Шепелёв Алексей : другие произведения.

1. Заглянуть в бездну. Роман. Часть вторая. Разгром

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    И снова знакомое название. Я не в восторге от книг Фадеева, но считаю, что в русскую литературу он вошел навсегда. В том числе и "Разгромом". Но опять же: каким другим словом можно называть то, что происходило с польской армией с 9 по 16 сентября 1939 года?

Часть 2. Разгром

Панской Польши нету больше!

(Русская поговорка)

Малая Польша. Южная группа армии "Прусы"

   Кавалькада возникла у въезда в развалины Илжанского замка неожиданно, точно состояла из призраков. Ещё мгновенье назад ночная улица казалось пустой и вымершей, как и весь укутанный спасительной тьмой, хотя бы на время прикрывшей его от германских атак, городишко, и вдруг заполнилась цокотом копыт и фырканьем коней. Часовой запоздало дернулся, чтобы снять с плеча карабин, но при неровном свете фонаря тусклым золотом блеснул позумент на петлицах и околыше фуражки первого всадника. А потом солдат увидел его лицо - длинное, скуластое, с большими глазами и маленькими усиками под самым носом, и вытянулся в струнку по стойке смирно.
   Немало служило в Войске Польском генералов, и далеко не всех часовой знал в лицо, но не знать этого он не мог, ведь под его командованием он служил с первого дня войны. В Илжанский замок прибыл командующий Южной группой армии "Прусы" генерал бригады Станислав Скварчинский.
   - Где командир? - отрывисто бросил он часовому.
   - В сторожке, пане генерал! - солдат указал рукой вглубь замка.
   Ничего не ответив, генерал проследовал в указанном направлении. Так же молча последовала за ним его свита. Часовой проводил их долгим взглядом, а потом украдкой перекрестился. Уж слишком сильно сейчас походили кавалеристы на горевесников из слышаных в детстве сказок. Да то, что пришлось солдату пережить накануне днем, сильно напоминало ад. Стычки первых дней войны не шли ни в какое сравнение с боем за Илжу. И хотя победа осталась за поляками, особой радости солдат не испытывал, поскольку понимал, что германцы сильны и упорны, а значит, с рассветом снова продолжится ад...
   У сторожки, в темноте казавшейся единственным уцелевшим строением на замковых развалинах, генерал спешился, молча бросив повод ехавшему чуть сзади капитану. Часовой возле дверей так же узнал командующего, взял карабин на караул. Не говоря ни слова, Скварчинский прошел внутрь. В первой же комнате при его появлении вскочили, словно подброшенные пружиной, трое офицеров в изрядно помятых мундирах. Старший по званию отрапортовал:
   - Адъютант восьмого пехотного полка легионов капитан Желевский!
   - Где полковник Турковский?
   - В полевом лазарете, пане генерал. Командование дивизией принял полковник Татар.
   - Почему он? Где Коркожович?
   - Погиб в бою, пане генерал.
   - А Соболевский?
   - Снарядом накрыло...
   Полковник Ян Коркожович был начальником пехоты дивизии, полковник Хенрик Соболевский - начальником штаба. Скварчинский знал, что дело под Илжей жаркое, но не предполагал, что оно примет такой оборот. Получается, выкосило почти все командование дивизией. Что же творится в частях?
   - Ладно, где полковник Татар?
   - Здесь, пане генерал.
   Капитан предупредительно распахнул дверь. В дальней комнате за столом сидел молодой худощавый полковник - начальник артиллерии 3-й пехотной дивизии легионов Станислав Татар. Выглядел он очень утомленным, но при виде Скварчинского резво вскочил на ноги.
   - Пане генерал...
   - Принял дивизию у Турковского? - перебил его командующий.
   - Так точно!
   - Как он?
   - Рана не самая легкая, но могло быть и хуже. Пуля попала в ногу, перебита кость. Но врачи говорят, что недели через две сможет начать осторожно начать ходить. Вот только...
   Полковник не договорил, но непроизнесенное было отлично понятно обоим собеседникам: события на войне разворачивались намного быстрее отмеренных медициной сроков. Вроде бы это не так и много - две недели. В обычной жизни часто пролетают так, что и заметить не успеваешь. Но за неделю немцы дошли от границы до Липско. А где они будут ещё через неделю - одному Господу известно.
   - Как это случилось? - Скварчинский навис над лежащей на столе картой. - Что у вас тут вообще происходит?
   - Дивизия выполняла ваш приказ, пане генерал - удержать Илжу до наступления темноты.
   Скварчинский чуть заметно кивнул. Отдавая приказ: во что бы то ни стало удержать Илжу, генерал учитывал, не только объективную обстановку, но и то, кому он этот приказ отдает. Город защищали легионисты, а возглавлял их безупречный Турковский, которого он помнил ещё по Великой войне, вместе служили в Легионах Пилсудского. Мариан был бойцом до мозга костей и никогда не отступал перед опасностями и трудностями. В шестнадцатом, раненый под Константиновкой, подпоручик Турковский попал в русский плен. А год спустя отважно сражался за вольную независимую Польшу в составе Второго Польского корпуса в России.
   "Гвардия умирает, но не сдается", - говорили во времена Наполеона Бонапарта. Но разве польские воины в чем-то уступают французам?
   - Молодцы, легионисты. Надеюсь к контрнаступлению все готово?
   - Мы уже контратаковали, - ответил Татар. - Пан полковник был ранен как раз во время контратаки: выехал на лошади на шоссе, чтобы увлечь за собой солдат, но не успел - подстрелили. Да еще и упал неудачно, потерял сознание. Мы с полковником Хвалынским обнаружили его совершено случайно.
   - Но почему вы атаковали без моего приказа? - возмущенно воскликнул генерал. Сообщенная полковником новость смешивала план, который и так-то был разработан в большой спешке, а теперь срочно требовалось вносить в него поправки в непонятно каком объеме. Если недостаток времени помножить на сложности с управлением войсками... Скварчинский ни в коем случае не жаловался на судьбу, в конце концов, как говорят французы "на войне как на войне", но предпочел бы избежать неприятных сюрпризов. И уж во всяком случае, нужно было понять, почему такое произошло, чтобы не допустить повторения столь ошибки.
   - Дивизия получила приказ быть готовой к началу атаки к двадцати часам, и это было выполнено, - начал объяснять полковник. - Но команды начинать атаку не поступало...
   - Полковник Турковский обязан был ждать, - сердито пояснил Скварчинский. - Наступление планировать провести совместно с двенадцатой пехотной дивизией, которая не успела развернуться на исходных рубежах.
   - Полковник Турковский ждал приказа. Но на передовой кто-то не понял или не выдержал и поднял солдат в атаку. В бой втянулись и другие части. Германцы не выдержали удара и начали откатываться к Пилатке. В такой обстановке полковник Турковский принял решение развивать наступление.
   - Того, кто "не понял или не выдержал", надеюсь, нашли? - сердито поинтересовался Скварчинский. Решение Турковского, конечно, было единственно правильным, но за срыв плана все равно кто-то должен был ответить.
   - Это был поручик Листовский, он погиб в бою, - моментально и уверенно ответил Татар.
   Правдой здесь была вторая половина фразы. Что же касается первой, то она могла ей быть, а могла и не быть. Того, кто поднял легионистов в атаку, не искали - совсем не до того было. Фамилия поручика просто первой пришла в голову полковнику. Самому же Листовскому, погибшему в самом начале боя, обвинение уже ничем повредить не могло.
   Генерал нервно дернул щекой.
   - Итак, вы атаковали самостоятельно. Результаты?
   - Мы отбросили гитлеровцев к Пилатке и почти выбили их из деревни, но не хватило сил. Остатки дивизии вернулись на исходные позиции.
   - Что значит - "остатки"? - возмутился Скварчинский.
   - В боях в течение дня дивизия понесла очень большие потери.
   - Конкретнее! - резко и недовольно бросил генерал. - Что значит "большие потери"? Сколько сейчас людей в строю от списочного состава? Семьдесят процентов? Семьдесят пять?
   Оценку потерь командующий Южной группы прикидывал на основании двухдневных боев у Скаржиско-Камены, но после разговора с адъютантами был морально готов услышать о больших потерях. Может даже, до половины личного состава дивизии, хотя это казалось уже запредельным.
   - Не более двадцати процентов, пане генерал, - тихо ответил Татар.
   - Сколько?! Двадцати?!!!
   Ответ полковника потряс Сквачинского до глубины души. Это было немыслимо. С такими потерями дивизия уже не дивизия.
   - Так точно, пане генерал, - уныло, но твердо подтвердил Татар.
   Скварчинский глубоко вздохнул, промокнул платком вспотевший лоб, а затем осведомился нарочито спокойным голосом, хотя так и не сумел полностью изгнать из него дрожь.
   - Скажите, пан полковник, а вы уверены в том, что командуете дивизией? У вас есть связь со всеми ее подразделениями?
   - Да, пане генерал, - Татар отвечал тихо, но убежденно, как человек, чувствующий себя виноватым и в то же время полностью уверенный в своей правоте. - Полковник Турковский дал четкие указания: в случае срыва атаки возвращаться к Илже. Со всеми подразделениями, вернувшимися на исходные рубежи, штаб дивизии поддерживает связь.
   - Но это означает, что дивизии больше нет, - глухо выдавил Скварчинский. - Восемьдесят процентов потерь... это разгром.
   - Пане генерал, мы будем защищать Илжу столько, сколько потребуется, или пока не поляжем здесь все, - все так же негромко произнес полковник. - Это не мои амбиции. Я говорил с подофицерами, с легионистами. Люди не покинут позиции, пока не получат вашего приказа.
   - Приказа... - Скварчинский заковыристо выругался и потребовал: - докладывайте подробнее. Максимально подробно.
   После чего тяжело опустился на табурет и приготовился слушать.
   Полковник докладывал как опытный штабист: сжато, точно и только по делу. В пять минут уложилось описание всего прошедшего дня: от утреннего столкновения в Пилатке до атаки на нее же после наступления ночной темноты. Роль артиллерии, которой непосредственно командовал полковник, в докладе не выпячивалась, это Скварчинскому понравилось. Среди офицеров легионистских дивизий был очень силен дух братства Великой, а потом и польско-большевиской войн. Татар же в Великую воевал в русской армии, потом в корпусе генерала Довбур-Мусницкого, а с большевиками - в обычных частях. Его назначение в 3-ю дивизию легионов было редким исключением из общего правила, а уж то, что он ее возглавил, и вовсе выбивалось из ряда вон. К счастью, произошедшее не вскружило ему голову, и сейчас Татар был озабочен не тем, чтобы покрепче удержать негаданно свалившуюся на него удачу, а выполнением боевой задачи. И если изначально Скварчинский склонялся к тому, чтобы передать командование другому офицеру, то по ходу доклада пришел к выводу, что решение полковника Турковского менять не стоит. Преемник доказал, что заслужил своего шанса, а обстановка сейчас не та, чтобы менять командиров как перчатки: боевого духа солдатам это не поднимает. Не говоря уж о том, что потери в командном составе были ужасающе велики, а восполнить их было неоткуда.
   К сожалению, никаких положительных эмоций, кроме убеждения в компетентности полковника Татара, доклад больше не принес. По его ходу Скварчинский все больше и больше убеждался, что события развернулись по крайне неблагоприятному сценарию, и в конце пришел к твердому выводу: план дальнейших действий необходимо менять. Причем срочно.
   - Дорога на Цепелюв свободна? - спросил он, когда полковник завершил доклад.
   - Перед началом наступления полковник Турковский высылал разведку, в Хваловицах немцев не было.
   - Вот и выводите дивизию этим путем на восток. Если получится, то в район Вилькува. Если не выйдет, отклоняйтесь к северу хоть до Пулав. Но вы должны вывести дивизию из этой мышеловки, полковник. Висла это последний рубеж, на котором мы можем удержать германцев. Все решится там.
   - Я понял, пане генерал, - кивнул Татар. - Приложу все силы.
   - Только к Висле, - повторил Скварчинский. - На Радом отступать бессмысленно. Это смерть. Германцы хотят оттеснить нас туда, чтобы уничтожить. Не позволяйте им делать это. Старайтесь избегать боев, но если вопрос встанет так: или бой, или хода к Висле нет, то прорывайтесь к реке с боем. Вам ясно?
   - Да, пане генерал, задача ясна.
   - Сейчас я напишу приказ. Теперь вот ещё что. Из ваших слов следует, что немцы едва сумели удержать за собой Пилатку?
   - Будь у нас хотя бы две свежих роты, мы бы выбили их оттуда! - убежденно ответил Татар.
   - Двенацатая дивизия будет атаковать с юга, - решил Скварчинский. - Отбросим их к востоку, выйдем в район Михайлува и Марьянува. А дальше будем отступать к Висле к югу от вас. Держите связь, пан полковник. Это очень важно. Мне нужна управляемая группа, а не дезорганизованная толпа, бредущая на восток. Только сохранив порядок и дисциплину, мы имеем шанс добраться до Вислы. Не сомневаюсь, что немцы приложат все силы, чтобы нам помешать. От нас, в свою очередь, так же потребуется максимальное напряжение сил.
   - Я понял, пане генерал. Будем действовать так, как вы приказали.
   - К рассвету ваша дивизия должна сосредоточиться вот здесь, - генерал ткнул карандашом в карту и пояснил: - В районе Антониува и Подгорже. Дальше действуете по обстановке.
   - Будет исполнено.
   Передвинув табурет, чтобы оказаться рядом с чернильницей и бумагой, Скварчинский принялся писать приказы. Причем первые из них предназначались отнюдь не Татару, а командующему начальнику пехоты 12-й дивизии полковнику Ланчуцкому, которая сейчас завершали выход на исходные позиции в районе Илжи. По первоначальному плану дивизия выходила на исходные позиции для наступления двумя колоннами. Северная, которой командовал Ланчуцкий, должна была сосредоточиться возле Петрова Поля, а южная, под командованием командира 54-го полка кресовых стрельцов полковника Покорного, у деревни Котларка. Но теперь подобное расположение теряло смысл: без нанесения удара в центре, вдоль шоссе на Пилатку и дальше на Михалув оборону германцев не прорвать. А если и прорвать, то все равно группа окажется разорванной на две части, перестанет существовать как единая боевая единица. Такой вариант развития событий генерала не устраивал.
   Выбор у Скварчинского оставался невелик. Либо, используя тот факт, что Илжа оставалась в руках поляков, не вступая в бой вывести всю 12-ю пехотную дивизию через город на северо-восток, либо еще раз атаковать. Генерал решился на второй вариант: словам полковника Татара не доверять причины не было, а из них следовало, что силы врага на пределе. Ударить ещё раз, именно сейчас, ночью, когда немцы этого совсем не ожидают, ошеломить, отбросить на восток, и сразу уйти на север.
   Риск, конечно. Если сбить германцев с позиций не удастся, то дивизия фактически окажется в "котле": пути на север и восток окажутся отрезанными, на юге наверняка тоже вражеские части, а с запада наползает основной фронт. Конечно, "стенки" у этого "котла" зияли разрывами, оставались неплохие шансы через них просочиться, но окружение есть окружение. Славы не добавит и боевого духа солдатам не поднимет.
   И всё же Скварчинский решил рискнуть. Без обоснованного риска на войне никуда. Сохранить боеспособной Южную группу не самоцель, она нужна для того, чтобы бить врага, а сейчас им выпадает реальный шанс нанести германцам поражение, так почему же уклоняться от боя. С начала войны у него не было лучшего шанса, и никаких гарантий, что судьба повторит подобное предложение. Надо действовать.
   Вот только времени на маневрирование уже не оставалось, нужно было найти решение, которое бы максимально учитывало сложившуюся конфигурацию польских сил. И Скварчинский его нашел, превратив северную колонну в восточную и направив её в район Добравы. Такая перемена диспозиции несколько затягивала вступление колонны в бой, зато позволяло глубоко охватить левый фланг германцев и угрожать их тылам. В ночном бою это являлось огромным преимуществом, с лихвой окупавшее некоторую потерю времени. К тому же колонна полковника Покорны в таком раскладе могла начать наступление без промедления.
   Дописав приказ, генерал вызвал в комнату одного из сопровождавших его офицеров и приказал немедленно доставить бумагу полковнику Ланчуцкому. Теперь можно было заняться судьбой остатков третьей дивизии.
   - В чьих руках Котларка? - коротко спросил он её новоиспеченного командира.
   Татар задумался.
   - Наших частей там точно нет, пане генерал. Вероятно там враг или нейтральная территория.
   Скварчинский хмуро обернулся.
   - Оттуда по плану начинает наступление группа полковника Покорны. Вы должны были установить с ней связь.
   - Виноват, пане генерал, об этом мне ничего неизвестно. Возможно, полковник Турковский посылал связного, но тот не смог выполнить приказ или погиб. На правом фланге враг действовал очень активно.
   Командующий недовольно выдохнул, но промолчал. Ругать полковника не было никакого смысла: и вины на нем нет, и время уже упущено.
   - Прикажете организовать разведку? - осторожно осведомился Татар.
   - Не нужно, - махнул рукой генерал. - Но учтите на будущее. Теперь вы командуете не артиллерией, а дивизией.
   Скварчинский смолк, сосредоточился на написании, а полковник не посмел продолжать расспрос. Разговор возобновился только когда генерал отложил перо и переложил лист бумаги.
   - Вот приказ. Действуйте, пане полковник.
   - Слушаюсь!
   Генерал поднялся с табурета и направился к выходу, но у самой двери остановился и обернулся.
   - Вы хороший артиллерист и храбрый офицер, пан Татар.
   Скварчинский не покривил душой: действия полковника во время ночной атаки на Пилатку свидетельствами о высоком профессионализме и отваге.
   - Но сегодня от вас потребуется большее, - продолжал генерал. - Необходмо сохранить дивизию как боевую единицу. Я верю в вас, пане полковник. И да поможет вам Господь Иезус.
   - Отдам все силы, пане генерал, - голос Татара заметно дрогнул.
   - Главное - связь, - напомнил ещё раз генерал. - Уделите ей первостепенное внимание. Надеюсь, что утром вы сумеете отрапортовать мне о выполнении приказа.
  
   Покинув штаб третьей пехотной дивизии, генерал Скварчинский направился в Котларку. Согласно донесению полковника Покорны, именно вокруг деревни сейчас сосредоточились подчиненные ему войска: помимо 54-го пехотного полка ещё по батальону из составов 51-го и 52-го полков, а так же остатки группы полковника Глабиша, плюс батарея из состава дивизионного полка легкой артиллерии и вспомогательные соединения. Больше того, когда командующий Южной группой расставался командиром 12-й дивизии генералом Густавом Пашкевичем, тот вместе со своим штабом направлялся как раз в Котларку.
   Правда, после разговора с Татаром Скварчинский решил принять дополнительные меры предосторожности. Вместо того, чтобы двигаться туда напрямик через луга и поля, генерал вместе с эскортом сначала отъехал по дороге на юг и только потом, у самой северной околицы Блажных свернул налево. Вперед генерал выслал дозор в количестве трех всадников. Строго приказав отправить вестового с сообщением при малейшем подозрении об опасности.
   Командующий ехал молча, и никто из подчиненных не смел его потревожить. Генерал размышлял над сложившейся ситуацией, придирчиво выверял каждую возможность, стремясь найти возможные ошибки до того, как они станут неисправимыми. Чем дальше, тем сильнее крепло понимание, что очень возможно он дает величайшее сражение в своей жизни, сражение, по которому грядущие поколения будут судить о генерале Станиславе Скварчинском как о военачальнике.
   Конечно, он в военном деле не новичок, с самого начала Великой войны вступил в Легион, прошел с ним её почти до конца ( после ареста Коменданта и роспуска Легиона воевал в составе австрийской армии ), потом воевал в Польской Армии. Но в двадцатом году он был всего лишь подполковником, полковника ему присвоили в двадцать четвертом, уже в мирное время.
   В таких званиях в историю входят личным мужеством или умелым исполнением чужих приказов. Скварчинский в боях чести не посрамил, командиров не подвел, однако ж и ничего выдающегося не совершил. По окончании войны за ним осталась репутация толкового и надежного командира, которая позволила в тридцатом занять место командира 1-й дивизии Легионов, тогда ещё не носившей имя Пилсудского, и в сорок три года получить звание генерала бригады.
   Новый виток карьеры пришелся на тридцать восьмой год, когда генерал отметил свое пятидесятилетие. Сначала ему была отведена роль начальника штаба в оперативной группе "Залужье" генерала Бортновского, которая должна была в случае начала войны с Чехословакией наступать в Тешинской Силезии. А спустя год ему поручили командовать "корпусом вторжения", который был сформирован для кардинального решения гданьского кризиса.
   Но оба раза до войны так и не дошло. В последних числах августа "корпус вторжения" был расформирован, а Скварчинский получил назначение на должность командующего оперативной группой "Вышкув". Но до Вышкува он не доехал. Началась война, причем совсем не такая, как планировалось. Главнокомандующий направил исполнительного генерала в помощь командующему "национальным резервом" - армией "Прусы", генералу Даб-Бернацкому, а тот поручил Скварчинскому сформировать и принять под командование Южную группу.
   Приказ был выполнен, но этого оказалось мало.
   Южная группа стойко сражалась с врагом, но этого было мало.
   Генерал Скварчинский делал все, что мог, но видел, что этого не хватает.
   Так что же, в грядущих веках про него так и будут вспоминать: genera? Niedostatecznie? Неужели Господь не даст ему шанса доказать, что он способен на большее? И вот, похоже, молитвы были услышаны. Здесь, у Илжи, генерал Скварчинский получил свой шанс. Получится смести с дороги немецкие танки, на фоне поражений на других фронтах успех засияет бриллиантом. Не получится - второго шанса не будет уже точно. Просто не с кем будет его реализовывать.
   Поэтому генерал раз за разом прокручивал в голове свой план, уделяя внимания мельчайшим подробностям, но ошибка так не обнаружилась. То ли потому, что он был не способен её отыскать, то ли потому, что там её не было. Попробуй, угадай. Право слово, легче понять кашуба...
   Трудные размышления прекратились, лишь когда навстречу кавалькаде из ночного мрака выехал один из направленных в дозор подофицеров.
   - Позвольте доложить, пане генерал, - отрапортовал он, лихо вскинув пальцы к нижней кромке каски. - Котларка занята нашей пехотой, там же штаб генерала Пашкевича.
   - Добро! - облегченно вздохнул Скварчинский и поторопил коня.
   Небольшая деревенька не могла вместить всю массу войск, и пехотинцы развернулись вокруг нее прямо в поле. Большинство спало на голой земле, поплотнее закутавшись в шинели ( благо с неба не лилось, а шинели "национальному резерву" выдать успели ), некоторые, сбившись по кучкам, что-то тихо обсуждали, покуривая папиросы. То и дело попадались часовые, сначала встревожено всматривающиеся в выезжающую из темноты, группу всадников, а потом застывающих по стойке смирно, опознав в её составе большое начальство. Костров нигде не было видно, и Скварчинский это одобрил. Осенние холода ещё не успели набрать полной силы, а маскировка сейчас была жизненно необходима. Огонь ночью виден издалека, а между Котларкой и Пилаткой, оставшейся в руках германцев, судя по карте, простирались только луга и поля. Как и между Котларкой и Предочином, который по плану предстояло атаковать колонне полковника Покорны.
   Слабый свет мерцал лишь порой в окошках деревенских домов, которых в Котларке насчитывалось не меньше трех десятков, а может и вся полусотня. Искать штаб дивизии в темноте можно было бы долго, но у околицы, украшенной старой каплицей и явно совсем недавно сожженным германским бронеавтомобилем генерала встретил второй дозорный, проводивший генерала по темной улице до нужного дома.
   Там Скварчинского уже ждали. Когда командующий Южной группой вошел в комнату, то увидел помимо генерала Пашкевича и полковника Покорны ещё нескольких офицеров: три пехотных майора и артиллерийский поручик.
   - Панове!
   При появлении генерала все встали со своих мест.
   - Садитесь, панове, - устало махнул рукой Скварчинский. - А где полковник Глабиш?
   - Сейчас должен подойти, за ним послали, - доложил Пашкевич.
   - Тогда начнем, - решил командующий. - Доложите обстановку, пане генерал.
   Дородный длиннолицый Пашкевич был на пять лет моложе Скварчинского, а звание генерала бригады получил и совсем недавно - год тому назад. Таким образом были расценены энергия и решимость Пашкевича, проявленные в ходе пацификаций - в мирное время 12-я пехотная дивизия дислоцировалась в Тарнополе, а потому её части усмиряли мятежников в Галиции и на Волыни. Скварчинский прекрасно понимал причину такой старательности: оба генерала были родом из "крэсов всходних", только Пашкевич родился на севере, где-то под Лидой, а сам Скварчинский как раз в Галиции. Так что оба с ранних лет на жизненном опыте уяснили, что без насилия здесь нельзя, иначе по-настоящему польскими эти земли не станут. И оба не боялись прибегнуть к этому необходимому для святого дела насилию.
   Конечно, Скварчинский прекрасно понимал разницу между пацификациями и настоящей войной, но и в боевых качествах Пашкевича у него сомнений не было: тот ещё в России выбрал судьбу профессионального военного, поступив в Виленское юнкерское училище, после войны обучался в Высшей Военной Школе в Варшаве, а позднее в Центре Высших Военных Курсов. Как и претензий по первым дням войны: чудес генерал Пашкевич не творил, но с поставленными задачами в целом справлялся. Похуже Турковского, конечно, но тут дело было не столько в командире сколько в подчиненных: легионисты были элитой вооруженных сил Польши, а простые пехотинцы - всего лишь простыми пехотинцами.
   Доклад у командира дивизии получился гладкий и в целом оптимистичный. Авандгард колонны полковника Покорны подошел к Котларке ещё в районе 16 часов. Деревня была занята вражескими разведчиками, примерно силою взвода при поддержке бронетехники. Быстрой атакой пехотинцы выбили их из Котларки, уничтожив не менее двух десятков гитлеровцев, бронеавтомобиль и грузовик. Ещё два бронеавтомобиля были повреждены, но сумели вместе с остатками вражеской разведки отступить на восток в направлении Мазьяз. С подходом основных сил в Мазьязы была направлена разведка, установившая, что врага там нет, после чего в деревню был направлен батальон майора Гутовского. После этого колонна в бой с противником не вступала, было выставлено охранение, а личному составу дан отдых. Уже после наступления темноты была отмечена интенсивная стрельба и запуск большого количества осветительных ракет в районе Пилатки, но к 21.30 бой стих.
   Пашкевич докладывал спокойно и уверенно и прервался только раз, да и то потому, что вошел припоздавший полковник Глабиш. Если бы Скварчинский предварительно не побывал в Илже, у него бы не возникло вопросов. Но он там побывал и вопросы возникли. И по окончании доклада командующий начал их задавать:
   - Значит, в Мазьязе врага нет. А дальше разведку вы высылали? Что в Предочине? В Подконце? В Рыбицизне?
   - Нет, пане генерал.
   - Почему?
   - Я решил, что эти действия могут преждевременно раскрыть наши намерения противнику, - поднялся полковник Покорны. - Обозначив свой интерес в Предочину уже этим вечером, мы лишим неожиданности ночную атаку на этом направлении. А Рыбицизна находится в стороне от направления нашего удара.
   - Это причина не проводить разведку, пане полковник?
   Покорны молчал, его шея и щеки на глазах начали наливаться краснотой.
   - Пане генерал? - Скварчинский обратился к Пашкевичу.
   - Вы полагаете, там могут быть сосредоточены серьезные силы врага? - вопросом на вопрос ответил командир дивизии. - Я думаю, что это маловероятно.
   - Я не хочу предполагать! - повысил голос Скварчинский. - Я хочу точно знать, есть германцы Рыбицизне или их там нет? А если есть, то в каком количестве, и какими средствами они располагают.
   - Приказать произвести разведку?
   - В направлении Рыбицизны немедленно. В направлении Предочина уже не нужно. Поздно. Но хоть какое-то представление о вражеской системе обороны деревни у вас имеется?
   Багровый Поконы молчал.
   - Вы как собиратесь штурмовать Предочин, пане полковник? - Скварчинский постепенно начал раздражаться.
   - Так же как Котларку, пане генерал, - не задумываясь, заявил командир полка.
   - Здесь вы встретили взвод разведки и три броневика. А что вас ждет там, вы подумали? А если танки и хотя бы батальон пехоты?
   - Главное, что они нас там не ждут, - упрямо возразил Покорны.
   - Положим... Связь с третьей дивизией, вашими соседями на левом фланге установлена?
   Мимика полковника была лучшим ответом на этот вопрос.
   - Колонна заняла позиции согласно вашему приказу, пане генерал, - наконец смог выдавить из себя Покорны.
   - И это причина не устанавливать связь с соседями?
   - Мы в двадцатом большевиков и без этого били, - не выдержал командир полка. - Полк получал приказ и действовал согласно приказу.
   - Сейчас не двадцатый и перед вами не большевики, пане полковник, - жестко отрезал Скварчинский. - Под вашим командованием фактически пехотная бригада, а вы управляете ей, словно это батальон, а то и рота. О врагах информации нет, о своих частях тоже нет.
   - Согласно диспозиции третья дивизия легионистов должна удерживать позиции на высотах вокруг Илжи, - упрямо ответил полковник. И даже немного склонил голову, словно бык, приготовившийся к броску на врага.
   - Диспозиция, пане полковник, на бумаге. А в бой идти приходится в жизни. Если третьей дивизии нужна ваша помощь? Срочная помощь. Вы видели бой за Пилатку. Почему не вмешались?
   - У меня был приказ: выйти в назначенное место и ждать дальнейших указаний. И я его выполнил. Приказа идти в атаку у меня не было. Генерал Пашкевич одобрил мои действия.
   - Я прибыл в Котларку, когда бой у Пилатки стал стихать. Бросаться в наступление до полного сосредоточения сил я счел неразумным, - поспешил оправдаться командир двенадцатой пехотной дивизии. - Люди устали, пане генерал. Лишний час отдыха существенно увеличивает наши шансы на успех в запланированном наступлении.
   - Люди устали, - недовольно повторил Скварчинский. - Да, все устали. Но это война, пане генерал. И отдыха нам германцы не выпишут. Обстановка требует от нас полного напряжения всех сил. Мы за любую возможность должны цепляться, потому что враг сегодня сильнее. Потому что они рвутся к Висле, а не мы к Одре. Вы думаете, славно побились под Скаржинской, и свой долг перед Польшей уже выполнили? Нет, панове, все пока только ещё начинается. И я требую, чтобы вы командовали так, как положено. Связь, разведка, полный контроль за действиями своих подразделений. Тех, кто не в состоянии этого обеспечить я буду отстранять от командования. Всем ясно, панове?
   Командующий обвел собравшихся тяжелым взглядом, оценивая произведенное впечатление. Покорны тяжело сопел, на красном, словно свёкла, лбу полковника выступили крупные капли пота. Пашкевич, наоборот, побледнел и подрагивал бескровными губами. Офицеры рангом пониже прятали взгляды. И только Глабиш остался спокоен и невозмутим. Вероятно, сыграло свою роль то, что он столкнулся с войной раньше других, ещё под Кельце, а чем больше человек проводит в бою, тем меньше у него страха перед начальственным окриком.
   - А теперь к делу, панове, - произнёс Скварчинский. - План операции придется сильно изменить. Третья дивизия наступать не в состоянии, слишком велики потери.
   По комнате прошелестел тихий ропот, который командующий Южной группы оставил без внимания.
   - Поэтому действуем следующим образом. Наступление будет проводиться силами только одной двенадцатой дивизии. Основной удар наносит колонна полковника Покорны. Первоначальное направление прежнее: Предочин, а далее продолжать движение на северо-восток, на Чечеровку. Вспомогательный удар нанесет колонна полковника Ланчуцкого из района Добравы на Жечув и далее на Михалув. Приказ об изменении маршрута северной колонны я уже отдал и отправил с нарочным.
   Излагая план, Скварчинский недемонстративно, но внимательно следил слушавшими его офицерами. Краснота с лица полковника Покорны начала потихоньку спадать. А вот Пашкевич по-прежнему оставался бледным, и то и дело потирал рукой левую сторону груди. Это было странновато, в боях у Скаржиско-Каменны генерал вел себя не в пример спокойнее.
   - Основная задача: разбить германскую группировку в районе Предочина и Михалува, рассеять её и отбросить на восток, в направлении на Явор Солецкий. После чего уходим в леса к северу от шоссе Илжа-Липско в общем направлении на Цепелюв, и далее к Висле. Такая вот теперь перед нами задача, панове.
   Скварчинский слегка подался назад и ещё раз окинул взглядом офицеров. Обреченности и безнадежности не было ни на одном лице. Генерал злорадно усмехнулся. Ну что же, попробуем германца на крепость, каков он будет в обороне. Не все им атаковать, спляшем иначе. Вот только дождемся подхода колонны Ланчуцкого и начнем.
   - Полковник Покорны, приступайте к планированию атаки. О времени начала я приму решение дополнительно.

Лейтенант Станислав Фетисов

   За ним пришли после полуночи, когда крепкий сон властно изгнал тревоги и заботы прошедшего дня. Станислав не сразу понял, что в дверь стучат, а когда понял, то не сразу сообразил, что это может значить.
   Если в первые две-три ночи после начала войны он практически не спал, ежеминутно ожидая сигнала на построение и выступление, то последующие прошли куда спокойнее. Признаков того, что Литва рвется принять участие в начавшемся конфликте, не наблюдалось, скорее наоборот. Риторика всех официальных лиц страны была подчеркнуто миролюбива. И без надрыва, который обычно предшествует такой "борьбе за мир", что потом камня на камне не остается.
   Напротив, сначала Президент Сметона, а потом и более мелкие государственные деятели озвучивали одну и ту же позицию: Германия нам союзник, а Польша незаконно оккупировала Вильнюс, но Литва не намерена решать вопрос военной силой, а рассчитывает на дипломатическое урегулирование всех конфликтов. В дивизии предпринимались меры по повышению боеготовности, но без лихорадочной спешки и фанатизма. Это о желании вступить в войну никак не свидетельствовало, больше походило на обыкновенное благоразумие: если два соседних государства сошлись в войне, то делать вид, что ничего не происходит, означает расписаться в собственном идиотизме.
   Наконец, накануне вечером министр иностранных дел Урбшис во главе представительной делегации отправился в Новороссию, где в субботу должна была пройти конференция нейтральных стран. Станислав был человеком от политики далеким и газет почти не читал, зато Шурка-Юрка жадно накидывались на любую информацию, имеющую хоть какое-то отношение к войне, а по вечерам устраивали старшему брату подробные доклады, старательно выпытывая комментарии.
   Мальчишек интересовало буквально все, от тактико-технических характеристик самых разных видов оружия до теоретической возможности прорыва через линии Мажино и Зигфрида. Попытки объяснить ограниченность своих знаний во внимание не принимались, да были они не слишком настойчивыми: ронять свой авторитет в глазах младших братьев Станиславу не хотелось. Приходилось влезать в шкуры то фон Браухича, то Гамелена, а то адмирала Рёдера. Особое раздражение вызывали у лейтенанта те моменты, когда приходилось "играть" за поляков. Откровенно говоря, после того, как стали ясны итоги трёх первых дней войны, шансов у них он не видел никаких. Но Станислав терпеливо заставлял себя изыскивать малейшие возможности. И тут уже дело было даже не в братьях: если бы Литва все же вступила в эту войну, то её противником могла бы стать только Польша. Вот лейтенант и пытался найти те козыри, которые противник сумеет протвопоставить литовской армии. Получалось не слишком убедительно: на стороне поляков были лишь готовность сражаться, да подготовленные рубежи обороны на польско-литовской границе. Если уж вступаешь в войну, то нужно быть готовым такие аргументы бить. Не уверен - держись в стороне.
   Литва, видимо, уверенной не была, потому там и держалась. Как оказалось до поры до времени. Открыв дверь и увидив на пороге вестового, Станислав и без слов понял: началось.
   В маленькой комнате сонно заворочался то ли Шурка, то ли Юрка, а может и оба сразу. Возникшая в уме картинка того, что начнется, если хотя бы один из младшеньких скинет с себя оковы Морфея, живо выбила из Станислава остатки сонливости. Лейтенант приказал вестовому говорить потише, внимательно выслушал распоряжения командира полка, подтвердил, что понял приказ и закрыл дверь. Тихонько вернувшись в комнату, он быстро и бесшумно оделся и все так же неслышно выскользнул из квартиры, не забыв запереть дверь.
   За судьбу братишек он не опасался: ещё в самом начале войны Раса Елинскене, жена командрира батальона, пообещала "в случае чего" присмотреть за ребятами. Для литовской семьи поступок, по мнению Станислава, был очень нетипичным, но в искренности Расы он не сомневался. Как и в том, что присмотрит за Шуркой-Юркой не хуже чем за своим.
   Секрет тут, конечно, крылся в Юрке: маленький проныра сдружился с Елинскасом-младшим настолько крепко, что со стороны не сразу и разберешся - где у него брат, а где друг. Удивительно, но Шурка нисколечко не ревновал, даже наоборот, быстро и без вопросов принял Кястика как своего. Видимо, это и подкупило Расу.
   Так что одной головной болью у него было меньше, хотя тем, кто ничего не знает о войне, поведение лейтенанта могло бы показаться ненормальным: ведь именно он отправлялся рисковать своей жизнью, но беспокоился не столько за себя, сколько за братьев. Сам же Станислав считал свое поведение естественным: его судьба на войне во многом оставалась в его руках, а вот позаботиться о мальчишках с передовой практически нереально. А ведь кроме него у них никого нет. Спрашивается, о ком же он должен больше переживать? К счастью, госпожа Елинскене этот вопрос сняла. По крайней мере, на некоторое время, но события первых дней войны убедительно свидетельствовали о том, что затяжной она не будет. Немцы в Лодзи, в Кракове и под Варшавой. Такими темпами еще два-три дня, и полякам крышка. Спасти их могло лишь мощное наступление на Западном фронте, но информация оттуда поступала какая-то невнятная. То ли шли ожесточенные бои на Линии Зигфрида, то ли вообще никаких боев не шло. Бесспорно было лишь одно: ни в Сааре, ни в верхнем течении Рейна французы немецкую оборону пока не взломали.
   Предчувствия Станислава не обманули: их собирали именно для того, чтобы объявить о вступлении Литвы в войну. А вот само объявление для лейтенанта оказалось каким-то до неприличия серым. Их построили на плацу, и полковник Драулис громким голосом зачитал обращение Президента Сметоны. Звучали высокие и патетические слова, но они текли мимо сознания Станислава. Не потому, что он их не понимал, нет, понятными были и каждое из них по отдельности и все вместе. Просто он их не чувствовал. Чужая война. Для литовцев она, конечно, была освободительной, их настроение не заметить было невозможно, ну а для него... Всего лишь способ отдавать долги. Станислав не возражал, долг есть долг, но хотелось бы обойтись без лишних слов, что ни уму, ни сердцу.
   Такие чувства Фетисов испытывал уже давно, и сейчас лишь обедился в том, что начало войны ничего не изменило.
   Зачитав приказ, полковник добавил несколько умеренно патриотических фраз от себя, а затем добавил:
   - Для тех, кто исповедует католическую веру, отец Августас отслужит молитву.
   Стоявший позади полковника ксёндз что-то прошептал на ухо Драулису. Ответ получился более громкий, до Станислава донеслось раздраженное:
   - Если только очень быстро...
   Ксёндз кивнул и что-то произнес в ответ.
   - Сейчас отец Августас обратится к вам с кратким словом, - объявил Драулис.
   Станиславу это настроения не прибавило. И так на душе мерзко, а тут еще и католика ещё слушать придется. Уж хотя бы в душу не лезли. Провел бы свой молебен для желающих, благо, что в полку католиков больше половины, а остальных оставил бы в покое. Так нет же, надо навязаться...
   Ксёндз вышел немного вперед и заговорил.
   - Литовские воины! Соотечественники!
   Голос у отца Августаса был очень хорошо поставлен. Он не кричал, видно было, что не надсаживался, но в то же время священника было хорошо и отчетливо слышно во всех уголках плаца. Командный голос, одним словом, любой офицер оценит. Станислав прикинул, что в германскую, плавно перетекшую в Гражданскую, кёендз никак не в храме служил.
   - Я знаю, что здесь стоит немало людей иной веры, - продролжал между тем отец Августас. - Лютеране, православные, мусульманин, иудеи, атеисты... Но всех нас объединяет наше земное отечестве, наша Литва, за которую вы сегодня пойдете в бой. Моя вера гласит, что у каждого человека есть два отечества: небесное и земное. И если только человек не отрекся от земного ради небесного, то служение земному отечеству есть важнейший его долг. Я хочу, чтобы вы знали: я буду молиться за вас. За каждого из вас вне зависимости от того, какой вы веры и имеете ли веру вообще. Да пребудет с вами Господь! Амен.
   - Разойдись! - подал команду полковник, поняв, что ксендз сказал все, что считал нужным. - Командирам батальонов и отдельных подразделений сразу после молебна прибыть в штаб.
   Открытым атеизмом в полку "грешили" младшие офицеры. Это вопросов не вызывало, но для капитанов и выше неверие уже считалось неприличным. Официально никто никому ничего не запрещал, государство-то демократическое и светское, но при дальнейшем повышении в чинах и должностях как нарочно возникали препятствия. Преодолимые, понятное дело, но при прочих равных, католику или лютеранину, ежели родом из-под Клайпеды-Мемеля, карьеру сделать куда проще.
   Так что ничего удивительного, что сам Драулис и большинство старших офицеров остались на молебен. Сразу в штаб отправились только Курочкин и начальник ремонтной службы майор Кравцов. Тут тоже все понятно, русские интегрируясь в жизнь государства литовского, за крайне редким исключением, подчеркнуто держались за православную веру. При нынешней политике Сметоны карьере это не помогало и не мешало, все одно для настоящих литовцев они были сначала русскими и только потом иноверцами. Может и правда для поколения Шурки-Юрки и их одноклассников все будет иначе, но пока что имелось то, что имелось.
   Между тем, католики сгрудились на плацу в ожидании богослужения. Остальные разбрелись кто куда, понимая, что это ненадолго. К Станиславу, размышляющему, не сбегать ли быстро домой, глянуть на братьев, или же не тревожить их лишний раз, подошел Ромас.
   - Закурить не хочешь? - дружелюбно предложил он, протягивая открытую пачку немецких папирос.
   - Не хочу, - машинально ответил Фетисов, думая совсем о другом. И так же автоматически пояснил: - Не люблю я это дело, ты же знаешь.
   - Знаю, - легко согласился Лазутка. - Только вот от таких новостей курить начинают и те, кто раньше вовсе не курили.
   - Да ладно, к этому все шло...
   - Угу... Шло, шло, а вот сейчас пришло - и внутри словно что-то перевернулось. Веришь?
   - Верю, конечно.
   - Одно радует: очень умно все начинается.
   - Это ты о чём? - впервые по ходу оазговора Станислав обозначил интерес.
   - Во-первых, о наших поляках.
   - А что - поляки?
   Фетисов скользнул внимательным взглядом по молящимся, разглядел лейтенанта Осиновского, потом фельдфебеля Боруца из своей роты, и немного успокоился.
   - Всех поляков до построения вызывали к командиру. Предлагали возможность занять тыловые должности, в Радвилишкисе сейчас начнет формироваться резервный батальон. Кто хотел в бой, должны были написать рапорт.
   - Вижу, написали?
   - У стрелков трое в тыл отправились. И в третьей роте фельдфебель Лебединский.
   - Вот как? Слушай, Ромка, и откуда ты все знаешь?
   - Я - Лазутка, - улыбнулся литовец.
   Станислав не смог сдержать улыбку. Да и не хотел. Пронырливому парню удивительно шла его фамилия: Ромас первым узнавал все новости и был самым информированным человеком в полку. Танкисты сходились во мнении, что ему стоило бы служить в разведке, но сам Лазутка от таких предложений решительно отмахивался и заявлял, что в армии он для того, чтобы заниматься делом. А дело командира танка он знал отлично, Станислав действительно чувствовал себя спокойнее и уверенее, зная, что соседним танком командует лейтенант Ромас Лазутка. Точно не подведет, а повезет, так и выручит.
   И все же не удивляться пройдошливости товарища Фетисов не мог. Ну вот когда он успел все разузнать?
   - Причем прикинь, в поляки зачисляли очень грамотно. Тамошаускаса и Малинаускаса никто не спрашивал.
   - Даже так?
   Оба офицера ( один из первой роты, другой из мотризованного пехотного батальона ) были, как это говорится "натурализованные" литовцы, т.е. тутейшие, в очередной раз сменившие фамилию. На сей раз с польской на литовскую. Секрета тут никакого не было, суть дела знали все, кто хотел ее знать. И, разумеется, знало и начальство.
   - Даже больше... Островского спрашивать не стали. И Клюню.
   - Та-а-а-ак, - протянул Станислав. - Хочешь сказать, потому что Островский при каждом удобном случае всем напоминает, что он белорус, а не поляк?
   - У тебя есть другое объяснение?
   - Нет. Но вот Клюня никому ничего не объясняет...
   - А надо?
   Фетисов не смог сдержать улыбки. Ромас снова попал точно в цель. Василь Клюня, фельдфебель из роты техобслуживания, был человек неразговорчивый и всегда погруженый в работу. Тем не менее, откуда-то про него было всем известно: белорус.
   - Но самое смешное, рапорт пришлось писать Коморовскому.
   - Серьезно? - Станислав испытующее поглядел на товарища: Лазутка обожал разнообразные розыгрыши.
   - Кроме шуток. Вызвали на общих основаниях. Фамилия польская - значит, либо в тыл, либо в добровольцы.
   - Вот именно что фамилия. А кроме нее больше ничего польского и нет.
   Предки Йонаса Коморовского, вероятно были поляками. Но когда-то очень давно. Настолько давно, сам Йонас был практически стопроцентным мемельским или, как теперь говорили, клайпедским литовцем: веры придерживался лютеранской, родным языком у него был литовский, кроме которого он ещё владел немецким. Польского же не понимал совершенно. Вот только фамилию подправить не удосужился, впрочем, вне строя его сослуживцы постоянно величали Камараускасом.
   - Закон должен быть один для всех, - поучающим тоном произнес Ромас. - А иначе его все равно что нет. Если уж решили отбирать поляков по фамилии, так и надо этого правила держаться. Для каждого. И для Коморовского тоже. Это порядок, и не плохой, кстати. А вот если бы кто-то тут взялся решать по своему разумению, кто здесь поляк, а кто не поляк, я бы забеспокоился.
   - Тебе-то чего беспокоиться? - хмыкнул Фетисов. - Думаешь, тебя в поляки запишут?
   Лазутка глянул на собеседника с грустной укоризной и ответил на первый взгляд нелогичной фразой:
   - Мне здесь жить.
   Станислав почувствовал приступ стыда. Сколько раз его коробило, когда он слышал легковестные, порой подчеркнуто-отчужденные суждения о России, которые небрежно бросали многие литовцы. Дело было не только в том, что для них она была абсолютно чужой и чуждой, такие люди не давали себе труда хоть на мгноение задуматься, что их слова могут слышать те, для кого Россия - не пустой звук, а Родина. Пусть даже сегодня далекая и недоступная. Не о намеренном желании оскорбить речь ( хотя и такое тоже случалсь, но это уже совсем другой разговор ), а о простом неуважении, которое не пытались скрыть и которое ранило ничуть не маньше.
   А теперь вот, как ни крути, сам Станислав выступил в такой неблаговидной роли. Знал ведь он необычную судьбу Ромаса Лазутки, а кто из офицеров в полку ее не знал? Разве что в первом батальоне, в Радвилишкисе, там кто-то мог быть не в курсе. А здесь, в приграничьи, она была известна каждому, чему нимало поспособствовали Ромкины общительность и открытость. Он не был хвастуном, но и не пытался, подобно большинству литовцев, спрятать свою жизнь от сослуживцев за семью замками.
   Собственно, в этом и была его история. Если среди нелитовцев большинство составляли приезжие, перебравшиеся в Литву после распада Российской Империи, то литовцы, наоборот, все были уроженцами и постоянными жителями этого края. Все, кроме Ромаса Лазутки. Его отец, инженер, высококлассный специалист по паровым двигателям, ещё до рождения Ромаса перебрался работать на верфи Санкт-Петербурга, а с началом смуты эмигрировал с семьей в Швецию, в Стокгольм.
   Там Ромас с высокими оценками окончил гимназию, родители расчитывали на поступление сына в один из европейских университетов, но тот неожиданно решил поступать в военное училище в Каунасе. Мало того, что решил, так ещё и сумел настоять на своем решении и претворить его в жизнь.
   Что не говори, поступок был явно не рядовым и внушал большое уважение. И вообще Ромас был хорошим парнем и надежным товарищем. Обижать его Станиславу никак не хотелось.
   - Извини, - коротко попросил он.
   - Извиняю, - так же коротко кивнул Лазутка и сразу продолжил делиться соображениями. - Так что с поляками поступили самым разумным способом, какой я только могу себе представить. А теперь ещё и этот ксёндз.
   - А что - ксёндз? - не понял Фетисов.
   - Мудрый он человек. Хорошо сказал. Или ты, ортодокс, считаешь иначе?
   - Нет, я, ортодокс, с тобой согласен. Действительно, он человек мудрый и сказал хорошо. Будто заранее готовился.
   - Он готовился, - уверенно заявил литовец. - Может, не очень долго, но готовился.
   - С чего ты взял?
   - А ты вспомни, как он сказал: "мусульманин", а не "мусульмане". Сколько на плацу мусульман стояло? Правильно, один только Иксанас.
   - Ты уверен? Может, среди солдат есть татары? В нашей роте точно нет, да и в батальоне, пожалуй, тоже, а вот во втором... Тем более у мотострелков или во вспомогательных службах. Я там в лицо-то никого почти не знаю, не говоря уж о фамилиях, а тем более о вероисповедовании.
   - Я тоже...
   - Ну вот... Да и просто оговориться он мог.
   - Мог, - снова согласился Лазутка. - Но мне кажется, что это все не случайно.
   - Ого, это что-то новое, - вот теперь в голосе Станислава прорезалась насмешливая нотка. - Ты ж у нас вроде как атеист, а тут такое почтение к священнику. С чего бы это?
   Ромас был атеистом безобидным и неконфликтным, сам не верил, другим верить не мешал, ехидных замечаний не отвешивал, с каверзными вопросами не приставал, но даже такое мягкое неверие заставляло Фетисова при общении испытывать настороженность. Уж очень близко к сердцу принимал Станислав рассказы о том, что какие гонения обрушились на церковь в смутное время революций и Гражданской Войны, и что сейчас творили в СССР члены Союза Воинствующих Безбожников. Но именно сейчас Фетисов вдруг понял, что Ромасу подобное поведение может показаться провацирующим. Словно с началом войны и с этим разговором он обрел способность видеть мир чужими глазами - глазами своих боевых товарищей. Это умение приходило медленно, постепенно, но оно приходило, и прежде само собой разумеющиеся слова начинали приобретать совсем иной смысл.
   Лазутка, не смотря на свой не по-литовски легкий характер, за себя постоять умел и никогда не стеснялся, если нужно, ответить жестко. Но объявление войны, похоже, настроило его на серьезный и какой-то миролюбивый ( вот ведь как странно получилось ) лад. Только этим и можно было объяснить его спокойный ответ:
   - Атеист. А кто такой атеист? Человек, который ещё не встретил своего священника.
   Слово "своего" Ромас особо выделил голосом, но и без этого было понятно, что он имеет в виду.
   Обезаруженный такой откровенностью, Станислав молчал, а Лазутка добавил:
   - Вот с этим бы поговорить. Может, тогда и атеистом быть перестану.
   - Так поговори.
   - Попробую... После войны...
   - Ромас, - неожиданно горячо произнес Фетисов. - Не надо "после войны". Давай прямо сейчас.
   - Думаешь, поздно может оказаться? - жестко и прямо спросил литовец.
   Станислав махнул рукой.
   - Не в этом дело. Гадать не стану и тебе не советую. Дурное это дело. Просто... Если ты действительно так думаешь, то зачем тянуть? Зачем эти оговорки?
   Лазутка вдруг иронически хмыкнул.
   - А ведь и правда... Зачем?.. Да не знаю я, зачем... Просто... Может, ему сейчас не до таких разговоров. Все-таки ночь, а его из дома сорвали, сюда привезли...
   - Ром, ты думаешь хоть, что говоришь? Если он такой, как ты себе представляешь, неужели для него это будет важно.
   - Не будет, - снова согласился литовец. И добавил: - Вот чудно. Ты же православный, Фетисов. Да еще какой ортодокс. Я ж помню, как ты насчет сбижения с католиками как-то высказывался. А меня сейчас в католики только что не кнутом гонишь. Ты ж, наверное, должен думать, как меня в Православие обратить. Нет?
   - Должен, - кивнул Станислав, понимая, что не сумеет найти слова, чтобы объяснить однополчанину своё поведение. Но слова вдруг нашлись. Сами. Словно кто-то незаметно их диктовал.
   - Должен. Только понимаешь какое дело... От католиков я стараюсь держаться подальше, это правда. Про Испанию я конечно слышал и про все прочее, но... На мою душу это не ложится. Не ложится и всё тут, скрывать не стану. И вот знаешь, рассказал я это священику нашему, отцу Андрею. Совета спросил: как мне быть?
   - И что он тебе ответил?
   - Рассказал мне одну историю, про митрополита Филарета.
   - Он ортодоксальный святой? - уточнил Ромас.
   - Нет, он не прославлен.
   Лазутка, даром что атеист, неплохо разбирался в церковной терминологии. Разговаривая с ним, Станислав мог говорить как привык, без дополнительных пространных пояснений.
   - Не святой, но очень авторитетный в богословских вопросах священник.
   - Понимаю, - кивнул литовец.
   - И вот его как-то спросили на тему того, как спасутся католики. Вроде и христиане, вроде и еретики. А он ответил: "Я не знаю, как спасутся католики. Я занаю, что я с ними души не спасу". Понимаешь?
   Лазутка немного промедлил с ответом, потом произнес:
   - Не уверен.
   - Человек должен, прежде всего, свою душу спасать, а не других поучать. Ты ведь к этому ксзёндзу идешь для того, чтообы с его помощью к Богу прийти. Какое у меня право вставать на твоём пути, если сам я такой же человек, как и ты? Если бы я мог сейчас отвести тебя к отцу Андрею, был бы другой разговор. Но ведь не могу же.
   Станислав замолчал, слова рождались мучительно трудно, простые и ясные мысли упорно не хотели облекаться в звуки. Раньше с ним такого, кажется, никогда не бывало... Так ведь раньше и подобных разговоров ему вести не приходилось.
   - Так, ну вот теперь я понимаю, что ты имел в виду, - задумчиво произнес Лазутка. - Но, пожалуй, говорить ничего не буду.
   - Да и не надо говорить, - торопливо, может даже излишне торопливо поддержал Станислав. Но уж слишком трудно было ему поддерживать разговор о столь высоких материях на таком уровне доверия. Лейтенант Фетисов никогда не был расположен к философским беседам.
   А тут ещё и закончилась служба. Католики стали разбредаться, Лазутка, напротив, решительно направился в сторону ксёндза. А Станислав... Станислав все стоял возле здания казармы, пытаясь разобраться в бушующих в душе ощущениях. Лейтенант Фетисов никогда не был расположен к философским беседам, и сейчас не хотел их вести, но внутри него творились что-то незнакомое, прежде неиспытанное, трудно опредимое, но по своей силе сравнимое, пожалуй, с тоской, навалившейся на него два года назад, после смерти родителей. Тогда Станиславу, чтобы взять себя в руки и вернуться к нормальной жизни потребовалось больше месяца. Нынешняя душевная буря ни по каким обстоятельствам не должна была оказаться продолжительной, но сейчас, на пике своего развития, с непреодолимой силой заставляла размышлять над совсем казалось бы посторонними вопросами.
   Понуждаемый ею, Фетисов подошел к лейтенанту Осиновскому.
   - Чеслав, я слышал, тебе предлагали на время войны в Радзивидлишки, в первый батальон, перебраться. А ты отказался.
   Поляк удивленно вскинул брови и сразу же недовольно нахмурился.
   - Кто тебе сказал?
   - Лазутка.
   - Вот ведь... проныра. Всюду проскользнет...
   Сказано было очень недовольным тоном, но беззлобно. После короткой паузы Осиновский добавил:
   - Да, предлагали. Отказался.
   - Ты можешь сказать - почему?
   - Почему, почему... - проворчал Чеслав. Разговор ему не нравился, сильно не нравился. Но в то же время Станислав для него был не просто сослуживцем, а товарищем. Слишком много было пережито вместе сначало в училище, а потом и на курсах в Германии, чтобы просто посоветовать ему не лезть, куда не просят.
   Поэтому Осиновский попробовал отшутиться.
   - Потому что Вильно - город польский. А тут вы его воевать собрались. Кто ж, если не я, проследит за тем, чтобы никто не чинил ущерба мирному населению. За вами, русскими, как у вас говорят, глаз да глаз нужен. Да и за литовцами, если уж честно, то тоже.
   Фетисов вежливо рассмеялся, а потом попросил:
   - Чеслав, а если серьезно?
   - Если серьезно? - переспросил поляк. - А почему ты спрашиваешь, Станислав? Зачем тебе это знать?
   - Сам не знаю, - откровенно признался Фетисов. - Не могу объяснить, но вот нужно.
   - Ты не можешь, а я, выходит, могу, - раздраженно бросил поляк. Станислав виновато промолчал, и это потушило раздражение Осиновского и настроило его на более миролюбивый лад. - Если серьезно, то я тоже толком не знаю. Просто чувствую: если я сейчас откажусь идти в бой, то поступлю неправильно. Да, я поляк, но я родился в Ковно, понимаешь? И родители мои отсюда родом, и их родители, и родители деда по отцу... Не могли мы отсюда уехать просто потому, что на карте появилась Польша. Моя Польша здесь, понимаешь. Как у Черепкова здесь его Россия. Понимаешь?
   - Конечно, понимаю, - уверенно ответил Станислав. Чего уж тут было не понять. Чеслав сейчас до боли напоминал ему младших братьев, для которых понятия Родина и Россия не сливались в единое целое, а существовали отдельно друг от друга. Случись чудо, вернись завтра Российская Империя, но в границах СССР, так попробуй увези их после этого жить в Мурмино. На время, в гости, это с превеликой радостью, а вот чтобы насовсем... Нет, добром Шурку-Юрку из Литвы врят ли выманишь. Разве что если отношение к русским тут изменится, станет хуже, чем в Эстонии. Да и то не факт. Уцепятся ведь за ставший родным край, как наверняка будет цепляться за хуторок под Ковно капрал Андрей Черепков. Да нет, Андрея оторвать будет ещё сложнее, ведь он-то владелец хутора в каком-то там поколении. Не уйдет, не отдаст... Если только, не ночью будет помянуты, большевики до Литвы не доберутся...
   А Чеслава ведь никто и не гнал...
   Словно читая мысли товарища, Осиновский закончил.
   - Так что я себя с этой страной связал сам, по своей воле. И офицером стал по своей воле. Так вот я теперь, получается, пришло время за свой выбор платить. И я от уплаты прятаться не стану...
   Немного помолчав, поляк добавил:
   - Вот так как-то. Лучше объяснить не смогу, извини.
   - Да нет, больше ничего объяснять не надо... - задумчиво произнес Станислав.

Больше Пески. Монголия

Штаб Южной группы

   Жуков появился на командном пункте группы совершенно неожиданно.
   К стилю командующего Армейской группой, постоянно наносящего визиты на передовую, за два с лишним месяца боевых действий вроде все уже привыкли. Да, это было необычно, командиры такого уровня обычно не выдвигались к линии фронта ближе штаба дивизий. Максимум - в штаб пола. Но Жуков с самых первых дней предпочитал быть в гуще событий, и уже к середине лета каждый лейтенант знал, что в его "хозяйстве" в любой момент может появиться командующий.
   Так получилось, что в ходе августовского наступления комкор инспектировал Северную и Центральные группы. Потапов чувствовал, что это объясняется с одной стороны доверием Жукова к своему заместителю, а с другой успехами подчиненной ему группы. "Южных" подгонять не требовалось, они первыми взломали самурайскую оборону, первыми вышли к Номонгану и долине Хайластын-Гола, где по плану должно было сомкнуться кольцо окружения.
   И все же Потапов отлично понимал, что непредсказуемый Жуков мог появиться на командном пункте в любую минуту. В любую, но только не утром девятого сентября. Потому что рано утром восьмого командующий вылетел в Читу, на совещание в штабе Фронтовой группы.
   А перед самым его отъездом, словно нарочно, обострилась обстановка на границе. Словно в популярной песне ( а появилась-то она всего несколько месяцев назад, но вот уже и страну без нее не представишь ) самураи в ночь решились перейти границу силами до двух батальонов на склонах сопки Эрис-Улын-Обо.
   Численное превосходство противника привело к тому, что первая линия обороны была прорвана, причем рота 603-го стрелкового полка, удержавшая свои позиции, оказалась на них в полном окружении. Развивая успех, японцы рванулись на запад... и уперлись во вторую линию обороны.
   Враг был остановлен, но этого, конечно, было недостаточно. Требовалось вымести его с территории народной Монголии, попутно вызволив из окружения стойкую роту. Полковник Потапов оперативно подтянул к месту боя резервы, подготовил план контрнаступления и отдал необходимые приказания. После чего со спокойной душой доложил о происходящем в штаб Армейской группы.
   Реакция в штабе в отсутствие Жукова оказалась предсказуемой. Острожный Богданов постоянно выходил на связь, требовал подробных докладов об обстановке и координировал взаимодействие с авиацией. Вскоре после обеда на КП Южной группы прибыл комиссар Никишев - для того, чтобы после короткого разговора отправиться непосредственно на передний край. В штаб он вернулся оттуда уже затемно, когда бой уже стих, завершившись полной победой Красной Армии: рота была деблокирована, граница восстановлена, а враг отброшен с большим для него уроном. Японцы потеряли убитыми и ранеными около пятисот человек. Трофеями красноармейцев стали восемь станковых и четырнадцать ручных пулеметов, две 37-мм противотанковых пушки и одна автомашина. Удивительно, но пленных при этом взяли всего четырёх самураев.
   В общем, все шло своим чередом, в пределах допустимого, и дальше обещало идти тем же образом: получив на орехи, японцы, похоже, успокоились. Жизнь солдатская у них ценилась весьма дешево, и все же генерал Рипо не такой дурак, чтобы губить своих подчиненных без всякого смысла. Должен он понять, что с наскоку линию обороны Армейской группы ему не прорвать. Конечно, оборонительные бои много чести не приносят, но здесь, у Халхин-Гола, время наступления уже прошло, его задачи были с блеском выполнены, и теперь Красная Армия готовилась обороняться столь же упорно, как стремительно и яростно атаковала врага всего-то неделю назад.
   Так что командующий Южной группой полковник Михаил Иванович Потапов чувствовал себя спокойно и уверенно, как вдруг на его КП прибыл Жуков. Прибыл мутным ранним рассветом, когда, утомленные долгим и трудным боевым предыдущим днем, в штабе спали все, кроме дежурных. Да и те зевали и клевали носом, благо их покой никто не тревожил.
   При виде комбрига сон с них моментально слетел, коротко доложившись, они постарались сделать все от них зависящее, чтобы представить командующему более высокое начальство. А начальство, в свою очередь, узнав о прибытии Жукова, тоже постаралось предстать перед ним как можно быстрее: расхлябанности и медлительности Георгий Константинович не терпел и не прощал никому.
   Пока в штабной палатке спешно подготавливалось все необходимое для экстренного совещания, а его будущие участники так же торопливо изгоняли прочь остатки сна, командующий читал ЖБД и другую документацию. За это Потапов не переживал, документы у него всегда были оформлены надлежащим образом. Хорошим знаком было и то, что Жуков прибыл в хорошем настроении. Тепло поздоровался со всеми участниками, да и к самому Потапову обратился по-дружески:
   - Давай, Михаил Иванович, докладывай, что тут у тебя стряслось.
   Вот только обольщаться не стоило. Уже на второй минуте доклада Жуков потребовал подробностей. И в дальнейшем "гонял" командующего Южной группой не только по прошедшему бою, но и по всей системе обороны в полосе группы, от Хайластын-Гола до Эрис-Улын-Обо. И Потапов, хоть и был уверен в том, что все сделано как надо, да и результаты боев красноречиво о том же свидетельствовали, все равно взмок от напряжения.
   Доклад и ответы полковника Жукова, кажется, удовлетворили. Во всяком случае, жесткого разноса, на которые, как было известно всей Армейской группе, её командующий был большой мастер, не последовало. Вместо этого комкор оглядел собравшихся и поинтересовался:
   - Ну и какие будут на этот счет мнения, товарищи командиры?
   Повисла напряженная пауза: делиться мнением вперед остальных никто не рвался.
   - Разрешите? - взял на себя инициативу Никишев.
   - Давай, Михаил Сергеевич, - согласился Жуков, ободрительно кивнув головой.
   - Значит так, - прокашлялся комиссар. - Это уже не первая атака японцев после окончания нашей наступательной операции. Это раз. Второе. Все эти атаки проводятся сравнительно небольшими силами, с ограниченным применением тяжелой артиллерии и танков. И третье. В большой бой самураи не ввязываются, как только понимают, что у них не выгорело, сразу стараются откатиться назад.
   Никишев сделал небольшую паузу, словно ожидая вопросов или возражений. Не последовало ни того, ни другого, дивизионный комиссар говорил то, что всем участникам совещания было хорошо известно.
   - На мой взгляд, этому есть два объяснения. Либо они ищут в нашей обороне слабое место, выбирают, куда нанести основной удар. Либо никакого удара они наносить не собираются, но при этом хотят, чтобы мы думали, будто такой удар вот-вот состоится.
   - А смысл? - пожал плечами командир 57-й стрелковой дивизии полковник Галанин. - Что они с этого получают? Только солдат своих кладут почем зря.
   - Солдат империалисты никогда не жалели, - наставительно ответил комиссар. - А смысл есть. Японии сейчас надо решаться: либо продолжать вести бои, либо идти на мирные переговоры. Оставить ситуацию как есть они не могут. Незакрытый конфликт это всегда опасность того, что он вспыхнет в самый неподходящий момент. Повод ударить по своим позициям в Китае они нам не оставят.
   - Такие атаки и есть повод, - снова не удержался от реплики Галанин.
   - Японцы не дураки, они уже поняли, что сейчас мы наступать вглубь Манчжурии не хотим. Начать наступление на Хайлар нам ничего не мешало и не мешает. Или хотя бы глубокое рейдирование в этом направлении, заодно захватив Джанджин. Но мы остановились на границе, генерал Рипо не может этого не оценить. Не надо его совсем уж за дурака держать.
   - Я, товарищ дивизионный комиссар, за дурака его не держу, - напрягся полковник. - Именно поэтому и говорю, что такие атаки - провокации. Японцы словно нарочно хотят, чтобы мы тут на границе не остановились, а дальше пошли. Чтобы потом нас захватчиками выставить. Одно слово - фашисты.
   - С этим я, товарищ полковник, не спорю. Но еще раз хочу сказать: просто так уйти японцы не могут. Конфликт должен быть урегулирован. И сейчас они ищут нашу слабину, чтобы дать козыри на переговорах своим дипломатам. Захвати они эту Эрис-Улын-Обо, наверняка постарались бы удержать её за собой. Вот из таких соображений они и активничают. Я так считаю.
   Комиссар сел, давая понять, что высказал все, что хотел.
   - Ну что, товарищи, кто-то ещё хочет добавить?
   Желающих не обнаружилось.
   - Тогда послушайте, что скажу вам я, - Жуков, по праву старшего командира, остался сидеть. - Михаил Сергеевич прав. Японцы сейчас должны определиться. Вчера в штабе Фронтовой группы меня проинформировали, что японское правительство предпринимает активное зондирование возможности начать мирные переговоры. Советское правительство готово начать такие переговоры. На них оно займет четкую позицию: Япония должна отказаться от любых покушений на территорию Монгольской Народной Республики.
   Политическую составляющую ситуации Жуков хотел проскочить как можно быстрее, но не сказать о ней было невозможно. Спасибо Никишеву, комиссар изложил большую часть от себя и совершенно правильно, хотя в Чите и не был, при разговоре Жукова со Штерном и Бирюковым не присутствовал. То ли Бирюков каким-то образом проинструктировал его по партийной линии, то ли сам обо всем догадался. Второе вернее: в том, что Никишев - мужик голововастый, Жуков успел неоднократно убедиться. Повезло ему с комиссаром, что есть, то есть.
   - В связи с этим командование Фронтовой группы особо обратило внимание на полный и убедительный контроль государственной границы на всем протяжении фронта. Ничего нового в этом, конечно, нет. Штаб Армейской группы отдавал соответствующие приказы.
   Взгляд Жукова остановился на Потапове.
   - Так точно, товарищ комкор, - подтвердил командующий Южной группой.
   - Уясните себе твердо, товарищи командиры, сейчас эта ваша главная и, по существу, единственная задача. Все ваши действия должны быть подчинены ее решению. Вчерашний бой хорошая иллюстрация, как нужно действовать, если японцам удается прорвать первую линию обороны. Никаких оправданий для отступления. Удерживать позиции во что бы то ни стало, невзирая на окружение. Одновременно подтянуть резервы, контратаковать и отбить утерянные позиции.
   Жуков энергично прихлопнул ладонью по столу.
   - Но на этом нельзя останавливаться. Самураи должны отлетать от наших оборонительных рубежей... как горох от стенки. Прорвали первую линию - недоработка! Понимаешь, Михаил Иванович?
   - Так точно, товарищ комкор, - согласился Потапов.
   Внутренне он был не согласен с таким выводом, но чувствовал, что сейчас Жукову лучше не возражать. Будь на месте командующего Южной группой другой человек, с ним бы комкор наверняка общался жестче. Петров и Шевников, а потом и Алексеенко сполна ощутили жуковскую твердость. Сейчас её заметно смягчали дружеские отношения, но упрись Потапов, и Георгий Константинович вполне мог вспомнить народную мудрость насчет дружбы и службы.
   - Ежедневно вести работу над усилением обороны. Оборудовать запасные позиции, ходы сообщения, дзоты. Отрабатывать взаимодействия соседних соединений, улучшать систему ведения огня. Распланировать максимально быструю переброску подразделений на любой участок обороны.
   - Работаем, товарищ комкор, - с легкой обидой в голосе отозвался Потапов. Всё-таки это получалось некрасиво: враг разбит и отброшен, а вместо добрых слов от командующего словно скрытые упреки в недостаточной подготовке. Красноармейцы в траншеях без дела не сидят. Все, о чем говорил Жуков, и так делалось. И комкор об этом знал: Потапов регулярно докладывал о мерах по укреплению обороны в штаб Армейской группы.
   - Я знаю, что работаете. Но нужно работать больше, раз японцам удается добиться хотя бы временных успехов. Возможность неудачи должна быть совершенно исключена. Целиком и полностью. Иначе один наш прокол, и все сентябрьские успехи насмарку.
   Жуков выдержал паузу, давая возможность всем прочувствовать последствия такого развития событий. А последствия, если что, коснуться всех, отсидеться в стороне ни у кого не получится...
   - Поэтому прошу всех, товарищи командиры, уделить подготовке обороны, как технической, так и действиям личного состава, первостепенное внимание. И постоянно докладывать о проделанной работе. Всем ясно?
   Выслушав ответы, Жуков обратился к Потапову.
   - А сейчас посмотрим ситуацию на местности. Составьте мне компанию, Михаил Иванович. Вчера на передовую выезжали?
   - Никак нет.
   - Тогда тем более.
   - Я готов, Георгий Константинович, - осторожно прозондировал почву Потапов. - Но если самураи устроят вылазку на другом участке фронта, а меня на месте нет...
   - Макар Фомич примет командование на себя.
   Потапов снова получил подтверждение, что Жуков был настроен одновременно и дружелюбно и решительно. Вроде все гладко и мирно, но не покидало чувство, что если возразишь - сметет. Таким валом сметет, что ничего не противопоставишь и не удержишься.
   - Готов, Макар Фомич?
   - Так точно. Готов выполнить любой приказ, - отчеканил Терёхин.
   Жукову не подал виду, но ответ не понравился. Точнее не ответ, ответ-то был правильный. Не понравилось то, как этот ответ был дан. Круглое лицо полковника казалось усталым и потухшим, и перспектива остаться за главного в Южной группе не вызвала у него ни малейшего энтузиазма. Это было совсем не похоже на энергичного и деятельного Терёхина. Не выспался? Болен? Ладно, с этим можно разобраться и позже. Свои способности за летние месяцы полковник доказал многочисленными делами, возглавлять группу в отсутствие Потапова должен был именно он по праву заместителя, и подвергать сомнению порядок на основании одних лишь эмоций не годилось.
   На самом же деле Жуков верно уловил состояние Терёхина, но был далек от понимания причины. Полковника угнетало ощущение собственной ненужности. Всю свою сознательную жизнь он привык выполнять конкретное дело и отвечать за его выполнение. А дел за сорок три года жизни ему выпало немало.
   Сначала, как это обычно бывает с крестьянскими мальчишками ( а родился Макарка в маленькой деревушке с красивым названием Поляны, что через Оку от Рязани ), это были дела домашние да труд пастуха. Повзрослев, парнишка перебрался в губернскую Рязань, трудился на крахмальном заводе. В августе пятнадцатого, через год после начала империалистической, девятнадцатилетнего юношу забрали в солдаты. Воевал в Прибалтике. Не за царя, за Россию. Старался на совесть, действовал храбро, умно, умело, так что Октябрьскую революцию встретил в звании унтер-офицера - и принял всей душой. Правда, чего греха таить, сначала принял несознательно, по-крестьянски: мир, земля, свобода...
   Вернулся домой, в Поляны, помогал отцу налаживать хозяйство, но скоро понял, что так дело не пойдет. Счастливую долю необходимо было сохранять, слишком уж много нашлось желающих отобрать её у крестьянина, снова загнать его в кабалу к господам.
   И, снова в августе, только уже 1918 года, Макар Терёхин второй раз ушел на войну. Бился с беляками, с бандами Мамонтова и Махно, выкорчевывал антоновщину. В девятнадцатом вступил в РКП(б). А с наступлением долгожданного мира из армии не ушел, поступил на пехотные курсы в Киеве. И понесла его военная судьба по городам и весям необъятной Советской Родины.
   Революция открыла крестьянскому парню все пути и дороги. Только учись и трудись. Макар с жаром принялся и за то и за другое. Дело спорилось. В тридцать первом за плечами у красного командира было два пройденных курса "Выстрел", опыт командования ротой в 1-й Московской Пролетарской стрелковой дивизии и преподавания в военных школах. И тут судьба сделала крутой поворот: голодный до изучения всего нового и перспективного Терёхин попал на Ленинградские бронетанковые курсы усовершенствования командного состава. После их окончания он получил назначение обратно в пехоту - командиром батальона в Нижегородской пехотной школе имени товарища Сталина. Но вскоре после этого был призван на курсы технического усовершенствования Академии механизации и моторизации РККА, после которых его дальнейшая служба, видимо, уже навсегда, стала связана с бронетанковыми войсками: командовал механизированным полком, потом механизированной бригадой. Был военным советником в Испании, помогал наладить эффективное использование бронетанковых сил Республики и борьбу с вражеской бронетехники. По возвращении принял под командование танковый корпус - самое крупное и мощное соединение бронетанковых сил, которое существовало в СССР. И хоть номер корпуса был 20-й, Терёхин знал, что таких корпусов всего 4 на весь СССР. А за Уралом так он был и вовсе единственным.
   И всегда и везде он чувствовал себя при деле и отвечал за выполнение этого дела. И в Монголии поначалу было точно так же: когда его корпус включили в состав Армейской группы, полковник Терёхин был назначен командующим её автобронетанковыми войсками. С комкором Жуковым, в личном подчинении которого находился полковник, они, хоть и не без конфликтов, сработались, притерлись друг к другу.
   Но пришла беда, откуда не ждали. В плане наступления, разработанного Жуковым и Богдановым, корпус, как самостоятельная боевая единица, просто-напросто отсутствовал. Бригады корпуса раздергали между тремя общевойсковыми группами и резервом Армейской группы. А сам Терёхин был назначен заместителем к командующему Южной группой полковнику Потапову. И вот на этой должности он болтался, как говорят в народе, "ни богу свечка, ни чёрту кочерга". Потапов, в отличие от испанских товарищей, в инструкторах и советниках не нуждался. С теми поручениями, что доставались Терёхину, вполне могли справиться штабные работники. Пару раз полковник выезжал на передовую, но опять же... Подменять собой командиров батальонов или рот - дело вредное. А стоять у них над душой - и того хуже. К тому же заодно и роспись в собственной беспомощности. Ведь именно он, командующий корпусов, должен был обеспечить боевую подготовку командиров, младшего командного состава и рядовых бойцов. Если, оказавшись в реальных боевых условиях, они оказываются несостоятельными, с кого спрос, как не с него, командира корпуса?
   К счастью, краснеть ему не пришлось. Бронетанковые войска в этих боях проявили себя с самой лучшей стороны, бойцы и командиры продемонстрировали отменную выучку, храбрость и мастерство. Вот только сам Терёхин ощущал себя лишним человеком. Как этот, Онегин... Нет, скорее уж как Печорин, тот хоть офицером был, а Онегин, вроде, в Армии, вовсе не служил... благородие...
   Но обсуждать эту тему полковник сейчас не хотел. Ни с кем. Тем более с Жуковым. А комкор, в свою очередь, не собирался лезть в душу Терёхину. Не до того. И тема развития не получила.
   Развитие получила другая тема. Когда "Форд" с Жуковым и Потаповым уже отъехал от КНП Южной группы, комкор негромко произнес.
   - Михал Иваныч, японцев мы победили, это ясно. А победителей, как говориться, не судят. Но, сам должен понимать, обстановка сейчас сложная, очень сложная. И война эта на нашем с тобой веку, по всему выходит, не последняя. Во всяком случае, мы, командиры, к новой войне всегда должны быть готовы.
   - Должны, - согласно кивнул Потапов. Он не очень улавливал, куда клонит Жуков, но пока что был с ним полностью согласен.
   - Так вот, руководить крупными соединениями только из штаба на этой войне не нельзя. Слишком смутно из штаба выглядит обстановка, большая ясность нужна. Даже армией по чужим докладам эффективно управлять не выходит, а твоя группа, считай, корпус. Тут уж тем более необходимо самому все посмотреть и оценить. Повезло тебе в этот раз, но сам же знаешь: бесконечно вести не может. Поэтому говорю тебе сейчас не как командир, как друг: подумай хорошенько. Подумай, и прими правильное решение.

Мазовия. Польша.

Оперативная группа "Кнолль"

   Пальцы Эдмунда мелко подрагивали.
   Он взял с тумбочки серебряную флягу, задумчиво повертел ее в руках. Старинная, фамильная драгоценность, он помнил её еще с далеких детских времен: в калужском особняке ( Эдмунд родился в находящемся на территории Царства Польского Помехувеке, но большую часть детства и юности провел именно в Калуге ) она стояла в серванте в окружении фамильного хрусталя фон Иннатен - материнского приданного.
   Сейчас старинная емкость больше чем наполовину была полна коньяком. Настоящим французским, а не поддельным пойлом, которым втихаря торговали до войны кое-где в Варшаве... Да и не в одной только Варшаве.
   Может, выпить немного, исключительно для успокоения нервов? Ну и для куражу.
   Эдмунд отрицательно покачал головой и поставил флагу обратно на тумбочку. Нельзя. Нервы коньяк, может и успокоит, а вот голову точно затуманит. Немного, почти незаметно, но и эта малость, безобидная при других обстоятельствах, в нынешней ситуации способна сыграть роковую роль.
   С этими мыслями он извлёк из кармана серебряный же портсигар, достал из него сигарету, прикурил от зажигалки и жадно затянулся.
   Спроси кто генерала бригады Эдмунда Станислава Кнолль-Ковнацкого, по силам ли ему командовать оперативной группой, Эдмунд мог бы в запале и за саблю схватиться, чтобы своей рукой покарать негодяя, усомнившегося в его способностях, а значит и посягнувшего на честь. Спроси кто, по силам ли ему командовать армией, Эдмунд бы тотчас выразил готовность эту армию под командование принять.
   Здоровой уверенности в своих силах и амбиций сыну польского шляхтича и немецкой баронессы - подданных Русского Императора, было не занимать, он не стеснялся пробовать себя на разных поприщах. До Великой войны - дипломированный агроном, офицер-артиллерист запаса русской армии, тайный член Польского Стрелецкого союза. И всё это в 23 года.
   Перед самым началом войны он сумел перебраться в Австро-Венгрию, вступил в Польский Легион и получил назначение в штаб эскадрона уланов, под начало ротмистра "Белины", тогда ещё не успевшего стать легендой Владислава Пражмовского.
   Легенду о "белиняках" уланы творили сами, своими боевыми делами. И одним из творцов легенды был хорунжий "Ковнацкий" - как и у командира, у Эдмунда Кнолля прозвище тогда ещё не стало частью фамилии. Правда, в "белиняках" он походил не долго: Пилсудский перевел его, как имеющего опыт, в артиллерию. Эдмунд командовал сначала батареей, потом дивизионом, и рос в чинах: стал поручиком, а затем и капитаном. Кончилось всё это немецкой неволей после отказа Легиона принести присягу Кайзеру, зато после освобождения авторитет позволил майору Ковнацкому из легионистов сформировать для возрождающийся Польской Армии полк полевой артиллерии - и возглавить его.
   Дальше было все как у всех: войны с соседями за исконно польские земли, командование, учеба и обучение молодого поколения. Плюс ещё усилия по развитию польской артиллерии, в этом вопросе он считался большим авторитетом.
   Усилия даром не пропали, в 1927 году, 36 лет отроду, он получил звание генерала бригады. А дальше карьера остановилась: начиналась политика, от которой Эдмунд старался держаться подальше. Уж больно мутное это дело - польская политика. Не одну достойную судьбу она загубила. Лучше туда не лезть, война начнется, тут-то и станет ясно, что не всякий в мундире с орлами на петлицах - боевой командир.
   В том, что она начнется, Эдмунд не сомневался: Польша от начала веков была окружена врагами, готовыми разорвать её на части ( что им однажды и удалось ) и единственный способ выжить в такой ситуации - рвать их самих, когда есть силы.
   Назначение командующим оперативной группой "Коло" генерал воспринял как должное. Две пехотных дивизии и кавалерийская бригада вполне адекватная замена Седьмому Познанскому Корпусному Округу, которым он командовал перед войной. Эдмунд был готов руководить и наступлением, хоть на Франкфурт, хоть на Бреслау, и упорной обороной южного фаса познанского выступа, но к тому, что Войско Польское под ударами германцев неудержимым валом покатится на восток, сдавая один за другим все возможные рубежи обороны, он готов не был. И, тот факт, что нашлась одна армия-исключение, армия "Познань", в состав которой входила его оперативная группа, ничего изменить не мог. Да, им удалось сохранить людей, материальную часть, управление войсками, непобежденные они отходили строго по приказу, соблюдая боевой порядок, но всё равно отдавали врагу польскую землю.
   А если бы даже не отдавали, если бы вцепились мертвой хваткой в Иновроцлав, Познань, Коло... Долго бы они смогли продержаться с открытыми флангами и парализованным тылом? Эдмунд был слишком опытным и честным человеком, чтобы обманывать себя, выдавая патриотические сказки за возможные варианты развития событий. Война только началась, и уже была проиграна. Вдрыз, вдребезги, в хлам, как говорят русские в своей далекой Калуге.
   И вдруг через пелену беспросветного отчаяния ударил луч света. Его зажег, пожалуй, единственный человек, чьим словам о возможности переломить ход войны Эдмунд мог поверить - генерал Кутшеба. Потому что имел возможность убедиться в талантах пана Тадеуша. Кутшеба анализировал ситуацию на порядок глубже других, умел подмечать казалось бы незначительные, но на самом деле очень существенные детали, увязывать их в единую цепь, а потом использовать с максимальным эффектом. Родись план контрудара в голове генерала Скотницкого, Эдмунд бы сказал, что речь идет о том, чтобы славно и дорого продать свою жизнь. Родись он в голове генерала Бортновского... да нет, в таких головах подобные планы не рождаются. Но когда идею изложил генерал дивизии Тадеуш Кутшеба, Эдмунд сразу и бесповоротно поверил, что у них действительно есть шанс остановить немецкое наступление. Вынудить гитлеровцев остановить свой победный марш на восток, заставить провести перегруппировку, вырвать такую нужную оперативную паузу... А там уж как получится.
   За такое и жизни отдать было не жалко, но для выполнения плана нужны были не героические смерти, нужно было выжить и бить врага, а на войне это очень трудное дело. Трудное вдвойне и тройне, когда ты понимаешь, что недопустима ни малейшая ошибка.
   ...В Кутно штаб генерала Кутшебы разместился во старом дворце недалеко от городской ратуши. Сам Кутшеба выглядел очень плохо, с началом войны обостились старые болячки, но дух командующего армией "Познань" был несгибаем.
   - Ваше приказание выполнено, пане генерал, - поспешил доложить Кнолль-Ковнацкий. - Передовые части моей оперативной группы выдвинулись к левому берегу Бзуры от Тополей до Соботы. Основные силы смогут выйти на позиции за сегодняшнюю ночь.
   - А что противник? - живо поинтересовался Кутшеба.
   - Замечены мобильные наблюдательные группы. Линии обороны по Бзуре у немцев нет.
   - Где именно они замечены?
   Вопрос командующего армией застал Эдмунда врасплох и заставил напрячь память. Серьезного значения патрулям он не придавал. Разведчики и ничего больше. Бой с таким патрулем во всех случаях не должен занять больше десяти минут.
   Крупномасштабная карта местности помогла Кнолль-Ковнацкому ответить на вопрос Кутшебы.
   - Значит, у Ленчицы, возле Семенице, у Орлува и здесь, в районе Соботы.
   - Получается, контролируется вся полоса развертывания вашей группы?
   - С вашего позволения, пане командующий, я бы возразил против определения "контролируется".
   - Обоснуйте.
   - Во-первых, речь идет о мобильных группах, а не о стационарных постах наблюдения. Они могут заметить передвижение наших войск, но не в состоянии его контролировать.
   - А стационарных постов ваша разведка не обнаружила? - немедленно спросил Кутшеба.
   - Ни одного. Так что, скорее всего, их у немцев нет.
   - Или они так хорошо замаскированы, что ваши наблюдатели их не обнаружили.
   - Этого нельзя исключить, но это маловероятно. Наши разведчики наблюдают за берегом Бзуры на всем протяжении подчиненного мне участка фронта. Уж хотя бы один такой пост они бы заметили. Кроме того, при наличии стационарных постов становится неясной роль мобильных наблюдателей.
   Заметив, что командующий армией собирается ответить, Эдмунд торопливо добавил:
   - Нет-нет, объяснение придумать можно, но эффективность стационарных постов при этом в любом случае сильно понижается. На месте немцев я бы в этом случае использовал что-то одно.
   - И что именно бы вы использовали, пане генерал?
   - Именно мобильные группы.
   - Почему?
   - Я рассуждаю следующим образом. Рещение поставить оборону по берегу Бзуры напрашивается, но обороны там нет. Почему? Видимо потому, что здесь у немцев недостаточно сил для создания правильной обороны. По всей видимости, восьмая армия генерала Бласковица продолжает считать своим главным врагом армию "Лодзь". Против нее брошены основные силы немцев. Против нас, как вы и предполагали, пане генерал, выставлен лишь небольшой заслон.
   Эдмунд сделал паузу, давая время командующему армии высказать свое мнение.
   - Дальше! - потребовал Кутшеба.
   - Полагаю, что рубеж обороны противника проходит вдоль шоссе: Ленчица-Пёнтек-Белявы и, вероятно далее до Ловича. Оборона построена по принципу опорных пунктов, а шоссе будет использовано для маневрирования резервами.
   - Интересное соображение, - командующий армией напряженно всматривался в карту, словно под слоем бумаги был спрятан ответ на его вопросы. - Значит, вы полагаете, что против вашей оперативной группы у врага лишь незначительный заслон?
   - Известные мне факты склоняют к этому выводу, - осторожно заметил Эдмунд.
   - Что ж, пане генерал, тогда вам и проверять свое предположение. Час назад Главнокомандующий дал согласие на начало операции. С рассветом начинайте наступление. На Лодзь, пане генерал, на Лодзь!
   - Слушаюсь! - вытянулся Кнолль-Ковнацкий, чувствуя, как от неожиданности пересохло во рту.
   Куштеба поднялся из-за стола. Он старался не показать виду, но Эдмунд видел, что движение далось командующему армией с немалым трудом. Не приведи Господь, совсем потеряет силы, а то и вовсе расстанется с жизнью, и что тогда? Командование примет генерал Ботновский, который уже успел "отличиться" в Коридоре, и на этом на судьбе армий "Познань" и "Поморье" можно будет ставить жирный крест.
   Да не в Бортновском даже дело, если быть совсем честным. Просто, если есть в Польше генерал, способный спасти армии, то это только генерал дивизии Тадеуш Кутшеба.
   - Пане Эдмунд, вам начинать наше наступление. Удачное начало - половина успеха, если не больше. Сейчас мы - последняя надежда Польши. Если наша операция провалится, то германцев не удержит уже ничто. Единственный шанс на спасение это перевести войну в позиционную, задержать врага на линии больших рек. Это возможно, но для этого нашей армии на реках нужна пауза. И обеспечить эту паузу сейчас можем только мы. Мы должны её обеспечить, пане Эдмунд. Вы должны её обеспечить. Судьба Польши будет завтра в ваших руках.
   - Я.. Моя группа сделает все, что в наших силах... - сложно поверить, но у Эдмунда от волнения перехватило дыхание. Фраза прозвучала невнятно. Но Кутшеба ее расслышал.
   - У Вас получится, пане Эдмунд. Я бы мог сказать, что у Вас получится, потому что Вы не имеете право допустить поражения, потому что оно будет означать поражение всей Польши, но я так не скажу. Поражения на войне происходят вне зависимости от важности боев. От них не застрахован никто. Великий Наполеон закончил жизнь в ссылке, а по Парижу гуляли солдаты армий его врагов. Я скажу иначе. У Вас получится, пане Эдмунд, потому что Вы можете это сделать. Я Вам полностью доверяю. Действуйте. "Солнце восходит".
   - "Солнце восходит", - медленно повторил Эдмунд. Эти слова были сигнальной фразой к началу наступления. - Но план операции, пане командующий? В прошлый раз вы сообщили лишь только самые общие наметки.
   - Не в наших условиях создать что-то более совершенное, - вздохнул Кутшеба. - Смотрите. Что нам известно о противнике? С одной стороны. Опрокинув армию "Варшава", он основными силами рвется к столице.
   Поймаю недоуменный взгляд Эдмунда, командующий армией повторил:
   - Опрокинув армию "Варшава". Кошку, пане Эдмунд, следует называть именно кошкой. Фронта перед армией генерала Бласковица нет. Главнокомандующий приказал генералу Руммелю отступать к Варшаве, стараясь оторваться от преследования. Можно подобрать этому красивые слова, но для нас важно, что теперь Руммель не сможет создать рубежа обороны до самой Вислы. И можно не сомневаться, что основные силы врага устремились вслед за ним. Хотя точных данных на этот счет у нас нет, но я исхожу именно из такого развития событий. И Ваш докдад мои предположения подтверждает.
   - Я полностью с Вами согласен, пане командующий, - вставил слово Эдмунд. Не для того, чтобы лишний раз подтвердить свою лояльность, а наоборот, разделить ответственность. Точных данных в штабе армии "Познань" действительно не было, но единственным логичным поступком за немцев в такой ситуации был именно бросок к Варшаве.
   - Тогда продолжаем. Одновременно с наступлением на восток противник выдвинул заслоны к рубежу реки Бзуры силами... Что скажете?
   - Точно неизвестно. На основании данных наблюдения можно предположить, что от Ленчицы до Ловича развернута вражеская пехотная дивизия.
   - Значит, силами до пехотной дивизии. Соответственно, ваша оперативная группа, пане генерал, должна быть развернута, как и предписывалось ранее, по северному берегу реки Бзура, и с рассветом перейти в наступление на юг, в общем направлении на Лодзь. Уточнения задачи поступят по мере прояснения обстановки. Организуйте постоянную связь с моим штабом, он пока что остается в Кутно.
   - Будет выполнено, пане командующий.
   - Задачу на наступление частям группы поставите самостоятельно. Как только вы прорвете оборону, и станет понятна обстановка, ваше наступление поддержат группы генералов Скотницкого и Болтуча. Оперативная группа генерала Пржялковского прикроет с запада.
   - Ясно, пане командующий.
   - Подольская бригада кавалерии будет обеспечивать ваш правый фланг с самого начала операции.
   - Тогда действуйте. Ещё раз - удачи Вам, пане генерал. Действуйте и помните: в Ваших руках сейчас судьба войны, а значит и всей Польши.
   ...Вот это-то Эдмунда Кнолль-Ковнацкого и терзало.
   Немало людей с огромным удовольствием бы сейчас заняло его место, но этим людям Эдмунд бы его не уступил, даже если бы к его виску приставили пистолетное дуло. История Польши была полна примерами людей, умевших долго и красиво говорить о любви к родной стране, но начисто лишенных чувства ответственности. Неспособные к элементарному анализу поступков и событий, они с энтузиазмом бросались воплощать в жизнь свои грёзы, и оставались, как говорят русские "у разбитого корыта". Ладно бы сами, но ведь и Польшу втаскивали с собой в беды и несчастья. А виноваты у них были кто угодно: высокомерные немцы, жестокие русские, слабовольные французы и британцы, но только не их глупость.
   Эдмунд Кноль-Ковнацкий был не из таких, меру ответственности он понимал, так же как и то, что выбора у него нет. Значит - судьба, значит - воля Божья, значит - так надо. Из этого сражения он выйдет либо в ряду спасителей Польши, либо с человеком, который сделал все, что мог, но не преодолел непреодолимое. Кем он точно не должен из него выйти, так это виновником того, что последний шанс Польши на спасение был бездарно упущен.
   Прежде всего, следовало успокоиться, поэтому из Кутно Эдмунд поехал в Витоню, где размещался штаб оперативной группы "Кнолль". Хотя бы полчаса ему нужно было привесети в одиночестве, привести свои мысли в порядок. Судьба, словно давая добрый знак на грядущее, слегка подыграла генералу: дорога оказалась почти не загруженной. Это было непривычно: одновременно с армиями на восток от войны уходили толпы мирных жителей, а дороги были общими на всех, что приводило к заторам и пробкам. Пехоту еще можно пустить в обход, через поле или лес, а вот с повозками, мотоциклами и автомобилями такой номер уже не проходил. А ещё налеты вражеской авиации. Пилоты истребительных эскадрилий очень старались, но полностью прикрыть армии от атак с неба не могли. А ещё начался портиться погода, превращая не слишком хорошие дороги в откровенно паршивые. Хорошо хоть, что не испортилась окончательно, не довела их до состояния непролазной грязи... Хотя, заряди сплошные дожди, это решило бы проблему немецких бомбардировок. Вот только не поймешь сразу, что хуже...
   Эдмунд достал из кармана серебряную луковицу часов, тоже фамильных. Откинул крышку с выгравированной отцовской монограммой. Между прочим, полчаса уже прошли, даже чуть больше. Дальше терять время было уже не позволительно. Эдмунд спрятал часы обратно в карман, бросил взгляд на фляжку, чтобы ещё раз утвердиться в решении не прибегать к алкоголю, и вышел из комнаты. Надо работать.
   Прежде всего, Эдмунд решил слегка изменить диспозицию. Разговор с генералом Кутшебой подвел его к мысли усилить правое крыло группы. Если основные силы немцев рвутся на восток, то именно западный, левый фланг должен быть у них самым слабым. К тому же именно здесь кратчайший путь на Лодзь, определенную как главную цель операции.
   Быстро набросав приказы, генерал Кнолль-Ковнацкий направил связного перехватить идущую маршем к Соботе 14-ю дивизию и направить её в район Семенице. Командиру дивизии, генералу Владу, приказ Эдмунда предписывал с рассветом наступать вдоль шоссе на Пёнтек. Маршрут 17-й дивизии изначально проходил через Витоню, инструктаж её командира Кнолль-Ковнацкий оставил на своего начальника штаба, полковника Бялковского. Наконец, ещё один связной отправился на поиски Великопольской кавалерийской бригады. Ей командующий оперативной группы поручил прикрытие восточного фланга и глубокую разведку. Мобильное соединение могло наилучшим образом организовать оборону, если генерал Бласковиц попытается развернуть части своей армии обратно на запад. Приходится допустить возможность того, что он успеет прикрыть Лодзь, но уж контрудара вдоль Бзуры, отсекающего ушедшие вперед пехотные дивизии группы от основной части армий "Познань" и "Поморье" допустить никак нельзя.
   В расположение 25-й пехотной дивизии генерал выехал лично. Точнее в расположение её авангарда, ещё с рассветом 8 сентября занявшего деревушку Тополя на северном берегу Бзуры. Эдмунд загодя назначил именно её опорной точкой для сосредоточения дивизии, поскольку это позволяло контролировать стратегически важное шоссе Влоцлавлек-Лодзь.
   На подъезде к деревне генеральский автомобиль остановил патруль. Увидев командующего группой, командовавший патрулем подпоручик козырнул и был готов пропустить машину дальше, но Эдмунд поинтересовался:
   - Кто-нибудь из старших офицеров в Тополях есть?
   - Так точно, пане генерал, - радостно отрапортовал подпоручик. - Здесь развернул свой штаб полковник Грил.
   - Благодарю.
   Как-то само собой сложилось, что в двадцать пятой пехотной дивизии значительная часть офицерского состава была скомплектована либо из немцев, либо из поляков с немецкими корнями и фамилиями - по большей части уроженцев Силезии, Галиции и иных регионов Польши, до Великой войны находившихся под властью Германской и Австро-Венгерской Империей. В частности, 29-м полком стрельцов Конёвских командовал полковник Флориан Грил, а 60-м полком пехоты Великополесской - полковник Мариан Фридрих. Кстати, во главе дивизии стоял генерал бригады Францишек Ксавьерий Альтер.
   Поэтому с началом войны не могло не возникнуть известного недоверия к таким командирам: куда-то они поведут польское воинство в боях со своими соплеменниками? Строго говоря, оно могло коснуться и самого Эдмунда, по крови бывшего больше немцем, чем поляком.
   По крови, но не по сути. Судьба Эдмунда могла сложиться как угодно, но в любом случае его поступки и решения диктовались бы в первую очередь тем, что он - поляк. И мыслей о том, чтобы использовать в начавшейся войне свою принадлежность к германской нации он не отгонял, беспорядочно и трусливо, как неудачливый финансист, игнорирующий очевидные признаки надвигающегося банкротства. Напротив, он всесторонне рассмотрел такую возможность, и признал её категорически не заслуживающей воплощения в жизнь. По целому ряду причин.
   Во-первых, в Германии он все равно будет негласно считаться человеком второго сорта. Гитлер может сколько угодно распинаться о равенстве в возможностях и перед законом, но, как говорят русские "черного коблела не отмоешь добела".
   Во-вторых, это означало конец карьеры, предателей используют, но держат на коротком поводке: предавший однажды, предаст и повторно. Может, в вермахте и найдется для него какая-то формально генеральская должность, вот только реальным командиром в этом случае будет кто угодно, но не он.
   В-третьих, здесь, в Польше, для подавляющего большинства он станет предателем, изменником, и никаких оправданий ему не найти. Просто потому, что их не может существовать в природе. Предатели часто обосновывают свою измену какими-то высшими интересами родной страны, но перейди он к немцам, такой возможности у него бы не оказалось. Можно допустить, что у Польши были не лучшее правительство и не лучшая политика, но от немецкой оккупации с последующим отделением Поморья и Силезии ( а может и ещё каких территорий ) страна и народ совершенно точно ничего не выиграют. У всякого цинизма есть свои границы.
   Другое дело, что в свою душу чужого человека не впустишь. Это для себя и только для себя. А если раскроешь её, как любят говорить русские "нараспашку", так ведь все одно, найдется тот, кто примет откровенность за обман и в эту открытую и беззащитную душу с удовольствием нагадит.
   Но Эдмунда от подозрений охраняло членство в Легионе. Поставить под сомнение преданность Польше легиониста не смел никто. Они были, подобно жене Цезаря, выше других подозрений. А вот, скажем, тот же генерал Альтер легионистом не был, в Великую он воевал в регулярной австро-венгерской пехоте. Поэтому остановить разговорчики среди солдат могла только строгая дисциплина, поддержанием которой генерал Эдмунд Кнолль-Ковнацкий, как командующий оперативной группы, усиленно занимался. Ведь от доверия к командирам напрямую зависит боеспособность. А тот факт, что вражеские призывы к дезертирству и сдаче в плен, обращенные к военнослужащим не польской национальности в армии "Познань" игнорируются на всех уровнях, от солдат до высшего командования, Эдмунд знал. Знал на основании фактов: сводки по личному составу подавались в штаб группы, а оттуда в штаб армии, ежедневно. Те, кто хотел бежать, легко могли бы это сделать в неразберихе отступления по забитым беженцами дорогам. И такие были, но очень мало. А представители этой малости ( назвать их людьми язык не поворачивался, хотя наверняка кто-то из них мог отстать от своей части в силу чрезвычайных обстоятельств ) по большей части были обладателями вовсе не немецких фамилий.
   Словно в развитие размышлений Эдмунда, выяснилось, что в Тополях уже не только командиры 29-го полка. В доме, где размещался полковой штаб, оказался и генерал Альтер, излучавший вокруг себя, несмотря на тяжелые военные будни и ночное время суток, деловитость и энергию.
   Будучи на два года старше Эдмунда, он получил звание генерала бригады намного позже, в нынешнем марте. Можно сказать - перед самой войной. А вот дивизией командовал уже три года, и командовал образцово, иначе бы генералом ему не стать. Возможность встречи с Альтером на переднем краю Эдмунд имел в виду, и был очень рад, что она состоялась: это позволяло оперативно решить целый ряд проблем.
   - Вольно, панове, - махнул рукой Кнолль-Ковнацкий вытянувшимся при его появлении его появлении подчиненным. - Как обстановка?
   - Все спокойно, пане генерал, - ответил Грил. - Ждем дальнейших приказаний.
   - Дождались, панове. С рассветом переходим в наступление. Прошу поближе.
   Последней фразой он, как это постоянно происходит на войне, пригласил присутствующих подойти к столу с расстеленной на нем картой.
   - Итак, командованием армии нашей группе поставлена задача: прорвать вражескую оборону по Бзуре и развить наступление на Лодзь. Соответственно, вашей дивизии, пане генерал, предстоит наступать на правом фланге группы, вдоль шоссе.
   - Слушаю, пане командующий, - откликнулся Альтер.
   - Первая ваша цель - Ленчица. Взяв город, мы сможем обеспечить себе оперативный простор. Необходимо сделать это как можно быстрее. Думаю, что противник его без боя не отдаст, постарается организовать оборону, но на нашей стороне внезапность и перевес в силах. Вы должны быстро разыграть эти козыри, пане генерал.
   - Задача ясна, - подтвердил командир дивизии.
   - Что с переправой через Бзуру?
   - С переправой полный порядок, - доложил полковник Грил. - С наступлением темноты разведывательный полуэскадрон переправился на южный берег и занял оборону перед мостом. Вторая половина эскадрона развернута на нашем берегу. Оборона усилена батареей противотанковых орудий. Но враги пока не появлялись.
   - Отправьте роту пехоты сменить разведчиков, полковник, - приказал Альтер. - Разведчикам нужно дать отдохнуть, завтра для них будет много работы.
   - Разумно, - одобрительно кивнул Эдмунд.
   Грил чуть отступил от стола и зашептал своему адъютанту. Вроде случайно выдержав небольшую паузу, командующий оперативной группой продолжал.
   - Итак, сроку на овладение Ленчицей даю вам максимум до полудня. Но надеюсь, что донесение о взятии города я получу раньше. После этого продолжаете наступление - на Озоркув. Очень важно не давать немцам передышки, иначе они смогут произвести перегруппировку. Плюс, несомненно, уже в середине дня враг начнет подтягивать резервы. Учитывая общее превосходство противника в силах, необходимо стремиться к тому, чтобы заставить его вступать в бой прямо с марша. Это будет лучшим способом скомпенсировать вражеское превосходство в живой силе. Заставив немцев принимать бой на наших условиях, мы получим хороший шанс их разгромить и отвлечь с фронта новые части для укрепления своего тыла. Это главная стратегическая цель нашего наступления.
   Эдмунд обвел взглядом собравшихся.
   - Панове, мы должны четко понимать, о чем идет речь, и донести это до офицеров, подофицеров и солдат. Положение нашей армии очень тяжелое, мы почти окружены, если уже не окружены полностью. Наступление на Лодзь это не лучший способ выйти из окружения. Если бы задача ставилась таким образом, мы должны были бы отходить к Кампиноской пуще и дальше на правый берег Вислы. Вместо этого мы ввязываемся в бой - для того, чтобы оттянуть на себя вражеские силы и тем самым дать передышку нашим войскам на других участках фронта. Мы должны отдавать себе в этом полный отчет.
   Эдмунд снова прервался, чтобы оценить эффект от своих слов. Его внимательно слушали. На лицах основным выражением была усталость. Это устраивало генерала. Фанатиков он не любил. Если бы сейчас кто-то кинулся с горящими глазами расписывать своё желание умереть за Польшу, Эдмунд принял бы все меры к передвижению этого человека на наименее ответственный участок. Умереть можно и там, а вот напортить шансов все же поменьше будет.
   С другой стороны, заметь он в чьем-то взгляде обреченность, такого человека и вовсе бы отправил в тыл. Признавший поражение до боя в бою уже не победит. Нет уж, эмоций должно быть в меру, хладнокровия слегка поболее, а умения чем больше, тем лучше. Вот тогда дело пойдет.
   - Можно сказать, мы идем на жертву, панове. Но это ни в коем случае не значит, что мы идем умирать. Вы обязаны донести это до своих подчиненных. Результатом нашего рейда по вражескому тылу должен стать выход к фронту и соединение с основными силами нашей армии.
   Другой бы на месте Эдмунда не преминул бы уточнить "нашей доблестной армии", у него же на такое бахвальство язык не поворачивался. Какая уж тут доблесть, если за неделю войны половину страны врагу отдали. Вот когда ударим по немцам так, чтобы звон пошел до самого Берлина, вот тогда можно будет и о доблести поговорить.
   - Что не ясно, панове? Или этот вопрос можно закрыть?
   - Все ясно, пане командующий, - оглядев подчиненных, коротко кивнул Альтер.
   - Тогда следующее. Ваша дивизия, пане генерал, действует на фланге оперативной группы. Соседа справа у вас нет. Поэтому ваша вторая задача - обеспечить надежное фланговое прикрытие. Прежде всего, нужна разведка. На максимально возможную глубину. Хотя бы километров на пять-семь, но лучше на десять. На текущий момент мы не располагаем сведениями о каких-то вражеских силах в районе Свиницы Варцкой, но это ещё не означает, что их там нет.
   - Простите, пане командующий, - осторожно вступил в разговор один из офицеров штаба дивизии ( Эдмунд не смог сходу вспомнить его имя и должность ). - Но до Свиницы Варцкой около пятнадцати километров.
   - Во-первых, майор, я не отдал приказа, чтобы разведчики непременно добрались до Свиницы, - осадил его Эдмунд. - Десять километров будет хорошо. А во-вторых, если у вас в дивизии не осталось мотоциклов и бензина, то все равно исходите из того, что у противника они есть. А так же и грузовые автомобили. Из этого следует, что подтянуть войска из района Свиницы, если они там есть, займет не слишком много времени. Поэтому пока такая вероятность не исключена, приказываю принять все меры к её своевременному обнаружению.
   - Будет выполнено! - твердо ответил Альтер. Эдмунда посетило предчувствие, что уланы ротмистра Пашковского, отсутствующего на совещании начальника кавалерии 25-й дивизии, до Свиницы днем обязательно доберутся... Если только на пути не встретят немцев, но немцев там по всем расчетам быть не должно... Вот только между губами и краем кубка много чего случиться может...
   - Слева от вас будет наступать семнадцатая пехотная дивизия полковника Моздыневича, - продолжал Кноль-Ковнацкий. - Полоса ее наступления вот здесь. Её первоначальной задачей будет занять Оржевице, перерезать шоссе Ленчице-Пёнтек и захватить господствующую высоту - гору святой Маргариты. После этого дивизия поддержит ваше наступление на Озоркув, выходя к городу с северо-востока. Связь со штабом Моздыневича у вас есть?
   - На марше не поддерживали, пане генерал, - с обескураживащей откровенностью признался Альтер.
   - А с передовыми частями? - Эдмун бросил вопросительный взгляд на Грила.
   - В районе Рыбивы мои солдаты встречали дозор семнадцатой дивизии, - ответил полковник. - Но большего я сказать не могу.
   - Маловато, пане полковник, - укоризненно заметил Эдмунд.
   - Виноват, пане генерал.
   - До начала наступления связь между первыми эшелонами должна быть установлена. Не дело, если мы прорвемся за шоссе, но оставим между основными силами дивизий немецкую занозу. А вы, пане генерал, установите связь со штабом пана полковника. Координация наших усилий будет залогом достижения целей.
   "Надо обязательно до рассвета найти Моздыневича", - подумал Эдмунд. - "Найти и проинструктировать лишний раз. Его дивизия наступает по центру, там связь с соседями особенно важна. К тому же после прорыва фронта его дивизия должна смещаться к западу, а дивизия Влада, напротив, по плану будет отклоняться на восток. Генерал Кутшеба поставил ей ориентировочной целью Гловно. Есть риск разорвать фронт, последствия такого разрыва могут быть очень неприятными".
   - И последнее, панове. Помните, что приличного тыла у нас нет. Постарайтесь экономить боеприпасы. Результат прежде всего, но очень прошу заплатить максимально низкую цену. Помните, что взятием даже Лодзи, не говоря уж о Ленчице, операция не заканчивается. Всё только начинается, панове. "Солнце восходит!"

Вильно. Польша

   - Хайм, а ты... не боишься?
   Вопрос дался Исааку с немалым трудом: ведь звучал он на грани оскорбления. Те, кто стал в ряды "Союза Иосифа Тумпельдора", бояться не должны. Потому что они солдаты, хоть и одеты в одежду мирных людей. Не мундир делает человека воином и не оружие. Воин - это состояние души. Воин - тот кто встает на пути врага, чтобы защитить тех, кто не может защититься самостоятельно: стариков, женщин, детей... А если на пути врага встанет трус, то это все равно, что никто не встанет. Беззащитные так и окажутся беззащитными, на которых сможет выместить свою злобу любой подонок.
   В истории еврейского народа такое случалось уже сколько раз. Да вся история Европы последних полутора тысяч лет написана кровью евреев, погибших от расправ властей и погромов черни. И еще это была история наивного ожидания, что власти одумаются, поймут и обеспечат защиту...
   Сколько таких надежд были перечеркнуты кровавой чертой... И сколько лет понадобилось, чтобы понять: милостей от чужих властителей ждать бесполезно. Только еврейское национальное государство сможет обеспечить евреям безопасность и покой. Разумеется, в том случае, если его рубежи будет защищать еврейская армия, армия бойцов, готовых, если потребуется, отдать свою жизнь ради родной страны и родного народа.
   И еще пришло понимание, что армия будет нужна с первых же минут существования государства, потому что палестинские арабы были настроены к еврейским переселенцам ничуть не лучше европейской черни. Да что там говорить, крайне враждебно они были настроены. Идею восстановления еврейского государства в Палестине они отрицали категорически и были готовы стереть таковое с лица Земли с оружием в руках. Ну а европейские "доброжелатели", на словах сочувствовавшие еврейскому народу, на деле не прикладывали практически ни малейших усилий, чтобы хоть на малую каплю искупить вековую вину своих стран и народов перед евреями. После "Белой книги" ( хоть ни Исаак, ни Хайм сами ее не читали, но содержание её было им хорошо известно ) никаких иллюзий не оставалось: если самим евреям не взять в свои руки решение судьбы еврейского народа, то она по-настоящему не улучшится. К счастью, у народа были вожди, которые говорили об этом открыто. Об этом говорил Зеев Жаботинский. Об этом говорил Аарон Пропес. И не только говорили. Они создали основу будущей армии независимого Израиля - организацию молодых евреев, бойцов, готовых с оружием в руках защищать евреев там, где им грозит опасность. "Союза Иосифа Тумпельдора", а если сокращенно, то "Бейтар". Название взывало к памяти героя, который всю жизнь боролся за восстановление государства евреев и умер как солдат, получив в бою тяжелейшее ранение. Попрощался с жизнью со словами: "какое счастье умереть за Родину!" Погиб, чтобы остаться примером для последователей, таких, какими стали Исаак и Хайм.
   Так что бояться смерти в бою молодые командиры отрядов категорически не были должны. И всё же Исаак испытывал страх.
   Не тот леденящий ужас, который лишает воли к сопротивлению и парализует, наполняя ватою руки и ноги. И не тот удивленно-веселый испуг, от которого кровь в жилах ускоряет свой бег, а сознание всецело захватывает азарт. Это было что-то среднее, страх скорее даже не непосредственно перед боем, а перед неизвестностью. Страх рожденный пониманием того, что война неотвратимо проводит поперек жизни черту, после которой всё становится иначе. Невозможно предугадать, как именно, невозможно сказать заранее - лучше или хуже, но совершенно точно иначе. И ещё - возврата к довоенному прошлому уже не будет. Никогда.
   И хотя Исаак давно и твёрдо решил, что в его жизни такая черта обязательно будет, что придет время, и он с семьей совершит алию, переберется на Обетованную Землю, чтобы там, в заповеданном самим Б-м месте возрождать еврейское государство, сейчас вдруг оказалось, что переступить эту черту без страха он не может.
   - Боюсь? - удивленно глянул на друга Хайм. - Литовцев?
   - Нет, не литовцев... - Исаак чувствовал себя последним дураком. Не надо было начинать этого разговора.
   - А тогда кого? Немцев?
   - Нет. Вообще.
   Хайм молча пожал плечами. Исаак хоть и был ровесником ( обоим исполнилось по двадцать два года ), но всё ещё не повзрослел, оставался наивным юношей. Вот и теперь, наверное, витал в грезах. В Хайме же с ранних лет все подмечали серьезность и рассудительность. Вот и сейчас романтические порывы друга были ему недоступны. Все было просто и ясно: война пришла к Вильно, и сейчас они, командиры отрядов еврейской самообороны, должны получить инструкции у Адвоката - как действовать дальше.
   Разговор прекратился сам собой: они уже пришли. Серый трехэтажный дом, мрачный тесноватый подъезд, дверь, как и большинство ее сестер в этом доме, выкрашенная темной краской. Начищенная до блеска маленькая медная табличка с номером квартиры не могла скрасить тусклого впечатления.
   На стук дверного молотка вышел сам Адвокат. Его вид поразительно контрастировал с окружающей обстановкой. Безупречно белая крахмальная сорочка, отглаженные брюки с просто идеальными стрелочками, до блеска начищенные ботики. Не верилось, что он постоянно живет среди разлитой здесь повсюду серости, более вероятным выглядело предположение, что он только что чудесным образом был перенесен сюда из какой-то другой, яркой и счастливой, настоящей жизни.
   Такое предположение содержало в себе некоторую долю правды: в Вильно Адвокат появился меньше двух суток назад, вечером в четверг. Правда, без всяких чудес: он прибыл в город варшавским поездом. Чудом было только то, что подселившись с женой в маленькую, и без них тесную, квартирку к дальним родственникам, он сумел поддерживать безукоризненный внешний вид. Правда и тут было прозаическое объяснение: привычка. Адвокат тщательно следил за собой с самых ранних лет, твердо решив, что ни при каких обстоятельствах не допустит неряшливого облика.
   - Шолом, Менахем. У нас срочное дело, - начал Хайм.
   - Очень срочное, - поддержал Исаак.
   - Шолом, - кивнул Адвокат и чуть подался назад. - Заходите. Проходите на кухню.
   В тесной кухне места троим едва хватало. Кое-как разместившись, Хайм сразу же приступил к делу.
   - На город идут литовцы. Никто толком не знает, какими силами, но точно, что идут. В Грэгараве, - он запнулся и тут же уточнил официальное название окрестной деревеньки, - в Гржегоржево была перестрелка, вроде их пока отогнали. Поляки сейчас собирают добровольцев. Я слышал, в комендатуре уже раздавали винтовки.
   - Так, - задумчиво и спокойно произнес Адвокат. - Значит, литовцы. Хорошо. Что ещё?
   Друзья переглянулись.
   - Ещё? - переспросил Хайм. - Это все, Менахем. Мы сразу отправились к тебе, чтобы узнать, что нам делать?
   - Ждать, - коротко ответил Адвокат.
   - Как - ждать? - не удержался Исаак. Он был абсолютно уверен в другом ответе. Ведь на их город надвигались враги. Да, это был их город, недаром поимо официального названия - Вильно, у него было и другое, неофициальное, - Северный Иерусалим. Город нуждался в защите, и кому, как не им было его защищать. Конечно, поляки намеренно игнорировали еврейское население, собирая добровольцев только среди своих. Но зачем же идти у них на поводу? Ведь потом они непременно скажут: "мы Вильно защищали, а вот евреи в это время по домам отсиживались". Почему нужно давать им повод подать дело так, что будто они одни любят этот город? Ведь эта неправда.
   - Так и ждать, - твердо ответил Адвокат. - Быть готовыми в любой момент защищать наши кварталы, от тех, кто попытается под шумок устроить погром, а больше ничего. Это не наша война.
   - Но как же не наша? - только и мог спросить Исаак. Ведь война пришла в их дом. Разве может она после этого оставаться чужой?
   Адвокат слегка покачал головой. Под мудрым взглядом его прищуренных глаз Исааку вдруг стало стыдно. Видимо, он по молодости не понимал каких-то очевидных истин, говорил явную глупость. Но разве может быть глупостью защита родного города? Не может. Но Адвокат сейчас объяснит, и все станет на свои места. Иначе и быть не может, ведь он знает как надо, пусть он и ненамного старше Исаака, ему ведь ещё и тридцати нет.
   А для Менахема Бегина все и впрямь было ясно и просто. Его Родина была там, на Б-гом данной земле Израиля. И Иерусалим был только один - тот, что на земле Израиля. Все остальное было подделкой, эрзацем и имело значение лишь только в качестве инструмента, способного служить делу создания еврейского государства.
   Он не боялся войны и был готов воевать в этой войне, проливать кровь, а если придется, то и отдать свою жизнь здесь, в Польше, но только в том случае, если это произойдет не ради чужих интересов, а ради своего народа. В первые дни войны в Варшаве он обивал пороги официальных учреждений, предлагая узаконить формирование вооруженных отрядов еврейских ополченцев для защиты городов. Но слушать его никто не хотел. Польские чиновники хотели слышать только себя и видеть только польский патриотизм. Евреев в ополчение снисходительно готовы были принимать "на общих основаниях".
   Какими были эти основания, отлично понимали и Бегин, и его собеседники: антисемитизмом Польша была пропитана верху донизу. Но даже если бы это было иначе, все равно общие формирования были не в интересах еврейского народа, поскольку размывали еврейское национальное самосознание.
   Короче говоря, взаимопонимания добиться не удалось, и Бегин с чистой совестью уехал в Вильно. Пусть поляки воюют, как хотят, их дело.
   Конечно, согласиться с этим не просто. Прежде всего, молодежи, у которой особенно сильны жертвенные, романтические порывы. Бегин, глядя на Исаака, одновременно испытывал чувство гордости за его волю к борьбе и чувство ответственности за то, чтобы направить эту волю в нужное русло, не растратить на бессмысленные метания, не имеющие отношения к великой цели.
   - Не наша! - твердо повторил Адвокат. - Литовцы... Что - литовцы? Не хуже и не лучше поляков. Посмотрим. Не нужно спешить. Ждите и будьте готовы. Может быть, придется действовать очень быстро, это не должно будет застать вас врасплох.
   - Не застанет, - пообещал Хайм.
   - Предупредите, кого можете. А в два часа дня всем командирам ячеек сбор сами знаете где.
   Парни коротко кивнули. Все кругом свои, но лишний раз место сбора командиров "Иргун" старались не произносить. Конспирация. А потом, попрощавшись, покинули квартиру.
   Но когда они уже вышли из подъезда, Исаак всё-таки не выдержал и, предварительно оглядевшись по сторонам, произнес:
   - Если Адвокат назначает сбор, значит, что-то все-таки будет. Наверное, он сперва все хочет выяснить, а только потом принимать решение. Это правильно.
   - Это правильно, - согласно кивнул Хайм. Спорить и гадать ему не хотелось. Он просто полностью доверял Адвокату и ждал приказа.
   ...Откуда-то издалека ветер донес звук орудийного выстрела...

Ливадийский дворец. Крым.

Новороссия

   Как любой творческий человек, Иван Лукьянович Солоневич был знаком с тем потрясающим чувством счастья, которое приходит к любому творческому человеку, когда он справляется с работой на грани своих возможностей. А бывает, что, приподнявшись на цыпочки, слегка заступает за эту грань. Редко, раза два-три за жизнь, но всё-таки и такое бывает.
   Глядя на собравшиеся в Ливадийском дворце представительные делегации, Иван Лукьянович чувствовал, что в его жизни наступил один из тех случаев. Призвав к проведению мирной конференции, он не рассчитывал, что получится ее собрать в столь представительном составе. То есть, как всегда в жизни, руководствуясь правилом "надейся на лучшее, стремись к невозможному", он приглашал в Ливадию лидеров европейских государств, но был внутренне готов к тому, что делегации возглавят чиновники, пусть и крупного калибра. Не сомневался он только в приезде Бенеша, но тут уже определяющими являлись особые отношения между Ростовом и Прагой.
   Первой приятной неожиданностью было прибытие Хорти, а результаты предварительных переговоров с венгерским лидером уже с лихвой оправдали затею с конференцией. Это был настоящий прорыв на дипломатическом фронте, правда, пока что "висящий в воздухе" - благие намерения требовалось воплотить в конкретные, обязывающие документы.
   На этом фоне решение короля Бориса возглавить делегацию своей страны выглядело не более чем мелкой приятной добавочкой. Отношения между Новороссией и Болгарией были дружественными до степени братских, а удаленность "братушек" от очага европейской войны делала их голос почти номинальным.
   Зато когда пришла весть, что испанскую делегацию возглавит лично генерал Саканелли, это вызвало совсем другую реакцию. Лидер Фаланги успел приучить к мысли, что окончательное решение он всегда принимает сам, а завершившая гражданскую войну Испания, хоть и потерявшая при этом Басконию и кусок Арагона, становилась серьезной силой на европейской арене.
   Не знакомый с русским фольклором, генерал направился в Крым через Рим, заодно провел короткие переговоры с Муссолини, после которых дуче тоже решил принять участие в конференции. Солоневич сильно подозревал, что итальянский лидер банально позволил себя уговорить. В последнее время дуче вошел во вкус борьбы за мир, и явно мечтал получить лавровый венок главного миротворца от благодарного человечества. После вступления в войну Великобритании и Франции у него на этом поприще остался единственный реальный конкурент: Президент Северо-Американских Соединенных Штатов. Ведь всегда в подобных делах лавры достаются не самому дельному, а самому крупному. С Рузвельтом "сравняться в дородстве" ( не в буквальном смысле, конечно, тут-то как раз Муссолини имел неоспоримое преимущество ) итальянскому лидеру было не легче, чем крыловской лягушке, но тот держался подчеркнуто скромно, и дуче старательно обустраивался на опустевшем пьедестале.
   Сам Солоневич на лавры не претендовал и думал о них как-то отстраненно. Давая Кутепову согласие занять пост Верховного Правителя, он заранее решил, что сделает все, чтобы о нем не могли сказать: "Власть его испортила". Пока что это, вроде, получалось, так же он намеревался поступать и в дальнейшем. Идеалистом Иван Лукьянович не был, и прекрасно понимал, что в государственном аппарате многие чиновники совмещают пользу для государства с собственной пользой. В их отношении он руководствовался принципом: "Пусть совмещают, лишь бы не путали". Сам же тщательно избегал хоть мало-мальски двусмысленных ситуаций и с радостью убеждался, что в этом он не одинок. Традиции казнокрадства на Руси корнями уходили вглубь веков, и революционные потрясения совместно с Гражданской войной людей разом в ангелов не превратили, но всё же кое-чему научили, а это уже не плохо.
   И всё-таки сегодня побыть в центре внимания мировой общественности Ивану Лукьяновичу пришлось: коль скоро конференция проходила в Новороссии, то и открывать её следовало Верховному Правителю. Вступительную речь Солоневич постарался сделать предельно краткой, однако традиции следовало соблюдать, и меньше чем в треть часа было не уложиться.
   Следовало отдельно воздать должное каждой стране, приславшей свою делегацию, да причем ещё хорошенько подумать над тем, в каком порядке. Конечно, в МИДе своевременно озаботились этим вопросом, подготовили проектный вариант, но потом его всё равно пришлось править уже с личным участием Верховного.
   В конечном итоге первое приветствие досталось Италии, как самой крупной из представленных на конференции европейских держав, второе - братской Чехословакии, а на третье место в последний момент, оттеснив испанских братьев по борьбе с мировым коммунизмом, Солоневич волевым решением передвинул Венгрию. На фоне прорывных севастопольских переговоров с Хорти это было более чем логично.
   Дальше уже было проще, а читать приветственную речь - и вовсе легче легкого. При публичных выступлениях Иван Лукьянович обычно набрасывал только тезисы, в раскрытии которых полагался на импровизацию, но поскольку приветственная речь, по сути, носила протокольный характер, то он попросил подготовить сжатый текст, который по мере вдохновения дополнял подходящими уточнениями.
   Чтение по бумажке позволяло уделять больше внимания реакции зала. Вглядываясь в лица членов делегаций, а в особенности их лидеров, Солоневич пытался понять, кто с чем приехал в Крым. Например, возглавлявший норвежцев министр иностранных дел Хальвден Кот прямо-таки излучал деловой настрой. Иван Лукьянович предположил, что причиной тому английское давление. Официально Великобритания ничего не имела против нейтралитета Норвегии, но, по данным разведки, с началом войны в Лондоне рьяно приступили к поиску способа пресечения транзита в Рейх шведской железной руды через Нарвик. Настолько рьяно, что в Осло уже, похоже, успели в полной мере почувствовать, чем нейтралитет в войне начала двадцатого века отличается от нейтралитета в его середине.
   Напротив, плавно переходящее в безразличие спокойствие югославов заставляло предположить, что они прибыли в Ялту решать свои внутренние дела. Возглавлял делегацию первый заместитель премьер-министра, хорватский лидер Владко Мачек, что наверняка в самом королевстве рассматривалось как шаг демонстративный. И демонстрировать он должен был серьезность и прочность августовских соглашений, в результате которых умеренных хорватских националистов допустили до власти в стране. Разумеется, на откуп Мачеку внешнюю политику отдавать никто не собирался, рядом с ним сидел министр иностранных дел Александр Цинцарь-Маркович, человек из правящей партии, опытнейший дипломат, перебравшийся в министерское кресло с должности посла в Германии. Но все выглядело так, что в данном случае его присутствие сведется не к контролирующим, а к представительским функциям: делегация во главе с заместителем премьера и без руководителя внешнеполитического ведомства стала бы очевидным сигналом о том, что в королевстве что-то прогнило...
   И всё же возможность наблюдать совсем не равна гарантии заметить. Начало замятни Иван Лукьянович пропустил. Но, по правде говоря, что уж такого необычного было в том, что какой-то прилично одетый человек проскользнул через боковую дверь в зал заседаний, и аккуратненько, вдоль стеночки добрался до расположения литовской делегации. Прошел - значит, имел право. Дворец был в несколько колец окружен сотрудниками службы безопасности, и у дверей, как и положено, стоял караул.
   Списки иностранных представителей утверждались многократно, равно как и их полномочия, определяющие права доступа. Понятно ведь, что например, шоферам дипломатов давать доступ в зал для переговоров абсолютно незачем. С другой стороны, шофера ведь тоже люди, их на весь день в гараж не запрешь. Так что, было заранее предусмотрено, где и как они смогут скоротать часы ожидания. Даже участок парка им выделили для прогулок.
   В общем, террористов Иван Лукьянович не боялся, да и не был прилично одетый человек террористом. Его оружием была весть, и оружие это оказалось наредкость мощным. В этом Солоневич смог убедиться, когда увидел его в действии, во второй фазе, после того как этот господин пошептался с одним из членов литовской делегации. Побледнев, словно увидавший за соседним столом призрак Государя Императора Александра Третьего, отдавшего Богу душу в соседнем, Малом Ливадийском дворце, литовец потянулся к руководителю делегации, министру иностранных дел Литвы Юозасу Урбшису, и начал что-то жарко ему втолковывать. Лицо министра пошло вперемешку красными и белыми пятнами.
   Ивану Лукьяновичу с трибуны это было отлично видно, от удивления он сбился с текста, но тут же взял себя в руки и продолжил речь. Только теперь говорил уже медленнее, уткнувшись в бумагу, а в паузах бросая взгляд на литовский стол. Что у них там такое произошло? Политическое убийство? Государственный переворот? Поляки пошли на Ковно, то есть на Каунас?
   Идеи выглядели одна другой невероятнее, но что-то же произошло. Цвет лица у Урбшиса постепенно нормализовывался, однако вид при этом сделался таким убитым, словно за столом сидел не министр иностранных дел пусть небольшого, но всё-таки суверенного европейского государства, а уволенный без выходного пособия счетовод мелкой ковенской конторы. Точь в точь на таких Иван Лукьянович в молодости насмотрелся. Окажись сейчас в зале сторонний человек, глядя на Урбшиса, непременно бы задался вопросом, что делает в таком изысканном месте и блестящем обществе этот помятый старик.
   Кое-как завершив приветственную речь, Солоневич сделал короткую паузу, чтобы подобрать максимально аккуратный способ перевести разговор на неожиданно возникшую проблему, но литовец его опередил. Еще не успели окончательно стихнуть протокольные аплодисменты, как он поднялся из-за своего стола.
   - Господа! От имени литовской делегации я приношу вам глубочайшие извинения, но обстоятельства непреодолимой силы вынуждают нас покинуть конференцию. Я искренне сожалею, что в этот сложный час мы ничем не можем помочь делу сохранения мира, и выражаю надежду, что, несмотря на произошедшее, конференция все же окажется плодотворной.
   - Но, господин министр, не могли бы вы разъяснить нам причину вашего ухода? - только и смог попросить ошарашенный Солоневич.
   - Прошу прощения, Ваше Превосходительство, я не могу этого сделать. Еще раз прошу прощения, господа.
   Урбшис слегка склонил голову, а затем твердым шагом двинулся к главным дверям зала, за ним потянулась и делегация. Вот сейчас он уже нисколько не казался жалким и помятым. Скорее, наоборот. В его поведении чувствовались отблески какого-то величия. Наверное, как-то так пару сотен лет назад уходили гарнизоны осажденных крепостей, когда по мирным договорам сами крепости отходили врагу, но осажденные получали возможность пройти к своим. Не хватало только флага, но при известной доле воображения можно было представить себе, как колышется над головой Урбшиса желто-зелно-красное полотнище.
   Провожаемая недоуменными взглядами и сопровождаемая тихим ропотом, литовская делегация покинула зал. Солоневич прокашлялся.
   - Господа. Я считаю, что мы не можем проигнорировать произошедшее. Поэтому по праву председателя я объявляю перерыв на четверть часа. Полагаю, этого будет достаточно, чтобы внести ясность.
   Предположение Ивана Лукьяновича оправдалось ровно наполовину. Пятнадцати минут хватило, чтобы в Ливадийском дворце узнали причину ухода литовцев: в ночь на девятое сентября литовская армия вторглась в границы Польши. Но эта маленькая ясность только затуманила перспективы конференции, и без того выглядевшие не слишком радужно. Теперь же и вовсе встреча в Крыму казалась бессмысленной: как и о чем можно договариваться, если один из участников без всяких предварительных претензий и попыток их мирно уладить, вдруг вступает в войну.
   Конечно, о непростых отношениях Литвы и Польши в европейских дипломатических кругах было отлично известно, как и о взаимных претензиях на Вильно. Однако Президент Сметона с начала войны успел несколько раз однозначно высказаться о нейтралитете своей страны. Не было никаких причин не верить в его искренность.
   А теперь невозможно было не задавать себе вопроса: кто нарушит нейтралитет следующим? Хотя, пожалуй, самое страшное даже не это. Сметона, пусть и не был великим государственным деятелем, но и сумасбродом, способным ни с того ни с сего бросить свою страну в огонь войны, не был тоже. Если Литва вступила в войну, значит, это было запланировано заранее. Урбшис, очень похоже, не был информирован о таком решении Президента, но это не значит, что решения не было. Литва, конечно, страна демократическая, но игры в демократию всегда заканчиваются там, где пахнет большой кровью или большими деньгами, или и тем и другим сразу. Значит, решил, но, тем не менее, на конференцию Урбшиса отправил. И, отложи литовцы наступление на сутки, министр подписал бы все принятые документы. Остановило бы это вступление Литвы в войну? В это Солоневичу не вверилось. Но тогда получалась, что цена принимаемым документам...
   Иван Лукьянович не сомневался, что остальные участники конференции понимают это не хуже него. А как исправить ситуацию, он не представлял. Знал только одно: нельзя поддаться эмоциям, махнуть на все рукой, объявить конференцию бессмысленной и закрыть ее ко всем чертям. Нужно было продолжать, работать, действовать, искать выходы. Как говорится в подобных ситуациях в народе: "Хоть помирать собрался, а рожь сей!"
   Потому после истечения пятнадцатиминутного перерыва Солоневич предоставил слово Муссолини. И, глядя на то, как дуче подходит к трибуне, понял, что это было верным решением. Фашистский лидер шел тяжело, сосредоточено, исполненный мрачной решимости, как подходят к помосту спортсмены-штангисты на самых ответственных соревнованиях, когда на штанге рекордный вес и второго подхода уже не будет. Подходят, зная, что с помоста они уйдут либо чемпионами-победителями, либо бесславными неудачниками сойдут в забытье.
   Вот и Муссолини шел именно так, словно знал, что ему предстоит или славная победа или полный крах. И во всем его облике читался настрой только на победу.

Подляшье. Визня

19-й танковый корпус

   Ночка получилась бессонная: когда требовалась скорость, Гудериан не жалел ни себя, ни других, а сейчас именно скорость от него и требовалась. Фон Бок, генерал старой закалки, современной маневренной войны не понимал, да и вряд ли уже когда-нибудь полностью поймет. Вырвать у него согласие на рейд к Бресту удалось не столько за счет убедительности аргументов, сколько благодаря блестящему успеху в Коридоре. Соответственно и прорыв польского фронта сейчас означал не только дорогу на восток, но и путь к осуществлению новых операций. Чем больше побед будет у Гудериана, тем сложнее будет высокопоставленным командующим отвергать его планы. Кстати, тем больше ещё и шанс, что получится достигнуть такого положения, при котором отвергать его планы никто не сможет. Должность командующего сухопутными войсками Империи - вполне реальная цель. И уж точно со своими обязанностями на ней он справится не хуже фон Браухича.
   Но это - на будущее, когда погоны будут украшены тремя звездами, а то и парой перекрещенных пушек. А пока что нужно было сосредоточиться на дне сегодняшнем, что Гудериан и сделал. И сразу из Алленштайна прямо среди ночи поехал в Визню.
   В дороге удалось немного вздремнуть, правда, с небольшим перерывом. По приказу Гудериана шофер сделал небольшой крюк и завез своего начальника в Козенисти, в штаб командующего 21-м армейским корпусом генерала фон Фалькенхорста. Случилось это в начале шестого часа утра, в городке мирно спали и обыватели, и военные, кроме часовых. Особой радости такой визит Фалькенхорсту не доставил, но генерал честно ознакомил своего нового соседа с обстановкой.
   Фактически его рассказ свелся к повторению того, что говорил начальник штаба группы армий "Север" генерал фон Зальмут: корпус уперся в Нарау и никак не мог справиться с ключевыми узлами обороны поляков - фортами Ломжи и Новогруда. Единственной новостью оказались планы Фалькенхорста: он рассчитывал, что именно девятого сентября, наконец, должна была подойти отставшая артиллерия, и готовился к решительному штурму.
   Пожелав соседу удачи и мысленно поставив крест на какой-либо помощи со стороны 21-го корпуса в организации прорыва к Бресту, Гудериан выехал дальше в Визню. В город он въехал уже около 8 утра. Визня встретила его неожиданно чистым небом, ярким солнечным светом и полной тишиной. Гудериан даже предположил, что 10-я танковая дивизия, прорвав польскую оборону, ушла уже на юго-восток, но очень быстро выяснилось, что дело обстояло иначе.
   Штаб дивизии разместился в городской ратуше. Первое, что удивило Гудериана, это встреча с генерал-майором Хорстом Штумпфом. Гудериан даже попытался похвалить его за быстрое выдвижение к Визни, но Штумпф пояснил, что находится здесь не как командир 3-й танковой бригады, а как исполняющий обязанности командира 10-й танковой дивизии. Номинальный командующий, генерал-лейтенант Фердинанд Шааль накануне утром попал в автодорожную аварию: водитель автомобиля не справился с управлением, машину вынесло на обочину и перевернуло через крышу. По словам врачей, генералу повезло отдалаться только ушибами, но из строя он минимум на неделю выбыл.
   Над группой армий "Север" словно витал злой рок: один за другим её генералы пополняли список небоевых потерь. Сначала авария самолёта фон Клюге, теперь вот Шааль. А может это было личным проклятьем 10-й танковой: ее первый командир, многообещающий генерал Георг Гавантка, совершенно неожиданно скончался от сердечного приступра в июле этого года, после чего дивизию и принял Шааль. Как говорится, на место выбывших вставали другие. И в мирное время, и на войне. Командующего 4-й армией заменил генерал Штраус, командовать 10-й дивизией фон Бок отправил Штумпфа. Гудериана покоробило от того, что сделано это было без согласования с ним, прямым начальником командира 3-й танковой бригады, более того, в Алленштайне фон Бок ни словом не обмолвился об этой кадровой перестановке. Но, строго говоря, такое перемещение было полностью в компетенции командования группы армий, а её командующий был известен подчеркнутым пренебрежением к тому, что подумают подчиненные.
   Приходилось принять назначение как данность, тем более что оно, если отбросить эмоции, было совершенно верным. Гудериан считал Штумпфа опытным и дельным командиром, и, судя по докладу, тот сумел подтвердить свою репутацию. За те сутки, что Штумпф провел в Визни, он полностью успел войти в курс дела и досконально владел обстановкой. Другое дело, что задача перед ним и дивизией была поставлена в крайне общей форме: прорвать оборону и развивать наступление в направлении Белостока. Ни ясного срока, ни стратегической цели указано не было, а потому генерал, столкнувшись с довольно сильной и хорошо подготовленной польской обороной, предпочел действовать неторопливо, сберегая жизни солдат и боеприпасы.
   Отступая из Визни, поляки разрушили мост через Нарау, однако разведывательный батальон накануне переправился на левый берег, уничтожив передовой рубеж обороны врага. К сожалению, развить успех и прорвать сходу основную линию не удалось: сразу за узкой полосой относительно хорошего грунта, где и была обустроена первая линия польских укреплений, начинались сплошные болота, единственным проходом через которые являлось ведущее на Белосток шоссе. Другим концом болота упирались в лесистые высоты, на которых и заняли оборону поляки. Заранее подготовленные бетонные бункера делали эту оборону весьма трудно преодолимой. Поэтому разведчики неторопливо разыскивали тропы через топи и выявляли огневые точки врага, чтобы потом можно было подавить их ударом авиации и артиллерийским огнем, а вслед за разведчиками на левый берег постепенно переправлялись и остальные части дивизии.
   Разумеется, Гудериан тут же поинтересовался насчет обходных путей. Штумпф ответил, что километрах в пяти к югу есть грунтовая дорога, по данным авиационной разведки по ней можно выйти через болота на шоссе Ломжа-Белосток в районе Мезенина. Однако мост там тоже разрушен, а выдержат ли гати вес танков, сказать невозможно. На севере же Нарау резко поворачивает на восток, но передовой край линии обороны образует его приток - Бебжа, или, как её называют русские, Бобр. Еще накануне вдоль него развернулась подошедшая из Восточной Пруссии крепостная бригада "Лётцен". Насколько было известно Штумпфу, пехотинцы так же сумели переправиться через реку и подойти к линии дотов. Но на этом их успехи, насколько было известно командующему дивизией, так же заканчивались.
   Поскольку бригада теперь тоже входила в состав его корпуса, Гудериан решил побывать и в её штабе, перед отъездом настоятельно порекомендовав Штумпфу проявить большую активность и завершить прорыв польской линии обороны. Тот осторожно напомнил, что дивизия не доукомплектована до штатной численности и материальной части, причем самой большой её слабостью является лишь половинное обеспечение танками - в наличии лишь танковый полк вместо положенной бригады двухполкового состава. Гудериан попросил доложить подробнее, Штумпф ответил, что из 150 танков, имеющихся в составе 8-го танкового полка полковника Бото Эльстера, насчитывается только 3 T-III и 7 T-IV. Все остальное - это 57 единичек, 74 двойки и 9 командирских машин. Командующему ничего не оставалось, как признать неполноценность такого соединения по сравнению с главной ударной силой его корпуса - 3-й танковой дивизией. Однако Гудериан напомнил Штумпфу, что и раньше в его распоряжении были в основном T-I и T-II, что не помешало одержать в Коридоре славную победу. Он выразил уверенность, что такой опытный и умелый командир сумеет прорвать польскую оборону даже столь скромными средствами, имеющимися в его распоряжении, и не уступит роли авангарда корпуса, которая досталась ему в новой операции.
   После чего он отправился в бригаду "Лётцен". Поскольку штаб корпуса до Визни ещё не добрался, для связи генерал взял с собой одного из младших штабных офицеров дивизии.
   Штаб бригады Гудериан нашел почти сразу, но её командира там не оказалось. Генералу доложили, что он лично возглавляет атаку на польские форты. В ответ Гудериан приказал доставить его на передовой командный пункт.
   Через Бебжу переправились на надувной лодке. Дальше пришлось шагать по унылому осеннему болоту от островины к островине. К счастью, дорога была предусмотрительно обозначена хорошо видными вешками.
   Впереди все слышнее и слышнее становился шум боя. Ухали пятисантиметровые минометы, трещали пулеметы, хлопали винтовки, то и дело вставляли свою скороговорку пистолеты-пулеметы. Артиллерия не участвовала.
   Наконец, генерал и его сопровождающие достигли цели своего похода: крупной островины, поросшей невысокими чахловатыми елями. На ней и располагался полевой командный пункт командира бригады.
   Как и подобает командиру крепостной части, полковник Галль, докладывал неторопливо и обстоятельно. Обстановку он знал досконально, к тому же располагал комплектом отличных карт местности, да и вообще в этих краях он прекрасно ориентировался: в великую войну именно здесь он сражался пехотным унтер-офицером.
   Прежде всего, Гудериан хотел узнать о целях и перспективах атаки. Галль разъяснил, что перед ними находится вторая и, видимо, последняя, линия польских укреплений. Цепочка огневых точек, усиленная тремя бетонированными бункерами, прикрывает подходы к деревням Бжезины и Ласковец, овладев которыми, можно отрезать укрепрайон от поддержки с севера. А если получится захватить неразрушеным мост через Нарау, то откроется путь в тыл польским позициям, защищающим Белостокское шоссе. Поскольку огонь семи с половиной сантиметровых пехотных пушек был для бункеров, судя по всему, неопасен, а более мощных орудий в распоряжении полковника Галля не было, пехотинцы из ландвера, пользуясь ночной темнотой, подобрались к самым польским позициям, а с рассветом приступили к штурму. Поляки отчаянно сопротивлялись, но командир бригады не сомневался: ещё час-другой и укрепления будут полностью в руках его солдат.
   Гудериан похвалил полковника за инициативность, полностью одобрил его действия и, пользуясь случаем, поинтересовался относительно возможности разделить танковые колонны по параллельным маршрутам. Галль ему ответил, что к северу от шоссе танки через болота никак не пройдут. Непролазные топи тянутся вдоль берегов Бебжи километров на двадцать пять, до самого шоссе Лик-Белосток, но там прорваться будет тоже нелегко: дорогу контролирует старая русская крепость Осовец. Что касается переправы южнее, в районе Грады-Войнецко, то достоверной информации о ней полковник не имел, но полагал ее перспективной для разведки. Во всяком случае, выход пехоты к Мезенину он уверенно полагал возможным, но то, что по меркам прошлой войны казалось несомненным успехом, в глазах "быстроходного Гейнца" стоило недорого. Просто пехота в Мезенине ему была не нужна, ему нужна была там моторизованная пехота, а еще лучше - танки.
   Но разочаровывать застрявшего в прошлом полковника Гудериан не стал: свое дело тот делал на отлично. Так что генерал похвалил Галля за хорошо организованное наступление, поблагодарил за информацию, и в приподнятом настроении отправился обратно за Бебжу, а затем вернулся в Визню.
   Ситуация на северном фланге настроила его на оптимистический лад, и он решил сразу, не заезжая в ратушу и штаб, отправиться на передовую. Попасть на другой берег Нарау оказалось несложно: саперы наладили паромную переправу. Однако к постройке понтонного моста они еще не приступали. Гудериан поинтересовался, как были переправлены танки, на что получил ответ, что через реку переправлялась только пехота. Удивленный и рассерженным таким оборотом дела, генерал немедленно отправил сопровождавшего его офицера в штаб к Штумпфу с приказом срочно начать строительство моста и параллельную переправу танков. Конечно, сразу весь полк перебрасывать смысла не имело, но хотя бы одна рота для огневой поддержки могла бы принести ощутимую пользу.
   Достигнув противоположного берега, Гудериан быстро убедился, что дело обстоит еще хуже: не было не только что никакого наступления, но и даже хоть каких-то попыток его организовать. Вместо этого происходила организация обеда: солдаты с расположенной где-то к востоку передовой отходили к реке, чтобы спокойно принять пищу, а их товарищи, уже успевшие это сделать, хмуро и без энтузиазма, но дисциплинировано уходили занять их места на болотах.
   Но даже в этом не хватало элементарного порядка. Встречные пехотные унтер-офицеры и офицеры не могли объяснить не то что местонахождение командного пункта 86-го моторизованного полка, который по уверениям генерала Штумпфа находился здесь, за Нарау, но и даже своих батальонных командиров. Гудериану пришлось хорошенько встряхнуть этих непонятно кем подготовленных неповоротливых бездельников, прежде чем весть о его прибытии дошла до командира полка.
   А ещё среди пехотинцев на глаза генералу попалась на глаза пара - фельдфебель и старший солдат с алыми кантами артиллеристов. Оказалось, это корректировщики дивизиона тяжелой артиллерии из состава артполка 10-й танковой дивизии. Вместо того, чтобы заниматься своим делом, они бессмысленно шатался по берегу. В свое оправдание фельдфебель начал нести какую-то ерунду о необходимости что-то там согласовать с командованием пехотного полка, которое они никак не могли найти, но Гудериан не стал даже вникать в эту болтовню и, пообещав бездельникам соответствующее взыскание, приказал немедленно заняться выполнением своих прямых обязанностей. Те резво поспешили в направлении болот, но генерал уже решил, что если по окончании боев вспомнит о произошедшем инциденте, то корректировщиков непременно накажет. Армия держится на дисциплине.
   К чести полковника Эренберга, он прибыл к Гудериану сразу, как только узнал о его появлении. Вот только настрой командира полка командующего корпусом решительно не устраивал. Эренберг ожидал помощи авиации и артиллерии, пока же ограничился выдвижением к вражеским позициям небольших боевых групп, которые должны были лишь беспокоить поляков, а не штурмовать их позиции. К тому же о польских укреплениях он имел довольно смутное представление. Гудериан решил осмотреть укрепрайон своими глазами и в сопровождении полковника на мотоцикле выехал на передний край, обогнав по пути ту самую парочку корректировщиков.
   Патруль остановил их километрах в четырех от Нарау. Впереди, километрах в полутора, явственно просматривались холмы и леса.
   - Герр генерал, дальше ехать нельзя, местность простреливается поляками, - доложил командовавший патрулем ефрейтор.
   - Кто здесь старший? - отрывисто бросил Гудериан, выбираясь из коляски.
   - Командир роты, лейтенант Майер.
   - Проведите нас с полковником к нему, - приказал генерал и, повернувшись к водителю, добавил: - А вы ждите нас здесь!
   Передав командование патрулем одному из солдат, ефрейтор довел высокое начальство до своего командира. Тот оборудовал себе командно-наблюдательный пункт метрах в двуустах ближе к вражеским позициям, среди разросшихся ракит. При появлении генерала Майер слегка растерялся, но быстро взял себя в руки и четко доложил, что его рота около часа назад заняла позиции по обеим сторонам шоссе. Если продвинуться вперед хотя бы сотню метров, поляки открывают плотный огонь из пулеметов.
   - Огневые точки засекли? - поинтересовался Гудериан.
   - Так точно, герр генерал. Вот там, на склоне холма, замаскированный бункер. Еще один пулемет поддерживает огнем с правой стороны дороги, из леса. Его нам пока что засечь не удалось, но примерно где-то вот там.
   Лейтенант указал рукой направление.
   - Артиллерия у поляков есть?
   - Если и есть, то они это тщательно скрывают. Возможно, ждут появления танков, герр генерал.
   - Возможно, - согласился Гудериан. - Что у вас на флангах?
   - В север, в сторону Нарау, позиции держат разведчики. Говорят, там сплошное болото до самой реки. А к югу остальные роты нашего батальона. Такие же топи, но возможно, удастся нащупать какой-нибудь проход.
   - А где командир батальона?
   - На командном пункте во Влочувке, герр генерал.
   Гудериан перевел взгляд на Эренберга, ожидая разъяснений.
   - Небольшая деревенька к югу от дороги возле самого берега, - пояснил полковник. - Я там развернул полковой командный пункт.
   - В таком случае, командиру батальона там точно делать нечего, - отрубил Гудериан. - Он должен быть ближе к своим солдатам и заниматься подготовкой к атаке. Как он может к ней готовится, если находится в тылу, в этой самой Влочувке?
   - Но, герр генерал, полк пока не получал приказа на атаку, - попытался защитить подчиненного Эренберг.
   - Дивизия получила приказ прорвать польскую оборону, - отчеканил генерал. - Этого достаточно, чтобы идти вперед, а не топтаться на месте. За вами идут танки. Ваша задача создать им возможность для боевого развертывания. И сделать это нужно в кратчайшие сроки. Потеря темпа неприемлема.
   - С такими укреплениями должны работать саперы, герр генерал, - осторожно заметил командир полка. - Я докладывал командованию дивизии, но пока не получил указаний. Кроме того, не проведена артиллерийская подготовка, без нее штурмовать такие укрепления самоубийственно. Я просто бессмысленно положу в этих болотах свой полк.
   - Я не этого от вас требую...
   Фразу Гудериана прервал грохот орудийного выстрела. Судя по звуку, огонь открыла "армейская колотушка". На склоне холма возле дота взметнулся разрыв.
   - Что за черт? - недоуменно выругался генерал.
   Судя по изумленному виду Эренберга, происхоядщее стало для него столь же неожиданным. А вот лейтенант Майер ничуть не удивился.
   - Там дальше орудийная позиция, герр генерал.
   - Показывайте.
   Лейтенант повел их напрямик, через ракитник. Под сапогами хлюпала вода, скользила глинистая почва, гибкие ветки так и норовили хлестнуть по лицу. Гудериан молча шел вслед за Майером, не обращая внимания на препятствия. Кто слишом заботится о комфорте, тот не добивается больших успехов. Генералу нужно было своими глазами увидеть артиллеристов и поговорить с ними. Если уж они пушку сумели затащить на позицию, значит, человеку туда пройти точно под силу.
   Прежде чем они добрались до огневой точки, орудие выстрелило еще один раз. А потом прячущиеся тут же в зарослях пехотинцы заметил приближающихся офицеров, раздалась команда смирно, и через минуту командир расчета, фельдфебель, волнуясь и сбиваясь, докладывал Гудериану.
   - Кто приказал выдвинуть орудие на прямую наводку? - спросил командир корпуса по окончании доклада.
   - Я предложил командиру батареи попробовать, он дал согласие.
   - В Рейхсвере служили? - уточнил Гудериан.
   - Так точно, герр генерал, - вытянулся фельдфебель.
   Гудериан понимающе кивнул.
   Все-таки фон Сект был гением. Его гениальность особенно ярко проявилась именно сейчас, когда началась война, и плоды его политики стало возможно оценить по самой строгой мерке. Маленький, унизительный, игрушечный Рейхсвер, который был задуман державами-победительницами как небоеспособная псевдоармия, стараниями фон Секта превратился в армию командиров. Ротные командиры готовились в ней с прицелом на командиров батальонов, командиры взводов - на ротных, а рядовые солдаты - на командиров взводов. Обучение тактике действия танковых войск проводилось на допотопных броневиках, на макетах, в самом лучшем случае на T-I, которых, Всевышний свидетель, генерал Гудериан никогда боевыми машинами не считал. Исключительно учебными. И в эту войну в боевых порядках они появились только из-за острейшей нехватки материальной части. Даже с учетом массивных закупок у союзной Чехословакии ( Гудериан их не одобрял, но понимал, что без них не обойтись ), укомплектовать все танковые полки по-настоящему боевыми машинами было невозможно. Вот и пришлось воевать на учебных.
   Так же и с артиллерией. В Рейхсвере этот фельдфебель наверняка лишь снаряды подавал, теперь командовал орудием, а по пониманию дела соответствовал минимум командиру огневого взвода. Гудериан решил обязательно вернуться к этому вопросу после боя, как и к истории с нерадивым корректировщиком, но тут пришлось переключить внимание: заработал польский пулемет. До вражеских позиций было ощутимо больше километра, прицельную стрельбу поляки вести не могли, однако все равно попытались нащупать обеспокоившее их орудие.
   С шелестом полетели сквозь кроны ракит срезанные пулями ветви: пулеметчик взял слишком высоко. Гудериан проворно спрятался за ближайший ствол, на таком расстоянии надежная защита. Эренберг и лейтенант последовали его примеру. Фельдфебель отпрянул, присел и укрылся за еще более надежным орудийным щитом.
   - Продолжать огонь! - скомандовал он солдатам.
   - Отставить! - отменил приказ Гудериан.
   - Отставить! - словно эхо, дисциплинированно продублировал фельдфебель.
   - Хвалю за инициативу фельдфебель, но сейчас она уже не имеет смысла. Сюда направляется корректировщик из дивизиона тяжелой артиллерии, поможете ему найти правильные цели.
   - Так точно, герр генерал!
   Ради такого случая артиллерист пренебрег опасностью, вытянувшись во весь рост.
   - Будете поддерживать пехоту огнем, когда начнется атака. Лейтенант Майер согласуете взаимодействие с фельдфебелем.
   - Будет выполнено, герр генерал.
   - Всё, больше мне здесь делать нечего.
   Польский пулеметчик, удовлетворенный тем, что орудие больше не стреляет, прекратил огонь. Все через те же заросли генерал, полковник и лейтенант вернулись на командный пункт роты.
   - Готовьтесь к наступлению, лейтенант. С этих позиций у вас есть только один путь, вперёд.
   - Слушаюсь, герр генерал.
   - Сначала пройдет артподготовка, а по шоссе вас поддержат танки, - пообещал Гудериан. - Герр полковник, за это время здесь должен быть сосредоточена основная часть вашего полка. Задача номер один сейчас это обеспечить проход для танков. Нужно во что бы то ни стало уничтожить польские бункеры на холме, с которых они могут простреливать шоссе. Все остальное - вторично. Бункерами в лесу ваша пехота сможет заняться позднее.
   - Будет исполнено, - заверил Эренберг.
   - Значит, возвращаемся к Визни, - решил генерал. - Все, что мне было необходимо, я увидел.
   Мысленно Гудериан добавил: "И сейчас моя главная задача заставить дивизию действовать в полную силу, а не на холостом ходу, как это было до моего приезда". Но для этого нужно было вернуться в штаб Штумпфа, существенно подмочившего за этот день в глазах Гудериана свою репутацию. Конечно, нельзя было делать его виновным за все, ведь он командовал дивизией только сутки, а несобранность здесь пустила глубокие корни явно раньше, о чем следовало говорить с генералом Шаалем. Но все-таки Штумпф должен был сам предпринять энергичные меры по исправлению ситуации - те, которые сейчас предпринимал сам Гудериан. Операция в Коридоре должна была стать для него примером и образцом действия на пути к новым победам, но почему-то не стала. Ничего, если потребуется, Гудериан был готов подхлестнуть кого угодно. И победа придет.
   Символами ее приближения для генерала таковых войск Генйца Гудериана в этот день стали все те же артиллерийские корректировщики, бодро спешащие к передовой. На обратном пути генеральский мотоцикл повстречался с ними буквально метрах в трехстах от позиций патруля. Механизм наступления завертелся, набирая обороты с каждой минутой. Поляки были обречены - другого варианта Гудериан в своих мыслях не допускал.

Варшава

   Мойше Гранат не любил поляков. А почему он должен был их любить? Они, что ли, его любили? Для них он был жидом, и максимум, на что мог рассчитывать - это на подчеркнуто холодную вежливость. А большинство и вовсе смотрело на него, как и на всякого другого еврея, словно именно он обокрал их престарелую мать. При том, что никакого личного вреда Мойше никому из них не причинял. Только это никого не интересовало. Для них он был евреем, а значит ответственным за все действительные и мнимые преступления еврейского племени, а любое доброе слово или тем паче дело с его стороны, несомненно свидетельствовало о сокрытых в тайне злоковарных помыслах.
   Да что там говорить, к тем, кто доставлял реальные обиды, поляки как правила относились с куда большей симпатией, если только выяснялось, что обидчик тоже был поляком.
   Ну и почему после этого Мойше должен был их любить? "Любите ненавидящих вас" было заветом их бога, который они же беззастенчиво нарушали, при этом всячески выставляя напоказ свою набожность. Как будто вся вера умещалась в том, чтобы регулярно посещать костел.
   И еще они любили помечтать, что вот кабы "все жиды были такими, как доктор Корчак, вот тогда бы" их любили бы и уважали. От таких слов Мойше бросало в дрожь. Конечно, тогда бы любили и уважали: не любить и не уважать доктора Корчака было невозможно. Но разве был на земле хоть один народ, целиком состоящий из таких, как доктор Корчак? Или, если подойти по-другому, сколько таких было среди поляков? Разве миллионы? Сотни или десятки тысяч? Тысячи, наконец? Нет, народа-праведника в лице поляков перед собой Мойше не видел, да и не очень-то поляки на праведность и претендовали, если только не путать праведность с набожностью. В конце концов, доктора Корчака они уважали не за то, что он регулярно бывал в костеле или синагоге...
   Но тогда почему, по какому праву они требовали совершенства от других, сами совершенством не являясь, и даже не прикладывая усилий, чтобы оказаться к нему поближе?
   Нет, поляков он не любил. Но он любил Польшу. Любил её такой, как она есть, какой она окружала его с самого детства. Любил Варшаву - с серыми пригородами и пышным центром. С Сигизмундовой колонной и Замковой площадью, с рыночной площадью Старого Города и с костелом Святого Яна. С сонной широкой Вислой и мостом Понятовского. Ну и, естественно, с родным Мурановым и Гжибовской площадью. Любой уголок города был ее неотрывной частью, без которого Варшава переставала уже быть Варшавой.
   Но как-то так получилось, что с самого раннего детства Мойше постиг важную тайну: душой города были люди. Варшавяне. Такие, какие они есть, со всеми их достоинствами и недостатками. Без них город бы умер, превратился в памятник самому себе. Возможно, это был бы прекрасный памятник, но любить бы его Мойше уже не смог, как не мог любить мрачные, хотя по-своему и красивые надгробия на еврейском кладбище, что на Окоповой улице. Пусть даже на этом кладбище и были похоронены его предки - и близкие, и далекие.
   Вот и получался парадокс: ради любви к стране и городу приходилось принимать тех, кто записал его в недруги. Мойше и принимал, хотя это его сильно угнетало. Но где выход?
   Религия? Как и положено еврейскому мальчику, он обучался в хедере, но веры из него не вынес. Скорее даже наоборот: училище притупило стихийную веру в юной душе, превратив Мойше в атеиста в формально-буквальном смысле этого слова: в человека, обходящегося без веры. Не в воинствующего безбожника, исступленно доказывающего всем и каждому, что бога нет, а просто в равнодушно избегающего религиозных разговоров, как вещей, не имеющих отношения к своему существованию. Уж слишком велика была разница между словом и реальностью, как у иудеев, так и католиков, чтобы честный юноша мог её не заметить. А заметив - игнорировать. А не игнорируя - истолковать. А те толкования, что Мойше доводилось слышать, его совсем не устраивали: он буквально чувствовал, как они насквозь пропитаны фальшью.
   Одно время ему казалась, что истинную веру можно обрести у хасидов, но период увлечения их учением оказался весьма кратким: уж слишком далеко хасиды были оторваны от грубой повседневной жизни, слишком высоко были направлены их мысли, и тщетно было искать у них ответа на те житейские насущные вопросы, которые волновали юношу. Да и высокомерно-презрительное отношение к гоям, сопоставленное с униженным положением еврейской общины в польском государстве, слишком уж напоминало кукиш в кармане. Может, кому-то такой кукиш и казался воплощением мудрости и справедливости, но Мойше Гранат считал иначе, поэтому от хасидов он отошел довольно быстро.
   Увлечение сионизмом было гораздо более долгим и серьезным, учение сразу подкупило юношу честностью и близостью к реальной жизни. Он бросился в него с присущими юности страстью и пылом, почти все свободное время проводил с товарищами по борьбе, старался не пропустить не одного мероприятия, бесстрашно шел в первых рядах, не прятался за чужие спины в стычках с полицией, дважды был арестован, но, по молодости лет и ходатайству друзей отца быстро отпущен на свободу. После второго раза отец заявил, что больше он вытаскивать непутевого сына из рук служителей закона отказывается, иначе и на него станут смотреть, как смутьяна, а он человек законопослушный и конфликтовать с властями не желает.
   "Связался с бунтарями, пусть они тебе и помогают", - ворчал Гранат-старший. - "Только разве помогут? Всевышнего забыли, в синагогу не ходят, ребе ни во что не ставят, а туда же, учат еще молодежь. Чему они научат? Вас, дураков молодых, под пули подставят, а сами за вашими спинами сидят в безопасности".
   Мойше не спорил: он очень любил отца, и не хотел ругаться с ним, зная, что тот все равно останется при своем, хоть и говорил явную неправду. Кто прячется за чужими спинами? Георгиевский кавалер Тумпельдор, геройски погибший в Палестине? Или, может, Менахем Бегин, схваченный во время одной из акций протеста? Его, в отличие от Мойше не отпустили, а осудили на тюремное заключение.
   Нет, среди сионистов не было такого, чтобы лидеры обманывали идущих за ними, чтобы достичь вместо заявленной великой цели для всех мелких корыстных выгод. И все же в глубине душе юноша чувствовал какую-то неудовлетворенность. Что-то невнятное, смутное, беспокоило его, а что именно он никак не мог понять.
   Помог случай. На одном из собраний кто-то из товарищей, рассуждая о роли евреев в современном мире, рассказал историю советского лётчика Якова Смушкевича. И история эта потрясла Мойше до глубины души, он принялся забрасывать рассказчика вопросами. Тот отвечал не очень охотно, для него Смушкевич был фигурой скорее трагической, человеком, растративший свой огромный талант в пустоту, на укрепление в России коммунистического режима, делу сионизма глубоко враждебного. Дважды враждебного. Во-первых, идеологически, ведь учения коммунизма и сионизма базировались на диаметрально противоположных принципах. Во-вторых, коммунизм увлек с собой в России тысячи молодых энергичных евреев, которые в связи с этим оказались потеряны для дела сионизма. Кто-то на время, а многие и безвозвратно. Даже трижды. Потому что в СССР, несмотря на декларированный интернационализм в последние годы все выше и выше понималась мутная волна антисемитизма.
   Одним словом, высоко оценивая таланты Смушкевича, рассказчик не видел ничего хорошего в том, как они были применены. А вот Мойше увидел. Не потому, что проникся любовью к России или коммунистам. Ничуть не бывало. Но эта история помогла ему понять себя. В действительности он не любил Палестину и не хотел туда переселяться. Да, конечно, это была земля предков, но это были слишком далекие предки. Предки, похороненные на кладбище возле Окоповой улицы, были ближе и понятнее. Мойше любил Польшу и хотел жить и умереть именно в Польше. Его земля была здесь. Но на этой земле жить ему хотелось равным среди равных, чтобы никто не бросал на него косых взглядов за его происхождение. Жить так, как жил в Советском Союзе знаменитый лётчик-истребитель Яков Смушкевич. Вот это-то и было настоящей целью его борьбы, а все остальное... Все остальное было лишь блужданием в поисках ответа на вопрос, чего же ему хочется на самом деле. Но теперь блуждания окончились, и ответ он знал твёрдо. Вот только было непонятно, что с этим ответом делать, как построить свою жизнь для достижения обозначившейся цели.
   Но долго ломать голову ему не пришлось: началась война. И первого сентября, на Гданьском вокзале в толпе провожающих отбывающих на фронт солдат варшавян Мойше впервые почувствовал себя своим среди своих. Певица Ханка Ордонувна пела для всех собравшихся, и юноша чувствовал и знал: она поет и для него тоже. А потом был многочисленный митинг у британского посольства и опять-таки никто не разбирался, кто здесь какой национальности. В этот момент все они были поляками, не по происхождению, а по чувству Родины, над которой нависла смертельная угроза.
   Точно так же как не спрашивали национальности падающие на город немецкие бомбы. Они просто убивали.
   Говорили, что американский президент требовал запретить бомбардировки гражданских объектов. Говорили, что Гитлер ему это обещал. В первое ещё как-то верилось. Во второе не верилось совсем. Но если даже и так, то Гитлер был далеко, а Президент Штатов ещё дальше. А немецкие пилоты вот они, над самой Варшавой. Раз за разом прилетали и сбрасывали свой смертоносный груз. И хотя польские истребители яростно сражались с врагом, ежедневно сбивая по несколько стервятников, а зенитчики встречали их плотным огнем, через который прорваться удавалось не всем, немецких бомбардировщиков было слишком много. Потери, которые они несли, не вносили перелома в ситуацию. Варшава горела и разрушалась, разрушалась и горела. Гиб тот мир, к которому Мойше привык с самого раннего детства. Гиб его, Мойше Граната, мир.
   А потом вдруг выяснилось, что враг у самого порога: словно пожар пронеслась весть, что немецкие мотоциклисты уже на окраинах города, а вслед за ними лавиной идут вражеские танки. Отец не долго думал: собрав семью и то, что можно было унести, Эрцель Гранат поспешил на вокзал - поезда на восток ещё уходили, еще можно было попытаться убежать от надвигающейся угрозы. Мойше тоже не думал долго: он отправился на сборный пункт, где формировались отряды добровольцев для защиты города.
   Мойше зачислили в отряд без лишних разговоров. Правда, он на всякий случай слегка завысил себе возраст, сказав, что ему уже семнадцать, хотя День Рождения предстояло отметить только в конце ноября. Но было полное впечатление, что скажи он правду, ничего бы не изменилось: среди добровольцев было полно парней лет по пятнадцать-шестнадцать. Домой отправляли только совсем мальчишек, тех, кому было четырнадцать и меньше. Таких среди добровольцев оказалось не так уж мало, поэтому время от времени вспыхивали громкие конфликты. Ребята категорически отказывались уходить, взывая к истории львовских орлят, однако старики-подофицеры, комплектовавшие отряды, твердо стояли на своем и старательно изгоняли прочь чересчур юных добровольцев.
   В тот вечер немцы пошли на первый штурм Варшавы, но Мойше в бою побывать не пришлось: атаку удалось отбить без привлечения резервистов-добровольцев. Слухи, о сражениях в Охоте и Воле, однако, быстро донеслись до определенных на ночлег в пустующей школе ополченцев. Они носили слегка гротескный характер: говорилось о сотнях немецких танков, о вооруженных пулеметами бронированных гусеничных повозках, на которых перемещается немецкая пехота. Поверить в это было сложно, но, с другой стороны все это вполне могло оказаться правдой, ведь взялись же у немцев откуда-то непрерывно бомбящие Варшаву тучи самолётов.
   А утром небольшой отряд в двадцать пять человек, в который вошел и Мойше, отправили на передовую. Но не в Охоту и не в Волю, а юго-восточный пригород Мокотув. Накануне здесь немцы не атаковали, и, ожидая нового удара всё так же с юго-запада, командование перебросило туда из Мокотува пару армейских рот, возместив нехватку бойцов добровольцами.
   Обороной здесь командовал порывистый старикан в шинели с генеральскими погонами. С большим удивлением Мойше узнал, что это никто иной как Станислав Булак-Балахович, широко известный своими партизанскими похождениями во время войны с большевиками. Похождения эти обросли легендами, и что там правда, а что вымысел, юноша не знал, да и никогда раньше не интересовался особо, будучи твердо уверенным, что его жизненный путь с генеральским никогда не пересечется. А вот поди ж ты, пересеклись. Бывают же в жизни такие случаи.
   А бывают ещё и не такие, в этом Мойше убедился где-то через полчаса, когда несколько жандармов привели на позиции около сотни новых добровольцев. Добровольцы оказались своеобразными: заключенными варшавских тюрем, пожелавшими с оружием в руках защищать город от немцев. Балахович такое пополнение решил проинспектировать лично.
   Смотр состоялся на опушке парка Аркадия, так что Мойше, определенный защищать баррикады по Пулавской улице, мог наблюдать его во всех подробностях, разве что не все произносимое было хорошо слышно. Бывших заключенных построили прямо под деревьями, генерал Балахович подъехал на чалом жеребце в сопровождении небольшого эскорта.
   - Ну что, значит? Воры и разбойники за Польшу воевать тоже готовы? Совесть взыграла, панове? Это хорошо. Вот только не больно верится мне, что у воров столько совести. Поди, только и думаете, как бы побыстрее да подальше убежать. Да еще и винтовку или пистолет с собой прихватить. Верно я говорю?
   - Неверно, - ответил из строя спокойный голос.
   - Неверно? - делано удивился генерал. - И что ж тут не верно?
   - Мы не воры и не бандиты. Мы политические заключенные. Это раз. И убегать мы никуда не собираемся. Это два, - объяснил все тот же человек.
   Мойше, напрягая взгляд, пытался отыскать в рядах говорящего, что с его места было не слишком простой задачей.
   - Политические? - в голосе Балаховича зазвучало удивление. Слишком явное и нарочитое удивление. - Это кто ж такие - политические? Коммунисты, что-ли?
   - Коммунисты, - все так же спокойно подтвердил тот, кто отвечал ранее. Очевидно, он имел у заключенных большой авторитет, коль скоро никто из них не пытался опровергнуть его слова.
   - Коммунисты? - переспросил генерал и вдруг его наигранное спокойствие разом исчезло. - А знаешь, кто я? Я - генерал Булак-Балахович. Слышал про такого?
   - Слышал, - Мойше, наконец, удалось рассмотреть говорящего. Тот был ещё довольно молод и никак не выделялся из общего вида заключенных ни статью, ни одеждой.
   - Слышал? Так что, коммунист, будешь с генералом Балаховичем вместе против немцев воевать? Я оружие тебе дам.
   - Для того и пришли сюда. Хоть с тобой вместе воевать будем, хоть с самим чертом. Давай оружие и давай немцев.
   - Добро, - кивнул генерал. - Ты, значит, у них старший?
   - Выходит, я.
   - Как звать?
   - Гомулка. Слышал про такого.
   Мойше видел, как Балахович удивленно вскинул брови. Это было уже не игрой, сейчас генерал был изумлен по-настоящему.
   - Приходилось. Вот уж не думал, что вместе повоевать придется. Только знай: побежишь - зарублю. Вот этой самой саблей и зарублю.
   Старик коснулся эфеса висящей на поясе тяжелой сабли.
   - Понял?
   - Понял, чего ж тут не понять. Только и ты, генерал, знай: побежишь - пристрелю. Вот из той винтовки, что мне выдашь, и пристрелю.
   По генеральскому эскорту пробежало возмущенное движение. Но сам Балахович ответ расценил иначе.
   - Добро! - спокойно кивнул он Гомулке. - Побегу - стреляй. Генералы, что от врага бегают, Польше не надобны.
   После чего повернулся к сопровождающим.
   - Яцек. Тьфу, капитан Хвощинский.
   - Я!
   - Выдать оружие и боеприпасы отряду пана Гомулки. А потом послать их на улицу Собеского, там у нас народу маловато. И хлопцев наших предупреди, чтобы за этими построже приглядывали.
   Генерал тронул коня, и медленно поехал прочь, что-то бормоча себе под нос. Если бы Мойше обладал идеальным слухом, он бы расслышал его слова:
   - Коммунисты... Посмотрим ещё, каковы в бою эти коммунисты. Насмотрелся я в восемнадцатом на коммунистов....
   Но слух юноши был не настолько чутким, этих слов Балаховича он не расслышал. Зато, когда генерал проезжал мимо баррикады, он высказался так громко, что слышали его уже все.
   - Нет, вот ведь, дожил на старости лет. С коммунистами в одном строю оборону держать. Пся крев! Может тут ещё и жид найдется для полного комплекта?
   Мойше подумать не успел, все случилось само собой. Свой голос юноша услышал со стороны, словно говорил не он, Мойше Гранат, а кто-то другой:
   - Найдется. Я тут жид, пане генерал.
   На сборном пункте про национальность его никто не спрашивал. На баррикаде тоже. Тут даже не знали его имени: балаховцы обращались друг к другу исключительно по прозвищам, и ополченцы переняли от них ту же манеру. Мойше назвался "Грачом", и все это приняли молча, за исключением одного лишь "Драгуна". Да и тот ограничился кратким: "Грач? Тебе подходит." и больше к этой теме не возвращался.
   - И доброволец?
   - И доброволец.
   - А не молод ли ты воевать, парень? Где отец-то твой?
   - Не молод, - отрубил Мойше. - А отец... Неважно, где отец.
   - Ну, добро! - криво усмехнулся Балахович. - Неважно, так неважно. Ну вот, панове, у нас теперь и свой жид-доброволец есть. Веселая жизнь начнется, когда немцев прогоним.
   - А прогоним? - спросил кто-то из добровольцев.
   На него тут же зашикали, и вокруг мужчины враз образовалось свободное пространство, словно каждый хотел подчеркнуть, что с говорившим не имеет ничего общего.
   - Насмерть стоять будете - прогоним, - пообещал генерал. - Непобедимых армий не бывает. Броня, самолеты... Все решает человек. Вчера вон немцы в Охоту сунулись, и что? Намяли им бока, да и выкинули. И никакая броня не помогла. Гранаты у вас есть?
   - Есть, - нестройным хором откликнулись защитники баррикады.
   - Бутылки с бензином есть?
   - Есть, - теперь ответ прозвучал куда увереннее.
   - Ну, так взрывайте их и жгите. А пехоту стреляйте. Вон, пулемет у вас стоит, для красоты что-ли?
   - Да нет, пане генерал, не для красоты, - отозвался сухощавый седой ополченец, в старой выцветшей гимнастерки. По выправке в нем было за версту видно ветерана прошлых войн. К балаховцам он влился в той же группе ополченцев, что и Мойше. Историй о своих былых подвигах не рассказывал, но была в его поведении какая-то особая спокойная уверенность, враз внушившая балаховцам уважение. "Драгун" сразу доверил седому пулемет и вообще не считал зазорным советоваться с ним, как лучше обустроить позиции. Тот давал обстоятельные советы, но при этом всем поведением подчеркивал, что в командиры не рвется. - Пусть сунутся, я их от души угощу. Дело знакомое.
   - Где воевал, пан? - с интересом спросил Балахович.
   - Где только не воевал, - усмехнулся ополченец. - Разве что только вот в легионах не был. Да в твоем отряде тоже не довелось.
   - Как звать? Откуда сам будешь?
   - Из Смоленска. Вот, паном Смоленским теперь и зовите.
   - Тоже из жидов? - прищурился Балахович. Фамилии по названию городов в Польше традиционно получали жившие в них выкресты.
   - Да нет, пане генерал. Поляком родился, поляком жил, поляком и умру. Только при Императоре Российском, недобрая ему память, нас, поляков, в Смоленске немало жило. А теперь вот, наверное, там и следу нашего не осталось... Да, вы, пане генерал, сами знаете, что я вам объясняю.
   - Знаю, - кивнул генерал. Ещё бы ему не знать, его родной край - бывшая Ковенская губерния, в котором жило немалое количество поляков, после Великой войны тоже оказался за пределами Польши. Пусть не под русским, а под литовцами, так ли уж велика разница? Как и пан Смоленский, большинство поляков перебралось с веками обжитых мест в возродившуюся страну, а те, кто не успел, не сумел или не захотел, теперь влачили жалкое существование бесправного меньшинства: литовцы старательно вытравливали в стране польский дух. Мстили за потерянную Вильню, а самих-то их при русской власти в городе жила лишь маленькая горстка. А сейчас и ещё меньше: точно так же как и поляки из Литвы, многие литовцы перебрались в Литву из Виленского края.
   - Знаю, - повторил Балахович, - только тут, пан Смоленский, ничего не поделаешь: не с русскими мы нынче воюем.
   - Да мне, пане генерал, после того, что теперь началось, что русские, что немцы, всё едино. Я и раньше-то от немцев добра не видел, а теперь и подавно. Так что, не сомневайтесь, покажу молодежи, как пулеметом работать надо.
   - Добро, - подвел итог генерал. - Удачи вам, пан Смоленский. Господь вам в помощь.
   Генерал и его сопровождающие ускакали в тыл. Коммунистов капитан Хвощинский увел вглубь парка, видимо, получать оружие ( Мойше свой карабин получил в другом месте, в спешно оборудованном под склад магазинчике на Пулавской, ближе к парку Морского Ока ). Наступило томительное ожидание.
   В атаку немцы перешли в девять утра, но опять пытались ворваться в Варшаву через Охоту. До Мойше долетал шум горячего боя, но защитников Мокотува непосредственно никто не беспокоил до самого полудня.
   А потом появились немцы. В глазах зарябило от неожиданно появившихся словно из-под земли солдат в мышино-зеленых мундирах. Мойше позорно растерялся, не зная, что делать, да и не он один. Беспорядочная редкая пальба, начатая защитниками Варшавы, вызвала в ответ мощный огонь противника. Против своего желания юношу захватило стремление убежать куда-нибудь подальше, спрятаться, забиться в какую-нибудь безопасную щелку, но тут заработал пулемет пана Смоленского.
   Мойше так и не узнал, что старый вояка вначале специально выжидал, чтобы враги подошли поближе, но почувствовав, что возникла опасность повального бегства, открыл огонь раньше, чем собирался.
   У немцев тоже были пулеметы, но рваться в атаку на огневую точку пана Смоленского они не спешили. Попрятавшись за укрытиями, они сосредоточили на баррикаде плотный огонь. Поляки отстреливались. Мойше на какое время не замечал вокруг ничего кроме свиста пуль. Он буквально вжался в баррикаду, чтобы время от времени выглянуть наружу, стрельнуть из карабина куда-то в сторону вражеских солдат и снова спрятаться.
   Кончилось это наваждение так же резко и неожиданно, как и началось. Без всякой видимой причины юноша оглянулся по сторонам. Слева из винтовки отчаянно палил "Берёза". Справа "Хобот" уткнулся лицом в баррикаду. Сначала Мойше подумал, что тот, как и он сам, пережидает обстрел, чтобы высунуться и выстрелить, но вдруг заметил натекающую внизу кровь. И сразу бросилась в глаза необычная, какая-то неживая неподвижность, "Хобота". Мойше попробовал повернуть его за плечо, это получилось как-то неожиданно легко, и юноша увидел залитое кровью лицо и остекленевшие глаза ополченца. "Хобот" был мёртв, пуля попала ему в лоб на злотый выше правого глаза.
   Мойше невольно отпрянул, выпустил из рук плечо, и мертвец снова уткнулся лицом в баррикаду. Юноша непроизвольно согнулся, стараясь укрыться получше, его мелко трясло. Внутри растекался леденящий и парализующий волю страх. Смерть вблизи оказалась совсем не такой, какой казалась издали. Мойше видел убитых - тех, кто погибли при бомбардировке Варшавы. Не просто видел, помогал относить трупы. И раненых, кричащих от боли, в окровавленных одеждах он видел и помогал переносить в кареты "Скорой помощи". Это было страшно, но этот страх он давно уже в себе переборол, преодолел. И на сборный пункт он шел не уверенном в собственном бессмертии романтиком, а человеком, на личном опыте познавшим, что такое война и смерть. Так он тогда думал. Выходит, ошибался. Война жестоко посмеялась над юношей, показав лишь страшную маску, под которой пряталось ещё более страшное лицо. И вот теперь, когда маска была отброшена, Мойше был совершенно смят и сломлен. Сжавшись в комок, он прильнул к баррикаде и сидел так до тех пор, пока не заговорили немецкие минометы. По ушам ударил противный визг, и, как ни странно, именно он помог Мойше справиться с нахлынувшим ужасом.
   Первым же залпом одна из мин взорвалась посреди улицы метрах в сорока позади баррикады.
   - Отходите, хлопцы! - проорал пан Смоленский. - Отходите, а то нас тут всех перебьют.
   Вернувшийся в реальность Мойше осматривался вокруг пусть ещё ошалелым, но уже осмысленным взглядом.
   - Отходите!
   Перед Мойше непонятно откуда появился "Драгун".
   - "Грач"! Чего глаза вылупил?! Хватай бутылки и в парк!
   Видя, что юноша еще не пришел в себя окончательно, "Драгун" дернул его за плечо. И тут же мина разорвалась перед самой баррикадой.
   - Бутылки бери, пся крев! - рявкнул ополченец.
   Мойше торопливо схватил левой рукой за горлышки пару бутылок с горючей смесью, и, неловко прижимая их к боку, вслед за "Драгуном", петляя между стволами, побежал в глубину "Аркадии".
   Вокруг свистели пули. С деревьев падали срезанные ими ветки. И вдруг разрыв мины грохнул совсем рядом. Свет в глазах Мойше померк, последнее, что он успел почувствовать, как слабеют, подкашиваются ноги, и тело оседает на траву. Почему-то казалось, что это происходит очень, очень медленно, словно во сне.
   А потом были темнота и тишина, которые вдруг неожиданно и резко разорвал громкий хлопающий звук. Сильно напоминало грохот пневматического отбойного молотка, Мойше видел и, главное, слышал, как работает этот инструмент, но всё-таки сейчас это был не молоток.
   Потом пришла боль. Тупая, саднящая по всему телу и острая, словно десяток иголок, собравшаяся возле ушей. Мойше осторожно пошевелился, боль немного усилилась, заломило суставы, к горлу подкатила тошнота, но в целом тело не отказывалось повиноваться. Юноша открыл глаза, и тут же снова зажмурил их, потому что ударил нестерпимо яркий свет. Выждав несколько секунд, Мойше повторил попытку, но теперь он их лишь чуть-чуть приоткрыл.
   Сначала не было ничего кроме света, но почти сразу начали появляться контуры объектов. Он лежал на левом боку, лицом в строну центра Варшавы. И первое, что бросилось ему в глаза - это спины. Много спин в гимнастерках мышино-зеленого цвета метрах в пятидесяти от того места, где он лежал. Пока он лежал без сознания, немецкая цепь прошла вперед. Очевидно, они сочли его убитым.
   Но он был жив и даже вооружен. Правая рука по-прежнему сжимала карабин. Осторожно пошевелив ею, Мойше убедился, что может открыть огонь. Один раз он выстрелить успеет точно. А может и больше, ведь бой продолжался, и всё внимание гитлеровцев было сосредоточено на том, что происходило впереди: отдав первую баррикаду, повстанцы держали оборону на следующем рубеже. Значит, враги не сразу поймут что происходит, и он успеет убить не одного солдата, а двух или трёх, прежде чем...
   Что будет дальше, Мойше понимал, но страха не испытывал. Ему было всё равно, словно речь шла не о его жизни, а о жизни какого-то другого, постороннего ему человека: тупая боль вытеснила все другие чувства.
   Он снова пошевелился, чтобы удобнее повернуться, почувствовал, как мешают под боком бутылки с горючей смесью. Странно, что они не разбились, когда он падал. Видимо, это и вправду происходило очень медленно, к тому же он, так и не выпустил их из руки.
   И в этот момент снова заработал "пневматический молоток". Шум шел с улицы, и Мойше запрокинул голову, чтобы увидеть его источник.
   Им оказался немецкий танк, здоровенный бронированный ящик на колёсах. До танка было каких-то три десятка шагов, к Мойше он был повернут бортом и юноша мог разглядеть его до мельчайших подробностей. Две пары колёс, "обутых" в толстые резиновые или какие они там ещё шины. Корпус сложной формы со скошенными листами бортовой брони. Сзади к переду он медленно увеличивался в высоту, доходил до максимума над вторым спереди колесом, снова, теперь уже резко, обрывался вниз. Шестигранная, смещенная вперед башня - как раз над третьим колесом. Из нее торчал длинный ствол пулемета, а из ствола с треском вырывались маленькие злые язычки пламени: танк вёл огонь по польским позициям. На башне был намалеван почему-то грязно-желтого цвета крест, а на корпусе, над крылом задней пары колес - желтая трехлучевая звезда.
   Боевая машина на мгновение показалась Мойше неодолимой силой, которая сокрушит польскую оборону. Можно воевать с людьми из плоти и крови, но не с такими вот стальными чудовищами, против которых бессильны винтовки и пулеметы. А вдруг словно молния, пронзила его мозг. Мойше отчетливо понял, что надо делать. Все стало ясным и простым, и дальше юноша действовал уже механически, словно сам был машиной. Отпустив ненужный карабин, он поудобнее перехватил бутылки, собрался, напружинился, а потом резко вскочил на ноги и побежал.
   Расстояние до танка он преодолел в считанные мгновения. Дернув правой рукой чиркалку, он перехватил в неё бутылку и как учили, метнул её на корму вражеской машины. Мойше опасался только одного - промахнуться, но этого не произошло. Бутылка попала именно туда, куда надо, разбившись о верхнюю броню танка позади башни. И тут же по броне побежали огненные язычки. А юноша уже дернул чиркалку второй бутылки и швырнул её вслед за первой. И снова удачно.
   "Теперь всё!" - подумал он, и это оказалось действительно всё. Очередь из ручного пулемёта, словно оправдывая прозвище смертоносной машины - "костная пила", буквально перерезала тело юноши пополам. Он повалился на землю, так же медленно, как и в прошлый раз, но теперь уже с темнотой наступала не потеря сознания, а смерть.
   Мойше Гранат так и не увидел, как спешно покидает подожженный им бронеавтомобиль его экипаж. Не узнал, что атака немцев на Мокотув в этот день была отбита - во многом благодаря тому, что ему был уничтожен приданный пехотинцам для поддержки тяжелый бронеавтомобиль 231-й модели. И даже память о нём не была увековечена - он так и остался для своих соратников евреем без имени и фамилии - ополченцем "Грачом".
   И, много лет спустя, его внучатый племянник, известный футбольный тренер Авраам Грант, рассказывая о том, что брат его деда сгинул без следа в погибающей Варшаве, даже не мог себе представить, как это произошло...
  

Лентварис

Штаб армейской группы "Вильнюс"

   Великую войну Винцас Виткаускас застал на самом её излёте: на фронт он попал только в семнадцатом. Но увиденное там отпечаталось в памяти на всю жизнь.
   Потом ещё были другие войны, похожие на Великую не больше чем рысь на тигра, но всё-таки войны. Так что о войне Виткаускас знал не понаслышке. Но то, что происходило сейчас, на войну никак не тянуло. Гораздо больше это напоминало учения.
   Генеральский кортеж: два "Ситроена" - в одном сам Виткаускас вместе с адъютантом, в другом охрана, плюс три мотоцикла эскорта, перемещались по шоссе Каунас-Вильнюс в предельно мирной обстановке.
   Нет, приметы военных действий попадались регулярно: в основном в виде обозных телег и грузовиков, которые быстроходный кортеж то и дело обгонял. Кроме того, навстречу попался тягач, буксирующий обратно в Литву танк, а еще один танк чуть позже попался на обочине. В недрах мотора копался механик-водитель, а командир машины спокойно прохаживался рядом без оружия в руках.
   А само шоссе? Асфальт, конечно, заметно пострадал от танковых гусениц, но и только. Ни одной воронки от разрыва снаряда или бомбы. Никаких тебе беженцев, длинной вереницей пытающихся уйти от войны.
   И ни одного пожара за всю дорогу. Ни одного разрушенного дома. Хотя нет, стояла недалеко от дороги какая-то развалюха, но там с первого взгляда было видно, что разрушения получены не в бою. Тут уж либо хозяин нерадивый, либо, наоборот, деятельный - затеял перестройку, да к началу войны не уложился.
   А ещё никаких тебе звуков боя. Ни из винтовки никто не стреляет, ни пулемёты не строчат. Даже отдаленной артиллерийской канонады и то не слыхать.
   И вот это назвать войной? Язык не поворачивался. Виткаускасу пришла на ум аналогия с Аншлюсом, но тут для полного сходства не хватало восторженных толп по обочинам. Говорили, что перед вводом войск в Австрию была выпущена специальная инструкция для личного состава моторизованных соединений: водителям ни в коем случае не снимать защитных очков, чтобы не получить повреждение глаз неудачно брошенным цветком. А цветами тогда немцев австрийцы буквально закидали. Виткаускас не только видел это в кадрах хроники, которую в кинотеатрах Литвы, как и в других странах, показывали в кинотеатрах перед художественными фильмами, но и общался со знающими людьми, которые утверждали - большинство граждан Австрии были горячими сторонниками объединения с Рейхом. Конечно, поддержка не была единогласной: всегда найдется кто-то недовольный, полное единодушие царит только на кладбище. Но число решительных противников Аншлюса было крайне малым, а желающих продемонстрировать свою радость, напротив, было огромное количество. При том, что насильно участвовать в торжественных мероприятиях по случаю объединения никого не заставляли. Не нравится - сиди дома. Но люди шли на улицу и бурно выражали своё ликование.
   А вот в Вильнюсском крае таких буйно ликующих Виткаускас не видел. Что, в общем-то его и не удивляло: сейчас этот край в большинстве своём был населен поляками. И при русском Императоре литовцев в этих краях жило немного, да и те в основном в городах. А уж "при польском часе" не меньше половины их было вынуждено покинуть оккупированный край и перебраться в независимую Литву.
   Тут генерал не мог не вспомнить недавнего разговора с профессором-историком Гимбутасом, одним из таких эмигрантов. Тот долго и очень аргументировано объяснял, что на самом деле эти люди по большей части именно литовцы, но ополяченные до такой степени, что полностью забыли своё происхождение и теперь считали себя исконными поляками. Виткаускас, конечно, не мог противопоставить профессору знаний, да и на самом деле был готов без всякого спора признать его правоту. Только вот в практическом плане она роли не играла. Какая разница, кем были предки две сотни лет назад, если их сегодняшние потомки были полностью уверены, что они - поляки?
   Нет, ещё намучается литовское государство с этим краем, от которого и отказаться невозможно, ведь Литва без Вильнюса все равно, что Польша без Кракова или Россия без Москвы, но и для большей части его населения литовская власть станет чужой. Но это уже проблемы Президента и политиков, дай Господь им мудрости, а у генерала Винцаса Виткаускаса, командующего армейской группой "Вильнюс" своя головная боль - взять этот самый Вильнюс. Так, чтобы и своих солдат положить как можно меньше, и городу разрушений не причинить, и чтобы быстро. Такая вот простенькая задачка. Особенно с учетом того, что данные разведки о вражеских силах были крайне скудны. Гарнизон Вильнюса оценивался в четыре запасных батальона пехоты, столько же резервных эскадронов кавалерии, три-пять батарей семидесятипяти миллиметровых полевых орудий, и небольшое количество вспомогательных частей: связисты, саперы, караульные службы.
   Но ни в единой цифре разведка не была уверена твердо. А плюс ещё жандармы. Сколько? А плюс и пограничники, узнав о начале боевых действий, тоже наверняка будут стягиваться к городу - а в каком количестве?
   Увиденное на шоссе, конечно, настроило Виткаускаса на более оптимистичный лад, но все равно он не торопился прощаться с опасениями. Конечно, если сейчас выяснится, что передовые части уже в городе и контролируют все ключевые точки, он вздохнет свободно и с чистой совестью доложит в Каунас о выполнении боевой задачи. Но пока он своими глазами не увидел литовский флаг над башней Гедиминаса, говорить о победе рано. Недовойна в любой момент могла обернуться настоящей войной.
   И на подъезде к Вильнюсу она ей обернулась: генеральский кортеж настиг остановившуюся на обочине шоссе танковую колонну. Метрах в двадцати перед ее хвостом шоссе контролировал патруль: молоденький лейтенантик-танкист с характерной русской физиономией и два солдата. Генерал отметил, что замыкающий колонну танк развернул башню назад, чтобы в случае чего поддержать патруль огнем из орудия и башенного пулемета.
   Виткаускас приказал шоферу остановится и вышел из машины.
   Лейтенанта, похоже, вид высокого начальства не слишком смутил. Он, согласно уставу, вытянулся по стойке "смирно", отдал честь и доложил:
   - Господин генерал, дальше ехать опасно. За лесом наша передовая, а дальше поляки.
   Помимо русской физиономии у него и акцент был характерно русский. Но генерал Виткаускас, в отличие от некоторых своих высокопоставленных сослуживцев, относился к русским офицерам в литовской армии абсолютно спокойно. Если знают своё дело. То пусть служат. Этот лейтенант, по всему было видно, дело знал.
   - Вольно, лейтенант, - козырнул он в ответ. - Почему стоите?
   - Согласно приказу, господин генерал.
   - Кто здесь старший?
   - Командир роты, капитан Елинскас.
   - Вызовете его сюда.
   - Слушаюсь!
   Лейтенант немедленно отправил за капитаном одного из солдат, но это оказалось лишним: ротный уже спешил к подъехавшему генералу. Виткаускас отметил, что дисциплина у танкистов неплоха.
   - Командир второй танковой роты второго батальона капитан Елинскас!
   - Вольно, капитан. Доложите обстановку.
   - Ожидаем приказа, господин генерал. Наш батальон сосредоточен в этом лесу. Моторизованная пехота занимает позиции по его опушке. А дальше поле и пригороды Вильнюса.
   - Поляки?
   - Нет данных, господин генерал.
   - Разведка? - прежде чем капитан успел ответить, Виткаускас поправился: - Хотя, это вопрос не к вам. Где командование?
   - Штаб мобильной группы в Лентварисе, господин генерал.
   - Гм...
   Вообще-то Виткаускас рассчитывал узнать только местонахождение командира батальона. Максимум - штаба полка. А тут сразу самый высокий уровень.
   Любому опытному военному известно, что любая армия мира страдает двумя, на первый взгляд взаимоисключающими, болезнями: люди не знают того, что им знать положено и люди знают то, что им знать решительно не положено. Бороться и с тем и с другим Виткаускас считал необходимым, но при этом подходил к делу с разумной осмотрительностью и полгал эту борьбу средством для повышения боеспособности, а не самоцелью. Поэтому после слов капитана он сделал знак подойти командиру эскорта. При этом отметил, что патрульные во главе с лейтенантом не демонстративно, но быстро, отошли на достаточное расстояние, чтобы не присутствовать при разговоре генерала и капитана. Правильное решение.
   - Расскажите, как добраться до Лентвариса, капитан, - попросил Виткаускас, кивнув на командира эскорта. Елинскас уверенно объяснил, потом ещё достал из полевой сумки карту и показал на ней. Убедившись, что охранник все понял, генерал попрощался с танкистом и вернулся обратно в машину.
   Чтобы попасть в Лентварис, пришлось возвратиться немного назад по шоссе до ближайшей деревеньки, а потом попетлять по проселкам. К счастью, объяснение капитана оказалось столь толковым, что ни разу не заплутав, они добрались до городка. На въезде их остановил другой патруль, судя по нашивкам, мотопехотный, от которого генерал узнал, что штаб мобильный группы находится действительно в Лентварисе, во дворце Тышкевичей.
   С помощью патрульных дворец отыскали очень быстро, располагался он на северо-западной окраине города, в роще на берегу небольшого озера. Когда автомобиль проезжал по перекинутой через озеро дамбе, Виткаускас не мог не отдать должное пейзажу: сонное озеро, раскрашенный в желтое и багряное осенний лес, и изящное, своим видом напоминающее на резную шкатулку, здание из красного кирпича с белым орнаментом. Можно было только радоваться, что бои обошли городок стороной и не причинили ущерба дворцу и его окрестностям.
   Еще через пару минут он вошел в кабинет генерала Попелючки.
   - Господин генерал!
   - Господин генерал!
   Литва - страна небольшая, генералов в ней было совсем немного, и все они были между собой неплохо знакомы. Не обязательно поддерживали товарищеские или уж тем более дружеские отношения, но представление о том, кто что из себя представляет, имели полное.
   Клементасу Попелючке шел сорок восьмой год. Был он невысок ростом, плотного телосложения, круглолиц, с высокими залысинами на лбу и умным внимательным взглядом почему-то всегда прищуренных глаз. Участие в Великой войне и последующих боях за независимость страны придало ему богатый опыт, но всё же его взгляды, как военного специалиста, сформировались уже в послевоенное время. Кумирами Попелючки стали броня и мотор, и он им поклонялся искренне и истово.
   В середине 30-х, он проходил стажировку во Франции. Оттуда он вернулся с отличной аттестацией, историей о том, что, по словам одного из высокопоставленных французских генералов, во французской армии ему бы с закрытыми глазами отдали танковый батальон и книгой некоего полковника де Голля, украшенной дарственной надписью: "Генералу Попелючке, полководцу, который готовится к грядущей, а не к прошедшей войне". В верхушке литовской армии это было воспринято с изрядной долей иронии, но впоследствии Виткаускасу попадались в статьи этого французского полковника в военных изданиях - писал де Голль очень толково. Видимо, был не просто полковником.
   После прошлогоднего кризиса Попелючка прошел короткие курсы в Германии, где так же заслужил лестные отзывы. Немедленно пошел гулять анекдот, что Гудериан был готов с закрытыми глазами отдать Попелючке под командование немецкую танковую дивизию. Сам Попелючка это опровергал, но довольно вяло, так что утвердилось мнение, что этот дымок не без огня.
   Виткаускас относился к Попелючке со смесью уважения и осторожности. Проблема на взгляд Винцеса, заключалась в том, что Попелючка смотрел на бронетанковые войска как на главный инструмент достижения победы, в то время как прагматик Виткаускас, как и большинство литовских генералов, считали главной задачей своей армии почетное сопротивление.
   Ну не могла маленькая и, аккуратно говоря, не очень богатая Литва, иметь вооруженные силы, способные выиграть войну с серьезной европейской страной. С той же Польшей, например. Только оборона, только упорное сопротивление, только медленная сдача позиций. Так воевали в последнюю войну Сербия и Бельгия, снискавшие себе всеевропейское уважение и симпатии. А победа в итоге должна была прийти как победа коалиции, на штыках входящих в эту коалицию великих держав.
   Именно поэтому Литва в недавнем конфликте с Польшей спряталась за широкую немецкую спину. Выглядело это, конечно, некрасиво, но удалось избежать войны, а это главное. Один на один против польской армии им, наверное, не удалось бы продержаться и недели.
   Ну да это дело прошлое. А сейчас литовская армия ( правда, опять-таки в коалиции с Германией и, судя по всему, с Чехословакией ) вела наступление на Вильнюс, на острие которого действовала маневренная группа в составе танковой бригады, 1-й кавалерийской бригады и отряда бронепоездов. Командовал этой группой бригадный генерал Клементас Попелючка, и, по мнению Виткаускаса, это была лучшая кандидатура. К назначению Попелючки Винцас не был причастен, но если бы его мнением поинтересовались, то именно Попелючку на должность командира маневренной группы он бы и предложил.
   - Какова обстановка?
   - В целом - благоприятная. К Вильнюсу вышли без сопротивления и потерь среди личного состава.
   - Что вы намерены делать дальше? И хотелось бы поподробнее узнать диспозицию.
   Попелючка глянуло на часы.
   - Через двенадцать минут у меня как раз назначено совещание с командирами соединений. Думаю, имеет смысл провести его в вашем присутствии.
   - Да, это хорошая идея, - согласился Виткаускас. - Скажите, связь с Литвой у вас есть?
   - Да, по телеграфному аппарату со штабом вашей группы в Кайшядорисе.
   - Пусть ваш адъютант проводит меня в аппаратную.
   Быстрый обмен телеграммами со штабом не принес неожиданностей. Первая пехотная дивизия продвигалась пешим маршем вдоль шоссе на Вильнюс по графику, сообщений о боях не поступало. Генерал ещё раз напомнил о необходимости поддержания порядка на шоссе, как на единственном пути снабжения вырвавшейся вперед мобильной группы. Начштаба заверил, что этот вопрос находится под постоянным контролем и вообще все идет по планам, никаких поводов для беспокойства нет. Виткаускас не стал спорить, хотя для него самого такое отсутствие неожиданностей было самым явным поводом для беспокойства. Когда всё очень хорошо - жди сюрпризов, причем неприятных. Но подрывать боевого духа подчиненных ни в коем случае не следовало. Наоборот, даже хорошо, что в штабе такой оптимистический настрой - ему, как правило, сопутствуют энтузиазм и старание.
   Между тем в гостином зале дворца собрались участники совещания. Большая часть из них была Виктаускасу так или иначе знакома. Помимо Попелючки в их число входил командующий 1-й кавалерийской бригадой бригадный генерал Казис Таллат-Келпша, командир такового полка полковник Драулис и его "серый кардинал" полковник Курочкин, а так же бритоголовый полковник - начальник штаба мобильной группы. Фамилии его Виткаускас не помнил, но знал, что тот в мирное время служил в Штабе вооруженных сил. "Укрепление" боевых частей штабистами с началом войны приняло повсеместный масштаб: в оперативную группа "Вильнюс" начальником штаба так же был прислан оттуда полковник Шляпятис. Незнакомых же Винцасу офицеров в гостиной оказалось двое: полковник-лейтенант и человек не в литовской форме, сидевший по левую сторону от Курочкина. В последнем Виткаускас немедленно угадал командира ирландского отряда, а вот кто был младший по званию, понять было мудрено. Но торопиться с вопросом генерал не стал. Ясно, что человек не посторонний. По ходу совещаний все само выяснится.
   После традиционных приветствий тот самый бритоголовый полковник, фамилия которого оказалась Реклайтис, начал доклад.
   - В настоящее время маневренная группа сосредоточена к востоку от Вильнюса. Основные силы здесь, в районе Людиновас и Казбеяй. Передовые отряды выдвинуты на уровень Паняряй. Силами кавалерийской бригады проводится активная разведка по флангам. Из района Григишкес по мосту форсирован Нярис, разведан район к северу от Вильнюса, противник не обнаружен. По приказу командующего маневренной группой направлена батарея полевых орудий и эскадрон кавалерии в качестве прикрытия.
   Курочкин тихо переводил доклад ирландцу.
   - На какой язык вы переводите, господин полковник? - прервал доклад Виткаускас.
   - На немецкий, господин генерал.
   - Хорошо, - кивнул командующий, после чего на отменном хох-дойч обратился к ирландцу: - Ваше мнение я хочу слышать без перевода. Полковник Курочкин потом переведет для остальных.
   Из остальных немецким языком прекрасно владел Попелючка, да и Таллат-Келпша, вроде, тоже. Но в любом случае, перевод на литовский необходим.
   - Яволь, герр генерал, - ответил ирландец.
   Виткаускас кивнул и обратился к Попелючке:
   - Сообщение с батареей возможно только по мосту?
   - Да, но Григишкес у нас в тылу. В самой деревне сейчас кавалеристы.
   - Эскадрон улан из второго полка, - уточнил Таллат-Келпша.
   - Что-то я их не заметил, - констатировал командующий оперативной группой.
   - Я отдал им приказ сосредоточиться на северной окраине. Так ближе к мосту. И без необходимости не появляться на шоссе, чтобы не создавать затора.
   - Хорошо. Но если противник предпримет атаку на север непосредственно из города? Батарея и ее прикрытие остаются отрезанными от наших основных сил.
   - Полагаете, стоит вернуть ее назад? - Поплеючка прищурился сильнее обычного. - Я исхожу из того, что необходимо развернуть наши войска более широким фронтом. Сжатость на маленьком участке не даст нам преимущества, напротив, может ослабить наши силы.
   - Нет, пока я только задаю вопросы, - успокоил его Виткаускас. - Выход небольшими силами за Нярис я считаю рискованным шагом, но если тоже видите этот риск и полагаете его необходимым, то нужно тщательно все взвесить.
   - Если поляки все же решать оборонять город, то нам придется брать его в кольцо, или хотя бы охватить глубоким полукольцом, - продолжал аргументировать командир маневренной группы. - В обоих случаях уже существующие позиции на севере нам будут полезны. Наконец, если говорить об отражении контрнаступления, то своевременная разведка позволит уланам либо организовать оборону на атакуемом участке, либо вовремя отвести батарею за Нярис. А с подходом первой пехотной дивизии плацдарм можно будет значительно укрепить...
   - Нет, - решительно оборвал Виткаускас, - этот вариант придется оставить. Пехота будет здесь не раньше завтрашнего полудня, а от нас ждут, что литовский флаг на башне Гедиминаса будет поднят уже сегодня. Поэтому нужно рассчитывать только на те силы, которыми мы располагаем сейчас, то есть только на вашу мобильную группу, Клементас.
   Он повернулся к Реклайтису.
   - Продолжайте, полковник. Значит, батарея и эскадрон улан за Нярисом, ещё один эскадрон в Григишкесе. Что дальше?
   - Основные силы танкового полка развернуты вот здесь, у шоссе. В лесном массиве к северу, и вот тут к югу до станции Паняряй, - продолжил начальник штаба.
   - Станция под нашим контролем? - уточнил Виткаускас.
   - Да. Котроль над ней осуществляет бронепоезд "Гедиминас" из отряда полковника-лейтенанта Кашеты.
   Незнакомый полковник-лейтенант встрепенулся, и Виткаускас что это и есть тот самый Кашета. Только сразу возник вопрос:
   - Мне докладывали, что отрядом бронепоездов командует полковник Гелунас.
   - Так точно, господин генерал, - поднялся со стула Кашета. - Но господин полковник перенес тяжелый сердечный приступ. Я был его заместителем, и сейчас исполняю обязанности командира отряда.
   - Понятно. Значит у нас в распоряжении ещё три бронепоезда. И где они сейчас находятся?
   - Два, господин генерал. Бронепоезд "Железный волк" по приказу Штаба вооруженных сил переброшен для поддержки наступления на Сувалки. "Гедиминас" сейчас контролирует Паняряй, а "Кястутис" здесь, в Лентварисе. Оба в полной боевой готовности.
   - Хорошо. Продолжайте, полковник.
   Последнее относилось к Реклайтису. Кашета опустился на стул, начальник штаба продолжил.
   - Были направлены разведывательные отряды в Салининкай и Киртимай. В Салининкае врага не обнаружено, эскадрон занял позиции, взяв под контроль железнодорожную ветку на Лиду. При приближении к Киртимаю гусары были обстреляны и отступили.
   - Потери?
   - Потерь нет.
   - Сильный был огонь?
   - Единичные выстрелы, - ответил командующий кавалерийской бригадой.
   - Тогда почему отступили?
   - У нас был приказ провести разведку, - пояснил Таллат-Келпша. - Приказа атаковать и занять Киртимай не было.
   - Понятно. Дальше.
   - Перехожу к противнику. Единственное боестолкновение произошло в Киртимае, и можно предположить, что вражеских сил там немного, не более пехотной роты без тяжелого оружия. Основные силы поляков сосредоточены в самом Вильнюсе. По уточненным данным разведки, гарнизон города насчитывает около десяти тысяч человек, в основном резервисты. Сегодня с утра началось формирование и вооружение добровольческих отрядов.
   - Откуда такая информация?
   - От местного жителя. Послал сына, мальчишку, с известием. Тот из города выскользнул, не вызвав подозрения.
   - Теперь, наверное, рвется на танке в родной город въехать? - улыбнулся Виткаускас.
   - Так ведь мальчишка же, - развел руками Реклайтис.
   - Да, такие они. Надеюсь, вы меры приняли и на передовую ему ход закрыт?
   - Конечно, господин генерал.
   - Тогда вернемся к польским добровольцам. Есть более подробная информация? Сколько их, какое оружие?
   - Все очень приблизительно. Добровольцев много, раздаются винтовки и револьверы. Наверняка найдутся и гранаты, но вот будут ли у них пулеметы, это вопрос. Ну и конечно, бутылки с горючей смесью.
   - А что вы можете сказать насчет польской артиллерии?
   - Только то, что она здесь должна быть. Буквально два дня назад на германский фронт отсюда отправилась резервная дивизия, большинство орудий она увезла, но одна-две батареи наверняка остались. Вот только где они сейчас развернуты, выяснится не раньше, чем они заговорят.
   - В общем, получается, что о противнике нам неизвестно ничего, - подвёл итог Виткаускас. - Ни численности, ни материальной части, ни позиций, ни планов.
   - Планы известны, - возразил Реклайтис. - Поляки наверняка будут оборонять город. Передовая линия обороны пройдет по его окраинам.
   - Это ваши предположения, полковник, или нечто большее? - жестко спросил Винцас.
   И начальник штаба дрогнул:
   - Это мои предположения, господин генерал. Но под ними крепкие основания.
   - В виде предположений. А вот с фактическими данными у нас пока плоховато. Парламентеров в город посылали?
   - Никак нет.
   - Нужно послать! - решил Виткаускас. - Но не сразу. Сначала нужно улучшить наши позиции. Чтобы не допустить скученности сил на узком участке, нам следует занять Киртимай. Во-первых, мы шире развернем нашу группу, во-вторых, глубже охватим город.
   - Я тоже склонялся к такому решению, - согласился Попелючка. - Думаю, это можно поручить кавалерийской бригаде.
   - На ваше усмотрение, - ответил Винцас. - Но я бы предложил подкрепить кавалеристов бронетехникой. Что скажут наши танкисты?
   Взгляды присутствующих обратились в первую очередь на ирландца - ведь он, в отличие от Драулиса, командовал танковыми соединениями в бою, а не только в мирной жизни.
   - Использование танков в населенных пунктах не рекомендуется, - как и просили, ирландец говорил на немецком в полный голос. Курочкин в паузах переводил на литовский. - Во-первых, танки становятся гораздо более уязвимыми. Во-вторых, серьезных разрушений в этом случае не избежать, а, как мне сказали, это нежелательно.
   - Нежелательно, - подтвердил Виткаускас. - Но это война. Без применения оружия мы ничего не достигнем. Построек жаль, но людей жаль больше. Разрушенную стену можно заделать, а убитых солдат уже не воскресить. Я слышал, вы воевали в Испании? Не сомневаюсь, что Мадрид был фалангистам дорог не меньше, чем нам Вильно, а уж тем более Киртимай. Однако, в уличных боях за Мадрид использовались танки, не так ли?
   - Очень ограничено. В основном использовались бронеавтомобили. Это намного эффективнее.
   - У нас батальон бронеавтомобилей, - позволил себе напомнить Драулис.
   - Тогда подготовьте штурмовую группу для взятия поселка и станции, - решил Виткаускас. - Один или два эскадрона и три-четыре бронеавтомобиля. И эскадрон, который сейчас в Салининкай, пусть одновременно атакует с юга, вдоль железнодорожной линии. Больше не нужно. Если поселок удерживается крупным отрядом, то будем считать это разведкой боем. Если нет, то занять поселок. Занять оборону и доложить. После этого мы вышлем в Вильнюс парламентера.

Малая Польша.

   "Ещё не сгинела Польска".
   Стоящий у окна вагона человек в форме генерала саркастически усмехнулся. Эта мысль пришла к нему в удивительно прозаическом контексте: несмотря на длящиеся уже неделю беспрерывные удары немецкой авиации по узловым станциям и мостам, польские железные дороги продолжали функционировать. Не идеально конечно, так и без войны они особой пунктуальностью не отличались. Опоздавший поезд был делом привычным. Точно так же как и поезд, стоящий в чистом поле ( или в густом лесу, кому как нравится ) перед неведомо почему опущенным семафором. Так что, Польша жила. И боролась.
   Конечно, генералу сейчас должно было бы думать об этом на поле боя, воодушевляя войска на неравную битву, но человек в генеральской форме находился сейчас пусть в неглубоком, но все же тылу, в комфортабельном вагоне, прицепленном к санитарному поезду, и мысли в голову приходили весьма необычные.
   Например, вспомнилась давным-давно услышанная история о каком-то средневековом короле, возжелавшем узнать устройство мироздания. Придворные ученые подошли к делу серьезно и принялись излагать монарху самые передовые идеи тогдашней науки. Ознакомившись с эпициклами Птолемея ( дело было задолго до того, как великий Коперник внес свой гениальный вклад в мировую науку ), король изрёк: "Если бы Господу Богу было угодно спросить моего мнения при сотворении мира, то многое было бы устроено лучше, а главное - проще".
   Он всегда воспринимал эту историю как предостережение против чванства и самоуверенности, как напоминание о том, что человек - это только человек, и, сколь бы высокое положение ты не занимал, не дерзай поучать самого Господа. Но сейчас она неожиданно открылась человеку в форме генерала ещё одной своей стороной: в жизни "проще" совсем не обязательно означает "лучше".
   Совсем недавно для человека в форме генерала, для единственного человека в Войске Польском, носящего звания генерал брони Казимира Соснковского все было предельно просто: он был вторым человеком польской Армии. Упасть он мог, только вляпавшись в какую-нибудь грязную историю, что было невероятно, поскольку интриги всегда были не по его части. Подняться только в том случае, если отойдет в лучший мир пан маршал Рыдз-Смиглы, что было вполне возможно, но от самого Соснковского никак не зависело.
   Иное изменение ситуации было за гранью реальности. Их было два претендента на роль Главнокомандующего после смерти Пилсудского: Смиглы и он, Сосноковский. Два ближайших соратника Коменданта. Оба создали у истоков Легионов Польских, оба славно в них сражались, оба отменно проявили себя в войне за независимость. Но место во главе страны было только для одного.
   Репутация в обществе у Соснковского, пожалуй, была повыше, но в демократическом государстве короля играет свита. Это Первый Маршал был настолько авторитетен, что не боялся прослыть диктатором не только среди простых граждан, но и в кругу элиты, богатейших и влиятельнейших людей страны. Это не боялся бросить в лицо польской нации фразу: "Страна идиотов!", а нация и страна лишь молча утерлись, потому что каждый понимал - сказано это не от желания оскорбить, а от великой любви к Польше. Люди понимали, силу этой любви в Коменданте - силу, многократно превосходящую их собственную любовь к Родине, и поэтому прощали ему всё.
   Но ни Смиглы, ни Соснковской таким безграничным доверием поляков не обладали, а потому противопоставить себя элите не могли. Преемнику Пилсудского предстояло сыграть роль пусть до известной степени самостоятельного, но все выразителя интересов правящей верхушки Польши. Соснковский, в своё время решившийся на самоубийство, лишь не запятнать своей чести не участвовать в перевороте ( Господь не допустил, пуля прошла рядом с сердцем ) был к этому готов ( за эти годы режим устоялся, и теперь уже речь могла идти только о постепенных реформах ), но и Смиглы готов тоже, а сама верхушка колебаний Соснковскому не забыла и не простила, выбрала своим ставленником соперника пана Казимира. Эдвард стал главнокомандующим и маршалом, а Соснковский получил в утешение высшее генеральское звание в стране - генерал брони и оказался в неопределенном положении: Смиглы тщательно следил, чтобы его соперник не получил должность, предоставляющую хоть какую-то реальную власть. Боевое братство было забыто, маршал демонстрировал недостойные лидера польского народа подозрительность и мелкую злопамятность.
   Соснковский держался выше этого позорного противостояния, но за это пришлось заплатить прекращением карьеры. Как тут было не вспомнить Сикорского, фрондерство которого теперь смотрелось совсем иначе. Смиглы не вразумило даже приблежение войны - командование армиями получали кто угодно, но только не генерал брони Соснковский. И даже ее начало - командовать созданной на третий день боевых действий армией "Люблин" был назначен невнятный, зато абсолютно послушный генерал бригады Людвиг Пискор.
   И это уже был предел, оставаться нейтральным наблюдателем дальше генерал Соснковский уже не мог. Потому что на его глазах Польша под руководством маршала Рыдз-Смиглы уверенно и стремительно шла к сокрушительному поражению. К концу первой недели стало очевидным: катастрофа неизбежна.
   Генерал брони Казимир Сосноковский не считал себя великим военачальником, способным, приняв на себя руководство армией в столь безнадежной ситуации, привести её к победе. Но он хорошо помнил, с чем вошел в историю король Франциск Первый. Если уж поражение неизбежно, то необходимо оставить за собой возможность с чистой душой повторить его крылатую фразу: "Всё потеряно, кроме чести". Но и этой возможности Соснковский был лишен. С честью из этой войны можно было выйти, лишь достойно покомандовав каким-либо соединением, а никакого соединения в подчинении у генерала брони как раз и не было.
   Сначала у него была идея остаться в Варшаве и взять на себя командование обороной осажденной столицей. В осуществимости этого замысла Казимир не сомневался. После побега Смиглы в Бжесть-нал-Бугом варшавяне относились к маршалу без всякого почтения, а из оставшихся на месте военачальников никто не мог противостоять Соснковскму. Чума, наоборот, только обрадовался, что кот-т0 встанет над ним командиром и позволит сосредоточиться на выполнении организационных работ. Стахевич опытный штабист и был неплохим командиром командир, но за последние годы Рыдз наверняка выбил из него стремление к самостоятельности. Единственным реальным конкурентом был командир Первого Корпусного Округа генерал Трояновский, но Соснковский был уверен, что с ним справится. Если уж тот уступил первенство Чуме, то генералу брони уступит и подавно.
   Правда, к столице могли выйти ещё и командармы с остатками своих армий, но за каждым из них тянулся шлейф длительного отступления, а за Бортновским ещё и стояла тень разгрома и окружения в Коридоре.
   И всё же на такое решение Соснковский не пошел. Анализ ситуации подсказывал ему, что если Варшава будет упорно сопротивляться, то немцы её неизбежно окружат, после чего столь же неизбежно последуют капитуляция и плен. Лишиться свободы на неопределенный срок ( пока что ничто не указывало на самый примерный срок окончания войны ), а потом остаться в истории "генералом который сдал врагу столицу" ( пусть и с дополнением о том, что сдача была неизбежна и ей предшествовала героическая оборона ) Соснковскому не улыбалось. Очень хотелось найти другое решение, и он его отыскал.
   Для реализации идеи пришлось самому ехать в Бжесть и добиваться аудиенции у Главнокомандующего. Соснковскому помог министр иностранных дел Польши, полковник Юзеф Бек. В другой ситуации генерал побрезговал бы прибегать к услугам этого мутного человека с темным прошлым ( достаточно того, что в своё время его высылки из Франции, как агента германской военной разведки ), но сейчас было не до щепетильности. В другое время и сам Бек, скорее всего, не стал бы хлопотать за опального генерала, но сейчас он был напуган до отчаяния и готов схватиться за любую соломинку, а Соснковский сумел ему внушить, что знает, как улучшить ситуацию.
   Маршал принял его поздно вечером восьмого числа, в своей новой ставке, развернутой в Цитадели Брестской крепости, впечатляющего наследия, доставшегося Польше от ушедшей в прошлое Российской Империи.
   Выглядел Смиглы очень плохо: за неделю войны он словно постарел на десять лет, казался очень усталым, но главное, от его фигуры так и веяло обреченностью.
   "Конченый человек", - подумал Соснковский. - "И чувствует это, но боится себе в этом признаться. Поэтому ищет любую возможность доказать, что это не так. Прежде всего, доказать самому себе".
   - Пан генерал, - начал маршал. - Мне доложили, что у вас есть инициативы по перелому хода войны. Я готов их выслушать.
   "Говорите правду, только правду. Но - не всю правду", - почему-то вспомнилась Соснковскому циничная рекомендация кого-то из преуспевающих политиков. Вспомнилась очень вовремя. Как не противно, но чтобы добиться благой цели, приходилось прибегать к не самым достойным приемам. Конечно, до того, чтобы замарать свою честь, Соснковский бы никогда не унизился, но, чтобы уменьшить риск неудачи своего предприятия, белые перчатки пришлось снять.
   - Пане маршал, вас ввели в заблуждение. Если бы Войско Польское имело силы в одиночку переломить ход войны, то я был бы счастлив. Но мы оба понимаем, что это невозможно, и я бы напрасно отнял ваше время, если бы стал разворачивать перед вами беспочвенные прожекты. Я не позволю себе отвлекать Главнокомандующего от реальных дел ради пустых фантазий.
   - Вы не верите в нашу победу над Германией? - отрывисто спросил Смиглы.
   - Я в ней убежден, - твёрдо ответил генерал брони. - Но это будет победа объединенных союзных армий. В одиночку, без помощи Великобритании и Франции, Польше такого врага не одолеть.
   - Союзники предали Польшу, - убито произнес маршал. - Предали, как предавали всегда, когда ей нужна была реальная помощь. Нас всегда поддерживали на словах, помогали деньгами, оружием, снаряжением. Но проливать кровь своих солдат за Польшу они не станут. Хотя если бы Гитлер напал на Францию, исполнения наших союзнических обязательств они бы потребовали незамедлительно и в полном объеме.
   "Если бы Гитлер напал на Францию, участие Польши в такой войне было бы чисто символическим", - подумал Соснковский. Смешно думать, что армия, вынесшая на себе основную тяжесть войны с Германской Империей, и внесшая главный вклад в славную и безоговорочную победу, не сможет поставить на место совсем недавно развернутую армию Гитлера. У французов преимущество во всем: в численности солдат, в количестве и качестве орудий, танков и самолетов, в опыте и квалификации офицерского корпуса и генералитета, наконец.
   Вслух, однако, генерал произнес совсем иное:
   - Вы преувеличиваете, пане маршал. Союзники объявили Гитлеру войну, союзники сосредотачивают силы на границе, союзники, наконец, начали наступление в Саарбрюккене.
   - Нет никакого наступления, - желчно прервал Смиглы. - Это газетная утка французов. Нейтральные журналисты пишут о том, что никаких боевых действий не ведется. Немцы эвакуировали несколько деревень, а французы вошли в них и остановились. И на этом все.
   И опять на язык генерала Соснковского просились одни слова, а слетели с него совсем другие. Подмывало сказать маршалу, что по части уток он большой специалист, ведь только совсем недавно польские газеты печатали победные реляции о славных налетах польских бомбардировщиков на Берлин. Поверить в них, так Унтер-ден-Линден уже превратился в Унтен-ден-Бомбен. А на деле на столицу Рейха не было сброшено ни единой польской бомбы. Вместо этого прозвучало:
   - Но срок начала генерального наступления еще не настал. По договору Франция должна начать его на пятнадцатый день после объявления войны.
   - Если так будет продолжаться, то к тому времени помогать будет уже некому. Генерал Гамелен должен понимать...
   "Господи, какой же он идиот", - пронеслось в голове Соснковского. - "Неужели он был таким, а мы не замечали? Или всё же раньше таким он не был, а сейчас его так сильно сломала начавшееся война?"
   Второе выглядело намного вероятнее. Казимир хорошо помнил Смиглы на прошлых войнах, и отдавал ему должное. Но сейчас маршал выглядел откровенно жалко.
   - В любой коалиции ее участники преследуют свои цели, пане маршал. И наша не исключение. Во Франции слишком сильны пацифистские настроения, Генерал Гамелен не может этого не учитывать. И там, и в Англии многое зависит от общественного мнения.
   - А Польша гибнет...
   - Других союзников у нас, пане маршал, - развел руками Соснковский. - Нам нужно изменить это мнение. Победа Гитлера не в интересах союзников, и сепаратного мира за нашей спиной они не заключат, я уверен.
   - А Польша гибнет, - повторил Смиглы.
   "Абсолютно конченый человек", - окончательно укрепился в своём первоначальном мнении генерал. - "Смиглы чувствует, что его время ушло, но боится себе в этом признаться". Теперь Соснковский мог уверенно реализовать свой замысел. Генерал был убежден, что точно знал, как ему вести беседу и убедить маршала принять нужные решения.
   - Польша гибнет, пане маршал, - согласился генерал. - Союзники это тоже видят и это одна из причин, по которой не оказывают нам помощи: врач не берется за лечение безнадежного больного. Но если мы убедим их, что больной не безнадежен, что Польша может сражаться и будет сражаться, что наша армия сохранила боеспособность, союзники наверняка изменят свое поведение. Общественное мнение заставит Гамелена и его генералов действовать более активно.
   - Вы предлагаете ещё один план наступления? - всем видом маршал изобразил недовольство, только что не всхрапнул. - Я только и слышу призывы наступать. Руммель, Млот-Фиалковский, Пшеджемирский, Кутшеба... Авантюра и безответственность! Они оброняться-то не смогли. Руммель сдал Национальный Рубеж, Пшеджемирский не удержал Млавы, армия Кутшебы фактически окружена. Наступая, они просто погубят доверенные им войска.
   "Это же Ваши генералы, пане маршал", - рвался из глубины души ответ. - "Вчера именно Вы доверили им командование армиями и оперативными группами. Выходит, вчера они были хороши, а сегодня вдруг стали плохи? Что же тогда сказать о том, кто их назначал?"
   Ответ рвался, но не вырвался. Во имя будущего Соснковский не имел права закончить разговор пусть абсолютно справедливым, но бесплодным упреком, а, брось он Смиглы такой упрек, разговор бы наверняка оказался бы законченным. Поэтому приходилось молчать.
   - Впрочем, группировка Кутшебы окружена и обречена. Я позволил ему нанести удар с севера на Лодзь, это должно заставить наших врагов на день-другой ослабить натиск на Варшаву. Надеюсь, хоть это у Кутшебы получится.
   "Надеюсь, приказ дошел до Кутшебы", - подумал генерал. Способности командующего армией "Познань" он оценивал весьма высоко, а германцы явно подрастеряли осторожность - успехи первой недели войны заметно вскружили им голову. Грамотный удар по тылам мог бы иметь куда более ощутимые последствия, чем озвучил Главнокомандующий.
   У Кутшебы был шанс, лишь бы только он сам об этом узнал, а в том, что приказ достиг генерала, у Соснковского имелись серьезные сомнения. Днем он случайно встретил адмирала Черницкого и имел с ним недолгий, но серьезный разговор. Далёкий от политических интриг, ввиду полной погруженности в дела Польского Флота, человек прямой и, насколько возможно в это нелегкое время, честный, тот, среди прочего, поведал генералу о проблемах Генерального Штаба со связью: немецкие бомбардировки безнадежно повредили передающую станцию в Бжести. Приказы маршала курьером доставлялись в Пинск, в штаб военной флотилии, откуда ретранслировались имевшейся там коротковолновой радиостанцией.
   Но Соснковский снова ответил Смиглы совсем не то, что думал:
   - Выигрыш времени под Варшавой был бы крайне полезен, пане маршал, но наших проблем он, к сожалению, не решит. Если бы нам удалось удержать столицу хотя бы до двадцатого числа, то можно было бы рассчитывать на надлежащий эффект. Непокоренная столица свободной Польши, крепость Варшава... Но на это мало надежды.
   - На это нет никакой надежды, - не задумываясь ни на мгновение, заявил Рыдз-Смиглы. - У Чумы и Траяновского очень мало армейских подразделений, большая часть защитников города ополченцы. Им против немцев не устоять и дня. К тому же, в городе крайне незначительное количество боеприпасов. Как не горько, но завтра-послезавтра придется отводить войска за Вислу.
   - Вот об этом я и хотел говорить с Вами, пане маршал. Дальнейшее отступление неизбежно, но оно ещё больше ослабляет наши позиции перед союзниками. Больше того, оборона по линии четырех рек не может считаться гарантированно надежной. Наша армия сильно ослаблена, а фронт очень широк. Сосредоточив ударную группу, противник может форсировать одну из рек, захватить плацдарм и развить наступление вглубь нашей обороны.
   - У немцев есть плацдарм под Рожаном, - бесцветным голосом констатировал маршал. - Генерал Ковальский не сумел его ликвидировать. Оперативная группа "Вышкув" отошла за Буг.
   - Значит, оперативная группа генерала Млот-Фиалковского находится под угрозой окружения?
   - Пока нет. Сильного давления в междуречье Буга и Нарева противник пока не оказывает. Атаки на группу генерала Фиалковского идут в лоб, на наревский рубеж.
   - Почему так?
   - Очевидно, немцы сами не владеют обстановкой.
   Соснковский несколько мгновений искал в ответе Смиглы иронию, но, убедившись, что маршал серьезен, снова подумал его безнадежности. Ему хочется верить, что немцы не владеют ситуацией, и он в это верит, но это невозможно. Наверняка атаки через Нарев это часть стратегического замысла, и долг Генерального Штаба и Главнокомандующего понять этот замысел, чтобы принять контрмеры, а не успокаивать себя несбыточными надеждами.
   Хорошо, что на планы самого Соснковского происходящее на Нареве и Буге серьезного влияния не оказывало. А имеющая информация даже играла на руку генералу.
   - День-два и они в ней разберутся, пане маршал. Однако, эта отсрочка выгодна нам, чтобы реализовать мой план, если, конечно, Вы посчитаете его достойным исполнения.
   - Я до сих пор не услышал никакого плана.
   - Простите, пане маршал, я хотел начать с анализа обстановки. Но, если Вам угодно, я перехожу к конкретике. Я бы назвал стратегическую концепцию моего плана "румынским плацдармом". Я хочу обратиться к опыту Великой войны. Там были страны, которым приходилось выдерживать натиск многократно превосходящих сил врага. Оптимальной стратегией в этом случае было превращение небольшой территории в крепость и удержание её под своим контролем всеми силами. Очевидно, пришло время создавать "крепость Польша", которую мы сможем удержать.
   - Продолжайте.
   В тусклых глазах Смиглы промелькнула какая-то искорка, внимательно наблюдавший за ним Соснковский подметил это и понял, что Главнокомандующий клюнул. Теперь оставался завершающий этап.
   - Рубеж больших рек на некоторое время задержит немцев. Надо воспользоваться этим, и отвести как можно больше сил к румынской границе, начиная с наиболее боеспособных частей. Там создать необходимую плотность обороны и организовать сопротивление. Превосходство немцев будет нивелировано небольшим размером фронта.
   - К румынской границе? - недоверчиво переспросил маршал.
   Соснковский каким-то шестым чувством угадал, что сейчас хочет услышать Смиглы, и, подавив очередной приступ гадливости, произнес ожидаемое.
   - Именно к румынской. В самом крайнем случае мы сможем отступить на территорию хоть сколько-то союзного государства. Думаю, интернирование в этом случае будет символическим. Разумеется, на это можно будет пойти только после того, как будут исчерпаны все возможности для сопротивления.
   - Значит, к румынской границе, - повторил Рыдз-Смиглы. Слова генерала он будто пропустил мимо ушей, но это только казалось. Во всяком случае, Соснковский был убежден, что Главнокомандующий расслышал каждую букву.
   - Ну, не к советской же, - позволил себе шутку генерал.
   - И кому вы предлагаете доверить выполнение вашего плана?
   - Пане маршал, я считаю, что в такой сложной обстановке, которая сложилась на сегодняшний день, подобные планы должен реализовывать тот, кто их предложил. Кто-то должен взять на себя ответственность за возможную неудачу.
   "И лавры за успех", - мысленно докончил Соснковский.
   - Неудачу? Значит, вы планируете поражение? - мохнатые брови ощетинились, словно приготовившиеся к бою гусеницы.
   - Нет, пане маршал, но я его не исключаю. Я верю в успех и готов отдать для его достижения все силы и даже жизнь. Но всё в руках Божьих. Если Господь решит допустить разгром Польши, то не в наших силах этому противостоять.
   - Но почему? За какие грехи? - стон вырвался из груди маршала вопреки его воле. Меньше всего он собирался открывать душу перед давним соперником, но от постоянного подавления своих чувств он настолько устал, что воля и разум уже не могли контролировать эмоции.
   Удивительно, но Соснковский продолжал угадывать ход мыслей Главнокомандующего.
   - Не знаю, пане маршал. Мы с Вами люди военные, а толковать волю Господа удел ксёндзов. Наше дело исполнить свой долг. Если Вы дадите согласие на укрепление "румынского плацдарма", то я обещаю сделать все, что в человеческих силах, чтобы организовать надлежащее сопротивление врагу и удержать под нашим контролем территорию независимой Польши до того момента, как союзники перейдут в наступление.
   - Изложите мне ваш план более подробно, - отрывисто бросил Смиглы.
   Соснковский незаметно перевел дух. Эта фраза означала выигрыш очередного этапа разговора. Но расслабляться было рано, маршал был в таком состоянии, что мог принять абсолютно непоследовательное решение, губительное для будущего генерала. Разговор нужно было завершить столь же аккуратно и точно, как он был подведен к этой точке.
   - Плана нет, пане маршал, пока что есть только концепция. Как можно разрабатывать план, не имея информации об обстановке на фронте? Это будет прожектерство.
   - Сколько времени вам понадобится на разработку?
   - Максимум двое суток, пане маршал. Работу можно было бы ускорить, если бы Вы поручили мне выехать на южный участок фронта.
   - В штаб генерала Фабрицы?
   - Обязательно. Но и не только. Для проведения такого маневра очень важно состояние коммуникаций. Необходимо будет обсудить это с генералами Вечоркевичем и Лангнером, этот вопрос находится в их ведении.
   Смиглы тяжело кивнул бритой головой и ничего не ответил. Соснковский продолжал:
   - Возможно, так же понадобится провести переговоры с генералом Пискором, как я понимаю, он отвечает за оборону на протяжении среднего течения Вислы.
   - Нет, только на северном участке. В полосе действия армии "Малопольска" сформирована специальная оперативная группа "Сандомир", она должна удерживать рубеж Вислы, пока не подойдут части оперативной группы "Ягмин".
   - И кто ей командует? - Соснковский уже мысленно подбирал кандидатов на руководство свежесформированной оперативной группой. На первый взгляд лучшим вариантом казался генерал бригады Хмурович.
   Но последовал неожиданный ответ:
   - Полковник Антоний Сикорский.
   Соснковский напряг память, но она ему ничего не подсказала. Фамилия у полковника, конечно, громкая, однако пока что Казимиру не доводилось слышать о том, что у генералов Сикорских есть родственник-полковник. Да и будь он родственником Владислава, Смиглы никогда бы не доверил ему такого поста. Разве что Франтишека...
   В любом случае, это не важно: полковник он и есть полковник, что прикажут, то и выполнит.
   - В таком случае, было бы полезно побывать и в его штабе.
   - Откуда вы хотите начать? - отрывисто спросил Главнокомандующий.
   - Только со штаба армии "Малопольска". Не сомневаюсь, что у генерала Фабрицы имеется детальная картина ситуации.
   - Он сейчас находится в Пшемысле. Когда вы готовы туда выехать?
   - Как только прикажете, пане маршал, - без колебаний ответил Соснковский. От успешного завершения первого этапа замысла генерала брони сейчас отделял один шаг. Последний шаг, он трудный самый...
   Маршал вызвал в кабинет адъютанта.
   - Прикажите подготовить машину, которая отвезет пана генерала на вокзал, - приказал Главнокомандующий. - И позвоните, чтобы к санитарному поезду прицепили штабной вагон. Поезд должен будет отправиться в Пшемысл сразу, как только пан генерал займет свое место.
   - Слушаюсь!
   Адъютант покинул кабинет, Смиглы поднялся из-за стола.
   - Возможно, у генерала Фабрицы есть детальная картина происходящего на южном крыле фронта. Но у меня её нет.
   "С такой-то связью это не удивительно", - про себя ответил Соснковский.
   - Генерал Желиговский не оправдывает мои ожидания, - продолжал маршал. - Возможно, он дает Фабрицы хорошие советы, но я рассчитывал, что он станет моим личным представителем на юге, а этого не произошло. Видимо, эта задача уже выше его сил.
   - Генерал Желиговский национальная гордость Польши, но человек не властен совладать со временем, - согласно кивнул Казимир.
   "Быстрее бы все это заканчивалось", - подумалось ему. - "Я не могу бесконечно нести такую пошлость".
   - Надеюсь, пан генерал, вы сможете исправить ситуацию. Я назначаю вас своим представителем. Разберитесь с тем, что происходит у Фабрицы. Если надо, то поговорите с Вечоркевичем, Лангнером и Пискором. Надо будет - побывайте на передовой. Но я хочу получить от вас полный и исчерпывающий отчет о происходящем. После того, как я его получу, мы сможем поговорить о концепции "румынского плацдарма".
   - Слушаюсь, пане маршал!
   Это было меньше того, что запланировал Соснковский, но все же главного он добился - он уезжал на юг и не человеком без полномочий, пусть и в высоком звании генерала брони, а официальным представителем Главнокомандующего. Для начала пойдет и это, а дальше уже все зависит от него самого. Рыдз в ближайшее время носа из Бжести не высунет, а связь лучше работать не станет, скорее уж наоборот.
   - Я могу идти?
   - Прямо на вокзал, время не ждет.
   Как это обычно бывает у потерявшихся людей, Смиглы моментально переходил от апатии к лихорадочному возбуждению и обратно.
   - Честь имею! - козырнул генерал. Но выйти из кабинета он не успел, в спину его догнал вопрос.
   - Ещё минутку, пан Казимир. Я хотел бы посоветоваться с вами ещё по одному вопросу.
   - Слушаю, пане маршал, - Соснковский развернулся к столу. Подумав про себя: "Кажется, я попал в фавор. Вот уж невозможно было ожидать".
   - Здесь, в Бжести, я планирую создать крупное соединение, которое должно сыграть роль оперативного резерва на случай, если врагу удастся прорвать нашу оборону на северном участке линии четырех рек. Кого бы вы могли порекомендовать в командиры такой группы?
   Если бы ещё Соснковский знал, из кого он может выбирать. Начало войны привело к большому количеству кадровых перемещений, о многих из которых он, пребывая за пределами управляющих структур Армии, просто не слышал. И тут в памяти всплыла ещё одна сегодняшняя встреча.
   - В Бжести сейчас находится генерал Константин Плисовский. Я думаю, он вполне достойная кандидатура.
   - Плисовский? - Смиглы прошипел, словно выплюнул неприятную фамилию. - Вы сума сошли, пан генерал. Плисовский без пяти минут изменник!
   Пол ушел из-под ног генерала Соснковского. Птица-удача, казалось, крепко схваченная за хвост, взмахнув крылами, вырывалась из рук. Как можно было позволить усыпить свою бдительность расположением Смиглы и забыть про его болезненное самолюбие и мнительность?
   Отступать было поздно и некуда. Но Казимир Соснковский не зря носил на погонах три больших звезды. Когда отступать некуда, польский офицер идет вперед.
   - Пане маршал! Я понимаю Ваше недовольство поведением генерала Плисовского в мирное время. Но сейчас война, и вопрос стоит о судьбе Польши. Позвольте напомнить Вам, что в прошлую войну Плисовский сражался за Польшу достойно и храбро. Генерал Желиговский, которого мы с Вами только что вспоминали, произвел его из майоров сразу в полковники, минуя чин подполковника. Что касается его послевоенного поведения, то если бы генерал Плисовский хотел, то мог бы уже давно уехать во Францию или в Новороссию, но он остался в Польше. Вспомните Вашего великого предшественника, пане маршал. Когда вопрос стоял о том, быть Польше или не быть, он умел отложить в сторону все разногласия и объединить вокруг себя всех, кто был готов отдать себя Родине. Сегодня это ваш дог и ваш крест, пане маршал. Я уверен, что генерал Плисовский приложит все силы для борьбы с внешним врагом, посягнувшим на территорию и независимость нашей Родины. Честь имею!
   Соснковский козырнул и, нарочито отбивая шаг, вышел из кабинета.
   Автомобиль все же ожидал его у подъезда. Недолгую поездку от крепости до вокзала он ломал себе голову, не изменит ли маршал своё решение направить его на юг. Хотел даже приказать шоферу остановить машину возле кафедрального собора и не сделал этого только потому, что стояла уже глубокая ночь и собор, как и вся улица Люблинской Унии, был погружен во тьму.
   Как бы там ни было, но своего решения маршал Рыдз-Смиглы не изменил. Штабной вагон уже был прицеплен к санитарному поезду, а молодой ретивый поручик представился адъютантом.
   Почти сразу поезд отправился в путь. Конечно, странновато гнать санитарный состав из Бжести в Пшемысл, ну да на войне полно странностей и похлеще...
   И вот теперь приближались полдень и Пшемысл, где должен был находиться штаб армии "Малопольска". Генералу брони Казимиру Соснковскому предстояла трудная работа по реализации второго этапа своего плана, и он был полон сил и намерения справится со стоящей перед ним задачей. Пусть все потеряно, но честь польского воина предстояло сохранить во что бы то ни стало...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"