Царственный, знойный день. Разгар лета. Сквозь зеленые кроны тополей солнце играет со мной в прятки. Землю устилает теплый и пушистый июньский снег - тополиный пух. Белым-бело! Навстречу мне бежит крохотная малышка в желтом платьице - золотой цыпленок на неустойчивых ножках. Радостно гукает, приветствуя весь мир и себя в нем. Это последний день. МОЙ последний день.
Любимый, ты ничего об этом не знаешь. Невероятно, правда? Я, так любящая поговорить, целый месяц скрывала новость, и какую! Да, уже целый месяц это со мной - страх, нет, не страх, а панический, парализующий душу ужас перед возможностью вскоре не быть. УМЕРЕТЬ! Случайный визит к врачу - у меня так редко что-то болит, - недоумение, анализы, а потом - диагноз.
И все! Мир исчез для меня. Что с того, что я была дома, а не в больничных стенах, могла идти куда угодно, видеть кого угодно, убежать, улететь! Всё это стало просто фикцией. Я оказалась пленницей своего собственного тела. Мир живых, здоровых, нормальных людей вышвырнул меня вон - в темную комнату, где мы кружим по нескончаемому кругу: я и моя болезнь, я и мой панический ужас - перед смертью, перед исчезновением, ставшим близкой, неотвратимой реальностью. В параллельном мире играет музыка, плавится от жары летний город, мой город, гуляют счастливые люди в легких платьях... А я кружу и кружу по бесконечному кругу в темной, ледяной, страшной комнате...
Поймешь ли ты меня, любимый? Может ли кто-нибудь, никогда не чувствовавший смерть рядом, такое понять? Становишься рабом своего ужаса; он ни на секунду не выпускает тебя из скользких леденящих лап, с ним засыпаешь и просыпаешься, с ним ходишь на работу и успешно (или не очень) делаешь вид, что всё еще принадлежишь тому, солнечному миру. Но это всего лишь жалкое притворство! А какими яркими красками начинает играть жизнь, когда вдруг появляется и близко подходит эта волнующая незнакомка - леди Смерть... Как начинаешь ценить жизнь, каждое её мгновенье, когда их остаётся совсем мало! Почему нужно почувствовать смерть рядом, чтобы оценить сказочное счастье данной нам жизни? Не терплю, когда смерть изображают дурацкой старухой с тупой косой, или какой-то смехотворной черепушкой! Мне она представляется изящной дамой в чёрном бархате; чуточку духов - аромат свежий, очень холодный, очень нежный. Густая вуаль, блестят сквозь неё светлые глаза - серые или голубые; пухлые губки бутончиком ярко-малинового цвета... Завтра, в это время...Придёт эта дама ко мне на свидание? Что будет завтра? И - БУДУ ЛИ Я?!?
А ты, любимый, что ты делаешь теперь? Закуриваешь сигарету, скучаешь, загораешь на пляже, едешь в машине по серому шоссе? Возможно, тебя удивит моё долгое отсутствие, исчезновение чего-то, к чему так привык, что перестал замечать? Конечно, мне хотелось тебе всё рассказать, поплакать, или, наоборот, сыграть равнодушную стойкость. Рассказать, как я искала доноров для операции... Очень это страшно, любимый, просить своих друзей сдать для тебя кровь... И как страшно и больно жить с таким диагнозом - вполне понимаю самоубийц, которые дезертировали из жизни, не выдержав напряжения этого кошмара! И как хочется, чтобы ты был рядом и спас, заслонил бы меня от моего страха! Скажи, что это не страшно, не больно, и что я буду жить вечно, никогда не умру, не то, что завтра...
Я думаю о тебе, любимый, и мне становится легче - ужас отступает, прячется в глубину, сворачивается в маленький серый комочек. Есть ещё один человек, маленький человечек, мысли о котором могут меня спасти. Мила, Милочка, Милка моя! Маленькая принцесса с голубыми глазками, крошечным носиком, всегда готовыми к улыбке губками и роскошными, густыми, блестящими волосами, как и подобает настоящей принцессе. Моя детка, солнечная девочка, сердечко мое!
...Прошлое лето. Также кружится в воздухе пушистый тополиный пух, мы идем по зеленым полянам купаться на маленькое озеро с сомнительной коричневой водой, и Милка самым серьезным образом спрашивает меня:
- Почему ты не приходила ко мне играть, когда была маленькой?
И я смеюсь, хохочу во все горло, падаю от смеха. Боже мой, как я смеюсь!
Белые пушинки в лучах солнца становятся серебряными, звенят кузнечики, кричат у озера Милкины маленькие друзья... С тех пор счастье представляется мне именно таким: ласковый зной, блистающее серебро и золото на бледно-голубом, собственный безудержный смех, а в моей руке - теплые крохотные пальчики моего ребенка...
Есть еще один человек, которого я люблю, но о нем я не буду думать. Если то, что меня так ужасает, все же случится, тебя это, конечно, расстроит; возможно, ты даже будешь... несчастлив - не думаю, что долго: характер у тебя такой легкий, такой ровный... Милка тоже будет плакать, а потом - забудет, у детей память короткая, и это - благо, величайшее благо жизни. Не забудет только мама - ведь я у нее одна. И если я сейчас буду думать о ней, то, пожалуй, закричу, упаду на землю и стану биться, или побегу, побегу, забьюсь под старую карусель, распадусь на атомы...
Последняя прогулка подходит к концу, впереди сквозь деревья уже просматривается серый больничный корпус. Ноги отказываются слушаться меня, крошечные шажки становятся все меньше, меньше... Я иду и считаю про себя (так легче):
- Раз-два, раз-два, раз-два, - семь лет в доблестной армии - не псу под хвост!
Или можно по слогам повторять твое имя - это даже лучше, эффективней:
- Анд-рей, Анд-рей, Анд-рей...
ВСЕ! Цветут рыжие лилии перед дверью, изнывает от жары больничный пес
Черныш, толкутся на ступеньках жители параллельного мира. Цените эти ваши прекрасные мгновенья, господа! Впрочем, вы все равно не поймете...
Поздно вечером, устав мучиться в больничной духоте, я снова оказываюсь на улице - сбегаю через приемный покой. Дохожу до границы больничной территории, кладу локти на невысокий заборчик. Сумерки засыпают мой царственный день легким, теплым, дымчатым пеплом. Редкие прохожие изумленно взирают на неподвижную, плохо причесанную фигуру в домашнем халате и тапках-шлепках. Мне это безразлично. Я смотрю на двухэтажные дома напротив, в них уже зажигаются первые огоньки - желтые, оранжевые, теплые. Мне страшно за людей, живущих там: я думаю, что от больницы, где я лежу, больницы, находящейся так близко, должна исходить такая волна отчаянья, ужаса и боли, что она способна уничтожить души этих людей, выжечь их дотла. Если бы это было только моей больной фантазией! Но бесконечно торчать на заботе и пугать запоздалых прохожих невозможно. Это доходит даже до моего полу-парализованного мозга.
- Бу - бух! - хлопает за мной дверь приемного покоя. Финита!
Какой-то милосердный медицинский работник придумал давать больным в
последнюю перед операцией ночь снотворную таблетку. Получаю ее и я.Плачу, уткнувшись лицом в стенку, потом засыпаю. Мне снится река - не очень широкая, вода темная и одновременно прозрачная, словно черный бриллиант - видно все камушки на дне. Ярко-зеленые горы по берегам. Инзер? Мы плывем в лодке, в резиновой лодке, я впереди, ты склоняешься ко мне и целуешь меня в плечо. Поцелуй? Разлука?
...Утро. Суматоха. Мой страх разросся настолько, что мешает мне соображать сразу, что говорят окружающие меня люди. Однако я еще в состоянии действовать. ЭКГ. Спирография. Заходит познакомиться с нами, "смертничками", больничный анестезиолог, "Душка", из тех мужчин, чье обаяние напрочь прошибает каменные стены. Задает легкие вопросы: как зовут, сколько лет, переношу ли я наркоз и чем болела с детства. Отвечаю. Мой собственный возраст вдруг кажется мне таким... ничтожным, словно я и не жила вовсе! Вот как? Ты же всегда считала себя такой опытной, все пережившей дамой?! Нет-нет! Ты же хотела умереть молодой и красивой, не испытав ужасы старости?! Что за чушь! Жить, жить, жить!!! - истошно вопит все во мне. Хочу жить - и точка!
Медсестра Регина приносит стерильную рубашку, я негнущимися пальцами натягиваю ее на себя, и мы идем к лифту. Здесь я вдруг проникаюсь горячим, прямо-таки пламенным сочувствием к людям, обреченным на электрический стул. Да, я больна, мне операция необходима, и у меня есть надежда. Но они - молодые, здоровые, сильные - обречены вот также идти... ждать... мучиться... Совершенно безнадежно. Зачем я перечитывала "Американскую трагедию"?! В эти минуты на всей планете Земля нет, вероятно, более искреннего противника смертной казни, чем я. Если бы вы знали, если бы вы только знали, как это страшно!
Путь вверх окончен. Открываются железные двери. На меня одевают белый колпачок и какие-то белые штуки с завязками у колен на ноги (последняя "моя" вещь - розовые шлепки, смешные шлепки с разноцветными цветочками, привезенные с моря, остаются за порогом). Я захожу в зал и вижу... ТОТ стол. Иду к нему, даже укладываюсь на него сама, теряю последние остатки мужества. Ужас растекается по залу, большому, солнечному, со светлыми мраморными стенами, ужас густеет, уплотняется, сатанеет... Вдруг вспоминаю, что сегодня понедельник, а накануне, в выходные, был день Медицинского работника. По понятиям человека, долгие годы наблюдавшего армейские традиции, это означает трясущиеся руки, шейный паралич и тупую, невменяемую голову. Но подходит МОЙ хирург, и я мгновенно успокаиваюсь: у этой высокой, совсем молоденькой женщины явно не будут дрожать руки! Теперь, на белом столе, мой всегдашний горделивый атеизм жалко и однозначно капитулирует, и я начинаю про себя повторять три молитвы - все, которые знаю: "Отче наш", "Богородица, Дева, радуйся" и "Во имя Отца и Сына"...
- Давление 150 на 100, -- говорит душке-анестезиологу юная медсестра-блондинка.
- А чего ж ты от нее хочешь? - резонно отвечает он.
Лицо мое завешивают какой-то простынкой. Чтобы случаем не разглядела
собственные кишки? Передо мной мелькают душкины руки, на левой - большие часы. Полдесятого. Сейчас полдесятого! Я ведь и родилась полдесятого, только вечера. Чувствую, что глаза предательски заплывают слезами.
- Да ладно, чего ты... - утешает меня душка-анестезиолог, сочувственно, но и
Недоуменно тоже. Для него все это происходит, вероятно, в миллионный раз.
А потом в вену мою вгрызается толстенная игла, и душкин голос начинает вибрировать, звенеть, стираться...