставались. Особой нужды использовать лыжи для походов с друзьями по Иртышу не было. Обычно мы ходили втроём. Серёга ещё после первого класса переехал на окраину посёлка, но часто приезжал к нам с Геной в гости, а мы с Геной иногда ездили к Серёге. Мы ходили по замёрзшему Иртышу в любую погоду, в том числе в мороз и метель, и это было особенно интересно. Сам факт, что можно запросто ходить там, где летом течёт река, вызывал радостное удивление. Мы расчищали снег, пытались глядеть сквозь лёд. Ещё мы строили крепости, используя для этого торосы и пласты наста, который как могли выпиливали палками или вытаптывали ногами. Если находили вмёрзшее бревно, то примечали место, и потом взрослые родственники приходили, обкалывали лёд и забирали его на дрова. Я, естественно, в таких случаях крутился рядом и помогал в меру своего разумения. Правда, толку от меня было немного.
   Несколько раз были опасные моменты, когда Гена или Серёга проваливались под лёд. Я как-то избежал таких водных процедур. Когда это произошло первый раз, мы с Серёгой на мгновение оцепенели, ожидая, что сейчас уйдём под лёд сами. Но потом легли на снег и поползли к Гене. Серёга полз за мной и держал меня за ноги. Гена был сильный и ловкий мальчишка, так что когда мы подползли, он сам уже почти вылез из трещины. Я протянул ему руку, он ухватился и как-то ловко, как акробат, выкатился на снег. Хорошо, что в тот день было не очень холодно, градусов двадцать мороза. Но ветер был сильный, и одежда на Гене мгновенно замёрзла. На берегу стояли небольшие самоходные баржи, законсервированные на зимнее хранение. Мы залезли в рулевую рубку баржи. Все вместе сняли с Гены сначала верхнюю одежду, потом кое-как он стянул мокрое бельё, и мы выжали его как могли. Потом мы поделились с Геной сухим бельём. Он замёрз и его начало трясти. Мы соскочили с баржи и бегом побежали до дома. Мокрое пальто волокли мы с Серёгой. К себе Гена не пошёл - боялся, что накажут. Пошли ко мне и там дождались, пока вещи мал-мало подсохли на печке. Но пальто так и осталось мокрым. Гена даже не чихнул ни разу. Крепкий был парнишка. После этого случая мы стали поосторожнее, старались не приближаться к полыньям, и по каким-то признакам стали догадываться, где могут быть трещины. Они обычно появлялись на мелководье и недалеко от берега, когда уровень воды зимой опускался и лёд касался дна. А с полыньями было сложнее. Их часто их заносило снегом.
   Ещё я ходил на зимнюю рыбалку со взрослыми родственниками, это был один из источников нашего питания. Ходили всегда по темноте, чтобы никто не увидел, где мы ставим снасти. В основном ловили налимов. Первое время я был, так сказать, на подхвате, но потом освоился и мне стали больше доверять. Ночь, мороз, метель, налимы показываются из проруби... Хорошо!.. Да, замечательное время я проводил на зимнем Иртыше...
   Потом, к седьмому классу, мои друзья подросли, у них появились другие интересы, в основном шкодливого плана. Я увлёкся сборкой радиоприёмников, читал, занимался в секции лёгкой атлетики. Так что наши пути-дороги расходились всё больше и больше. Я продолжал ходить зимою на Иртыш. Иногда просто гулял, пробирался на острова, обследовал замёрзшие протоки, иногда катался на лыжах на противоположном правом берегу, он был крутой. Как-то увидел лыжников, проводивших соревнование на трассе, проложенной по реке. Меня удивило, что они так быстро бегут на лыжах. Я подошёл поближе. Оказалось, у них у всех лыжи крепились к ботинкам. Мои лыжи по старинке были с ременными креплениями. После этого я стал учиться бегать на лыжах, копируя, как мог, технику лыжников. Но, похоже, что-то я делал неправильно. Бегал-то я довольно быстро, но это скорее за счёт силы, а не техники.
  

Перерыв

  
   В восьмом классе было как-то не до лыж - я работал и учился. Работал до самого начала учёбы в девятом классе. Мы переехали в другой район, и теперь жили далеко от реки. В начале учёбы снова встал вопрос, чтобы пойти работать, но я наотрез отказался. Ситуация теперь была более-менее, острой необходимости в этом не было. Как мне доставались те заработки, никто не знал. Видели только результат. А процесс был такой, что я бы предпочёл не повторять. Деньги такая вещь, что только поставь их во главу угла, всё будет кончено. И я могу повторить - всё. В общем, сказал, что летом поработаю, а во время учебного года чтобы меня не дёргали. Больше на эту тему мама разговор не начинала.
   Учился я довольно старательно. Хотел записаться в секцию лёгкой атлетики. Привыкшее к физической нагрузке тело требовало движения, да и вообще я привык заниматься спортом. Но поблизости секции лёгкой атлетики не было, а ездить в город было далеко. До снега я сам бегал по лесу. Сначала это был красивый осенний лес; в основном там были берёзы. Потом листья облетели, некоторое время они лежали мягким и пушистым светло-жёлтым ковром. Потом от дождей и первых заморозков они пожухли, слежались. Эта умершая листва и голые деревья вызывали какие-то пронзительные, щемящие чувства, когда я бегал по окрестным лесам. Я бежал наугад, не разбирая дороги, не зная, что ждёт меня за очередным перелеском. Ступни ног как-то обрели необыкновенную чувствительность, и я был абсолютно уверен, что не выверну ноги, хотя под слоем листвы невозможно было разглядеть многочисленные ямки, рытвины, корни деревьев. Ноги сами чувствовали, что надо делать.
   Выпал снег. Некоторое время я продолжал бегать, но в конце концов снега навалило столько, что бегать стало невозможно. Я пробовал бегать по дорогам, но это было и опасно, и неинтересно. Мысль купить лыжи пришла как-то сама собой. И вот я приделываю металлические крепления к лыжам и высверливаю дырочки в подошвах ботинок. По инструкции всё вроде просто, но я помучился, прежде чем всё подогнал. Было уже часов десять вечера, но не ждать же до следующего дня! На улице светила просто сумасшедшая луна. Было видно как днём. Я знал, где начиналась лыжня в лесу, и сразу направился туда. Вот уж я отвёл душу! Домой пришёл уже в первом часу. И я стал бегать на лыжах. Так и бегал до конца зимы, не задумываясь, зачем я это делаю. Просто нравилось бегать, и всё. О чём тут ещё думать?
  
  
  
  
  
  

Начало летних каникул

  
   В начале лета ребят нашей школы послали на военные сборы при танковом училище - в школе было военное дело. Училище располагалось километрах в пятнадцати от города. Две недели мы жили в походных палатках. В Сибири говорят, что июнь ещё не лето, а август уже не лето. И это правильно, могу подтвердить. Ночи было холодные, но в палатке спать было можно. А вот когда нас с Толей поставили на ночь в наряд сторожить кухню, вот тут мы намёрзлись. С севера задувал ледяной ветер, в воздухе носились снежинки. Мы разожгли костёр и стаскали к нему всё, что плохо лежало и могло гореть. Как могли, загородились от ветра, но все наши меры плохо помогали, поскольку одеты мы были слишком легко. Мы с Толей попеременно заслоняли друг друга от ветра в спину, пока один обогревался у костра. Потом я не выдержал, и мы стащили чехол с полевой кухни и завернулись в него вдвоём. Кое-как дотянули до утра, измучившись. Но пост не покинули. Ночью приходил парнишка из другой школы, сказал, что всё время голодный. Нам оставили буханку хлеба на ночь, и мы с ним поделились. Он посидел чуть у костра, но моментально замёрз и ушёл. В такую тёплую и такую уютную палатку.
  
   Дней за пять до окончания сборов среди школьников началось брожение. Выплыли какие-то хулиганистые личности и начали подзуживать народ к коллективной драке. Что такое драка нескольких сотен шестнадцатилетних парней ночью, и чем она может закончиться, особо объяснять не надо. Я стал замечать следы активной подготовки в виде заготовки палок, дубин, солдатских ремней, кастрюль в качестве шлемов. Появились какие-то цепи, кое-кто имел холодное оружие. Откуда всё это появилось в лагере, оставалось только гадать. Дело могло принять серьёзный оборот. Так бывает и с одним человеком, и с группой людей. Никто не хочет вроде какого-то события, но всех несёт и некому нажать на тормоза. Процесс начинается незаметно, каждый вроде не хочет предпринимать каких-то усилий, чтобы остановить его, надеясь на других, что ли, или вообще ни о чём не думая, отгоняя самые мысли о возможных последствиях. Появляются всего-то несколько заводных, а остальные, так-то вроде нормальные люди, попадают в течение, организуемое такими оголтелыми, и их тоже несёт в общем потоке навстречу если не трагедии, то серьёзным проблемам точно.
   Никто не хотел показаться трусом. Тем более в нашем городе, где едва ли не две трети населения были завезены на строительство химических заводов-гигантов, отнюдь не по своей воле. Драки с участием нескольких сотен человек не были такой уж экзотикой. И это не были кулачные бои. Каждый вооружался во что горазд. И, надо сказать, этот менталитет успешно овладевал массами некогда самого культурного сибирского города.
   В ночь запланированной драки никто не спал. Пологи палаток завернули, чтобы быстрее выскочить и не опоздать к началу представления. Брожение усиливалось, всеобщее возбуждение, казалось, электризовало воздух. Я пытался переломить ситуацию. Нашёл кое-какую поддержку сначала в своём классе. Причём наиболее влиятельные и авторитетные ребята как раз меня не поддержали. Они предпочли держать марку бесстрашных. Я знал нормальных ребят из параллельных классов. Вася Попов был один из них. Мы стали ходить от палатки к палатке и отговаривать школьников от драки. Нашли зачинщиков из других школ и начали вести с ними переговоры. Тут же объявились те, кто, чтобы продемонстрировать свою храбрость и готовность к драке, начали нарочито агрессивно приставать к нам и возмущаться нашей миротворческой деятельностью. Я рявкнул пару раз, и они успокоились. Всё, что им надо было, они уже получили - их боевой идиотский задор был продемонстрирован на глазах уважаемой публики. Связываться со мной в их планы не входило, тем более я был не один.
   Более серьёзным препятствием оказались хулиганистые ребята из нашей школы. По-видимому, они и были основными заводилами и инициаторами конфликта. А парни там были на этот счёт серьёзные, чему свидетельство их многочисленные контакты с милицией. Разговор с ними прошёл, можно сказать, по лезвию ножа. Потом мы ещё походили между палатками, говоря, что "кина не будет", надо разворачивать полы палаток и отправляться спать. Когда все, наконец, угомонились, пришли взрослые. Может, что заметили, а может, и скорее всего именно это, кто-то им сообщил. Но припожаловали они что-то поздновато. Одевались, наверное, долго.
   Утром на построении по поводу ночного происшествия были высказаны несколько ласкающих слух слов, но я понимал, что говорится это больше для порядка. Больше такой ночи не повторится.
  
   Потом надо было отработать производственную практику в школе. Но тут я сумел "срезать угол". Мы должны были сделать штук шестьсот табуреток для школы. Конструкция была простая. Из двух труб выгибались дуги с помощью рычага и блока, потом дуги сваривались, и к ним прикреплялось сиденье. Я договорился с завхозом, что как только сделаем табуретки, он зачтёт нам практику. Почти все остальные девятиклассники уезжали на уборку черешни в Крым. Не взяли самых хулиганов и меня. Я хулиганом не был, но мне персонально сказали, что в Крым не возьмут. Особых причин не было, просто директор относился ко мне насторожённо, и на всякий случай периодически объявлял мне выговора. По административной линии он не гнушался делать это сам, а по комсомольской линии выговора объявлял комитет комсомола, где секретарём был молодой преподаватель. Да я бы и сам не поехал в Крым, к тому времени я уже договорился, что буду работать подкатчиком на фабрике первичной обработки шерсти. Тем не менее.
   Ребята на практике на самом деле были ничего, без своих лидеров. А их заводилы школьную практику просто проигнорировали. Я завёлся на работу, некоторые ребята последовали моему примеру. Однако не все. И дело даже не в их "принципиальной" позиции, просто они не были способны работать по-человечески, с полной отдачей. Вскоре табуретки были готовы. Всё, свободен! Можно надевать новый хомут.
  
   Работа на фабрике была простая - подкатывать тюки шерсти к сортировщицам, которые, как легко догадаться, сортировали шерсть на больших столах, обитых жестью. Для такелажа довольно тяжёлых тюков - в среднем килограммов по сто, сто сорок - использовался крюк, к которому я уже сам приделал рукоятку. К крюку привыкаешь так быстро, что вскоре он становится как бы продолжением руки. Отсортированную шерсть набивали в здоровенные мешки, и я тем же крюком закатывал их на транспортёр, собранный из деревянных планок и идущий посередине цеха. Некоторые планки на транспортёре были сломаны, и я несколько раз проваливался, закатывая мешки, но как-то успевал выскакивать. Работа как работа. Трудились мы вместе с одноклассником, Володей Гузенко. Он был подкатчиком в соседней бригаде, прямо напротив нашей, через транспортёр. Но работал я только до конца июля. Весной занял второе место на областной олимпиаде по математике, и пришло приглашение в летнюю физико-математическую школу в Новосибирском Академгородке.
   За неделю до отъезда я сказал, что с первого августа увольняюсь. Я и не подозревал, что это вызовет такие страсти. Женщины в бригаде были недовольны, но так особо не донимали, кроме бригадира и ещё одной бабёнки. Та вообще, казалось, была обозлена на весь белый свет. Я весело зубоскалил в ответ. Виду не показывал, что меня задевают их колкие замечания, но вообще-то за оставшуюся неделю эти острословы мне порядком надоели. Некоторые женщины отнеслись с пониманием, а тётя Катя при всех сказала, что, мол, раз у меня голова соображает в арифметике, то надо обязательно учиться и получать образование. И тогда, может, у меня будет интересная работа в конторе. А кипы катать, добавила она, много ума не надо (кипами называли тюки с шерстью.) Один на один она мне потихоньку шепнула: "Девки завидуют, у них дети учатся плоховато, потому им глаза и колет. Не обращай внимания. Бабы - дуры." Если бы только бабы...
   Надо было подписать обходной листок, чтобы получить окончательный расчёт. Это мероприятие сопровождалось небольшим извержением страстей, баллов так на семь по шкале КЗОТа (кодекс законов о труде). Начальник отдела кадров, пожилой сухопарый мужчина, просто был вне себя. Конечно, ему надо было искать замену, но его зацепило что-то другое, до того он разошёлся. Брызгал слюной и орал матом так, что на шее вздулись вены. Грозился не выплатить мне расчёт, обещал заставить отработать две недели, и вносил другие неинтересные предложения из той же обоймы. Но я то знал, что по закону он всё равно не имел права. Это была временная сезонная работа, и я не обязан был работать две недели после того, как написал заявление об увольнении. Так что я подстроился к его тональности, и у нас получился очень интересный дуэт. Послушать его сбежался весь отдел кадров, большая часть бухгалтерии и отдельные представители планового отдела, работавшие на первом этаже. В конце оживлённого обмена мнениями об интерпретации некоторых статей закона о труде сотрудница выдала мне обходной листок, как бы в награду за мои ораторские способности и знание буквы закона. В качестве бесплатного довеска она высказала соображение, что с таким характером я могу далеко уйти, но она искренне надеется, что милиция меня всё же рано или поздно остановит. Разве можно так грубить пожилому человеку? На что я убеждённо ответил, что иногда не только можно, но и нужно. Вот, к примеру, не выскажи я сейчас её начальнику свои соображения, не выдали бы мне обходной листок. В ответ она только безнадёжно махнула рукой. На самом деле я не грубиян, а вполне доброжелательный человек. Но только если мне отвечают взаимностью. А иначе, как говорится, извиняюсь - как аукнется, так и откликнется. И с откликами у меня большой задержки не бывает.
  

В летней физ-мат школе Академгородка

  
   Первого августа я уже знакомился с соседями по общежитию. Время в Академгородке я провёл просто великолепно. Мы приехали со знакомым, Геной Улановым, он учился в параллельном классе. Хороший такой парень! Встретились с ним в поезде. Потом познакомился с другими, тоже хорошими ребятами. Помимо занятий в школе в основном я там играл в баскетбол, и за месяц очень прилично поднял свой уровень мастерства. Так что когда начали съезжаться студенты, мы с Геной стали непременными участниками весьма напряжённых и бескомпромиссных игр.
   В конце пребывания проводили всесибирскую олимпиаду. Я написал вроде неплохо, но наш математик, руководитель группы, сказал, что две задачи я сделал неправильно. Я, тем не менее, испытывал какой-то дискомфорт на этот счёт. Но вроде сказали, о чём тут разговор. Однако потом, дня через два, это чувство неудовлетворённости возобладало, и я попросил математика, чтобы мою работу посмотрели ещё раз. Рассказал ему свои решения. С большой неохотой он согласился. Оказалось, что одну задачу я сделал всё-таки правильно, и теперь работа получила призовое место.
   Но чувство дискомфорта не проходило. Казалось, что мне ещё надо? Уже под вечер последнего дня, перед общим собранием и вручением призов, я нашёл нашего математика, и попросил разобраться со второй задачей. Он объявил, что никуда не пойдёт, нечего людей смешить - работу уже проверяли два раза. Но я продолжал настаивать - знал, что сумею его заставить. Так оно и вышло. Второй преподаватель, по физике, был жёстче, с тем было бы сложнее. В общем, пошли мы искать членов оргкомитета олимпиады. Дело было к вечеру, но народ попался отзывчивый. Ну, и я дожимал своим напором. Задачу смотрели четыре человека. Я упорно защищал своё несколько необычное решение, объяснял, рисовал диаграммы. А задача была интересная. На плоскости произвольно намазали и набрызгали краски трёх цветов. Надо было доказать, что для любого произвольного расстояния на этой плоскости существуют две точки одного цвета. Решение состояло из построений и логических рассуждений.
   И вот один из участников разбирательства, наконец, понял мои не очень внятные объяснения. Его осенило. Теперь мы уже были двое против трёх. С прибытием подмоги дело пошло быстрее. Наконец, последние вопросы были сняты, и они засчитали задачу. Я решил, что дело сделано.
   Однако не тут-то было. Утром на общем собрании вручали грамоты за призовые места. Мне дали грамоту за третье место, хотя с добавлением последней задачи у меня было решено всё. Я тут же, на собрании, пошёл к нашему математику, сидевшему неподалёку от трибуны, разобраться, в чём дело. Он сказал, что грамоты уже были напечатаны, решили ничего не переделывать. И что, мол, ну какая мне разница, какое место занял. Всё равно это ничего не решает. Я испытывал двойственное чувство. Меня к тому времени уже много раз обманывали по жизни, так что я довольно спокойно проглотил и эту несправедливость. С другой стороны, мне как бы и не нужно было официальное признание, я его добивался больше для порядка, что ли. Наградой было собственное чувство удовлетворения, что задачи-то я все решил.
  
   Числа двадцать четвёртого августа участников школы начали отправлять по домам. Часть оставили учиться в школе-интернате при университете. Кто жил далеко, как Гоша с Магадана, домой не поехали, и ждали начала занятий. Кстати, Гошу изначально не взяли, но он хотел остаться. Мы с Геной сходили туда-сюда, нахвалили Гошу, настроили наших преподавателей на поддержку, и Гошу в итоге приняли.
   Но мы с Геной уезжать не спешили. Я как-то не горел желанием провести остаток лета с утра до вечера на огороде, куда бы меня немедленно командировали по прибытии. А дел там вечно невпроворот. То сарай построй, то грядки на зиму перекопай, то навоз растащи. Да, что об этом говорить... У Гены тоже были причины особо не торопиться осчастливить родных своим появлением.
   Сначала мы прибились к тем, кто ждал начала занятий, и с ними ходили в столовую. В столовой работали студентки, отношения у нас были вполне доверительные, вплоть до того, что мы сами заходили на кухню и накладывали себе еды сколько душа желает. Но, правда, и мы им помогали подтащить что тяжёлое. Такое взаимовыгодное сотрудничество, или своего рода симбиоз, кому что больше нравится. Вскоре зачисленных в школу перевели в своё общежитие. Мы сменили пару комнат, прежде чем устроили себе убежище в нежилой комнате в полуподвале другого общежития - там были складированы кровати. Мы же их и натаскали по просьбе коменданта. В столовой нас по-прежнему подкармливали, и как-то нелегальная жизнь наладилась. Мы знакомились с прибывающими студентами, и по-прежнему до одури играли в баскетбол, ходили купаться на Обское водохранилище, хотя вода была уже довольно холодная. Но ведь вода! Когда ещё в Сибири купаться? Отъезд мы запланировали на тридцать первое августа - первого числа начинались занятия в школе.
   Вечером тридцатого августа я сидел на скамейке, напротив общежития, и во всё горло распевал песни, аккомпанируя себе на гитаре. Играл я так себе. Гитару мне дал очень хороший и душевный парень, живший с нами в одной комнате во время летней школы. Дело шло к полуночи. Студенты, живущие в общежитии, по-разному реагировали на мой концерт. Некоторые нетактично предлагали мне больше не петь. Другая, большая и лучшая часть, просила петь песни на заказ. Я не обращал внимания на первых и прислушивался ко вторым.
   И вот, уже где-то в первом часу ночи, я самозабвенно вывожу слова песни: "Это так, но ты с Алёшкой, несчастлива, несчастлива, но судьба связала вместе нас троих...". Это песня была шлягер того сезона, по крайней мере в Сибири. Раздаются звуки минорных гитарных аккордов, мой голос прорезает тишину прохладной сибирской ночи. Над головой шумят сосны. Очень романтичная и такая располагающая к пению обстановка.
   Но, видать, какая-то зараза вызвала дружинников, и они грубо прервали мои творческие поиски. Пришлось объясняться. Я пообещал закончить концерт, пусть только они дадут мне допеть песню. Она исполнялась на бис. Но они не дали. Я картинно крикнул в сторону окон общежития, уже в основном тёмных: "Дорогие друзья! Меня уводят в мрачное подземелье, где среди осклизлых стен предстоит провести остаток своих дней! Прощайте!".
   Кто-то отозвался из темноты: "Приходи завтра!" Уже на ходу, находясь среди дружинников, я успел ответить: "Поздно, мой друг! Праздник закончился! Завтра в это время между нами лягут семьсот километров непроходимой тайги и грязь родного чкаловского посёлка в Омске! "
   Раздалось несколько голосов: "Прощай, омич! Спасибо!"
   - "Ну вот, видите, ребята, ничего плохого не произошло, зря вы всполошились", - сказал я своей свите. Мы ещё поговорили немного, и они решили отпустить меня с миром, а не тащить к себе в опорный пункт и составлять протокол о нарушении общественного порядка. Я пошёл в свой полуподвал. Уже у самого общежития меня догнали два дружинника. "Неужели передумали?" - подивился я. Но всё оказалось проще.
   - "Спой про Алёшку", - попросил один из них.
   - "Да вы что, ребята?!"
   - "А пойдём в беседку в роще, ты так негромко, никто не услышит".
   В рощу так в рощу. Я спел песню об Алёшке, потом ещё несколько песен. Но тут я и сам захотел спать и распрощался с благодарной публикой.
   Гена спал, окружённый наваленными нами почти до потолка панцирными сетками. Тусклую лампочку возле двери он предусмотрительно не выключил, чтобы я в темноте не врезался в угловатый метал. Я чувствовал, что провёл в Академгородке очень хорошее время, которое уже никогда не повторится. Праздник и в самом деле закончился. А не поехал, так бы и проработал всё лето на своей фабрике подкатчиком. Тоже ничего, но всё познаётся в сравнении...
  

Лыжный сезон

  
   И вот снова навалило снега, и я почти каждый день бегаю на лыжах. Прихожу из школы, накладываю подходящую мазь, и бегу трусцой до леса, метрах в двухстах от дома. А иногда, если снега много и занесло железнодорожные пути между домом и лесом, надеваю лыжи прямо у подъезда, и по снегу перехожу рельсы. В зависимости от погоды я пробегаю от пятнадцати до двадцати пяти километров, практически каждый день. Потом ем, недолго сплю, и уже потом занимаюсь, обычно до половины первого. В шесть тридцать подъём. Спать охота, аж пошатывает. Одеваюсь, и на автопилоте в темноте иду на автобусную остановку. Иногда за мной заходит приятель, Гена, живущий в соседнем подъезде. Он пребывает в таком же сомнамбулическом состоянии. Но мороз быстро делает своё дело, и сон вскоре улетучивается.
   Хорошее это дело, беговые лыжи! Ну, в смысле пользы для здоровья. Я ещё в детстве читал рассказ о самбисте, который стал заниматься лыжами - из-за того, что ему нравилась девушка лыжница. Но, кажется, у него там ничего не получилось. В смысле девушки, а на лыжах он неплохо бегал. А потом он вернулся в борцовский зал и всех победил. И так это всё драматично происходило, и писатель всё так точно описал, что я прямо чувствовал эти борцовские маты, их жёсткое прохладное прикосновение к коже, потому что я и сам в седьмом классе занимался самбо. И все эти описанные захваты и подсечки я знал, и хорошо представлял, когда противник грубо и жёстко хватает за куртку и рвёт на себя, чтобы провести приём.
   И когда я читал рассказ, я прямо-таки волновался и болел за этого парня. Благодаря лыжам у него было хорошее дыхание, и он выдержал натиск чемпиона в финальной схватке. А о бывшем чемпионе было сказано, что тот проводил время в закрытых спортивных залах, и потому у него дыхание было хуже, чем у нашего героя. Потом я только беспокоился немного за этого парня, что он перестанет заниматься лыжами, и тоже станет проводить всё время в борцовских залах, и может испортить своё замечательное дыхание. Но как там оно на самом деле дальше пошло, я не знаю. Автор на этот счёт промолчал. Да, а с девушкой, кажется, у нашего героя после той победы отношения наладились. А может, и нет. Я не помню. Это не такой важный момент, чтобы на него обращать внимание. Рассказ был о лыжах и соревнованиях по борьбе. А этот парень, он был боец. И вообще, молодец. А девушки... Ну что там говорить. Тётя Катя об этом уже сказала, зачем мне повторяться. Хотя, как и во всём, бывают исключения.
  
   Декабрь выдался холодный даже для наших мест. Сами морозы ещё ничего, но сорок градусов с ветром, это холодновато. Стоишь на остановке, а ветер продувает пальто насквозь, и ледяной воздух "ласкает" спину вселенским холодом. Пальто хорошо проветривалось, и даже молодая кровь не успевала компенсировать приток чересчур свежего воздуха.
   У меня была чёрная лыжная мазь для низких температур, ниже тридцати градусов. Однако пользы от неё не было, лыжи всё равно не скользили по снегу. Полное представление о таком катании на лыжах получить довольно просто, причём не подвергая себя воздействию низких температур. Достаточно в летний солнечный день взять с собою на пляж беговые лыжи и попробовать покататься по песку. Это даст хорошее представление о занятиях лыжами в том декабре. В это же время начались проблемы с креплениями. Год назад я купил крепления на шести мелких шурупах, отдав им предпочтение перед креплениями на четырёх более длинных. Боялся, что лыжи могут потрескаться. Но мелкие шурупы начали вылетать. Я пробовал укреплять их, вывёртывая, потом набивая в гнёзда палочки, и снова завинчивал. Помогало, но ненадолго. Хотел поменять крепления на другие, с четырьмя шурупами, но гнёзда по странной прихоти инженеров почти совпадали.
   Сдвинуть крепление я не то чтобы не догадался, а опасался - центр тяжести лыжи тогда сместится по отношению к креплению, и я этому нарушению пункта инструкции внутренне всячески сопротивлялся. Сейчас бы я именно так сразу и сделал, зная, что реальность позволяет довольно большие люфты во многих случаях, и вообще я сейчас предпочитаю больше руководствоваться здравым смыслом. Это не просто, не всегда получается, но можно. Себе надо доверять. А тогда я подпал под влияние стереотипа "точность". Обобщение этого (губительного по сути) стереотипа формулируется также как "следуй букве инструкции, закона, указания, правил, идеи, ...". Жизнь явление настолько сложное, многообразное и динамичное, что даже его отдельные аспекты невозможно описать более-менее адекватно набором фиксированных правил. За любое неадекватное представление о жизни надо платить. Когда больше, когда меньше, а иногда приходится отдавать всё, что есть. Повторюсь, всё. И при этом не имеет значения, в какую сторону произошло смещение от адекватной оценки ситуации. Один, волевой и сообразительный, свернул себя в бараний рог за ради несколько ошибочной идеи. Другой, бездельник и недалёкий человек, не способен предвидеть очевидные последствия своих действий. И там и там - неадекватное представление о реальности, и в итоге заплатят оба (второй больше). Неадекватность такой товар, что на неё нет распродаж.
  
  

Поход по зимнему Уралу

  
   Перед зимними каникулами мы задумали поход по Уралу. Сначала собирались просто пойти на лыжах на север вдоль Иртыша. Но потом Серёжа, который знал взрослых опытных туристов, договорился с одним из них, Валерой. Он согласился возглавить наш поход, предложив маршрут по Уралу. Мы должны были пройти на лыжах из Златоуста в город Карабаш, или дальше, до Кыштыма, если будет время и желание. Валера со скандалом отпросился на своём заводе. Он работал слесарем-инструментальщиком.
   Числа второго января мы сели в поезд, и по-о-ехали! Вася, с которым мы утихомиривали народ на сборах в военном училище, нас провожал, и у меня до сих пор есть фотография с Васей, запечатлевшей момент проводов. Ночью мы приехали в Златоуст, и с утра пораньше отправились в Карабаш. Нам предстояло пройти порядка сотни километров по тайге и невысоким горам Южного Урала.
   Мне в походе понравилось. Зимняя тайга была волшебно красивой. Довольно пологие подъёмы и спуски не утомляли, по крайней мере, меня, зато открывавшиеся виды просто очаровывали. Я до сих пор помню в деталях многие зимние картины того похода, окрашенные богатейшей гаммой волнующих и глубоких эмоций. С перевалов и скалистых возвышений открывались уходящие в даль невысокие хребты, в основном покрытые таёжным лесом. И эти виды были пронизаны светлой, закатной грустью уходящего зимнего дня, от чего млело сердечко, и было сладко и хорошо, так, что так бы и сидел на скале до темноты, растворяясь в этих чувствах, купаясь в обволакивающей смеси сладкой грусти и щемящего надрыва. И было неважно, какая погода. Шёл ли снег, светило ли солнце, эмоции, как волны, поднимали и несли меня, ласково трогая каждую жилочку, каждую струнку в моей душе. И всё моё существо отзывалось, открывалось, и тянулось навстречу непонятно чему, что там было впереди.
   В поэме "Нити" я посвятил походу несколько строф, но они только в малой степени передают жившие тогда во мне чувства - при написании поэмы я преследовал другие цели.
  
   Рюкзак тяжел - легка дорога,
   Безветрен день. Ель-недотрога.
   И солнце в холоде небес
   Сиянье льет в таежный лес.
    
   Чудным изгибом снег на соснах,
   Изба в лесу, бушлат на досках.
   Тепло дороже тесноты,
   Поутру хмарь, следов кресты...
    
   Еще изба. Дружна ночевка.
   В лесу снег рыхл, и лыжам топко,
   Я тихо весел, вверх ползу...
   Ах, чудо дней младых в лесу!..
    
   Лег на снег лапник (ветки сосен).
   Костром нагреты... Дух стал росен.
   Сон на морозе - подремать,
   И хочется скорей вставать.
    
   До боли в мышцах "отдых" тела.
   Быстрее на ноги, за дело.
   Бахилы, лыжи, рюкзаки...
   Вниз! В ложе сонное реки.
  
   Раза два мы находили избушки для ночлега. Спать там было тесно и неудобно, но терпимо. Ночуя на улице, разводили большой костёр, возле него стелили сосновые ветки, лапник. На ветки клали полог, и спали. Костёр прогорал, становилось холодновато, но, в общем, так ночевать вполне можно. Тут даже больше психологически надо настроиться, понять, что опасности замерзнуть нет. Главное - настроиться. Раз пройдя через это, потом уже просто. Если температура воздуха градусов до двадцати мороза, можно спокойно ложиться на улице и спать, что я и делал неоднократно впоследствии. Надо только подстелить что-нибудь под спину, иначе растопишь снег, и одежда промокнет. Человек существо с большим запасом прочности, спасибо процессу эволюции и естественному отбору.
   Из-за слабых креплений у меня всё время были проблемы. На привале я чинил лыжи, но на следующий день, где-нибудь на спуске, шурупы креплений снова вылетали. Бывало, я по несколько часов шёл на одной лыже, а вторую тащил в руках. На свободную ногу надевал валенок, и таким вот прискоком и перемещался, на каждом втором шаге хорошо проваливаясь в снег. Ничего, ни разу не отстал.
   Поход с моей точки зрения прошёл хорошо. Помню, что мы много шутили, смеялись, Валера нам рассказывал разные туристические истории. Я был как-то несколько обособлен от группы. Вроде все вместе, а всё равно как бы сам по себе. И Валера периодически давал мне это понять. То ему казалось, что я мало забочусь о костре, хотя в это время я весь в мыле пилил в отдалении деревья на дрова, и стаскивал их к костру по пояс в снегу. Я понимал, что народ устал, силёнок немного осталось, и работал, что называется, остервенело, и за себя, и за того парня, который в это время тёрся возле костра. Ребята старались, как могли, это я понимал, и потому просто молча делал ломовую работу. Но надо сказать, что Валерины упрёки никакого влияния на меня не оказывали. К тому времени я успел побывать в ситуациях, по сравнению с которыми его претензии звучали сладкой музыкой. Для меня всё было просто чудесно, и сам я к Валере относился очень хорошо и с уважением. Я ему до сих пор благодарен за тот поход.
   Вообще-то нам везло. В последний день перед Карабашем стало на глазах холодать. Недалеко от города крепления в очередной раз вылетели, на сей раз на обеих лыжах. Я переобулся в валенки, и пешком по глубокому снегу добрался до города. Пешком я тоже не отстал от группы, догнав её уже на входе в Карабаш. Я же говорю, ежедневные тренировки на лыжах большое дело.
   Валера договорился, что мы заночуем в городском спортзале. На фотографии мы стоим возле этого спортивного зала. По изморози на шарфах и шапках видно, что погода довольно морозная. На тот момент было уже хорошо за тридцать. Я стою справа, мой друг Володя рядом, а из-за его спины выглядывает другой Володя, из параллельного класса. А ещё с нами был третий Володя, тоже из нашего класса, такой

0x01 graphic

  
   хороший весёлый парень. Но чересчур неугомонный и несколько авантюрного склада. Вскоре он сбежит из дома, прихватив с собою Толю, с которым мы вместе так бесстрашно охраняли полевую кухню. Ну и в результате Володю потом попрут из школы, и доучиваться он будет в другом месте. А Сережа нас фотографирует. Вот и вся наша туристская компания. Хотя на классических туристов мы на этом снимке не очень похожи.
  
   Обустроившись в спортзале, мы торжественно отправились в городскую баню. Когда вышли оттуда, было темно, и довольно холодно. Прохожий порадовал нас, что сейчас на улице около сорока двух градусов. Да, в такую ночь на улице особо не выспишься. Повезло. Вернувшись, мы поели. Тут пришли баскетболисты, сборная команда города. Мы с ними, конечно, сразились, и, самое смешное, выиграли. Серёжа играл за клубную команду города, а у нас в классе баскетбол был любимой игрой, так что мы за счёт слаженной командной игры обыгрывали все остальные классы, включая Серёжин (всего в нашей школе было пять десятых классов).
   После игры я починил свои лыжи, приготовившись к переходу в Кыштым. Наконец-то у меня хватило ума не заниматься ерундой, а просто перекрутить крепления на новое место большими шурупами. Сверла у меня не было, но я высверлил отверстия под шурупы шилом. А шурупов я с запасом из дома набрал, разных, не надеясь на крепления. Окончив работу, я радостно завопил на весь спортивный зал, что теперь можно идти до Касли, что там Кыштым!
   Перед тем, как мы улеглись спать на спортивных матах, произошло ещё одно незначительное событие. (А из них и складывается в основном жизнь, и ими же во многом и определяется - называется кумулятивный эффект). Валера вытащил бутылку водки, отметить приход в Карабаш. Я отказался пить, сделав это спокойно и безмятежно, без всяких там задних мыслей. Однако на противоположной стороне этому событию было придано большее значение. Мой отказ внёс дополнительную насторожённость в Валерину душу и вызвал плохо скрываемое раздражение. Овца, которая вечно отбивается от стада, и ходит где-то сама по себе - какому пастуху это понравится? Со стороны товарищей мой поступок вызвал двойственное отношение. На самом деле пить особо никто не хотел, я уверен, но ведь Валера предлагает, как отказаться, не по-мужски. Надо поддержать компанию. Какие уродские стереотипы создают люди, и как послушно, слепо им потом подчиняются. После этого люди считают себя разумными существами?.. Да полно!.. Это лесть, и лесть наглая, бесстыжая.
   Что до меня, то я не обратил на эпизод ни малейшего внимания. Я продолжал купаться в радостном ожидании завтрашнего дня, предвкушая переход, как мне казалось, по более пересечённой местности. Почему-то это грело душу и приводило в радостное возбуждение. Я вообще чувствовал себя в горах очень комфортно, что-то во мне на этот счёт было заложено от природы. По пути мы делали попытку зайти на Таганай, небольшую, но тем не менее самую высокую гору Южного Урала. Однако до вершины мы не дошли. Валера, по-видимому, опасался за ребят, чувствуя ответственность. К тому же встретившиеся нам туристы запугали его рассказами о сильном ветре на подступах к вершине, из-за чего якобы они вынуждены были повернуть назад. Что значит ветер? Он всегда есть. Потом, погода меняется. Ветер явно стих с утра, когда они делали попытку зайти на вершину. Жаль. Я так хотел подняться на гору. Можно было бы сделать это втроём или вдвоём, в конце концов, раз ребята подустали. Но Валера рассудил по-своему. Может, он и прав был с точки зрения безопасности, но, по-моему, он чересчур перестраховался в данном случае. И мы недополучили столько колорита!..
   Утром Валера объявил, что поход закончен, дальше будем добираться на автобусах. Двое участников заболели, да и лыжи у половины состава были в плачевном состоянии, а ремонтировать их ребята явно не собирались. Было досадно, но ничего не поделаешь. Праздник закончился. Наступили трудовые будни.
   В Омск вернулись ранним морозным утром. Мы с Валерой жили неподалёку друг от друга, домой добирались вместе, в насквозь промёрзшем и заиндевелом изнутри троллейбусе. Валера опять нашёл повод высказать свои соображения, что я делал не так в походе. Может быть, что-то я делал не так - я не ангел. Но, думаю, была более глубокая причина его недовольства. Я был сам по себе, делал то, что считал нужным и так, как считал нужным. В обществе людей это не приветствуется. Но тогда я этого не понимал, да и вообще не задумывался на эту тему. Жил, как мог, и все дела. В ответ я просто дружелюбно рассмеялся, и сказал примирительно: "Да ладно, Валера, чего ты. Всё нормально, не бери в голову", - и подмигнул ему. Валера только рукой махнул. А я к нему хорошо относился. Он молодец. И спасибо ему большое за тот поход. А погиб Валера глупо, через десять лет. Выпил, и полез купаться в Иртыш. Алкоголь, пьянство, если подумать, ну это такая дикость, что дальше некуда! Но люди живут больше не разумом.
  

Первое соревнование

  
   Учёба после зимних каникул началась со школьного собрания, на котором директор до глубины души возмущался нашим походом, усмотрев в нём нарушение всего и вся. Сам я помалкивал на всякий случай, но когда вовлечено пять человек, шила в мешке не утаишь. По обыкновению, я оказался крайним, и по инициативе директора был удостоен роли организатора похода и соблазнителя остальных невинных жертв моего коварства. Я как-то и этому событию не придал большого значения. А зря. Дело шло к окончанию школы, и тёплые, дружественные чувства директора к моей скромной персоне вполне могли материализоваться в нечто более существенное, чем сотрясения воздуха (именуемые в просторечии звуковыми волнами).
  
   Где-то во второй половине января я возвращался с лыжной прогулки. Погода наладилась, морозы временно отпустили, лыжня была отличная. Над головой вечерело синее безоблачное небо, ветер к вечеру утих. Слышны были только скрип снега под лыжами, да звук втыкаемых в снег лыжных палок. Недалеко от дома меня перехватил мужчина лет сорока пяти.
   - Слушай, парень, я смотрю, ты на лыжах часто бегаешь. В каком обществе?
   - Да ни в каком, просто бегаю, - озадаченно ответил я, не понимая, к чему такой вопрос.
   - Знаешь, нам надо человека выставить от пожарной охраны на соревнование по лыжам. А у нас, откровенно, говоря, некому, народ уже в возрасте.
   - Ну, то есть подставным, да? - уточнил я.
   - Вроде, - чуть замявшись, ответил мой собеседник.
   В этот момент я понял, что мне вообще-то охота поучаствовать в соревнованиях. А то бегаю, бегаю, интересно узнать, хоть что у меня за уровень.
   - Ладно. Сколько бежать, когда и где?
   - Через три дня, за Амурским, пятнадцать километров, - торопливо выпалил мужчина.
   Мы ещё поговорили, уточнили детали, и я отправился домой.
  

Первая лыжная гонка

  
   Через три дня я не пошёл в школу, а взял лыжи, мазь, и поехал в пожарную часть. За день до этого я сходил в поликлинику, меня проверили и допустили на соревнования. Выступал я за военизированную пожарную охрану, Соревновалось спортивное общество "Динамо". Из гаража выехала пожарная машина, и мой, так сказать, тренер, которого звали Николай Иванович, пригласил садиться. В пожарной машине до этого я никогда не ездил, мне было интересно. Мы ехали по городу. Была середина зимы, снега было много. Но все улицы были расчищены, и вообще ощущалась какая-то забота о городе. Он выглядел довольно ухоженным. Чувствовалась, что город жил в напряжённом рабочем ритме, в каком-то деловом упорядоченном движении. Машины, автобусы, прохожие - все куда-то целенаправленно двигались, знали что им делать, как и где, все были заняты делом, по-видимому, очень нужным стране. И у меня было какое-то чувство общности со всеми этими людьми, с моим городом. Я ощущал себя его частью, и это уютное и уверенное чувство жило во мне, эмоционально окрашивало в спокойные и уверенные тона всё, что я видел вокруг. И такой же уверенностью было окрашено туманное, но обязательно хорошее и интересное будущее. Где-то там, впереди, за горизонтом.
   Наконец мы приехали. Я вышел из машины, пока оставив там лыжи. Вокруг царила атмосфера предстоящей лыжной гонки. Лыжники, все взрослые, разминались в накинутых куртках, натирали мазью лыжи, разогревались на нескольких тренировочных лыжнях. Я посмотрел, какую мазь накладывает народ. К моему удивлению, все накладывали по две мази. Одну, для более высокой температуры, под опорную площадку. Вторую, для более низкой температуры, на оставшуюся часть. Я быстро сообразил, почему. Тут я только начал понимать, какой же я дилетант в лыжных гонках. Но меня это как-то мало смутило. Я вернулся к машине. Николай Иванович уже был там. Он выяснил, что я стартую третьим. Задувал ветер, мела позёмка. Это значит, что первым придётся если не топтать, то раскатывать лыжню для остальных. Я натёр лыжи одной мазью, какая у меня была, и пошёл к старту. Там только собиралась судейская бригада. Лыжня была свободна, и я пробежал немного вперёд. Сначала трасса шла вдоль посадок , но метров через двести выходила на поле. Там крутила позёмка, лыжня была занесена. "Не здорово", - подумал я, - "Буду держаться за теми двумя, потом лыжню раскатают". Дистанция состояла из трёх кругов по пять километров.
   Я вернулся к старту. Дальше всё пошло в убыстрённом темпе. Появился Николай Иванович, сказал, что пора на старт. Я попросил его засечь, за сколько пробегу первый круг. Я уже стоял перед стартом, но передо мной никого не было. Неожиданно выкрикнули мой номер, и сказали, чтобы я приготовился к старту. До меня только теперь дошло, что первым придётся стартовать мне. Судья поднял флаг вверх.
   - Давай, давай, подходи! - я приготовился к старту.
   - Марш! - я сорвался с места и размашисто заскользил по лыжне.
   Посадки кончились, и началась занесённая лыжня. Бежать стало намного труднее. Но я продолжал держать темп. Пробежав метров триста, оглянулся назад. Никого. В голове мелькнула мысль, что так я, пожалуй, запалюсь. Но какое-то возбуждение гнало меня вперёд. Так я и прошёл почти весь первый круг в одиночестве, прокладывая лыжню для других. Перед самым завершением круга меня начали обгонять лыжники.
   - Двадцать минут! - успел крикнуть мне Николай Иванович. "Не быстро", - подумал я. Прокладывание лыжни далось нелегко. Однако второй круг я ещё держался, пройдя его за двадцать одну минуту. В начале третьего круга силы оставили меня. Теперь я шёл, как говорится, на одних морально-волевых. Легко скользя, меня обходили другие лыжники. Я уже понял, что сделал глупость, потратив все силы на первый круг. Надо было подождать других лыжников, всё равно в итоге я бы от этого только выиграл. Но я держался. Выжимал из себя что мог, и даже немного больше. К финишу я выложился весь, без остатка. Я даже не мог наклониться, чтобы снять лыжи. Мало-помалу отошёл, наклонился, с трудом снял лыжи и пошёл к машине. Сел в кабину. Всё, что я чувствовал, это одну усталость. Пришёл Николай Иванович с результатом - шестьдесят семь минут. Выходит, последний круг я прошёл за двадцать шесть минут. Ладно, хоть так. Николай Иванович с сожалением сказал, что надо было мне кого-нибудь дождаться, все говорили, что лыжню сильно занесло. Я, безразличный от усталости, ответил: "Да я понял это, только на двадцать минут позже". Николай Иванович, поглядев на меня и, видимо, поняв, в каком я состоянии, утешил, что ничего, в следующий раз буду умнее. Я не ожидал никакого следующего раза, и, конечно, мне было досадно за свою глупость. Но я так устал, что и досада была такая, слабенькая, и нисколько не мешала наслаждаться тем, что можно просто сидеть и никуда не двигаться.
  
  

В поисках ответа

  
   Через несколько дней я уже не испытывал никаких эмоций по поводу моего участия в соревнованиях. Теперь я мог спокойно проанализировать, что же произошло. Перед глазами так и стояла картина, как легко лыжники обходили меня на третьем кругу. Да, я устал, верно, но почему они-то так легко скользили? Что-то мне не давало покоя. Было какое-то смутное чувство неудовлетворённости.
   За деревней, мимо которой я пробегал на лыжах, были сосновые посадки, в несколько рядов. В аллеях были проложены лыжни. Снег в посадках ложился ровно, без сугробов, так что лыжни были почти всегда хорошие. Я разгонялся изо всех сил, и на максимальной скорости летел через все посадки, метров триста. Зачем? Да просто так. Добежав до конца, я отдыхал, и снова нёсся на полной скорости до конца посадок. И так раз восемь. А потом бежал дальше, уже по лесу.
   В один из дней мама послала меня на огород, привезти на санках картошки, банки с солёными помидорами, варенье. На огороде был погреб, где мы хранили продукты. Огород располагался в пяти с половиной километрах от нашего дома. Половину дороги санки надо было тащить по снежной целине, а остальная часть пролегала по дороге и "бетонке" - бывшей взлётной полосе.
   Сколько я себя помню, столько и были эти огороды, один возле дома, второй в коллективном товариществе. А ещё картофельные поля. И сколько же времени я провёл на этих огородах! Каждый год, с ранней весны до поздней осени, в лучшем случае через день, я должен был принести в жертву этому божеству часть своего времени. И работал там, как проклятый, не разгибая спины. Всё давай, давай... С семи лет я должен был перекапывать полностью огород у дома, а затем ухаживать за ним всё лето - поливать, удобрять, полоть. Мы ещё и капусту одно время сажали на правом берегу, так мне приходилось переплывать Иртыш на лодке, чтобы полить эту капусту. Сколько же земли я переворочал за свою жизнь... Не любил я эти огороды. Да и было бы странно, если бы молодому энергичному парню нравилось это. Занятие какое-то неинтересное, ковыряться в земле. Кому-то нормально, а мне так оно всю жизнь поперёк горла стояло.
   Я понимаю, трудовое воспитание дело хорошее, только в моём случае оно далеко перешло грань, и превратилось, сдаётся мне, в нечто другое. Это занятие явно шло мне в ущерб, не давая возможности развивать что-то ещё, намного более важное и для жизни, и для моего общего развития. Но куда деваться, раз в семье такие порядки. Терпел. И, кстати, огород был одной из причин, почему я твёрдо решил уехать из дома по окончании школы. Идея давно исчерпала и полностью дискредитировала себя в моих глазах. Даже если я не поступлю в институт. "Что вряд ли", - самонадеянно думал я. В институт я поступил, однако по жизни от многого не надо зарекаться. Случай играет в ней роль. А уж насколько сильно, зависит от человека, как он контролирует ситуяцию.
   Так вот, когда я тащил свои санки по "бетонке", сбоку появился лыжник. Шёл довольно сильный снег, задувал встречный ветер. Лыжник шёл по снежной целине. Да нет, он даже не шёл! Он бежал. Как можно бегать на лыжах с такой скоростью по снежной целине?! Я этого не понимал, хоть тресни. Этот эпизод стал последней каплей. Я крепко задумался. Что-то я не то делаю. У меня неправильная техника бега на лыжах. Не может быть, чтобы тот лыжник был настолько сильней или выносливей меня, чтобы так долго держать такую скорость за счёт силы.
   На следующий день после школы я отправился в областную библиотеку. По каталогам я быстро нашёл, что мне надо - книги о лыжном спорте. Набрал книг и уселся в читальном зале. Кое-какие книги мне дали домой, часть была только для чтения в читальном зале. В каталогах попались также книги о горных лыжах - я тоже заказал. Так, из любопытства. Просматривая эти книги, открыл для себя, какой же я был профан в технике спуска на лыжах! У меня, как говорится, прямо руки зачесались попробовать. Это же надо! Лыжу чуть вперёд, чуть вбок, и поворачивай! В другую сторону - какие вопросы! Другую лыжу вперёд, вбок, и готово!
   Но что касается техники беговых лыж, то я так и не понял, в чём мои проблемы. Вот же, написано: "Вынести лыжу вперёд, перенести на неё тяжесть тела и скользить на лыже вперёд". А я что делаю? Просмотрел несколько книг, везде примерно одно и то же. Ничего не понимаю! Почему хорошие лыжники так легко бегают?
   И всё же через день-другой меня осенило. Как обычно, по пути я несколько раз пронёсся по лыжне в аллеях сосновых посадок, а потом отправился в лес. В лесу на лыжню намело снега. И тут до меня наконец-то дошло! Я слишком рано опускал лыжу! Проносить-то её надо на весу! А не бросать на снег с расслабленной ногой. В этот момент и происходит торможение. Малость, вроде бы, но она мне всё и портила. По накатанной лыжне и при хорошем скольжении этот недостаток техники не так сказывается. На рыхлом снегу этот фактор становится критичным. Когда я бегал в посадках на полной скорости, я инстинктивно проносил ногу как можно дальше вперёд, и как можно быстрее, для чего я должен был переносить лыжу по воздуху, не касаясь лыжни. И потому я буквально летел по лыжне в посадках. Вот так.
   Я тут же начал отрабатывать новую технику бега. Переучиваться сложнее, но постепенно, раз за разом, формируя в мозгах новые цепочки, я переписал старые навыки. Я специально находил участки снежной целины, прокладывал лыжню, и накручивал по ней круги. Бегать стало сразу легче, и намного.
   Не забыл и о технике спуска на лыжах. В один из дней я дошёл до реки Оми, притока Иртыша. У неё были довольно крутые и высокие берега. Идя вдоль берега, нашёл место, где ребятишки раскатали склон. Был пасмурный день. Серая мглистая облачность низко висела над землёй. Снег сливался в одну чуть сероватую массу, и неровности на снегу было видно не очень хорошо. Тем не менее, я с удовольствием покатался с горы. Сначала не очень уверенно, но потом помаленьку начал осваиваться. Ребятишки неподалёку прыгали на трамплине. Я не рисковал - берёг лыжи. Потом я ещё несколько раз приходил на это место, и в итоге довольно уверенно стал чувствовать себя на склоне. Не то чтобы я задался целью научиться кататься с гор. Просто мне было интересно, и нравилось кататься с высоких склонов Оми. Нравилась скорость, нравилось чувство владения, контроля этой скорости.
   Как говорится, на ловца и зверь бежит. Объявился Николай Иванович, и порадовал сообщением, что меня включили в сборную района по лыжам. Отлично! Вот тут-то я и проверю новую технику. Хотя по поводу включения в районную команду я как-то засомневался - результат был так себе. Выяснилось, что это Николай Иванович сумел убедить тренера. Объяснил, что я выложился на первом кругу по занесённой лыжне.
   - Ну давай. На сей раз поумней действуй, - напутствовал меня Николай Иванович.
  

Районные соревнования

  
   Я заметил по жизни, что, казалось бы, маловероятные события могут происходить два раза подряд. Но никогда три. Я мог дважды встретить на улице абсолютно незнакомых людей в многомиллионной Москве, но никогда трижды. Так и в этот раз. И я снова должен был стартовать первым. На сей раз даже в списке передо мной никого не было. Первым стояло моё имя. В общем-то, это известная практика - хороших лыжников пускают уже по раскатанной лыжне. Тех, кому ничего не светит, пускают первыми. Но я поставил себе цель выполнить первый взрослый спортивный разряд по лыжам. В лыжах результат сильно зависит от погодных условий и трассы, поэтому временной норматив есть только до первого разряда. На пятнадцать километров он тогда был пятьдесят шесть минут двадцать секунд. Выше спортивные звания присваивались исходя из категории соревнований и занятого места.
   На сей раз, стартовав, я не спеша заскользил по лыжной трассе. Как только началась занесённая лыжня, я просто встал и стал поджидать других лыжников. Вскоре они подоспели. Впереди бежал высокий, мощного сложения мужчина. Его постепенно догонял среднего роста лыжник, легко и очень технично скользящий по лыжне. Мысленно я назвал их соответственно Большой и Моторный. Когда они миновали меня, я без затей пристроился за ними. Спустя некоторое время Большой уступил дорогу Моторному. Тот потянул сколько-то нашу троицу, и тоже отошёл в сторону, выпустив меня вперёд. Пробежав метров пятьсот, я встал снова замыкающим. Так мы и менялись несколько раз, пока не прошли первый пятикилометровый круг. Потом Моторный убежал вперёд. Я пробовал недолго тянуться за ним, но быстро понял, что я ему не пара. А от Большого я сам ушёл вперёд. Теперь моим соперником было время. Первый круг я прошёл за восемнадцать с половиной минут. На втором кругу какой-то лыжник, обходя меня, поставил свою палку в сторону так, что я споткнулся о неё, и упал. Трудно сказать, сделал он это нечаянно или нарочно, но я потерял время, пока вставал, и сбил дыхание. Спорт есть спорт.
   Я не был новичком в спорте. Четыре года, с четвёртого по седьмой класс включительно, занимался лёгкой атлетикой в спортивной школе, а в седьмом классе одновременно и самбо. До седьмого класса я ни разу не занял даже призового места. И только зимой в седьмом классе я наконец вошёл в силу и начал выигрывать соревнования или занимать призовые места в беге на средние дистанции. Я был чемпионом области в беге на восемьсот метров среди сверстников, входил в число призёров в соревнованиях старших школьников, хотя разница в возрасте была три года, и это немало. Я узнал уже бескомпромиссность борьбы, узнал и грязь, что часто сопровождает события, в которых людям приходится напрягаться изо всех сил. В таких случаях они уже особо не разбирают, какие методы использовать - лишь бы они обеспечили победу. Или выживание. Или продвижение по службе. Неважно, везде одно и то же. Бывало, что старшие школьники во время кроссовых соревнований ставили мне подножки и сталкивали под обрыв. И я вылезал потом оттуда, чуть не плача, как говорится, наматывая сопли на кулак, и шёл пешком на финиш. Я не понаслышке знал, что такое "коробочки", когда два человека из одной команды зажимают тебя на дистанции. Я кувыркался по гаревым дорожкам, раздирая в кровь и спину, и колени, и локти. Я знал, что никто не застрахован от того, что в какой-то момент тебе наступят на икру шиповкой, и от много чего ещё, что случается в спорте. Так что я просто побыстрее встал, и побежал дальше. Досаду я, конечно, испытывал. Хотелось бы ответить взаимностью, но сейчас было не до этого. Задача была проста - уложиться во время. Второй круг. На сей раз девятнадцать минут. Значит, на третий круг остаётся восемнадцать минут пятьдесят секунд. Может, и уложусь. Но я чувствовал, что начинаю уставать. Всё же темп я держал хороший. И потом, на первый круг ушло всё равно много сил.
   Ра-аз, ра-аз, - говорю я себе, чтобы держать ритм. Навстречу как бы раскручивается лыжня. В поле зрения попеременно появляются то одна, то другая лыжа. Из-под носков лыж по обе стороны выскакивают острые, тоненькие струйки снега. Я бегу в шапке. Она пропотела и сползает на глаза. Приходится поднимать повыше голову. Вот небольшой спуск и за ним сразу поворот. Перед спуском я перехожу на двушажный ход, и в конце сильно отталкиваюсь палками, чтобы набрать побольше скорость. Вхожу в поворот, в конце него быстро перебираю лыжи, чтобы попасть в лыжню. Готово. Дальше, дальше... Осталось километра два. Я чувствую, что сдаю, теряю темп. Держусь из последних силёнок. Всё, вот он финиш. Я снова выложился так, что, чуть отъехав, валюсь на снег, как подкошенный, и с минуту лежу, пытаясь отдышаться. Лёжа отстёгиваю ботинки, кое-как встаю. Ноги не слушаются, дрожат. Идти пешком очень неудобно, ноги уже привыкли к другим движениям.
   Пятьдесят семь минут десять секунд. Я не дотянул до первого разряда пятьдесят секунд. Ладно. Я сделал всё что мог. Себя упрекнуть не в чем. Остаётся утереться, и с этим жить дальше. Подошёл тренер и каким-то образом оказавшийся здесь Николай Иванович. Он заботливо накидывает мне на спину мою куртку и берёт у меня лыжи.
   - Поболеть за тебя приехал, у меня выходной сегодня.
   Обращаясь к тренеру, он говорит: "Ну что, Егорыч, говорил я тебе, хороший парень. Смотри, как здорово пробежал!" Егорыч добродушно посмеивается: "Ничего, добрый конёк. Хорошо гонку провёл". Николай Иванович тут же берёт быка за рога: "Егорыч, выдели ты ему лыжи нормальные". Я могу у себя подобрать кое-что, конечно, но у тебя, я же знаю, новые "Ярви" есть. Тренер соглашается, глядя на мои лыжи, которые всё ещё держит Николай Иванович.
   Я даже и не мечтал об упомянутых ими лыжах. В магазине они стоили около пятидесяти рублей. В общем-то, у меня и к моим лыжам претензий не было. После капитального ремонта, который я им дал в Карабаше, я так ничего и не переделывал. И всё было в порядке, и смещённый центр тяжести нисколько не мешал. Наверное, новые лыжи не помешали бы, но я и так бы обошёлся. Дело не в лыжах, в конце концов. Не столько в лыжах, по крайней мере, как это представляется. Хотя улучшить результат они бы помогли, скорее всего. Но теперь-то что, дело сделано. После драки кулаками не машут.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Ещё одна попытка!

  
   Начались февральские метели. Снега в иные дни наваливало столько, что машины могли ездить только по основным дорогам. Но ничего, жизнь продолжалась по-прежнему. Сибирь, дело привычное. Народ особого внимания не обращал. Я продолжал каждый день бегать на лыжах, хотя частенько это была просто ходьба по глубокому снегу. Потом метели как-то разом прекратились. День удлинился, на голубом небе радостно светило солнце, и порой приходило какое-то неуловимое ощущение весны. Народ накатал лыжню, и я снова стал бегать километров по двадцать пять - тридцать. Теперь я отшлифовывал технику бега на лыжах. Уже сам обнаружил несколько нюансов, которые в совокупности также что-то добавляли. Например, в какой-то момент я понял, что надо следить за поперечным наклоном лыжи. Если лыжня не очень укатана, а плоскость лыжи немного наклонена, то при толчке лыжа чуть-чуть (а иногда и существенно) смещается в сторону, что тоже замедляет движение. Начав регулировать этот наклон, я заметно улучшил контроль своего бега. Также пробовал наносить две мази, экспериментируя, какой и сколько надо положить для оптимального скольжения и сцепления.
   Как-то я пересёкся с лыжной секцией. Они приехали к нам в лес разметить трассу для соревнований. Я от нечего делать, для разнообразия, помогал им прокладывать лыжню, ставить флажки по трассе. Дистанция была десять километров. В конце, когда они уже упаковались и собрались уезжать, я спросил тренера, можно ли мне поучаствовать в соревнованиях. "Да приходи, конечно!" - ответил тренер, - "Запишем как внеконкурсного участника. Места тебе не дадут, но время хоть узнаешь".
   На следующий день я хорошо подготовился. Не знаю почему, но я придавал значение этой гонке. Меня выпустили одним из первых. Лыжня была хорошая, чистая, накануне мы её хорошо укатали. Всё прошло как по маслу. Я хорошо рассчитал силы, удачно подобрал мазь и, в общем, за исключением небольших шероховатостей, гонка удалась. Я немного терял на поворотах, иногда не успевая снова войти в лыжню. Результат был тридцать пять минут двадцать секунд. Это было совсем неплохое время. Собственно, это было лучшее время, но я участвовал вне конкурса. А соревновались школьники из лыжных секций нашего района.
  
   Я был доволен, что так удачно заканчиваю лыжный сезон. Человеку нужно подтверждение его прогресса, что бы он ни делал. Это и стимул, и тест его мастерству. Без таких проверок развитие может уйти в неправильную сторону, а потом трудно и переучиваться, и догонять. Жизнь самый лучший экзаменатор, и чем плотнее соприкасаешься с жизнью, тем лучше она тебя проверяет, и тем быстрее находит слабые места и в знаниях, и в умениях, и представлениях о жизни. А без таких проверок очень трудно, и мало кто способен выдержать долгий переход через пустыню, когда надежды растворяются одна за другой, как миражи на горизонте, и кончается живительная вода, и тают силы, которые нечем и некому поддержать. Так тоже бывает. И много осталось таких "путешественников" в самых разных пустынях, в том числе и таких, которые существуют в городах. Хотя мало кто признаёт их существование. В какой-то мере со сказанным перекликаются строчки в одной из моих небольших поэм, "Ночные мысли".
  
   Радость побед, миг борьбы на пределе,
   Желанье себя испытать в трудном деле...
   Было. Но что-то не так душу греет,
   И память попроще картины лелеет.
    
   Там же, в победах, труды день за днём.
   Годами к итогу, мучась, идём.
   И тянет вперёд одержимость, терпенье,
   Но долог путь трудный... Находит сомненье.
   Но тянешь и тянешь. Зимою и летом,
   И чем уж, не знаешь, надежда согрета...
   И хуже бывает - надежда сгорает
   В движенье во тьме. Но упёртость спасает.
    
   Добьёшься. Дойдешь до конца. Весь измучен.
   Внутри от усилий жгутом перекручен.
   Усталый, отжатый под прессом лимон.
   Ни чувств, ни желаний... И снова в полон...
    
   И всё же?... Пожалуй. В душе остаётся
   Какая-то метка. Что сделал, сдаётся.
   Приятна законченность всей процедуры
   И, следствие как бы, цельность натуры.
  
   На сей раз Николай Иванович появился в школе. Его пожарная охрана находилась совсем неподалёку. Как обычно, он находился в таком весёлом, активном состоянии. Он заглянул в класс, извинился перед учителем, и спросил, нельзя ли ему поговорить со мной. Пришёл прямо со службы, и был в форме майора внутренних войск. Мне разрешили выйти.
   - Ну, слушай, - торжественно начал Николай Иванович. Судя по тону, он явно принёс какую-то хорошую весть. Но какую, - терялся я в догадках.
   - Ты едешь на областные соревнования. Мы это дело уладили, включили тебя в команду, так что давай, дерзай.
   Ну что тут сказать. В жизни иногда везёт, думаю всем. Но надо быть готовым к везению, иначе оно исчезнет, растворится в пространстве. В данном случае я был готов, как будто ждал этого момента, готовился к нему.
   - После школы подходи к пожарной охране. Съездим к Егорычу, надо будет тебе лыжи новые выдать, ботинки. В общем, по полной программе экипируем. С Егорычем всё обговорили, он нас будет ждать.
  
   На складе клуба, куда мы приехали с Николаем Ивановичем, Егорыч выдал новые лыжи - обещанные "Ярви". Я внимательно осмотрел их. Они сужались от опорной площадки к носку; были заметно уже моих, и вообще выглядели ладненько. Хорошие такие беговые лыжи. Приятно было держать их в руках. Заодно выдали и спортивную форму, включая вязаную шапочку с эмблемой общества "Динамо". Тоже неплохо, а то в шапке голова сильно потела.
   Я спокойно поблагодарил, но успел отметить, что Егорыч ожидает от меня чего-то большего. Однако мне было непонятно, что именно. На сей раз нужная цепочка в мозгу сработала вовремя. Я понял, что благодарность должна быть более эмоциональной. В конце концов, они не обязаны были выдавать мне всё это добро. Потом, лыжи в их глазах имеют, по-видимому, намного большую ценность, чем в моих. Я же в отношении вещей немного странный. Нет, раньше мне тоже нравились новые вещи, и до сих нравятся. Но, пожалуй, за этим стоит больше эстетическое чувство, чем что-то ещё. Я помню, как мне хотелось покататься на мотоцикле "Ява" или "Иж-Планета-Спорт". Эти вещи вызывали чувства, эмоции. Но потом произошли события, заставившие меня поменять отношение к вещам на более равнодушное. Однажды я шёл на огород. Подходя к бетонке, я увидел машину скорой помощи, милицейскую машину и несколько человек. Они стояли на бетонке, возле них лежал труп, накрытый тканью. На обочине лежала искорёженная "Ява". Стало понятно, что разбился мотоциклист. Я подошёл поближе. Одна женщина в белом халате сидела поодаль от других на бетонной плите (наверное, забракованной во время строительства). Я подошёл, спросил, в чём дело. Она рассказала, что молодой парень разбился на мотоцикле, сразу насмерть. "Гоняют на этих чёртовых мотоциклах...", - добавила она.
   И как-то после этого и новые мотоциклы, и другие вещи, потеряли в моих глазах ценность. Железка... А потом год я трудно зарабатывал деньги, работая грузчиком на комбикормовом заводе. И я думал, а зачем они, деньги? Ну, на еду, на жильё, на одежду какую, это ладно. Ну а вот так, вкалывать, как это делал я, а потом купить не очень-то нужную вещь, которая тебя к тому же может угробить. Зачем? Не стоят они того, эти вещи, за которые люди готовы друг другу глотки перегрызть. Глупость это всё человеческая. Без денег сложно, да и жизнь уж больно убогая. Сколько-то денег надо, чтобы нормально жить. Но не больше. Не надо им придавать большее значение, чем они заслуживают. Я потом так и жил. В Союзе всегда можно было заработать деньги, если в том была нужда, и руки и голова были на месте. Надо - зарабатываю. Не надо, живу как хочу.
   И всё это промелькнуло у меня в голове, и я понял, что для Егорыча вещи значат больше, чем для меня. Это даже как бы не вещь, а символ. А Николай Иванович, похоже, такой же, как и я в этом смысле. Для него ситуация была проста - хорошему парню надо бы дать новые лыжи, тем более, я ему помог. Лыжи есть, так что какие проблемы - дать, и всё. Ан нет, у Егорыча было другое отношение. Он этими вещами распоряжался, а давая, как бы облагодетельствовал людей. Так что я решил поиграть в эту игру. Похвалил лыжи более эмоционально, добавив в голос немного восторженности - я это могу делать, когда захочу. Получай, Егорыч, свой елей, раз он так тебе по сердцу, не жалко.
  
   Несколько раз я тренировался со сборной района. Собственно, я и был членом этой сборной. Присматривался к технике других лыжников, слушал, что они рассказывали о соревнованиях, или когда делились своим опытом. Узнал кое-что новое для себя, но в основном понял, что я сам, самоучкой, чуть больше чем за год прошёл довольно большой путь от уровня новичка.
   На сей раз гонка должна была состояться далеко за городом, недалеко от Иртыша. Тренер сказал, что трасса идёт по пересечённой местности. Я по такой ещё не бегал. Из лёгкой атлетики я знал, что в таком случае надо хорошо отрабатывать подъёмы. Это соображение оставалось верным и для лыж. Чистая арифметика. С горы вы будете съезжать примерно с одной скоростью. Даже если скорость отличается в два раза, разница во времени будет невелика, потому что само время спуска мало. А вот время подъёма на гору велико, потому что скорость маленькая. И потому даже небольшая разница в скорости подъёма ведёт к большой разнице во времени подъёма. По этой причине для беговых лыж (также как для велосипеда, и при беге) так критична скорость подъёма. Потому тренеры всегда и учат, что как раз на подъёме и надо "поработать". А на спуске лучше не спешить и отдохнуть немного. Кстати, отсюда следует, что и рисковать на спуске, развивать большую скорость, особого смысла нет. Много не сэкономишь, зато, если упадёшь, потеряешь намного больше времени. Как и в любом деле, здесь надо искать баланс всех этих факторов.
   На своих лыжах я ещё сбегал несколько раз на Омку, и потренировался на спусках. Недалеко ребята прыгали с трамплина. Они же приволокли небольшое сучковатое бревнышко, укрепили на склоне, и прыгали через него на лыжах. С трамплина я не стал прыгать - боялся сломать лыжи. А перепрыгнуть несколько раз бревнышко не удержался. Первый раз я позорно кувыркнулся после приземления, под весёлый смех ребят, с интересом наблюдавших за моей попыткой. Второй раз я еле-еле, но удержался. Третий раз я опять упал в конце, но бревнышко перепрыгнул нормально. Главное, это было устоять после приземления. В детстве я много прыгал с трамплина, так что какие-то связки в голове остались, и вскоре я довольно уверенно стал перелетать это препятствие. Даже принял спор одного ловкого парнишки: кто перепрыгнет пять раз, и не упадёт. Мы оба ни разу не упали, и были очень довольны и собой, и друг другом. Помог, наверное, и навык прыжков на велосипеде через разные препятствия. А уж на велосипеде я поездил.
  
   В это же время в школе произошёл один эпизод, который был одним из серии "звонков", которые я до сих пор пропускал мимо ушей. Но этот прозвенел так, что не услышать я не мог. В школу я ходил в валенках. Когда морозы отпустили, в автобусах иногда бывало сыро, валенки намокали. Придя в школу, я сушил носки и валенки на батарее водяного отопления, приставив валенки снизу, и намотав носки на нижнюю трубу. А сам некоторое время сидел босиком. На уроке биологии меня вызвали в такой момент к доске, и я прошёл в чём был. Сделал это просто от живости характера, повеселиться. Можно было быстренько надёрнуть валенки. Однако шутку не оценили. Молодая учительница возмутилась и моим сольным выходом на сцену, и тем, что я расставил свои валенки сушиться. На предложение немедленно обуться я в том же весёлом тоне ответил, что валенки ещё не высохли. Несколько шутников поддержали меня, и в итоге мы всей компанией оказались в кабинете завуча Валентины Александровны, она как раз замещала директора. В восьмом классе она была у меня классным руководителем, и вообще очень хорошо ко мне относилась. Но женщина была властная и суровая.
   - Ну, так кому первому спасибо сказать? - грозно начала она.
   - Мне, кому же ещё, - мгновенно отреагировал я.
   - Та-ак. Тогда пока посиди, - и она адресовала несколько тёплых слов остальным.
   После этого она отправила их в класс, села рядом со мной, и уже в другом тоне продолжила разговор:
   "Ну, а теперь слушай внимательно и хорошенько запомни, что я скажу. У нас педсовета не проходит, чтобы директор тебя не помянул, так сказать, "добрым" словом. Поводов нет, но ты у него, тем не менее, дежурная тема. "Полюбил" он тебя ещё с восьмого класса, ты сам это знаешь. Через четыре месяца тебе заканчивать школу. Сиди и не дыши, будь тише воды, ниже травы. Об этом эпизоде ему доложат, можешь не сомневаться. Какая вообще тебя сегодня муха укусила, ты можешь мне внятно объяснить? Ты же нормальный парень!"
   - "Глупость, Валентина Александровна. Хотел пошутить, а шутка в данной ситуации глупой оказалась. Другие учителя посмеялись бы и посадили меня на место. А с этой номер не прошёл", - я решил, что с Валентиной Александровной надо откровенность на откровенность.
   - Молодая она ещё, - задумчиво отозвалась Валентина Александровна. И уже другим, деловым тоном, подвела итог беседе: "Всё. Иди на место, и отныне ходи по струнке. Всё понял?"
   - Спасибо, Валентина Александровна. Большое Вам спасибо. Тише воды, ниже травы. Сделаю.
  
   На тренировках сборной района познакомился с хорошим парнем, Сашей. Ему было двадцать восемь лет, работал офицером пожарной охраны. Мы с ним разговаривали на разные темы. Он был начитанный, рассудительный парень. Вообще на ту пору было много таких вот хороших парней. Как ни крути, но воспитание в стране до поры до времени было поставлено неплохо. И такие ребята тянулись к хорошему, стремились добиться успеха, старались, ценили общественно значимые цели и установки. Человека надо воспитывать. Мало кто может сам себя сделать. Как говорит младший сын, человека не надо специально делать глупым, достаточно не помогать ему стать умным. И глядя сегодня вокруг, я могу подписаться под каждым его словом.
   Саша рассказывал истории из своей жизни, в том числе спортивной. Как-то он со смехом поведал о соревнованиях, где трасса на большом протяжении шла рядом с лесной дорогой. Дорогу укатали большие машины, так что снег на ней был очень плотный. Да, и в целом трасса в этом месте шла чуть под уклон. Саша скомбинировал в у себя голове эти два фактора, и понял, как можно за счёт этого улучшить время. Он перешёл на дорогу, и одношажным ходом просто пролетел по ней километра полтора.
   Одношажный ход, это когда лыжник делает шаг, а затем сильно отталкивается палками и скользит. Такая техника используется обычно на пологих склонах. Однако она требует хорошо развитого плечевого пояса - рукам и корпусу приходится поработать. Как раз у Саши торс был довольно развитый. Так что он использовал все преимущества - и своего сложения, и ситуации, и ландшафта. Что я взял из его рассказа, это что мелочи в своей совокупности могут сильно повлиять на исход, если подходить к ним с умом и рассматривать как единое целое. Ну и в смысле техники отметил для себя, что в зависимости от ситуации можно варьировать нагрузку между руками и ногами. Из таких вот небольших вещей и складывается мастерство. Саша тоже перенял кое-что из моего опыта, так что наше общение было взаимовыгодным. Хотя, конечно, я взял намного больше и у него, и у других лыжников команды. Какой бы я не был талантливый одиночка, коллективный опыт очень большое дело. Человечество и сильно своим коллективным знанием и его преемственностью, возможностью эффективно передавать знания другим людям. А теперь и не только людям.
  
   И вот настал день соревнований. Погода просто шептала, лучше и придумать невозможно. Градусов двенадцать мороза, безветренно. Небо уже по-весеннему голубое, высокое, без единого облачка. На автобусе мы долго выбирались из города, потом за окном стали раскручиваться белые поля, прозрачные берёзовые рощицы, называемые в Сибири колками. Я смотрел в окно, разговаривал с сидевшим рядом Сашей, другими лыжниками. Чувствовалась общая возбуждённость. Соревнования были и командными, и индивидуальными. Район получал зачёт по шести лучшим результатам его лыжников. Саша нацелился на призовое место. Я поставил перед собой задачу выполнить норматив первого спортивного разряда.
   С места старта открывался великолепный зимний вид на замёрзший Иртыш, его заснеженную пойму. Изумительно прозрачный воздух позволял видеть далеко, километров за пятнадцать. Можно было различить далёкие берёзовые колки на горизонте, линии селений. По нашей стороне вдоль берега стоял сосновый бор, в котором в основном и проходила трасса - два круга по семь с половиной километров. Насколько я знал, обычно делают три круга, либо один, но на сей раз организаторы решили, по-видимому, распределить участников по трассе более равномерно.
   Я сразу надел лыжи, не накладывая мазь, и пробежался по трассе, чтобы прочувствовать снег. Трасса была отличная, по крайней мере, в начале. Пробежался в гору. На лыжах были остатки старой мази, которая как раз была рассчитана на такую температуру и похожий снег. В гору лыжи немного "стреляли", то есть при толчке проскальзывали назад. Но не сильно. Скольжение было отличное. Я попробовал ещё один подъём, покруче, и стал посильнее работать руками, чтобы компенсировать небольшой недостаток сцепления. На всём подъёме лыжи ни разу не "стрельнули". Так. Теперь вопрос, выдержу ли я такую работу рук на всей дистанции. И руки, и торс у меня нормальные, надо будет давать им отдых, конечно. Думаю, вытяну.
   Я вернулся на старт и натёр лыжи той же мазью. Добавил чуть-чуть под площадку мази для более высокой температуры, совсем немного. Саша, заметив мои манипуляции, посоветовал положить под опорную площадку мази для более высокой температуры, из-за подъёмов. Я ответил, что уже проверил, вроде нормально держит, если на руки дать побольше нагрузки. Саша задумался, потом взял лыжи и отправился на трассу. Минут через семь он вернулся и, ещё полностью не остановившись, на ходу бросил: "Может ты и прав, но что-то опасаюсь. Если потеплеет, начнёт стрелять". На что я возразил, что трасса в основном идёт по лесу, вся гонка меньше часа, мы стартуем самое большее через час. За это время в лесу ничего не изменится. Шла бы трасса по открытому месту, другое дело - при таком солнце снег бы немного поменялся. В сосновом лесу - нет. Саша решился.
   - Убедил. Пожалуй, и вправду надо поменять, - и он взялся за дело.
   - Марш! - и я отправляюсь на трассу. "Хоп! хоп!", - говорю себе, набирая скорость. "Погнали наши городских!" - мысленно приободряю я себя присказкой, услышанной в каком-то разговоре. Я немного волнуюсь, но волнение хорошее, спортивное. Такое лёгкое возбуждение, которое бодрит, но от которого не перегораешь ещё до старта. Буквально через минуту всё уходит на второй план, и теперь мозги холодно и расчётливо занимаются только гонкой. Вскоре я догоняю одного лыжника, обхожу его по второй лыжне и снова перехожу обратно - она лучше укатана. Второму лыжнику я просто заранее кричу "хоп!", заставляя уйти его в сторону. Вторая лыжня в этом месте явно проложена по рыхлому снегу, пусть лучше он теряет скорость. Всё равно, похоже, не слишком торопится. Дальше, дальше!.. Вот первый серьёзный подъём. Поработаем! Ну теперь давайте, мои рученьки, за дело! Я забегаю наверх, сердце бешено колотится. Ничего, сейчас отдохнём. На спуске я особо не тороплюсь - арифметика позволяет - и сердчишко быстренько успокаивается. Пока всё нормально. Спуски прохожу без проблем, ни на мгновение не теряя контроль. Местами на спусках выпрыгиваю из лыжни и притормаживаю, как на горных лыжах, а в конце снова возвращаюсь в лыжню. На спуске моя задача простая - не упасть. А время я на подъёмах буду экономить.
   Прохожу первый круг. "Двадцать шесть - пятнадцать!" - кричит тренер мне вдогонку. Совсем неплохо. Пока. Цыплят, как известно, по осени считают. Половина дистанции, но сил, вроде, пока достаточно. Главное, это распределить их правильно. Я по-прежнему хорошо, по максимуму, отрабатываю подъёмы, но больше отдыхаю на спусках. На ровных участках я держу средний для меня темп. Но таких участков немного. Километра за четыре до финиша извилистый затяжной спуск, с довольно крутым поворотом ближе к концу. Перед поворотом выпрыгиваю из лыжни и немного притормаживаю, расставляя лыжи наискосок в разные стороны - мне сейчас приключения ни к чему, поворот надо пройти чистенько.
   "Оба-на!" - сразу за поворотом, поперёк просеки, лежат два лыжника. Они уже начинают подниматься, но практически вся просека перегорожена, не говоря уж о лыжне. Проехать можно только слева, по узкой полоске, но и там торчит лыжа одного из упавших. Вместо того, чтобы побыстрее убраться с дороги, они оба замирают, заметив меня. Я прицеливаюсь на эту полоску, расслабляюсь на мгновение, и перепрыгиваю выставленную лыжу. На долю секунды теряю равновесие, но тут же восстанавливаю его, и несусь вдоль лыжни, опять понемногу тормозя. "Ну, ребята с Омки, ну спасибо!" - мысленно благодарю я тех затейников, что вкопали бревно на склонах Оми. "Знали бы вы, какую услугу только что мне оказали". Не попрыгай я тогда через бревнышко, лежать бы мне сейчас третьим в этой куче-мале.
   Усталость берёт своё. Приходится уже добавлять волевое усилие в каждое движение, но ничего, пока всё нормально. Пара километров, и финиш. Терпим, терпим... До финиша я обхожу ещё несколько лыжников. Каждый раз, завидя впереди конкурента, я собираюсь, примеряюсь к его скорости, и начинаю игру в догонялки. Я настигаю его медленно, расстояние между нами сокращается, сжимается, но так туго, и требует такого напряжения с моей стороны. Но вот передо мной спина преследуемого, я выдыхаю своё "Хоп!", и он послушно уходит на вторую лыжню.
   Перед финишем спуск с плавным поворотом, и потом надо пробежать метров триста по прямой. На спуске, несмотря на усталость и рвущееся из меня дыхание, я всё-таки успеваю ухватить великолепие этого чудесного зимнего дня во всей своей красе. В прозрачном морозном воздухе видно далеко-далеко. Эти безбрежные снежные поля распростёрлись до горизонта, украсив себя ниточками дорог, пятнышками деревень, лесочками. И над всем этим - изумительное голубое, такое нарядное и волнующее небо.
   Силы я рассчитал хорошо. Пересекая финишную черту, я понял, что больше не смогу проехать и метра. Еле стою на ногах и дышу загнанно, тяжело. Но постепенно отпускает, дыхание выравнивается, и я снова способен хоть как-то соображать и двигаться. Снимаю лыжи, и на деревянных, не слушающихся ногах, бреду к нашему автобусу. Скорее опираясь на лыжу, чем держа её, очищаю её от снега замедленными, длинными движениями. Потом беру лыжи и кое-как поднимаюсь в автобус. Водитель, дядя Ваня, сочувственно хлопает меня по плечу: "Ну, теперь отдыхай, спортсмен!"
   Хм, а ведь верно. А кто же я ещё в его глазах? Спортсмен и есть. Странно, никогда не ассоциировал себя с этим словом и с этим занятием. Формально, вроде правильно. Но только, выходит, сам-то я никогда не отождествлял себя ни с каким занятием. Я никогда не думал, что я отличник, никогда не считал себя грузчиком, мне и в голову не могло прийти говорить, что я пионер. Я был просто я. И всё. А остальное - статус, занятие, призовые места - это всё отдельно от меня. И, как оказалось, это правильно. Если человек может не прислоняться к чему-то для поддержки себя, если может сам стоять на ногах и находить силы в себе, чтобы решать свои задачи, то это и есть самый правильный подход по жизни. Но большинству людей надо к чему-то или к кому-то прислониться. И за это надо платить. Как минимум, свободой (хотя какой же это минимум...). Человек-функция... Нет, человек - это очень многомерное явление. И как явление, он должен жить своей многомерной гармоничностью, должен думать об этой гармоничности, и о полноте своей жизни. Ценить их и понимать, что это - единственный достойный способ его человеческого существования. Он не должен ущемлять свою многообразную и многоликую природу, но дать ей жить свободно и осознанно (и в этом нет противоречия!). А человек-функция живёт в одной из гиперплоскостей, и не знает, или не хочет знать, что его настоящий мир намного богаче, ярче и огромнее, чем он когда-то для себя решил, или за него решили. И сколько людей так и проживают свою одноразмерную жизнь, подчинившись насильно или добровольно каким-то абстрактным понятием и конструкциям, которые в принципе (и я говорю - в принципе!) не могут даже близко описать всё многообразие и неизведанную красоту и гармонию и нас самих, и того, что нас окружает.
  
   Соревнования закончились. Подвели итоги. Пришёл тренер, собрал нас в автобусе. Саша пришёл вторым. Так, он свою задачу выполнил. Я повернулся к нему, поздравить. Он сидел рядом со мной, необычно молчаливый. На лице блуждала отрешённая, какая-то далёкая, отсутствующая улыбка. Видать, для него это второе место значило многое. Вскоре он как будто очнулся, и обратился ко мне уже своим обычным спокойным и приветливым тоном: "С меня причитается". Я в тон ему ответил: "Тогда с меня тоже". Саша не понял. Я объяснил, как его рассказ о решении бежать по дороге, а не по лыжне, натолкнул меня на мысль перераспределять нагрузку между руками и ногами. Он рассмеялся: "Это такой далёкий ход, что я тут не при чём".
   - "Да ладно, Саша", - сказал я, - "Мы же свои ребята, какие могут быть счёты. Помогло тебе, и хорошо." Я и правда был рад за него. Для лыжника его годы, конечно, не возраст, но расти надо, а он парень честолюбивый.
   Мы, как команда, заняли третье призовое место. Радостные крики и увесистые похлопывания друг друга по плечу. Теперь по каждому. Я в нашей команде третий, с результатом пятьдесят три ноль пять. И десятый среди всех участников. О, даже так! Это приятно. Нет, это чертовски приятно! Я - десятый среди всех лыжников области. Да нет, полно, не может быть! Хотя нет, вроде никто не шутит. Как-то это известие плохо укладывается у меня в голове.
   Ну вот и всё. Дело сделано. Теперь уж точно конец лыжного спортивного сезона. Где-то я буду в следующем году?.. Эх, жизнь-жестянка, - шутил, бывало, отец. Сегодня вверх, завтра вниз. Так оно и идёт.
  
  
  

Окончание школы

  
   В последней неделе марта начались весенние каникулы, а для меня областные олимпиады по математике, физике и даже химии. По химии у нас была хорошая учительница, так что несколько человек из класса заняли места на районной олимпиаде по химии, а я с моим первым местом попал на областную. Но на областной олимпиаде надо было знать дополнительный материал, который в школе мы, естественно, не трогали. Так что никакого места по химии я, конечно, не получил. Но по математике и физике выступил хорошо. После собеседования по математике, которое проводилось для всех, кто претендовал на призовые места, я шёл в своих кирзовых сапогах по весенней распутице городка Нефтяников. Лучи заходящего солнца играли бликами в ранних весенних лужах. Мне было так хорошо! В голове крутились слова песни: "Нет и снова нет, тебе скажу я в отве-ет, синеглазою куклою не буду я для тебя-а-а..." Ну, не дали мне первого места по результатам собеседования. Да какая разница... Жизнь такая хорошая, такая чудесная сама по себе, что этот смешной в своей сути факт не имеет ровным счётом никакого значения. И я тут же оставил эту олимпиадную неделю за спиной.
  
   В начале последней четверти, в самом начале апреля, мама сходила на родительское собрание. Пришла она в растерянном состоянии. Выяснилось, что на собрание пришёл директор, похвалил учащихся нашего класса. Сказал, что все получат хорошие аттестаты, и по заслугам. И только один ученик, и тут была названа моя фамилия, вместо аттестата получит справку о прослушивании курса средней школы. Такую справку выдавали или полным тупицам, или отъявленным хулиганам, или конченым бездельникам. Ни о каком поступлении в институт и речи не может идти при таких регалиях. Не на всякую чёрную работу возьмут.
   При всей серьёзности ситуации, на меня это сообщение как-то особого эффекта не произвело. Появилась ещё одна проблема, которую просто надо было решать. На следующий день после школы я оправился в разведку. Побывав в пяти школах, подвёл итоги. Перевестись в другую школу не представляется возможным - меня нигде не хотели брать. Основная причина была, что никто не хотел переходить дорогу нашему директору, а человек он был влиятельный. Об этом мне по-дружески сказали в двух школах. В других местах сослались на то, что осталось всего два месяца до выпускных экзаменов, и они не успеют оценить мои знания. Ну и остальные предлоги того же плана.
   Тогда я решил переговорить с учителями, которые ко мне относились нормально, чтобы оценить, насколько критична ситуация. Валентина Александровна сказала: "Наш что-то совсем на тебя взъелся". Она посоветовала ничего не предпринимать, сидеть тихо, и всем своим видом выказывать смирение.
   - Молчи. В классе язычок за зубами держи. Ляпнешь что, разболтают. Общественная работа есть?
   - Есть. Знаменосец школы. Чем-то её мой ответ развеселил, и она рассмеялась: "Точно! Вы же с Васей на каждом торжественном собрании со знаменем выходите. Ещё что, по спорту - побегать, попрыгать?".
   - За школу буду бегать или прыгать на городских соревнованиях, может, за район на областных соревнованиях выступлю, - ответил я.
   - Ну и хорошо. Ничего, как-нибудь уладим. Не он один все вопросы решает.
   Она ещё посоветовала поговорить с некоторыми учителями, чтобы заручиться их поддержкой. Но таких было немного, остальные, я так понял, смотрели в рот директору.
  
   И на городских, и на областных соревнованиях по лёгкой атлетике я выступил нормально. Неожиданно для себя стал неплохо прыгать в длину, хорошо за шесть метров, а это был приличный результат, рядом с призовыми. Победитель прыгнул за семь метров, но из остальных никто не преодолел этот магический рубеж. А этот парень, Григорьев, был просто уникум. Он не только так хорошо прыгал в длину, но и бегал, и прыгал в высоту. Молодец! Уважаю.
   Я вышел в финал в беге на четыреста метров, но был пятым. Что-то я ещё делал, но места никакого не занял - я ведь не тренировался. Правда, на областных соревнованиях мы выиграли эстафету четыре по сто метров, но там я просто добросовестно отмолотил первые сто метров за свои одиннадцать и семь десятых, хорошо передал эстафету, а победу обеспечили два парня. Один из нашей школы, хороший такой парень, Виталий. Второй был Князев, не из нашей школы, имени его не помню. Как он красиво прошёл последние сто метров! Получил эстафетную палочку вторым, и прямо-таки вырвал победу на последних метрах своим изумительно красивым пластичным бегом. Это был забег, который невозможно забыть, звёздный час Князева. И праздник моей души, наслаждавшейся и драматизмом эстафеты, и какой-то мгновенной дружбой, почти братской любовью, сплотившей нашу наспех собранную эстафетную команду. И мне нравился Виталий и его серьёзное отношение к соревнованиям. Мы все делали наше общее дело, болели за него, и делали его хорошо. И это было главное в нашем отношении к той эстафете.
  
   Потом долго были школьные экзамены. Я был пария в глазах учителей, сторонников директора. Те, кто принимают эстафету, тем более добровольно, идут дальше. Но то, что некоторые учителя ставили мне на экзаменах четвёрки, хотя отвечал я нормально, было уже не так важно. Допустили к экзаменам, и на том спасибо. Значит, аттестат собираются выдавать. Потом были проблемы с характеристикой, оценкой за поведение. Я выворачивался, как уж на сковородке, чтобы разрешать эти возникавшие одна за другой проблемы. "Раз вы мне так, и я такой", - написал я в поэме "Нити". Я ничем не заслужил такого предвзятого отношения. Меня пытались раздавить просто за то, что я был вот такой, а не другой. Я слишком отличался от среднего значения. Это было неприемлемо. И в мире людей такое поведение никогда не прощается, если не удаётся оторваться от массы, перейти в другую категорию, всё равно как спутник переходит на более высокую орбиту. Но противостоять такому отношению всё равно можно. На каждое ядие есть своё противоядие, - это я хорошо усвоил от отца. Я не просил извинения - мне не за что было извиняться. Я никому не льстил, ни перед кем не заискивал, никого не пытался разжалобить. Сколько-то мне помогли хорошие люди - некоторые учителя, и спасибо им за это огромное. Но по большому счёту, я решил свои проблемы сам. Как мог, и своими методами. И для меня они сработали.
  
   Утром двадцать восьмого июня я уеду сдавать вступительные экзамены в институт, которые начинались первого июля. На выпускном вечере меня не будет - он пройдёт позже. А через три года директор, увидев меня на остановке во время моего краткого приезда в Омск, быстро перейдёт улицу и начнёт говорить со мной - торопливо, извиняющимся голосом, о каких-то пустяках. И я буду доброжелательно отвечать на его ничего не значащие вопросы. И мне будет понятно, зачем он это делает. Ему нужно было отпущение грехов. Да пожалуйста, мне не жалко. Однако это всё иллюзии, самоуспокоение. Реальности - того, что было сделано - они не поменяют. И почему бы не принимать всё как оно есть? Нет, надо подогнать под схему, накрутить миф и для себя, и для других.
   Лучше бы он не искал утешения каким-то своим сомнениям. Всё было нормально. Он хотел меня раздавить. У него это не получилось. Где-то он дал слабину, где-то я или другие помешали его планам. Он поставил меня в такое положение, что и я вёл игру по всему полю, иначе бы точно - абсолютно точно - не выиграл. Но я же не испытываю даже малейших колебаний на этот счёт. И никогда не буду, пока мозги в порядке. Всё, больше тут говорить не о чем. Жизнь - борьба. А это не о том, кто хороший, или кто плохой - слишком относительные, абстрактные, и, по сути, не относящиеся к реальности понятия. Это о том, куда в итоге каждый придёт. А вот уже от этого не отвертеться. Никакими самоутешениями и купленными индульгенциями.
  
  

  

  
  
  
  
  

Ночью на Иртыше

  
  
  
  
  

  
  
  
   Эта история приключилась в начале лета. Школа как-то быстро и основательно была забыта, отдалившись в необозримое далёка. Утратив статус пятиклассника, я стал просто обыкновенным мальчиком без всяких опознавательных знаков, и, что называется, по самую маковку погрузился в летнюю хлопотливую жизнь, которая разительно отличалась от школьной. В школе за меня решали, что надо было делать, а здесь я хоть и был занят всё время, но зато был сам себе хозяин, потому что сам, вполне осознанно, принял на себя определённые обязанности. Многочисленные домашние дела особо не тяготили. Да и делал я их в основном с удовольствием, находя или придумывая развлекательные и соревновательные моменты. При поездке в магазин на велосипеде я засекал время поездки, или тренировался перепрыгивать через препятствия в виде небольших брёвен или канавок, в изобилии встречавшихся на дороге. О велосипедной технике преодоления неожиданных препятствий я прочитал в небольшой книге, которую брал в библиотеке, и сразу начал на практике осваивать новые знания. Даже в такое нудное занятие, как полив огорода, я старался внести новаторский элемент, делая работу на время, считая количество перенесённых ведер с водой, или меняя последовательность полива. Но вообще-то огородные работы меня тяготили. Я, как и отец, инстинктивно предпочитал более творческие и квалифицированные занятия.
   Иртыш занимал в моей жизни большое место. С этой рекой меня связывало очень многое. Мы жили на берегу, рядом с железнодорожным мостом, который охранялся. Для часовых вдоль берега была насыпана дамба, по верху которой они ходили параллельно берегу. С дамбы хорошо просматривался весь Иртыш, до самого противоположного берега. На другой стороне находились многочисленные острова, заросшие ивой, и отмели, которые появлялись, когда река мелела. Острова отделялись спокойными илистыми протоками. Ивы склонялись к самой воде, так что часто даже не было видно берегов островов. К нашему берегу вплотную подходил фарватер. Река в этом месте была глубокая, с сильным течением.
   Пространство между дамбой и рекой былo обитаемым местом. На берегу были причалены разномастные лодки, сложены брёвна, недавно выловленные в реке. Складировать их на берегу надолго не разрешалось, так что они быстро распиливались и перевозились или переносились на другую сторону дамбы. Весной, в половодье, полоска между рекой и дамбой становилась совсем узкой, а в иные годы доходила до самой дамбы. Незадолго до ледохода, или в ледоход, лодки смолили, готовили к сезону. Сама процедура вызывала радостное волнение и сладостное предвкушение речной свободы. Тянуло куда-то далеко, за горизонт, и дальше, дальше... Задувал холодный северный ветер, ярко светило солнце, на трепещущем костре в ведре плавился гудрон, а по реке сплошной шипящей массой шёл ледоход... И всё вместе вселяло безудержный восторг, и душа пела, радостно волновалась. И так хотелось быстрей спустить лодку на воду, что я почти физически ощущал прикосновение к ладоням рукояток вёсел, отшлифованных до блеска их частым использованием..
   На реке всегда было чем заняться. Всё лето я вылавливал брёвна, плывущие по Иртышу, отправлялся в разные места на рыбалку, хотя удочкой я никогда не пользовался - не хватало терпения. На противоположном берегу мы одно время сажали капусту, так что часто надо было переправляться через реку, чтобы полить грядки. С брёвнами на берегу было много работы. Их надо было расколоть повдоль, потом распилить, перетащить в безопасное место, а там уже напилить на чурбаны и наколоть дров. Это надо было делать и для себя, чтобы отапливаться зимой, и, кроме того, часть дров и брёвен шли на продажу.
   Вот такая была моя летняя жизнь - на природе, почти в деревенском стиле, и с не меньшим количеством тяжёлого физического труда. Всё это надо было делать по-настоящему, не для развлечения, а чтобы жить, добывать хлеб насущный. И задачи, дела, появлялись каждый день сами по себе, а не потому, что они придумывались для забавы. Это и была самая настоящая жизнь, во всей своей полноте, возможной для этого места и этого времени, и другой у меня не было. И то, что произошло, по большому счёту не было чем-то особенным, и осталось бы заурядным событием наряду со многими похожими ситуациями, не сопровождайся оно некоторыми обстоятельствами.
   А теперь, когда вы получили представление об атмосфере, в которой протекала моя жизнь, мы начнём разматывать клубок самой истории.
  
   Мой сосед был хороший любознательный мальчишка, младше меня на два года. Жили мы в соседних квартирах, отношения у нас были близкими. Он прибежал на огород, где я заканчивал поливать последнюю грядку, и в телеграфном стиле выпалил следующую новость: "С баржи на той стороне свалились брёвна. Дядя Юра четыре строевых поймал, остальные кто два, кто одно". Это означало, что на лесоперевалке на другой стороне Иртыша, выше по течению, разгружают баржу с брёвнами, и большое количество строевого леса, сосновых брёвен, свалилось в воду. Ну и наши мужики эти брёвна быстро выловили, а мой дядя поймал четыре очень хороших бревна, которые можно будет выгодно продать застройщикам.
   Я немедленно прекратил полив и побежал на берег, он был неподалёку от огорода, метрах в ста. Выбежав на дамбу, я сразу понял, что прибыл, как говорится, к шапочному разбору. Так бывает, даже ещё не осознав, что происходит, вы мгновенно улавливаете общую атмосферу. И сейчас в воздухе повисла именно такое ощущение, что всё уже кончено. Ещё десять минут назад жизнь бурлила в этом месте, лодки тянули брёвна, удачливые охотники за пилолесоматериалом возбуждённо кричали и вытягивали свой тяжёлый улов на берег. И вот уже наступило неторопливое, немного сонное спокойствие, как будто набежали две-три волны от проходящего мимо буксира, и снова река тихонько плещет о берег маленькие ленивые волны.
   Свежевыловленные брёвна выделялись своей тёмной от воды сосновой корой. Всего их было около двадцати. Богатый улов. Окажись я вовремя на берегу, что-то досталось бы и мне. Но, увы. Сегодня не мой день. На берегу стояло несколько знакомых мужиков. Завидев меня, они начали добродушно подтрунивать: "Что-то ты сегодня припозднился! Весь улов без тебя разобрали". Досада, видать, была написана на моём лице, поскольку они все дружно рассмеялись, но так, незлобиво.
   - "Ничего, наловишь своих дров, всё лето впереди", - утешил меня самый пожилой из них, дядя Серёжа. Он был хороший плотник и столяр, зарабатывал в основном своим мастерством, брёвна его особо не интересовали. На берег он пришёл видать просто так, поговорить с мужиками, а может, остановился по дороге в кузницу, где заказывал железные детали для своих столярных изделий. Кузница стояла здесь же, неподалёку.
   По лестнице поднимался мой дядя. Он был в завёрнутых болотных сапогах, брезентовых брюках и брезентовой куртке. На плече нёс вёсла, багор, и какие-то доски. Поднявшись от берега по лестнице, дядя Юра, так его звали, весело поздоровался с присутствующими. Заметив меня, так же весело поприветствовал: "О, и племянник здесь! Припозднился ты маленько... Подсоби мне чуток, возьми-ка вёсла". Я взял у него вёсла. Он ещё немного поговорил с мужиками, они вместе отметили наиболее яркие или смешные моменты. Один из добытчиков, торопясь зацепить бревно, чуть не кувыркнулся в воду. Другой второпях плохо вбил крюк в бревно, и когда поплыл за вторым трофеем, оно у него отцепилось. Пришлось возвращаться, и в итоге вся его добыча составила одно небольшое бревно. Но посмеивались мужики больше с сочувствием, а тот, который чуть не слетел в воду, стоял тут же и сам смеялся над своим промахом.
   Мы пошли к дому. Когда отошли подальше от мужиков, дядя Юра деловитым тоном сказал: "Я когда за брёвнами плавал, заметил, что штуки три застряли на отмели. Ну, той, в начале длинного острова, ты знаешь. Думаю, никто их не заметил, а с реки за отмелью их не видно". Я сразу понял, о какой отмели идёт речь. Это была узкая илистая полоска грунта поперёк течения, метров пятнадцать длиной. Из года в год она могла мигрировать, немного менять положение, но не исчезала. Если встать не неё, то сразу провалишься по колено в серый липкий ил.
   Дядя Юра продолжал: "Мне в ночную сегодня, а то бы я сам съездил. Скажи отцу, может, до темноты успеете сплавать". Сложив в дядином дворике вёсла, я побежал разыскивать отца. Он уже пришёл домой, так что нашёл я его быстро. Отец выслушал меня, и сказал, что надо сплавать, посмотреть самим. Мы отправились на берег. Мужики уже разошлись, не берегу никого не было. На востоке собирались тёмные низкие облака. Похоже, дело шло к дождю. Отец тоже заметил перемену погоды, но это его нисколько не смутило.
   - "А ничего, не сахарные, не растаем!" - поделился он со мной своими мыслями.
  
   У нас была хорошая лодка. Сверху она была покрашена в приятный голубой, почти синий, цвет, а борта от ватерлинии и днище были, естественно, покрыты гудроном. Но, конечно, её главными достоинствами были не цвет, а замечательные ходовые качества. Она была в аккурат самого удобного размера, не маленькая, и не очень большая, когда начинает страдать маневренность. В то же время она хорошо держала волну и была остойчивой, что весьма немаловажное качество для охотников за брёвнами и рыбаков, когда надо вытягивать через борт рыболовные снасти, порой совсем нелёгкие, или, перегнувшись через борт, на волне вбивать крюк в вертящееся бревно. Частенько небольшие брёвна через борт вытягивали в лодку, чтобы не терять маневренность, иначе буксируемые на тросике трофеи резко замедляли ход лодки.
   Мы спустили нашу "ласточку" на воду кормой вперёд. Я прыгнул в качающуюся лодку и быстро перебежал на корму, а отец в последний момент сильно оттолкнулся и запрыгнул на нос. Он сел на вёсла, на месте крутанул лодку, развернув её против течения, и без видимого напряжения начал методично грести наискосок реки, загребая к противоположному берегу. Меня всегда удивляло, что отец гребёт вроде бы без особого напряжения, а лодка плывёт быстро. Конечно, лодка у нас ходкая, но я такую скорость и близко не мог развить, даже если напрягался изо всех сил.
   Масса серых облаков на востоке продолжала расти, и приобретала свинцовый оттенок. Река стала серой и пасмурной, и волнение понемногу стало усиливаться. Ветер срывал с вёсел капли воды, и иногда они попадали мне в лицо. Я любил такую бесприютную погоду, почему-то испытывая каждый раз восторг. Похоже, отцу она тоже нравилась.
   - "Ну, теперь держись!" - весело крикнул он мне, когда нас обоих окатило брызгами от волны, резко ударившей в борт. Поближе к берегу ветер чуть поутих, по-видимому, ослабленный высоким берегом и растительностью на островах. Мы прижались к илистым берегам, где течение было послабее, и поплыли вверх по течению. Несколько раз начинал накрапывать дождь, но потом прекращал. Мы проплыли под железнодорожным мостом. Огромные металлические фермы снизу внушали уважение и какую-то опаску. Поверху прогромыхал поезд, и грохочущие звуки долго метались между поверхностью воды и металлической громадой моста.
   Мы быстро поднимались вверх по течению, и мост позади уменьшался в размере. Теперь он совсем не выглядел таким внушительным и опасным, почти живым существом, как мне казалось, когда мы плыли под его фермами, высоко поднятыми над водой. Наконец на серой поверхности воды я различил узкую полоску нужной нам отмели, а вскоре заметил и сами брёвна. Днём бы я их давно заметил, но сейчас уже начинало темнеть, да к тому же эти нависшие облака всё окрасили в серый цвет. Да и волнение на реке усилилось. Волны были не так чтобы сильно большие, но уже с "барашками" на гребнях.
   Я сказал отцу, что вижу брёвна, и стал направлять лодку к отмели. Когда мы подплыли, я уже собрался было спрыгнуть в воду и начать цеплять брёвна, но отец меня придержал.
   - "Подожди немного, давай осмотримся", - сказал он. Лодка уткнулась в ил. Отец встал на баночку, сиденье лодки, и внимательно посмотрел вперёд. Я тоже встал на корме, расперев ноги в борта лодки, чтобы не качаться, и тоже начал разглядывать, что там впереди. Вначале я увидел длинную темную полосу, где был затон лесоперевалочной базы. Это были связки узких сцепленных плотов, чтобы задерживать брёвна, сваливающиеся с барж в воду. Судя по неровной границе этой полосы, их там скопилось много. Но брать оттуда мы всё равно ничего не могли. И я не понял, что так заинтересовало отца.
   - "Смотри правее затона", - будто угадав мои мысли, произнёс он. Я пригляделся, и только теперь понял, в чём дело. Почти сливаясь с полосой сцепленных плотов, ближе к нам я разглядел другую темную полоску, и понял, что это были брёвна, застрявшие на другой отмели, за пределами лесоперевалки.
   - "Давай-ка подплывём поближе, может там неплохой улов будет", - решил отец. Мы оплыли отмель, и продолжили наше плавание вверх по течению.
   Брёвен на той отмели было штук тридцать. Вот это да! Но, как говорится, за морем телушка полушка, да дорог перевоз. Мы с отцом разделись, спрыгнули в воду, и начали разбирать завал. Отбирали самые лучшие брёвна и формировали плот, вбивая крюки и стягивая брёвна верёвками. Были использованы все запасные крюки. Такого улова у нас ещё не было. Заканчивали работу уже в темноте, вбивая крюки, ориентируясь на звук удара. Более звонкие означали, что тяжёлый болт для крепления бетонных шпал, которым мы вбивали крюки, бьёт о край крюка и вот-вот соскользнёт.
   Наконец всё было готово, мы забрались в лодку, наспех отмыли ноги от ила, быстро оделись, и отец навалился на вёсла. Я взял рулевое весло и тоже начал подгребать. Курочка по зёрнышку, и мои усилия немного помогут. Наш плот поначалу даже не стронулся с места, но мало-помалу отец разогнал его, и мы медленно начали двигаться к нашему берегу. В общем-то, мы должны были успеть переплыть Иртыш даже на этой скорости, поскольку забрались далёко вверх по течению. Главное для нас было проплыть под первым пролётом моста, это был ориентир. Иначе быстрое течение снесёт нас ниже нашего дома, и добраться назад будет, скорее всего, уже невозможно. Против течения с таким грузом нам не выплыть.
   Но пока всё шло нормально. Отец, видать, рассчитал свои силы. Противоположный берег медленно приближался. Над рекой была кромешная тьма. Светили только далёкие огни на мосту, да несколько фонарей на шпалопропиточном заводе, который был выше по течению от нашего дома. А так весь наш берег был в темноте. И тут начался дождь. Мы оба гребли, так что нам не было холодно, но намокшая одежда мешала грести. Отец пошутил: "Видишь, как всё удачно складывается, и брёвен наловим, и помоемся".
   Берег выступил как-то неожиданно. Вроде мы плыли, плыли, а он был всё далеко, и вдруг огни на шпалопропиточном заводе почти разом исчезли, заслонённые береговыми постройками и причалами. Я уже предвкушал скорое прибытие и собирался обсудить с отцом, как мы будем причаливать к берегу. И тут что-то поменялось. Я ещё не понял, что произошло, но ощущение спокойствия исчезло. В следующее мгновение я не то что увидел, а почувствовал приближение какой-то огромной тёмной массы. В полной темноте снизу вверх по течению двигалась, по-видимому, большая баржа. Не было слышно ни шума двигателей, ни гудков, да и дождь заглушал звуки. Я моментально предупредил отца. Он повернулся и быстро оценил обстановку. Времени у нас не было, решение надо было принимать мгновенно. Тёмная громада двигалась прямо на нас. Развернуться с нашим грузом было невозможно. Перерубить тросики, чтобы освободить лодку, мы не успеем.
   Отец навалился на вёсла и изо всех своих немалых сил погрёб по направлению к берегу, к причалу шпалопропиточного завода. Лишь бы выдержали вёсла! Я тоже схватился за своё рулевое весло. Мы приближались к причалу, но и шедшую на нас баржу почему-то тянуло туда же. У причала стояла другая баржа, гружённая углём, с низкой посадкой в воде. Я, конечно, видел только контуры наваленных куч угля на фоне слабого зарева от фонарей, но ничего другого там быть не могло.
   Мы почти подплыли к угольной барже, стоящей у причала, когда отец резко вывернул нос лодки против течения, и мы по инерции со скрежетом ткнулись в железный борт. Отец прыгнул на нос, одновременно крикнув мне: "Быстро на вёсла и прижимайся к барже!". Меня не надо было уговаривать дважды, и уже через пару секунд я изо всех сил загребал правым веслом. Вскоре раздался сильный глухой удар. А, это наш плот прибыл! Я только сейчас понял, зачем отец так резко взял влево. Иначе наш тяжёлый плот раздавил бы лодку.
   Я грёб, вцепившись обеими руками в рукоятку весла. Мы быстро скользили вдоль железного борта. В этом месте очень сильное течение, фактически это фарватер. Из тьмы вырастала высокая махина шедшей по реке баржи. Она было уже совсем близко. Мне казалось, что она движется прямо на нас! Да нет, она и в самом деле двигалась прямо на нас! На носу лодки произошло какое-то резкое движение, и лодка начала быстро притормаживать, потом остановилась, и медленно начала двигаться назад против течения. Я не понял, почему это произошло.
   - "Давай сюда!" - услышал я слова отца. Я крутанулся на баночке и, держась за борта руками, двинулся на нос. Тут я разглядел причальный конец, носовую верёвку, накинутую на кнехт баржи и несколько раз обмотанную вокруг него. Кнехт, это такая двуногая железная тумба на кораблях, на которую наматывают причальные канаты. Тут только я понял замысел отца. Мы скользили вдоль баржи и ждали, когда попадётся кнехт, чтобы закрепиться на нём. Когда я услышал движение на носу, это и был момент, когда он сумел накинуть верёвку на кнехт, потом стравил её, чтобы остановить лодку, а затем подтянулся обратно.
   - "Лезь наверх!" - сказал отец. Я успел отметить, что в его голосе не было торопливости. Всё происходило как-то быстро, но без суеты. Я уцепился за верёвку, а он снизу подсадил меня. Перебирая руками по верёвке, я достал до кнехта, подтянулся, и перебрался в его нишу. Хотя баржа была гружёная, для меня кнехт всё равно был довольно высоко.
   - "Перелезай наверх, а то мне некуда будет встать", - раздалось снизу. Я с трудом, на ощупь, перебрался на кучу угля, которым была нагружена баржа. Когда я повернулся, отец уже был в нише. Следом за мной он выбрался оттуда и вскарабкался на осыпающуюся под ногами кучу. Мы уселись на угле. Стоять на нём было невозможно, куски разъезжались под ногами, скользили вниз и падали в воду. Я чувствовал, что на руки налип мокрый уголь.
   Теперь можно было оглядеться. Мы были в безопасности, но внизу оставалась лодка с плотом. С баржей на реке происходило что-то непонятное. Она была очень близко от нас, и расстояние на глазах сокращалось. Вдруг её повело к нам, и, спустя несколько секунд, раздался удар чудовищной силы, она ударилась о нашу баржу. Слишком близко подошла, и потому её притянуло. Удар пришёлся в место метрах в двадцати от нас. Ещё немного, и она зацепила бы наш плот. В воду мимо нас полетели куски угля. Баржа на реке как будто содрогнулась, и медленно начала отходить в сторону, продолжая продвигаться вперёд.
   - "Интересные дела происходят ночами на Иртыше", - задумчиво прокомментировал событие отец, - "Одна баржа таранит другую...Они что там, с ума посходили?.."
   Тёмная громада проплывала мимо нас. Я только сейчас заметил, что дождь идёт по-прежнему. За всеми этими событиями мне было как-то не до него. Высокий тёмный борт медленно отваливал в сторону фарватера. Вскоре показался буксир, толкавший баржу. По-видимому, у него что-то случилось. Там раздавались крики и метались тени. Видать, случилось что-то серьёзное. Наконец шум двигателя буксира стал затихать. Отец спустился в лодку, а потом подстраховал меня, когда я соскользнул вниз по верёвке. Я перебрался на корму, отец стравил верёвку с кнехта, и течение тут же подхватило и лодку и плот. Отец легонько направлял лодку вверх по течению, и нас быстро сносило к дому.
   Причаливание заняло всё наше внимание, однако, несмотря на это, мы успели заметить следы какого-то опустошения на берегу. Но сейчас нам было не до этого. Мы ещё долго разбирали плот, опять сняв брюки. Помогал свет прожектора на железнодорожном мосту, освещавший берег. Я выбивал крюки из брёвен, разматывал верёвки, и подгонял брёвна ближе к берегу. А там уже отец вытаскивал их на сушу, сколько мог. Некоторые были тяжеленные, так что даже отец не мог вытянуть их из воды больше чем наполовину. Такие брёвна мы закрепляли верёвками, на всякий случай.
   Закончив свои дела, мы направились к лестнице, чтобы подняться наверх. И только тут отец обратил внимание на остальные лодки. Свет прожектора позволил разглядеть, что же произошло на берегу. По-видимому, ту же баржу притянуло к берегу. Шла она порожняком, потому и возвышалась так над водой. Из-за мелкой посадки она вылетела почти на берег и помяла все лодки, которые были в воде даже наполовину. Некоторые были разбиты, у многих были значительные повреждения. Все они были вышвырнуты на берег какой-то чудовищной силой. Уцелела только одна лодка, плотника дяди Серёжи. Плавал он на ней редко, и потому предпочитал целиком вытаскивать на сушу. Ну и наша лодка осталась невредимой.
   Мы пришли домой, я переоделся и тут же лёг спать. Времени было около часа ночи. Вот так и закончился этот день. Утром дома отец в двух словах рассказал, что произошло с лодками на берегу, не упоминая о нашем приключении. Как будто ничего такого интересного не случилось. А мне та ночь хорошо запомнилась. Отец всё чётко сделал, хотя ситуация была серьёзная. И у меня никакого страха не было. Был какой-то азарт даже, что ли. Как будто трогаешь жизнь за самый край, так что дальше уже некуда, дальше - пропасть. И жутковато, и здорово! И ещё, что голова работает как часики, или как компьютер, как теперь бы сказали. Ко мне потом это чувство часто приходило, когда ситуация хорошо прижимала. Казалось бы, положение хуже некуда, а я спокоен, как вода в осеннем прудике, и только чувствую, как мозги работают, и ничего лишнего при этом, всё как по полочкам разложено, и все решения какие надо принимаются. Интересное состояние!
  
   Ну, а остальным мужикам с утра сюрприз был, конечно. Понятно, что никакой страховки ни у кого не было, в те времена о ней никто и не слышал. И они, чертыхаясь, начали ремонтировать свои покорёженные плавсредства. На реке без лодки нельзя. Дядя Серёжа, и тот время от времени столкнёт свой четырёхвёсельный "дредноут", как народ нарёк его тяжеловес, и куда-то отправляется. А куда, как-то не принято было спрашивать. Мало ли кому куда надо...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  


  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Драка

  
  
  

  
  
  
  
   Повествование в этой истории будет развертываться не торопясь, с отступлениями, как бы заглядывая по дороге в закутки, чтобы посмотреть, не осталось ли там что-то нужное, какие-нибудь, на первый взгляд, незначительные происшествия, которые могли бы помочь понять те события. А понять их надо, потому что они каким-то образом связаны с пониманием жизни сегодняшней. Как именно, я не знаю. Но я чувствую, что связаны, как будто какая-то ниточка зацепилась за мою душу, и тянется из прошлого, периодически цепляясь то за одно, то за другое событие моей сегодняшней жизни.
   Народу во все времена стремятся навязать идеологию, или, если уж говорить по-простому, проштамповать мозги по шаблону умиротворённого и всепрощающего гуманитария, представить эту жизнь как нечто обструганное, а то даже и отполированное и пригнанное, как детали давно производимого двигателя "Жигулей". И как-то трудно зацепиться глазу за такую прилизанную жизнь, и скользит он, бедолага, по её поверхности, не видя никакой возможности пробиться вглубь, почувствовать её внутренние холодные лабрадорские и тёплые гольфстримовские течения, не имея никакой возможности заглянуть в тёмные глубины и воочию увидеть тамошних обитателей и почувствовать всю серьёзность, нешуточность и необъятность нашего пребывания на этой планете. И в итоге вместо красивой и гармоничной жизни мы проживаем какой-то любительский спектакль, сыгранный на подмостках, наспех сколоченных где-то на заднем дворе, из чего попало; и где декорации на сцене такие, что только мощь сегодняшних средств массовой информации, да наша привычка верить в чудо могут заставить вообразить их чем-то иным и лучшим.
   А так подумать, по иному и быть не может. Ведь первая забота любой власти, это как сделать народ послушным и ласковым, потому что такими стерилизованными баранами легко и безопасно управлять. Но при этом власть также хотела бы получать шерсть с этих баранов, по три раза на дню. Но этот номер проходит с настоящими баранами, а люди-бараны должны работать, зарабатывать деньги, как-то крутиться и вертеться по этой жизни. Одним словом, как говорили в стародавние времена, занимать активную жизненную позицию. А их души стерилизованы, и поэтому занимать активную жизненную позицию они не могут, да и вообще они не способны занимать никакую позицию в силу их пикантного состояния и убогого положения. И в результате власть не может настричь шерсти-купюр с подчиненного ей народа. И, конечно, власть этим удручающим и возмутительным фактом недовольна, но ничего сделать не может, и не понимает, что же надо делать, чтобы поправить дела. Но ведь она сама сотворила это быдло! А не надо было путать приоритеты!
   Что интересно, такая система существует на всех уровнях. Это не то, что где-то есть кучка сильных мира сего, и они крутят нами как хотят. Нет, эта идеология подчинения, внедрения послушности и смирения пропитывает всё общество, существует в каждом его явлении и институте. Лично мне трудно было понять, в чём же суть современного общества, и много времени ушло на это. Уж очень всё завуалировано, скрыто, разукрашено разными бумажными цветочками и иллюминацией. Но так оно и есть на самом деле. Пусть моё введение звучит как инородное тело в этой истории, но оно тоже имеет к ней отношение, хотя и освещает только одну сторону. А сколько всего этих сторон, я, сказать по правде, не знаю. Жизнь штука сложная, если не идти по ней с закрытыми глазами на чьём-то поводке.
  

Детские впечатления

  
   Я жил в таком месте, о котором нельзя было сказать в полной мере, что это был город, хотя формально мы были районом города. Но, по сути, город тогда находился на другом берегу Иртыша, и значительно ниже по течению. А здесь была железнодорожная станция, несколько небольших заводов, элеватор, да многочисленные склады. И, в связи с оторванностью от города, наш посёлок жил вполне самостоятельной жизнью. И если кто ехал на правый берег, то говорил, что он "поехал в город". В общем, жизнь была какая-то полудеревенская, и народ был соответствующий. Как говорят классики философии, бытие, оно определяет сознание.
   Сам я никогда не был сторонником драк, да и вообще характер у меня мирный. В детстве, когда мне было совсем немного лет, я, правда, мог начать драку сам, в ответ на оскорбления, но как-то потом мне это стало не нужно. Зато драки со мной начинали другие. Но всё равно, до седьмого класса ситуация с драками была более-менее терпимая. Ну, подерёшься с каким-нибудь забиякой, но без особых последствий. Сила у ребятишек в этом возрасте ещё не та, чтобы с одного удара с ног свалить, или челюсть выломать, да и агрессивности особой нет - уровень тестостерона, гормона, во многом ответственного за агрессивность поведения, невысокий.
   Дрался я не так чтобы умело, но сила и ловкость были, и победить меня было непросто. Да и драки были либо один на один, либо я один дрался против двух противников, то есть силы были примерно равными. Но несколько раз были ситуации, когда недостаток бойцовских навыков оказывал мне плохую услугу. Я не мог игнорировать такие весомые и во многом болезненные факты, хотя никакого радикального решения придумать не мог. В школу я ходил с офицерской полевой сумкой, которая была у меня вместо школьного портфеля до седьмого класса включительно. Так вот, внутри сумки, сбоку, чтобы можно было быстро вытянуть, у меня находился железный стержень, кусок от железобетонной арматуры - такой, знаете, металл с насечкой. И в исключительных ситуациях я использовал эту железяку как орудие обороны. Неожиданное появление на поле битвы холодного металла производило благотворное воздействие на рассудительность моих противников. Но не на всех, потому что некоторые не верили, что я могу вот так взять, и ударить человека этим стержнем. А я мог, если человек напрашивался на грубость, да ещё когда таких было сразу несколько. Не то чтобы мне это легко давалось, или что я такой бесчувственный. Нет, конечно. Но я понимал, что другого пути у меня не было, раз уж я вытащил этот кусок арматуры. Теперь либо меня забьют до полусмерти, либо эти ребята в итоге дрогнут и отступят. И я, как будто бросаясь в холодную воду, бил нападавших по рёбрам, по рукам, по ногам - как получится. Но по голове я старался не бить, хотя мои противники придерживались противоположных взглядов. И, то ли насмотревшись фильмов, то ли наслушавшись хвастливых сверстников, норовили как-нибудь этак ловко, как в кино, свалить меня с ног ударом в голову.
   Когда я начал ходить в первый класс, моя дорога пролегала по улице, где в низеньком домишке жил горбун, нигде не учившийся инвалид лет шестнадцати. Он собирал вокруг себя хулиганистых парнишек, и те его слушались. Каждый раз, завидя меня, он цедил сквозь зубы матерные угрозы, но до поры до времени они меня не трогали. И всё же однажды, когда я возвращался домой, один из мальчишек сорвался с места и побежал за мной. Конечно, куда было мне, первокласснику, тягаться с четырнадцатилетним парнишкой. Он догнал меня, и на ходу сбил с ног. Я перекувыркнулся, уже в полёте наметил недалеко лежавшее полено (дровяное отопление отличная вещь!), и по приземлении сразу перекатился в его направлении. Схватив полено, я вскочил на ноги и начал размахивать им в направлении противника. Тот опешил, отпрянул, я рванулся от него со всех ног. Почувствовав, что он снова меня нагоняет, я отпрянул в сторону, остановился, развернулся к нему лицом, и снова начал размахивать поленом. Ситуация повторилась, я опять начал убегать от него, и на сей раз он вскоре прекратил погоню. Но больше я уже по той улице не ходил, и весь год делал большой крюк, прибавив к своему школьному маршруту около километра, и опасную ходьбу по железнодорожному полотну Транссибирской магистрали - иной дороги не было, чтобы преодолеть виадук над железной дорогой. Это было опасное место, и на моей памяти там погиб не один человек. А что мне ещё оставалось делать?
   Я переживал из-за таких столкновений и драк - мальчик я был эмоциональный, с довольно чувствительной натурой, и оскорбление, унижение человеческого достоинства воспринимал остро.
  

Самбо, занятия спортом

  
   Так я и жил до седьмого класса. Но перед началом учебного года я как-то созрел, что ли, и понял, что надо что-то делать. Драки становились всё более лютыми, и надо было уметь защищать себя, или надо было начать спускать обидчикам, и перейти в разряд тех многочисленных школьников, которые предпочитали периодически отдавать десять-двадцать копеек хулиганам, но зато не связываться с ними. И даже был специальный блатной термин для такого сбора подати. Но я так поступать не мог. Это был даже не вариант для рассмотрения. Я скорее предпочёл бы, что меня убьют, чем стерпеть унижение.
   Я записался в секцию самбо в городе, на стадионе Динамо. На тренировки я ездил с утра, а потом сразу в школу. Дорога занимала много времени, да и вообще было много других неудобств, но я всё равно продолжал ездить три раза в неделю. Ещё я записался в кружок радиолюбителей, тоже в городе, но там занятия были по вечерам. В общем, в тот год я много ездил в город. После тренировки я сразу шёл в школу, где до уроков оставалось время, и я проводил его библиотеке, где наша библиотекарь разрешала мне самому заходить в хранилище и выбирать книги. Я пристраивался где-нибудь между стеллажами, и читал книги и журналы. В тот год я прочитал много книг о спортсменах и о спорте. Ещё мне запомнились скрип снега в темноте и лёгкий снегопад из меленьких снежинок, когда я морозным вечером возвращался с радиокружка. Ветра не было, и было так хорошо и приятно идти по тёмной заснеженной улице, хотя мороз был градусов за тридцать.
   Я и до секции самбо любил бороться, и у нас это было одно из самых любимых развлечений среди ребятишек, да и среди взрослых. Но в секции всё было по-другому. Там как-то перемешали возрастные группы, и часто мы тренировались со взрослыми спортсменами. А я оказался в секции вообще младшим по возрасту. Хотя я и был крупным для своего возраста, и вес у меня был шестьдесят килограммов, но всё равно разница в возрасте в три года была значительная, и это чувствовалось.
   И вот после нескольких тренировок один из таких парней-спортсменов, лет восемнадцати, решил использовать меня в качестве манекена, и давай бросать на ковёр, как только мог. Я чувствовал своё полное бессилие и какую-то несправедливость во всём этом. А он, не то красуясь перед другими, не то наслаждаясь своей силой, продолжал изгаляться надо мной.
   И тут что-то во мне поднялось. Я рассвирепел, и готов был одновременно растерзать моего противника и расплакаться. Но я не плакал. Мало-помалу я освоился, и начал оказывать какое-то сопротивление. И уже у него не так всё гладко получалось. Он нарочито грубо, жёстко, хватал меня за куртку, сильно дёргал, и при этом ухмылялся, демонстрируя своё превосходство. В самбо есть такой приём, когда борец тянет противника на себя, падает на спину, и перебрасывает его через себя, уперев ногу в живот противника. Я разгадал вовремя замысел моего врага (а в тот момент он и был для меня ненавистный враг), увернулся от ноги, направленной в живот, и, соскользнув с его ступни, изо всей силы приземлился коленом ему на лицо. Под своей коленной чашечкой я почувствовал хруст - это ломалась носовая перегородка - но в тот момент я ни о чём таком не думал, а просто зафиксировал этот хруст, и понял, что сейчас мы начнём драться. Что-то вроде тени страха пронеслось у меня в душе, но ярость и жгучее чувство обиды тут же убили его. Я был готов драться, и мне уже было всё равно, что будет со мной. Я тут же вскочил на ноги, в полной готовности использовать всё, что было в моих силах. Я был готов выцарапать ему глаза, кусать, царапать, бить головой - что угодно, готов был защищать мою жизнь и моё достоинство любыми способами. Мой враг сам напросился на это.
   Но произошло неожиданное. Мой противник продолжал лежать на ковре, хотя он не потерял сознание. На лице было много крови, он лежал и корчился от боли, перекатываясь с боку на бок и подтянув колени к животу, а руками зажав лицо. Из под его ладоней струйками, в разные стороны, бежала кровь. К моменту, когда я приземлился коленом ему на голову, остальные борцы прекратили свои занятия и стояли кругом нас, подтянувшись на бесплатное развлечение. Я ждал, что сейчас придётся иметь дело с дружками потерпевшего, а таких было человека три. Стоял и ждал нападения. Они вроде шевельнулись, но потом так и остались на месте. Я прошёл сквозь кольцо борцов, стоявших в каком-то оцепенении, зашёл в раздевалку, оделся, и ушёл из зала. Никто меня не преследовал, и никто мне ничего не сказал. И только в каком-то скверике, среди крутившейся на холодном ветру осенней листвы, уже далеко от стадиона, я дал волю своим эмоциям. И в этом чувстве было не только, и даже не столько, обиды и ощущения содеянной несправедливости. Это было горькое чувство утраты, какой-то свершившейся необратимости, через которую навсегда уходило что-то хорошее, радостное и светлое. Как будто навеки закрывалась дверь в праздничный зал, в котором раздавали новогодние подарки, а впереди ждала тяжёлая и длинная дорога в зимней ночи, сквозь метель и леденящий встречный ветер.
  
   На следующую тренировку я шёл с тяжёлым чувством. В борцовском зале со мной особо никто не разговаривал, всё шло как обычно. Я ещё опасался, что меня подкараулят после тренировки, и потому постарался выйти с другими ребятами, надеясь, если что, отгородиться ими и убежать. Бегал я неплохо, до этого три года ходил в секцию лёгкой атлетики. Но и после тренировки обошлось, никто меня так и не тронул.
   Примерно через месяц, сблизившись с некоторыми ребятами, я узнал, что же спасло меня от неминуемой расправы. А спас, можно сказать, случай. По всем законам жанра я нарушил неписаное правило, что новички всегда терпят обиды от более опытных борцов. Какая зараза установила такие порядки, я не знаю. Но правила были примерно как в армии, где так называемые "деды" издеваются над новобранцами, "салагами", а потом бывшие "салаги" становятся "дедами" и начинают издеваться над вновь пришедшими на службу солдатами. И то, что я сделал, было вопиющим нарушением этого ублюдочного "порядка". А тренер был такой, что ему было всё равно. У него вообще были какие-то свои интересы, не имеющие отношения к работе. Но в тот день на тренировку пришёл курсант школы милиции, такой боевой и шумный парень. Я и до того видел его несколько раз, и он даже проводил пару тренировок, когда тренер куда-то исчезал. И когда я ушёл, он быстро оценил ситуацию, и понял, что эти ребята мне не простят, и даже не столько самой травмы, как моё покушение на святая святых - их уголовный порядок, когда такие как я должны беспрекословно терпеть издевательства старших. И он им сказал, что если они меня тронут, то будут иметь дело с ним. И, по-видимому, он сказал это достаточно убедительно, что даже их мозги восприняли этот совет.
   Год спустя я встречу его в довольно неожиданном месте - на плодоовощной базе. Под новый год в город завезут много яблок, и курсанты школы милиции придут их разгружать. А я тоже окажусь там, только буду разгружать другой состав. Он будет таким же уверенным в себе и громкоголосым, и у курсантов он будет за старшего. Конечно, он меня не узнает, да это и не важно, а по ситуации даже и не нужно. Я подойду к нему, дам несколько советов, как лучше организовать выгрузку - я там до этого работал, и знал уже, как и чем можно удлинить транспортёры. Хотя он был такой независимый и шумный, что, казалось, к нему не подступись, он внимательно отнёсся к моим советам, и вскоре курсанты начали удлинять транспортёры. Малость, конечно, но хоть как-то я смог отблагодарить его. Кто его знает, как бы оно всё сложилось без его заступничества.
   Мало-помалу я пообтёрся в секции, сошёлся близко с несколькими ребятами, хотя все они были старше меня года на три-четыре. С одним из них, Сашей, я часто работал в паре. Я и сам физически неслабый, но этот был просто феномен. Он мог зажать меня так, что я вообще ничего не мог сделать. И я как-то начал понимать, что одной силой в жизни не обойдёшься. Постепенно я изучил его сильные стороны, и научился просто нейтрализовать их, не допуская ситуаций, где бы он мог воспользоваться своей медвежьей хваткой. Не всегда это получалось, но как-то помаленьку мы с ним сравнялись. И этот ли факт стал причиной, или ещё почему, но только мы с ним подружились. Он был хороший и надёжный парень, и с ним было как-то спокойно. А разницы в возрасте не чувствовалось.
   "На всякое ядие есть своё противоядие", - это я усвоил от отца давно, и усвоил твёрдо. Проблемы имеют решение. Если решений нет, то это означает одно - мы о них не знаем. Но путь к осознанию этих простых истин далёк, и не каждый его проходит. И силе я стал противопоставлять то, что было моим преимуществом. От природы, а вернее, от моих предков и родителей, я довольно гибкий, и реакция у меня неплохая. Ну и соображение какое-то имелось, без этого тоже по жизни сложно шагать. И так вот помаленьку, постепенно, я учился не попадать в ловушки других, и сам учился готовить западни другим. И было в этом что-то от игры в шашки. Задумываешь комбинацию, заманиваешь противника. Начинаешь, например, с уловки, оттесняя противника назад, делая вид, что хочешь провести какую-нибудь заднюю подножку. Его ответная реакция - чуть податься вперёд, и тогда ты быстро подныриваешь и как бы начинаешь проводить бросок через бедро. Его ответ - подогнуть колени и отклониться назад. И вот для этого-то и была вся предыдущая игра. Быстро переносишь свою ногу назад, за его ноги, на уровне колен, подбиваешь, и одновременно скручиваешь противника назад и вбок. И он летит на ковёр. Конечно, сила нужна для таких маневров, но не Геракла, и я вполне справлялся с такой задачей. Ситуация на ковре меняется быстро, всё время надо придумывать что-то новое, на ходу менять решения, корректировать их. И думать, думать... А иначе в момент скрутят в бараний рог, подловят на болевой приём, и колоти потом ручонкой по ковру - мол, сдаюсь, ваша взяла.
  
   Вскоре после Нового года проводили соревнования, я тоже выступал со старшими ребятами. Хотя это была не моя возрастная категория, но как-то меня пропустили на соревнования. Конечно, я хотел всех победить! Но я понимал, что мои мечты просто нереальны. Я и не победил, да и не мог. Не было у меня ни навыков, ни опыта, к тому же сказывалась большая разница в возрасте. Три года в это время много значат. Тем не менее, несколько схваток я выиграл, и это было не так уж плохо. Да и те, что я проиграл, проиграл в упорной борьбе, отработав по максимуму до последней секунды.
   Но эти же соревнования практически поставили крест на моих занятиях самбо. Где-то в судейских протоколах, уже во время подведения итогов соревнований, выплыло, что я моложе, чем дозволено правилами соревнований. Было и второе обстоятельство, хотя, может, и не такое существенное. Ещё до этого я начал смутно подозревать, что самбо, несмотря на весь его ореол, не самое лучшее средство для моих целей. В драке надо наносить быстрые и сокрушительные удары, там мало возможностей для захватов, бросков через бедро. Вообще, драка, это весьма скоротечное мероприятие, и тому есть много причин. Бокс намного лучше подходит для этой цели, и уж совсем хорошо приспособлено для драк каратэ. Я это говорю не понаслышке, поскольку потом занимался и тем, и другим. Но даже с учётом малой приспособленности самбо для моих задач, я всё равно бы продолжал заниматься. Однако моё положение в секции стало непонятным. Никто меня не выгонял, но просто как-то рукой махнули. Вроде, ну ходи, если хочешь, чёрт с тобой. В общем, положение второсортного человека. И я перестал ходить. Если бы я знал, что в городе была ещё школа классической борьбы, я бы, наверное, перешёл туда, да и ездить мне было бы ближе. Но я не знал о существовании этой хорошо оборудованной спортивной школы, в которой могли заниматься ребятишки класса с шестого. В начале восьмого класса я начну туда ходить, но потом жизнь сделает поворот, и мне уже будет не до спорта, и даже не до учёбы.
  
   Всё это время я продолжал ходить в секцию лёгкой атлетики, хотя и весьма нерегулярно. Там занятия проходили по вечерам, и вёл секцию директор городской спортивной школы, который жил в нашем посёлке. Звали его Сергей Михайлович, и это был один из самых замечательных людей, которых я встретил в своей жизни. Мы с ним не теряли связи даже после окончания школы. Да и когда я вернулся в город после учёбы, я продолжал заходить к нему. Но это было потом. А тогда он ругал меня за пропуски тренировок, но у меня накладывались занятия в радиокружке, а там мне до поры до времени было интересно. Тем не менее, связи с секцией лёгкой атлетики я не терял, и когда идея с самбо умерла, я снова стал регулярно ходить на тренировки. А они были интересные - Сергей Михайлович был мастер своего дела.
   С лёгкой атлетикой вообще была интересная ситуация. Пожалуй, для этого вида спорта я не очень подходил по своим данным. За три года занятий я ни разу не занял даже призового места. Ни в каком виде. И только в середине седьмого класса я начал занимать призовые места, а к весне всё-таки вышел на уровень, и выиграл подряд несколько соревнований, включая первенство области в беге на восемьсот метров. И всё же, я думаю, это было не моё. Сыграло роль, что я по природе универсал. Например, по складу ума я точно не программист, но когда понадобилось, я мог хорошо программировать. А вот уже системный дизайн сложных программ совсем другое дело, здесь я был как рыба в воде, хотя у меня образование инженера-физика. Так и со спортом. Начав заниматься боксом, я уже через три месяца стал чемпионом области, в каратэ я освоился месяца через четыре. Придя после занятий этими боевыми видами спорта в академическую греблю, уже через месяц-полтора я вышел на уровень; хотите верьте, хотите нет, но я не обманываю - какой мне смысл? Только тогда я понял, что я был просто создан для академической гребли в большом спорте, по всем параметрам, и приди я туда раньше, многое было бы по-другому в моей жизни. Как важно познать себя глубоко и полно, все свои слабые и сильные стороны, и реализоваться по максимуму, найти своё место в жизни, продраться, прорваться к нему, попасть в него, как патрон в патронник. Вот на что не надо жалеть ни сил, ни времени.
  

Школьные драки с "самбистом"

  
   Я никому не говорил, что хожу в секцию самбо. Но так получилось, что в начале учебного года туда забрёл мой одноклассник. Посетил он только одну тренировку, но зато рассказал в школе, что я занимаюсь самбо. А мне от такой известности был один убыток. Тут же, чуть ли не в очередь, ко мне потянулись всякие хулиганы и просто задиристые ребята. Как же, подраться с самбистом, показать ему кузькину мать, чтобы потом в кругу свих приятелей рассказать о великой победе. И началась серия драк престижа, в основном с девятиклассниками и восьмиклассниками. Сверстники как-то меня не трогали, а десятиклассники, видать, поумнее были, да и несолидно им связываться с семиклассником. Желающих оказалось много, нападали на меня по трое, четверо, редко по двое. То, что они имеют дело с самбистом, снимало в их глазах все ограничения, и позволяло нападать на одного толпой. А, впрочем, многие из них и на других точно так же налетали всей сворой.
   Как-то в ясный солнечный день я заходил в школу. А у нас в школе было три входных двери, и тёмные тамбуры между ними - Сибирь, надо беречь тепло. Я зашёл в первый тамбур, со света ничего не видя, и тут же получил удар в лицо. Быстро нагнулся пониже, нащупал противника, и начал наносить ответные удары. Но нападавших было двое, их глаза уже адаптировались к темноте, так что мне пришлось нелегко. Противники мои были братья-близнецы из восьмого класса. Оба высокие, жилистые и сильные, и оба занимались боксом. В общем, противники были серьёзные. Драка была скоротечной, но кровь они мне успели пустить, так что пришлось сразу же после драки идти в туалет и приводить себя в порядок. Вскоре туда пришёл один из нападавших, по тому же поводу. Подняв голову над чугунной раковиной, испачканной моей кровью, я с удовлетворением констатировал, что и для него это мероприятие не прошло бесследно. Под глазом быстро багровел здоровенный синяк, из разбитой губы сочилась кровь. Тем не менее, эти красноречивые атрибуты не помешали ему хвастливо заявить, что они меня хорошенько проучили. Я не стал вдаваться в полемику, потому что давно понял, что с идиотами лучше не иметь никаких дел вообще.
   Голова от ударов гудела, но так было терпимо, и я пошёл на занятия. Губы были разбиты изнутри, о зубы, так что снаружи особых повреждений заметно не было. Братья учились в первую смену, у них занятия закончились, но, тем не менее, до звонка на урок они успели раструбить весть о своей победе. И потому на первой же перемене к двери нашего класса началось паломничество. Любознательный народ пришёл посмотреть на избитого отличника, да ещё и самбиста. Предвкушение такого зрелища не могло не греть душу. Но снаружи я выглядел более-менее нормально, и этот факт вызвал искреннее разочарование набежавших зевак. Голова продолжала гудеть, но я не стал распространяться на эту тему, хотя, думаю, этот факт мог хотя бы немного сгладить разочарование доброжелательных посетителей.
   Братья удовлетворили свои амбиции, и даже по-своему зауважали меня. А я их не очень уважал. Вернее, я их не уважал совсем, и даже не задавался вопросом, почему. Не заслуживали они уважения, вот и всё. Как-то раз один из братьев в шутку толкнул меня на выходе из школы. Я с подсечкой потянул его на себя, он потерял равновесие, и я без затей воткнул его головой в стену. Он был в зимней шапке, так что особого вреда ему это не принесло. Но я показал, что по-прежнему готов идти кость в кость, и они оставили меня в покое.
   Зато другие задиры забывать обо мне не собирались. И я шёл через этот седьмой класс как сквозь строй, получая удары, отвечая сам, и всё время я должен был быть начеку. Противники распускали слухи о моём очередном сокрушительном поражении, и согласно этим легендам, на мне не должно было быть живого места, но я как-то продолжал ходить в школу, и не только мог передвигаться на своих ногах, но даже боролся и бегал. Что сказать о тех ребятах? Даже и не знаю теперь. Раньше я бы, наверное, возмущался, что как вообще это можно, на одного, ведь это нечестно, да ведь и искалечить можно ни за что ни про что. Нет, без серьёзных травм не обошлось. И швы мне накладывали, и отлёживаться мне приходилось, и, бывало, неделями не мог нормально ходить или есть, да и для будущей жизни не прошли бесследно эти драки, и аукаются они болями то там, то сям. Но серьёзных увечий всё-таки удалось избежать, и на том спасибо. Так вот, никаких претензий я к тем ребятам не имею. Нет, я никого не простил, и вообще отпущение грехов не по моей части. Для меня они как тогда были хулиганами или идиотами, такими они и остались. Тут другое. Ну, вот такие они, и ничего с этим нельзя поделать. Такая вот дурацкая материя выросла, такие вот у них мозги получились, и такой вот у них метаболизм был. Мне их не поменять, а в этом случае какие могут быть претензии? Да, среда влияет, и воспитание свой отпечаток накладывает, но ведь и природные задатки дают себя знать, да ещё как. Ветер дует, снег идёт, дождь накрапывает - мы ведь не злимся, не негодуем. Принимаем всё как есть. А люди, по большому счёту, та же природа. Что толку на них злиться? Долго мне пришлось к этому пониманию идти, потому что воспитание сильно мешало - вера в человека. Остапу Бендеру хорошо было, ему повезло, что он к тридцати трём годам столкнулся с Корейко, и, спасибо тому, потерял веру в человечество сразу и насовсем. А мне пришлось долго от иллюзий избавляться. Но зато, когда я дошёл до этого замечательного оазиса с целебным источником, вдруг понял, как же легко и просто можно жить на белом свете! Сколько же сил было потрачено впустую, на иллюзии о человеке вообще! Но, поверьте мне на слово (если сейчас непонятно, о чём речь идёт), я не жалею о цене, заплаченной за это знание. В моём случае оно примерно того и стоило. Примерно.
   Есть проблема - решаем, и ни о чём не беспокоимся! Первая, что ли? Как-то до сих пор решали, значит, есть шанс, что и на сей раз сможем. А нет, тоже ладно. Примем, как оно есть, утрёмся, и пойдём дальше. Какие вопросы! Жизнь штука и сложная, и простая. Вы ударили меня по правой щеке? Ну что ж, я разворочу вам скулу слева, чтобы впредь не повадно было. Всё! Больше ничего не надо выдумать в этом случае. Ситуация проще пареной репы! А ведь иной накрутит на это простейшее событие столько разных соображений, что сам чёрт ногу сломает. Да, сложная штука жизнь... Но надо её проще делать. Самому.
  

Животные

  
   А теперь мы подходим к основному событию этого рассказа. Из-за этих постоянных драк жизнь моя мёдом и так не казалась. Но она, жизнь, казалось, постановила в тот год продемонстрировать мне ещё более широкий спектр неприятностей, как будто решив: "Что уж там, давай, вали теперь всё до кучи!" И скрестилась моя жизненная дорога с тропой Животного. Я не буду называть его фамилию, или придумывать для него другое имя. Он не заслуживает ни того, ни другого. Это было просто Животное, и именно с большой буквы. Интересно, что это Животное, и другой человек, по сути мало чем от него отличавшийся, и которые оба причинили мне больше всего вреда, и сделали это наиболее мерзким способом, носили одну и ту же фамилию. И хотя один из них был, а может и до сих пор есть, академик-секретарь Российской академии наук, и он также был председателем научного центра одного из небольших сибирских городов, а второй самый что ни на есть уголовник, внутреннее устройство у них было очень похожее. Обоими двигала их животная суть неразборчивых в средствах сильных и властных самцов, хотя в случае академика эта суть была несколько замаскирована. Мне давным-давно наплевать и на того, и на другого, но мне интересны люди и человеческие особи, тем более что я живу среди тех и других, и мне надо их понимать, чтобы не "пролететь, как фанерка над Парижем". (Так, бывало, приговаривал такой весёлый человек Серёга - мы с ним как-то вместе по горам в Туве ходили.) Что в точности означает это выражение, я не знаю, но образ понятен и выразителен.
  
   Я знал его со второго класса. Тогда учительница заставляла меня помогать готовить ему уроки, и я сходил несколько раз к нему домой с этой благородной целью. Но потом я взбунтовался, и перестал помогать ему с уроками. Уже тогда он был совершенно неблагодарным животным, и я очень быстро это почувствовал. Отец у него был бандит-рецидивист, и он рано начал приобщаться к уголовной жизни. Он был ненамного старше меня, года, может быть, на полтора, но быстро сформировался, и в свои неполные шестнадцать лет это был здоровый и сильный мужик. Его физическое и умственное развитие завершилось к этому времени окончательно, и это была вполне взрослая особь. Похожие люди встречаются нередко, они как-то быстро и рано вырастают, и дальше уже такими и идут по жизни.
   Он быстро осваивался в уголовной среде. Наш посёлок был небольшой, а он к тому же жил недалеко от Иртыша, то есть в нашем "околотке", так что информация об его "успехах" на этом поприще быстро доходила до меня. Понятно, какая ждала его дорога, но пока он был на свободе, и причинял людям неприятности. В школе он появлялся не так, чтобы часто, но регулярно, иначе бы у него были проблемы с милицией, где он давно состоял на учёте. Он сидел на последней парте, сразу за мной, и просто отсиживал уроки. Учителя его не спрашивали. Животное не грубило учителям, да и вообще он был из другого мира, и совсем не интересовался ни школой, ни одноклассниками. Его интересовали совсем другие дела, и со школой они никак не пересекались. А в своей уголовной среде он уже тогда был фигура. Я слышал, что он хорошо и ловко дрался, в том числе со взрослыми мужиками. Такие истории быстро становятся достоянием общественности. Я также слышал об уголовных преступлениях, в которых он был участником, и не думаю, что это были выдумки, но пока он оставался на свободе.
   И так бы и сел он благополучно в тюрьму, и не осталось бы у меня о нём никаких воспоминаний, не зацепи его чем-то моё существование. Я нигде не переходил ему дорогу, у меня вообще не могло быть никаких точек соприкосновения с ним, за исключением места жительства. И всё же он меня... Да, надо сказать - возненавидел, хотя вначале я хотел сказать "невзлюбил". За что - непонятно. Может, просто потому что я был другой, из чужого ему мира. Но это Животное вбило себе в голову, что оно должно меня подмять, растоптать. Может быть, в компенсацию своей убогости. Так бывает, и в животном мире вообще, куда, естественно, входим и мы, люди, такое происходит сплошь и рядом. Ломать - не строить. Уничтожать намного легче, чем созидать.
   Мы были слишком разные, чтобы избежать конфликта. Так Геродот высказал своё мнение о неизбежности столкновения между греками и персами. Я бы его не тронул, на кой ляд мне сдалось это животное? Но у него на этот счёт было другое мнение. И он начал готовить повод, приставая ко мне по разным пустякам. Всё. Драки не могло не быть. Вопрос был только, когда это случится. И, в общем, всем скоро стало ясно, что столкновения не избежать. Ребятишки просто чуют такое напряжение, оно будто повисает в воздухе; так в сырую погоду с изоляторов высоковольтной линии стекает, потрескивая, электричество.
   Я понимал, что на сей раз соотношение сил явно не в мою пользу. Он был и намного тяжелее, и здоровее, а главное, он был опытный боец, практиковавшийся в уличных драках с малых лет, да ещё прошедший школу своего отца, бандита-рецидивиста. В какой-то мере, это было совершенное для этих целей животное - сильное, ловкое, и бесстрашное. А что я мог противопоставить ему? Я и драться-то толком не умел по сравнению с ним. А ему нужно было унизить меня. Всем было ясно, что он уже покинул мир нормальных людей. И уходя, он напоследок хотел уйти победителем, как это представлялось его убогому пониманию жизни. Интеллект, разум, всё это было недоступно его разумению, но внутренне он всё равно чувствовал свою ущербность, и его животной натуре надо было затоптать то, что он не понимал, но что существовало и имело ценность в глазах других людей. И для него это был единственный способ заявить о себе последний раз в чужом для него мире, и уже навсегда покинуть его.
   Я догадывался, что он мог использовать кастет, но если он будет уверен в своих силах, то будет драться без него, чтобы поднять ценность своей победы. И, скорее всего, дело обойдётся без холодного оружия, размышлял я, хотя до конца не был в этом уверен. Животное, оно и есть животное, какой с него спрос.
  
   Драка произошла на последней перемене. За окном школы было темно, занятия в остальных классах закончились, и наш класс оставался один на весь третий, последний, этаж. Я куда-то ходил, и поднимался наверх уже по последнему лестничному пролёту, когда в последнее мгновение глянул вверх, каким-то шестым чувством угадав, что мне наносят удар. Я не смог полностью увернуться, но всё-таки своим движением ослабил удар, и, теряя равновесие, спрыгнул вниз, на лестничную площадку. В следующее мгновение он был тоже там, и началась драка. Я никогда ещё не сталкивался с такой животной силой. Я прямо чувствовал почти непобедимую мощь его сильного и ловкого тела, и на какие-то мгновения чувство бессилия и отчаяния охватило меня. Я не буду говорить, какие повреждения он мне нанёс в самом начале. Их было вполне достаточно, чтобы многие на моём месте прекратили или не смогли бы продолжать драку.
   Эта тварь знала своё дело. Он выплеснул такую разрушительную мощь, что я ничего не мог противопоставить. И всё же я начал отвечать. Я бил, в основном промахивался, но редкие мои удары всё же достигали цели. Скорее всего, в итоге он бы меня забил. Но один мой удар всё же потряс его, и это был единственный момент, который и спас меня. Я ударил не рукой - тогда я ещё не мог наносить таких ударов, для этого нужна долгая практика. В какой-то момент он пошёл на меня, я вцепился в него, потянул на себя и ударил со всей силы головой в лицо. Это сейчас я пишу так, будто всё это спланировал и так искусно претворил в жизнь. На самом деле ничего такого не была. Я вообще почти ничего не соображал от болевого шока. Просто в какой-то момент, уже после удара, я отметил, что ударил его головой, и ударил сильно. И после этого его удары ослабели. А я бил и бил, не заботясь о защите, и ощущая его удары как толчки, которые мешали мне наносить удары. Я ничего не чувствовал, был в полубессознательном состоянии, и всё что я знал, это что должен наносить и наносить удары. Там был момент, когда мы оба обессилели, и какое-то время стояли друг против друга, наклонившись вперёд и дыша, как загнанные лошади. Я понял, что это был момент для прекращения драки, он был готов к этому. Но я, непонятно откуда, собрал остатки сил, и снова ударил его. Он ответил, и мы продолжили драться. Потом мы снова обессилели, и снова какие-то мгновения стояли друг против друга, и я снова двинулся вперёд, а он отступил назад и не попытался меня ударить. И тогда стало понятно, что драка закончилась. Я был совсем в плохом состоянии, и было непонятно, почему я не теряю сознания. Разом пришла какая-то дикая боль. Это был болевой шок. Именно тогда я понял, как можно умереть от боли. От невыносимой боли. Я кое-как начал спускаться по лестнице, на автомате, направляясь, по-видимому, в туалет.
   А дальше я как-то плохо помню, что было. Я смутно припоминаю, как вошёл в класс, когда уже шёл урок. Покачиваясь, подошёл к парте, с трудом вытянул свою полевую сумку из неё, и, также покачиваясь, мимо учительницы пошёл к выходу, думая только о том, как бы не упасть. И никто мне ничего не сказал. И только у двери у меня мелькнула мысль, какое-то беспокойство, насчёт учительницы. Она была хорошая женщина, справедливая. Но то, что произошло, не должно было произойти, и в этом была какая-то её вина, её неправильность. Только что меня чуть не убили, и я это не выдумывал. Сила испытываемой в тот момент боли не обманывала меня, что я был недалеко от смерти. Нельзя давать убивать людей, вот так вот запросто, ни за что ни про что, под видом, что, мол, молодые парни сами разберутся между собой. Пусть, дескать, таким образом закаляются и готовятся к жизни. В моём случае это был перебор, и перебор далеко за рамками разумного. Какое там к чертям собачьим "закаливание", если позволять животным в человеческом облике забивать людей до смерти?! Он что, меня первого так разделал? Ведь эта тварь свои удары не на боксёрской груше отработала, а на живых людях. Сколько это животное искалечило людей таким образом, кто считал? Что-то вот такое промелькнуло тогда у меня, когда я в полубессознательном от боли состоянии выходил из класса. Это было чувство, на тот момент невыразимое словами, как будто меня долго обманывали, и вот, наконец, я прозрел. С детства я принял эти правила игры, какими бы они ни были жестокими, хотя где-то в глубине души я всегда ощущал их неправильность, ущербность. Ладно, каждый сам за себя в ответе, принимается. Но должна же быть мера, а у этих правил меры не было, и за всем этим навязанным образом стойкого и мужественного бойца скрывалась волчья суть этих законов. Я говорил, что от людей многого не ожидаю. Но вот насчёт того, что можно создавать условия, в которых людей можно убивать, и закрывать на это глаза, пользуясь благовидными предлогами, тут я не согласен. А ведь именно так и устроена жизнь, что в ней по большому счёту разрешено морально и физически убивать людей.
   А потом я помню себя уже недалеко от дома. Отключили электричество, и дом был погружен в темноту. Благодаря темноте, никто не заметил, в каком я был состоянии. Мне сказали принести дров, и я ещё сходил за дровами, хотя этому у меня уже просто нет объяснений. Откуда я брал силы?! По-моему, я на ходу на короткое время периодически отключался. Так я и лёг спать в темноте, и сдаётся мне, что я просто потерял сознание, и в таком бесчувственном состоянии и пробыл почти до утра, потому что уже следующую ночь я не мог спать от боли, а когда всё-таки забывался, мне говорили, что я кричал и будил родных. Но как-то никто не обратил особого внимания на это, а сам я никому ничего не говорил. Мои проблемы, а значит, мне их решать.
  

* * *

  
   А через семнадцать лет я стоял перед докторским советом, в одном не очень большом, но старинном сибирском городе. Докторскую диссертацию до этого я защитил в Москве, но оппонент ВАКа написал плохой отзыв (ВАК, это Высшая Аттестационная Комиссия, которая утверждает диссертации). Потом, через несколько лет, этот оппонент сам зачем-то станет извиняться передо мной за свой сволочной отзыв, хотя никто не тянул его за язык, отзыв был анонимный. Он начнёт приводить какие-то детские причины, не имеющие никакого отношения к диссертации. Зачем? Искал прощения? Неужели таким надо очищать совесть? А может, именно таким и надо её очищать, чтобы дальше творить то же самое?
   А тогда меня вызвали в ВАК, вручили отзыв, и сказали, что я тут же должен написать ответ. У меня не было никаких материалов, только листы бумаги и ручка, и даже мою диссертацию мне не дали. Что за спешка, почему? Не знаю. Но я всё равно собрался, и ответил по каждому замечанию. Я хорошо ответил, но это было неважно, не имело значения. Через несколько часов, на заседании совета ВАКа, мне начали говорить какую-то ерунду, имеющую весьма отдалённое отношение к теме диссертации и замечаниям. Я не ожидал такого нападения - за что?! Речь шла, с моей точки зрения, о пустяке - подтвердить квалификацию. Зачем столько эмоций вокруг столь простого дела?! Это не укладывалось в голове. Взрослые люди, играют в какие-то игры, которым цена-то, плюнь да разотри. Но эти взрослые мужики были какими-то невменяемыми. Чем я их так обидел? Тем, что мне, по их мнению, так легко и так быстро всё далось, тогда как им понадобилось намного больше времени? Я не знаю, мне кажется, что это несерьёзный довод. Но факт, что многие из них на меня сильно окрысились. Это оголтелое и неожиданное нападение вывело меня из равновесия, и я, что называется, "завёлся". Мне стало всё равно, что там будет с моей диссертацией, но я решил, что скажу этим аксакалам, что о них думаю. И я сказал. Громкий гул возмущения сопровождал моё выступление, но я напряг голосовые связки, перекрыл шум, и довёл свою речь до конца.
   А потом диссертацию послали в этот научный городок, в докторский совет, формально что-то вроде перезащиты. И было ясно, что там меня дружно провалят, но я не знал, насколько мерзко всё это будет проделано, и по ситуации надо было ехать. Однофамилец того животного, и его духовная копия, был председателем этого маленького, почти игрушечного, научного городка, и председателем докторского совета. И было понятно, что из ВАКа поступило указание затоптать, раздавить меня. Нет, этот председатель сам говорил спокойно, и вообще как бы был зрителем, и тому причиной были просто конъюнктурные соображения, потому что одним из оппонентов моей диссертации был уважаемый учёный, и он был знаком с ним, как член Академии Наук. А у меня с тем учёным сложились хорошие дружеские отношения, несмотря на большую разницу в возрасте. Если бы не это обстоятельство, этот председатель так же отвратительно, в азарте кричал бы и брызгал слюной, как члены его волчьей стаи - я видел, как он это делал в отношении других. Он спустил свою свору, этих выдрессированных легавых-докторов, по-холуйски смотревших ему в глаза, ловивших каждое движение хозяина. Это было гадкое зрелище. Чувство, что я столкнулся с какой-то мерзостью, не покидало меня во всё время этой травли. Там был момент, когда какой-то верный пёс, зарвавшись, требовал, чтобы я отказался от своих результатов. Я не помню точно, как ответил, но смысл был такой, что я вам не Галилей, а вы тут не инквизиция, чтобы меня сжигать. Мелко плаваете. Это был перебор, и даже эти холуи почувствовали неловкость момента. И хозяин слегка осадил своего верного, но чересчур усердного пса.
   Диссертации было отдано много сил. Нет, не в смысле науки. Что такое докторская диссертация? Квалификационная работа, не больше, хотя большинство смотрят на неё как на пропуск в элитный клуб и обеспеченную жизнь. После аспирантуры на физтехе и защиты кандидатской мне понадобилось два года, чтобы полностью закончить и переплести докторскую. В это же время я успел поработать преподавателем на кафедре математики в учебном институте, а потом там же делал договор, который сам и нашёл. Это верно, у кого-то на написание докторской уходит жизнь, но это не мои проблемы. Это интеллектуальный труд, и скорость здесь может отличаться на порядки, равно как и значимость результатов. Каждому своё. Но зато у меня ушло почти три года на бесплодные поиски совета и защиту, тогда как я знаю людей, которые ту же задачу решили бы за три месяца, и я знаю, как именно. Но сам я так делать не стал.
   Сколько же у меня ушло сил на эти бесконечные поездки, бессонные ночи в аэропортах, стояние в кассах аэрофлота и "на подсадку" в самолёт. Сколько ночей проведено на вокзалах, в голоде и холоде, потому что мест в гостинице никогда не было. Зачем всё это было?.. Я хотел, чтобы меня оставили в покое и дали заниматься наукой, тем, чем я хотел заниматься, и тем, что я действительно мог хорошо делать. В науке я мог делать вещи, которые очень мало кто бы мог повторить, а то и вообще никто. Всё, что я хотел, это подтвердить квалификацию, получить эту дурацкую бумажку, чтобы разные клоуны оставили меня в покое и дали возможность заниматься своим делом. Я бы приносил пользу людям, своей стране, и я искренне хотел делать это. Но это никому не было нужно. И все эти три года, помимо того, что работал, я мотался по городам и весям, пытаясь преодолеть бюрократические препоны. Но в тот момент, на окраине сибирского города, когда я стоял перед своими врагами, которым я не сделал ничего плохого, разве что фактом своего существования, всё это ушло псу под хвост. Все мои усилия, предпринятые на пределе человеческих возможностей, оказались потраченными напрасно. А я не слабый человек, и если я дошёл до полного истощения своих душевных и физических сил, то можете представить, каково другим в моём положении преодолевать эти мерзкие топи, кишащие ядовитыми гадами.
   Потом, без всякой перезащиты, диссертацию всё-таки утвердят, но это уже другая история, и вообще это будет уже не важно, да по большому счёту и тогда речь шла только о бумажке. В это время диверсанты всех рангов будут торопливо пускать страну под откос, и очень скоро всё полетит вверх тормашками.
  

Послесловие

  
   А Животное как-то незаметно исчезло из моей жизни. Ещё какое-то время он сидел позади меня, а потом его не стало, и никто о нём никогда не вспоминал. И его однофамилец и духовный близнец, академик-секретарь, тоже как-то очень быстро исчез из моей жизни. Две убогие и бездушные, одинаковые по своей сути, твари, которые хотели затоптать меня в грязь, смешать с дерьмом, чтобы я никогда не поднялся. А я поднялся. Да, я понёс потери, в обоих случаях, и потери большие. Но всё равно у них не получилось то, что они хотели. Вот только я думаю, скольким же другим людям эти Животные поломали жизнь?.. Даже внешне преуспевшим. Взять хоть тех докторов-легавых. Какая-то мразь, а не люди, в итоге получилась из них. И стоило ли им из-за своих докторских продавать себя с потрохами, чтобы, по сути, потерять человеческий облик?..
  
   И уже заканчивая писать рассказ, я подумал, а что бы потерял мир, если бы меня убили или сделали дураком на всю жизнь в результате этих драк, или если бы я сломался, как могло бы запросто произойти в случае с докторской диссертацией, и как это случилось со многими людьми? А ведь такое могло произойти, не раз и не два. И не было бы выведенных мною формул, и не было бы моих детей. И мир был бы другой. Пусть немного, но другой. Конечно, я много что сделал в жизни помимо того, что открывал формулы. Наверняка в построенных мною домах до сих пор живут люди, используются склады, сложенные когда-то мною из бетонных блоков. И работают программы, разработкой которых я или сам руководил, или консультировал их создателей. И всё же к формулам у меня особое, трепетное отношение. Они воплощают в себе неизведанные, всегда волнующие и завораживающие меня законы природы. Они открывают суть, помогают проникать всё глубже и глубже в тайны природы, и это даёт нам, людям, силу и красоту, поднимает нас и заставляет развиваться, идти в правильном направлении вперёд и вперёд. Законы, сформулированные в количественной, зачастую в математической, форме, это необходимая и очень важная компонента прогресса, наряду с другими средствами познания. Без познания законов природы, частью которой является и человеческое сообщество, без объективного изучения окружающей действительности, интенсивного взаимодействия с нею, человечество быстро покатится вниз, в деградацию. Это вполне реальная опасность, которая всё время висит над нами, как Дамоклов меч. Сколько понадобилось немецким племенам, чтобы выйти в науке примерно на уровень древних греков? Больше двух тысяч лет, если пользоваться официальной хронологией. Но даже если использовать хронологию Фоменко, которая представляется мне более правильной, всё равно около тысячи лет. Ломать - не строить. Скатиться в дикость можно в момент. Я видел, как в конце восьмидесятых, начале девяностых народ дичал просто на глазах, по мере того, как условия ухудшались, и на смену порядку и хоть какой-то законности приходил беспредел. Чтобы созидать, в том числе нормально устраивать жизнь человеческих сообществ, нужен разум, который надо развивать, постоянно, а для этого нужна соответствующая среда, которую только разум и может создать. И получается, что одно от другого зависит, и в целом прогресс такого рода сродни восхождению по скальной стенке. Но кто-то должен идти вверх, и такие люди есть. Но слушают других, у которых деньги, власть, или которые рвутся и к тому и другому, обещая золотые горы. А бесплатными бывают лишь сыр в мышеловке, да мясо в капкане, как говорят мои дети.
   Какие-то мои формулы не признаны. Может быть, их и не поймут никогда, не захотят даже разбираться, и, скорее всего, так оно и случится. Но только они важные, эти формулы. Они важные для людей, но люди этого не понимают, не хотят понять, у них другие заботы, другие интересы, и там совсем мало места для иных забот, но почти что всё занято мыслями о себе и своих проблемах, у многих просто в силу необходимости. Такая жизнь пошла, такое бытиё, что забота об общем благе не поощряется, но эксплуатируется, и тем самым всё больше обесценивается. Но без этого распадается единство общества, и распадается связь времён, и ухудшается качество людей как индивидуумов и как социальных существ, способных понимать друг друга и созидать так необходимые любому человеческому сообществу общие, человеческие ценности, которые только одни и могут по настоящему сплотить людей и сделать их жизнь светлой, осмысленной, интересной и нужной и им самим, и их сообществу.
   Да, люди разные, но потенциально каждый ценен для человечества в целом. У одного светлая голова, другой смел и решителен, и в сердце его живёт (или может жить!) благородство и желание что-то сделать для общества. Общество сильно своим многообразием точно так же как и своей цельностью. Я кое-что знаю о ценности интеллекта и его пределах, знаю, где проходит грань, за которой начинается уже производство штучного интеллектуального продукта, потому что я её проходил, но ведь таких мало. А подавляющее большинство людей даже не подозревают, что такая грань, такой интеллектуальный уровень, есть, и никто никогда им это не объяснит, и они никогда не узнают об истинной ценности того, что зачастую походя попирается ногами.
   Никого нельзя убивать просто так, люди не должны жить по таким, - даже не звериным, законам, потому что в норме животные одного вида друг друга не убивают, - а в первую очередь просто потому, что тогда в итоге будет плохо всем. И я имею в виду именно всех. А если убивать таких, как я, физически, или не давать нам реализовываться, что для нас примерно одно и то же, то вот тогда жизнь человеческого сообщества точно станет другой. И это не значит, что моя жизнь болеe ценна, чем кого-то другого. Я готов её отдать для блага сообщества, к которому я бы мог принадлежать, и которому я когда-то принадлежал. Просто без людей, способных созидать, жизнь объективно будет заметно другой, хотя мало кто это понимает. В конце концов, развитие человечества может повернуть и вспять. Звучит парадоксом, но на самом деле такое вполне возможно, и история знает немало таких примеров.
  
   Ну и какой вывод из всего сказанного, может спросить читатель. Какое, например, отношение имеет предисловие и послесловие к рассказу? А вот какое. Люди разные, кому-то эта свобода и чувство собственного достоинства даром не нужны, они легко отдадут и то и другое за принадлежность к толпе, потому что они люди толпы. И отдают! Каждый раз! Куда все, туда и они. И среди них есть такие, которые всегда пробьются в первые ряды, куда бы не пошла толпа. И ничего в этом плохого и предосудительного нет - человек существо социальное. Если толпу направить в нужную сторону, что в этом плохого? Но любое явление оптимально существует, если даёт возможность развиваться всем полезным для него компонентам. И однобокое догматичное развитие в итоге приводит к гибели всего явления. Это закон, диалектический закон. Не надо сдерживать здоровые силы, не надо отнимать у людей возможность самим решать свою судьбу, и надо всячески помогать им в этом. И надо беречь людей, беречь их жизнь, их духовное и физическое здоровье, и неустанно работать над этим всем и каждому. И это единственное условие, которое гарантирует нормальную человеческую жизнь всем, как бы кто высоко не взлетел, и каким бы солнцеподобным себя не возомнил. Жизнь других людей всё равно будет влиять и на его жизнь, и их плохая жизнь будет влиять плохо - это же так понятно! Но почему-то для многих недоступно. А нормальная, по настоящему человеческая жизнь возможна, но только в сообществе себе подобных. Сейчас в это трудно поверить, да теперь немногие по-настоящему представляют, какой красивой, полноценной и хорошей может быть жизнь.
  
   Ну, вот и всё. Написал рассказ, отвёл, что называется душу, отдохнул немного от работы, и теперь можно снова возвращаться к своим обычным занятиям. А их много, потому что жизнь штука многофакторная, и надо отслеживать много разных моментов, а иначе очень быстро можно "пролететь, как фанерка над Парижем".
  


  
  

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Чикагские истории

  
  
  

Знакомство

  
   Эпиграф, приводимый ниже, это шуточный комментарий младшего сына к моему намерению написать несколько небольших рассказов о пребывании в Чикаго.
  
   "For those of you who have lived in Chicago, will understand this story. The rest can think of this as a work of fiction."
  
   "Те, кто жил в Чикаго, меня поймут.
   Остальные пусть думают, что это
   художественный вымысел."
  

Утро

  
   Я не помню, как попал в аэропорт Пирсон города Торонто. Помню только, что обнаружил себя сидящим в оцепенении в зале ожидания, уже пройдя контроль и таможню. Скорее всего, я приехал на такси. Хотя, может, и на своей машине, поставив её на забитую до отказа многоэтажную стоянку аэропорта. Если это так, то, выйдя из машины, я, наверное, по обыкновению машинально озирался по сторонам в полутёмном, насквозь промёрзшем и промозглом гараже, зябко подёргиваясь и крутя во все стороны головой - старался запомнить, на каком этаже и какой стоянке потом искать машину. В конце концов, как я добрался, не имеет никакого значения для нашей истории. Моей истории. (Что это я всё время должен себя поправлять, ещё толком не начав писать?..)
   Да, так вот. Мне было холодно. За окном пространство захватила непроницаемая темнота. Аэропорт за высокими окнами жил невидимой жизнью, обозначаемой разнокалиберными движущимися огоньками и глухими звуками. От ночного подъёма меня потряхивал озноб. Я сжался в комочек и старался не шевелиться, чтобы не потерять такие дорогие и такие недостающие моему голодному телу калории тепла. (А какие ещё бывают калории, интересно? Холода, что ли...) Я припомнил, как Вова Азиатцев, мой сосед по общежитию семейных железнодорожников в Нахабино, подмосковном городке, рассказывал о своей службе на границе и несении дозоров. Чтобы сохранить тепло, пограничники падали в снег и старались не шевелиться, тогда тепло якобы сохранялось значительно дольше. С точки зрения физики вполне логично. Находясь в прослойке воздуха, лучше не задевать наружные более холодные поверхности и таким образом не терять тепла.
   Вылет моего самолёта в Чикаго задерживался на три часа. По хорошему, надо было бы посмотреть документацию, свои предложения, полистать книги; одним словом, использовать время с пользой. Но я продолжал неподвижно сидеть в полузамороженном состоянии и не делал ничего такого правильного. Я сидел и просто тупо и обречённо, как-то очень медленно и мучительно, убивал время ожидания. Из прожитых таким незатейливым образом секунд складывались минуты, потом десятки минут, потом часы. И ничего при этом не менялось, как ни странно. Это такое занятие, которым можно заниматься только в аэропорту, ожидая задержанный самолёт. ...Хотя нет, вру. Так мучительно время ещё идёт, когда лежишь где-нибудь высоко в горах в палатке и просто пережидаешь ночь. Снаружи градусов сорок мороза, завывает ветер, тебе холодно и как-то не спится. Или лежишь в глухой тайге на снегу, подстелив сосновые ветки, смотришь в ночное небо и просто ждёшь рассвета, когда можно будет снова двигаться дальше. Мороз постепенно добирается до самого нутра, тело коченеет, но его температура не падает ниже какого-то биологического порога анабиоза. В таких случаях с утра потом всё тело, особенно суставы, скрипит как сухое дерево на ветру, пока не разогреешься.
   Что-то похожее я испытывал сейчас, сидя на скамье в зале ожидания. Всё, что я чувствовал, это холод. На остальные явления жизни мои органы не реагировали.
  
   Наконец за окном начало светлеть, и помаленьку наступил серенький тихий рассвет. За окном крупными редкими хлопьями шёл снег. "Так вот почему нас задержали", - медленно и скрипуче повернулись где-то в глубине мои мозги, впервые за последние несколько часов обнаруживая своё присутствие. К соседнему выходу медленно, как бы на ощупь, подрулил самолёт. Спустя несколько минут его немногочисленные пассажиры слегка нарушили дремоту нашего закутка. Потом снова всё затихло. Наверное, я в итоге заснул, несмотря на озноб.
   И вот я сижу в кабине самолёта. Напротив аэродромная машина, сдувая снег с корпуса рядом стоящего самолёта. Трое рабочих в униформе внизу возятся у нашего самолёта. Вернее, возится один, а двое стоят рядом и весело разговаривают. Тот, который работает, стоит на стремянке и изо всех сил старается следить за разговором. Он постоянно поворачивает голову, видно переспрашивает, что не услышал. Руки его как бы сами по себе ковыряются в крыле самолёта, а сам он всей душой и глазами участвует в разговоре.
  
   Потом мы взлетаем. Мне уже не холодно, и я наконец-то открываю свои листочки. В том году дела шли, наверное, слишком хорошо, чтобы так продолжаться дальше. Я просто зарвался. Это обычное явление среди людей. Сначала они хотят получить хоть что-то. Они это получают, и почти моментально начинают принимать эту благодать как должное. Потом фортуна поворачивается - так, немного, бочком. Но люди уже привыкли к хорошему, они не хотят что-то хуже. К хорошему быстро привыкают. И они отвергают неплохое и ждут хорошего. А хорошее не приходит. Оно вообще не частый гость, а люди думают, что его приход - это норма. Они ошибаются, а потом расплачиваются за эту ошибку. Как, скажем, Царевна - Несмияна. Народная мудрость придумала противовес такой неконструктивной жизненной позиции, например: "Дают - бери, бьют - беги". Или вот ещё, "курочка по зёрнышку", любимая присказка моего дяди. Но проблема в том, что знание не становится просто так руководством к действию. Оно должно быть ассимилировано с деятельной частью их обладателя, чтобы приносить ему реальную пользу. И у разных людей эта способность развита в очень неодинаковой степени, вплоть до того, что у некоторых она не развита вообще.
   Так и я. В полном соответствии с законами природы, распространяющихся на большинство людей, закончил проект и не особо спешил искать другой. Почти сразу подвернулась неплохая работа, но я, избалованный к тому времени предыдущим проектом и выгодным обменным курсом американского доллара, как-то потерял чувство реальности и отпустил проект. А потом ничего хорошего больше не подворачивалось. Ну то есть я много ездил, разговаривал, но до проекта дело не доходило. Как-то всё срывалось в последний момент. То я начинал в чём-то сомневаться, то потенциальные заказчики в последний момент начинали сомневаться в моих талантах и способности решить их проблемы.
   Один раз дело было совсем уж уладилось в одном из Нью-йоркских банков. Всех всё удовлетворяло. Но в последний момент один из вице-президентов (их в том банке было как собак нерезаных, кстати - а почему люди так говорят?..), попросил побеседовать со мной бывшего соотечественника по поводу знания одного из языков программирования, хотя там надо было больше знать математику, а программирование было сбоку-припёку. Ну, вот такой каприз пришёл в какое-то место тому вице-президенту. Я не уверен, что это был мозг или его правильная часть. Обязательно полагаться на специалиста, это болезнь развитых стран. Не то что самому всё надо делать, ни в коем случае. Мера утеряна, вот в чём проблема. Людей отучивают доверять самим себе даже тогда, когда это совершенно необходимо по ситуации, или вопрос, как говорится, выеденного яйца не стоит. Кто такие специалисты, по большому счёту? Люди, со всеми вытекающими: то есть способностью ошибаться, уставать, халтурить, лениться, не соображать и так далее и тому подобное. Что я знаю точно, так это что никакую ситуацию, в которую вовлечён, нельзя упускать из-под контроля. Иначе очень быстро наступает разочарование чем-то или кем-то. Самим собой, например. Как любят повторять мои дети, бесплатным бывает только сыр в мышеловке, да мясо в капкане. Устами младенцев...
   Мой бывший соотечественник обрадовался поручению, и изо всех своих программистских сил или каких-то там верноподданнических чувств начал строить мне ловушки. Я попытался ему объяснить, что особой нужды так ретиво исполнять вообще-то формальное поручение нет, но он не внял моему разумному совету.
   Его проблема была довольно типичной. (И живи он с этой проблемой сколько угодно, мне бы и дела не было, но она вскоре породила другую, теперь уже мою, как инфекция набросившись на мой вообще-то здоровый организм.) Он не пытался понять, знаю ли я предмет, но страстно желал найти мои пробелы в знаниях. Что уж его там двигало изнутри, я не знаю, но только кто ищет, тот всегда найдёт. Он и нашёл, причём в том месте, которое я, можно сказать, исползал вдоль и поперёк. Мой ретивый экзаменатор знал теорию, а я знал теорию и практику, в своё время хорошо повозившись с межпроцессорными коммуникациями. Ну, где там... Он же был вроде как начальник, ему же поручили (как в своё время Балаганову, а не Паниковскому). В общем, радостный, он убежал к своим боссам и уж так, по-видимому, там распинался, что всё дело расстроилось в итоге. Напрасно тот вице-президент в данном случае положился на специалиста. И мне хуже сделал, и себе плохую услугу оказал. Я потом стороной узнал, что долго они ещё искали, кто бы мог работу сделать. Думаю, в итоге взяли кого попало, когда сроки совсем прижали и уже нельзя было дальше тянуть. Стереотипы вещь дорогая...
   Что движет такими людьми, как мой бывший соотечественник, кто его знает... Они, соотечественники, вообще материя неоднозначная, с ней надо осторожно, особенно с той, что недавно прибыла - представление о новой среде не совсем адекватное и соответственно происходит неадекватная трансформация того, что принято называть сознанием.
   Мне вообще неизмеримо легче договориться с каким-нибудь главным исполнительным директором или президентом компании, чем с представителями так называемого славного среднего звена. Большинство первых смотрят в первую очередь на человека и его потенциал, вторые замкнуты в тесном закутке своих профессиональных представлений. Как раз человека они не видят, зачастую не могут видеть, они просто не знают что это такое, заменив познание людей расхожими стереотипами и слепленными с самих себя мерками. Они не понимают, что мне не надо знать какой-то конкретный оператор, чтобы выполнить работу. Я или знаю, что он есть и за пару минут найду его в описании, когда он мне понадобится, или знаю что такой или похожий оператор должен быть, и я точно знаю, где его надо искать. Мне нужно "поймать" концепцию и то основное, что её поддерживает, а остальное, как говорится, дело техники, в смысле тренированного и дисциплинированного ума. Каждый работает на своём уровне...
   У американцев есть такой подход к подбору новых работников, который я называю "отбором методом круговой поруки". Снаружи всё выглядит вполне пристойно и очень даже демократично. Прежде чем поручить проект или просто взять кого на работу, кандидата запускают на целый день по кругу работников. Каждый на своё разумение разговаривает с взбудораженным и несколько неуравновешенным из-за этого претендентом, задавая ему каверзные вопросы и пытаясь найти слабые точки. Потом в отделе кадров все полученные таким образом отзывы суммируются и ставится общий диагноз. В итоге все довольны. Ответственность за принятие решения размыта на элементарные частицы и развеяна во Вселенной, так что никаких следов никогда уже не найти. Все вовлечённые в процесс каудальные части прикрыты, можно сказать, бронёй и неуязвимы для каких бы то ни было последствий. Кандидат чувствует значительность всего мероприятия и переживает минуты (вернее часы) как бы настоящей жизни и высокoго подъёма. К концу эпопеи он измотан до последней степени, разговоры и волнение высосали из него все силы. Он еле стоит на ногах, но продолжает что-то говорить и говорить, уже заплетающимся языком, и совсем плохо соображая. Всё, чего жаждут его тело и измученная душа, чтобы этот марафон когда-нибудь закончился. Но забег всё не кончается, и он снова заходит в очередной "кюбикл" или кабинет и пытка начинается сначала.
   Я почему так хорошо знаю это состояние, что мне тоже когда-то доводилось быть "пропущенным сквозь строй". Но я человек слабый и "ломался" уже на втором рукопожатии. Мне уже не хотелось видеть эти искусственные приветливые улыбки, а тем более улыбаться самому. Где-то в глубине души как прилив поднималось могучее желание выругаться и оставить за спиной весь этот цирк.
   "Милые мои!" - мысленно взмаливался я перед своими благодетелями. "Вам надо сделать работу, какие проблемы? Вы меня увидите за всё время раз пять, самое большее, а потом мы разбежимся и никогда больше скорее не пересечёмся. Вы ничем не рискуете! Деньги вам платить по окончании всей работы, вы меня уже на этот счёт уговорили, ладно. Я что-то не пойму, кто кого должен проверять. Может всё-таки я, который будет полгода делать работу, не зная, что там ещё может приключиться с вашей конторой за это время или какая вожжа вам под хвост попадёт..."
   В итоге для себя я свёртывал это мероприятие и начинал развлекаться, вполне справедливо полагая, что балаган по сути должен иметь соответствующую форму. Если я видел, что с человеком можно просто поговорить о том, о сём, посмеяться, я это и делал. Нащупывал интересную для него тему и далее разговор плыл в этом русле, плавно перетекая в другие увлекательные направления. Если попадала какая-нибудь зануда, я быстро переводил стрелку и начинал задавать вопросы сам, ставя того в тупик. Потом я доброжелательно объяснял заданный вопрос, результатом чего обычно было хорошее расположение, а иногда даже заискивание. То ли интервьюируемый мною боялся, что я накапаю начальству о его некомпетентности, то ли так, на всякий случай на будущее. Разумеется, такая творческая стратегия не всегда работает. Например, за редким приятным исключением с индийцами такие трюки ставить не следует. Их кастовый менталитет, встроенный уже в гены, и объективно нормальная для них неразборчивость в средствах препятствуют воплощению такого невинного замысла. Они изо всех сил лезут из кожи вон, чтобы занять господствующее положение на местности. Это выражается в страстном желании быть начальником, калифом на миг в любой ситуации, или взять верх при купле-продаже. Неважно, что и как, в них запрограммировано это неукротимое движение выбираться наверх, наступая на что угодно. Разумеется, не у всех, но что-то такое, как тенденция, присутствует. Знакомые индийцы, с которыми сложились неплохие отношения (все они давным-давно покинули родные пенаты и во многом приняли местный менталитет), сами с юмором отмечали эту особенность своих соплеменников.
   В итоге такое развлекательное времяпровождение не тяготило. Я знакомился с хорошими людьми, узнавал много нового, а зачастую и интересного. И потом, всё это протекало без напряжения и весело. Жизнь надо украшать, как и новогоднюю ёлку. Но если хочешь, чтобы ёлка была красивой, сам о том и позаботься. И о дереве, и об игрушках, и как их развешать.
  
   В итоге после всех мох проколов и пролётов к концу февраля я приподнялся и начал уже нажимать на все кнопки, то есть звонить знакомым начальникам отделов, с кем раньше работал, пытаясь найти хоть какой-нибудь проект. Мне уже было не до жира и не до самокопаний. Я созрел как какое-нибудь яблоко "белый налив", до степени рыхлости разваренной картофелины, и готов был свалиться орлом на любую подвернувшуюся работёнку. Не то чтобы жить было не на что, но мне как-то приелось безделье, и я хотел заняться чем-нибудь созидательным. Наконец в Чикаго заинтересовались моей скромной персоной, а вернее тем, что из неё можно выжать, используя в качестве тягловой силы.
   Одновременно аналогичный интерес проявила не так чтобы большая, но совсем не маленькая контора из Питсбурга. В Питсбург я уже съездил на машине. Там мы быстро договорились насчёт того, что надо сделать, но по деньгам всё ещё утрясали окончательные условия. Контора жмотилась, а я дожимал их до той цены, которую считал справедливой с моей точки зрения. Они, похоже, тоже понимали, какой должна быть реальная цена, но чисто по-американски, упёрто, защищали свои финансовые рубежи. Раньше я думал, что они просто не могут допустить, что кому-то с акцентом вот так, за здорово живёшь, надо платить нормальную цену. Но я быстро понял, что американцы в этом плане подлинные интернационалисты. Деньги, это настолько святое божество, что национальность не имеет никакого значения. Объясняйся хоть на пальцах.
   Разговор в их масштабе шёл о копейках, но для них это сути дела не меняло. Они цеплялись за каждый десяток тысяч долларов и с болью уступали очередную линию своей глубоко эшелонированной обороны. Каждый виток таких тактических маневров завершался большими заказными письмами. Их приносил курьер. Я расписывался, вскрывал конверт, и смотрел договор. Там всегда была поменяна только одна строчка, насчёт цены. В сопроводительном письме стандартно выражалась оптимистичная уверенность, что теперь наконец-то все препятствия для совместной работы ими устранены, и я могу засучивать рукава и начинать работать. Я садился за компьютер и сочинял нудное письмо, почему меня не устраивает предлагаемая сумма, перечисляя объём работы и упирая на трудности. Проект у них зашёл в такую стадию, что хорохорься, не хорохорься, кому-то надо его вытаскивать из его нынешнего плачевного состояния. Мне звонил один из руководителей проекта, Питер, по национальности немец, и возмущался, что начальство тянет резину. Мы с ним вели задушевные беседы насчёт концептуальных подходов в системном дизайне. Нашли очень много общего и понравились друг другу. Питер был в одиночестве со своим здравым смыслом и очень обрадовался, что может найти в моём лице поддержку. Но пока я занимался этой дурацкой перепиской, а Питер терпеливо ждал подкрепления.
   В Чикаго я летел в подразделение одного из финансовых монстров. Чем они занимаются, я толком так и не понял. Из сумбурного разговора с каким-то начальником я выяснил, что мне надо будет разработать часть автоматизированной торговой системы для торговли опциями. Система перерабатывает большие объёмы данных, и надо, чтобы она делала это как можно бодрее. Это была как раз та работа, которая мне всегда нравилась. Я любил штучные нестандартные поделки, когда надо было выворачиваться как уж на сковородке, всё время придумывая оригинальные эффективные решения. Но что точно надо было сделать, я так и не понял. Тем не менее, я подготовил несколько листочков с предложениями. Никакая заранее разработанная выигрышная стратегия не выживает первого столкновения с противником, это факт истории человечества. Однако что-то надо было написать. Ну, хотя бы для того, чтобы продемонстрировать серьёзность своих намерений.
  
   Мы подлетали к Чикаго. Самолёт вынырнул из облаков, и внизу в дымке поплыли городские кварталы. По дорогам медленно ползли маленькие автомобильчики. Даже сверху Чикаго производил впечатление рабочего города. А может, и не производил, а я это всё вообразил. Я же знал, что Чикаго не курортный городок. А тогда чем ему ещё быть, как не рабочим городом?
   В аэропорту я сел в такси и назвал адрес. Таксист был какой-то ну просто огромный индиец-сигх в тюрбане. Я спросил, как долго ехать. Он нехотя и не очень дружелюбно ответил. Я уставился в окно. Мы ехали вдоль железнодорожной ветки, с платформами не то пригородных поездов, не то метро. Было утро, самое время, когда народ перемещается из постелей на работу. Небо было затянуто серыми тучами, сильный ветер бросал на ветровое стекло быстрые снежинки. На дорогах снег был перемешан с водой и солью. В Чикаго была такая же склизкая слякоть, которую я оставил в Торонто.
   Через полчаса мы приехали. Я высадился у своего здания. Рядом возвышалась тёмная громада Сиэрс-Тауэр, самого высокого здания в Америке. Я узнал его по фотографиям. С пересадкой на промежуточном этаже я поднялся высоко наверх, на пятьдесят седьмой этаж. Вход в компанию находился недалеко от лифта. Ещё не видя надписи, я каким-то чутьем безошибочно понял, что мне сюда. Зашёл и представился секретарше. Она как-то уж очень быстро и проворно, практически мгновенно, набрала номер и коротко бросила в трубку: "Крис, к тебе ", - и тут же положила трубку. Похоже, даже не удосужившись убедиться, что её поняли. После этого она забыла обо мне. Какая-то быстрая контора, отметил я про себя. Первое впечатление важное, к нему надо прислушиваться.
  

Компания

  
   Крис появился в каком-то непрерывном режиме. Обычно человек выходит к приглашённому, и возникает пауза. Какое-то мгновение люди рассматривают друг друга, а потом начинают говорить. В случае с Крисом такой паузы не было. Вглядывался он в меня всё время, но при этом не останавливался ни на мгновение. Он не стал отвлекаться на разные формальные вопросы, вроде как я долетел, и всё в этом роде, а сразу просто и открыто пригласил пройти к нему в кабинет, увлекая меня за собой своим непрерывным движением. По пути он, не останавливаясь, махнул рукой кому-то в дальнем углу. Последовал ответный жест и краем глаза я успел заметить, что тот человек сразу начал приподниматься.
   Кабинет у Криса был небольшой. Располагался он в глубине помещения, вдали от окон. Такая типичная планировка, когда кабинеты большинства начальников находятся в середине помещения, а по периметру наставлены столы сотрудников, как в этой компании, либо рабочие кабинки ("кюбиклы"), отгороженные переносными перегородками разной высоты и обтянутые материей или ещё каким материалом. Обычно перегородки такой высоты, что, встав, можно обозревать окрестности, но иногда их делают до самого потолка, а вход в такой "отсек" даже может снабжаться дверьми.
   Во всю внутреннюю стену кабинета Криса шло окно, так что при желании он одновременно мог видеть примерно треть сотрудников, сидевших рядами за длинными столами, стоящими поперёк помещения. Рабочий зал заворачивал за угол в соответствии с конфигурацией здания. Где он заканчивался, мне не было видно из за угла. Кабинет был довольно тёмный. Обстановка в меру солидная, дешёвой или попользованной мебели не наблюдалось. В углу в некотором беспорядке были сдвинуты стулья, в дополнение к расставленным возле стола Криса, и расположенных вокруг овального стола для заседаний. Обычно начальство такого уровня держит запас стульев для рабочих собраний, совещаний в своём кабинете.
   За спиной Криса висели две картины. На одной художник изобразил городские улицы американского городка начала века. На второй из темноты и тумана выплывала тяжёлая триумфальная арка тёмно-коричневых оттенков. Если картины выбирал сам обитатель кабинета, то, в общем, я бы не отказал ему во вкусе. В картинах чувствовались и определённое мастерство, и, как минимум, цельное глубокое видение предмета композиции. Справа от рабочего стола на стене была прикреплена доска для рисования. Судя по почерку и манере рисовать схемы, на ней в данный момент было запечатлено творчество по крайней мере четырёх человек. Коробка с фламастерами для рисования стояла на аккуратном резном столике, сдвинутым в угол кабинета. На рабочем столе был приятный глазу деловой порядок. Чувствовалось, хозяин кабинета человек внутренне дисциплинированный и собранный.
   Уверенно растворилась дверь, и в кабинет вошёл Толя. Крис, стоя, уже брал аккорды на телефоне с большим количеством кнопок, поэтому он просто назвал моё имя и сделал жест, означающий приглашение познакомиться друг с другом. Мы представились, и Толя сразу перешёл на русский, разговаривая в полный голос и нисколько не заботясь, что он мешает Крису вести беседу по телефону. На вид Толе было лет так в районе тридцати с небольшим. У него было приятное живое и открытое лицо. В манере поведения чувствовались внутренняя энергия и постоянная нацеленность на движение к цели.
   Наше шумное присутствие (вернее Толино, я говорил с учётом размеров кабинета) мешало Крису. Он отвлёкся от телефонного разговора и предложил Толе отвести меня в комнату для совещаний, сказав, что туда же подойдут Стив и кто-то ещё, я не разобрал названного имени. Мы вышли из кабинета и пошли в проходе между такими же кабинетами, как у Криса, и столами сотрудников. В углу я заметил "аквариум", большой кабинет. Судя по размерам и наружным окнам на две стороны, принадлежащему одному из руководителей компании.
   Служебная и социальная иерархия, один из продуктов эволюции человека, требует соответствующего оформления и им же одновременно поддерживается. Было бы смешно подумать, что старший вице-президент сядет за один из длинных столов рядом с рядовыми сотрудниками. Хотя спартанцы довольно долго смогли жить в условиях именно такого материального самоограничения и относительного равенства, и тем самым удерживать социальную однородность своего сообщества. Зависит от сообщества. У приматов, особенно у мужских особей, забота о социальном статусе занимает важное место. Встречаются и женские особи, которым это дело тоже далеко не безразлично, и даже есть целые виды приматов, у которых женские особи вообще доминируют в социальной жизни. В общем-то, это нормально. Коль скоро что-то состоит из нескольких взаимодействующих компонент, оно должно рано или поздно структурироваться, добавить по крайней мере ещё один уровень управления или механизма взаимодействия. Какой именно, на этот вопрос ответит эволюционный процесс, и в частности селекция. У тех же спартанцев была организационная, управляющая структура, но она проецировалась на социальную структуру общества с ограничениями, весьма существенными. И потому они могли выгонять своих королей (равно как и звать обратно). Может, такому небрежному отношению к королям способствовал и тот факт, что королей было двое, но мне кажется, это частности.
   Мы зашли в зал заседаний, сели у края длинного стола, и Толя без предисловий и раскачек начал торпедировать меня вопросами, которые при более внимательном рассмотрении звучали как его рабочие проблемы. Я не торопился отвечать, задавал наводящие вопросы. Толя настолько вжился в свои проблемы, что ему, по-видимому, казалось естественным, что и остальные должны понимать столь очевидные для него вещи. Судя по вопросам, его отдел занимался тем, что выжимал из операционной системы быстродействие, на какое она только была способна. В какой-то момент я ненадолго перехватил инициативу, и сумел выяснить в общих чертах, что его модуль решает одно известное параболическое уравнение в частных производных. Задача трудоёмкая, а им надо было решать и пересчитывать его всё время для большого количества финансовых инструментов, как только появлялась новая информация с биржи. А появлялась она очень быстро.
   Вскоре в комнату вошли ещё два человека. Они поздоровались, представились и сели неподалёку от Толи. От одного из них, мужчины европейского вида лет сорока пяти, роста повыше среднего и крепкого, коренастого сложения, веяло спокойствием и неторопливостью. Второй был китаец. Очень крупный для китайца, и в то же время коренастый. Чувствовалось, что он был более ориентирован на окружающую среду. Состояние активного мониторинга внешней среды было для него едва ли не врождённым. Китаец был как-то более понятен, что ли. Во всяком случае, я почувствовал к нему какое-то расположение. С первым ещё предстояло разобраться.
   Толя без всяких извинительных интонаций, скорее в качестве уведомления, сказал что мы должны обсудить ещё пару вопросов, и напористо продолжал разговор. Я, разумеется, не понял всех его вопросов, но уловил основную причину его забот. Так что когда он задал наиболее интересный последний вопрос, к тому времени я уже был в контексте его мыслей. Вопрос касался того, как наиболее оптимально построить использование ресурсов внутри программы для её, так сказать, лучшей "отзывчивости" на внешние сигналы. Я навскидку предложил несколько решений. Судя по Толиной реакции, он это уже проходил. Пока я говорил, в голове созрел ещё один подход, несколько необычный. Идея была такая, что не менять несколько параметров, часто используемых разными процессами и подпроцессами, в момент появления новой информации, а менять их один раз в отдельном месте, перед тем как они будут использоваться. В принципе сказанное звучит крамолой и обычно интерпретируется как безграмотность. Но это стереотип. Если делать всё аккуратно, степеней свободы у разработчика систем намного больше, чем это принято думать. Толя оказался отнюдь не консервативным малым. Он с восторгом мгновенно ухватился за мысль и начал её развивать, в том числе и с моей помощью. Остальная публика терпеливо ждала, негромко и дружелюбно переговариваясь между собой.
   Я так понял, что с Толей дело уладилось. Увлечённый новыми веяниями, открывшимися его воображению, он совершенно забыл об остальных, до сих пор пассивных, участниках встречи. Я прервал его на полуслове, высказав предположение, что может быть присутствующие хотят высказать своё мнение. Толя с неохотой согласился. Я кратко резюмировал предмет и итог нашей дискуссии, дипломатично воздав должное Толиной команде и не забыв ещё раз обыграть своё предложение в форме дополнительного размышления. Что-то вроде, де мол точно сказать трудно, но на вскидку должно сработать. Поговорить с хорошим человеком всегда интересно, но мне надо было набирать очки в глазах этих начальников отделов, чтобы заполучить свой проект. Собственно говоря, для того я и оказался здесь.
   Последовавший разговор со Стивом прошёл совершенно в другом ключе. Очень быстро я понял, что имею дело с умным, вдумчивым интеллигентом, в лучшем смысле этого слова, ныне размытого и деформированного событиями последнего столетия. Это был человек, который жил своей работой, наслаждался ею. Однако его интересы были разносторонние и выходили далеко за рамки работы. К этим другим своим увлечениям он относился также вдумчиво и добросовестно, как и к работе. По-видимому, по-другому он ничего не делал - натура не позволяла.
   Его отдел отвечал за подготовку и предварительную обработку данных для вычислительных модулей. Эта работа включала, в том числе, классические компьютерные вещи, как сортировка данных, их фильтрование, упорядочивания самого разного рода. Стив, похоже, чувствовал все эти алгоритмы своей печенью. Он спокойно и чётко рассказал о проблемах и придуманных решениях. Не было сказано, кто придумал решения, но было понятно, что это, скорее всего, его творения. Я попал в странное положение. Судя по всему, деликатный Стив просто предлагал мне высказать мнение о выпестованных им детищах.
   Ситуация была далеко неоднозначной. Несмотря на все мои знания, почёрпнутые из чтения книг, опыта, и просто навеянные здравым смыслом, моё образование и учёные степени не имели практически ничего общего с тем, что нынче называется информационными технологиями или вычислительной техникой. По образованию я физик с хорошей (может быть с очень хорошей) математической подготовкой. При том при всём, за счёт высокого общего уровня образования и определённой сообразительности, до сих пор я был способен решать весьма сложные задачи системного дизайна. И всё же отсутствие регулярного специального образования в области, где фундамент достаточно фрагментирован, изредка давало себя знать. Но случай со Стивом был уникальным в моей практике. В принципе я неплохо знал алгоритмы компьютерной обработки больших массивов данных. Но те как бы небольшие и на первый взгляд незначительные усовершенствования, сделанные Стивом, по совокупности делали, как говорится, большую разницу в быстродействии. За этими чёткими и скупыми мазками чувствовалась рука (или, скорее, голова) Мастера своего дела. Чтобы выйти на такой уровень, надо получить очень хорошее образование, иметь светлую голову, и беззаветно жить своим делом лет так двадцать минимум. Просто комментируя его решения, я могу и поскользнуться где-нибудь. Шанс невелик, и всё же он был.
   Как-то во время гололёда по телевидению показывали репортаж. На небольшом участке дорогу покрыло льдом. Четырнадцать водителей из пятнадцати не справились с управлением, слетели с дороги и врезались в бетонное ограждение (Факт, что съёмочная группа предпочла съёмку, а не предупредила водителей, весьма показателен в плане современного отношения к себе подобным, но это другой вопрос.) А пятнадцатый водитель тихонько, "внатяг", как говорят профессиональные водители, пересёк опасный участок. Так вот, Стив был навроде этого пятнадцатого водителя в своей области. С Толей всё было проще и понятнее. Он, скорее всего, знал программирование и системный дизайн как следствие занятий какой-нибудь наукой, требующей большого количества достаточно изощренных расчётов. Что-нибудь вроде молекулярной биологии, химического моделирования или что-то похожее из физики. По научной части работу найти не смог, так что, скорее всего, почитал книги, и подался в программисты. Голова у него на месте, да и человек явно не робкий и может себя "подать", благодаря чему и стал руководителем отдела.
   Я призадумался. Надо было найти какое-то быстрое решение, иначе вся моя поездка уже через несколько минут может стать пустой тратой времени. Да и денег, кстати, потому что билет на самолёт пришлось покупать незадолго до поездки, когда авиакомпании, в полном соответствии с дикими законами капитализма, уже задрали цену до потолка (а может, и выше, кто их знает, где у них потолок). Я посмотрел в окно за спиной Стива. Несмотря на критичность момента, успел заметить, как между зданием и Сиэрс-Тауэр неспешно проплывало облако. Самое настоящее облако. Такое небольшое и аккуратненькое, как часто рисуют в детских книжках. Только вместо голубого неба чёрная стена Сиэрс-Тауэр.
   Сумей я сейчас хоть как-то улучшить любое из описанных им решений, Стив меня просто полюбит. Я знаю такой тип людей. Честолюбие у них уступает перед восторгом, что можно сделать ещё лучше. Эти люди служат делу. И они могут позволить себе это делать, потому что уже вышли на уровень, где конкурентов им фактически нет. На этом уровне можно начинать заниматься медитацией, самосовершенствованием и вообще чем угодно, никто и слова не скажет. Второй вариант - похуже, но тоже "работающий", это грамотно разобрать какое-нибудь его решение, разложить по полочкам, порассуждать и прийти к выводу, что лучше, похоже, ничего не придумать. Стив был бы несколько разочарован (надежда на дармовое чудо живёт во многих), но придраться было бы не к чему. Неразумно ожидать от человека, что он походя может решать животрепещущие проблемы их конторы, к тому же с недосыпа и голодный (хотя последнее, вообще говоря, для этого не помеха).
   По-видимому, я уж очень внимательно разглядывал облако, так что остальные обернулись, узнать, чем это я так заинтересовался. Последовало короткое обсуждение события, давшее мне отсрочку. Эта отсрочка в итоге и помогла уладить вопрос со Стивом. Случай... Что-то как щёлкнуло в мозгу. Облако, а над ним другое облако. А это маленькое облачко так, заблудившаяся овечка. И решение Стива одноходовое. Прыжок, но один. А значит, можно ещё скакать и скакать вверх. Стив придумал улучшение качественное, новое. Такие решения открывают новые дороги, а значит возможностей для усовершенствования там полно. Стив пока наслаждается, радуется найденному решению, не думая о возможных улучшениях. А они наверняка почти на виду. Надо просто взять его решение как данность, не думая о том, насколько оно хорошее, и улучшить его. Улучшить количественно, отнюдь не качественно, на последнее ни времени, ни знания проблемы не хватит, да это и не надо по ситуации!
   Я "оживляю" в уме последнее решение, рассказанное Стивом. Так. Он использует предварительную группировку данных и оставляет всё в памяти для быстрого доступа. И использует контейнеры типа лист для хранения, когда задействуются маленькие отдельные фрагменты памяти. И это правильно, потому что управление такой памятью гибче, и когда памяти немного, такой подход может быть даже немного быстрее, нежели если использовать последовательный контейнер. Это старая, добротная школа программистов, когда из любви к искусству народ-энтузиаст берёг каждый бит. Но сейчас вопрос памяти решается элементарно, память теперь дёшевая, тем более для конторы со средствами, как эта. Так что с листом Стив проглядел, сосредоточившись на более важных моментах. Скорее всего, при втором проходе он бы и сам заметил. А обработку данных он ведёт последовательно. И как раз лист, как контейнер, для этого не оптимален! Надо использовать что-то типа вектора, и тогда обработка пойдёт намного быстрее. Я даже знаю, во сколько раз. Надо только будет добавить управление контейнерами и собрать их все ещё в один ассоциативный контейнер, типа "карта". И тогда картину можно заявлять на экспозицию. Лувр, не Лувр, но в музей изобразительных искусств приличного регионального центра вполне можно пристроить.
   Теперь остаётся вставить мой скороспелый шедевр в приличествующую ему раму и торжественно вручить его Стиву. Это мероприятие мы уже проведём в рамках одноактной пьесы, в которой примут участие все присутствующие, желают они того или нет. Сверхзадача, поставленная перед режиссёром (он же сценарист, он же один из актёров), это приятно удивить Стива. Удивить до такой степени, чтобы ласковые волны его неподдельного и искреннего восхищения окатили присутствующих и впоследствии докатились до Криса.
   Я начал издалека. Отметил оригинальность и продуманность предложенных Стивом решений, их приспособляемость для будущих более жёстких условий работы системы с учётом роста объёма данных. Все присутствующие внимательно слушали мои политически выверенные разглагольствования. Среди уверенных мажорных аккордов моя речь как бы невзначай взяла несколько минорных ноток. Насторожились все, но особенно Стив. Я перешёл на одни минорные аккорды, одновременно уходя в верхние регистры, тем самым подчёркивая серьёзность ситуации. Участники захватывающей драмо-комедии замерли. Образовалась пауза, и сразу полились ясные и уверенные спасительные мажорные аккорды, поддерживаемые оптимистичным латинским ритмом. Спасение пришло! Подход Стива, хороший сам по себе, восстал из пепла, похорошел до неузнаваемости в глазах присутствующих, и начал свою вторую жизнь. Стив светился радостью. Его душа, как вторая скрипка, послушно, ни разу не сфальшивив, сыграла всю отведённую ей партию. Глубина эмоциональных перепадов не могла не сказаться на его душевном состоянии. Будь он спокоен, думаю, Стив без особого труда объективно оценил бы мои усовершенствования его же метода. Однако как раз состояние было неуравновешенное. Из-за этого оценка значимости предложенного мною оказалась смещённой и несколько завышенной. Если не восхищение, то по крайней мере чувство благодарности Стива за спасённое решение в какой-то степени передалось остальным участникам нашего любительского спектакля. Дело было сделано. Напоследок осталось легко коснуться несколько нужных клавишей. Выждав паузу, я скромно заметил, что, конечно, надо всё это проверить, но что я думаю, всё будет работать как надо.
   Представление прошло по плану. Но я знал, что такой поворот событий далеко не всегда даёт благоприятный результат, а зачастую даже с точностью до наоборот. Да, компании нужен человек, который бы вытянул этот проект. Но то компания. Интересы отдельных людей зачастую не совпадают с целями объединяющей их структуры. Основа организации людей, это социальная структура их сообщества, а организационная структура как бы накладывается на социальную структуру, хотя хронологически она может и часто является первой. Разумеется, обе структуры активно взаимодействуют друг с другом. Это норма. И лишь когда ситуация прижимает, можно на недолгое время поступиться интересами социальной структуры, например подчиниться лидерству человека, способного разрешить сложную ситуацию. Но как только ситуация стабилизируется, всё возвращается на круги своя. Если этот лидер не успел или не смог вписаться в социальную структуру, он обречён исчезнуть. Этот, можно сказать, социальный закон, действует безотказно и универсально, на разных уровнях. Например, если кто почувствует сильного конкурента, он изо всех сил постарается избавиться от него как можно быстрее всеми доступными средствами. И мне приходилось бывать в такого рода ситуациях неоднократно, и от меня избавлялись незамедлительно, звериным чутьем почувствовав сильного конкурента, даже тогда, когда я не собирался ни с кем конкурировать. А бывало, мне даже в голову не могло прийти, что меня можно рассматривать в качестве такового, до того сильно отличались наши позиции. Но, видно, те люди смотрели за более дальние горизонты. Большинство людей на месте Стива в данной ситуации предпочли бы избавиться от слишком умного меня. Но позиция Стива была слишком прочной, чтобы опасаться конкурента. Моё появление ничем не угрожало его уже привилегированному положению. Более того, как специалист я мог быть ему полезен в будущем. Так что в данной ситуации особого риска не было. А вообще-то этот фактор соперника весьма важный.
   Теперь по ходу представления слово должен был взять третий представитель компании. Шаодон, похоже, уже сделал для себя вывод о моём уровне. Он доброжелательно задал довольно простые вопросы. Я так же спокойно и доброжелательно дал ответы, придав и вопросам, и ответам несколько больше значимости, чем они заслуживали. Но что он был за человек, я так и не понял. Общее впечатление склонялось к тому, что он больше политик, чем специалист. Но было непонятно, что делает политик такого ранга в компании, всей своей душой (если она у неё была, в чём я сомневаюсь, скорее надо сказать своей сутью), нацеленной на результат. Во всяком случае, он явно выказывал расположение ко мне как к специалисту, и расположение просчитанное. Что-то он там уже построил в своей большой голове и включил меня как возможное звено в свои комбинации. Как писал О'Генри, опрометчивый был человек, ничего не делал, не подумав.
  
   Крис как-будто только и ждал приглашения к выходу на сцену. Упруго распахнулась дверь, и он сразу же прошёл к доске. Поинтересовался, что мне рассказали, похоже, уловил общую атмосферу расположения к моей скромной персоне, и начал рисовать и комментировать схему системы. Сначала мне вроде было понятно, о чём идёт речь, но потом я всё-таки запутался, и в голове осталась одна мешанина. Минут через десять Крис закончил. Я попросился к доске, и на свободной части начал восстанавливать нить повествования, задавая вопросы и вдыхая резкий ацетоновый запах фломастера. Мелькнула мысль, что мои заранее приготовленные листочки с предложениями хождения иметь не будут. Заранее разработанная стратегия не пригодилась.
   Постепенно ситуация прояснялась. Я понял, что из всего сказанного Крисом к моему возможному проекту относится лишь часть, а остальные модули просто взаимодействуют с системой. Проект был интересный и для меня подъёмный. Я чуть было не сказал что-то типа: "Думаю, я осилю этот проект". Но вовремя спохватился. Нет и нет, этим ребятам так говорить не следует.
   У меня были ситуации, когда на предварительной стадии я простодушно признавался в своём невежестве в каком-то вопросе. Однажды надо было делать проект на операционной системе, которую я не знал. Я беспечно ответил, что понятия не имею об этой системе. Я так же легко открылся в своём невежестве ещё в чём-то, весьма существенном для того проекта. Работодатели, перекинувшись при мне несколькими фразами, тут же предложили начать работу как можно быстрее. Рекомендация, данная кем-то обо мне этим людям, стоила в их глазах больше, чем мои легкомысленные безмятежные заявления. Разные бывают ситуации.
   Но здесь надо было играть до конца. Я сказал, что проект, конечно, сделаю, но это при условии, если договоримся по деньгам. Посыпались конкретные вопросы. Особенно усердствовали Толя и Крис. Я отвечал, особо не вдаваясь в детали, но их этот уровень устраивал.
   Наконец, Крис высказал свежую идею насчёт обеда. С Толей и Шаодоном мы спустились в фойе здания, а потом в цокольный этаж, где был ресторан. Столик был заказан заранее. Мы уселись, и разговор пошёл о всяких пустяках. Вскоре присоединились Стив с Крисом.
   Мне так не нравятся эти корпоративные обеды ознакомительного рода! Поесть всё равно не дадут, будут задавать вопросы. Их четверо, я один. Они-то успеют поесть, а вот я точно нет. Так и произошло. Я с сожалением отодвинул от себя заказанную вырезку, и в качестве массовика-затейника принялся удовлетворять праздное любопытство неблагодарной в данном случае публики. В конце обеда, уже вставая из-за стола, я пошутил, осведомившись у Криса насчёт вкусовых качеств вырезки - он заказывал то же блюдо, что и я. Крис понял намёк и рассмеялся.
   Вернувшись в компанию, я ещё поговорил с Крисом. Он сказал, что хотел бы, чтобы я занялся этим проектом, если договоримся по деньгам. Я коротко намекнул, что уже начал собирать коллекцию похожих ситуаций, но Крис успокоил, что у них такие дела решаются за день-два. Но неожиданно выплыло одно обстоятельство. Оказалось, он хочет, чтобы проект я делал в их конторе, и вообще взял на себя руководство. Они-де мол финансовая компания, и у них строгие определённые правила насчёт информации и допуска к ней разной "шушеры" вроде меня. Плюс, будет сложно координировать работу, и так далее. Эта была новость. Я собирался делать проект дома, и для меня это было само собой разумеющимся. По-моему, я сказал об этом ещё во время первого телефонного разговора. А в таких делах я довольно пуктуален, имея на то веские причины. И я не думаю, что оставил этот важный момент без внимания. В общем, было над чем подумать.
  
   Покинув компанию, я опять спустился в ресторан. Народа было немного - обеденный перерыв давно прошёл. Я снова заказал вырезку, и на сей раз спокойно пообедал, поглядывая по сторонам. "Ничего так, неплохо приготовлено", - мысленно похвалил я повара. И тут же в голове мелькнуло: "Ах да, в самом деле... Это же Чикаго! Знаменитые чикагские мясобойни!.. Надо же им держать марку". В ресторане несколько небольших групп по три-четыре человека не спеша обсуждали какие-то деловые вопросы, если наличие бумаг на столике ассоциировать с вопросами бизнеса. Изредка доносились деловитые смешки. Я уже узнал от Толи, что сижу в центре финансового района Чикаго, рядом с биржей. Посетители за столиками представлялись мне сплошь финансистами.
   У выхода здания стояли несколько такси. Утренняя слякоть никуда не исчезла. Унылая погода также не поменялась. Но сейчас она уже не действовала угнетающе. Погода как погода. Я попал к таксисту, бывшему соотечественнику, и всё дорогу до аэропорта в пол-уха слушал его энергичные разглагольствования об Америке. Суть их сводилась в основном к самовнушению и медитации, что здесь всё равно лучше жить, чем в России. Я не спорил. Хорошо там, где нас нет. Сейчас меня больше озадачила ситуация с необходимостью торчать в компании.
   Аэропорт О'Хара встретил шумом и толкотнёй. Я вспомнил известное среди торговцев финансовыми бумагами выражение "О'Хара спрэд". Спрэд, это определённая комбинация опций, подстраховывающая занятые позиции от определённых потерь. О'Хара спрэд, это уже из жизни, когда торговец ставит все деньги клиентов на какую-нибудь позицию и одновременно покупает билет из страны куда-нибудь подальше в страны третьего мира, где можно навсегда затеряться. Если утром рынок двинулся в благоприятную для него сторону, торговец идёт в компанию. Если нет, он едет в аэропорт, с тем чтобы уже никогда не вернуться в эту страну. Это не выдумка, за этим стоят реальные истории. Пообщавшись с чикагскими торговцами, в этом отпадает всякое сомнение. Что-то мне сильно импонирует в таких поступках. Что-то, не имеющее никакого отношения к деньгам. Может, потому и несёт меня по жизни, что открыт я свежим дуновениям ветра странствий, оттого что ищу я новое, неизвестное, но такое влекущее и так сладостно и властно манящее. Даль, дорога... Как хорошо и как сладко...
  
   В Торонто подлетаем в темноте. Пирсон, паспортный контроль. Пограничники заворачивают меня на дополнительную проверку, где перетряхивают сумку и, разумеется, ничего не обнаруживают. Я к этому уже привык. Почему-то мой вид не внушает доверия канадским властям, и они частенько посылают меня на такую процедуру, даже если лечу с семьёй. Причём это замечательное свойство моей личности, по-видимому, перешло по наследству к сыну. Когда он утром идёт в сплошном многосотенном потоке пассажиров метро, именно его выделяют из толпы и в полной уверенности, что их поймут, задают какой-нибудь вопрос на русском языке.
   Знакомый выход из аэропорта, который я могу найти с закрытыми глазами. Как-то добираюсь домой. Не помню, как именно. Бывает же... А дома хорошо!
  
  
  

Жизнь в Чикаго

Работа в компании

  
   Я просыпаюсь от незнакомого запаха, который преследовал меня во сне. Приоткрываю глаза, с удивлением обнаруживаю странную обстановку, и тут же вспоминаю, что нахожусь в гостинице, в Чикаго, и сегодня утром я должен начать трудиться во благо и процветание нанявшей меня компании. Надо вставать! Что там ждёт меня сегодня, а также завтра, послезавтра и вообще ближайшие три-четыре месяца, пока система, которую мне предстоит создать, не начнёт работать?.. Я одеваюсь для прогулки-пробежки, и отправляюсь на набережную озера Мичиган, недалеко от гостиницы. Ярко светит весеннее апрельское солнце, но прохладно, градусов пять. Листва ещё не распустилась, с воды задувает студёный ветер, и ощущение весны быстро тает. Я трусцой бегу в направлении центра, приближаясь к "Великолепной Миле", как чикагцы называют участок набережной с прилегающими к ней высотными зданиями недалеко от центральной части города. Навстречу попадаются редкие бегуны. Здания постепенно приближаются. Да, многие имеют свой уникальный облик, какую-то изюминку. Чувствуется, что спроектированы с душой. Это, конечно, не гарантия их высочайших архитектурных достоинств, но народ старался, это видно невооружённым глазом. А чувство эстетики у каждого своё, хотя общая атмосфера влияет на его формирование. И в данном случае это влияние, что-то вроде облагороженного индустриального менталитета, заинтересованного прежде всего в инженерных достижениях, тоже чувствуется в архитектурном облике зданий.
   Вчера вечером я поселился в эту гостиницу, привлёкшую меня относительной близостью к центру, где располагается компания. Остались позади переговоры, подписание контракта, какие-то дурацкие медицинские тесты, не наркоман ли я, а также прочие излишества и где-то как-то даже несуразности. Но все эти требования выдвигались без тени сомнения в их нужности и, похоже, никто даже не задумывался об их целесообразности, кроме Криса, извиняющийся тон голоса которого говорил о том, что он понимает нелепость такого рода проверок. Но остальные, вовлечённые в процесс на другой стороне, не испытывали и тени сомнения в своих действиях. Сказал когда-то кто-то, что так надо делать, и всё. О чём тут ещё думать? Делать надо!
   Контора из Питтсбурга, наконец, очнулась, когда я сказал, что нашёл другой контракт. Тут же они приняли мои условия, прислали бумаги, но я решил работать с чикагской конторой, проект там показался интересней.
   И вот я иду по центру Чикаго, направляясь в компанию. По-прежнему светит солнце, стало заметно теплее, чем когда утром я разминался на набережной. Совсем неплохо, и меня охватывает какое-то радостное состояние, не то надежды, не то оптимизма. Может, как-то оно устроится со временем, и снова начнётся нормальная жизнь, для которой я создан, с нормальными человеческими отношениями. Не будет этого давления со всех сторон, которое превращает людей в каких-то роботов, придатков капиталистической системы, в которой постоянно навязывается, внушается представление, что деньги имеют важнейшее и всеопределяющее значение, что это начало и конец всего и вся. Чушь какая-то, но люди покупают эту идеологию, и живут и пляшут под её дудку, и устраивают соответствующую такой установке безликую и безрадостную жизнь.
   Но уже первые минуты пребывания в конторе сильно ослабили это хорошее чувство, и в Чикаго оно так больше никогда и не возвращалось. Поскольку я работал в офисе компании, на меня и смотрели как на наёмного рабочего, со всеми вытекающими. А я отвык от этого, да никогда и не привыкал, сказать по правде. Выяснилось, что народ работает здесь с семи утра до пол-седьмого вечера; хотя, да, формально рабочий день восемь часов. И не высиживают часы, а действительно работают, как заводные. И как-то постепенно солнечный день померк в моих глазах, хотя солнце на улице светило по-прежнему. Я сам люблю работать, но мне надо, чтобы было интересно, чтобы народ нормальный был, хоть сколько-то, и чтобы работа имела смысл, была полезной для общества. Отчасти потому, что я так воспитан, но в основном потому, что я так устроен физиологически - такая у меня биология. А тут было другое. Здесь всё было о деньгах, и люди рассматривались исключительно как инструмент, который надо нещадно эксплуатировать, чтобы сделать больше и больше денег. Это и была конечная цель деятельности этой компании. Так подумать, больные они какие-то, что-то у них с психикой не в порядке. Ну нельзя так жить! А они, похоже, живут, тем не менее. И хоть компьютерная система сама по себе интересная с технической точки зрения, но цель-то её всё-равно спекуляция на рынках ценных бумаг. Они же ничего не создают, только спекулируют. И уже через несколько дней, когда я поближе познакомился с конторой, я понял, что сделал ошибку, и лучше бы я поехал в Питтсбург. Та система, по крайней мере, должна была регулировать движение всего пригородного железнодорожного сообщения в одном из самых крупных европейских городов. Однако я понимал, что переиграть уже было сложно. И когда я научусь принимать правильные решения?..
  

Коллеги

  
   Этот подзаголовок написан с небольшой долей иронии. Всё-таки в слово "коллеги" традиционно вкладывается иной смысл, чем тот, которым на самом деле были наполнены отношения с разными людьми в этой компании. Хотя, надо сказать, с некоторыми сложились хорошие дружеские отношения. В первую очередь, это относится к уже упоминавшемуся Стиву, бывшему москвичу Саше, который пришёл в компанию вскоре после меня, и нескольким программистам. Одним из них был Билл, местный житель, который привык делать свою работу по-человечески, вкладывая в неё душу, и потому смотрелся белой вороной на общем фоне, основу которого составляла забота прикрыть себя со всех сторон от возможных неприятностей.
   Изначально компания была создана несколько лет назад группой инвесторов. Идея была простая. Есть так называемое уравнение Блэк-Шольца, которое позволяет рассчитать цену опций - финансовых инструментов, как бы построенных над акциями. Надо знать несколько входных параметров, включая цену акции. Тогда, сравнивая теоретически рассчитанную цену с ценой на бирже, можно путём купли-продажи выручить сколько-то денег. Если делать это быстро и в больших объёмах, то можно оказаться в прибыли. То есть самая заурядная спекуляция, только осуществляемая компьютерами по заранее составленным алгоритмам. По-моему, торговцы в Индии входят не то в четвёртую, не то в пятую касту, то есть далеко не самую престижную, скорее наоборот. Моя бы воля, я бы поставил всех спекулянтов, особенно биржевых, в последнюю касту. В смысле созидательной деятельности они находятся на последнем месте в роде человеческом; они ничего не созидают, но зато разрушают результаты труда других людей. И вот мне, с моим таким идеологическим отношением к цели существования конторы, довелось трудиться на поприще усовершенствования процесса компьютерной спекуляции.
   Теперь это была уже не прежняя компания, её давно купила большая финансовая корпорация, когда убедились, что идея работает и приносит реальные барыши. Из прежних инвесторов в результате жёсткого, если не жесточайшего, естественного отбора осталось немного, но каждый из них заслуживает отдельного разговора, хотя бы в силу своих персональных качеств и самобытности характера.
  
  
  
  
  

Крис

  
   Крис выжил в этой конторе благодаря своей помешанности на деле. Это был работяга каких мало, и при том он обладал завидной энергетикой. При каждой очередной междоусобной войне инвесторских групп Криса, по-видимому, просто никто не трогал, потому что кто-то же должен был делать дело, не могут же все только воевать. А лучше Криса в этом плане среди них никого не было. В конце концов, съедят и его, вскоре после того как я закончу проект, но этапе становления компании без таких, как он, было не обойтись. Крис болел за дело всей душой, это была его жизнь. Бывало, во время разговора с ним, где-нибудь в восьмом часу вечера, на его столе разоряется телефон, но Крис, поглядев, кто звонит, трубку не берёт. В конце концов, я предлагаю ему послушать, кто там пытается к нему прорваться, на что Крис отмахивается - мол, звонит жена. А Крис очень хороший семьянин, между прочим.
   Работать с ним было интересно, мы хорошо понимали друг друга. Но когда небольшая компания становится частью большой, атмосфера, деловая среда должна соответственно меняться, равно как и интересы разных участников. Я был человеком со стороны, поэтому меня все эти политические групповые игры особо не касались, может пару раз, но понаблюдать за ними было интересно, поскольку в этой динамичной, и в какой-то степени экстремальной во многих отношениях среде хорошо проявлялся весь спектр человеческой натуры. Американцы вообще достаточно прямой народ, а чикагцы довели эту прямизну вообще до прямой линии.
   Один раз Крис брал отгул, переехать в новый дом, но и в этот день после обеда его притянуло на работу. Я поинтересовался насчёт дома. Оказалось, Крис построил его за пять месяцев, что для него было очень долго, он планировал за три. Если бы строил он сам, а не нанятые строители, он бы сделал за два, но не все же такие работники, как Крис. Но интереснее другое. Оказалось, что дом особо ничем не отличается от старого, и по размерам, и по отделке, и по возрасту - старому дому было только четыре года. Более того, оба дома находились в одном районе, буквально на соседних улицах. Крис не выиграл ни в чём, построя новый дом. И я понял, что это просто так у них принято. Все строят, раз есть деньги, а зачем, над этим они не задумываются. Им важно что-то делать, двигаться, а зачем, это уже не так важно, оказывается. Все делают, значит так надо. Хотелось бы, чтобы люди как-то подальше просчитывали свои действия, задумывались об их целесообразности, но глядя кругом, обнаруживаешь, что дело обстоит далеко не всегда таким образом, а правилом является как раз обратное поведение.
  

Шаодан

  
   Формально я руководил технической частью проекта, а общее руководство "пробил" для себя Шаодан, причём с далеко идущими целями. Он с первой встречи сделал ставку на меня и этот проект как опорную площадку, с которой он сможет оттолкнуться и запрыгнуть повыше на очередную ступеньку корпоративной лестницы, а именно перебраться в главный офис компании в Нью-Йорке. Там уже хорошо обосновался его, скажем так, приятель, хотя для таких людей лучше подходит слово "подельник", Джек, с которым они вместе начинали в этой компании. Думаю, он согласовал всю комбинацию с Джеком, которому нужен был хороший повод, чтобы перетащить своего верного человека к себе поближе. Свои ребята всегда и везде нужны, а уж такие изворотливые политики и верные как Шаодан, они просто незаменимы для корпоративных игр и продвижения наверх.
   Проект был стратегически значимым для компании, поэтому в случае успеха Шаодан, примазавшись к проекту, приписывал этот успех себе и, обретя такие регалии, переехал бы к Джеку в Нью-Йорк. Комбинация простенькая, но почему бы ей не сработать? В общем, эта парочка сумела навязать Крису свои правила игры, хотя он предпочитал меня одного во всех ипостасях, и пару раз пытался это сделать, когда предоставлялся предлог. Но оба раза Джек спасал ситуацию, нажимая на нужные кнопки в главном офисе, и Криса осаживали. В принципе, можно было бы придумать комбинацию, чтобы избавиться от Шаодана, но Крис был не политик, а работяга. И подходящие случаи были, и организовать их было можно. Шаодан был совсем слабый специалист. Когда-то он писал посредственный код, я видел файлы с его именем в базе данных программ. Но вот уже года полтора он жил одним политиканством, после того как компания была куплена корпорацией, а Джек начал своё стремительное продвижение в начальники.
   Мне Шаодан не мешал, разве что иногда слишком много говорил, и я делал своё дело без помех с чьей бы то ни было стороны. В самом начале Крис попытался формализовать процесс разработки, вернее контроля за ходом проекта, я держал его в курсе дел, в том числе с помощью формальных отчётов, но в основном я периодически созывал рабочие совещания, стараясь приглашать толковых людей, и докладывал что и как сделано, надеясь услышать критику и полезные советы. Иногда мои ожидания оправдывались, но в основном у всех своей работы было хоть отбавляй, так что вникать, что там делают другие, у них просто не было ни сил ни времени.
  

Проект

  
   Ещё на ранних этапах, обдумывая, как мне извлечь для себя пользу из проекта, я решил максимально учесть свои ошибки в предыдущих разработках и накопленный опыт, для того чтобы сделать систему как можно более просто и эффективно. Иногда я употребляю выражение, "посрезать все углы", имея в виду убрать всё лишнее. Несмотря на кажущуюся простоту подхода, это сложная задача.
   Системный дизайн, это мероприятие с огромным количеством степеней свободы. Мало выбрать правильные технологии, мало понимать принципы построения систем, надо ещё печёнкой чувствовать пока несуществующую программу. При разработке можно ухудшить систему в несчётном количестве мест, за счёт дизайна, за счёт неэффективного кода, соединения модулей, неудачного интерфейса всей системы и отдельных частей, за счёт многочисленных инструментов, используемых при разработке. Если не думать постоянно, как всё это влияет на систему, взаимодействует между собой, вряд ли можно сделать что-то путное. Это совсем не простое дело, создание таких быстродействующих систем, можете поверить мне на слово. По статистике, из десяти проектов аналогичной сложности шесть-семь не завершаются. Да, именно так. Истрачены немалые деньги, потрачены другие ресурсы и время, и всё просто выбрасывается.
   Основная стратегия в моём подходе, это держать сложность системы под контролем, всё время, не давать сложности расти сверх абсолютно необходимого уровня. Для этого существуют вспомогательные средств, многие из которых доморощенные. В моём случае они простые, апробированные на многих проектах, и эффективные. И надо постоянно (и я именно это имею в виду - постоянно) думать, как упростить систему ещё, как свернуть код, как сделать, чтобы модуль, или класс, или функция выполняли много разных работ, как сделать их универсальными. Например, молотком можно разбить орехи, вбить гвоздь, защититься от бандитов на тёмной улице, и много что ещё. Но точно также можно определить функцию, которая одна будет выполнять множество различных операций, и современные технологии помогают это делать. И по мере того, как программа растёт, если не терять контроль над ней, оказывается, что многие новые операции могут обслуживаться ранее написанными функциями (или классами, или даже модулями). Может, с незначительными изменениями.
   Но код пишут люди. И с ними надо работать. Кого-то надо учить думать несколько по-иному, чем они привыкли, кого-то просто надо бить по рукам и выдавать чёткие инструкции, как надо делать, и неотступно контролировать каждое их движение. Коллектив разработчиков после нескольких дней структурируется, каждый занимает свою нишу, или место под солнцем, кому как нравится. Внутри появляются группы со своими лидерами, и это всё тоже надо учитывать, чтобы направить все имеющиеся ресурсы на достижение единой цели. Мало быть формальным руководителем, надо ещё фактически обрести этот статус, заслужить авторитет и право руководить в глазах разработчиков. Одним словом, надо отладить весь механизм так, чтобы наряду с проектом чувствовать и всех вовлечённых людей как единое существо (назовём такое образование условно "коллектив"), объединённое единой целью. В то же время, у каждого человека свои особенности и свои цели, и это тоже надо знать и понимать, а главное, учитывать в процессе работы. Руководить людьми в моём случае не так сложно, на проекте работают несколько десятков человек, но всё равно из-под контроля ситуацию выпускать нельзя ни на минуту. Групповые или индивидуальные цели начинают доминировать очень быстро, как только люди теряют чувство общей цели. И тогда их действия становятся неоптимальными, и даже вредными для общего дела. Руководители отдельных групп запросто могут поменять чужой код, лишь бы у них работало. Такие вещи не всегда можно исключить одними техническими средствами, и тогда надо принимать административные и прочие меры. Но это уже отдельная история. Могу только сказать, что мой спектр средств воздействия широкий.
   Здесь принято, что руководители, это отдельная специальность, если не каста. Ничего не соображая в деле, которым они руководят, такие начальники могут существовать годами и даже процветать. Есть люди, которые действительно могут руководить, очень хорошо чувствуя человеческую природу, но они всё равно имеют адекватное понятие о предмете их деятельности, большее или меньшее. Но так, чтобы человек руководил разработкой какой-нибудь системы и не имел никакого понятия ни о программировании, ни о системном дизайне, это уже просто смешно. Он так и наруководит, а вернее, наломает дров. Профессиональные знания, соединённые с умением руководить, природным и приобретенным, являются очень важным фактором, определяющим успех всего мероприятия.
   Через некоторое время, присмотревшись ко мне и, видимо, определившись в своём мнении, народ начинает работать так, будто я тут отираюсь со времён царя Гороха. Определяется инициативная группа людей, которые по своей природе любят работать и как-то неравнодушно относятся к общему делу. На таких можно положиться, но поначалу всё равно и с ними надо сработаться и найти общий язык, в том числе профессиональный. У меня нет пока определённости с дизайном, только видение основных модулей. Для Криса я рисую схемы, диаграммы, но я то знаю, что это всё ещё может поменяться на десять раз.
   Очень скоро мы начинаем собирать скелет системы, помаленьку определяясь и отлаживая модули, которые уже точно будет входить в систему. Хотя я не должен, я тоже пишу код для наиболее критических операций. Это я люблю и умею делать. И вообще считаю, если хочешь что-то по-человечески сделать, и можешь это сделать, делай сам. Во многих случаях это оправдано. Например, можно потратить несколько дней подыскивая строителей, для того, чтобы настелить новый пол на кухне. А можно сделать это самому, как в моём случае. Инструменты есть, материал купить не проблема. Мы потратили полтора дня на всё про всё, от начала до конца. Со строителями, это заняло бы не меньше времени.
   Но я отвлёкся. Когда такие отдельные функциональные кусочки программы отлажены и протестированы на сто рядов, намного легче собирается вся система. И я сам слежу и заставляю других, чтобы сворачивать и сворачивать код и дизайн где только можно, заново анализируя всю систему при каждом новом добавлении. Мы постоянно пишем новые тестовые программы, автоматизируем сам процесс тестирования, и каждый следующий шаг сопровождается новым, всё более изощрённым витком тестирования, какое мы только можем придумать. Народ вначале ропщет, не привыкнув к такому подходу, но помаленьку принимает, кто добровольно, кто скрепя сердце, поняв, что я всё равно не дам делать по-другому. А ошибки есть, и немало. И даже может не столько ошибки, сколько неоптимальные решения, и тестирование помогает их выявлять. Достаточно пропустить одно место, где программа тратит больше времени на обработку, чем соседние модули, и всё, вся система будет работать со скоростью этого модуля, а то и одной функции.
   В общем, пока проект идёт неплохо. Но самое весёлое обычно происходит, когда система начинает работать на реальных данных, а в нашем случае это будет сплошной поток, этакий Ниагарский водопад информации, поставляемой непрерывным потоком с основных мировых бирж, торгующих ценными бумагами. И потому я всячески форсирую подсоединение нашей системы к реальным данным. Чем раньше мы это сделаем, тем в итоге нам будет легче. Для этого мне надо согласовать действия с торговцами компании, и я на некоторое время становлюсь завсегдатаем торгового отдела.
  

Торговцы

  
   Их профессиональное качество, это какая-то бесчувственность. Оно и понятно, торговать надо быстро и без эмоций. И всё-таки некоторые мои новые знакомые обладают этим качеством в большей мере, чем требуется даже для этой профессии. У меня сложилось такое впечатление, что многих из них вообще ничего не может вышибить из равновесия, а вернее, из постоянного бесчувственного состояния. Начальником у них Билл. Можно было бы сказать, что это просто красавец, если бы не выражение его лица, абсолютно неэмоциональное. Биллу тридцать пять лет, и это мужчина в расцвете сил. Бывший игрок в известной команде по американскому футболу, он сохранил и свою спортивную форму, продолжая заниматься разными видами спорта, и красивую, мощную атлетическую фигуру, и спортивную осанку.
   Общаться по делу с ним нормально, свою работу он знает чётко. Один раз я наблюдал его в момент кризисной ситуации. Что-то там случилось на биржах, и надо было предпринимать срочные меры. Билл стоял посреди торгового зала и отдавал чёткие, но абсолютно неэмоциональные распоряжения, какие позиции закрыть, что открыть, что куда перекинуть. Машина, компьютер. Через полчаса такой напряжённой работы проблемы были решены, и Билл, не говоря ни слова, молча ушёл в свой кабинет. Ну хоть что-то можно было сказать торговцам, которые напряжённо работали всё это время, выполняя его распоряжения. "Что за контора, какие-то роботы, а не люди в ней работают", - подумал я в тот раз.
  

Джек

  
   Где-то недели через две после того, как я начал работать, припожаловал Джек. Под два метра ростом, весом килограмм на сто тридцать - сто сорок, немного оплывший, Джек был по своему устройству просто животным, суть которого была в том, чтобы доминировать. Таким его создала природа, и Джек нисколько не противился её задумке, но даже всячески ей помогал. Он как животное чуял, кто его боится, или опасается, и просто третировал этих людей без всякой надобности, просто так. В отношении меня он повёл себя как и должно вести животное, то есть сделал попытку установить своё превосходство. Но я уже был свидетелем таких сцен, и был готов к этому. В туалете, справляя свои потребности, Джек важно начал со мной разговор, что, мол, нам с ним надо поговорить. Я рассмеялся, и сказал, что поговорить можно, но туалет для этого не самое подходящее место. И вышел, не дожидаясь его ответа. Ещё раз он подошёл ко мне, когда я ел на кухне, но я сказал, что он опять неудачно выбрал момент для разговора - неужели не видит, что я обедаю. И этого хватило, чтобы он ко мне больше никогда не подошёл и не заговорил, хотя приезжал в компанию частенько.
   Рисковал ли я, поведя себя таким образом? На тот момент я ещё не знал всех нюансов, о которых рассказал выше, насчёт заинтересованности Джека в успешном завершении проекта. Увидев его разнузданное поведение первый раз, я для себя решил, что от этой скотины никого унижения терпеть не стану. Это животное. Если начнёт приставать, я просто пошлю его подальше и выйду из конторы, и уже больше никогда туда не вернусь. Всё, что они могут, это не заплатить деньги. Да пожалуйста, пусть подавятся. А больше меня с ними ничего не связывает. Нельзя никому давать унижать себя. Слишком дорого за это придётся заплатить в итоге. В таких случаях не надо ничего взвешивать, убеждать себя, что, мол, неудобно грубить людям. Им-то удобно, так зачем тебе церемониться с ними? Как аукается, так пусть и откликается. Зачем нарушать законы природы? Если чувствуешь, что унижают, повернись и уходи. Можно сказать что-нибудь напоследок, если найдёшь правильные слова. Иногда они, правда, уже потом на ум приходят. Но это не важно. Главное - сделать правильно, а словесное оформление, тут уж как получится.
   На общих собраниях свою речь Джек начинал с мата, взгромоздившись на высокий помост; не знаю, зачем уж он был в зале. Суть его выступления сводилась к тому, что вы тут все дармоеды, получаете деньги ни за что, ничего не делаете, а если делаете, то всё не так. Раз прослушав такую полезную для дела речь, я больше ни разу не ходил на собрания с участием Джека.
  

Город

  
   Поселился я в северной части Чикаго. В южной части живут в основном чёрные, и по странному стечению обстоятельств, в том числе социального плана, криминальная обстановка там напряжённая. Могут и ограбить, и прибить ненароком. Так что я двинулся на север, поближе к полюсу - меня всегда тянет в ту сторону. Дом находится метрах в двухстах от набережной, куда я частенько хожу вечерами. Продовольственный магазин тоже относительно недалеко, можно ходить пешком. Улицы в Чикаго нормальной ширины по сравнению с большей частью Манхэттена, но "каменные" - ни кустика, ни дерева. Дома вплотную, без зазоров, приставлены друг к дружке. Разумеется, в пригородах более просторная планировка, и больше зелени, но в старой части города, а она огромная, что-то типа улучшенных, относительно малоэтажных "каменных джунглей". Жить можно, но неуютно как-то. Это ощущение не покидает даже на более приспособленных для жизни боковых улочках. На набережной, ближе к центру, есть большой по чикагским меркам парк, но до него далековато, так что набережная для меня основное место прогулок.
   Шум с улицы поначалу донимал. А потом я как-то привык к вою полицейских сирен, и даже спал с полностью открытыми окнами, и меня эти сирены не беспокоили. Человек, он и правда ко многому может привыкнуть.
   В один из первых дней я забрёл в продовольственный магазин, где на кассе работала мексиканка. Она назвала сумму, я отсчитал сорок три доллара, четыре банкноты по десять, и три по одному, и дал ей. Она отвернулась, что-то там сделала, и секунд через пятнадцать повернулась, сказав, что будто бы я дал тринадцать долларов, и показала их мне. Тридцать долларов она успела спрятать. Два мексиканца и белый, не то хозяин, не то управляющий, прибывшие на место происшествия, естественно, встали на её сторону. После оживлённого пятиминутного обмена мнениями, сопровождаемых недвусмысленными угрозами со стороны моих оппонентов бандитского вида, я оставил им покупки, тридцать долларов, и, мягко говоря, раздосадованный происшествием, покинул магазин. Добро пожаловать в Чикаго!
   С мексиканцами я раньше познакомился, в Калифорнии, и это происшествие не так чтобы заметно поменяло мои прежние представления о них. Конечно, судить о целом народе по нескольким десяткам представителей и книгам мексиканских авторов может и необъективно, но у меня просто нет другой информации. Как говорится, "лесом еду, лес пою" - это то, что я видел. Внутри одного народа люди отличаются намного, неизмеримо больше, чем разные народы между собой. Все эти национальные конфликты и трения суть рукотворные явления, когда заправилы или авантюристы решают свои дела всеми доступными для них средствами, а уж национальная или этническая карта самая ходовая, и по значимости никак не меньше "дамы" в игровой колоде. Чем выше социальная иерархия, тем меньше, а то и вообще ничего, не значит национальность. Там другие аршины в ходу.
   Поначалу мне приходилось спрашивать у прохожих дорогу. Многие обращение к ним просто игнорируют и продолжают идти дальше. Может, боятся, что к ним пристанут по какому-нибудь поводу, там довольно много бродяг, а может, это просто такая вот особенность жителей города, неприветливость и боязнь друг друга. Неуютность, это, пожалуй, основное чувство, сопровождавшее всё моё пребывание в Чикаго. С ближайшими пригородами там проживает около девяти миллионов человек, около миллиона поляков. Владельцы дома, где я снимал квартиру, кстати, были поляки.
   В Чикаго есть что посмотреть туристам, включая музеи, несколько дней можно провести. Но не больше. Для меня наибольший интерес представлял дух этого города, прошлый и настоящий, через который угадывался и дух страны. Фальсификация музейных экспозиций в заблуждение не вводила; к счастью, я знаю реальную историю, а не ту, которая преподносится американцам.
   Моё ощущение можно суммировать таким образом. Конечно, дикая эксплуатация, конечно, противостояние, зачастую кровопролитное, рабочих и капиталистов, подогретое идеологическими доктринами, часто интерпретируемых буквально, в их наиболее экстремисткой форме. Но за всем этим чувствуется напряжённый созидательный труд, хотя созидание как таковое было не целью, но побочным продуктом воплощения основной идеи - обогащения.
   Река, в которую сбрасывались нечистоты и отходы производства, в том числе со знаменитых чикагских мясобоен, была загрязнена до последней степени, и как следствие такого подхода к вопросам санитарии, в городе были постоянные эпидемии. С одной стороны видишь, что могут сделать люди, испытываешь уважение к творцам этого города. А с другой видишь, до какого животного состояния можно довести людей, когда всё подчинено одной пламенной страсти, обогащению любой ценой, в какую бездну дикости и невежества можно погрузить людей, на труде и костях которых построено всё это индустриальное великолепие. Я подчёркиваю, индустриальное, техническое, но я скромно умалчиваю об эстетической стороне, оставаясь при своём мнении о второстепенном значении этого понятия по отношению к Чикаго.
   Запомнились певцы на станицах метро. Им отводят оборудованное место, они приходят со своими инструментами, аппаратурой, и самозабвенно поют. Не за деньги, просто так, от души. Ну, хочется людям попеть! В основном темнокожие певцы и даже целые группы. Одна женщина так хорошо пела, что я пропускал иногда по несколько поездов, до того мне нравилось, как она поёт. Поскольку на работу я ходил в одно и то же время, темнокожие продавцы газет вскоре начали меня узнавать, мы здоровались, перебрасывались несколькими фразами. В то же самое время белый продавец газет, американец, торговавший в закутке недалеко от центральной библиотеки, услышав мой акцент, меня просто проигнорировал, сквозь зубы прошипев какую-то ругань в отношении всяких тут понаехавших. Даже не обидно, просто смешно такое наблюдать. Народ!..
  
   Люди, люди... Они создали и продолжают создавать дух этого города, воспроизводя его бесчисленными способами каждую минуту. Недавно, уезжая из Чикаго, я задал работнику чикагского метро наивный вопрос, что делать с проездными билетами на метро, на которых осталось долларов десять. Ответ был великолепный, он выдал суть этого города с потрохами! Им просто надо украшать въезды в Чикаго: "Мы не отдаём деньги обратно!"
   Один раз, прогуливаясь по набережной, я издали увидел идиллическую картину. Заходящее в сизой влажной дымке солнце. На берегу озера Мичиган, у входа в бухту, где находится стоянка для катеров и яхт, обнявшись за плечи, сидят парень и девушка. Издали мне видно, как девушка изредка наклоняется вперёд. Подойдя поближе, я понял, в чём дело. Каждый раз, когда вблизи проходит катер, она начинает остервенело, с матом-перематом, кричать людям на катерах всевозможные оскорбления. Жилы на её шее вздуваются, лицо краснеет. Парень сидит молча, продолжая обнимать подружку за плечи. Наверное, такое можно увидеть и в других местах, но в Чикаго у вас больше шансов наблюдать такую сцену.
   Один раз я был свидетелем ограбления, происшедшего на улице, средь бела дня. Группа прохожих стояла на перекрёстке. Уже был жёлтый сигнал светофора, так что улицу переходить было поздно, вот-вот по ней пойдет поток машин. В последние секунды, стоящий недалеко от меня парень - в капюшоне, не смотря на жару - вырвал у женщины сумку и успел перебежать дорогу перед носом уже выехавших на перекрёсток машин. Не останавливаясь, он помчался по свободной стороне дороги, и вскоре свернул в боковой проезд.
   Женщина стояла в растерянности, не произнеся ни слова. Из тех, кто видел происшедшее, никто даже не шевельнулся. Многие, по-видимому, просто не поняли, что произошло. Первое движение души было предложить хоть какую-то помощь, но что-то удержало меня. Кто их тут знает, как принято реагировать на такое. Открылся светофор, и можно было переходить дорогу, что все и сделали. Ограбленная женщина продолжала безмолвно стоять. Поколебавшись, я всё-таки подошёл к ней, спросил, могу ли чем помочь. Она, похоже, даже не поняла моего вопроса, машинально ответила, что она в порядке. И я поспешил перейти улицу, пока горел разрешающий сигнал светофора. Да... Каждый сам по себе, сам за себя. Какие порядки, так и живут. На себя надеются. Оно и неплохо, с одной стороны, но во всём нужна мера, и такое отчуждение людей друг от друга, как мне довелось наблюдать, их полная "атомизация", это уже перебор. Те, кто чуть поорганизованней, могут делать с таким народом что угодно. Поодиночке можно всех переломать. Пока люди не смогут объединиться, понять, осознать общие для них цели, и научиться предпринимать совместные усилия, об них так и будут вытирать ноги все кому не лень.
  

Аэропорты

  
   На выходные я обычно улетал в Торонто. И надоел же мне аэропорт О'Хара, кто бы знал! Сначала я летал на самолётах канадской компании. Но мало того, что они запаздывали. Вечерних рейса было три. И чаще всего их объединяли в один, так что вместо шести вечера я прилетал в полночь. Я вообще ни разу не вылетел из Чикаго вовремя. Потом я переключился на самолёты американских компаний. Попробовал "Юнайтед". Получше, но тоже не очень. В итоге остановился на "Американ Аэролайнс". Те тоже стабильно задерживались, но обычно не более чем на час-полтора.
   В Чикаго до аэропорта добираться очень удобно. Сел на поезд метро, и через полчаса на месте. А вот в Торонто в аэропорт можно добраться только на машине. Автобусы есть, но они такие неудобные, и ходят очень редко. А по объёму международных перевозок это, по-моему, третий аэропорт в Северной Америке. Но железнодорожное сообщение здесь угроблено автомобильными компаниями и авиацией. Так что хочешь, не хочешь, тащись в аэропорт, или если не очень далеко, скажем до тысячи километров, садись за руль и вперёд.
  

Том

  
   О нём надо рассказать отдельно. Он тоже был одним из организаторов компании. Интересен он был своей цельной примитивностью. В компании отвечал за системное администрирование. Один раз я остался на выходные и пришёл в компанию. Том был тоже там, маялся с кондиционерами для серверов. Он плотный, невысокий, а тут надо было переключить какой-то вентиль, до которого он не мог дотянуться рукой. Я, глядя на его мучения, предложил помочь. Встал на лестницу, и между кабелями и какими-то трубами дотянулся до вентиля и перекрыл его. Том был в полном замешательстве. Он не знал, что делать. Минут через пятнадцать он вернулся и как мог поблагодарил меня. Видно было, что далось ему это напряжением всех душевных сил. Похоже, в жизненном опыте Тома такое встречалось впервые, чтобы кто-то вот так просто, ни за что, взял и помог. Каждый сам за себя, вот закон их жизни. Это нормально, я это принимаю, но всё хорошо в меру. Иждивенчество ещё хуже с моей точки зрения, но такой крайний эгоизм это перебор. Люди всё-таки социальные существа, и убрать такой важный аспект из их жизни, это значит обеднить её, и весьма существенно.
   Развлечение у Тома было одно. Деньги у него, как у одного из основателей компании, были. Он купил себе БМВ тысяч за двести, обвесил её обнаружителями радаров, и на этой машине ездил периодически в гости к родственникам в Аризону, развивая на отдельных участках, по его словам, скорость до двухсот пятидесяти километров в час. Это его грело. А в остальном Том был весьма малоэмоциональным человеком. Я, собственно, что хочу сказать. Если поставить цель разбогатеть, то даже такому простецкому существу как Том это по силам. Но для этого надо только этим и заниматься, жить этим неинтересным делом, год за годом, вцепившись, как бульдог, в представившуюся возможность.
  

Завершение проекта

  
   Всё рано или поздно заканчивается. Закончилось и моё пребывание в Чикаго. Система заработала, я ещё неделю побыл, последил за ней. Народ из группы перевели на другие проекты, осталось человек пять, да и тем заниматься особо было нечем - мы хорошо сделали систему. Кода в ней было, как говорится, кот наплакал. Крис всё не верил, что такое микроскопическое, по его представлениям, количество кода может обслуживать такую разветвленную функциональность. А почему бы и нет, если всё делать по-человечески.
   В последний день работы, попрощавшись с новыми знакомыми, зашёл в центральную библиотеку, сдать книги. Библиотека хорошая, надо сказать; думаю, построенная для показухи, потому что районные библиотеки, в некоторых из которых я был, просто нищие. Я потому и записался в эту, что здесь хоть какие-то книги можно было найти, да и обстановка приятней. В фойе библиотеки проходила выставка, посвящённая падению башен торгового центра в Нью-Йорке. По подаче материала и антуражу выставки чувствовалось, что страна готовится к войне. Значит, действительно пора отчаливать. Ну что мне, мирному человеку, делать в воющей стране?
   Ещё раньше здесь же мне предложили другой проект, но я был сыт по горло своим пребыванием и в Чикаго, и в этой компании. Хорошего помаленьку. И вот еду я на поезде, торопиться на сей раз некуда, смотрю на заброшенные заводские корпуса вдоль железной дороги, и так неторопливо думаю о жизни вообще и о своей в частности. В смысле работы у меня положение, конечно, неустойчивое. То она есть, то нет. Но вот походил я каждый день на работу, и что-то мне не понравилось. Муравейник какой-то. И люди там или злые, или затюканные, мало нормальных. Прижали их всех хорошо, не пикнешь. В стране, которой давно нет, я тоже ходил работать, но там это не давило, не тяготило. Всё было по-другому в этом плане. Коллектив неплохой был, отношения человеческие. Но нет этого, и никогда больше не будет. Что имеем не храним, потерявши плачем. Глупость ты человеческая, легковерность. Как с этим бороться?.. А делать что-то надо, жизнь лучше не становится, и только сами люди могут свою жизнь улучшить, никто за них этого не сделает. Вот это я знаю точно. И ещё я знаю, что ломать - не строить. Это только разрушить можно быстро.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Прощание с Америкой

  
  
  

   Всё кончается. И это нормально, потому что мир движется, всё время. Для кого-то это неотвратимое движение времени, для кого-то новые морщины на лице, a для кого-то желанная перемена места обитания; но и то, и другое, и третье лишь аспекты одного и того же явления - неотвратимого изменения всего, что нас окружает, и в чём мы существуем, и нас самих.
  
   Зима в этом году началась рано, и потом она тянулась и тянулась, месяц за месяцем. С регулярностью почтового экспресса, пролетающего мимо безымянного полустанка, она приносила метели, холодные ветры, и много-много сухого, поскрипывающего под ногами снега. И этот снег, день за днём заваливающий проезды, дороги, городские парки с бесприютными деревьями, как будто дополнительно отгораживал жизнь от всего остального мира, с которым и так-то было немного связи; отодвигал этот почти несуществующий мир в недосягаемое далёка и окончательно затуманивал то немногое, что от него присутствовало намёками в этом странном городе, одновременно и суетливом и одиноком. И почему-то всё впечатление от этих бесконечно тянущихся зимних месяцев суммировалось в ощущение серости. Серым воспринимался снег, сваленный в сугробы по краям проездов и сузившихся, обледеневших дорог. И таким же серым представлялось зимнее небо, затянутое низкими неприветливыми облаками с расплывшимися очертаниями, когда непонятно, где кончается одно и начинается другое облако, а их слои перемешаны друг с другом в одно туманное серое месиво.
   Надо было просто вырываться из этой зимы, выдирать себя из неё как морковь из раскисшей от осенних дождей почвы, когда тянешь её за холодную мокрую ботву, ощущая грубоватую ребристую поверхность, и чувствуя, что ещё чуть большее усилие, и пучок ботвы оборвётся в основании. В таких случаях надо просто всё бросать, садиться в машину или самолёт, особо не задумываясь, куда ехать, и просто бежать и бежать, всё дальше и дальше, чувствуя как каждая следующая сотня километров приносит освобождение от пут монотонного бытия, от потока постоянных, во многом не тобой придуманных, дел, которые в их ежедневной рутине уже перестают казаться важными, и даже вообще значимыми.
  
   Уже при первом торопливом обсуждении Флорида и страны Карибских островов, как места бегства, отпали сразу. Всё это представлялось слишком предсказуемым, очень знакомым, излишне комфортным и малособытийным. Ехать на север, чтобы провести дней десять на лыжне в каком-нибудь волшебно замороженном лесу, было уже поздно - робкая весна, всё ещё не в силах побороть зиму, тем не менее пробралась далеко на север и там затаилась, готовая в любую минуту начать разрыхлять и напитывать тяжёлой весенней влагой постепенно оседающие покровы снега.
   В голове мелькнуло слово "Колорадо", и вот я торопливо посылаю письма по электронной почте смотрителям национальных и местных парков, изучаю карту, составляю список достопримечательностей, и хоть примерно набрасываю возможный маршрут. И моему застоявшемуся воображению живо представляются горы, сплав на байдарке, походы по горным тропам ... Увы и ах! Жизнь, а именно климат в этом месте, с ухмылкой разрушают план придуманных мною мероприятий. В Колорадо ещё просто холодно. И даже смотрители в парках, для которых нулевые температуры, по-видимому, не являются предметом заботы, намекают, что надо одеваться теплее. Но мы всю зиму одевались тепло! Ехать в Колорадо, чтобы продолжать заниматься тем же самым, как-то не хочется. А, кстати, что там дальше на запад?.. Аризона! Вот там уж точно не надо будет носить зимнюю шапку. Всё, едем! Куда, что мы там будем делать?.. Да какая разница!
  
  
  
  
  

Перелёт

  
   Отъезд из дома больше походил на бегство. Вечером предыдущего дня мы с Валей быстро собрали вещи, в основном заботясь о документах. Решили, если что забудем, купим на месте. Чуткий сон, каким он бывает накануне поездок, когда надо вставать рано утром, был прерван попискиванием будильника наручных часов. Пошатываясь, ещё окончательно не проснувшись, бреду в ванну, и минут через пятнадцать мы уже готовы. Я выглядываю на улицу. Занимается тихий рассвет. День обещает быть солнечным. На проезде уже стоит такси, а пожилой сухопарый водитель, почти старик, направляется к двери дома. И, как обычно бывает со мной в таких случаях, время побежало. Ребята поднимаются, чтобы нас проводить, и через минуту снова уснуть глубоким утренним сном молодости. Мы едем по пустынным утренним улицам, потом по хайвэю, ведущему в аэропорт, разговариваем о пустяках с водителем. Потом обеспокоиваемся, не забыли ли у порога сумку, и километра три вместе с водителем по деталям восстанавливаем процесс посадки. Он готов немедленно развернуться и ехать обратно, но потом общими усилиями, призвав на помощь утренние крупицы здравого смысла и остатки самообладания, мы всё-таки приходим к выводу, что сумка, скорее всего, в багажнике.
   Навстречу поплыли высокие стены, ограждающие четыреста девятый хайвэй, которые некогда, в незапамятные времена, возвели строители теперь навсегда исчезнувшей страны. Её территорию отныне занимает другое государство, которое, по странной иронии судьбы, имеет такое же название, но очень мало общего с той страной. Ещё живы люди, жившие там, но страны давно уже нет. Странно, что мне приходится жить в исчезающих странах; исчезающих на моих глазах. Я жил в стране, которая называлась Советский Союз, но её совместными усилиями уничтожили враги, дураки, предатели, пробравшиеся к власти, люди, имеющие менталитет паразитов или просто неумные и алчные до патологии (хотя, алчность сама по себе уже есть извращение). Там так же есть люди, которые жили в той стране, но самой страны уже давно нет. Да и люди эти поменялись - живя в другой стране, сложно, если не невозможно, остаться прежним, сохранить свою суть. Страна исчезла. Навсегда, необратимо, и следы её существования торопливо заметаются, замазываются, повылазившими из непонятно каких тёмных закутков и щелей, новыми калифами на час, без роду и племени, торопливо дорвавшимся до власти, наконец-то забравшимися в кормушку, с ногами, издавая сладострастное причмокивание.
   Там, в той стране, было нездорово. Были проблемы, и проблемы серьёзные. Но их можно было решить, не уничтожая страну, и многие люди знали, как именно. Но возобладали те, кто рвался к власти, любой ценой, в том числе за счёт разрушения страны, продав её с потрохами чужому дяде. Всё было направлено только на разрушение, и слабые голоса разума заглушались этой оголтелой сворой, почуявшей возможность безраздельной власти, отдавшей им страну и её народ на растерзание. А такие умеют только уничтожать созданное другими, но не созидать, и время более чем убедительно подтвердило эту старую истину. А ломать просто, тут много ума не надо.
   И вот теперь какой-то, пока едва уловимый, дух разрушения прежнего уклада жизни витает и над этой страной. Не так зримо, не так быстро, но неотвратимо, как будто огромная машина с бездушно постукивающим, чудовищной силы мотором движется и движется, не разбирая дороги, подминая под себя всё встречаемое на пути.
  
   Я столько раз ездил по этой дороге!.. В голове мелькает какое-то удивление - не может такое продолжаться так долго, здесь что-то не так. Эта цепочка должна прерваться, её конец просто обязан быть уже где-то рядом! Я так долго и так безразлично был частью этого окружения, в такой же степени равнодушного ко мне, как и я к нему, что в какой-то момент я должен был отвалиться от него душой, как трухлявый сук отваливается сам по себе от засохшего дерева. Ушли в небытие авиакомпании, на самолётах которых я много раз летал, но теперь уже мало кто помнит их названия; разрушены терминалы аэропорта, и на их месте построены новые, а я всё езжу и езжу туда по той же самой дороге, которая с годами становится разве что более загруженной и неудобной.
  
   В аэропорту американские таможенники отбирают у нас несколько яблок, завезённых сюда из той же Америки. Я сам, своими руками, должен выбросить их в мусорный бак. Выбрасывать еду неприятно. И даже не потому, что она пригодилась бы в самолёте, где давно уже не кормят, но просто как-то внутри поднимается протест против этого расточительного западного варварства. Всё ещё раннее утро. Мы плетёмся по длинному коридору терминала к своим "воротам" - выходу на посадку. Первые лучи солнца несмело освещают взлётное поле, окрашивая в розовые оттенки и самолёты, и аэродромную технику, и подсобные сооружения. Опять приходит это ощущение привычности. Столько времени проведено в этом крыле терминала в ожидании начала посадки, или задержанных рейсов, когда они откладываются час за часом, а время как будто умерло, исчезло, и кажется, что это ожидание будет длиться вечно.
   Наваждение, к счастью, на сей раз длится недолго. Я привычно укладываюсь на скамью, во весь рост, пока это ещё можно сделать благодаря небольшому количеству пассажиров, и засыпаю. Сон неглубокий, но это всё-таки сон. В нём мешается недавняя явь, с тревожным чувством вплывает полоса мчащейся навстречу дороги, раздаются какие-то звуки, потусторонние голоса, но как-то я понимаю, что вся эта ерунда просто сон, и не обращаю внимания, продолжая пребывать в состоянии сладостного забвения.
   Валя, прогулявшись для разминки по терминалу, возвращается к началу посадки, и прерывает мой недолгий уход от действительности. Я ещё какое-то время продолжаю лежать на скамье с подложенными по голову рюкзаком и её курткой, без особой охоты возвращаясь в действительность. Склонив голову на бок, просто так разглядываю пассажиров, послушно выстроившихся в очередь на посадку согласно номерам каких-то таинственных групп, указанных в билетах. Ну что ж, пора и нам примыкать к этому подотряду трудящихся.
   Пассажиры в проходе самолёта передвигаются медленно. Сдвинувшись на полшага, я опять утыкаюсь в спину впереди идущего, и мы терпеливо ждём, когда очередной пассажир, добравшись до своего места, пристроит вещи. Сумки и небольшие чемоданы с усилием, порою ожесточённо, упихиваются в верхние багажные отделения. Справившись с нелёгкой задачей, иногда с помощью или доброжелательных, или слишком нетерпеливых попутчиков, пассажир облегчённо вздыхает, встряхивается, оправляется, и с чувством выполненного долга втискивается в свое кресло. Ещё толком не усевшись, и продолжая ворочаться на сиденье, он начинает торопливо разворачивать газету, прихваченную в аэропорту или у входа в самолёт. Мне непонятно, к чему такая спешка, но я не ищу ответа на этот вопрос.
   Пассажиры первого класса, которых запускают в самолёт первыми, уже освоились на своих местах. Кто читает газеты, кто наяривает какую-нибудь бизнес-прелюдию на клавиатуре переносного компьютера. Некоторые читают напечатанные странички. Кто-то ничего не делает, а просто сидит себе без напряжения, без всяких мыслей в голове. Я вспомнил, как недавно знакомый в разговоре подчеркнул, что он летел куда-то на конференцию первым, или иногда ещё говорят, бизнес-классом. Ну, летел и летел. Есть деньги и желание - летишь. Нет - не летишь. Сейчас мы летим в Чикаго, где потом пересядем на самолёт в Феникс. Весь полёт - один час. Какая разница, каким классом лететь? Меня никогда не привлекала такого рода исключительность, но для многих полёт бизнес-классом, это символ принадлежности, пусть хоть и мнимой, к чему-то элитному, особенному. Глупо... Глупо-то глупо, но сколько народа приняло этот стереотип и живёт с ним. Деньги не значат в жизни столько, сколько им сегодня придаётся значения.
   Я внимательнее приглядываюсь к лицам пассажиров бизнес-класса. Лица могут сказать о многом, надо только немного попрактиковаться их читать. В общем-то, обыкновенные лица. Примерно половина, может чуть больше, говорят о повышенной энергетике их владельцев, четверть пассажиров способны на концентрацию выше средней. Остальные - заурядные люди. То, что у этих есть деньги, следствие удачного стечения обстоятельств или передалось по наследству, сами они к своему благосостоянию руки не прикладывали. Конечно, картина упрощённая, но это то, что я могу понять за несколько секунд, пока мы двигаемся мимо их кресел.
  
   Наконец пассажиры все на месте, пристёгнуты ремнями, и самолёт начинает выбираться на взлётную полосу, негромко подвывая двигателями. Колёса постукивают по стыкам аэродромных плит, за окном проплывают постройки терминала и самолёты, уткнувшиеся в кажущимися мягкими выходы-нахлобучки; появляются в поле зрения и пропадают покрашенные светлой серой краской наклонные коробчатые переходы, ведущие от самолётов в здание аэропорта. Вот взлётная полоса. Самолёт выруливает на неё и, не останавливаясь, с взревевшими двигателями, начинает разгоняться. Отрыв от полосы, и земля сразу начинает стремительно удаляться, а за окном, всё шире и шире, в дымке, разворачивается панорама огромного города. Полетели...
  
   Бескрайняя поверхность озера далеко внизу, до этого распростёршаяся от одного края горизонта до другого, обрела, наконец, границу, которая начала медленно, чуть заметно, продвигаться вдоль поля зрения иллюминатора. Подлетаем ... Окрестности Чикаго появились задолго до самого города. Небо безоблачное, было интересно разглядывать сверху игрушечные домики, какие-то не то глиняные карьеры, не то подготовленные к застройке площадки, было видно много или прудиков, или маленьких озёр. Самолёт закладывал вираж за виражом, заходя на посадку с суши. Мелькнули знакомые очертания центра города, и рядом с Сиэрс-Тауэр, тёмной, угловатой, чисто функциональной и вообще-то несимпатичной башней (долгое время самое высокое здание в мире), я успел разглядеть высотное здание, в котором сам несколько месяцев делал проект. Однако душа при этом не шевельнулась даже на микрон, настолько всё это осталось в прошлом.
   Аэропорт О'Хара, похоже, ни в чём не поменялся. В терминале, откуда вскоре вылетал наш самолёт в Феникс, всё было на том же самом месте. Внутри опять поднялось чувство узнавания, когда одна и та же картина надоедает уже до чёртиков, и дорого бы дал, чтобы избавиться от возможности лицезреть её вновь и вновь. Вот на этой скамье, обтянутой светло-бурой искусственной кожей чуть салатного оттенка, я лежал как будто вчера, ожидая задержанный рейс. За окном тогда медленно занимался рассвет, а в голове крутились какие-то не самые весёлые мысли о своей жизни и о жизни вообще. "Судьба людей швыряет как котят..."
   Я побыстрее отвернулся от мебели, за одно мгновение поднявшей в моей излишне нежной душе столько эмоций и ненужных воспоминаний, и мы отправились дальше по коридору терминала. Нашли пустой отсек недалеко от выхода на посадку нашего рейса, и со вкусом, насколько это возможно, расположились провести оставшиеся до вылета минут сорок. Там было хорошо. В большие окна весело светило яркое весеннее солнце. Рабочий аэропорта, молодой парень, безмятежно и весело говорил с подружкой по сотовому телефону. Мы купили какие-то бутерброды, питьё, подвинули поближе к себе столик, и не спеша начали завтракать, поглядывая в окно и лениво почёсывая языки на тему путешествий вообще и дежурно промывая косточки канадской авиакомпании. Её рейсы часто задерживаются, а то и вообще отменяются, зато потом они могут запихать пассажиров с двух, а то и трёх рейсов, в один самолёт. Из-за боязни напороться на очередную гадость с их стороны, мы летим с пересадкой на самолётах Американ Аэролайнс.
   В конце завтрака меня посетила свежая идея попытаться получить место в ряду с выходом - там больше места для ног, да и лететь теперь больше трёх часов, имело смысл позаботиться об удобствах. Высокая приятная женщина с классической африканской фигурой, созданной природой для жизни в пустыне, но по стечению обстоятельств живущей в ветреном и переменчивом климате Чикаго, отнеслась к моей просьбе просто душевно. Ряд с выходом был занят, но она переделала билеты для нас двоих в ряд с тремя креслами. И то хлеб. Но через несколько минут меня нашёл пассажир, и сказал, что она просит подойти к ней. Стоящие в очереди было возмутились, но я объяснил ситуацию, и на палубе снова воцарилось спокойствие. Оказалось, что она путём каких-то манипуляций нашла места в ряду с выходом. Слова благодарности были в большой мере подкреплены светом признательности, которым осветилось моё наконец-то проснувшееся лицо.
  
   Перелёт до Феникса прошёл спокойно. Я посмотрел распечатанные листки о достопримечательностях Аризоны, найденные в Интернете перед самым отъездом. Похоже, нам будет чем заняться. Для начала мы запланировали поход в ботанический сад с растениями пустыни.
   Уже на подлёте к Фениксу по пейзажу как-то почувствовалось, что мы прилетели в пустыню. Голые коричневые горы, вырастающие прямо в городе и по его широко разбросанным окраинам из безбрежной плоской равнины, скудноватая растительность, и какое-то ощущение сухости воздуха (хотя как можно это почувствовать сидя в самолёте?), ещё до выхода из аэропорта создали ощущение жаркой и сухой местности. И когда мы вышли из здания, перед этим моментально получив свой багаж, это ощущение тут же подтвердилось. Было жарко и сухо, и растительность выглядела небогатой. Забегая вперёд, скажу, что через день-другой глаза как-то привыкли, и уже не замечалось этой пустынной скудости. Потом, мы прилетели весной, и в эти дни распускались и зацветали многие растения, что тоже помогло сгладить это первое впечатление.
  
   Современные аэропорты построены так, что прокат машин расположен отдельно, и главный аэропорт Феникса не исключение. Добираться туда надо на аэропортовском автобусе, который крутит по городу минимум минут десять, прежде чем приехать на место. Потом, народ прибывает партиями, и часто приходится стоять в очереди, хотя обычно обслуживают несколько человек, и довольно быстро. Поэтому часто не имеет смысла заказывать машину прямо в аэропорту, а если позволяет время, лучше брать её в городе, но так, чтобы возвращать в аэропорт. По цене это выходит раза в два дешевле, и дело не то чтобы в деньгах, но платить в два раза больше за то же самое против моего здравого смысла, тем более что наш пункт проката по дороге к месту, где мы решили остановиться.
   На выходе мы увидели небольшой автобус, что-то вроде маршрутного такси, и выяснили, что он довезёт нас до места. Особо я не торговался. То ли мой вид создал впечатление, что выжать из меня лишний доллар будет не просто, то ли у водителя не было времени, а то и вообще привычки, торговаться, но только я понял, что цену нам сразу сказали приемлемую.
   Кроме нас, было ещё двое пассажиров. Приветливая женщина, местная учительница, уже на пенсии, расспросила нас, кто такие, рассказала, куда можно сходить. Но как мы потом выяснили, знания её на этот счёт были скудные, хотя она прожила здесь двадцать лет. Американцы в большинстве своём нелюбопытный народ. Впрочем, теперь он, похоже, нелюбопытный во многих местах, где интересы заземлёны в основном на материальные, даже не ценности, а атрибуты. Современному капитализму, да и вообще любым властителям во все времена, нужны не мыслители и деятельные натуры, а потребители и послушные работяги, а раз так, то и результаты должны быть примерно одни и те же. Что и имеем. Вторым пассажиром был коренастый, крепкий, но уже оплывающий мужчина средних лет, который занимается организацией лошадиных бегов по всему миру, куда пригласят. Он постоянно в разъездах, но для себя лично ничего лучше Феникса не видел. Хотел бы я знать, почему. Его объяснения не выглядели убедительными. Район, где он живёт? Не-е ... Не покупаю.
   Иногда бывает, что комбинация солнца, голубого неба, и какого-то интересного ракурса с дороги и окружающего пейзажа порождают пронзительное, щемящее чувство чистоты и тихой глубокой детской радости; невинной тайной прелести, когда вся душа вдруг сладко обмирает и вся живёт этими мгновениями светлого искрящегося чуда. И такое состояние пришло, когда мы ехали от аэропорта. Длилось оно минуты, но его глубина и свежесть ещё долго жили радостным фоном на протяжении поездки. За окном мелькали виды достаточно узнаваемого южного города с малоэтажной, в основном даже одноэтажной, застройкой.
   Было интересно узнать мнение наших спутников об экономике. Оказывается, кризис для них ощутим вполне реально. Сокращаются рабочие места в публичном секторе, в том числе в образовании. Но жить можно. Водитель работает в печатной мастерской, а в выходные подрабатывает на этом маршрутном такси. Крутится народ как-то. Это по-американски - не сетовать, а делать дело. Меняется и это отношение, и всё больше в стране любителей покричать, а не работать, но здесь, в глубинке, это распространённая, и даже доминирующая, жизненная позиция - делать дело, как-то выворачиваться, и считать это нормальным. Да оно и в самом деле нормально - надеяться на себя, а не на доброго дядю. Нет их, добрых дядей. И никогда не было.
  
   Наша машина, белая Импала, была уже на стоянке. Это в общем-то ширпотребовская, но большая машина. Меня в ней интересует более-менее комфортная подвеска, много места внутри и довольно мощный двигатель, что немаловажно на горных дорогах и на высоте. И, конечно, послушное рулевое управление. Когда крутишь руль на горных серпантинах, хочется, чтобы твои намерения побыстрее доходили до колёс.
   В офисе большая фотография, по размерам больше похожая на картинное полотно, представляла стоящего перед нами владельца проката на гольфовом курсе, с партнёром. Вид, открывавшийся за ними, был великолепный. Сразу было понятно, какая страсть жизни крепче всего удерживает его на белом свете и в этом городе, для которого многочисленные гольфовые поля, куда можно приехать в любое время года, немалая статья дохода.
   Вся процедура оформления заняла меньше минуты. Мне показали, где расписаться, и тем дело закончилось. Во Флориде, в каком-нибудь Майами, где нам как-то подсунули битую машину, я был бы внимательней, но здесь чувствуется, что подвоха не будет; как во времена, когда я часто брал машину в Калифорнии. Норманн, хороший такой парень, просто ставил её на стоянку возле конторы, заходил ко мне, где я не глядя подписывал документы на машину, а он отдавал мне ключи и уезжал с приятелем.
   Машина оказалась новой. Нагретые на солнце обивка салона и панель издавали одуряющий запах. Пришлось раскрыть все окна, но жара особо не донимала. До заселения в гостиницу оставалось время, и мы решили запастись провизией. Магазин был тут же, рядом. И набор продуктов, и качество, как мы вскоре выяснили, и цены - всё это было в пользу американцев. Хотя весьма произвольная информация на этикетке о составе продуктов обратила на себя внимание. Сметана вроде неплохая, но какие такие "натуральные продукты" в ней, неизвестно. А при нынешнем развитии химии и биологии неплохо бы иногда знать, в каком месте по отношению к весьма расплывчатой границе "натуральности" находится то, что мы так беспечно заталкиваем в свои желудки.
   Знание, как известно, добывается в том числе и в сравнении, и отсюда, из продовольственного магазина в Аризоне, та страна, из которой мы приехали, выглядела не так чтобы уж сильно привлекательной. Но ведь жизнь штука многофакторная, и еда дело важное, но не единственное. Может, есть другие стороны, где Америка уступает, хотя, по большому счёту, для меня это не важно. Так, из любознательности и в плане познания жизни вообще такие вещи интересно отмечать, но не более. Увиденное нами не означает, что Америка такая замечательная страна, и что в ней всё хорошо. Есть проблемы, в том числе видимые даже туристскому глазу. Потом, каждому своё, у каждого свои критерии, что такое хорошо и что такое плохо. И тем не менее, со всеми вышеприведёнными оговорками, начинаешь получать более адекватное представление о стране, откуда мы прибыли. Есть о чём задуматься, в том числе о своём будущем.
  
  

Первое знакомство с городом и прочие мысли вслух

  
   Не знаю, как для читателя, а для меня есть разница, когда садишься за руль незнакомой модели машины и начинаешь двигаться по городу, в котором очутился первый раз в жизни. Не знаешь ни повадок местных водителей, ни города, ни в какую сторону тебе ехать. В машине, конечно, руль на обычном месте, тормоз тоже, но многие кнопочки и рычажки озадачивают. И как-то быстро обнаруживается, что зеркала надо подрегулировать, сидеть тоже неудобно, рычаг коробки передач между сиденьями, а ты привык, что он на рулевой колонке. А если дело происходит ночью и в дождь, то ситуация вообще становится смешной - правда, только для окружающих, самому обычно не до смеха, некогда. И вроде останавливаться не стоит, тем более что уже едешь по хайвэю, но ехать не очень удобно. И начинаешь на скорости сто десять километров в час, идя в плотном потоке, подстраивать зеркала, двигать и переконфигурировать сиденье. Поменяв кон- фигурацию сиденья, снова начинаешь подстраивать зеркала. А ведь ещё надо и на дорогу поглядывать, и указатели замечать. Карманный навигатор, джи-пи-эс, помогает как может, но самому тоже соображать надо. А ещё кругом местность новая, необычная для взгляда. И не обратить внимания на коричневые выжженные горы просто невозможно.
   Народ не то чтобы очень агрессивно ездит, но как-то неряшливо, что ли. Беспечно несколько. Машины в основном большие, а точнее огромные, типа Сабурбан, или Линкольн Навигатор, или такой солидный грузовик, и на полосе им тесно. А ещё если водитель говорит по сотовому телефону, то своей полосы ему вообще мало. А некоторых этих водителей не видать из-за руля. Нет, правда. Едет на таком монстре какая-нибудь девчушка, в боковом окне виднеется макушка её головки со школьной причёской, и вообще непонятно, как она дорогу видит. Хотя, судя по тому, как её мотает на полосе, она её скорее угадывает, ориентируясь по другим машинам. То ли полосы более узкие, чем я привык, то ли из-за того, что машины такие большие и широкие, и ещё к тому же полосу неохотно держат, но только не очень комфортно себя на хайвэе чувствуешь.
   Здесь быстро начинаешь понимать, что такое нефть для Америки, и почему она из-за неё готова на всё. Нефть, это кровь Америки. И они сами загнали себя в эту ловушку, уступив автомобильным предприятиям-монстрам те жизненные пространства, которые для их продукции в норме не предназначены, загубив железнодорожный и всякий другой общественный транспорт; создав чудовищно перекошенную в сторону нефти и автомобилей транспортную инфраструктуру. И эта гигантомания, когда по хайвэям ездят автомобили-чудища, с одним водителем, поражает своей нецелесообразностью и просто преступным разбазариванием природных ресурсов, когда в этом нет никакого смысла, кроме прибылей нефтяных и автомобильных корпораций; многие из которых, кстати, сегодня в весьма плачевном состоянии. Так зачем всё это было надо?! Не поверите, здесь, среди этих монстров, Тойота Фор-Раннер на дороге кажется скромным автомобильчиком. А ведь это отнюдь не маленький шестицилиндровый джип. Завидя его в потоке машин, Валя, развлекаясь, с жалостливыми интонациями, приговаривает: "Он такой маленький, такой бе-едный!".
  
   И вот едем мы первый раз по их сто первой фениксовской "петле", и одновременно проделываем всё, что я описал. То есть глазеем по сторонам, нажимаем кнопки на панели, знакомимся с машиной, слушаем своего "навигатора", обсуждаем его назойливые рекомендации, и обмениваемся первыми впечатлениями о городе и его жителях. И ещё я всё время то опускаю, то поднимаю стёкла, пытаясь найти такое их положение, чтобы и машина проветривалась, иначе из-за этого химического запаха в салоне дышать трудно, но и чтобы ветер не заглушал нравоучительный голос приборчика. А дорога поворачивает, направление ветра меняется, и в итоге задние стёкла у нас всё время так весело ездят то вверх, то вниз.
   Но наконец можно вздохнуть свободней - всё, съехали с хайвэя, проехав по нему километров двадцать пять. Улицы большие, широкие. Кактусы, с насыпанными между ними камнями, и другие растения, тоже из пустыни, судя по их небогатой тени. В общем, красиво смотрится, хотя в первый день чуть бедновато. А потом стало нормально восприниматься, я уже оговаривался на этот счёт. Человек, он ко всему привыкает. Правда, к плохому дольше.
   Покрутили туда-сюда, и вот перед нами наш гостиничный комплекс. Пальмы растут над небольшим административным зданием, в бассейне за кустами народ плещется, дети в весёлом крике заходятся, фонтан так дружелюбно верещит.
   Оформляют постояльцев здесь быстро. Фамилию назвал, твою заявку выдернули, кредитную карточку взяли, ткнули пальцем, где расписаться, сунули листочки с описанием окрестностей, скороговоркой сопроводили движение пальца по схеме, и так чувствуется, что до смерти надоело этой молодой женщине с простецкими повадками объяснять приезжим одно и то же. Быстрее бы от нас избавиться. А мы притомились с дороги, и нам тоже хочется к себе. Но в общем ничего, нормальная атмосфера. Всем участникам мероприятия всё примерно одинаково "по барабану", но баланс держат, и без всякого напряжения. На прощание я на этот счёт что-то пошутил; мой английский поняли, и добродушно рассмеялись.
  
   Вообще, надо сказать, меня там понимали, в смысле что я говорю, и, по-моему, ни разу не переспросили, хотя я остаюсь при своём невысоком мнении о моём произношении. В Канаде мне заметно труднее общаться. Порой ну так приходится напрягаться, чтобы угадать (о том, чтобы понять, и речи быть не может), что мне пытаются сказать. Они меня не понимают, а я их. Но всё равно разговариваем как-то, хотя это общение больше похоже на самоистязание. Иногда мне кажется, что если бы собеседник говорил на своём родном диалекте китайского языка, а я на русском, мы бы примерно также поняли друг друга, потому что фактически общение идёт на уровне жестов, догадок, намёков, контекста самой ситуации. Мне трудно настаивать на этом, но думаю, что в процессе такого "разговора" таинственным образом открываются телепатические коммуникационные каналы. Иначе невозможно объяснить тот факт, что каждый в итоге получает примерно ту информацию, которая ему нужна, и одновременно эту непомерную усталость после разговора. Ведь всем хорошо известно из фантастических рассказов, что телепатические сеансы вещь крайне энергоёмкая.
   Так что в плане общения вся поездка оказалась сплошной праздник. Близко к тому, как если бы я приехал в Советский Союз восьмидесятых годов, где кругом все говорят на "дороссиянском" русском языке.
   Насколько же важно без труда понимать речь окружающих, понимать полностью, со всеми многообразными оттенками и подлежащим культурным, социальным и событийным контекстом! Дорого бы я дал, чтобы жить в такой среде. Но её нет, теперь уже нигде. А вместо этого живёшь в северном Вавилоне, где как в калейдоскопе перемешаны осколки жизненных укладов самых разных народностей, самого разного уровня развития и специфики. И, кстати, рядовому жителю строго настрого предписывается считать их не только абсолютно равноправными (что можно принять без возражений), но также равными, с чем уже сложно согласиться, имея хотя бы минимальные мыслительные способности. А с другой стороны, понятно, что такой простой рецепт предписан для того, чтобы держать весь этот муравейник под контролем. Но любые решения хороши только тогда, когда они адекватны реальной действительности. А в данном случае этого нет, и потому населению этой страны, если пользоваться химической терминологией, никогда не стать раствором, а теперь даже суспензией, но на деле нерастворимые друг в друге компоненты уже давно расслоились и существуют как отдельные образования и целые слои. И думаю, что эта тенденция будет только углубляться.
   Я почему сделал такое длинное отступление на этот счёт, говоря, казалось бы, об Америке. Дело в том, что и там наблюдается похожая картина, и даже состав основных участников похож. Такие группы людей по сути являются инородным телом, плохо совместимым (а то и совсем несовместимым) с традиционным американским социально-государственным устройством и американскими ценностями. В этом смысле официально насаждаемая американская идентичность, вкупе с американской простоватостью, оказывают им всем плохую услугу, трансформируя страну во всё более неустойчивое образование. И хотя, конечно, это их проблемы, надо признать, аукаются-то они по всему миру! Уж больно большая страна и чересчур активная для своего не совсем адекватного представления о мире и о том, что им на самом деле движет, помимо страсти к наживе и доминированию.
  

Место обитания

  
   Я до сих пор не могу найти эквивалентное слово на русском языке, чтобы точно передать суть этих гостиничных комплексов. С одной стороны, гостиница, с другой стороны, как бы место отдыха. Понастроили штук десять трёхэтажных домов, в каждом примерно по двадцать квартир, добавили бассейн, спортивный зал, маленький кинотеатр; конечно же, гольф-курс, огородили забором, и готово. Заезжай и живи. Квартира большая, да ещё коридоры наискосок проложены. Мы так немного поплутали, как крысы в лабиринте в известном кибернетическом эксперименте, и вскоре перестали путать двери. Что, впрочем, не должно особо удивлять - крысы тоже справляются с этой задачей. Валя быстрее освоилась, а я несколько раз промахивался мимо прачечной, попадая в кладовку. Гостинице (условно будем называть эту форму гостеприимства гостиницей) года два-три. Качество строительства неплохое, но следы спешки проглядывают. Чувствуется, строили бегом. Самое время было, деньги рекой текли, строители "рвали когти" так, что, наверное, пыль столбом стояла.
   Разумеется, первым делом кухню обживаем. Я из машины вещи и продукты таскаю, Валя у плиты орудует. Не успел вещи перетаскать, а на плите уже аппетитно гречневая каша пробулькивает, в сковороде брокколи с яйцами жарится, и такие волнующие душу съедобные ароматы в воздухе разносятся. Мы же голодные с дороги! Я тоже свою лепту вношу. Салат порезал, фрукты помыл, на стол всё стаскал, и в завершение достал из привезённых запасов пластиковую коробку из-под сыра с квашеной капустой. Совсем хорошо стало, почти как дома. Сели за обеденный стол, на нём букет из цветов пустыни (удобное дело, между прочим - поливать-то его не надо!), салфетки, над столом люстра. Нормально. Особой роскоши нет, да и зачем она, но всё что надо есть, всё новое, чистенькое, опрятное. Что ещё нужно? Мне так больше ничего. Поели с аппетитом, и хотя стол был собран на скорую руку, получилось неплохо. В общем, живём!
   После этого позднего обеда отправились по окрестностям. На широких прямых улицах - пустота, даже машин нет. Возле бассейна ещё какая-то жизнь слышится, ребятишки по-прежнему кричат, но чуть подальше вообще никого. Это окраина Феникса, точнее, даже отдельный город со своим административным управлением, который за последние годы строительного бума расстроился и превратился в фешенебельное место с дорогими гостиничными комплексами, ресторанами, магазинами, и тем приобрёл известность не только среди местных жителей, но и далеко за пределами Аризоны.
   Кактусы на улицах растут, многие цветут. Валя вспомнила, что когда у них на работе кактус зацвёл, так из других отделов посмотреть приходили. А здесь они все цветут! Между кактусами камешки насыпаны. Но что обратило на себя внимание, это обилие финансовых компаний, которые, судя по названиям, готовы были давать деньги направо и налево. Разумеется, рядом адвокатские конторы. Почему в прошедшем времени? Судя по объявлениям, что сдаётся офисная площадь, многие из них или закрылись, или резко сократили масштабы раздачи дешёвых денег. Причём площади сдаются огромные, мы видели немало объявлений о сдаче от семи до четырнадцати тысяч квадратных метров. Это сколько же народа там сидело! Офисные здания все малоэтажные. Хотя проекты довольно типовые, но всё новенькое, с иголочки. Представляю, как тут жизнь кипела ещё совсем недавно!
  
   Проходили по окрестностям до сумерек, испытывая интересное ощущение удалённости от дома, и одновременно как бы ещё не вжившись в новую окружающую среду. Многое вокруг смотрелось диковинкой. И эти тёмно-коричневые в закатном свете горы, окружающие город, и пустынная растительность, и даже сам воздух, сухой, с порывами ветра, не приносящими прохлады, напоминали каждое мгновение о своей инородности и самобытности. Последняя фотография, сделанная уже в сумерки с моста над пустынной шоссейной дорогой, с видом недалёких гор, возвышающихся, но не доминирующих, за окраиной города, в какой-то мере передаёт это ощущение.
  
   ... Конечно, самолёты, конечно, несколько часов лёта, и всё равно на ум приходит слово "странники", которое в данный момент наиболее правильно описывает эти ощущения. Интересно, а если вот так всё время путешествовать по свету?.. Наверное, нет... Хотя, постой! Ведь было у меня такое, и не раз! Помню, уже на выходе из похода, когда, казалось, уже досыта находились по горам, глянули мы с Колей друг на друга, и без слов поняли один другого. А куда, собственно, нам торопиться? Давай залезем вон на то седло, поставим там палаточку, и просто посидим у костра на горе, глядя на заходящее солнце и девственно непорочную весеннюю горную долину. И мы по-детски радостно рассмеялись и решили, что да гори оно всё синим пламенем, ну задержимся ещё на пару дней, съедят нас, что ли, на работе. И мы залезли на это седло, и всё было так, как я ожидал - хорошо. И я никогда не пожалел об этом решении, хотя кто-то скажет, что это было уж больно по-детски. А что, по-детски разве всегда плохо?
  
  
  
  

Ботанический сад

  
   Заполучив в своё распоряжение три часа сдвига во времени, мы проснулись ни свет ни заря. Прогулявшись бодрым шагом по пустынным улицам, освещённым косыми лучами восходящего солнца и пересекаемых длинными тенями, сфотографировав десяток-другой кактусов с разного ракурса, и кое-где себя рядом с ними, для отчёта, мы вернулись в гостиницу и энергично приступили к приготовлению завтрака. Хотя, употребляя местоимение "мы", я несколько грешу против истины, поскольку на кухне в основном хлопотала Валя, а я разбирался с местонахождением ботанического сада. Введя его координаты в Джи-пи-эс, я на всякий случай сориентировался по мелкой карте, взятой в аэропорту. Получалось, что ехать не так уж близко. Большой город Феникс, однако!
   Электроника нынче ненадёжная. И производят её где-то далеко-далеко, где рабочая сила (ну и словосочетание!) дешёвая, и затраты на её производство (я имею в виду и электронику, и рабочую силу) норовят свести до минимума, что в совокупности и лишает электронику такого понятия, как качество. Этот приборчик у нас третий за полтора года. К слову сказать, по возвращении и он сломается, не протянув в общей сложности и трёх месяцев. Просто перестанет включаться, и всё. А что вы хотите, когда всё подчинено одной, но пламенной страсти - больше денег, любой ценой! За счёт качества, за счёт количества, здоровья, упадка технологической, да и общей, культуры, качества образования, уровня государственного управления, перекосов в экономике, и чего только не. В общем, за счёт чего угодно, но денег, денег! И побольше, побольше! А потом власти! И тоже столько, чтобы ну никому другому не досталось, ни крошечки! Всё нам! Что делать с деньгами и властью эти люди не знают, но это и не важно. Для них это и есть конечная цель. И такая зараза эти паскудные, почти животные, устремления, что мало кто остаётся неинфицированным. И летают и множатся эти вирусы по городам и весям, каждый день воспроизводясь в огромных количествах на страницах газет и журналов, вываливаясь агрессивными ордами с экранов телевизоров, лезут в уши то сладкоголосыми, то понукающими рекламными сообщениями.
   Интересно, да? Пишу об Аризоне, а соскочил на потребительство и культ денег. Хотя Аризона, надо сказать, в этом отношении более благополучный штат по сравнению с югом Флориды, где латиноамериканцы на свой лад продают души Золотому Тельцу, или Нью-Йорком. Здесь такого давления, как на Манхэттене, не чувствуется. Народ держится ближе к жизни и её простым радостям, которые и делают жизнь гармоничной и полноценной.
  
   До чего же хорошо, предварительно основательно проголодавшись, усесться за стол с простой, но свежеприготовленной, вкусной и свежей едой, от которой мы в Торонто несколько отвыкли, несмотря на все наши усилия хоть как-то компенсировать посредственное качество тамошних продуктов. Завтракаешь, зная, что тебя не ограничивают ни время, ни спешные дела, и что не толкает в спину что-то такое, чему и описание-то трудно придумать, но не даёт оно побыть в этом самом настоящем мгновении, а двигает и двигает всю жизнь вперёд, дальше и дальше. Сомерсет Моэм хорошо описал это чувство по отношению к себе в труде "Подводя итоги", умной и спокойном книге, которая, кстати, будучи раз изданной, по-моему, так ни разу и не переиздавалась с тридцать восьмого года на английском языке. Русский перевод неплохой, но такие книги лучше читать в оригинале. Моэм порой рассуждает о материях достаточно тонких, и даже хороший перевод иногда не в силах передать всю гамму оттенков. Качественная мыслительная продукция штука тонкая.
   Полоса отчуждения хорошая вещь! Перемены нужны человеку, как, впрочем, и любому живому организму. Жизнь вообще устроена осцилляциями, хотя многие и пытаются увидеть в этом циклы. Но, увы и ах, "в одну реку нельзя войти дважды", и, поверьте мне на слово, Гераклит знал что говорил. Конечно, если "осцилляция" больше чем надо для нормального функционирования организма, или общества, то возникают проблемы, и даже катастрофы. Это всё равно что резинку растягивать. Перетянешь - лопнет. Так и осцилляция. Слишком сильная - не сможешь вернуться назад. Но в нашем случае, как мне кажется, особо опасаться такого оборота дел не стоит. И обратный билет уже есть, и дела никуда не исчезли, разве что отступили в тень ненадолго, дав передышку. Нет, в этот раз резинка точно не порвётся, вернёт на место. Не на то же самое (см. выше насчёт реки), но где-то близко. И всё же, всё же... Как хотелось бы когда-нибудь вот так собраться и, не оглядываясь, уйти за горизонт, не думая о возвращении!
  
   Утренние водители ведут себя чуть спокойнее, чем накануне. Этому помогает периодическое замедление всего потока. То ли народ ещё толком не проснулся, то ли отдохнувшие нервы не реагируют так чутко на обычные дорожные раздражители, но только едем более-менее мирно. Между монстрами-грузовиками и огромными джипами иногда отважно юркают небольшие, но, по-видимому, дорогие спортивные кабриолеты. Правильно, отвалил тысяч сто-сто пятьдесят за такое "спортивное" железо (где тут спорт, правда, я что-то не понимаю), и тащись за всякими "импалами" типа нашей. А у тебя под капотом триста лошадиных сил. Кто ж такое издевательство выдержит? Вот они и юркают под ногами, вернее под колёсами. Им, может, и неохота, и страшно, а приходится. Надо содержание подстраивать под форму. Раз уж ездишь на кабриолте, езди быстро! Диалектика. Правда, есть и грузовики, водители которых по ошибке, вероятно спросонок, сели не в свой обычный кабриолет. И так они ловко лавируют со своими некабриолетными габаритами между рядами, а то и через четыре ряда сразу, что оторопь берёт.
   ... Ах, да! Что это я, в самом деле! Аризона, ковбои, мустанги! Генотип упрямая вещь. Это у дрозофилы влияние окружающей среды через неделю в генотипе закрепляется, а у людей на те же пять-семь поколений больше времени надо. Ковбой, он и на грузовике ковбой.
   Пока я так не спеша рассуждал, настало время пробираться к выходу с хайвэя. И вот мы на городской улице. Широкая дорога, в три полосы в каждую сторону, после загруженного хайвэя кажется пустынной. Наша стайка машин, раз собравшись у светофора, долго катит на север, прежде чем мы отбиваемся от стада и поворачиваем на запад, куда нас настойчиво понукает голос приборчика.
  
   У входа в сад яркие стеклянные геометрические фигуры из переплетённых трубочек. Сами по себе они смотрятся цельно, но в окружении куда менее яркой природы, с её приглушёнными цветами, всё вместе воспринимается с каким-то ощутимым диссонансом. Яркое блестящее стекло и живая растительность слишком разные, чтобы создать гармоничное единение. Собрали бы они всё это стеклянное великолепие в двух-трёх местах в соответствующих композициях, обозначили бы чёткую границу, и нормально, цельно воспринимались бы эти затейливые изделия. Валя, независимо от пока молчащего меня, высказывает аналогичные соображения. Ага, не так уж я, видно, не прав. Как я уже говорил, своему вкусу я доверяю, но никому его не навязываю, и вообще предпочитаю помалкивать на этот счёт, если только не уверен, что могу разговаривать с собеседником на одном языке. О вкусах (хотя это весьма широкое понятие, во всяком случае, об их наиболее субъективной части), надо говорить осторожно, иначе могут быть задеты чувственные струны. А это такое место, где разум часто галантно предоставляет сцену эмоциям. И уж тогда развитие событий может свободно пойти по сценарию "горшок об горшок".
   Мы проходим в полусонный сад. Рано, и посетителей совсем немного. Тихое солнечное утро, безмятежно голубое небо, однако солнышко уже даёт о себе знать, и наши панамы совсем не лишние. Сразу у входа попадаем в царство кактусов. Мы бродим среди них в изумлении от обилия форм и размеров. Ну что я до этого знал о кактусах? Что они есть, и растут в горшочках. Конечно, я видел большие кактусы в фильмах, всё-таки я не до такой степени тёмный человек, но это разнообразие форм, от длинных тонких стеблей, усыпанных колючими шипами и взвивающихся на несколько метров, до бочкообразных и сферических творений природы - разумеется, тоже колючих - предстаёт для меня загадкой. "Как это всё могло появиться на свет?" - мучает меня вопрос. И мозг начинает работать, не в силах вынести эту неизвестность.
   Дело в том, что я уже третий год, как какой-нибудь одержимый изобретатель вечного двигателя, эпизодически занимаюсь вопросом, почему вообще растут живые организмы, какие такие фундаментальные механизмы, помимо известных биохимических, стоят за этими универсальными явлениями - размножением и ростом. Опубликовать такие результаты в научных журналах сложно, и в этом плане мои поиски (или происки, как на это посмотреть) ничем не отличаются от судьбы многочисленных непризнанных изобретений и изобретателей. В итоге я всё-таки опубликовал статьи в биологических журналах и две книги на эту тему, и продолжаю развивать это направление дальше. Интересные вещи открываются! Как говорил поэт, если правда оно, ну хотя бы на треть, то жизнь и мир, которые мы знаем, существенно более детерминированные явления, чем мы об этом думаем. Я вывел и математическое уравнение роста, и даже нашёл экспериментальные данные для амёб и других микробов, которые (не амёбы, я имею в виду данные) очень точно ложатся на теоретическую кривую. И теперь, глядя на кактусы, я пытаюсь собрать воедино свои знания, чтобы объяснить увиденное разнообразие форм. Довольно скоро я успокаиваюсь, и даже более того, начинаю испытывать чувство удовлетворения. Существование всей этой захватывающей кактусово-пустынной экзотики, среди которой мы петляем по извивающимся дорожкам сада, чудесным образом укладывается в рамки имеющихся знаний и моей гипотезы о причинах роста и размножения живых организмов. Я начинаю чувствовать ход их эволюционного развития, почему и как в итоге вот это растение стало таким, а не иным. Иногда о таком уровне понимания говорят "как печёнкой чувствую", и в данном случае это и происходит со мной. Первые часа два хожу по саду, поглощённый увлекательным процессом синтеза эволюционных сценариев для разных растений. А их тут множество! Но это занятие требует большого напряжения, и в конце концов организм, истощённый интенсивной умственной работой, отказывается истязать себя дальше.
   Где-то в подсознании закапсулировался вопрос о колючках, который я до конца пока не могу решить. Почему все растения такие колючие? Ответ на этот вопрос, а вернее подтверждение изначального предположения, окажется довольно простым, но оно придёт только через несколько дней, уже во время поездки в Таксон - город на самом юге Аризоны, совсем недалеко от границы с Мексикой.
   С западной стороны сада находится гора, поросшая столбовидными кактусами сагуаро, высотой до нескольких метров. Мы поднимаемся вверх по склону, но вскоре упираемся в ограждение. Однако и с этой небольшой высоты открывается интересный вид на город и виднеющиеся на его восточной окраине горы. Над городом повисло марево непонятного происхождения. Не хочется думать, что оно связано с выхлопными газами, но тогда встает вопрос, а с чем именно?
   Мы спускаемся со склона, ещё немного петляем среди цветущих растений пустыни. Весна, и потому почти все растения, что мы видим, цветут. Конечно, это не цветение средней полосы, где изобилие влаги произвело на свет пенные яблоневые сады, распускающиеся в неудержимом весеннем благоухании и томлении. Растения пустыни цветут более сдержанно, но гамма красок и форм у них богатая. На глаза попался плакатик с описанием пчёл. Оказывается, у пчёл видимый спектр смещён в сторону ультрафиолета. Они не видят красного цвета, наиболее длинноволновой составляющей нашего цветного мира, зато воспринимают ультрафиолетовые лучи, которые недоступны нашему зрению. Многие встреченные нами цветы именно красного цвета. Если пчёлы его не видят, тогда какую такую таинственную задачу решала природа, наделяя их этим цветом? Эта же информация о пчёлах породила другого рода соображение. Это я интерпретировал картинку о зрении пчелы в терминах положения и ширины спектра. На самом деле, там было просто сказано, что пчела не видит красного цвета, а видит такие-то цвета. Заметьте, о спектре ни слова. А ведь насколько легче истолоковать сам факт, имея понятие об электромагнитном спектре. Но тот, кто придумал поставить этот плакат (и хорошо придумал, кстати!), скорее всего, не имел понятия об этом. И это грустно, потому что отражает уровень общего образования, когда даже люди, специально занимающиеся этими вопросами, беспомощны за пределами своей узкой специализации. (Второй вариант, что они сами знают, но не допускают, что посетители могут иметь об этом представление, что тоже не здорово. Но это вряд ли.)
   Да, много интересного в природе. Всё имеет объяснение, но многого мы просто не знаем. И люди, в силу их устройства, начинают заполнять этот вакуум знаний всякими домыслами и небылицами, придумывая сверхъестественные силы, духов, и всякую прочую чертовщину. И до того иногда распаляют их воображение все эти сказки, что они начинают им сами верить, заблокировав элементарный здравый смысл. И какой только чертополох не произрастает на этой гнилой почве...
   Следующий закуток посвящён жителям пустыни, индейцам. Уровень развития их культуры скорее обескураживает. А с другой стороны, в таком климате выжить, уже достижение! Чтобы развиваться, нужны ресурсы и нужны стимулы. С ресурсами у них явно проблемы, давались они дорогой ценой, что ни возьми. Простую палку сделать, надо кактус сагуаро разделать, чтобы из его ребра получилась эта самая палка. А эти кактусы, я сам пробовал, как железные, до того твёрдые. Влаги в пустыне мало, кактус высотой сантиметров восемь в горшочке растёт два года. Сагуаро может расти лет двести, до того ему отпущен местным климатом скудный рацион. Зато долго живёт! Обилие питания, будь то люди или животные, вообще ускоряет жизненный цикл. Известно, что мыши, да и собаки, если кормить их полноценно по качеству, но ограничивать в количестве, в итоге живут дольше, чем их вечно сытые собратья. В общем-то, понятно, почему. А всё равно приятно лишний раз получить подтверждение своим догадкам, и как-то по иному, под другим углом зрения, взглянуть на известное явление, на сей раз с эволюционной точки зрения. Так оно и бывает с приобретением знания - дополняется оно новыми и новыми деталями, когда в какой-то момент вдруг возникает качественно новое понимание предмета. И, опять же, всё это в полном соответствии с законами диалектики, в данном случае трансформации количественных изменений в новое качество. Ну ладно, здесь я могу надолго усесться на своего любимого конька и распугать моих и так немногочисленных читателей. Так что давайте лучше продолжим экскурсию по саду.
   Солнце уже припекает во всё свою аризоновскую прыть, и мы невольно стараемся двигаться в тени, там, где она есть. Рассматриваем незатейливую технологию индейцев, и моё воображение, по-видимому подогретое солнцем, живо рисует их трудную жизнь. В Сибири и на Дальнем Востоке, откуда мои предки, природа тоже суровая, но по мне лучше сорок градусов мороза и снег по пояс полгода, чем сорок градусов жары. В снегах я уж точно не пропаду, несколько поколений моих предков хорошо подготовили для этого, снабдив всем чем надо, чтобы припеваючи жить и среди бескрайних просторов Сибири, и чувствовать себя как дома среди лесов и гор Дальнего Востока. (Интересно, что и дрозофиле надо несколько поколений, чтобы закрепить реакцию на более холодную среду в генотипе. Хотя, конечно генетическая информация не одна отвечает за адаптационные процессы, и первая линия поддерживается эпигенетическими и другими механизмами.) Восприятие мороза вообще связано с психологическим настроем. Я мог спать на улице до двадцати градусов мороза, более низкие температуры просто не пробовал. Главное, чтобы спина не промокла от тающего под ней снега, надо что-то подстелить. А постоянная жара, это я не знаю. Хотя, опять же, на службу в жаркие регионы тоже предпочитали набирать сибиряков, они легче адаптируются.
   И всё равно, климат не один фактор, определивший уровень цивилизации индейцев. Когда я вижу, как жили индейцы в девятнадцатом веке, и припоминаю, как три - пять тысяч лет назад (в зависимости от выбранной хронологии) на Крите уже возводили трёхэтажные дома с санузлами, по Средиземному морю рутинно плавали корабли, обеспечивая регулярную торговлю во всём Средиземноморье, я не могу не сделать кое-какие выводы о значении генотипа.
   Считается, что индейцы пришли в Америку двумя основными потоками. Около сорока тысяч чет назад через то место, где сейчас Берингов пролив, которого тогда не было, и пройти из Азии в Америку можно было посуху. Вторая, существенно меньшая миграция, произошла во время обледенения около десяти тысяч лет назад, когда уже пришли люди из Европы, двигаясь вдоль ледяной кромки льдов через Атлантический Океан, и питаясь, скорее всего, рыбой - а что ещё они могли есть? Хотя я как-то с трудом представляю такую миграцию. Но люди существа живучие.
   Вот такой вопрос. Кто уходил дальше и дальше, на край земли? Те, кто не могли выдержать конкуренции со стороны более сильных, более смекалистых, более воинственных, или более организованных и многочисленных соседей. А если более многочисленных, то или более приспособленных для добывания большего количества ресурсов, или живущих в богатом ресурсами месте. Неприхотливость тоже фактор для плодовитости. То есть опять, как ни крути, имеем дело с естественным отбором, со всеми его компонентами.
   Интересно, что чем более низкий уровень развития общества, тем больше они верят во всякую мистику, божества. Ацтеки со своими обязательными человеческими жертвоприношениями вызывают тоску боязливым отношением и преклонением перед своими духами. С другой стороны, древние греки хоть и связывали свои фестивали и празднества с богами, но как-то легко относились к ним. В итоге, например, в качестве жертвоприношения их богам доставались практически несъедобные части животных, так что, по выражению одного студента профессора Харла, историка, у них у всех должны были быть проблемы с холестерином. А что получше, греки сами съедали. А индейцы, те живых людей в жертву приносили. Кошмар, да и только.
  
   И какие только мысли в голову не приходят, когда вот так бродишь по ботаническому саду без спешки. А кстати, и ходим вроде давно, а времени только около полудня. А дома, в Торонто, день пролетает как одно мгновение!
   Народу прибыло. В основном посетители сконцентрировались в районе павильона с бабочками. Как-то быстро сад из спокойной и тихой обители превратился в шумное и суетливое место со множеством школьных экскурсий. Пора заканчивать осмотр, да и восприятие уже притупилось, как обычно бывает при посещении музеев и картинных галерей. Организм, как я уже пытался ненавязчиво пристроить свою мысль, штука осциллирующая, на одном уровне он долго находиться не должен. Он может, но такой режим функционирования для него не является оптимальным. Давно поняв это, я и не пытаюсь бороться с собой. Помню, ещё в студенческие годы, только начав свою экскурсию по Эрмитажу, я был привлечён картиной неаполитанской гавани, да так и простоял перед ней - по-видимому, несколько часов. А потом развернулся и пошёл на выход. На тот момент, больше в меня ни вошло бы ни одно творение искусства.
  
   Мы всё-таки покупаем билеты в павильон с бабочками, и, выстояв небольшую очередь, попадаем в их царство. Здесь тепло и сыро, растут цветы, журчит искусственный ручеёк. Людей много, но и бабочек хватает. Они разного цвета, размера, и, увы, разной степени целости. У некоторых крылья немного пострадали, и несимметричные бабочки внушают недоумение и какое-то сожаление - могло бы быть так красиво, но что поделаешь.
   Напоследок мы ещё раз проходим мимо лодки, доверху наполненной цветными шарами. Здесь мой внутренний голос цензора-эстетика молчит, лодка с шарами смотрится вполне целостно, потому что никто не пытался сделать её частью растительного пейзажа. С другой стороны, когда взгляд упал на высокие и яркие стеклянные стержни, воткнутые среди растительности, моё внутреннее чувство гармонии опять взбунтовалось против попытки соединить несоединимое. Неужели никто из устроителей сада не почувствовал этой кричащей дисгармонии цвета, формы, яркости; холодной и блестящей гладкости стеклянной поверхности, и шероховато-матовой, с приглушёнными цветами, растительности? Мера-мера...
   Нечувствительность к мере, по большому счёту, проблема этой деловитой и напористой страны (есть и другое слово вместо "напористой", но ладно). В этой стране слишком быстро решают, и тут же начинают действовать, на обдумывание нюансов времени не остаётся, подстраиваются на ходу, так же быстро, и так же оставляя побоку многие моменты, которые, вообще говоря, в их случае зачастую "делают разницу", иногда с точностью до наоборот. Лет пятнадцать назад я бы скорее всего влился в это стремительное броуновское движение, подталкиваемый избытком энергии, когда цель не так значит, как движение. И среда поменяла бы меня, приглушила бы ощущение меры, пообтесала бы мелкие детали натуры, сказалась бы на характере. В химических терминах, это довольно агрессивная среда, против неё трудно устоять, сохранить свою целостность и самостоятельное мышление. И ещё эту среду можно уподобить потоку, который подхватывает всех вступивших в него, и уже несёт и несёт вперёд. И я даже могу сказать, каким бы я стал в этом случае. В отношении меня - хорошо, что не стал. И дети были бы другими, на них бы эта среда сказалась больше. Трудно сейчас рассуждать на эту тему, было бы хуже, или лучше. Но было бы по-другому.
   Да, Канада тоже формует людей, как и любая другая страна. Как говорил Бендер Хворобьёву (за точность не ручаюсь - ночь, неохота идти смотреть книгу): "Раз Вы живёте при Советской власти, то и сны у Вас должны быть советские". Но Канада делает это тихо, как будто люди, отведав Лотуса, отдают себя во власть сладкому забвению. Результат не менее опасный, и зачастую разрушительный, но он другой, и достигается по-другому. Хотелось бы утешить себя, что я сумел уберечь хоть что-то своё, изначальное, что составляет мою суть, но кто же скажет такое наверняка... Как говорится, знать бы где упасть!..
   Я намеренно так заострил внимание на этих стержнях и стеклянных фигурах. Ткань бытия непрерывна. Путь от частностей, каковыми в данном случае явились эти украшения, до обобщения об особенностях национального характера неочевиден, но, подкреплённый дополнительной информацией, он вполне логичен. И я думаю, на сей раз вывод правильный.
  

Приобретение карт и планирование отдыха

  
   Вот в таком казённом стиле я решил назвать этот короткий эпизод. Ещё накануне Джи-пи-эс, поднапрягши свои электронные мозги, посоветовал нам заехать насчёт карт на плазу недалеко от нашей гостиницы. Возвращались мы улицами, не испытывая большого желания выезжать на хайвэй, да и охота было посмотреть город. А ничего, неплохой населённый пункт. Улицы широкие, для города в пустыне много зелени. Здания светлые, южной постройки, в основном или ухоженные, или довольно новые. Несколько дней спустя заезжали в городскую библиотеку. Впечатлило. В общем, приятное место.
   Слизистая оболочка в носу чувствует сухость. Это ощущение вызывает небольшой дискомфорт, но через несколько дней организм адаптируется. Из-за сухого воздуха выхлопные газы кажутся более удушливыми, чем обычно. По-видимому, в умеренном климате они связываются парами воды, или ещё как, не знаю. Но одно точно, здесь они более неприятны.
   Джи-пи-эс, как по нити Ариадны, привёл нас на огромную плазу, на которой найти нужный нам магазин это примерно как искать иголку в стогу сена. Мы кружимся между клумбами и бордюрами стоянок, и наша надежда добраться до карт, или хотя бы найти список магазинов - такие указатели обычно бывают на больших плазах - постепенно плавится, тает под горячими лучами солнца. Оно раскалило машину, и ядрёные химические запахи внутри усиливаются, в полном соответствии с законами физики и химии. Наконец, Валя углядела указатель, и вскоре мы останавливаемся у магазина. Ура! Он находится в самом начале плазы, и если бы мы проехали сорок метров по дороге, перед тем, как свернуть, мы бы сразу его увидели. А так пришлось крутиться по этому просто какого-то ненормального размера скопищу всевозможных магазинов. Гигантомания, она как-то плохо дружит со здравым смыслом.
   И тут, среди прохлады магазина и обилия карт и справочников, над нами взял шефство Ричард. Лет ему много, думаю, хорошо за семьдесят, если не за восемьдесят, но ум у ясный, подвижный. Сам Ричард невысокого роста, сухощавый, бодрый, и очень мобильный. Он побывал в восьмидесяти девяти странах, но и Аризону не оставил своим вниманием. В итоге, за час с небольшим, с его помощью мы определись с нашими планами, набрали разных карт, справочников, записали названия рекомендованных мест, и отбыли в теперь уже недалёкую гостиницу. Перед уходом мы ещё поговорили с ним о местных жителях и жизни вообще. Я хотел оставить в местной библиотеке свою книгу, больше в порядке рекламы, но Ричард посоветовал этого не делать, сославшись на свой пример. Он подарил библиотекам сотни книг, но никто никогда не сказал ему и слово благодарности. Вообще говоря, это довольно характерная реакция на такого рода движения человеческой души. Сказал, что пусть они купят, тогда будут ценить. И только тогда. И вы знаете, что я сделал? Я последовал его совету.
   Ричард вышел на улицу, то ли проводить нас, то ли просто погреться, и пока мы отъезжали со стоянки, задумчиво смотрел в нашу сторону, а напоследок помахал рукой. А мы ему. И как-то врезалась в память эта картина. Знойный полдень, притихшая плаза с высокими пальмами, и сухощавая фигура Ричарда, поднявшего на прощание руку вверх. И стало понятно, что он один из немногих людей, которые представляют уходящую Америку, о которой мы, в общем-то, мало знаем, но которая когда-то действительно была. И ему там было уютней жить. Жизнь была естественной и понятной, а нравы простые. И ощущение пришло, что Ричард чужой в этой быстро меняющейся стране, что живёт он по своим когда-то усвоенным внутренним ценностям и неписаным законам здравого смысла, которые всё больше и больше отличаются от тех, по которым этот суетливый мир живёт сегодня. И он принимает это со светлым пониманием и мудростью, что ничего уже поделать нельзя, но надо принять что есть, и с этим жить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  


  

Чужие страны

  
  
  

Германия

   Как-то даже сразу не сообразишь, как начать описание этой ... А чего этой, истории? Да какая там история... Эпопея? Тоже ни о чём не говорит. То, что пришлось увидеть и испытать, приключением тоже не назовешь. Все-таки приключение подразумевает элемент открытия, чего-то такого интересного и увлекательного. А тут ничего увлекательного не было, а даже, может быть, наоборот. Но открытия были, как будто побывали за кулисами, куда никто не звал, но забрели по ошибке. Ладно. Как-то надо начинать, какая разница, с чего. Пусть это будет вот так.
  

Франкфурт

  
   День был неприветливый, пасмурный, частенько накрапывал дождь. Мы долго ехали на арендованной во Франции машине вдоль границы с Германией, почти строго на север. Наконец дорога повернула на восток, и вскоре мы на полной скорости проехали границу Франции и Германии. Мрачноватые пропускные пункты на германской стороне сразу же произвели какое-то казенное неприветливое впечатление. Никого не было, все было пусто, да и машина наша была на дороге в одиночестве. В сторону Франции выстроилась очередь автомобилей, их проверяли. Не знаю почему, но как-то внутренне я подобрался - как-никак, едем в чужой стране. Хотя и Франция не своя страна, да и где она теперь, своя, но там по-другому себя чувствуешь. Странно. Вроде причин никаких нет, а все равно, чувство другое.
   Через несколько километров появились дорожные колпаки, дорога начала сужаться, а вскоре стало видно, что она полностью перекрыта, и единственное, что нам оставалось, это уйти на другой хайвэй, на юг, то есть ехать назад, но только теперь по Германии. Я чертыхнулся, потому что никаких предварительных знаков не было, и сколько теперь придётся ехать в обратную сторону, неизвестно. Перекрыли дорогу, завернули непонятно куда, а дальше твои проблемы. Нда... До выхода с хайвэя пришлось ехать километров четырнадцать. Там развернулись, и поехали назад. Проехали под перекрытой дорогой, и постепенно стали забирать на восток. Что-то я не понял. Неужели нельзя было как-то по-другому перестроиться, чем делать крюк почти в тридцать километров.
   Машины на дороге стали больше, основательнее, чем во Франции. Ездят довольно быстро. Ограничение скорости сто тридцать километров в час, но некоторые машины передвигаются со скоростью километров сто шестьдесят - сто восемьдесят. У нас Опель Зафира, это что-то вроде маленького минивэна, но на пять человек. Машина неплохая, сидишь высоко, кресло более-менее удобное для езды на далёкие расстояния. Передача ручная, я на ней четырнадцать лет не ездил, но ничего, приспособился. Крейсерская скорость машины сто пятнадцать километров в час, потом начинает чувствоваться вибрация от двигателя, так что мы держим эту скорость, и только при обгоне немного разгоняемся. В основном дорога идёт вдоль не то высокого леса, не то посадок, но иногда деревья ненадолго расступаются, и тогда перед нами раскрывается панорама осенних полей с кукурузой или другими посевами под серым осенним небом, вдали видна гряда холмов, иногда с каким-нибудь городком, вскарабкавшимся на склоны горы. Наверное, чтобы оставить место для посевов, а вообще кто его знает, какие у них были соображения.
   Бензин ещё есть, но не мешало бы заправиться. Мы сворачиваем с дороги, оставляем в кассе заправки очередные пятьдесят с лишним евро, и ставим машину на стоянку, чтобы размяться. Туалеты платные, и, может, поэтому многие водители, ничтоже сумнящеся, не обременяют себя лишними расходами, да и от машины не отходят. А может, у них так принято. Чужая страна, как и чужая душа, потёмки. Внутри павильона чистенько, аккуратно. Купили пакет яблок, получилось по евро за штуку, и, поприседав и попрыгав возле машины, снова выбираемся на хайвэй. Едем второй день, сегодня выехали вообще в пять утра, переночевав в каком-то крохотном городишке, в древнем здании гостиницы с пьяненькой весёлой хозяйкой.
   И так мы едем и едем, перестраиваясь с хайвэя на хайвэй, местами попадая в дорожные пробки, медленно тащимся пару километров, потом снова разгоняемся. Дороги в Германии, в отличие от Франции, бесплатные, по крайней мере там, где мы едем. А во Франции мы то и дело платили за дорогу, то два, то пять евро, а то и двадцать. Один раз, чтобы заплатить за проезд, стояли в очереди минут пятнадцать-двадцать. Французы в этом плане какие-то разгильдяи, плевать они на всё хотели. Платишь деньги за скоростную дорогу, чтобы быстрее проехать, а потом торчишь в очереди двадцать минут, чтобы заплатить за проезд. Как-то несколько неинтуитивная ситуация. Французы... Вот такие они. Да, разгильдяи, но как-то против них зла не держишь. Это всё равно, что на погоду злиться. На другое они и не претендуют, не пытаются из себя что-то изображать. Какие есть, такими и принимайте нас. Примерно так. Так что взять с них нечего. Их страна, и такие порядки, видать, их устраивают. А мы вроде как гости, причём незваные.
   После очередной смены хайвэя на указателе появился Франкфурт. Это наша конечная цель. Погода постепенно налаживается, и даже проглянуло солнышко. Хайвэй становится шире, число полос увеличивается, появляется указатель, что впереди аэропорт Франкфурта, а мы едем дальше. Последняя заправка, и вот мы пробираемся не то чтобы узкими, а скорее тесными улицами к вокзалу, где должны сдать машину. Сначала, слегка поплутав, находим гостиницу, неподалёку от вокзала, оставляем там вещи, но найти стоянку, где сдать машину, дело почти безнадёжное. Само агентство в одном из закутков огромного вокзала, а машину надо оставлять на стоянке за вокзалом, найти которую можно, только если там был несколько раз с проводником. Указателей никаких. Потратив, наверное, полчаса, наконец находим стоянку, и с облегчением расстаёмся с транспортным средством, которое худо ли бедно ли служило нам шесть дней.
  
   Комната в гостинице небольшая, но жить можно. Чисто, опрятно, хотя кровати узковатые по североамериканским меркам. В тренажёрном зале на верхнем этаже ни один из снарядов не работает, за исключением штанги, которую просто сложно сломать. Но сауна действует исправно, каждый день с шести часов вечера. Окно выходит на улицу с трамвайными путями, но трамваи по ним не ходят. А ходят ночами какие-то не то бездомные, не то пьяные, и орут благим матом. Но надолго их не хватает, часам к двум ночи и они успокаиваются. В общем, неплохое место, относительно спокойное. Мы приехали на книжную выставку, цены за гостиницы взвинчены в разы. Как потом выяснится, это отношение распространяется на всё в период выставок, то есть драть с ближнего по максимуму, стараясь дать в ответ минимум. Это относится и к организаторам выставки, и ко всем остальным предоставляемым услугам. Аренда маленького паршивого замочка для ящичка стоит сорок евро. Цена этому замочку два евро, от силы. Откровенно говоря, такой беззастенчивый грабёж несколько коробит. Как-то у них плохо с чувством меры. Наладили их на капитализм, они его приняли как веру, и больше не задаются никакими вопросами. По другим поводам вопросы они тоже, похоже, не задают, а просто принимают инструкции к исполнению, и всё. Счастливые... Но как-то не по себе становится от такого чужого счастья.
   За продуктами отправляемся в магазин, подсказанный навигационным приборчиком. Располагается он на улице "красных фонарей", о чём очень быстро можно догадаться даже в дневное время. Оказывается, проституция легализована. Что, впрочем, как-то особо не удивляет после нескольких часов, проведённых в этой стране. Что ж, вполне совместимо с их душевной чуткостью, которая даёт знать о себе в разной форме, начиная с тяжеловесной подавляющей архитектуры. Вообще внешне жизнь обустроена, в смысле инфраструктуры. Транспортная система в городе просто на зависть; дороги, по которым мы ехали, не идеальные, но неплохие. Но как-то жить в этом городе лично мне не хотелось бы. И не просто не хотелось бы, а даже помыслить об этом жутко. Холодный город, не чувствуется там человеческого тепла, что бы мне не говорили. И вроде спросишь, как пройти - ответят, и, как правило, нормально, и даже иногда доведут до места. А всё равно, общее впечатление ни то неприветливое, ни то равнодушное. Скорее всего, оно больше субъективное, из-за того, что на выставке к нам было такое наплевательское отношение. Деньги мы заплатили большие, а получили намного меньше взамен. Например, интернет практически не работал, хотя за соединение взяли больше четырёхсот евро. Соседи по выставке, немцы, курили всё время, хотя это запрещено, и мои прямые и, казалось бы, весьма однозначные внушения привели только к тому, что они стали курить у себя за перегородкой. А администрации эти наши заботы просто смешны. И так далее. По отдельности набирается фактов вполне достаточно, чтобы сделать вывод об общем наплевательском отношении и к своим обязанностям, и к другим людям. Скорее всего, они и друг к другу так относятся, для них это видать норма. Какие тому причины, биология ли, образ жизни, традиции, а то и всё вместе, кто ж его знает. Думаю, одно тянет другое.
  
   На следующий день мне уезжать в Париж, где надо будет делать доклад. Сижу в гостинице, готовлюсь, за окном городской шум, но терпимый. Валя отправилась на экскурсию по городу.
   На следующий день с утра идём на выставку. Открытие через три дня, а там, что называется, конь не валялся. Делать нам особо нечего, ничего не готово, подводки никакой нет. Кое что поделали, подготовили разметку для плакатов, столы расставили, и отправились в гостиницу.
  

Поездка в Париж

  
   Поезд тронулся от платформы почти бесшумно. Быстро набрал ход, и за окном начали разворачиваться сначала пригород Франкфурта, а потом сельская местность с небольшими посёлками, представленными строениями несколько тяжеловесной архитектуры, независимо от размера населённого пункта. Город, остановка, ещё один город. За окном наступила темнота, в поезде появились французы. Длинный двухчасовой перегон. Мне уже надоело ехать, а куда денешься? Сижу, разглядываю публику. Французская пара напротив сначала играла в карты, потом задремали, затем начали рассматривать свои покупки, подолгу разворачивая упаковочную бумагу и производя на свет какие-то вазочки и множество глиняных статуэток. С удовлетворением рассматривают своё приобретённое добро, и не спеша упаковывают его обратно.
   В Париже идёт дождь. Восточный вокзал показался шумным и неопрятным, но мне сейчас не до этого. Дело идёт к ночи, надо найти место для ночлега. Уже знакомое парижское метро доставляет меня на тёмную улицу в районе Монмартра, где я без особых проблем нахожу гостиницу. Но комната!.. За такие деньги такую комнату?! Где-то под крышей, одна стена наклонная, и всё ну такое маленькое! Лифт просто крохотный. Я никогда не замечал за собой склонности к клаустрофобии, но из этого крохотного лифта, который с черепашьей скоростью поднимался до шестого этажа, хотелось выскочить как можно быстрее. Больше я в него ни разу не вошёл, ходил по винтовой лестнице. Несколько брезгливо устраиваюсь на ночлег, а что мне остаётся делать, время идёт к полуночи. И тут началось! Автомобильные сирены, крики толпы, и всё в этом роде, что, по-видимому, обычно сопровождает сборища такого рода в Париже. На следующий день выяснил, что какой-то этнос отмечал свой важный этнический праздник. А пока мне ничего не остаётся, как призвать на помощь остатки самообладания и заставить себя заснуть под вой автомобильных сирен и душераздирающие вопли радостного пополнения парижан. На завтра мне предстоит суровый день, и хоть провались земля и небо и этот самый этнос, я должен быть в форме. Утром моё горячее желание поменять комнату на более спокойную не встретило должного понимания, и я без затей просто выписался из гостиницы. В Париже ночевать на улице я скорее всего не останусь, найду какое-нибудь пристанище на одну ночь.
  
   Как надо ездить в парижском метро? Сначала надо туда проникнуть. Наличие денег для этого условие не достаточное, и даже не необходимое. В переводе с математического языка это означает, что вы можете иметь деньги, но не попадёте в парижское метро. И наоборот, вы можете находиться в метро, но это отнюдь не значит, что вы заплатили за вход деньги. Что касается меня, то какие-то деньги у меня, разумеется, есть, - кто же едет в Париж без денег! Но нет кассира, который бы мог продать билет, а единственный автомат по продаже билетов не работает. В конце концов, и этот ребус разрешается. Какой-то француз, избирательно выбранный мной за своё лицо с искрами разума в глазах, убедившись, что автомат не работает, приглашает следовать за ним. Я прижимаюсь к нему вплотную, и таким образом оказываюсь в метро. Правда, ветка, которую я наметил, не работает, где-то заблокирована, как мне объяснил другой доброжелательный француз, но есть другая, по которой я и отправляюсь к месту назначения. На какой-то из пересадок я всё-таки ошибся, потому что ветки шли параллельно, и это стоило мне времени. В итоге я вынужден был выйти наверх раньше времени.
   В Париже никто ничего не знает, в смысле ориентации на местности. Как я жалел, что так опрометчиво выложил компас, который обычно у меня всегда в рюкзаке! Как бы он мне пригодился в Париже! В лесу ориентироваться не в пример легче, кстати. В Лондоне в смысле ориентации ещё забавнее, но лично мне и Парижа хватило, чтобы испытать предел моих навигационных способностей. В конце концов, я решил, что уж Оперу кто-нибудь должен знать. И действительно, не то пятый, не то седьмой прохожий дал примерное направление. Раз ухватившись за точку опоры, я уже без помощи парижан и прочего приезжего люда нашёл таки нужное мне здание, и даже не опоздал. Но я серьёзно озадачился интеллектуальным уровнем населения Парижа. Беспечность беспечностью - кажется, ею пропитан сам воздух - но мозги при этом не должны атрофироваться.
   Самый лучший и безопасный способ передвигаться в Париже, это по карте, или схеме метро, и ни в коем случае не надо спрашивать прохожих. На схеме все ветки хорошо обозначены, а в самом метро надо смотреть номер и букву ветки, и название конечной станции, чтобы определить, в какую сторону ехать. Иначе доброжелательные жители города по своей беспечности или не знаю ещё почему пошлют вас скорее всего не туда, куда вам надо. Иногда встречаются шутники, которые делают это нарочно, для развлечения. Раскусить таких можно быстро, если полагаться на здравый смысл, но зачем искушать судьбу?
  
   Мой доклад второй. Вроде и не волнуюсь, но чувствую себя не в своей тарелке. Дорога, не выспался толком, да и обстановка незнакомая, вот организм и реагирует неадекватно. Всё, моя очередь выступать. И зачем мне отвели аж полтора часа?.. Но назвался груздем, выходи на трибуну. Доклад проходит в боевой обстановке, приходится защищать свои результаты в полной выкладке. Не ожидал я такой агрессии, сказать по правде. Но ничего, вроде отстоял свою позицию, и даже совершил несколько успешных контратак. А что делать, зубы надо показывать, иначе эти ребята уважать не будут.
   На общем обеде разговорились, в том числе с основным оппонентом, англичанином из Лондона. Я заказал безопасные омлет и чай, так что управился с едой быстро, и мог разговаривать. Сколько раз, бывало, я, будучи голодным как волк, оставлял на столе свою пищу! Нет, ну пригласят пообедать, и начинают задавать вопросы. Спросит собеседник что-нибудь, ты сидишь, отвечаешь, а у самого от голода желудок скручивает, потому что ты на ногах с четырёх утра. Деловой обед называется. Для них он, конечно, обед, а для меня что? Но здесь ничего, нормально всё протекает.
   Потом снова доклады, дискуссии, уровень очень даже приличный, да и публика тоже. Между окончанием заседания и запланированным рестораном так называемый приём с фотографированием, разговорами. И вот я, разговаривая с новыми знакомыми, бреду парижскими улицами с несколькими другими участниками в ресторан. Можно сказать, на банкет, заказанный для участников встречи. В ресторане всё проходит на уровне, но где-то после десяти часов я вспоминаю, что у меня до сих пор нет крыши над головой, и пора, пожалуй, позаботиться о ночлеге. Тепло прощаюсь с новыми знакомыми, и, практически не заплутав в ночном, но оживлённом городе, и даже сориентировав в нужную сторону (надеюсь!) девушку из России, отправляюсь в ту же гостиницу. Ну а где мне в это время другую искать? На сей раз мы быстро нашли общий язык с портье, поговорив за жизнь вообще и рассмотрев несколько самых достойных вариантов исторического развития его предков, так что комната мне достаётся совсем неплохая - в меру просторная, чистенькая, с окном на тихий внутренний дворик.
  
   На следующий день я решаю уехать из Парижа раньше, чем намечал. Кто его знает, как там Валя. Она человек стойкий и упорный, но с этими ребятами с выставки непонятно как могут дела пойти. Со своим новым знакомым, которому тоже надо уехать пораньше, мы на такси добираемся до вокзала. При дневном свете и Париж, и вокзал выглядят вполне прилично, но что за манера собирать деньги за вход в туалет? Ну такое жлобство (самое подходящее для этого слово!) со стороны парижан! Билета на поезд нет, попробую договориться с кондуктором. Провожаю знакомого в его совсем недалёкий Цюрих, прощаемся, и теперь надо решить вопрос с билетом.
   Кондуктор, немец, понял меня с полуслова. Он просто сказал, что мол иди, садись, а я закрою глаза, что у тебя билет на другой поезд. Я так и сделал, сел в вагоне-ресторане. Вскоре поезд тронулся. Странное чувство. Вроде не "заяц", с билетом, но на другой поезд. Но ведь еду! Официант ненавязчиво предлагает что-нибудь заказать, но мне пока не до этого. В итоге я так всё дорогу и просидел в ресторане. А где я найду лучше место?
   Первый длинный перегон почти в четыреста километров поезд прошёл меньше чем за два часа, а ход мягкий, скорости особо не чувствуется. Да, далеко отстала Северная Америка в этом плане! Там пассажирское железнодорожное сообщение просто уничтожили. А ведь удобная вещь!
   Опрометчиво спросил немку, обедавшую за нашим столиком, сколько будет ещё остановок. Она перед этим как-то так спокойно и деловито употребила огромную сосиску и весьма внушительный бокал пива. Выяснилось, что она не знает, ей сейчас выходить. Но ведь не поленилась пойти и расспросить несколько человек, чтобы наверняка убедиться, что остановок две. Но и этого ей показалось мало. Где-то она раздобыла расписание, развернула его передо мной, и показала, где и когда будут остановки. На лице её было написано чувство полного удовлетворения собой. Взялась за дело, и сделала как посчитала нужным. Мне стало не по себе. Если такой народ завести на что-то, то остановится он не скоро, и за примерами далеко ходить не надо. За всё надо платить, и за такую упёртость, способность делать и делать тоже. И плата, по-видимому, недостаток общего видения, понимания общей ситуации и нюансов. Которые, кстати, во многих случаях имеют большое значение. Мера, вот с чем у них проблема, из того, что я видел; они её плохо или вообще не чувствуют. А так ничего, народ как народ, обыкновенный.
   Конечно, четыре часа в поезде это не в самолёте. Но тоже надоедает. Развлекает наблюдение за народом в ресторане. Пришли французы, по виду не то журналисты, не то имеют отношение к изданию книг. Как я определил? Да вот не знаю, но самое интересное, встретил одну из женщин потом на выставке. А с другой стороны, завтра начинается выставка, куда съезжается много участников и журналистов, и всё же главный признак это какое-то профессионально раскованное общение этой группы. Они так весело общались, с вином и друг с другом, часа два. Один из посетителей сказал что-то насчёт французов, но я не расслышал - он сидел ко мне спиной. Последовал ответ француза из этой весёлой компании: "О, да! Французы, они ужасные!" Помолчав, он как бы между прочим добавляет: "Мы, кстати, французы". Пока ехали по Франции, за окном почти всё время разворачивались пасторальные пейзажи с плавными, мягкими очертаниями холмов, сплошь возделанных. Деревьев, тем более рощ, совсем немного. Домики светлые, с черепичными крышами, многие издали как игрушечные.
   Перед Франкфуртом в ресторане остались я да новоявленный француз диковатого вида, который то кричал по телефону, то начинал петь, то игрался с какой-то шумной электронной поделкой. Немецкие пограничники, выборочно проверяющие документы, не оставили его без внимания. Ну и, разумеется, для видимости проверили у сидящей рядом француженки.
   Поезд постепенно замедляет ход, и минута в минуту прибывает на вокзал. Поездка закончена, сил она отняла прилично, а впереди пять дней, и дней тяжёлых.
  

Выставка

  
   Как и ожидалось, нервы Вале на выставке помотали хорошо, пока я был в Париже. Любую мелочь приходилось буквально выдирать из администрации. Каким-то образом из их планов исчезли установка электрической розетки и освещения на нашем стенде, и включать их снова в план никто не собирался, несмотря на все Валины усилия, так что если бы не её пробивные способности, сами бы они ничего не сделали. Так оно потом и продолжалось всю выставку.
   Ходили в город. Посмотрели исторический центр, главный собор. Высоченный, колючий весь какой-то, подавляющий. Торчит в небе, как рыбья кость. А так чистенько; обустроенный центр, мощёная городская площадь; вокруг дома - довольно большие, но аккуратненькие, как игрушечки; окна в них одинаковые, за счёт города поменяли, и смотрится хорошо. Забота чувствуется.
   Вообще, как я понял, есть у них определенная социальность, своеобразная забота об обществе, о городе в целом, но не о людях как таковых. Они способны принять идею, в том числе социальную, и методично воплотить её в жизнь. Здесь всё заметно дешевле, чем во Франции, хотя налог на продажи 19 %, а во Франции 5.5%. Они работают, это они умеют, производительность труда, видать, не низкая, потому и цены приемлемые. Во Франции же делают скорее всего немного, и особо не напрягаются, зато норовят содрать по максимуму. А эти, похоже, ещё о народе заботятся в плане поддержания определённого уровня жизни. А может, тут причина, что местное производство работает. Не знаю точно, скорее всего, и то и другое, и может ещё и третье.
   Это не жадный народ, за идею они достаточно легко могут пренебречь многими материальными благами, если только они не принимают материальное богатство как идею. Но проблема в том, что за ради этой идеи могут наступить на чьи-то живые чувства и не заметить этого, потому что сами-то они нормально такое обращение воспринимают, им и невдомёк, что у кого-то может быть более чувствительная натура и вообще иное восприятие мира. И потому они так обустроили свою жизнь, по их понятиям и в меру своей чувствительности (или бесчувственности, кому как нравится), сделав упор на материальную сторону, потому что это они понимают, это они умеют. Но, увы, это далеко не всё, что требуется для нормальной жизни многим другим людям.
   Сейчас у них в городе принята программа построить несколько десятков небоскрёбов; всё насчёт "скайлайн", то есть городской линии горизонта, говорили. Зачем она им, непонятно. Нормальный, более-менее удобный город. Ну, Нью-Йорк хоть с моря можно посмотреть, хотя, откровенно говоря, никакой красоты в нагромождении небоскрёбов, которые чуть ли друг на дружку не лезут, я не вижу. Впечатляет, конечно, когда такое количество высоченных зданий, но это не красота, это просто что вот столько много и столько высокого построили в одном месте. Этакий паноптикум высоких зданий и их количества. Ну а Франкфурт, его то "скайлайн" откуда рассматривать? С реки не увидеть, с улиц тоже. С самолёта, разве что. В общем, по-моему, с этой городской "линией горизонта" что-то они недодумали. Приняли на веру идею, и вперёд. Конечно, кто-то откусит хороший кусок на строительных подрядах, может этот кто-то и продавил эту сомнительную идею. А, впрочем, это их проблемы.
   Ещё один показательный штрих. Недалеко от выставки стоит высокая плоская фигура якобы рабочего, который без устали медленно водит молотком. Трудно вообразить себе что-то более уродливое по части монументальных городских украшений. Кто, с какими мозгами согласился изуродовать город этой даже не просто безвкусицей, но нелепицей. Чьи извращённые мозги придумали этот кошмар и всучили его городским властям? Эта фигура, тоже хорошая иллюстрация, с кем именно имеешь дело. Кстати, в Канаде тоже можно встретить аналогичные извращения, да и во Франции они есть. Ну такое можно встретить!.. Только безнадёжно больные люди или законченные конъюнктурщики способны производить на свет такую убогость, такое уродство. А потом заставляют людей видеть смысл в этой интеллектуальной беспомощности и творческой несостоятельности. Да хоть возьмите недавно построенное в Торонто здание музея. Может, тот, кто всучил городу этого кривобокого урода, и понимал, какой "шедевр" он произвёл, чтобы испохабить вид города, но из чистого любопытства было бы интересно узнать, о чем при этом думали городские власти?
  
   Сама выставка имеет мало общего с тем, с чем мы привыкли ассоциировать книги. Для устроителей выставки это возможность содрать по максимуму за всё, за что только можно вообразить. Здесь всё только о деньгах. Вот туалеты они пока не сделали платными, это был бы уже полный маразм, но гарантии против этого нет. Народ, похоже, приезжает на выставку больше развлечься. Есть кто и по делу, конечно, но в основном, я так понял, смотрят как на возможность прокатиться за счёт компании. Книги, это всё-таки несколько больше, чем просто бизнес, но как раз здесь этого не чувствуется. Голый расчёт, опошлили всё, что только можно. Если уж они на проституцию смотрят как на морально вполне оправданный способ заработка, что уж тут говорить о книгах - и к ним отношение точно такое же, как к проституции. Кстати, по телевидению, который практически не включали, видели передачу о проститутках, где это занятие преподносилось во вполне респектабельном виде. Передача сопровождалась открытой рекламой курения, которого в городе, да и в стране, и без того в избытке, везде этот запах преследует.
   Так что и описывать выставку как-то неохота. Толкотня, суета, наплевательское отношение со всех сторон. Я практически всё время мотался по разным павильонам, решая свои задачи. Конечно, дела какие-то сделали, польза может и будет, сейчас говорить рано, пока что-то реально не подписано. Два доклада сделал, но народа пришло немного. Не та публика, чтобы перед ними бисер метать, да и трудно ожидать на таком сборище чего-то другого. А своих немцы слушали большими толпами. Есть у них социальность. Или стадность? Да какая мне разница.
   Общение с соотечественниками прошло, в общем, неплохо. Случайно забредали и к нам, и мы ходили к ним. Поговорили, почувствовали, какого рода интерес к книгам сейчас в стране, и каким именно книгам. Да, сильно всё поменялось. Другая страна, и во многом другие люди, но что-то прежнее осталось, на социальном ли, на биологическом уровне. Однако бытие определяет.
   Были там представители фондов каких-то российских богатеев. Одни поливали грязью социалистическое прошлое страны перед представителями западной прессы, что, в общем, понятно, а что они ещё могут делать?
   Другие ратовали за возрождение русского языка. Ну это уже просто смешно! Сначала благодаря их патологической жадности, граничащей с сумасшествием, ушли намного раньше естественного срока в мир иной миллионы жителей страны, сданной на милость победителю. Причём, в основном это были русские, по понятным причинам. Уничтожили промышленность и много чего другого, почти уничтожили страну, чтобы награбить богатство, а теперь на ворованные деньги возрождают русский язык. Как говорится, можно было бы просто посмеяться, если бы не было так грустно.
   Эти новоявленные нувориши не понимают, что не пойдёт впрок награбленное ни им, ни их детям. Ни распорядиться они не смогут этими деньгами, ни купленной на них властью. Всё пойдёт прахом, всё будет пущено на ветер не ими, так их не знающими ни жизни, ни её смысла детками. Ни себе, ни людям, а миллионы погубленных жизней за эти проклятые деньги. И страну они угробят, если их вовремя не остановить, и себя погубят своей жадностью, своей звериной алчностью, которая всё им застит. А эти фонды, да это просто насмешка. Какие же они убогие, эти богатеи, какая пародия, что за карикатура! Да все их потуги на идиотов рассчитаны; неужто люди не понимают, что почём, что это за деньги? О'Генри, кстати, неплохо написал об их психологии, почитали бы. Да только ничего они не поймут, солнцеподобные. "The good and the beautiful", мать вашу...
   Подходили живущие в Германии - те, кто уехал из России. Общее для всех них, и не мы одни это отметили, что какие-то они невесёлые, мрачноватые. Думаю, это среда наложила отпечаток. Во Франции тоже много уехавших из России, но они не такие мрачные, скорее, нормальные, обыкновенные люди.
   В общем, кое-как выдержали мы это мероприятие, надоело оно просто до чертиков. Второго раза не будет, это я могу сказать точно. Наелись по горло всего, включая визиты каких-то странных тёмных личностей. Не то ненормальные, не то вынюхивают что-то. Какие-то странные разговоры затевают, провокационного характера. Ну есть у вас проблемы, сами с ними и разбирайтесь, что вы к другим пристаёте, пытаетесь их в свои разборки втянуть. Когда в чужой стране такое начинается, уже и не знаешь, что думать, и желание в таком случае одно, убраться бы отсюда подобру-поздорову, пока не подвели под монастырь, и не влип в какую-нибудь историю. Серьёзное дело, такие мероприятия, да и страна серьёзная, бесчувственная и странная. Попадёшь в жернова, и всё, уже не выскочишь.
   Интересен аэропорт во Франкфурте, который тоже в какой-то мере подтверждает сказанное. Запутано всё как в лабиринте, документы проверяют то и дело. Потом загоняют всех как стадо баранов в накопитель, и сиди жди, пока в самолёт запустят. А в этом накопителе ни попить, ни в туалет сходить, а задержали рейс, и сиди, терпи, как хочешь, когда в самолёт наконец зайдёшь. Как на хайвэе при въезде в страну - без предупреждения отвели на другой, и хочешь не хочешь, а давай крюка в тридцать километров, чтобы просто налево повернуть. Может, в этом и есть суть страны по отношению к людям, и как люди такое отношение принимают. Есть и другие стороны, конечно - понятие сути многомерное. Но это то, что я увидел. Мне довелось на эту страну именно с этого бока посмотреть, и увиденного хватило за глаза, чтобы не испытывать желания что-то там ещё разглядывать. Есть такая вещь, экстраполяция называется, благодаря которой можно догадаться, что будет в следующий раз, когда снова наступишь на те же грабли, той же ногой, в том же ботинке. Чужая страна, она и есть чужая. Она только может быть больше или меньше чужой, вот и всё.
  
   Я старался быть объективным в моём рассказе, но всё равно сложно полностью абстрагироваться от эмоционального восприятия, да в данном случае и не нужно, потому что это важная составляющая жизни вообще, её неотъемлемая от гармоничного восприятия составляющая. Сухое изложение увиденного обескровит и сам рассказ, и моё представление об этой стране, лишит его объёмности, красочности и динамизма. Так что всё нормально, пусть рассказ таким и останется, написанный по свежим следам, с ещё живущими во мне остаточными эмоциями от всей поездки, с её яркими и сочными, как фотографическими, воспоминаниями многочисленных деталей и видов этих двух соседних, но таких разных и далёких по многим измерениям стран, Франции и Германии.
  
  

Юмор

  
  
  
  

  
  
  

Современная рецензия на сказку "Али-Баба и сорок разбойников"

Предисловие

  
   Как-то в домашнем разговоре я упомянул фразу из этой известной сказки. Что-то вроде:
   - "Брат твой ходит босым", - говорит Фатима, имея в виду Али-Бабу.
   - "От большого ума", - отвечает Касым.
   И мы тут же нашли на Интернете эту старую сказку в музыкальной постановке (были две пластинки, озвучивали Юрский, Табаков, и другие известные артисты). И после того, как мы все прослушали сказку, появились разные мысли, и мы все продолжили шутливое обсуждение. Вообще, сказка вдруг предстала совсем в ином свете. И вам предлагается полушутливая версия этого современного "освещения".
  

Современная трактовка

  
   Сюжет сказки хорошо известен. Я просто напомню имена главных героев и перечислю основные события с краткими комментариями. Два брата, Али-Баба и Касым, поровну получили наследство от умершего отца. Касым сумел приумножить состояние, женился на Фатиме, дочери судьи, получил в приданое дворец, и продолжил дальше умножать своё состояние нелёгкими трудами. Его брат, Али-Баба, быстро промотал наследство, организуя пирушки, и развлекаясь в кругу гостей, таких же весёлых бездельников, как он сам.
   Женился он на бедной и недалёкой девушке Зейнаб, и, когда деньги кончились, он не придумал ничего умнее, чем пойти в горы собирать дрова и продавать их на рынке. Выручив деньги, он тут же позвал гостей, и продолжил в том же духе.
   Но однажды, когда он собирал дрова, ему удалось узнать тайну сорока разбойников. Он забрался в их пещеру с сокровищами, и украл столько золотых динаров, сколько смог увезти.
   Деньги они с Зейнаб решили не считать (наверное, были неграмотные или уж совсем ленивые), а просто измерить их объём меркой. Согласитесь, странная идея, тем более что своей мерки у них не было. Зейнаб заняла мерку у Фатимы. Та, будучи женщиной неглупой, понимала, что информация и мониторинг внешней среды вещь необходимая, если хочешь хоть мало-мальски контролировать свою судьбу. Она намазала дно мерки (я так понимаю, мерный кувшин) мёдом. Простоватая Зейнаб даже не потрудилась посмотреть после всех замеров, не осталось ли чего в мерке, а уж тем более ей не пришло в голову помыть чужую посуду, после того как в неё насыпали хоть и золотые, но всё же не стерильные динары. А вдруг, к примеру, на них были опасные микробы?
   Тайна Али-Бабы тут же была раскрыта Фатимой, и пришлось ему всё рассказать Касыму. И тут, согласно версии сказочника, Фатима вдруг захотела стать очень богатой - сразу, и для этого вынудила Касыма податься в пещеру за сокровищами. Вообще говоря, если исходить из информации о Фатиме, такой поступок для неё нехарактерен и нелогичен. Она совсем неглупый человек, что подтверждают последующие события, а значит должна понимать, насколько опасно это предприятие. Даже если бы она решилась на него, я уверен, что они с Касымом всё хорошо бы продумали на десять раз. Они не те люди, которые бросаются очертя голову в такого рода мероприятия. Дальше вообще начинаются странные вещи. Касым, умный человек, начинает делать глупость за глупостью, и в итоге погибает. Эта более чем странная метаморфоза в сказке объясняется жадностью Касыма, хотя Касым не сам пошёл в горы, что он должен был бы сделать сразу, будь он жадным человеком, но ведь по сказке он вынужден отправиться в горы под сильнейшим давлением Фатимы и её угроз, что иначе она уйдёт от него. Касым трагически погибает, Фатима переходит в дом Али-Бабы, и живёт там.
   Но разбойники понимают, что их тайна раскрыта, а значит, хочешь не хочешь, надо принимать меры, они вынуждены это сделать. Сначала разбойник Ахмет, посланный атаманом Хасаном-Одноглазым, узнаёт, кто украл их сокровища, отмечает крестиком ворота дома Али-Бабы, и возвращается к товарищам. Но Фатима замечает крестик, и говорит об этом Зейнаб. Однако, что ждать от Зейнаб, у которой все её коротенькие мысли об очередном угощении гостей. Вообще, поведение этой парочки, Али-Бабы и Зейнаб, глупее некуда. Украли сокровища у разбойников. Живут не по средствам, и всем в городе становится известно, что Али-Баба в одночасье разбогател неизвестно как. Надо быть круглым идиотом, чтобы при таком раскладе беспечно веселиться. Им бы тихонько быстрее убираться из города, и как можно скорей. У них земля под ногами горит, а они гостей приглашают, пируют. Короче, от Зейнаб никакого толка: "Да, ребятишки нарисовали, пустяки", - вот и всё, что смог придумать её незатейливый умишко. Но Фатима, дочь судьи, чует ситуацию. Она-то понимает, что даром такие проделки не проходят, что за всё надо платить, тем более, когда обидел таких ребят как разбойники. И она сама помечает все ворота крестиками.
   Разбойники в замешательстве, операция срывается, Ахмет погибает от рук своих бывших товарищей, несколько раздосадованных неудачей. Затем разбойники прибывают в кувшинах, которыми нагружен караван, ведомый Хасаном-Одноглазым. Он просится на постой к Али-Бабе, и, конечно же, Али-Баба его принимает с распростёртыми объятиями, тем самым выказывая, на мой взгляд, не столько радушие, сколько собственную непоколебимую глупость.
   И опять Фатима спасает этих недоумков. Ей, женщине, приходится убить всех разбойников и зарезать самого атамана. Финал сказки ужасен! Сорок один труп! В детской сказке! Умерщвления совершаются с чудовищной жестокостью, людей заживо заливают кипящим маслом, атаман хладнокровно зарезан, как какой-нибудь баран.
   Вообще, атаман, Хасан-Одноглазый, представляет собой непонятую, загадочную и трагическую фигуру в этой кровопролитной и весьма печальной для него истории. Мы так никогда и не узнаем, кто такой Сим-Сим, каким образом родилась эта загадочная связь с атаманом, какие цели они преследовали? Почему они только собирали богатство, но сами жили в скромности, отдаваясь всей душой своему нелёгкому делу? Какая была их конечная цель? Просто копить и копить богатство? Не может быть, они слишком умны для такого примитивизма. Может статься, что этот недоумок Али-Баба порушил большие планы общечеловеческого масштаба, на осуществление которых предназначались добываемые таким нелёгким способом средства. И этот жгучий вопрос, тайна, которая уже никогда не будет раскрыта, потому что ужасная смерть атамана унесла её с собой: Сим-Сим, всё же он - кто?! Думаешь, неужели нельзя было просто поменять пароль на входе? Может, это спасло бы разбойников. Зачем было всем тащиться в кувшинах в город, когда два-три человека могли бы разобраться с Али-Бабой без проблем. И вообще, в сказке много невязок и тактических недоработок.
   Да, атаман наделал ошибок, но он старался, как мог, выполнить свой разбойничий долг, а может быть и ещё какой-нибудь, который связывал его с загадочным Сим-Симом. Его ошибки, это промахи обыкновенного человека, который делает своё трудное дело, и эти человеческие качества делают его ближе к нам, тоже простым и добросовестным труженикам, трудно добывающим свой хлеб насущный. В этом плане, он гораздо симпатичнее и привлекательнее бездельника Али-Бабы и его непутёвой подружки Зейнаб. Те внушают чувство недоумения, отвращения, и отторжения их жизненной позиции, потому что, по сути, они паразиты на теле общества. Горько слушать печальный конец этой истории, когда зло так нагло, с насмешкой, торжествует над здравым смыслом; когда люди, занимающие активную жизненную позицию, труженики, оказываются уничтоженными физически, в ужасных муках, как разбойники, или когда их жизнь оказывается поломанной, как в случае Фатимы; по сути, умной и достойной женщины, заслуживающей куда лучшей участи, чем жить непонятно на каких правах в доме этого бездельника Али-Бабы.
   И всё же, думается, правда жизни в итоге восторжествует. Фатима постепенно придумает план, скорее всего, отодвинет в сторону Зейнаб, станет незаменимой советчицей Али-Бабы, а потом просто начнёт вертеть им как хочет. И вариантов тут нет, у Али-Бабы просто нет никаких шансов устоять в этой ситуации. Фактически, тайна Сим-Сима станет тайной Фатимы, а не Али-Бабы, и по заслугам. Победит в итоге сильнейший, и здесь все преимущества на стороне Фатимы, человека, отобранного эволюцией в жёсткой борьбе за место под солнцем, ум которого постоянно и неустанно работает, наблюдает, одним словом, мыслит, и мыслит правильно, конструктивно, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Победа будет за Фатимой!
   И когда это произойдёт, а это случится обязательно (не будь Фатима судейская дочь!), надо будем добрым словом вспомнить несчастных разбойников, которые своими самоотверженными трудами подготовили её триумф.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

"Лингвистическая кулинария" или "Кулинарная лингвистика"

   Как известно, каши полезны, питательны, а при определённой смекалке очень вкусны. Смекалка и новаторский подход важны во многих занятиях, но особенно в таких творческих делах, как приготовление пищи. Одна из специфических особенностей кулинарной деятельности состоит в том, что придумать новое блюдо не так уж сложно (его съедобность другой вопрос), а вот найти для него яркое и имеющее богатую смысловую нагрузку название совсем не просто. Поэтому мы решили поделиться своим скромным опытом в этой необходимой составляющей творческого отношения к благородному и где-то как-то бескорыстному делу чревоугодия.
   Мы с сыновьями часто готовим каши. Помимо достоинств, указанных в начале этой работы, они также просты в плане приготовления и технологичности всех стадий кулинарного процесса. Каши можно изначально смешивать в разных пропорциях и варить такие бикомпонентные, трёхкомпонентные и так далее смеси как обычную монокомпонентную кашу. Для примера ниже приводятся рецепты и придуманные нами названия для таких новаторских смесей.
  
   Овсечка - овсянка с сечкой.
   Овшёнка - овсянка с пшёнкой
   Сешёнка - сечка с пшёнкой
   Гресечка - гречневая крупа с сечкой
   Пшесечка - пшеничная крупа с сечкой
   Пшеречка - гречневая крупа с пшеничной
   Пшешёнка - пшеничная крупа с пшёнкой
   Пшенячка - пшеничная крупа с ячневой
   Овсячка - овсянка с ячневой крупой
   Гресячка - гречка с ячневой крупой
   И так далее.
  
   Можно варить смесь из трёх и более видов круп. Например, сразу ясно, что пшегрячка это не что иное как смесь пшеничной крупы, гречневой и ячневой. По вкусу, так же как и по названию, она сильно отличается от грячёнки - смеси гречки, ячневой и пшённой круп.
   Собственно, приведённые примеры дают наглядное представление и о кулинарной и лингвистической стороне дела. Желающие могут практиковаться в обоих направлениях, тем самым обеспечивая гармоничное развитие своей личности в физическом, пространственном и в духовном измерениях.
   Для вкуса в многокрупяную (она же многокомпонентная) кашу добавьте растительного масла. В этом смысле она не отличается от однокрупяной (она же монокомпонентная, она же однокомпонентная, она же однокрупяная). Любители сладкого могут добавить изюм, курагу, чернослив и другие сушёные фрукты. Консервированные персики без сахара тоже могут подсластить вашу жизнь в буквальном и переносном смысле. Нелюбители сладкого также имеют широчайшие и глубочайшие возможности, ограниченные только глубиной тарелки и полётом вашего воображением. Покрошите лучка, добавьте кисленького бобового салата, консервированного горошка, и спустя десять минут вы может первый раз за многие годы отвалитесь на стуле и скажете с чувством: "Что ж. Жизнь удалась." Главное, всё в меру, не переусердствовать. И ещё один маленький секрет. Тщательно пережёвывайте кашу. Чем дольше вы это будете делать, тем вкуснее она кажется. И, конечно, чем вы более голодны, тем вкуснее кажется всё съедобное, в том числе и каши. После десяти дней голодовки и правильного выхода из неё каша неизмеримо превосходит по своим вкусовым качествам амброзию и нектар вместе взятые. Это утверждение многократно проверено на практике. Одним словом, любите каши.
   Больше выдумки, творческого подхода, и вы откроете для себя мир вкусного, удивительного, полезного и питательного. Развивайте теорию и практику кашеварения, привносите свой вклад в кашеведение - науку о прошлом, будущем и настоящем человечества!
  
   Приятного аппетита! Кашееды
  
  
  
  

Книги Ю. К. Шестопалова

Сайт автора: www.shestopaloff.ca

  
   Yu. K. Shestopaloff, "Science of inexact mathematics. Investment performance measurement. Mortgages and annuities. Computing algorithms. Attribution. Risk valuation", 2009, 592 p. ISBN 9780980966701
   Yu. K. Shestopaloff. "Sums of exponential functions and their new fundamental properties, with applications to natural phenomena", 2008, 152 p. ISBN 9780980966718.
   Yuri K. Shestopaloff, "Growth and Replication of Cells and Other Living Organisms. Physical Mechanisms that Govern Nature's Evolvement", 2009, 82 p. ISBN 9780980966732
   Yu. K. Shestopaloff, "Mortgages and Annuities: Mathematical Foundations and Computational Algorithms", 2010, 287 p. ISBN 9780980966770
   Yu. K. Shestopaloff, "Mortgages and Annuities: an Introduction", 2010, 206 p. ISBN 9780980966787
   Yu. K. Shestopaloff. "Sums of exponential functions and their new fundamental properties, with applications to natural phenomena", Second Edition, 2010, 196 p. ISBN 9780980966718.
   Yu. K. Shestopaloff, "Physics of Growth and Replication. Physical and Geometrical Perspectives on Living Organisms' Development", 2010, 174 p. ISBN 9780980966756
   Yu. K. Shestopaloff, "Properties and interrelationships of polynomial, exponential, logarithmic and power functions with applications to modeling natural phenomena", 2010, 230 p. ISBN 9780981380025
   Yuri K. Shestopaloff, Collection of poetry "Na Povorote". Poem "Niti". 2010, 287 p. ISBN 9780980966794
   Yu. K. Shestopaloff, "Short Stories. Travels and Adventures. Humour", 2010, 322 p. ISBN 9780981380018
   Yu. K. Shestopaloff, "Design and Implementation of Reliable and High Performance Software Systems Including Distributed and Parallel Computing and Interprocess Communication Designs", 2011, 226 p. ISBN 9780981380049
   Yu. K. Shestopaloff, "In the Mountains", 2011, 120 p. ISBN 9780981380056 
   Yu. K. Shestopaloff, Alexander Yu. Shestopaloff, "Solving the Puzzle of IRR Equation. Choosing the Right Solution to Measure Investment Success", 2011, 108 p. ISBN 9780981380094
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  

  

www.shestopaloff.ca

  
  
  
  

www.akvypress.com

  

   "Добродетельные и прекрасные" - так как говорили о себе знатные древние греки.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
   - 2 -
  
  
  
  

- 2 -

  
  

- 323 -

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ранетки
  
   Ю. Шестопалов
  
   Зимой на втором курсе
  
  
  
   Утро
  
  
  
   На лыжных трассах
  
  
  
   Ночью на Иртыше
  
  
  
  
  
   Драка
  
  
  
  
  
   Чикагские истории
  
  
  
   Прощание с Америкой
  
  
  
   Чужие страны
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"