Андрей, громко пофыркивая и поеживаясь от холодной воды, поднял мокрое раскрас-невшееся лицо. Из зеркала на него смотрел кто-то угрюмый осунувшийся с седоватыми висками, с жестким взглядом темно-карих глаз, с плотно сжатыми губами. Капли воды, словно дождинки, поблескивали и искрились на мокрых волосах и сбегали тонкими струй-ками по коже.
- Отец, - вдруг буркнул Андрей, вглядываясь в свое отражение.
Вчера ему довелось побывать на городском рынке, долго бродил между лотками со вся-ким железным хламом в поисках шланга для новой стиральной машины. Наконец-то после командировки сделал подарок любимой жене. Сколько можно стирать шмотки вручную? После продолжительных блужданий он остановился у прилавка, за которым дюжий мордастый хлопец, косая сажень в плечах, лет тридцати, доходчиво объяснял молодой женщине в кожаной кепке какой из смесителей лучше. Чего только у него здесь не было. Настоящий Клондайк. Узнав, что ищет Андрей, он тут же полез в свои закрома, закопавшись в коробках..
- Сейчас посмотрим, отец. Где-то у меня был трехметровый. Если не подойдет, не вол-нуйся, отец, заменим!
- Отец, - пробормотал, криво усмехаясь, Анрей, вновь наполняя пригоршню холодной воды и окуная в нее лицо. Нашел старика. Хотя...!- Он вновь посмотрел в зеркало.
- Да, постарели вы, товарищ старший лейтенант. Вон и седина появилась. Глаза какие-то странные, - Андрей округлил глаза и вдруг замер пораженный.
- Стоп! Глаза! Глаза! Эти темно-карие глаза! Где же он их видел? Эти глаза!
Полдня провозился с краником для стиралки, приспосабливая его на смеситель. Семь потов сошло. Все проклял на свете. Это тебе не из АГСа стрелять да растяжки ставить. Вроде все затянул, включил воду. Что за черт! Сифонит в одном из соединений. Да, еще как сифонит. Пол мокрый. Лужи кругом. Развинтил, по-новой затянул. Теперь сифонит в другом месте. Оказалось: зажевались прокладки. Других нет. Оделся, помчался в универмаг. Там таких нет. Закон подлости. Полгорода обегал в поисках прокладок. Впору на рынок опять ехать за тридевять земель. Наконец-то, нашел подходящие в каком-то магазинчике-подвальчике. Весь в мыле примчался обратно. Домашний народ мечется, места себе не находит, страдает: воду-то он, уходя, перекрыл. Поменял резинки. Заново присобачил смеситель, по всем правилам "трубопроводной науки", даже паклю не забыл. Затянул, как следует. Мысленно перекрестился. Ну, с богом! Врубил воду. Ура! Получил-ось! Крепко зауважал сантехников. Сантехника - дело тонкое! Тут сААбражать надо!
Андрей, насвистывая мелодию, выдавил крем, намылил помазком щеки. И мельком взглянув в зеркало, ошарашенно оцепенел с бритвой в руке.
- Глаза! Карие глаза! Вспомнил!
Пятиэтажка встретила их мертвой тишиной и пустыми почерневшими глазницами. Вошли в подъезд. Он и сержант Кныш остались внизу, остальные стали подниматься наверх. Кныш, побрызгав в углу, вышел наружу и привалился у входа к стене, озирая окрестности через "оптику". Андрей же, некоторое время постояв у лестницы, шагнул в проем одной из "хрущевок". Хруст стекла под берцами, звяканье гильз...
"Кошмар, что натворили. Политики хреновы", - подумал он. - "Не город, а настоящий Сталинград. Унылое кладбище из почерневших разрушенных коробок. Нелюдимые мрачные руины".
Дверей нет, мебели нет: все сожгли аборигены, замерзая промозглой осенью и студеной зимой. Заглянул на кухню. В углу одиноко притулилась, когда-то белая, газовая плита, по-крытая горой осыпавшейся штукатурки, из стен торчали головки шурупов, на которых вид-но крепились подвесные шкафы. Посредине - раскуроченный, лежащий на боку без дверцы, холодильник. Кругом ничего, кроме поблескивающего битого стекла от банок и склянок, осколков посуды и обломков узорчатого голубого кафеля. Андрей прошел в комнату, зали-тую солнечным светом. Было ясное морозное утро. В квартире с вывороченными рамами и пробитой снарядом амбразурой в стене было светло. Вокруг опаленные взрывом потре-скавшиеся стены. Кое-где еще сохранились куски желтоватых обоев с изображением блед-но розовых букетиков роз. Линолиум на полу посредине здорово выгорел: разводили кос-тер. Чернели головешки: остатки пепелища. Стены исковырены осколками и пулями: исты-каны дырками, словно обрывистые берега стрижиными гнездами. Кругом хлам: вспоротые консервные банки, выглядывающие из-под обломков обвалившегося кирпича пыльные ис-трепанные книги, в углу обнаженная чугуная станина пианино со спутанной бородой из оборванных струн, какое-то трепье, сломанное ободранное вертящееся кресло без кресто-вины, грязные окровавленные бинты, замызганный камуфлированный бушлат с выгорев-шей напрочь спиной, под окном горы стреляных гильз, какие-то пластмассовые колесики и части от детских игрушек...
Остановившись посреди комнаты, Андрей кожей почувствовал присутствие «его». Чей-то неприятный взгляд буквально буравил его насквозь. Он резко повернулся. В углу ниши с облезлой облупленной штукатуркой, стоял «он». Зрачок «калашникова» с тускло поблески-вающим ободком уставился на вошедшего Андрея. Старший лейтенант рывком вскинул дуло автомата, не отрывая взгляда от неподвижно стоящего боевика.
На него смотрели большие темно-карие глаза. Это были не злые с прищуром из-под густых бровей глаза, полные ненависти, какими встречают и провожают их всюду. А глубо-кие умные глаза с необычным живым блеском. Они словно светились, излучали добрый свет. Они напоминали чем-то глаза давно умершей, настрадавшейся в своей жизни, матери. Он давно уже не видел такого взгляда. Тем более здесь, на войне, где рыскает словно гиена в поисках своей добычи ненасытная смерть, здесь, где на всем откладывает неизгладимый отпечаток суровый военный быт. Бывают, конечно, и веселые моменты расслабухи. Но даже в эти моменты в глазах боевых товарищей нет этого живого блеска, этого лучистого доброго света. Даже под кайфом, во время смеха и шуток, их глаза остаются такими же ус-талыми, тусклыми, приговоренными, настороженными.
Боевик не стрелял. Его «калаш» с пустым «подствольником» был направлен в грудь «вэвэшнику». Их разделяло метра три, не больше. Чеченец был в камуфлированных брю-ках, заправленных в запыленные тяжелые солдатские ботинки с заклепками и высоким бер-цем. Черная когда-то кожаная куртка от потертостей стала почти белесой. Замок «молния», похоже, был давно сломан. Под курткой - толстый свитер. Шея обмотана клетчатым бордо-во-грязным шарфом. На голове темная вязаная шапка, вязка которой местами обмахрилась и свалялась в букле.
«Какие глаза. Прям как у абрека Дато Туташкия из фильма» -, мелькнула вдруг мысль у Андрея. - «Как на иконах. Глубокие печальные глаза страдальца».
Боевик смотрел на офицера, не мигая. Под правым нижним веком напряженно пульси-ровала жилка. Ее было отчетливо видно под заглядывающим в разбитое окно косым сол-нечным лучом. Он был давно небрит, худ лицом. Плотно стиснутые зубы, прерывистое ды-хание, напряженные под щетиной желваки. И глаза, без злобы, без ненависти.
Под ботинком Тимохина вдруг хрустнуло, то ли кусок штукатурки, то ли осколки стек-ла. В висках стояли гулкие удары, будто в кузнице методично били по наковальне. Удары следовали один за другим, то быстро, то вдруг медленно, потом опять быстро. Противники словно окаменели, продолжая, заворожено смотреть друг на друга. Сверху послышались голоса бойцов. Проверив верхние этажи, они неторопливо спускались вниз по захламлен-ной лестнице, громыхая сапожищами. Противник занервничал. Не отрывая глаз от Андрея, чеченец, сильно прихрамывая, сделал нерешительный шаг в сторону амбразуры. И тут из-под куртки у него что-то выскользнуло и упало.на пол. Еще шаг. Потом еще. На лбу у Анд-рея проступили капельки пота. Его трясло как в лихорадке. Ствол его автомата мелко дро-жал и неотступно следовал за врагом. Палец на спусковом крючке онемел, стал будто чу-жой. Ноги налились свинцом. Во рту пересохло, в горле стоял комок; хотелось сглотнуть, но ничего не получалось.
«Чех» исчез в амбразуре. Послышались быстрые удаляющиеся, спотыкающиеся на би-том кирпиче, шаги. Андрей чувствовал, что должен, должен немедленно рвануться к амбра-зуре и дать вслед чеченцу очередь, но его словно сковали невидимые путы. Он не мог по-шевелиться.
На полу перед ним, где только что стоял его враг, валялась поцарапанная цветная фото-графия в небольшой пластмассовой рамке с остатками стекла. Андрей поднял ее. Вытрях-нул осколки, смахнул рукавом пыль, На тронутой сыростью фотографии трое: мужчина в светлом костюме, молодая красивая женщина с миндалевидными глазами и пухленькая девчушка лет пяти с двумя белыми пышными бантами. Обнимает мохнатого Вини-Пуха. Веселые глазенки блестят как вишни. Что-то знакомое в открытом взгляде мужчины. Сча-стливая семья. Наверное, запечатлен какой-нибудь праздник или день рождения. Снимок явно не любительский: отлично поставленный свет, хорошая резкость. Похоже, фотография сделана в каком-нибудь фотоателье. Тимохин, пристроив бережно рамку на каком-то тор-чащем из закопченной стены шурупе, еле передвигая ватные ноги, словно ревматик, вы-брался на лестничную площадку. Тяжело опустился на корточки и привалился спиной к безжалостно искореженным чьей-то необузданной дикой силой прутьям перил.
Только сейчас он почувствовал, как громко сопит в возбуждении, как ритмично стучит сердце, как судорожно до боли стиснуты его челюсти. Хотелось смертельно курить. Курево, как назло! Закончилось! Ну, ничего, сейчас у ребят стрельнет.
- Андрюха! Ты, чего раскис? Мертвяков нашел? - обрушился на него прапорщик Стефа-ныч, бросив внимательный взгляд на бледного съежившегося сослуживца.
- Да, нет. Мотор забарахлил, братишки, - отозвался глухо Тимохин. - Дай курнуть. Со-всем что-то херово на душе. Видно, пора домой. Загостились мы тут. Эх, уехать бы от этого кошмара, от городской суеты куда-нибудь подальше в какую-нибудь глухую деревеньку. Чтобы лес был, чистая речка, грибы, свежий воздух, молоко, банька.
-Эка, куда тебя понесло! Губа не дура! - присвистнул прапорщик, протягивая пачку си-гарет и пристраиваясь рядом на ступеньках.
- Это тебе, Андрей, надо с моей сестренкой скорешиться. Она у меня этой идеей уж лет восемь бредит, - отозвался Володька Кныш. - Все уши прожужжала про деревню.
-Это на любителя. Мне, например, такая жизнь пофигу, - вступил в разговор сержант Елагин. - Ну, от силы неделю, другую, я еще выдержу, а потом в город потянет. К цивили-зации, к городскому ритму, шуму, газу, горячей воде. Печку замучаешься топить, одних дров до этой самой матери надо. Колоть, не переколоть.
- Это для романтиков. Я предпочитаю город, чем после дождя грязь деревенскую ме-сить. А весной и осенью там вообще грязь непролазная, - добавил Валерка Крестовский, поправляя чехол на оптическом прицеле «эсвэдэшки».
- Ладно, летом, а зимой, что делать? На печи лежать? Cо скуки помрешь! Тоска зеленая. Не представляю. Ни куда не сходить, если только в гости к соседям или в сельпо бабские сплетни послушать, - продолжил рядовой Чернышов.
- Нет, Танцор, ни хера ты не понимаешь. Встаешь утречком, тут тебе и парное молочко и сметанка, щи наваристые в чугунке в русской печи, - пулеметчик Пашка Никонов мечта-тельно закрыл глаза.
- Ага, встаешь в четыре утра с первыми петухами, чтобы подоить, свиней накормить да скотину в стадо выгнать. Нет, уж, уволь. Я лучше сладко покемарю, а вечером с девчатами на дискотеке оттянусь.
- У вас, сопляков, развлекушечки одни на уме. А мы люди семейные. Да, в деревне ле-том хорошо, - поддержал разговор Стефаныч. - Дом у нас был в деревне, купили вместо дачи. По дешевке купили. Далековато, правда, от города, Два часа на машине добирались. Время было такое. Всех тогда в деревню потянуло. Аккуратный был домик, из двух комнат. Три печки: русская и две голландки. Крытый двор с сеновалом и свинарником. Большое поле напротив. Рядом с домом сад когда-то был, вымерз, несколько сухих коряжек оста-лось. Перед окнами две огромные раскидистые кудрявые березы. Видно покойный хозяин был справный мужик. Дети разъехались, семьями обзавелись, в город подались, а дом от-цовский продали. Он несколько лет пустым простаивал, пока я его не купил. Места там кра-сивые, лесные, грибов до этой самой матери, речка рядышком холоднющая (родники кру-гом), огибает подковой участок. По утрам, когда еще висит сырой туман, можно увидеть пятнистых оленей, которые пробираются на участок по берегу речки. А выйдешь за дерев-ню в поле, там зайцев видимо-невидимо. Самих косых не видно, только серые уши из травы торчат словно антенны. На бугре церковь красивая, коммунистами наполовину разрушен-ная. Красотища. Рядом поселился сосед-москвич. Бывший военный, на пенсии. На лето сю-да приезжает на родину своих предков. Интересный мужик, скажу. Вечерком сядем у нас на крылечке, курим, вечерней зорькой любуемся, он и начинает ворошить свои воспоминания. Бауманское училище окончил, а потом в армию подался. Помотался по Союзу предостаточ-но. Есть, что вспомнить. Что любопытно, не поверите, трезвенник.
- Стефаныч, я что-то не понял. Ты что, продал фазенду-то?
- Да, мужики, это была самая большая моя плюха в жизни. До сих пор не могу себе про-стить.
- Как же тебя угораздило?
- Шерше ля фам, братцы! Как говорят французы!
- Что и тут без бабы не обошлось?
- А то, как же? Когда купили дачу, я-то думал, будем приезжать на отдых. Балдеть на лужайке перед домом под березами, загорать, на рыбалку ходить с пацанами, в лес за яго-дой и грибами. А получилось все иначе.
- Ну, прям заинтриговал. Что же произошло?
- За дело мертвой хваткой взялась моя любимая теща. Дама с той еще закваской, махро-вая коммунистка. Поставила бутылек деревенскому трактористу, тот распахал весь участок. А там соток, скажу я вам, до этой самой матери. И получился не отдых, а настоящая катор-га. Гробились на фазенде как при режиме Пол Пота, высунув языки. То сажай, то окучивай, то от колорадского жука опрыскивай... Осенью чуть пупок не надорвал, убирая урожай. Потом очередная головная боль: куда его девать. Пытался вякать, да где там, против бабцов разве попрешь, теща на прием вообще не работает. Чуть что, сразу на дыбки. За больное сердце хватается, хоть кол на голове теши, никого не слушает. Так несколько лет и вкалы-вали на любимой даче до опупения, пока не приехала одна баба-беженка родом из этой де-ревни с мужем, удрали из Средней Азии. Пристала к моей жене как репей, продайте дом да продайте. Сопли, конечно, слезы ручьем. Три дня окучивала, плакалась в жилетку. Одним словом доняла, вконец разжалобила. Продали дачу.
- Жалко деревню! Стефаныч, да послал бы тещу подальше!
- Молодой, глупый был. Сейчас бы послал! Впереди паровоза бы побежала!
- Как в анекдоте! - оживился краснощекий Привалов, сдвигая шапку на затылок. - Сын отца спрашивает: " Папа, почему это бабушка зигзагами по огороду бегает?" Отец отвечает: " Это, сынок, не бабушка, это сынок - теща! Подай-ка еще одну обойму!»
Тимохин сидел с отрешенным лицом, почти не слушая болтовню и смех товарищей. Пе-ред ним все еще стояли широкотокрытые карие глаза «чеха». - «Почему он не стрелял?" - не давала ему покоя назойливая мысль. - «Почему? Может, затвор не успел передернуть? И как назло сегодня без "броника". Хотя, толку от него никакого».
- Андрей! Что-то ты мне сегодня не нравишься! - проговорил Стефаныч, покосившись на старшего лейтенанта. - Какой-то ты бледный и взгляд у тебя потухший как у обреченно-го, будто смертушка рядом ходит. У Николая Третьякова, как сейчас помню, вот точно та-кие же глаза были в день гибели. Смотри у меня, накличешь беду!
- Ну, ты, сказанул тоже! - хрипло бросил Тимохин, с трудом поднимаясь и поправляя разгрузку. - Домой хочу, братцы! Загостились мы тут.