Шелестов Алексей Владимирович : другие произведения.

Билет в последний ряд

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Глава 1
  
   Что-то громко треснуло одновременно с открытием занавеса. Поднимаю голову - ну, конечно же, бедняга-стул не выдержал вес Патрона. Да и не мудрено - такой бугай! Секунд несколько у Патрона улыбка детская, сконфуженная, но затем он резко становится серьёзным - собрал в кулак волю и остатки солидности. Пытается встать, руку мою игнорирует. "Что за свинарник развели? - оглядывается кругом, отряхивая обломки стула. Видно: шторм внутри десятибалльный, снова клонит его к полу, но капитан есть капитан. "Городовой! - рыкает басом в пустоту.-Отзовись!" Воздух сотрясается безрезультатно, я же думаю о зрителях, сидящих внизу. "Его что - смыло? - приближает ко мне зрачки - огромные, как заледеневшие чёрные горошины. "Да, девятым валом,- пробую шутить. "Умник, - заключает почти ласково. И снова, выпрямившись, кричит в полный голос: "Жора! Отец родной!" "Он ушёл за горючим,- стараюсь его успокоить - Но обещал вернуться". Патрон смотрит на меня, прищурившись, затем тяжело приваливается на край стола, где в беспорядке расставлены коробки со светофильтрами, разбросаны металлические рамки, мотки проволоки. Вздыхает: "Ну что, как дальше жить будем?" "Как-нибудь проживём" - отвечаю я не без наигранного оптимизма. Он проводит ладонью по лицу, пытаясь сбить одолевающий морок, и на мгновение ему это удаётся: лицо как будто распрямляется, взгляд становится прежним - подозрительным и взыскательным. "Да?- в голосе знатная щепоть ехидства-А кто работать будет?" Вопрос этот тяжелей предыдущего, экзистенциального, потому что касается конкретно нас троих, и решать его нужно немедленно, ведь спектакль уже начался. Я мысленно прикидываю места возможного пребывания Бородатого Варвара, минимальное время для того, чтобы их обойти с учётом препятствий в лице дежурных администраторов, билетных контролеров и прочих бдящих особ, и выбираю единственный, как мне кажется, приемлемый вариант. "Я",- говорю я. "Ты? - насмешливо переспрашивает он, заваливаясь спиной на коробки - Сиди уже, пахарь! Тебе сейчас только и работать! Сами как-нибудь справимся!" "Ну и ладно! Забот меньше",- говорю я примирительно, встаю из-за пульта и закуриваю. Возможно, в чём-то он прав: хотя мыслить мне удаётся всё ещё ясно, кончики пальцев уже онемели (моя первая неизменная реакция на алкоголь), тело пытается самовольничать, плохо подчиняется, отказываясь держаться в привычном фарватере. Без "лажи" отработать вряд ли удастся. Потому соглашаюсь и снимаю с себя все полномочия. Но кто тогда займёт место первого пилота? Неужели сам Патрон рискнёт? Вряд ли. Наверное, будет сидеть за пультом, изображая из себя профессионала, который может отработать в любом состоянии, пока не придёт запропастившийся куда-то Боровар. И здесь его будет ждать сюрприз: дорогой наш ветеран труда, практически заслуженный работник культуры! В связи с изменившимися обстоятельствами возникла острая необходимость твоего непосредственного участия в сегодняшнем шоу. Зрителей набилось до отказа и именно тебе выпала нелёгкая и ответственная задача помочь им в полной мере насладиться драматическим искусством. Забудь все свои планы, которые ты строил в этот прекрасный мартовский вечер. Пусть волнуются и недоумевают ожидающие твоего визита родственники, пусть разочарованно машут руками и вспоминают с досадой твоё доброе имя обманутые друзья, и,наконец, женщины, эти одинокие (вдовые, или почти разведённые) женщины, пусть мучатся подозрениями, не находя себе места, порождая ужасные по накалу ревности версии твоего отсутствия. Ибо твой друг и наш общий товарищ после полугода работы, ещё не достоин, по моему скромному и неоспоримому мнению, носить титул того, кто может провести спектакль в любом состоянии. Прими на себя груз его опьянения, покажи давшему слабину неофиту, как работают истинные мастера, особенно, когда работают за кого-то. Объясни ему на самом доступном языке свои чувства в этот момент. И да останется он с нами! Вся эта речь, скорей всего, уместится в двух-трёх словах Патрона, подкреплённых, быть может, сожалеющим взглядом (тот минимум изобразительности, на который он ещё будет способен), а дальше передо мной предстанет Боровар. В одной из двух своих ипостасей. Глубокий вздох, в котором понимания ситуации больше, чем досады об упущенном свободном времени, почти отцовское назидательное покачивание головой (он старше меня на восемнадцать лет), добрая, доверительная улыбка - ладно, не рассчитал силы, с кем не бывает, отдыхай, выручу. А может быть иначе: глаза, округлившиеся от ярости, сверлящие тебя сплошным не проходящим упрёком: ну, что, снова победила твоя подлятинка? Стоит лишь начать оправдываться и ярость обратится в крик, за короткое время диспута набирающий такую силу, будто истинная цель его - засыпать оппонента рухнувшими потолками, стенами, небесами, короче, похоронить противоборствующую логику и смелость. Таких децибелов нет ни у кого в театре, и если гром скандала слышен издалека, у нас отпадают всякие сомнения по поводу участия в нём Боровара. Плохо представляя, к какой именно крайности сейчас тяготеет его нетрезвое сознание, но приняв во внимание тот факт, что вечер мы начинали за одним столом, да и моя "отставка", по большому счёту, чистая прихоть Патрона,возникшая из желания показать, кто здесь главный, я практически уверен: скандала не произойдёт. Просто пообещаю отработать за Боровара ближайший спектакль на следующей неделе, и если он согласится - всё: привет, свободное время! Можно пойти позябнуть на мокром, приятно обдающим свежестью, весеннем снегопаде где-нибудь в сквере, явиться домой уже в совершенно другом состоянии, забраться в горячую ванную и долго блаженствовать среди пара и пены. Вариант, конечно, заманчивый, но в данный момент принятие этой пилюли гигиенического романтизма на сон грядущий кажется слишком банальным. Попасть в привычную домашнюю колею ещё успеется, зачем же сворачивать так быстро? Ведь можно дальше плыть по течению вечера, снова войти в высокоградусные воды приключений, повинуясь финансовой воле ушедшего более часа назад Городового. Он непременно должен вернуться, а значит, возобновится наш "круглый стол" со всеми втекающими и вытекающими последствиями. К тому же большинство его участников, за исключением завпоста Аркадия Борисовича, который был срочно эвакуирован домой женой-декоратором, бродят где-то поблизости. Итак, решено: остаюсь. Я хочу сказать об этом Патрону, но наталкиваюсь на его отсутствие. Нет, физически он по-прежнему здесь: массивное тело, уже не стесняясь, давит плёночные фильтры в картонных оправах; тяжёлая голова притянута могучей грудью, толстые пальцы агрессивно растопырены. Над головой Патрона приклеена старая афиша - "Пигмалион. Комедия в пяти действиях", слева - заезжают ему за руку весёлой красной вереницей буквы "Емелино сча", появляясь из-под другого плеча крупно, отчётливо, траурно, - "иная охота". Имя античного скульптора как бы само подталкивает к сравнению и я представляю элементы сходства: у обоих - греческая жгучая брюнетность, крупный, чуть крючковатый нос, физическая закалка. Хотя мне Патрон больше напоминает коренного сицилийца из фильмов о Доне Корлеоне- эдакого деревенского парня с дробовиком, способного прихлопнуть человека на спор. Внешность дополняется манерой держать себя - его неприкрытой натуральной злости побаиваются даже актёры; и, странное дело, никто против неё не протестует. Наоборот, большинство относится к нему с уважением, по-доброму. Шеф всегда здоровается за руку, пропуская мимо ушей трёхэтажные маты в его исполнении, порой летящие из окон "обители". В этом желании не замечать очевидного есть какое-то преклонение перед тёмной стороной силы, очарование бандитской и полубандитской романтикой, под которое так легко попадают у нас в России. Но сейчас грозное в облике Патрона больше выглядит как смешное. Занятого им положения по отношению к столу достаточно, чтобы на какой-то саркастический миг переосмыслить его блаженную позу и немного грубо резюмировать: выдумывает себе бабу. Вдох-выдох, вдох-выдох - улыбка так и не сходит с лица - видимо, процесс ему приятен. Эй, главнокомандующий, где ты? Какие мысленные дали открылись взору твоему? Если те самые, тогда не буду мешать, тихо абстрагируюсь. Хотя с абстракцией, похоже, придётся подождать. Далеко внизу, в самом конце коридора, ругательно громко хлопает не придержанная входная дверца, и на крутой железной лестнице, ведущей в наше отделённое от всех других цехов пространство, раздаются шаги. Медленно, тяжело, с обязательной передышкой на "пятачке" между пролётами, поднимается неизвестный, чья шаткая неизвестность быстро рассеивается, едва он выдаёт свой фирменный вздох облегчения: "Пух!". Вздох, по традиции, сопровождается обильным плохо разборчивым бормотанием. Конечно же, кто ещё может так ходить! По мере приближения, бормотание превращается в связанную, членораздельную и даже эстетически приятную речь: "Аркадий, нас гонят. И в самом деле, брат Аркадий, зачем мы зашли, как мы попали в этот лес, в этот сыр - дремучий бор? Зачем мы, братец, спугнули сов и филинов? Тут все в порядке, братец, как в лесу быть следует. Старухи выходят замуж за гимназистов, молодые девушки топятся от горького житья у своих родных: лес, братец. Комедианты? Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты - вы. Люди, люди! Порождение крокодилов! " Наговорившись с невидимым, декламатор уверенно минует радиоцех, где получает (это я знаю точно) полный жесточайшего презрения взгляд от склонённого над пультом Штирлица, однако, благополучно избегает испепеления и оказывается у нас в аппаратной. Здесь Жора прислоняется к дверному косяку, едва помещаясь в проёме, вызывающе молчит, видимо, пытаясь уловить тот далёкий отголосок, который должен поведать ему о ближайших нескольких часах жизни. Выражение лица его - смесь обиды, наглости и выжидания, из чего следует, что он готов, в качестве мести за проделанный единолично поход в магазин (и потраченные собственные деньги) испортить настроение любому. Уже знакомый с некоторыми его манерами, я решаю не поддаваться на провокацию, и самолично озадачить Георгия Арнольдовича. Несколько секунд сосредоточенно сурово вглядываюсь в него, затем возвращаюсь глазами к Патрону, не нарушая молчания. На Жорину усмешку реагирую незамедлительно: быстро прикладываю указательный палец к губам: "Тсс!" Жора ёрзает в дверях, шевеля пышными, табачного цвета усами, выказывая заинтересованность. Наконец, не выдерживает: "У вас что тут - сонный час?" "Сеанс гипноза" - шепчу я сквозь сжатые зубы. "А где гипнотизёр?" - хмыкает он недоверчиво. "Гипнотизёр ушёл, - пытаюсь быть невозмутимым. -Попросил меня поддерживать контакт" "Ты переходы-то не пропустишь?"- ухмыляется Жора. Вместо ответа, я вскидываю руку вверх, требуя тишины. Жду какие-то мгновения, торжественно громко выдыхаю: "Закончили. Можно будить. Если ничего не вспомнит, значит, всё прошло гладко" Жора продолжает ухмыляться. Тогда я терпеливо поясняю: "Тут пока тебя не было, забрёл к нам странный тип в пиджаке, с коварной такой улыбочкой - гость кого-то из актёров. Представился. Оказывается - гипнотизёр, биоэнергетик. Наблюдатель, как он сам себя называет.Патрон с ним поспорил по поводу своей внушаемости, сказал, что не поддаётся гипнозу. Решили провести эксперимент. В итоге, Патрон уснул, правда, пока не понятно отчего, он же выпил перед этим, сам знаешь. Ну, гипнотизёр посидел немного и ушёл, ждать пробуждения Патрона не стал. Доверил мне. Так что, проснётся наш испытуемый - расскажет о своих впечатлениях. Если что вспомнит, конечно" Жора до сих пор, как чужой, мнётся на пороге и не проходит. Тогда я озвучиваю "специальное приглашение": "Хватит изображать дверь, Георгий Арнольдович! Решил поиграть в День Независимости? Вон стул, проходи, садись!" Неохотно, будто делая мне одолжение, он проходит и садится... Я с усилием начинаю разминать ладони, готовя решающие аргументы. "Да,кстати, хотел тебе сказать. Гипнотизёр перед уходом посоветовал нам как можно скорее восстановить затраченную энергию. Чтобы предотвратить образование энергетических брешей в тонком теле. Иначе могут быть последствия: плохое самочувствие, депрессия, даже болезни. С гипнозом не шутят, сам понимаешь. Поэтому, в целях профилактики, он рекомендовал нам как можно скорее вкусить продукты с высоким содержанием калорий. Но какие у нас тут продукты? С высоким содержанием? Никаких. Только один. Да и то, не у нас, а у тебя. Разницы, в каком виде наложить "заплатку" - нет. Можно, и в жидком. Так что, будь снисходительным, Георгий Арнольдович, спасай наши бреши!" Во время моего объяснения, колеблющееся между подозрительностью и открытым недоверием выражение лица Городового, наконец, становится вполне определённым, и, что удивительно, совершенно не вытекающим из логики этих колебаний. Лицо у него теперь - лицо пострадавшего от жизни человека. Сильно вляпавшегося в неприятности когда-то, и не вылезшего из них до сих пор. Точнее сказать, увязшего ещё глубже. "Не могу, дорогой друг! Нечем спасать! - тянет он жалостливо - На вахте сейчас сказали - ко мне гости идут. Догадываюсь, кто, но не знаю в каком количестве. И мне их угощать придётся. Так что, звиняйте батьку - бананьев нэма!" Завершающий малоросский аккорд вполне в духе Жоры (Георгий Арнольдович- наполовину малоросс), к тому же, намёком на старый анекдот,он как бы окончательно закрывает вопрос о судьбе ожидаемого нами продолжения. И без дальнейших объяснений тихо удаляется. Я вдруг вижу, как впереди него фыркает, лениво отбивая хвостом натиск огромных, неугомонных оводов, запряжённая в телегу каурая кобыла Бося, а на телеге, на пышной соломе, устроилась целая ватага гостей: весёлые хлопцы в расстегнутых на груди рубахах, вперемежку с молодыми звонкоголосыми девками, щиплющими гигантский подсолнух. Внизу же, возле колёс, крутится без устали, привлекая внимание громким лаем, чёрная, как уголь, дворняга. "Ну шо ты с ним якшаешься, Жорка? Поихалы!" - кричат с этой залитой солнцем телеги, а он издевательски медлит, наслаждаясь мгновением своего превосходства, держится вальяжно, как истинный пан, но, в конце концов, всё же делает шаг и исчезает во тьме радиоцеха. Вместе с ним исчезает кусочек только что бывшего, сочного, южного лета, уступая место прежним наполовину выкрашенным в голубое, наполовину побеленным стенам, где я снова остаюсь наедине с Патроном. Интересно, почему он не просыпается? Если бы Патрон не спал, разговор мог быть другим. Мне вдруг хочется догнать Жору, остановить его, попробовать объяснить, что так не делается, что мы, вообще-то ждали его возвращения, рассчитывали, да почти что уповали на его щедрость - разве этого мало? (Говоря "мы", для пущей убедительности, я бы чаще оборачивался к пока что безмолвному Патрону, ведь кроме нас, да непьющего, специально вызванного на подстраховку и потому озлобленного Штирлица, в "обители" никого больше нет.) А если Городовой опять заупрямится, хорошо бы сказать ему что-то обидное: "предатель", или там "Иудушка" (хотя на предателя он не обидится, а до Иудушки явно не дотягивает) В общем, лелея чувство справедливой мести, попытаться подпортить предстоящую встречу "в шинке". Однако, момент оказывается упущен: я остаюсь сидеть на кушетке, слушая, как с той же самой медлительностью Жорины шаги теперь удаляются вниз по лестнице. К их шуму примешиваются голоса, затем хлопает дверца, и шаги возвращаются обратно, звуча уже по-новому - уверенно и бодро. Кому они принадлежат, узнаю сразу - так ходит только Боровар. Улыбаюсь ему, он, как я и предполагал, в хорошем настроении. Спрашивает о самочувствии Патрона, я пытаюсь рассказать, но меня перебивает хрип и кашель: Патрон, словно нарочно выждав появления Боровара, сам начинает подавать активные признаки жизни. Проснувшееся недоумение его длится недолго, наши выжидательные улыбки, кажется, быстро помогает ему вспомнить о своём начальственном положении. Одним кивком он указывает Боровару на меня, другим - на пустующее место за пультом: "Ты вести будешь. А то молодой накушался в зюзю". Боровар косится в мою сторону, но по-доброму, без лишних проволочек усаживаясь в кресло первого пилота. Я в знак благодарности обещаю ему отработать в любой из последующих дней на выбор. Всё решается миром, отчего настроение моё заметно улучшается. Я расслабленно оглядываю коллег, затем рассказываю о возвращении Городового. Наши эмоции в конце повествования одинаковы: хитро мудрый енот! Обещал - и не сделал. Предпочёл нам каких-то неизвестных гостей, а может просто - гостей придумал, решив не делиться выпивкой. "Ты не видел, он с сумкой ушёл?" - когда немного спадает волна общего негодования, спрашивает у меня Патрон. "Нет, не видел" "Так пойдём, посмотрим!" Для Патрона резкий старт из состояния неподвижности мог бы закончиться и менее удачно, однако, ему всё же удаётся справиться с креном, схватившись в последний момент за висящий на стене деревянный канделябр. "Георгий Арнольдович! - в который раз за сегодня оглашает он пустоту - Выходи, подлый трус!" Вместо Городового нам отвечает Штирлиц, яростным шёпотом предлагая заткнуться. Патрон разводит руками: мол, всё в порядке, мы ненадолго, и бочком продвигается к тахте звуковиков. Жорина сумка стоит на своём привычном месте - у изголовья. Коротко жужжит покорная "молния", из распахнутых половинок извлекается пластиковая бутылочка с жидкостью цвета подсолнечного масла. "Молния" жужжит вновь, сумка закрывается. Никогда не вступавший в разговоры о победе над моралью, о Ницше, да и вообще, избегающий любых высоколобых разговоров, которые зачастую пытаемся вести мы с Бороваром, Патрон теперь наглядно демонстрирует торжество поступка, вызывая у нас лишь неловкие соучастные улыбки. Старясь не смотреть в сторону сидящего за звуковым пультом Штирлица, мы друг за другом возвращаемся в аппаратную. Неловкость слабеет вместе с наполнением приготовленных кубков, затем - желудков, затем того, что больше всего нуждалось в наполнении. Терпкая обжигающая лава самогона ("где он его откопал только?") скатывается вниз и остывает, отдавая свой жар нашим глазам, голосам, жестам. Неспешно разгорается беседа. Щёлкает, потрескивает, полыхает всё сильнее. В сущности, мы поступили правильно. Мы взяли то, что было нам обещано. Мы долго ждали и рассчитывали на него. Пусть не обижается. Конечно, мы поступили правильно. Он так делает не в первый раз. И нуждается в уроке. Ха: значит, он думает, что может спокойно "забить" на нас? Он думает, что может быть подлым. Хорошо, пусть он будет подлым. А мы будем сильными. И если сильный забирает у подлого то, чем подлый обещал поделиться, какое же это преступление? Неизбежное следствие возникших причин, не иначе. Он человек взрослый, должен понимать. Его долю мы ему оставим - сто пятьдесят, всё по-честному. А могли употребить сами, в качестве урока. Но зачем портить этот вечер? Выпивку, как никак, покупал он...Кстати, лёгок на помине. Внезапно наступившее за столом молчание не было ни тягостным, ни, тем паче, виноватым: наоборот, виноватый, ещё не подозревая о своей вине, направлял свою грузную поступь к справедливому возмездию, которое готовы были явить ему мы в виде реальности, не укладывающейся гарантированным счастьем во внутренний карман дублёнки. Последние секунды перед появлением Городового сопровождаются барабанной дробью Патроновых пальцев: и вот показывается трагическая физиономия, с налётом усталости от, в сущности, проигранной жизни. В этот раз его заготовленная усталость не срабатывает и быстро сходит на "нет", наталкиваясь на наше взрывоопасное затишье. Жора разбрасывает короткие недоуменные взгляды, силясь понять, что происходит. Через долгие несколько мгновений, наконец, совершает точное попадание прямо в центр стола, где стоит его "угощение". В яблочко! Мы же смотрим на него со вполне определённым посылом: го-во-рят мы бяки-буки, как выносит нас земля? Странно, но, даже осознав ситуацию, Жора не слишком меняется в лице. То есть, почти не реагирует: присаживается рядом и молчит. Неужели, смирился с неизбежной потерей? Понял свою ошибку, ощутил укоры совести? А, может, решил переиграть нас по-хитрому: вместо того, чтобы раскаяться чистосердечно в своём жмотском умысле, захотел преподать нам урок отрешённости? Провести границу между нами и актёрской средой, к которой он себя по -прежнему относит? Когда постепенно затихает улюлюканье, и мы с любопытством взираем на Жорину почти самурайскую выдержку, он произносит: "Могли бы и меня подождать, увальни. Из сумки вытащили?" "Да,- в той же шутливой тональности отвечаю за всех я. - Не смогли удержаться. Лекарство от гипноза. Я же тебе рассказывал". "Да ты выпей - добавляет Патрон, наливая ему стопку - Твои сто пятьдесят. Всё по-честному" "Нет, спасибо - следует неожиданный отказ. Какое-то время Жора загадочно улыбается, потом откуда-то из закоулков серого шерстяного свитера достаёт целую нераспечатанную бутылку водки и торжественно водружает её на стол: "У меня другое лекарство" Общий смех отзывается во мне колкой мыслью: всё-таки переиграл! Браво, Георгий Арнольдович! Хотелось бы снять перед тобой шляпу, но шляпы остались, видимо, в какой-то из прошлых жизней. Поэтому - только устные комплименты твоей изворотливости! Заслужил! Оказывается, мы тут возводили напраслину, практически плели заговор против своего ничего не подозревающего благодетеля, который всё это время только и делал, что радел о наших общих нуждах, приумножая алкогольный запас. И покусились, в итоге, на его частную собственность! Как могли мы вообще заподозрить эту чистую и светлую душу в обмане: о горе нам, горе! И мне - больше остальных. "А как же гости?"- спрашиваю я, в надежде выудить у Жоры хоть немного правды. "Всем хватит!- заносчиво отвечает "пан", скручивая одним рывком жестяную пробку. Вопросом: откуда спиртишко? даём выход его нудящему псевдостраданию: ну из буфета, откуда ж ещё? Кое-как под запись дали. Пол зарплаты там. Беру и беру, скоро совсем без денег жить придётся. После того, как стаканчики наполнились, Жорина громоздкая фигура устремляется вверх, дабы произнести тост. Что-то о настоящих мужчинах, держащих своё слово, - обязательная смазка собственного тщеславия и маленькая завуалированная месть нам троим. Мы переглядываемся друг с другом настороженно, а Боровар качает головой: чего вы хотели? Это же Георгий Арнольдович! Прежде, чем выпить я шепчу Городовому: "Живо ещё значит гражданское сознание? Похвально! Медицина вас не забудет!" "Все там будет!"- бормочет он в ответ, и мы дружно выпиваем. Потом ещё. И ещё. А потом наступает туман. Окутывает, комкает происходящее, дробит на кадры и эпизоды, по какому-то особому совершенно непонятному принципу подсовывая некоторые из них мне на проживание. Словно фокусник, достающий из шляпы то голубя, то платок, то зайца, безо всякой связи между ними. Сползающая по подбородку Патрона масляная капля от шпрот; Городовой перегибается через стол, пытаясь по-дружески поцеловать Боровара, но тот отстраняется; слабый толчок мне в плечо; сигарета истлела до самого фильтра- последняя затяжка противная, бумажно-кислая; я думаю, что горечь и крепость освежат меня и приведут в чувство- горечь и крепость лишь освежают. Спорят Патрон с Бороваром, кажется, о спектакле- голос у Патрона сбивается с мужского на мальчишеский и обратно; громко кричит Городовой: "Ну, наконец-то! Почему так долго?". Острое желание ничего не слышать вообще, кроме собственного дыхания. Подсаживается Штирлиц, что-то настойчиво бубнит мне прямо в ухо - не могу отстраниться, и в тоже время дурею от этой тарабарщины - когда он перестаёт говорить, ощущаю кратковременную радость. Сижу, уткнув голову в сложенные на коленях руки, борюсь со звуками, пытаясь сконцентрироваться на спасительной темноте. Но меня постоянно цепляют своим шумом, тянут обратно, хотят разбудить. Зачем? Разве вы не видите, как мне плохо? Уходите, молкните, гасните - я прошу вас! Это сейчас моё единственное желание. Пусть будут только я и "американские горки" желудка. С ними я совладаю точно, знаю по опыту. Вот так намного лучше...Тишина... Незнакомый женский смех в обрамлении пьяного гогота Городового. Снова тишина.... Какая она приятная всё-таки...Удивительно долгая, почти беззвучная....Наконец-то, покой...Покой, в котором очень скоро поселяется гудение... Ровное, однообразное, возникшее из ниоткуда, оно занимает свою нишу в окружающей тишине и больше не исчезает. Постепенно, как будто следуя примеру гудения, появляются и другие звуки: еле заметные шорохи, скрипы, приглушённые голоса. Мало - помалу я начинаю узнавать их, потом приходит ощущение напряжённости в спине, чешется лоб, левая рука сильно затекла и онемела, ноздри улавливают запах табачного дыма, и тут я окончательно понимаю, что проснулся. Слегка приподнимаю голову, открываю глаза: боком ко мне, развалившись в кресле, за пультом сидит Боровар. Моего пробуждения он не замечает- задумчиво выпускает сигаретный дым прямо в смотровое окно, Ну и хорошо: некоторое время я остаюсь неподвижным, разглядывая следы брошенного пиршества. В голове учащённо пульсирует кровь. Размеренный гул тиристорных блоков, к которым подключен световой пульт, напоминают урчание огромного кота: я представляю, будто накрывшее всех нас опьянение имело характерные кошачьи повадки - наигравшись с подвижными, летучими шариками наших сознаний, усталое и умиротворённое, теперь оно мирно дремлет в тиристорной, урча от удовольствия. И лишь Боровар, самый стойкий оловянный солдатик света, знает эту пугающую тайну, так как видел всё своими глазами, но никому, ее разумеется, не откроет. Я непроизвольно усмехаюсь вслух, тем самым привлекая внимание Боровара. "Проснулся?- оборачивается он. "Не совсем.. Сколько меня не было?" "Ну, минут сорок точно. Уже и антракт закончился. Половина второго акта позади" "А где остальные?" " Да все ещё здесь: Патрон за стенкой спит у радистов, а Городовой убежал куда-то вниз" "Гостей встречает?" "Скорее, провожает. Они тут сидели вместе, пока ты спал" "Я вижу, горючее ещё осталось - показываю я на нетронутую в хаосе грязных тарелок, перевёрнутых рюмок и недоеденных бутербродов пластиковую бутылку с "честными ста пятьюдесятью" Георгия Арнольдовича. "Он же отказался от них, так?- как бы ненароком напоминаю Боровару - Значит, становятся общим достоянием". Тот согласительно кивает. Вновь попавшая внутрь организма терпкая жидкость кажется намного противней себя самой двухчасовой давности: она выбивает из меня слезу и заставляет подумать, что зря, наверное, стоило глотать её вновь, что было бы лучше тихо покинуть "обитель", пока не случилось ничего постыдного и неприятного. Однако следом наступает прилив бодрости, который разгоняет и подступившую тошноту, и эти мысли. Посидев ещё не много, мне хочется вдохнуть другого воздуха, по крайней мере, хотя бы временно избавиться от вида окружающего застолья, и я говорю Боровару, что выйду покурить на лестницу. На выходе мне преграждают дорогу чьи-то вытянутые ноги: тахта звуковиков, поставленная возле общей для наших цехов стены, предназначена, в основном, для сидения, или для лежания человека очень среднего роста, то есть отнюдь не Патрона, который сегодня не пожелал свернуться "калачиком". Осторожно минуя этот импровизированный шлагбаум, я вижу его мирно дремлющим с той же счастливой улыбкой на губах. Мне даже хочется остановиться и ещё немного полюбоваться картиной постоянства веселья и грязи, но дальше я замечаю низко склонённого над пультом, словно желающего лечь прямо на полотно регуляторов, а на самом деле, ловящему нужную громкость включаемых треков Штирлица. Он делает вид, что не обращает на меня никакого внимания, однако, я хорошо чувствую напряженность, исходящую от его спины: вот прямо здесь граничат "маленькая страна" Патрона и сегодняшняя большая обида Штирлица, которую лишний раз лучше не тревожить. В коридоре не привычно светло: из последних сил старается светить одинокая обнажённая лампочка. Интересно, сколько она продержится в своей агонии? Когда перед глазами ничего не остаётся, кроме тёмных кругов и огненно-белой буквы спирали, кисть моей левой руки пронзает точечная боль - раскалённая световая капля отрывается от ослепительной колбы и падает мне на запястье. Отряхиваю руку, не веря самому себе, и только потом понимаю, что в другой руке - зажжённая сигарета. Скорей всего, она и ткнулась угольком в кожу, а световая капля - лишь зрительная галлюцинация, вызванная внезапной болью. Значит, принятая добавка уже действует вовсю, внося телесный разлад. Подслеповато моргая, я, наконец, на ощупь нахожу дверную ручку: дернув за неё, подставляю лицо прохладному освежающему сквозняку. Кажется, что так можно стоять бесконечно долго: стремительный воздух не только трезвит и освежает, но и выдувает из тебя всё плохое, что накопилось за последнее время, облегчает нервы и память. Я закрываю глаза, стараясь не шевелиться, однако, блаженство очень скоро прерывается вместе с недовольным окриком Штирлица, у которого сквозняком, наверное, разметало листки партитуры. В тамбуре меня окутывает сумрак: свет есть только внизу, возле входа, и, ещё не до конца сморгнув отпечаток спирали на сетчатке, мне приходится некоторое время привыкать к темноте. Неожиданно я замечаю кого-то рядом. Приглядевшись, понимаю - это девочка или девушка, которая устроилась в списанном реквизитном кресле практически в той же самой позе, что и я до недавнего своего пробуждения: положив голову на тёплую подушку из локтей и коленей, вдобавок накрыв их копной тёмно-русых волос. Не слишком возвышаясь над уровнем сиденья, она ничем не выдаёт своего присутствия, и поначалу кажется, что она спит. Опускаюсь на корточки возле неё. "Красавица, вы живы?" - зову её полушёпотом. Копна слегка дёргается. "Может, вам плохо? Помощь нужна?" Копна поднимается, редеет, уходит назад, открывая по-детски милое лицо. "Да, мне плохо, - с усилием прорывается наружу голос загубленной молодости. "Что я могу для вас сделать?" - пытаюсь пробудить в этом голосе жизнь. "Угости сигареткой, пожалуйста". "Конечно". Вспыхнувшее пламя зажигалки озаряет её тёмно-карие, болезненно реагирующие на свет глаза. "Что-то Георгий задерживается,- говорит она также тихо, с хрипотцой. "А вы знакомы с Георгием Арнольдовичем?" "Знакомы. Это он меня сюда пригласил" Вот оно что - знакомая Городового, одна из той фантомной ватаги гоголевской молодёжи с телеги, правда, без веночка на голове и похожая, скорее, на опечаленного ребёнка, чем на гарную дивчину. Как бы то ни было, вполне реальная гостья. Быть может, даже не одна, где-то есть и другие сошедшие с обоза, но выяснить это пока затруднительно. Да и не хочется. После выкуренной сигареты мир мой из состояния устойчивости переходит в состояние неспешного вращения, происходящего на фоне приятной расслабленности. Гостья же, напротив, нервничает всё больше, и, чувствую, вот-вот готова снова спрятаться в своей роскошной раковине из волос. Выглядит она понурым подростком в защитной позиции: "кто ж на горе покусится?" Но разве кто-то собирался? Впрочем, откуда ей знать о моих намерениях - я ведь пока их никак не обозначил. Тогда я делаю то, что кажется мне вполне естественным в этой ситуации: предлагаю познакомиться. "Меня здесь называют ТС - Товарищ Стьюдент.Но учиться я уже закончил. Пришёл сюда после института: искал любую работу, временно перебиться.. И вот нашёл - на свою голову. Ещё ТС - цвет фильтра, которым мы пользуемся - тёмно-синий. Тёмная сила, вечно прикалывается Георгий Арнольдович; на что я ему отвечаю: лучше -St, сокращённо латинскими буквами. А вы тоже, наверное, учитесь?" "Да"- кивает она.- Может, сразу на "ты", без церемоний?" "Хорошо. Учишься... Постой, я угадаю". Со второй попытки угадываю - автодорожный, третий семестр, хотя выглядит младше, на мой взгляд - семнадцатилетней: смешной джинсовый комбинезон с лямками,на ресницах тушь, губы подкрашены, но не слишком, чтобы не бросалось в глаза. В общем, школа, выпускной класс, "на пороге взрослой жизни". Следом решаю определить знак зодиака: легко идущая на контакт и так же быстро отстраняющаяся,- подвижная стихия; ждущая скорей общепринятых разговорных тем, нежели эмоциональных всплесков,- воздух; не слишком увлечённая умствованием и не холодно независимая,- подытожив, называю Весы. Так и есть. Спасибо моим вовремя обострившимся дедукции и интуиции! Не давая опомниться, пытаюсь блеснуть вновь и говорю про общагу - где же ещё может обитать не броско одетая, лишённая золотых украшений, за исключением крохотных капелек- серёжек в ушах, посему вряд ли избалованная финансами родителей и наличием постоянного молодого человека студентка? Однако тут промашка: есть не просто молодой человек - есть зрелый мужчина, к которому она недавно переехала на съёмную квартиру. Ему слегка за тридцать. Композитор. С таким довольно редким именем - Игнат. Кстати, пишет музыку и для театра. Он с Городовым - давние знакомцы, поэтому Игнат и отпустил её в гости под неусыпное око дяди Жоры, которое сейчас слегка замутилось. Ну, об этом, естественно, не нужно знать Игнату. Ради сохранения их ничем не запятнанного приятельства. Мы смеёмся вместе; мне думается, что самое время оставить в покое Игната и перевести разговор на что-нибудь другое, но она, как оказалось, только вошла во вкус - глаза азартно заблестели и на меня ворохом стали сыпаться детали биографии композитора. Что же, я всегда умел быть добросовестным слушателем (или, по крайней мере, создать видимость такового), тем более, если человеку необходимо выговориться. "Серьёзный", "скромный", "заботливый" начинает она с комплиментов, и тут же уравновешивает - "женат никогда не был", "жил всегда с мамой", "тюхтя в быту", "Тушка!"- ласковый его псевдоним. Вот он в университете, на хорошем счету, один из самых талантливых - преподаватели хвалят; вот - сочиняет сонаты для фортепиано, которые потом исполняют в филармонии, вот - получает предложение написать музыку для спектакля - словно листается семейный альбом с фотографиями, и на каждую следует подробный комментарий. Предо мной же почему-то крутится образ ухоженного, домашнего "хиппи" - переростка, издавна присягнувшего искусству, пацифизму и семейным ценностям. Вне всякого сомнения, он её боготворит, так как устал боготворить только маму. И чтобы служить лишь одной госпоже, снимает отдельную квартиру, сделав весомую заявку на серьёзные отношения. А затем убеждает окончательно порвать с романтической нищетой общаги. Молодец, "Тушка"! Нашёл подход. Улыбаюсь своим мыслям, но оставляю их при себе, жду, когда иссякнет её словесный запал. Закончив описывать частые, порой - не совсем уместные (ночные) визиты его друзей, приходящих с одной целью - музицировать, она демонстративно хмурит брови и замолкает. Стараясь не упустить момент, я сажусь на перила ограждения и говорю задумчиво: "Да, творческие люди.... Не стоит удивляться. Театр тоже рассадник подобных особей. И не только актёров..." "А знаешь, как мы познакомились?"- перебивает она. "Это важно?" "Для меня - да" "Тогда рассказывай" Через несколько секунд мы переносимся на залитую крупным августовским дождём автобусную остановку, рядом никого нет, ездят машины, полупустые "маршрутки", но она их не замечает - у неё депрессия. Крах иллюзий. Только что случившаяся катастрофа расставания со своим молодым человеком. Она его бросила сама, шла под дождём, ни на что не обращая внимание:"совсем как в кино:тоска внутри, тоска снаружи, нескончаемый дождь, а впереди - только безысходность". Промокшая, продрогшая, безразличная ко всему на свете, сидела внутри остановки, разгоняя каблуками натёкшую дождевую лужу, пока не почувствовала на себе взгляд. Под тем же навесом стоял парень. Взрослый, ухоженный, чернявый. В руках - чехол с гитарой. Стоял и смотрел на неё с таким выразительным сочувствием, полчаса, если не больше, переминался с ноги на ногу, игнорируя подъезжающий транспорт. В итоге, спросил позволения присесть подле, вытащил гитару и начал играть - что-то медленное, печальное, романтическое, в унисон её тогдашнему состоянию. Она спросила: кто он? Он ответил - Игнат и предложил "спасение от дождя". Спасение включало в себя тёплое кафе, горячий кофе и обжигающий коньяк. В кафе Игнат рассказал, что на самом деле он не гитарист- просто инструмент отвозил другу, который не смог за ним приехать. Но когда тайком наблюдал за ней, вдруг понял: нужно что-то сыграть. Был у него во время учёбы небольшой опыт игры на гитаре, и вот - пальцы вспомнили. Получилось не плохо. "Но это не самое интересное,- бодро тянется она ко мне за сигаретой, - Представь, я слушаю Игнатову серенаду, одновременно с гулким эхом дискотеки, которая в это время проходит в ДК. И я знаю, что ведёт дискотеку как раз мой бывший, Джейсон. Он там диджеем работал - под псевдонимом "Диджей Сон". Прозвище Джейсон- это ещё со школы - была у него старая вратарская маска, в которой он любил девчонок пугать. Короче говоря, представь, я сижу и слушаю, как они оба играют, каждый на свой лад. Один - глухими басами, 120 ударов в минуту, заводит прогрессивную рабочую молодёжь в отдалении, другой - изящно, красиво, не навязчиво, пытается задеть мои чувства. Как будто между ними соревнование, а мне предстоит сделать выбор. Конечно, я могла бы попытаться спасти Джейсона в очередной раз - на что он, судя по всему, и рассчитывал, но уже дала себе зарок - хватит. Сколько можно терзать себя! Он опять подсел на "наркоту". Когда мы только познакомились, я его спасла - заставила пройти курс лечения, выхаживала, водила туда-сюда по городу. Он держался, сорвался только однажды, но выкарабкался, опять же, не без моей помощи. Потом настало недолгое счастливое время, когда мы просто жили, строили планы на будущее. И вдруг он исчезает. Дома не появлялся, в институте тоже,короче, как в воду канул. Как-то утром поехала на учёбу, и совершенно случайно встретила его в автобусе, засыпающего на ходу, окружённого кучкой таких же сонных героиновых тетерь. Подошла поздороваться. Он позвал на дискотеку, где мы должны были объясниться. Хотя, что объяснять - всё итак было понятно. Но я решила дать шанс -не ему, а себе, в первую очередь, - как - никак встречались уже около года. Там, в ДК, увиделись мельком - он снова был в полусне, заявив, что сегодня поговорить не получится - ему надо работать, а потом отсыпаться, и вообще, у него "творческий кризис". С очевидным намёком на то, что я ему не нужна. В ближайшие дни (недели, месяцы) моя "скорая помощь" не потребуется, а дальше он ещё подумает: вызывать - или не вызывать. И что мне оставалось после этого делать? По пути обратно решила: больше никаких возвращений. Чтобы не случилось. ... Но, если честно, когда они оба играли в тот вечер, мне стало до того жаль Джейсона, что снова захотелось пройти все круги ада, лишь бы его спасти. Такой внезапный порыв Матери Терезы, понимаешь? Слёзы вот-вот польются, но я говорю себе: "Терпи, иначе это никогда не закончится". Кое-как пересилила, сдержалась. И тут Игнат (умничка!) очень вовремя предложил поехать в кафе, как будто почувствовал, что мне нужно развеяться- я сразу согласилась. Ну а дальше завертелось с Игнатом". "Джейсон не пытался тебя вернуть?" "Пытался, даже в институт ко мне приезжал, только зачем? Я сразу сказала: извини, наше время закончилось. Теперь я другая. И- с другим, поэтому не дави мне на жалость. Он вроде бы понял - больше не появлялся". Последние фразы она произносит ощутимо мямля, подражая, скорей всего, обычному говору её бывшего зависимого друга - видимо, всерьёз думая, что от этого правда звучит более трагично и убедительно. "Любовь,- говорю я с некоторой долей назидания - тяжело заживает. Если, конечно, любовь настоящая. Больно разрывать так резко, но без боли не разорвёшь. Поэтому - не думай о боли. Лучше смотри вперёд. Тебе сколько лет - пятьдесят? Всё только начинается..." Не давая пуститься в дальнейшие банальные рассуждения, меня перебивает скрип входной дверцы, вслед за которым внизу раздаются неторопливые шаги и тяжёлые вздохи, хорошо знакомые не только мне, но, как оказалось, и моей собеседнице, сразу вскочившей на ноги с лукавой улыбкой готового нашкодить сорванца. Вверх по лестнице, останавливаясь чуть ли не через каждые две ступеньки чтобы отдохнуть, в который раз за сегодняшний вечер, словно исполняя своеобразный сизифов труд, поднимается Городовой. Чуть-чуть не дойдя до финиша, он безвольно приваливается к перилам, пытаясь отдышаться. "Что- то ты всё ходишь и ходишь, Георгий Арнольдович! Нет тебе покоя, гостеприимный ты человек!" -говорю я. "Я всё хожу, а вы всё пьёте и пьёте!" - бурчит он недовольно. "Жора, наконец-то! Вернулся! Ура!"- она изображает радость. "Так, егоза, хватит смущать народ своими воплями! Всех администраторов соберёшь! Вижу, познакомились уже?" "Познакомились. Где ты так долго пропадал? У любовницы был, поди?" - пытается шутить она. "Ага, в буфете двух ублажал, чтобы получить это,- перед нами возникает скрываемый доселе за недюжинной Жориной статью чёрный пакет, в котором лежит початая бутылка коньяка. "Бедненький, отпил по дороге - наверное, упурхался с двумя?"- совсем не смущаясь своей фамильярности, она продолжает резвиться. "Ничего, бог любит троицу.- отшучивается Жора и продолжает деловым тоном- В общем, так. Слушай внимательно, егоза. Сейчас мы с тобой берём этот пакет и идём в кандейку. Нужно кое-что обсудить. Важное и срочное. Касательно работы". "Идём все вместе"- говорит она. "Нет, только мы вдвоём. ТС отдыхает. Он итак уже соответствует своему цвету" "Без него я не пойду - она подмигивает мне, делая "надутые губки". "Что за капризы?- недоумевает Городовой- Совещание чисто профессиональное. Нужно обсудить некоторые рабочие моменты. Желательно, без лишних ушей. И глоток, разумеется" "Ах, забыла тебе сказать - легонько хлопает себя по лбу "егоза" и смотрит на меня виновато - Я в институте сижу "на звуке", мы с Георгием Арнольдовичем "халтурим" вместе. Он мне, наверное, заказ принёс!" "Вот - вот. Это касается твоих будущих "халтур" в том числе" - подхватывает Городовой. - О чём мы спорим?" "Я не помешаю, - говорю я спокойно - Я тоже умею профессионально совещаться. И до моего цвета, сказать по правде, мне ещё плыть и плыть. Не стоит щеголять тут своим дальтонизмом, Георгий Арнольдович. Тем более, дама просит". "Сказал - нет" "Жора, решай, или мы все идём, или ты будешь один допивать свой честно заработанный в буфете коньяк" "А что хорошая идея,- не сдаётся Георгий Арнольдович,- Тут как раз моя норма. И ещё завтра с утра подлечиться". Но, в конце концов, уступает: "Ладно, вымогатели. Уболтали. Только смотрите - за последствия я не отвечаю" Празднуя по пути победу, я и она спонтанно берёмся за руки, и размахиваем ими, как дети на прогулке. Проскочив мимо угрюмого Штирлица, оказываемся в осветительской рубке на глазах у Боровара. Тот понимающе кивает, разглаживая бороду. Отперев ключом кандейку, Георгий Арнольдович хозяйственно смахивает с рабочего столика лишние радиодетали и водружает коньяк. Сразу пытается овладеть психологическим преимуществом, обращаясь исключительно к улыбчивой гостье, а меня как бы не замечая вовсе. Специально держась в пределах общей для них темы, он вклинивается стеной серого свитера в прямоугольном пространстве закутка, который по своим размерам напоминает классическую комнату-шкаф Достоевского, с каждым тостом всё больше перекрывая прямую видимость между ею и мной. Из-за серой спины доносятся сугубо "профессиональные" возгласы: "бедняжку совсем преподы замучили, ну их к ляху, дай я тебя пожалею, по умной головушке поглажу", "смотрю, мы совсем взрослые стали. Того гляди, и замуж скоро выскочишь. Ох, чувствую - повезёт мужу, достанется такое сокровище!" Один поцелуй в щёчку - на удачу! Какая лапочка, спасу нет!". Всё ясно. Жора хочет наверстать упущенное время общения с нею тет-а-тет. Быть может, имеет вполне определённые планы. Тот самый верный друг Игната. Или я преувеличиваю? Но, немного понаблюдав за ними, понимаю: ко все этим поглаживаниям, комплиментам, сюсюканьям она относится вполне спокойно, воспринимая их как дань своей миловидности, которую обязан заплатить Георгий Арнольдович за нахождение в её обществе. Переступить черту без её твёрдого согласия он вряд ли сможет - побоится, и она потихоньку играет с огнём в своё удовольствие. Твёрдо зная, что огонь этот - ручной, усмиряется быстро, как в зажигалке. Что же, возможно, здесь пахнет горьким опытом, из которого сделаны определённые выводы....Или крепнущими коготками, спрятанными в мягких податливых пальчиках. После некоторого перерыва я снова чувствую на себе её взгляд, который говорит мне: а я тебе не забыла....Пытаюсь ответить таким же: верю, я просто даю вам возможность побеседовать о своём. Взгляд её не перестаёт длиться, прерываясь лишь на какие-то секунды, в итоге становясь очевидным и для Жоры. Потеряв адресата, Жорина речь сама собой идёт на убыль, шерстяной свитер, нехотя прижимается к стене, заметно добавляя простора. Георгий Арнольдович начинает что-то бормотать о несправедливости судьбы, потерянном сценическом прошлом, раздражённо вертит своей кудрявой шевелюрой и снова откупоривает бутылку. Мы поднимаем бокалы, выпиваем в тишине, некоторое время играем в "молчанку". Определиться с проигравшим не трудно - очень скоро Городовой заявляет, что должен отлучиться и покидает нас гордой диссидентской походкой. Есть повод просиять нашим победоносным улыбкам. Можно придвинуться ближе. "Давай поговорим?"- предлагает она. "Давай. Хочешь, что-нибудь расскажу?" "Нет, давай просто поговорим" "Хорошо...Что?...Я похож на восторженного кролика? Ну, знаешь ли....наверное, да, похож. Где тут у вас капуста? Это ограбление! Ха-ха-ха. Да, такие вот зубы - и что мне, теперь не улыбаться? Зато я могу зубоскалить как никто другой....И над собственными зубами тоже....Сгорбился? Ну и ладно. Если будет нужно - выпрямлюсь. Ты только скажи.... А зачем слёзы?.. Ладно, не плачь, ты что? Не переживай - всё наладится. Ты справишься. У тебя всё для этого есть...Такие глаза ...Губы...Да, губы...Они такие...Как тебе сказать...Хм...Это неожиданно...Неожиданно и приятно....Знаешь...Я тоже... В общем, не сдержался....Такой вот несдержанный кролик Роджер.... Заметила - мы с тобой действуем синхронно?...Странно, да? Только познакомились.... Никогда раньше не виделись.... Или виделись?.. Ты меня не помнишь? Если бы ты сказала "да", я бы устроил себе мозговой штурм.... Навёл бы ревизию в архивах....И, представляешь, вспомнил бы.... Это была ты... Та самая девушка на пароходе, плывущем в Америку... В поисках новой жизни, как и я сам... Ха-ха-ха...Хочешь ещё коньяку? Жора не обидится, он добрый... Когда сытый. Выпьем же за его доброту! За возраст согласия? За пароходы, доплывшие до своей Америки! Хорошо...Нет закуски, вот только вода...Да, здесь и живём.. Некоторые уже по многу лет...Я всего лишь год...Пока ещё не понял, с одной стороны -хорошо, театр, искусство, свободное время, а с другой...Деньги, карьера, почёт, уважение- это всё мимо нашей световой "обители" ... Выбор есть, но и от судьбы многое зависит... Георгий Арнольдович, ты чего врываешься, как вихрь? Кто зовёт? Боровар? Зачем? Ладно, сейчас приду. Скажи ему, что я уже в пути..." Выйдя наружу, я не застаю Боровара за пультом - спектакль закончился, и он, возможно, спустился на сцену. Выглядываю в смотровое окно - точно, растаскивает по углам стойки с прожекторами, сматывает шнуры. Как только замечает меня, кричит о том, что справится сам, и я могу отдыхать. Спасибо, спасибо ещё раз, дорогой друг! Пытаюсь вернуться в кандейку, но дверь заперта: хитрец Городовой, имея собственный ключ, закрылся изнутри. Опять переиграл, будь он неладен! "Выходи, подлый трус!" - ору я в замочную скважину, и отчаянно дёргаю ручку, но, разумеется, безрезультатно. Дверь остаётся неприступной. Я пытаюсь услышать, что же происходит внутри - ничего не слышно, слишком плотно заперто. Тогда я сильно и часто начинаю колотить в дверь кулаком, затем вновь прижимаюсь ухом к прохладной, приятной для соприкосновения с кожей гладкой поверхности, и жду некоторое время, разглядывая большие неаккуратные разводы голубой краски на ней. Из глубин древесины призывно звучит Селин Дион: "My heart will go on", в то же время доносится издевательский смех Городового. Да, сегодня явно не тот день, чтобы так просто сдаться и отступить. "Кто сказал, что нельзя переплыть океан?"- почти кричу я и с удвоенной энергией начинаю колотить в дверь руками.
  
  
   Глава 2
  
  
   Следующее утро, как и стоило ожидать, было чревато последствиями. Короткий всплеск удовлетворения от осознания того, что я проснулся дома, в своей постели, быстро исчез, уступив место ощущениям куда менее приятным. Абстинентная программа с наскоро придуманным названием "Одно утро в аду" включилась на полную мощность, и, имея в виду сегодняшний рабочий день, мне ничего не оставалось, как стоически вкушать её содержимое.
   Лёжа в кровати и рассматривая медленно всплывающие из памяти, словно пузыри газа из болотного чрева, куцые и разрозненные воспоминания о вчерашнем застолье, я непроизвольно нащупал пальцами болезненную шишку у себя над глазом. Среди пасмурного похмельного мыслетока мелькнула молния подозрения, заставившая меня вскочить на ноги и чуть ли не бегом проследовать в ванну. Действительно, над левой бровью имелась обрамлённая тёмным синяком ссадина с запёкшейся кровью, происхождение которой я никак не мог вспомнить. Напряжённое ментальное туженье не помогало: цепочка вчерашних событий обрывалась на моменте с запертой Городовым дверью, и открывать эту дверь память категорически отказывалась. Даже было не ясно, открывалась ли она вообще, может быть, так и осталось до конца неприступной, и всё случившееся далее случилось где-то в другом месте. Но тогда где? С кем? Из-за чего? Ответа не было. Зато, как будто в отместку за перенесённое угнетение, воображение принялось лихорадочно сочинять версии произошедшего, в которых я неизменно фигурировал на стороне зла. От пьяного дебошира, дерущегося со зрителями прямо в фойе тетра, до чуть ли не Раскольникова, вытирающего чужую кровь об одежду.
   Мучаясь незнанием того, каких именно чудовищ мог породить тогдашний сон моего разума, я удивлялся нынешнему запалу разошедшегося "мстителя", которого не смущали никакие мной же приводимые доводы. "Стоп, стоп,- робко говорил я себе.- Ведь если бы случилось что-нибудь подобное, вряд ли я проснулся бы сегодня дома, а не где-нибудь в вытрезвителе. Или меня бы уже разбудили плохими новостями. Люди в погонах, например" "Погоди ещё,- ядовито подсказывал внутренний голос - Заявление могли написать и сегодня. И сегодня же оповестить дирекцию театра. Так что, на работе тебя, скорее всего, ожидает сюрприз".
   Не в силах бороться логически, я сдавался на милость приступам самобичевания, морщась, терпел, а когда они немного спадали, старался всё-таки растормошить оцепеневшую память. Вспомнилось вчерашнее знакомство, странное знакомство с девушкой, имя которой так и осталось невыясненным. Получалось, она просто забыла представиться. Я же, как истинный рыцарь и джентльмен, не счёл нужным прояснить столь важный момент, хотя и лез со своими догадками по другим поводам. Ничем не обоснованная прихоть пофорсить перед ней эдаким Шерлоком окончилась предсказуемым конфузом: не желая, видимо, и дальше внимать моим поспешным пьяным угадываниям, она сама решила поделиться деталями своей биографии, дав мне время протрезветь и послушать. Другими словами, девочка выказала наличие обыкновенного такта - почему бы и нет? Однако, чем больше вспоминалось подробностей нашего недолгого уединения, тем сильнее напрашивалось другое объяснение - будучи изрядно "под шофе", она просто нашла свободного слушателя, уши которого можно было выполоскать своим неуёмным глаголом. В любом случае, выяснить, что ей двигало на самом деле, я уже вряд ли смогу- поезд ушёл, да и бог с ним, может, это и к лучшему.
   До назначенного сбора в театре оставалось ещё два часа, но я уже изнемогал - надо было что-то делать, куда-то идти, как-то двигаться, лишь бы не корчиться безвольной марионеткой в этом замкнутом круге беспамятства. Покопавшись в зальном серванте, я почувствовал первую крохотную радость за утро, когда вытащил из старой материнской "косметички" полу засохший тюбик тонального крема. Благо, матери дома не оказалось, что хотя бы временно избавляло от дополнительной череды неприятных вопросов. Несколько попыток перед зеркалом сумели превратить опухшую надбровную синь в почти натуральный бежевый "ячмень", и, не дожидаясь, пока этот недолговечный грим опадёт, я быстро собрался и вышел на улицу.
   Да, вот как бывает: вчерашний отказ от вечерней прогулки обернулся сегодняшней необходимостью. Правда, теперь совсем в другом расположении духа, и с явственными не только мне, но и чужому, более пристальному взгляду, последствиями моего выбора. Что же, выбор , как говорится, сделан, последствий не избежать... Дабы и тут не впасть в тоску размышлений, я скорее подумал о том, что погода, по крайней мере, сегодня приятнее: снегопад уже закончился, и солнце такое весёлое, липкое, цепляющееся ко всему подряд - деревьям, снегу, домам, прохожим, словно только что проснувшийся щенок со своей неугомонной игривостью. Дорога до театра занимала минут семь пешком - театр располагался прямо напротив моего дома, так что, если идти обычным маршрутом, никакого убийства времени не получилось бы. А где-то присесть на скамейку, в скверике, было ещё зябко, поэтому я решил сделать круг - пройтись местами полузабытыми, не хожеными с детства, может, и нехожеными совсем: сквозь частный сектор привокзального посёлка, стараясь не слишком задерживаться возле местных достопримечательностей, по изогнутой дуге удлинённого пути выйти к служебному входу с другой стороны. На всё путешествие - примерно, час, оставшееся время - чтобы отогреться, выпить кофе, узнать последние новости. Выяснить, по возможности, включилась ли машина театрального правосудия (за полгода работы я так и не увидел её в действии, а коллеги особо не распространялись) и, если включилась, останутся ли отпечатки закона на моей весьма чувствительной к моральным уколам спине, в личном деле, на листах трудовой книжки. В общем, быть пусть и не во всеоружии, но, хотя бы частично подготовленным к вызову в администраторское крыло. Вероятность того, что никому ничего не известно, механизмы машины так и стоят замшелые, стальные иглы до сих пор не отмыты от чужой предыдущей вины, и даже сослуживцы пребывают в неведении, потому что всё произошло уже после, на улице (из-за не купленного "кирпича", не выплаченной сигаретной дани) все-таки существовала, однако от неё я суеверно отмахивался - полагаться на такой вариант сейчас не стоит. Лучше не тревожить чудо лишний раз воображением, тогда есть шанс, что оно и в правду произойдёт,- мне это мистическое правило всегда казалось действенным.
   Я замер на светофоре и смотрел на здание театра, которое ещё не пропало из виду - вот оно, давно привычное снаружи в своём неизменном канареечном цвете, с приплюснутой двускатной крышей и навесом над центральным входом, казавшееся теперь чужим и неприветливым. Возведённое в середине прошлого века без лишнего пафоса (колонн, фасадной лепнины, скульптурных групп во дворе), и поначалу бывшее просторным кинотеатром с песенным названием "Молодость", в эпоху демократических перемен здание утратило половину титула, взамен получив официальное, поэтически задекларированное право именоваться экранным пристанищем для муз. А ведь ещё прошлым летом мой взгляд равнодушно скользил по этим неприхотливым линиям почти что барачного стиля, чаще останавливаясь на открытой летней террасе пристроенного впритык кафе, где под натянутым шатром второго этажа играл инструментальный ансамбль. Была интересна музыка, а не то, что творилось за стенами по соседству - жёлтые стены оставались такими же, как и всегда - фундаментальной основой пейзажа. За много лет созерцания их с балкона, или проходя мимо по улице, я ни разу не почувствовал ускоренного тока крови, дирижируемого взбудораженным сердцем, как внезапный отклик на знак далёкой судьбы, не преисполнился внезапной уверенностью: "Я буду работать здесь", не услышал подсказок- намёков извне. Театр жил своей параллельной, самодостаточной жизнью, я- своей, и ни о каком скрещении судеб не помышлял вовсе.
   В детстве поход в "Молодость" всегда был чем-то сродни празднику, ведь именно там можно было испытать истинное восхищение, глядя, как нежно сторожит в своих гигантских ладонях крохотную героиню-дюймовочку царь-обезьяна небывалого роста, или как мечутся в глубоком космосе быстрые и звонкие шершни- истребители Империи, неумолимо доводя до катастрофы героический крейсер Федерации. Как с лёгкостью кузнечика перепрыгивает высокое дерево новоявленный корейский богатырь, вместе с другими голливудскими витязями надолго затмивший в наших умах исконных Илью, Добрыню и Алёшу. А перед сеансом, прежде чем погрузиться в усеянную скрипами и хлопаньем многочисленных твёрдых лакированных сидений, многообещающую киношную сказку- другая радость, быть может, не меньшая - игровые автоматы. Целый ряд волшебных машин - "Снайпер", "Сафари", "Городки", "Морской бой", где идеальный отыгрыш давал право повторной бесплатной игры, экономя немалые по тем временам пятнадцать копеек. Вот только на тренировку никогда не было лишних монеток, поэтому каждый раз самолюбие воспламенялось возможностью выбора: либо самому постараться хотя бы ненадолго задержать у электронного аттракциона кучку зевак, либо смотреть, как это делают другие, в основном, взрослые, с вальяжным шумом занимающие свои места в зале ближе к середине фильма. Со временем нахождение за спинами незнакомых игроков стало случаться гораздо чаще, когда силой прогресса и нарастающих взаимовыгодных отношений, устаревшие автоматы были вытеснены новыми, заграничными, куда более могущественными и притягательными в плане виртуального блаженства, но и более прожорливыми на деньги. Возможно, кто-то из тех же увлечённых взрослых, опаздывавших к началу сеанса, увидел отблеск золотой жилы в своём увлечении и предложил поставить вместо прежних идолов три дорогих компьютера "Атари", предусмотрительно огородив капище чёрной стальной оградкой. Над ней и нависали наши завороженные головы. Скопить вожделенную "трёшку" на целый час игры было делом довольно проблематичным, поэтому, даже если не показывалось кино (а его с каждым годом показывали всё реже и реже), мы бегали туда следить за маленьким счастьем других мальчишек, сидящих с джойстиками в руках и час, и два, и дольше, пока выуженные из их карманов мятые купюрки вперемежку с мелочью обеспечивали нужный временной лимит . Нам же, далёким от мира чистогана, приходилось маскироваться под них, платёжеспособных, ибо нанятые хозяевами компьютеров худые, студентообразные смотрители капища простых беспрофитных зевак обычно не жаловали, стараясь при случае отогнать от ограждения.
   Но и в этих простаиваниях и просмотрах из-за чужого плеча не было никакого судьбоносного смысла: помимо "Молодости", в округе имелись и другие ДК, где можно было заниматься абсолютно тем же- щедро спускать на ветер необъятную бездну свободного детского времени. Своим тогдашним содержанием "Молодость" мало чем отличалась от учреждений себе подобных и, подолгу находясь в её неброских внутренних пространствах, отражаясь в низких зеркальных стенах пустующего гардероба, беззаботно поднимая глаза на зелёные кубики цифр больших электронных часов в фойе, которые много позже с приятным трепетом узнавания были обнаружены мной в цехе у Штирлица и Городового, особых ранних озарений, томящих душу предчувствий насчёт своей будущей профессиональной связи с этим местом, я не испытал.
   Спустя несколько лет, когда в здании обосновался театр, все окрестные школы, и, в первую очередь наша, как ближайшая географически, стали организовывать факультативные походы на спектакли. Из просмотренного тогда репертуара мне запомнилось очень мало: в силу возраста было интересней следить за тайной клоунадой некоторых подвыпивших одноклассников, вне зависимости от перипетий на сцене и замечаний классного руководителя, упорно продвигавших своё сольное хулиганистую выступление. При этом также нельзя было упускать из виду другое, куда более важное: всегда идеально ровную, как и подобает сызмальства породнившимся с фортепиано, заметно выделяющуюся ранней женской силой среди соседствующих, остроплечих, совсем ещё девичьих осанок, недовольно вздрагивающую от заливистого коллективного фырканья, спину той, с которой хотелось бы сидеть рядом, прикасаясь всем своим неуклюжим, робеющим существом. Всё это, конечно, не слишком способствовало погружению в классику, рекомендованную школьной программой - раз за разом приходилось в спешном порядке находить и прочитывать только что просмотренную пьесу, дабы сохранить её в памяти перед грядущим сочинением.
   Недавние же институтские годы отметились единственным визитом на спектакль по Вампилову. И тогда не случилось ничего особенного: пока ещё смутная, слабо довлеющая мысль о поиске будущей работы оставалась спокойной всё время бушевания нешуточных провинциальных страстей, а брошенные в антракте рассеянные взгляды на смотровые окна обеих рубок не обнаружили там ничего примечательней общего антуража. Очередь в буфет и то показалась интересней своей грустной ностальгической нескончаемостью.
   Думая об этом и раньше, я полагал, что, отсутствие каких- либо знаков и есть тот самый знак, прямо указывающий на будущую профессиональную несовместимость с этим храмом искусств. А теперь вдруг понял, что сегодняшнее увольнение и станет вполне закономерным окончанием моего недолгого театрального романа. Мы пересеклись по касательной, мало приглянулись друг другу, исчерпав лимит отведённого на знакомство времени, и вот, впереди ожидаемый разрыв - наверное, вполне предсказуемый.
   Перейдя железнодорожную насыпь, я даже успел смириться с мыслью о неизбежности расставания с театром, после чего идти стало значительно легче, словно некоторая весомая доля похмелья зиждилась именно на страхе увольнения, и вдруг, потеряв опору, неожиданно исчезла. Однако расслабиться до конца не получилось: раскинувшаяся сразу за переездом низкорослая местность привокзального посёлка недвусмысленно намекала на то, что здесь нужно быть настороже.
   Часто видимый, но редко посещаемый мир притянутых к земле, в большинстве своём - пожилых, частных домов, образующих одинаково пёстрые, запутанные улицы, всматривался,вслушивался, внюхивался в забредшего пешехода, устраивая ему своеобразные проверки. То в виде уже начавших таять жирной, прошлогодней грязью волнообразных дорог, навязчиво склоняющих к единственно верному способу передвижения по ним - прыжками; то шумной толпы встречных цыганок с плачущими младенцами на руках и хмурыми грязными подростками в авангарде; то- вываленной аккуратно посреди улицы кучи хозяйственного хлама, возле которой грелась на солнышке свора бродячих собак. Каждый твой шаг в выдавшемся, словно нарочно, безлюдье, попадает прямо в собачье блаженство: собаки поднимают морды, рывками втягивают воздух, встают, превращаясь в живые локаторы, готовые в любую секунду сорваться и организовать нападение. Однако мне повезло - без особых приключений миновав все условные кордоны "привокзалки", я снова очутился в городе, среди высотных домов и оживлённых магистралей, ощущая себя неким миссионером, благополучно пересекшим резервацию, и от этого ещё больше уверовавшим в свою миссию. Правда, вся прогулка заняла минут сорок, не дольше, что разнилось с изначально заложенным на неё временем, но это был, пожалуй, единственный очень незначительный минус.
   На вахте дежурила Анфиса Семёновна,которая поздоровалась со мной как обычно приветливо, словом не обмолвившись о вчерашнем инциденте. На мою просьбу выдать ключи от аппаратной, она ответила, что ключи уже на руках, у пришедшего незадолго до меня Георгия Арнольдовича. "С какой стати ему быть так рано? Продолжение банкета? А, может, до сих пор не проводил гостью? - рассеянно соображал я, ещё пребывая под впечатлением от проделанного пути. А когда остановился перед дверцей в "обитель", замаскированной у входа в зрительный зал под часть стенного декора, почувствовал внезапную неприязнь: "Обскакал всё-таки, кавалерист".
   Но открывшиеся мне в цехе "звуковиков" бытовые подробности взывали, скорее, к состраданию, нежели к проявлению других эмоций. На претенциозно изогнутой тахте, где ещё совсем недавно мирным пропускным пунктом дремал Патрон, теперь почти в той же самой позе возлегал Георгий Арнольдович, являя полную противоположность себя самого вчерашнего. Подвижность и азарт, с коими он так рьяно наматывал вчера километраж, знатно компенсировались угнетённой апатией, имеющей, по его красноречивому взгляду, вес бетонной плиты. Если это и был тот самый обскакавший меня кавалерист, то который валялся теперь в госпитале после лобовой атаки на пулемёты. Моё появление нисколько его не расшевелило - глаза тускло блеснули на несколько мгновений, и снова исчезли под набрякшими бугорками век. За пультом, как и прежде, располагался Штирлиц, половину лица которого скрывали огромные затемнённые очки, а перед ним, держа стандартную, "микрофонную" банку пива в руке, стоял избежавший вчерашнего продолжения завпост Аркадий Борисович. Ни Патрона, ни Боровара рядом не было.
   -Что-то мало электроцеха среди выживших. Никто не в курсе, наши все целы?- после обычного ритуала приветствий, осторожно поинтересовался я
   - Ваши уже работают,- назидательным тоном, в котором предательски дрогнуло эхо загула, ответил Аркадий Борисович.
   - Неужели оба?
   - Нет, не оба. Патрон приболел немного. Звонил на вахту, просил вас с Бороваром подстраховать. Ты сам-то как себя чувствуешь?
   -По-разному. Утром было хуже.
   -Говорить, значит, можешь, - вмешался Штирлиц, наведя на меня обширные тонированные стёкла своих очков.- Ну, тогда рассказывай.
   -О чём?
   -Кайся, Стьюдент, кайся - почти простонал с кушетки Георгий Арнольдович.
   -Сначала хотелось бы услышать ваши версии.
   -Версии?- как бы не понял Аркадий Борисович, а затем кивнул в сторону Штирлица - У нас одна версия. Вот пострадавший!
   -Пострадали мы все.- Георгий Арнольдович с трудом перевернулся набок. - Скажи спасибо Штирлицу, что смог тебя успокоить
   -Спасибо, Штирлиц. Теперь я спокоен.
   -Да ты не ёрничай,- Штирлиц был настроен решительно - Это была вынужденная мера - посмотрел бы ты на себя со стороны! Зачем на Жору набросился?
   -Предположу, что это тоже была вынужденная мера.
   - Да какая вынужденная!- вскипел Георгий Арнольдович- Добрался до горькой - вот тебе крышу и сорвало. Не дал спокойно пообщаться с человечком... Ты хоть помнишь, как заорал на всю кандейку, когда мы тебя впустили: "Всем оставаться на своих местах! Водку - на стол!". Я тебя вежливо прошу удалиться, не мешать, ты же руками машешь, напираешь, глаза бешеные. Испугал девчонку- всё хотел её увести с собой. Она, бедная, не знала, куда от тебя деваться.
   - Это ещё вопрос- кому нужно было удалиться. Как я вижу, ты не сильно пострадал, Георгий Арнольдович.
   -Я-то не сильно,- уже примирительно заметил Городовой- А вот Штирлица можешь поздравить.
   -С чем?
   -С прилетелом.
   Общий смешок слегка заразил и Штирлица, который снял, наконец, свои загадочные очки, обнажив свежий, расплывшийся "синяк" - почти аналог моему, но расположенный чуть ниже, в районе скулы.
   -Поздравляю,- сказал я.
   -И тебя тоже!- беззлобно загоготал "пострадавший".- Не ожидал от тебя, если честно
   -Если честно, я сам от себя не ожидал. Извини, даже не помню, как всё случилось.
   -Ты ещё легко отделался,- выдохнул в меня пивом Аркадий Борисович. - Он тебя успокаивать полез, а ты ему сразу плюху, без предупреждения. Мы его потом втроём держали, чтоб не покалечил тебя со злости. Хорошо, всё быстро закончилось, без лишнего шума - никто из начальства до сих пор не в курсе. Мне, по идее, нужно написать на вас докладную. Но написать докладную - значит, сдать всех, в том числе и себя. Поэтому выношу тебе пока что устное предупреждение. Выговор, так сказать. И даю драгоценный совет на будущее: не умеешь пить - учись! В жизни пригодится.
   - Обязательно приму к сведению.
   -А теперь слушай наш общецеховой вердикт,- изобразив серьезность, заговорил Городовой - За проявленную непредсказуемость и агрессию в отношении старших товарищей, за то, что спровоцировал абсолютно трезвого человека, который по доброте душевной согласился отработать и прикрыть наши пьяные задницы...
   -В единственном или множественном числе?- перебил его этот самый доброй души человек -В смысле- ваши или только твою?
   - Не только мою. Если бы я за пульт сел в таком состоянии, всех бы накрыли. Ещё в первом акте. Короче, не мешай развивать мысль. За подрыв общей репутации в глазах особей противоположного пола, ты лишаешься права посещения всех внутри коллективных мероприятий сроком на один месяц. А дальше - посмотрим.
   Жора сморщился от попавшего в глаза дыма и мощно вдавил окурок в круглую металлическую пепельницу, словно ударив в символический гонг- справедливость была восстановлена.
   Я вспомнил про машину правосудия. Про её нержавеющие иглы. И про собственные раздумья, связанные с нею в прочный утренний кошмар. Выходит, наша встреча не состоится? Неужели так просто: собирался получить увольнение, а получил, в итоге, амнистию. Или только отсрочку? Пока не совсем ясно. Зато ясно другое: всё остаётся как прежде. Последствия оказались пшиком, лёгким столбиком пыли. Морально подготовившись к худшему, я даже испытал некоторое разочарование. Ведь лезли в голову и словесные прения с директрисой, и наброски прощальной речи перед понурыми сослуживцами, и их напутствие мне на дорожку. А теперь - что? Вздохнуть с облегчением и принять милостыню из рук великодушного Аркадия Борисовича? Продолжать беззаветно служить сцене, помня о полученном снисхождении? Это ли счастливый случай? А как же предвкушаемая свобода? Но постепенно нервы мои расслабились, а вместе с тем пришли мысли иного толка. Ведь, в сущности, ничего страшного не произошло. Даже вот Штирлиц был не в обиде. И Аркадий Борисович смотрел безо всякого намёка на долговые обязательства, своим обычным, послеобеденным, "балтийским" взглядом. И чего ради начал я изводить себя накручиванием какого-то криминала? Ведь раньше никакого криминала не случалось. Так откуда этот внезапный садомазохистский порыв? Если Штирлиц был не в претензии и сор остался в избе, то и беспокоиться не о чем, просто нужно помнить, чем заканчиваются подобные мероприятия. И сделать вывод на будущее. Если же рассуждать с точки зрения финансов, другого заработка у меня пока что не было. И временное подспорье даже в виде той невнятной суммы, которую платили в театре, мне совсем не помешало бы. Тогда стоит ли поддаваться внезапному порыву? Шагнуть навстречу неизвестности всегда успеется - был бы сигнал. А пока его нет, наверное, можно ещё какое-то время поработать здесь, тем более, лишить сейчас Боровара напарника равносильно маленькому предательству. Пусть бы даже он и отрицал это. В общем, оставив радистов внимать очередному пересказу пьяных подвигов былых гераклов постановочной части от Аркадия Борисовича, я быстро переоделся и спустился на сцену.
   Там меня встретил неприветливым бурчанием Боровар - он носился, как угорелый из угла в угол (хотя мы ещё никуда не опаздывали), с намеренным грохотом расставлял по местам световые приборы, выдавая с трудом сдерживаемые порции мата, когда что-то шло не так. Сразу стало понятно: у Боровара готовность номер один к скорому эмоциональному взрыву вкупе с пылким желанием найти повод, чтобы этот взрыв осуществить. Невольно окунувшись вместе с ним в тяжёлое, насыщенное чувственным электричеством молчание, я решил пока повременить с расспросами, зато постепенно стал догадываться о причинах его недовольства. Дело было не в моём вчерашнем поведении, и не в его похмельной раздражительности, которая, к слову, всё же имелась. Оно больше касалось нашего третьего человека, то есть вдруг "приболевшего" и не пришедшего сегодня в театр начальника. Уж слишком легко отпустил нас Патрон в бессрочное самостоятельное плаванье, передав не только свои полномочия, но и работу на спектаклях, которые знал исключительно он. Не было никакой гарантии, что "болезнь" капитана позволит ему в критический момент придти к нам на помощь, хотя, по угрюмому замечанию Боровара, такое случалось. Вот только факт сей не вызывал в нём большого оптимизма, а, значит, надеяться особо не стоило. Прикрывая Патрона, мы должны были продержаться энное количество дней собственными силами, в ближайшие выходные отвести два сложных вечерних спектакля, вся ответственность за которые априори возлагалась на Боровара, как на более опытного работника. Это и заставляло его внутренне негодовать. Мне же, напротив, возможность - впервые!- поработать самостоятельно вдруг показалась весьма привлекательной, но я не стал говорить об этом вслух - Боровар всё ещё сильно нервничал, и мог зацепиться за мои слова как за повод врубить на полную свой органический громкоговоритель.
   -Ну что, Бор, вдвоём справимся?- нарочито бодрым голосом спросил я, когда все приборы на планшете были подключены.
   - А куда деваться? Придётся.
   - Я про свой долг помню - имей в виду.
   - Это не важно,- он отмахнулся с явной неохотой развивать тему.- У тебя-то самого всё нормально? Как добрался до дома?
   - Вот если бы мне рассказал кто ... Хорошо, что добрался.
   - Ты, конечно, выдал вчера.- Боровар улыбнулся - Прямо Дон Жуан.
   - Похоже, не я один. Там вчера, по-моему, из Дон Жуанов очередь выстроилась. За мной, помнится, Георгий Арнольдович занимал.
   - Ага, а ты его пытался из этой очереди выставить. И всех ему сочувствующих,- продолжая улыбаться, Боровар учащенно закивал головой, как он делал всегда, когда пытался выразить одновременно и одобрение, и укор.
   - Надеюсь, ты среди сочувствующих не затесался?
   - Какое там. Я уже после пытался с Городовым побеседовать. Насчёт его поведения. Правда, он был очень расстроен, и плохо слушал. Девочка ведь от него сбежала потом. Тихо улизнула, пока Георгий Арнольдович боролся с рукавами своей дублёнки. А перед тем, как сбежать, заглянула к нам в цех.
   - Хм. Уже интереснее.
   - Вот-вот. Она про тебя спрашивала: почему ты так рано исчез? Бросил её одну скучать? Я сказал, что у тебя возникли срочные дела. Ну, просто нереально срочные.
   - А махание кулаками в её честь она не заметила?
   - Не знаю, не знаю. Но была весьма опечалена твоим отсутствием. Даже не скрывала разочарования. Так что Дон Жуан, по-моему, был только один.
   - Мы просто разговаривали. Она почему-то решила, что мне можно чуть ли не исповедоваться. И стала рассказывать о своём бывшем парне, который её бросил, затем о нынешнем гражданском муже, о его маме, друзьях и так далее. В общем, посвятила меня в свои семейные тайны, хоть я её об этом совсем не просил.
   - Муж не муж, но ты ей точно понравился, говорю тебе.
   - Ну да, ну да. Осталось выманить у Городового её телефончик. Или выкупить. Или выпытать. Как думаешь, что лучше?
   - Думаю, лучше всего обойтись без Городового.
   - Каким образом?
   - В следующий раз не упускай свой шанс.
   - Получается, в этот раз я его упустил?
   - Судя, по её несчастному виду, скорее, да.
   - А ты не задумывался, что это могла быть просто игра с её стороны? Пьяная прихоть открыться первому встречному?
   - Возможно. Но после вашего разговора она всё-таки спрашивала о тебе. Значит, ты не просто первый встречный.
   - Кто же тогда, интересно?
   -Жизнь покажет.
   - Хорошо, пусть покажет. А мы посмотрим.
   После вынесения мне коллективного "приговора" в обоих цехах ещё некоторое время обсуждалось произошедшее. Больше с иронией, в которой особенно усердствовал ущемлённый тогдашней своей неудачей Георгий Арнольдович: при каждом удобном случае он силился направить в меня свои саркастические стрелы, однако почти всегда без толку: они легко разбивались о моё прочное, молчаливое знание того, как всё обстояло на самом деле. Ввязываться с ним в вялые словесные перепалки было откровенно лень, да и не досуг - мысли мои теперь крутились вокруг новых, внезапно образовавшихся обязанностей. Бывало, что по несколько часов к ряду приходилось разбираться в хитросплетениях художественной компоновки лучей, совместно с Бороваром выстраивать световые точки на сцене: часто - в горячих дискуссиях, ещё чаще - попадая под неумолимый цейтнот, вызванный неопытностью и отсутствием внятно написанного направления света. А затем, после утомительной, изнуряющей беготни, ещё исполнять незнакомую партитуру в четыре руки. Раньше такими делами занимался сам Патрон, предоставляя нам чисто техническое воплощение, да и то - строго под свою диктовку, отчего многие вещи мы делали "на автомате", практически не запоминая. Теперь же приходилось учитывать каждую мелочь, экспериментировать, возвращаясь к одному прожектору по несколько раз, меняя фильтры и номера развески. Другими словами, активно навёрстывать упущенное. Дни пролетали в напряжённом, ускоренном темпе, давая мне помимо усталости чувство некоторой окрылённости: если то, что мы получили, нельзя было назвать в полной мере свободой творчества, то, во всяком случае, эта свобода сильно отличалось от привычного рутинного действия по указке. Я заметил, что Боровар испытывал нечто похожее, но только из упрямства, верный своему изначальному настрою, пытался скрыть это под маской заезженного недовольства. Правда, иногда он до того увлекался процессом, что вместо вспыльчивого, готового поспорить по любому поводу ворчуна, передо мной представал пестующий каждую мелочь вдохновенный перфекционист, у которого имелась та же цель, что у меня,- сделать спектакль как можно лучше.
   Таким образом, невзирая на все совершённые ошибки, за две недели нам удалось не "завалить" ни одного серьёзного проекта, а также избежать лишнего внимания со стороны начальства и сохранить затянувшуюся "болезнь" главы электроцеха в тайне. Я уже предвкушал новое сложное испытание- установку не виденной мной доселе "Жизни господина де Мольера", когда в воскресенье утром в рубке неожиданно появился Патрон. Мрачный, угрюмый, экономящий слова и жесты, явно не горящий желанием рассказывать о том, что с ним было, да и вообще, ведущий себя так, будто покинул нас только вчера. Без лишних предисловий он попросил меня найти партитуру "Жизни", сказал, что нужно проверить лампочки в мольеровских свечах - заменить сгоревшие, и лучше сделать это как можно быстрее, поскольку "работы впереди - непочатый край". Начавший уже входить в привычку вкус свободы сменился противным песочным хрустом на зубах: вот и всё - прощайте,творчество, ответственность, самостоятельность, включайся на полную прежний робот.
   Никакой благодарности за проделанную работу, кроме полунасмешливого "Растёте!", обращённого больше к Боровару,нежели ко мне, в наш адрес не последовало. Несмотря на это, напарник мой, казалось, был искренне рад видеть художника по свету в добром здравии. Ему вполголоса Патрон поведал о том, что на этот раз оклемался сам, без капельницы, отчего неплохо сэкономил в деньгах. Узнав, как всё разрешилось в тот вечер, он усмехнулся и почти дословно повторил мнение Аркадия Борисовича: "Хорошо быстро Штирлица оттащили.А то лежать бы тебе сейчас на больничном. В травматологии"
   С возвращением Патрона наши обязанности вновь стали прежними: на каждой установке света я или Боровар сидели за пультом, по очереди включая фонари, а кто-то из нас ходил с деревянной, в полтора человеческих роста стремянкой, названную "свой крест" за то, что таскающие её худые, подчас, измождённые, небритые осветители у многих вызывали одну и ту же религиозную ассоциацию. Носить "свой крест" нужно было на руках в вертикальном положении, временами спускаясь с ним в зрительный зал и возвращаясь обратно по узким боковым ступенькам без посторонней помощи. Тяжёлый верх стремянки постоянно норовил совершить крен и увести за собой зазевавшегося носильщика, поэтому навыки ношения с препятствиями вырабатывались потным опытным путём, под грохот сбиваемых декораций и смех случайных зевак на сцене. Но иначе было нельзя- планировка "Молодости" не предусматривала отдельных проходов к выносному освещению, поскольку самого выносного освещения, за исключением череды старых неуправляемых "киловатников" под потолком, также предусмотрено не было. А все подвесные конструкции появились уже при театре. За нашими перемещениями наблюдал Патрон, всегда находившийся рядом, но в должности художника по свету бравшийся за "свой крест" исключительно редко. Он предпочитал стоять возле стремянки, по-хозяйски уперев руки в бока и отдавая короткие голосовые команды, вроде: "сделай пошире", "левее", "ещё чуть-чуть","оставляй", иногда заставляя меня чувствовать себя чем-то вроде длинной живой палки, которой можно дёргать прожектора по своему усмотрению. Если у него было хорошее настроения, работа спорилась и кипела- он весело поглядывал на вершину "креста", где копошился смешной, неуклюжий осветитель, переводил взгляд на сцену и почти сразу говорил "Давай следующий", что означало полное доверие и одобрение. Но стоило мрачной туче поселиться в его душе, а это случалось как минимум три раза в неделю- отрывистых команд становилось значительно больше, и мы с Бороваром подолгу мучились возле какого-нибудь вдруг ставшего камнем преткновения прожектора, положение луча которого Патрон решил довести до идеала. Могли простоять и пять минут, и десять, и пятнадцать, а, когда , наконец, мучения были закончены, всё запросто могло повториться возле следующего фонаря. Направлять самостоятельно Патрон не позволял нам даже после своей "болезни"- никакие наши успехи не смогли поколебать это правило: с первой же репетиции "Жизни господина де Мольера" работа вернулась в привычную колею твёрдого, раз и навсегда заведённого им порядка.
   Разумеется, начальник электроцеха был в курсе подспудно одолевающих нас мыслей о некой заслуженной, хотя бы частичной самостоятельности, однако это его нисколько не волновало. Напротив, даже подталкивало время от времени отпускать язвительные замечания вроде: "Распустились тут без меня, олухи царя небесного. Ничего сделать не можете. Всё бы вам болтать только" Но, как я понимал, говорилось это из злостного желания задеть, а словно бы в попытке многократно донести простую истину: терпите, таковы правила, я и сам когда-то был в подобном положении. Хотя подтрунивать над кем-нибудь из нас было одним из его любимых развлечений, и он редко себе в нём отказывал, особенно когда мы собирались в своём тесном двухцеховом кругу. Тогда оковы тяжкие привычной зажатости спадали, высвобождая в нём поток (пусть и довольно циничного) остроумия, которым он мог припереть к стенке любого. Если же компании не получалось, он оставался привычно угрюм, и основная маета его была от скуки, невозможности куда-то себя деть. Мне и Боровару в этом отношении было легче: мы как-то сразу обнаружили обоюдный интерес к эзотерической литературе, и львиную долю досуга проводили в обсуждении прочитанных книг. Поневоле присутствуя при этих разговорах, Патрон следил за нами колючими глазами чайного цвета с настороженностью филина, узревшего в лесу посторонних. Однако в беседу никогда не вступал. У него тоже случалась своя "изба - читальня"- раз или два в неделю, когда выходил свежий номер газеты "Спорт- Экспресс". В те дни раскрытый парус из просторных, заполненных мелким шрифтом страниц, безостановочно нёс его в стихию спортивных сражений, статистики и рекордов- колонка за колонкой, вплоть до "подвала" с адресом издателя. После чего газета аккуратно складывалась в отдельный ящик стола, хранивший подборку за прошлые месяцы, и в настроении, зависящим во многом от почерпнутой информации, Патрон возвращался к своим привычным обязанностям. Как я узнал позже, это поклонение спорту не было простой "болельщицкой" прихотью: в молодости он сам занимался футболом и даже выступал некоторое время за одну из городских команд, но что-то там не сложилось, и в итоге ему пришлось переквалифицироваться сначала в осветители, а затем стать художником по свету. Трудно было уместить в голове подобную метаморфозу, пока не выяснилось, что какие-то близкие родственники, занимавшие не последние должности в управлении культуры, весьма активно способствовали его продвижению. Но, даже завязав с футболом, Патрон не утратил страсть к игре как таковой, и очень скоро получил возможность отдаваться ей прямо в театре.
   Как-то в один из вечеров, поднявшись в аппаратную, я застал там начальника электроцеха и Георгия Арнольдовича: Жора что-то чертил на бумаге, пока Патрон производил какие-то манипуляции с разложенной на столе колодой карт.
   -Привет, студенческая организация!- воодушевлённо сказал Патрон - Давай сегодня без раскачки. Внизу дел мало, зато здесь- дело серьёзное. Будем тебя знакомить
   -Кстати, возражения не принимаются, - оторвался от чертежа Городовой - Ты у нас ещё в штрафниках ходишь. Так что, извини, дорогой друг, - повинность.
   - Знакомить с кем?
   - Увидишь. Нужен человек, а лучше двое. Только предупреждаю: затягивает сильно - если въедешь, потом не выедешь.
   -Выедет, выедет - на паровозе с десятью вагонами!
   И они громко рассмеялись. Их переполнял такой энтузиазм, которого я не замечал, наверное, никогда раньше. Вокруг стола витал вполне ощутимый флюид бодрости - весомым доказательством того, что затевается действительно что-то стоящее. В конце концов, мне и в правду стало интересно - что это с ними сегодня происходит, и я пристроился подле. "Ну, что же - знакомьтесь, - торжественно произнёс Георгий Арнольдович, - Господин Преферанс. А это Стьюдент. Возмутитель спокойствия, пьяница и наш коллега". Я посмотрел на разложенные карты и живо представил себе господина, обладающего таким красивым французским именем. Он был в чёрной шляпе-цилиндре, плотно надвинутой на глаза, тень от которой делала едва различимыми черты его лица, коротком чёрном сюртуке, белой сорочке и при "бабочке". В руках его покоилась длинная трость с изогнутой костяной ручкой. Мы вежливо кивнули друг другу. Господин разглядывал меня с явным любопытством, которое, впрочем, не было особо навязчивым и не мешало вникать в правила, о которых наперебой рассказывали мои возбуждённые сослуживцы. Во время рассказа стало ясно, что и тот, и другой знали этого господина раньше, встретившись с ним в разное время и при разных обстоятельствах, а сегодня случайно обнаружили своё общее знание и решили пригласить его в театр.
   Повинуясь известному принципу, что лучшая теория-это практика, мы сразу перешли к игре. Вслед за несколькими учебными раздачами в "открытую" последовала первая настоящая игровая, с записью конечных достижений в чертёж, схематично напоминающий взятую в рамку Эйфелеву башню. Доигрывали её уже по окончании второго действия, твёрдо решив не расходиться, пока не будет подсчитан результат. А когда подсчитали, всех обуяло одно общее чувство - попробовать этот результат улучшить. Желательно, как можно скорее. То бишь, завтра, после полудня -о чём и условились незамедлительно. Через несколько дней мной, Патроном и Бороваром был поставлен своеобразный рекорд по времени светомонтировки вечернего спектакля - полтора часа против обычных двух, тратимых на "Хануму" в среднем темпе. И так как за пульт с нашей стороны садился Боровар, а у радистов - Штирлиц, мы в прежнем составе, пополнившись только Аркадием Борисовичем, выказавшим искреннюю радость по поводу приглашения Господина Преферанса, расписали "пулю" уже на четверых. Весь тренировочный процесс длился около недели, по истечению которой Патрон достал специально заготовленную общую тетрадь и, с присущей священнодействию серьёзностью, начертил в ней колонки с именами участников. Ставку сделали невысокой - пять копеек вист, день расчёта установили в день зарплаты, право ведения бухгалтерии Патрон оставил за собой. Встречи за бывшим обеденным столом, обтянутым женой-бутафором Аркадия Борисовича зелёной материей на манер сукна, сделались регулярными. Игра на деньги, пусть и небольшие, существенно подстегнула азарт, вынуждая нас просиживать в театре днями напролёт. Взяв в привычку приходить раньше намеченного срока, мы чётко и быстро делали свою работу, нередко обновляя прежние рекорды по скорости, а затем оставались играть. Мы чем-то стали напоминать персонажей зощенковского рассказа об отдыхе в санатории, когда на вопрос: что день грядущий нам готовит? с большой долей вероятности могли ответить точно. Довольно скоро слухи об открытии клуба преферансистов разлетелись по всему театру, и к нам стали наведываться другие "цеховики": машинисты сцены, водители, декораторы, чьи имена также периодически вписывались в Патронов гроссбух. Порой, число собравшихся было таким, что кое-как бочком протискиваясь к своему креслу за пультом, минуя круг игроков и гостей в плотном облаке табачного дыма, пережав множество знакомых и не очень знакомых рук, мне становилась очевидной степень могущества господина Преферанса. Всегда находясь где-то поблизости, он воздействовал своим присутствием на всех без исключения, даже на тех, кто зашёл единственно ради компании, принуждая их проникнуться господствующей атмосферой и не мешать игре. Правда, таких было меньшинство: электроцех,в основном, посещали желающие попробовать свои силы в этой заразительной аристократической забаве. (Деньги, конечно же стимулом не являлись, поскольку выигрыши были смехотворными) Некоторым из новоприбывших не требовалось никаких обучающих курсов - они уже являлись искушёнными игроками и готовы были сами поделиться своим обширным "пулевым" опытом. К их немногочисленной группе принадлежали оба зачастивших к нам актёра. Было весьма занятно видеть, каким добрым, просветлённым честной, скромной жизнью работяги становилось лицо Папы Карло, когда у игравшего его Валентина Борисовича Бокина второй день подряд изначально неудачно складывающиеся партии счастливым образом выводились в "плюс". Как после громогласных фанфар на выход короля в "Жизни господина де Мольера", наступала затяжная пауза, вот-вот грозя из мхатовской перерасти в конфуз, пока сам Людовик 14 в полном королевском облачении торопливо бежал через фойе на глазах у недоумевающих билетерш. А когда Его Величество стало опаздывать и без нашей помощи, мы поняли- сфера влияния Господина Преферанса расширилась и до "гримёрок". Тут нужно заметить, что подобная популярность "сочинки" не осталась без внимания лиц руководящих, но, видимо, памятуя о разумности в выборе наименьшего из двух зол (между картами и алкоголем), начальство смотрело на новое повальное увлечение сквозь пальцы.
   Посему заочно поблагодарив мудрое руководство за лояльность, мы с неугасающей энергией продолжили истрёпывать купленную оптом упаковку карточных колод. После месяца в режиме нон-стоп, когда у некоторых из нас партии стали разворачиваться даже во сне, наступил день зарплаты, в который были подведены первые итоги. Беспристрастная реальность Патроновой тетради развела нас по разные стороны нулевого баланса. Снискали лавры счастливчиков и поделили между собой небольшой, но приятный выигрыш Патрон, Городовой и Валентин Борисович Бокин. Оплачивать же победу этой троицы пришлось мне, Боровару, и вдруг проигравшемуся под конец месяца актёру Николаю Владимировичу Шубалёву - "Королю-Солнце". Едва закончился подсчёт результатов, Штирлиц, принципиальный не любитель азартных игр, однако часто бывающий в обществе преферансистов за компанию, саркастически заметил: "А король- то голый!". На что Николай Владимирович, сотворив мгновенное преображение, тут же сделавшись чуть тоньше, чуть выше, и, словно окутав себя аурой элегантной важности, капризным голосом парировал:"Но всё-таки король!" Шутка Штирлица была сметена, как пылинка с камзола под дружный смех всех сидящих подле, и Николай Владимирович удостоился заслуженных аплодисментов. Дабы отпраздновать промежуточный финиш, было решено купить шампанского, на которое скинулись благодушные победители. Подняли хрустальные фужеры (отмытые чайные бокалы), по очереди произносили тосты. Кто-то вспомнил, что отпуск уже не за горами, а перед ним грядёт пора выездов, сказочного "чёса" по детским летним лагерям. Георгий Арнольдович посетовал на отсутствие третьего звуковика в штате, и на навалившиеся в связи с этим дела, вынудив неугомонного Штирлица вновь заметить, что лучше начальству не знать, какие дела навалились на Георгия Арнольдовича, и они поспорили. Затем уже поспорили Бокин и Шубалёв, кому достанется роль Яичницы в грядущей постановке по Гоголю. Трения прекратились только вместе с убытком шампанского; а когда стали собираться домой, все сошлись в едином мнении начать новую серию игр уже завтра.И поднять ставку до десяти копеек за вист,- к шампанскому хорошо бы иметь какую-никакую закуску.
   Стоит ли говорить, что к началу этой новой серии мы подходили в разном настроении. Окрылённые успехом, Патрон и Городовой ощущали себя кем-то вроде негласных мастеров игры: все спорные ситуации, включая трактовку правил, не обходились без их авторитетного вмешательства. Им по-прежнему везло, хотя оба исповедовали совершенно разные тактики. Если Георгий Арнольдович был явным любителем "подсадить" другого - не важно, партнёр это был, или противник,- во всех случаях он получал нескрываемое удовольствие,- то манера игры Патрона имела иные особенности. Заключалась она в следующем: Патрон практически всегда действовал "вторым номером", находясь как бы в тени событий и отдавая инициативу. Он не горячился, не боялся пасовать, не слишком переживал по поводу случавшегося недобора, как и не слишком радовался своим успехам. Очень часто создавалось впечатление, что игру ведёт кто-то другой, тот, кто лидирует в "пуле" и ближе всех к закрытию, а Патрону, идущему не шатко не валко, тихо подрабатывающему на вистах, мало что светит. Но когда производился подсчёт, нередко получалось, что именно у Патрона была лучшая разница "плюс - "минус", да и на каждого из играющих имелась солидная вистовая претензия. В это как-то не верилось с ходу, бывали случаи, когда особо разгорячённые поражением головы требовали сделать перерасчёт - однако, цифры почти всегда подтверждались, и недовольным оставалось лишь удивлённо вопрошать: "Как же так? Проморгали?Ведь победа была так близко!" Самое интересное заключалось в том, что об этой манере мы все прекрасно знали, но ничего не могли с ней поделать - иллюзия, которую вольно или невольно навевал Патрон, работала безотказно.
   Изучая тактику Патрона, я пытался понять природу своих раз за разом чередующихся неудач. Может быть, главной причиной было то, что я хотел оставаться в игре больше наблюдателем, чем её полновесным участником. Скорей всего, именно отсутствие истинной страсти, желания выиграть во чтобы то ни стало, и лишало меня настоящего покровительства Господина Преферанса. Мы смотрели друг на друга, скорее, изучающе, до некоторой степени отстранёно, хотя при этом я старался не пропускать ни одной раздачи. Иногда, с лёгкой руки этого господина, мне подкидывалась "наживка" в виде непродолжительной череды везения, в основном, на мизерах, приходящих ко мне сразу "чистыми", или с верными заплатками в "прикупе", однако, я знал точно- долго это везение не продлится, и в какой-то момент обязательно наступит "чёрная полоса". Поэтому, не слишком радуясь временному успеху, я старался выжать из ситуации максимум пользы, хотя бы ради частичного поправления своего отрицательного баланса. Другое дело, что верно определить, когда наступит конец везению, получалось очень редко. Риск опьянял, и, как подобает любому дурманящему сознание фактору, очень часто становился причиной краха.
   В один из таких "везучих" вечеров мне повалила крупная карточная "рыба". Сыгранный без лишней нервотрёпки мизер сменился красивым "восьмериком" на червах с приятным недобором у вистовавших, и далее, в подтверждение известной поговорки о числовых предпочтениях бога, (я нарочито не смотрел в сторону Господина Преферанса) "отскоком" на шести без козырей. Это позволило мне остановиться в шаге от закрытия и вызвать приступ лёгкого остервенения у Патрона. Недовольный Патрон попытался было подхлестнуть своего партнёра по вдруг случившемуся авралу бесцеремонным замечанием об источнике произрастания рук Городового, когда тот в очередной раз взялся тасовать колоду. Но дружеский "кнут" имел мало пользы: у Георгия Арнольдовича карта тоже не шла - единственное, на что сподобился несколько поникший "мастер игры"- с грехом пополам вытащить заказанный им "Сталинград", который вопреки ожиданиям не принёс коренного перелома. Тогда Патрон с тем же оружием попытался переключиться на меня - им он пользовался редко, но использовал почти всегда, когда проигрывал. Стандартный приём, заимствованный из мира спорта - сломать соперника психологически. Для этого нужно было сделать противоборствующую сторону источником своего постоянного раздражения, причём открыто, показательно, на виду у всех. Накалить обстановку кипением злобы, методично совершая провокацию за провокацией- чем наглее, тем лучше. Естественно, подобное отношение довольно часто порождало ответный выпад - похожую волну негатива, вот только эта ответная волна обычно обращалась против своего же создателя, ибо в ней тонуло его недавнее хорошее настроение, концентрация, кураж. Развинчиваясь морально, соперник начинал нервничать, допускать простые ошибки, соответственно, растрачивать накопленное преимущество. И склонить такую партию в свою пользу для умудрённого опытом Патрона не составляло особого труда.
   Но на этот раз я парировал все летящие в меня фигуральные камни, комья и палки, совсем не обращая внимание на изрядное покраснение лица у достопочтенного начальника, не реагируя на его внезапную резкость в ответах, не принимая в расчёт его буйство по отношению к предметам маленьким, подручным (зажигалке, пепельнице). Всё это в изначальном нетронутом виде отправлялось мной в разряд тактических уловок. То бишь на свалку осознанного забвения, с налепленным штампом: "Осторожно, яд!". И пока я исправно клеймил приходящий мусор, сбить меня с толку искусственно вызванным раздражением, заразить подступающей к горлу обидой на нарочитую грубость, пошатнуть вместе с неустойчивой, направленной острым углом в область солнечного сплетения столешницей, не представлялось никакой возможности. Предыдущий печальный опыт подсказывал простую стратегию - не примеряй на себя. Продолжай гнуть свою линию, пусть хоть небо перевернётся. Тогда- сдюжишь. Вцепившись в свой кураж мёртвой хваткой, я дымил прилипшей к губам сигаретой назло всем матерным камланиям, желая только одного- не упустить близкую победу. Всего-то, что и смог выжать Патрон из своего психоза - натужный "семерик", оставивший меня без "лапы", зато сразу после этого мне пришёл на руки ещё один мизер. Пусть не такой чистый, как предыдущий, но в перспективе имеющий все основания поставить жирную точку в деле о моральном и материальном взыскании с двух толстосумов ("толстосумов"- было приятно смаковать про себя это внезапно возникшее, хотя и не очень подходящее слово). Времени у нас было достаточно; готовая к спектаклю сцена беззвучно ждала актёров, рядом с нами, надрывая лопасти, гудела вентиляционная вытяжка, потоком воздуха слегка раскачивая красно-зелёный абажур над столом. "Пятьдесят на пятьдесят"- подумал я и почти синхронно со моими мыслями огласил цену взятого мной "прикупа" Патрон. Не очень кстати затесавшиеся в расклад разномастные "король" и "дама" (здесь, разумеется, улыбка Господина Преферанса) создавали определённые трудности - к ним обоим можно было подобраться, а сбросить их вместе означало оставить неприкрытой изначальную прореху в бубновой масти, что также было рискованно. В любом случае, шансы были равны и на то, чтобы очень сильно приблизиться к скорому общему закрытию "пули", и на то, чтобы мне лично возглавить состав из энного количества "вагонов" при закрытии.
   Сдачу разыгрывали "лёжа", по скорому обоюдному согласию между "ловцами". Пальцами пощупал Патрон соцветие трефовой масти и осторожно оторвал лепесток: "Сначала - отжираем". Одобривший такое прагматичное начало Георгий Арнольдович утвердительно кивнул -точка напряжённых раздумий была пройдена, и мы неторопливо двинулись к неминуемой развязке. Игру вёл Патрон, вполне уверенный, что именно так, никуда не спеша, тихой сапой, и можно избежать роковой ошибки. Делая обязательную остановку после каждой взятки, он пристально вглядывался в мои мимические реакции, пытаясь выудить из них малейшую подсказку. В его движениях сквозило прилежание школьника, упорно пробивающегося к решению трудной задачи, только вместо колпачка шариковой ручки Патрон мусолил бесконечно воскрешаемую сигарету. Пронёсшийся мимо нас и обдавший горьким запахом своего одеколона Штирлиц, вряд ли смог бы нарушить это неспешное прилежание, если бы не выкрикнул из кандейки: "Жора, тебя ждут в фойе". "Кто? Кто там ещё?" - заворчал Георгий Арнольдович, сразу поднимаясь с места. Недовольство на лице Патрона так и осталось невысказанным, лишь его презрительный взгляд чиркнул по удаляющейся спине Городового, сразу вернувшись к раскладу. Скоро мы вдвоём остановились перед выбором последнего хода, от которого зависел исход партии. У Патрона произошла обычная в таких случаях заминка: он недобро прищурился в надежде окончательно просверлить глазами мою лукавую защитную расслабленность, сдобренную неоднократным позёвыванием, и, когда, наконец, решил, что с меня хватит, потянулся к фатальной карте, но почти сразу отдёрнул правую руку. Невдалеке послышался шум приближающихся шагов, вперемежку с ласковым мурлыканьем Городового. "Коллеги, на минуточку отвлекитесь, - улыбаясь во весь рот, заговорил вернувшийся Георгий Арнольдович.- Штирлиц, тебя это касается тоже - давай, выползай быстрее. Итак, коллеги, спешу сообщить вам прерадостную новость. У нас в цехе пополнение. Представляю вам нашего нового сотрудника. Восходящая звезда звукорежиссуры. И не только звукорежиссуры. В общем, личность многосторонняя, весьма симпатичная.Прошу любить и жаловать" Он посторонился, освобождая пространство возле себя, и в это пространство, из полумрака, одним лёгким движением проскользнула она. Та самая мартовская гостья. Девочка, плывшая со мной на пьяном "Титанике" и доплывшая до чёрной дыры в моей памяти. Виновница раздора, забывшая назвать своё имя. Это было и в правду неожиданно, ведь Георгий Арнольдович никого ни о чём подобном не предупреждал. В его повлажневшем от удовольствия лице читалось: "Сюрприз!" Чуть слышно поздоровавшись со всеми, девочка присела на край кушетки, скромно потупив взор. Правда, эта благопристойная, предсказуемая скромность как-то не очень вязалась с её резко бросающимся в глаза, нарочито притягивающим внимание внешним обликом.
   Образ инфантильной старшеклассницы, витавший среди моих разорванных алкоголем воспоминаний, похоже, окончательно канул в Лету, вместе с задорным джинсовым комбинезоном, которому воображение почему-то навязчиво дорисовывало мультяшную эмблему Микки-Мауса. По всей вероятности, они не выдержали конкуренции с обильной косметикой и ярким узорчатым маникюром, весьма доходчиво кричавших о смене эпох в жизни их обладательницы. Блестящий слой карминовой помады на её губах так и просился оставить след: на стекле бокала, листе журнала, гладко выбритой щеке любимого мужчины. Ухоженные длинные волосы цвета венозной крови делали модный реверанс у самого её затылка, стекая двумя ровными потоками на тонкую бежевую блузу,словно бы разбавляющую их агрессивный окрас. Под блузой уютно покоилась совсем уже взрослая округлая грудь, на которую спадала золотая цепочка,хоть и тоненькая, зато в несколько рядов. Девочка теперь предпочитала широкие рэперские штаны, кичащиеся своей практичной философской многокарманностью - всё своё ношу с собой. Это "своё" носилось также в стильных, специально состаренных кроссовках, украшенных искусственными шрамами от сотен пройденных дорог. Не хватало лишь объёмного рюкзака для хранения увесистого жизненно-туристического опыта - его замещал не очень вписывающийся в общую концепцию, лишь чуть-чуть уступающий рюкзаку по вместимости гламурный светло-коричневый ридикюль.
   Да, впечатляющее появление. От такого, наверное, должна загораться глазами любая мужская аудитория. По крайней мере, чувствовалось: на это делался расчёт. Мне стало жаль Микки-Мауса - я понял, у него больше не было шансов. Забавный мультфильм с его участием подошёл к концу. Мультфильм переключили на другую программу, где "качали" реальный бит и накачивались тоской уличных откровений. Неожиданно подумалось, что искусственная "кровь" в её волосах - родом из перерезанной рисованной лапки, вполне осознанная жертва ради скорейшего расставания с детством, похожая на ту, какую приносят "киношные" колдуньи, выжимая в чан закадровых девственниц, но с противоположной целью,- дабы быстрее стать взрослой. Вот только в наших обособленных стенах, пропитанных тишиной, обветшанием и монотонным служением культуре, эта выкрученная на полную яркость выглядела вызывающе чужеродно и даже нелепо. Нелепо, потому что сквозь всю многослойную косметическую маскировку, я видел то же лицо девушки-подростка, что и два с половиной месяца назад. Округлый, слегка мясистый носик с пунцовым блеском на самом кончике, тёмная окаймляющая полоска над верхней губой - следы недавней эпиляции, опрятно замазанные кратеры угрей. И если в предыдущий раз я запомнил её выставленную напоказ робеющую наивность, огородившую себя спасительным многословием, то сейчас она упорно молчала, предоставив своей наружности говорить за себя. Говорить, кричать, орать во всю глотку о том, что девушка созрела. Я вспомнил об Игнате, беспомощном в быту, но, несомненно, талантливом композиторе, посмотрел на безымянный палец её правой руки - обручального кольца не было. Дорогие наряды и серенады пока что не дали официального положения? Наверное, он мог бы и поспешить, зная в какой круг попадёт его благоверная. А, может, они расстались? Что если образумился Джейсон, воскресший ещё одной памятной тенью, благоразумно завязал с наркотой, валялся в ногах, просил прощения,умолял вернуться ("совсем как в кино"). И, в конце концов, добился своего? Или вообще - она поменяла покровителя: мало ли вокруг скучающих бизнес-бизонов, жаждущих пополнить свой персональный романтик колэкшн?
   Короче говоря, варианты присутствовали. Целая масса вариантов. Опять угадывать единственно правильный не было смысла, да и нужды, - пусть лучше расскажет сама. У нас теперь будет столько времени для разговоров. Начнём, к примеру, с общих воспоминаний...Коньяк на "Титанике", "Титаник" на коньяке...
   - Ходи давай!- неприятным окликом донеслось сбоку. Оказывается, Патрон уже налюбовался тем, чем ещё не успели остальные, и теперь смаковал моё замешательство. Возвращение на грешную землю вышло не слишком триумфальным: взглянув на стол, я понял, что "пойман"- роковую для себя и Георгия Арнольдовича карту он не стал разыгрывать. Мне снова предстоял уход "в минуса". Выкарабкаться из долгов на этот раз не получится. Почему же он передумал ловить бубны, буквально в миллиметре от краха? Может, я упустил что- то важное, выдал себя какой-то мелочью. Обидно, конечно, - так долго цеплялся за победу и так скоротечно всё потерял...Опять эти фокусы Господина Преферанса! Я посмотрел на сидящую гостью - она вдруг подмигнула мне, совсем как в прошлый раз, когда мы "раскручивали" Городового. Милый знак заговорщиков, у которого сейчас был и другой смысл: она тоже всё помнит. Помнит, и не осуждает мой внезапный тогдашний уход. Я улыбнулся.
   - Итак, все познакомились, все друг другу рады. А сейчас пойдём, Звезда, покажу тебе наши аппараты, - торопливо заговорил Георгий Арнольдович, словно почувствовав, что между мной и ею вновь что-то налаживается. Она сразу поднялась с места. Вслед за ними встал и ухмыляющийся Штирлиц: "Прослежу, а то вдруг Георгий Арнольдович не тот аппарат ей покажет". За карточным столом снова остались только мы с Патроном.
   - Ну и видок! Она в таком на работу ходить будет? - у Патрона явно чувствовалось потепление в голосе от не сыгранного мной мизера.
   - Всё может быть. В театре форма одежды свободная.
   - Свободная - то свободная, но ты бы намекнул ей, что не стоит так одеваться - шеф вряд ли одобрит.
   - Попробую.
   - А то придётся Городовому снова искать человека. Будь ему не ладно, никак не даёт доиграть! Вечно убежит на самом интересном месте! Жора, вернись! Не покидай нас! Без тебя некому на "гору" лезть! - собрав ладони в рупор, прокричал Патрон.
   И мы натужно усмехнулись друг другу.
  
  
   Глава 3
  
  
   Кто в здравом уме будет спорить с избитой истиной о том, что жизнь в любую ситуацию вносит свои коррективы? И всё - таки каждый раз, когда мы сталкиваемся с особенностями сценария извне, нас почему-то охватывает не очень приятное чувство растерянности, словно втайне мы надеялись, что провидение будет согласовывать все свои действия с придуманными нами лекалами, проявляясь именно так, а не иначе. Плохо, когда разница между реальным и воображаемым бьёт по уязвимым местам самонадеянного мечтателя, но бывает и обратный эффект- ожидание худшего в конце концов оборачивается чистой радостью. Похожее чувство контрастного облегчения испытал и я в первые дни пребывания Звезды в театре. Мой затаённый скепсис по поводу того, что она может внезапно передумать, слишком остро ощутив свою чужеродность в нашем малоперспективном быту, или с ходу наткнётся на непреодолимые разногласия с будущими коллегами, прикрывавшими старыми институтскими пиджаками свои характеры - неподарки, оказался напрасным. Как и подозрения Патрона о нелояльности Виктора Афанасьевича к её внешнему виду: Звезда своему кричащему подростковому стилю не изменила и после обязательного визита в кабинет худрука, продолжая одеваться также намеренно легкомысленно. После собеседования с шефом, зная его требования для всех сотрудников театра, где одним из главных пунктов значилось неприятие любых экспериментов с внешностью в угоду преходящей моде, оставалось только развести руками: видимо, сумела как-то убедить его, коли сделал для неё исключение.
   Гадать, как именно, мы не стали, и к новости об её зачислении в штат отнеслись как к свершившемуся факту: если все документы подписаны - да будет так, гип-гип, ура, место в потолке радиоцеха для удара пробкой от шампанского (спасибо, многообещающий Георгий Арнольдович) любезно предоставлялось.
   По укоренившейся традиции, театр, сделав наигранно равнодушную мину, нехотя повернулся к своему новому обитателю и проворчал что-то типа: кто там ещё? Но, вопреки ожиданиям, ответа сразу не получил, потому как обитатель, точнее обитательница, быстро пропала из виду, являя себя, в основном, набегами перед самым началом вечерних спектаклей. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: её первое задание на звукорежиссерском поприще и заключалось в отсматривании текущего репертуара - нужно было присутствовать в зрительном зале, слушать, впитывать, запоминать - всё, как обычно, стандартный тренировочный таск для каждого новобранца "звука" и "света". Днём ей давали передохнуть, поэтому отвечать на вопрос: кто там ещё? приходилось нам пятерым, волей-неволей превратившимся в своеобразную пиар службу новообращённой радистки. К своим обязанностям мы подошли философски ("подруга подкинула проблем - супер!"), в то же время- с затаённой гордостью, всё-таки новенькая была молодой, симпатичной, и, главное, незамужней девушкой, что сразу добавляло ей сто очков популярности. Хотя никто из нас, наверное, не мог предположить, что её популярность будет разрастаться так стремительно, очень скоро выйдя за пределы "обители".
   Повсюду, от коридорного "пятака" ожидания зарплаты возле кабинета бухгалтерии до удалённых, полулегальных курилок склада декораций, порой созданных при помощи причудливых инсталляций - ракета в карете; от священных актёрских диванов в гримёрных до укромных обеденных закутков столярного цеха, каждый второй встречный вставал поперёк и пускался в обязательные расспросы. Получение информации обычно сопровождалось комментариями разной степени игривости: "ну что, мальчики, дождались? Будет теперь и на вашей улице праздник!", "Повезло - симпатяжка!", "Так держать, чтобы нарожать!" "Вах, вах, вах, какой птючка залэтэл! Познакомишь, да?" Вся эта победоносная женская логика, армейское остроумие монтировочной части и скрытое, поданное под разными соусами любопытство молодых актёров (старики, как и подобает статусу, такими вещами не интересовались), повторялось изо дня в день, неизменно утомляя и доводя до раздражения. Мы, как могли, отшучивались, или хранили загадочное молчание, сами ещё пребывая в неведении, какой именно "птючка" к нам "залэтэл", но иногда давали волю воображению. К примеру, одному назойливо донимающему меня расспросами водителю Илье, я неожиданно стал рассказывать о её несдержанном гражданском муже по имени Игнар, владельце трёх торговых точек и кафе "Утёс" на набережной, страшном ревнивце, не снимающем руку с кинжального эфеса. Якобы некоторые её бывшие поклонники оказывались в реанимации после того, как Игнар узнавал об их существовании. Пусть даже никакой любовной связи не было - Игнар всё равно желал лично убедиться, что прошлое осталось в прошлом, побеседовав с каждым из её бывших один на один. Такие интервью обычно заканчивались досрочно, поскольку зажигательный темперамент южного человека неизменно переводил несчастных собеседников в партер, где и сказывалось преимущество борца вольного стиля. Она слёзно просила всех соблюдать дистанцию, чтобы - не дай бог!- не попасться ему на ухаживаниях: в своём праведном гневе Игнар был ещё более слеп и беспощаден. На Илью "сказочка" подействовала в некотором роде усыпляюще: у него будто сразу закончились силы, он смачно зевнул и повалился в кресло, из которого минуту назад бодро вскочил, едва меня завидев. Прикрыв глаза, Илья не шевелился, разумно предпочтя дремоту неразумному стремлению к участи бедолаг, попавших в руки яростного мужа. К моему удивлению (и общему смеху), этот случай оказался очень похож на случай с Патроном, произошедший днём позже. Та же завязка, тот же Илья со своими вопросами, и Патрон, решивший, подобно мне, открыть "страшную правду" водителю шефа, только уже в своей интерпретации. Будто она - дочь известного в городе бандита ("не стану называть имя, но ты его всяко слышал"), прославившегося криминальными подвигами и страстью к собачьим боям. У папы на её счёт имеются серьёзные планы, всё будто бы расписано заранее, вплоть до кандидатов в мужья. И если кто-то попытается эти планы нарушить, папа может сильно расстроиться: единственное утешение его тогда - собачьи бои с непосредственным участием нарушителя планов в качестве затравки для пёсиков. В общем, быть или не быть героем каждый решает для себя, но она не рекомендовала бы - исход такого участия обычно предопределён. Мрачное молчание Патрона в конце рассказа сработало ещё эффективней моего упоминания больничной койки: став тем самым мифическим молодцом, дослушавшим до конца, Илья крепко пожал ему руку и поблагодарил за своевременное предупреждение. А затем попросил никому не сообщать об их разговоре. "По одной земле ходим - успокоил его Патрон - Надо помогать друг другу" И похлопал согласно кивающего водителя по плечу. Насмеявшись вволю, мы всё-таки призадумались: как будет вести себя Илья, когда поймёт, что над ним пошутили? Выскажет ли претензии? И какие именно? Но никаких претензий не последовало. Назойливый, докучливый Илья остался собой прежним - вечно дремлющим возле служебного входа в ожидании следующей поездки. После объяснения с ним, общая волна расспросов как-то подозрительно быстро пошла на убыль. Мысль о том, что этому способствовал посвящённый в страшные тайны водитель Виктора Афанасьевича казалась не слишком правдоподобной, но обсуждать другие версии не хотелось: как бы там ни было, натиск любопытствующих ослаб, и можно было вздохнуть спокойно.
   Правда, сам уклад жизни внутри цехов "обители" заметно изменился и теперь мало располагал к спокойствию. Ещё недавно так крепко захвативший наш досуг в свои руки господин Преферанс вдруг перестал быть ежедневным гвоздём программы, властителем дум и первоочередным убийцей свободного времени. И хотя к нему обращались по-прежнему часто, былой азарт куда-то исчез: игры проходили вяло, больше по инерции, с постоянными отвлечениями в сторонние разговоры, а то и в гневные перепалки, вырастающие буквально на пустом месте. Партию могли не доиграть вовсе, бросив на середине и не возвращаться к ней после. Даже принципиальный противник такого отношения к игре Патрон смотрел на этот разброд и шатание в умах с отрешённой улыбкой, по нескольку дней не снимая с полки свой гроссбух. Присутствовать в клубе стало не интересно, это чувствовали все, включая гостей цеха, которых с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Штирлиц принёс из дома двенадцатиструнную гитару и начал подолгу запираться в кандейке, что-то наигрывая там для себя. По слабо пробивающимся наружу переливам было понятно, что он неплохо владеет инструментом, и, как выяснилось позже, должен был исполнять фоновую музыку за кулисами в готовящейся постановке "Женитьбы". Однако, никому не сказал об этом, и мы смотрели на его затворничество как на непреодолимый романтический порыв. Георгий Арнольдович взял моду через день появляться в белых рубашках разного фасона с одним огромным пёстрым галстуком, похожим на привязанный к шее меч - кладенец. Почти натуральный взгляд загнанной лошади, которым он любил напоминать окружающим о непрерывной трагедии своего существования, больше не взывал ни к чьему состраданию. Городовой посматривал на нас холодно и устало, говорил неохотно, с ленцой, всем своим существом излучая ауру важной неторопливости - короче, вовсю репетировал образ начальника, в коем собирался предстать перед новой своей подчинённой. Перемены коснулись и Боровара, вдруг ни с того ни с сего решившего состричь бороду и как результат получившего сильное помолодение в лице, а также изменение прозвища на сокращённое "Вар", с правом восстановления полного при достижении бороды прежнего размера . У Патрона страсть к игре сменилась внезапным трудовым подъёмом - ничего не объясняя, он взял на себя проведение некоторых моих спектаклей, и теперь безвылазно торчал на работе, не выказывая ни раздражения, ни недовольства, с каким-то аскетическим упрямством потребляя свой стандартный кофесигаретный паёк. Мне от его щедрот досталась масса свободного времени, но из театра уходить не хотелось, что самому себе казалось странным, ведь на дворе уже вовсю шумел и властвовал май. Каждое утро мы приносили его с собой, - на одежде, в глазах, в настроении, и ходили весь день погружённые в это необычное состояние то ли наступающего, то ли уже наступившего праздника, мало представляя, что с ним делать.
   В самый разгар этой тотальной разобщённости властной рукой Георгия Арнольдовича в рубку была возвращена выполнившая свою миссию номер один стажёрка. Разумеется, мы все (и я в первую голову) потянулись на территорию радиоцеха, имея вполне закономерное желание продолжить знакомство. Но тут, видимо, представляя, чем будут чреваты наши постоянные встречи, предусмотрительный Георгий Арнольдович, решил принять меры. Пользуясь своим положением главы подразделения, он специально составил рабочий график так, чтобы в паре ей приходилось работать исключительно с ним одним. Чем вызвал бурный протест Штирлица, который тоже хотел передать новенькой свой драгоценный профессиональный опыт. Готовую вот-вот разразиться свару кое-как утихомирил заведующий постановочной частью, предложивший выделить Штирлицу один консультативный час в неделю, а за Городовым оставить основное обучение и опеку. Под натиском завпоста долго упиравшийся Георгий Арнольдович в конце концов согласился - Штирлиц не успокоился бы всё - равно, а так они хотя бы могли реже пересекаться. В итоге, компромисс был найден, и рабочее время ничего не подозревающей стажёрки поделили в примерном соотношении один к четырём. Поначалу в святая святых звукорежиссуры ей предстояло заниматься практически тем же, что и в зрительном зале: отсматривать спектакли, попутно запоминая все искусные манипуляции со звуком, которую производили соперничающие "асы". Во время своих уроков Георгий Арнольдович изгонял из рубки всех посторонних, дабы "ничто не мешало учебному процессу", а когда наступал перерыв, и у неё появлялась свободная минутка, которую можно было потратить на чашечку кофе в светопроекционной, Городовой вёл себя как рассерженная квочка, кружа возле Звезды и издавая недовольные возгласы вроде: "Эй, упыри! Чего налетели! Отстаньте от ребёнка!". Однако, "упыри" не слишком обращали внимание на его стенания, всё напирая и напирая. Собственно как и "ребёнок", у которого согласные кивания острыми антрацитовыми ресницами в угоду боссу не входили в противоречие с желанием подвергнуться осветительскому допросу с пристрастием. В какой-то момент не очень довольный таким положением вещей Городовой попытался сделать ей замечание по поводу слишком явного заигрывания с "вражьим цехом", но она только хмыкнула в ответ, тем самым прямо продемонстрировав, что может себе позволить "будущая жена" старого друга. Натолкнувшись на эту незримую стену, Георгий Арнольдович слегка ошалел от невозмутимости её создательницы, судорожно подвигал пшеничного цвета усами, и предпочёл изменить тон на более мягкий. Но это был, наверное, единственный случай её открытого неподчинения начальству: несмотря на все поочерёдные конфигурации "мини" и "секси" в одежде, которыми она непрестанно заявляла о себе,большую часть времени она предпочитала скромно отмалчиваться на периферии нашей шумной мужской компании. Время от времени она подмигивала мне, как раньше- по-заговорщицки, правда, это получалось у неё как-то не слишком естественно, словно подмигивание было целым искусством, в котором нужно было постоянно практиковаться. Тревожные огоньки её глаз иногда рождали во мне смутное подозрение, что возможно я и погорячился, записав в мёртвые её внутреннего Микки Мауса: похоже, тот вовсю здравствовал, надёжно спрятанный от посягательств не всегда дружелюбных обитателей внешнего мира. Видя её умильно-неумелые старания сохранить моё расположение, так не гармонирующие с облачением а-ля яблоко раздора, я понимал: в сущности, она просто не знала, как вести себя с нами, и именно на меня возлагала надежды по своей адаптации. В этом я готов был помочь, хотя, сказать по правде, мой благородный настрой не обходился без доли снисхождения, которую раз разом было приятно озвучивать самому себе: ладно, так уж и быть, возьму девчонку под своё крыло, чтобы там не воображали себе Штирлиц с Городовым. И буду вести, не отпуская, пока не скажет "хватит", а, может, и дальше. Самым действенным способом раскрепощения мне тогда казался символический звон бубенчиков шутовского колпака, выраженный в словах-примерно такого же мнения придерживались и мои коллеги. Вскоре на этой почве у нас зародилась здоровая конкуренция - каждый готов был разрядить свой кольт остроумия в первого попавшегося, а то и кинуть динамитную шашку "чёрной" шутки в самую гущу народа, дабы согнуло пополам всех в пределах зоны поражения. Способ и вправду оказался действенным: под этот шум и гам наша новенькая стала потихоньку оживать, и вот уже слышен был её похожий на птичий щебет смех, а время от времени и вклинивающиеся в общую непрерывную перестрелку одиночные выстрелы её дамского "револьверчика".
   -Не бойтесь, мадмуазель Звезда, в этом салуне вам ничто не угрожает, здесь вас никто не обидит. Разве что залётные краснокожие из монтировочного племени у подножья горы попытаются грубой лестью снискать ваше расположение - будьте покойны, с ними мы разберёмся. Это обещаю вам я, точнее, все мы, здесь собравшиеся, клятвенно вам обещаем. Для нас большая честь быть в полном вашем распоряжении, вы можете обратиться к каждому из нас в любой момент. Сейчас Штирлиц Длинные Пальцы на своей гитаре сыграет вам что-нибудь весёленькое. А если хотите, то даже споёт. У него весьма обширный репертуар, просто он никому не говорит об этом. Знаете, почему Штирлица зовут Штирлицем? Посмотрите на это бесстрастное, непроницаемое лицо и примите во внимание тот факт, что он совмещает должности звукооператора и инженера по технике безопасности. Имея собственный кабинет на втором этаже, рядом с кабинетом Виктора Афанасьевича. Улавливаете? И там, и здесь он как бы свой. В то же время -всегда на задании. Двойной агент, вы правы. Но при этом прекраснейшей души человек. Умница и балагур. Как он совмещает эти качества в себе? Да также как и двойную ставку - никому о них не рассказывает. А мы лишь догадываемся об их существовании... Спрашиваете, кто этот с остриженной бородой, похожий на сбежавшего каторжника? Вы хотели сказать, выглядит страшно? О, вы ничего подобного не хотели сказать? Не принимайте близко к сердцу, он не в обиде. Он живёт здесь уже много лет. Старый праведник, бывший поездной проводник. Хлещет картофельный виски со мной на пару, а в перерывах питается книжной премудростью и святым духом. Оттого теряет зубы и килограммы. Всё по-честному:либо физическое, либо духовное. Он только выглядит страшно,а в душе добрый. Вот ваш начальник - с ним держите ухо востро. Такой пройдоха, я вам доложу! Из любой воды сухим выйдет, может только, чуть-чуть с запашком, но это, как вы понимаете, потери для него минимальные.. Полюбуйтесь, какая прекрасная белоснежная сорочка на нём, как будто специально подобрана для создания эффекта растекающегося красного пятна...Что? Мои намёки касались чисто эстетической стороны . Оскорблён? До глубины души? Завтра на рассвете, в фойе возле гардероба.. Без секундантов... И наденьте, пожалуйста, эту же сорочку - мне как художнику будет приятно её испачкать...Вы имеете в виду Патрона? Да, молчит. Заговорит не со всяким. Но если заговорит, может дойти и до.. Не хотелось бы перечислять эти мрачные ответвления будущего.. Человек бывалый. Ну, вы ещё познакомитесь... Мне рассказывать о себе особо нечего. В двух словах? Тогда лучше в трёх - поэт, мыслитель, осветитель. Если вам понадобится алкогольный круиз по экзотическим местам сознания, дельный совет или крепкая сигарета "Союз- Аполлон" - я всегда в вашем распоряжении. Можете на меня рассчитывать. Но учтите - тогда и я буду рассчитывать на вас. На ваше снисходительное отношение. А в чём оно должно заключаться - мы можем обсудить позже. Как сказал когда-то ваш по глупости согласившийся на дуэль начальник: "Без лишних глоток"...Эта реплика была бы актуальна в устах солиста оперы, вам не кажется? Но у нас здесь не опера. У нас драматический театр! Кстати, он вам нравится? Хорошо, хорошо, застолбим эту тему для приватного обсуждения...
   В пылу шуточных сражений за право получить толику восхищения победителю, рождаемую синхронным гомерическим громогласием, я имел собственное чёткое намерение разглядеть то, что с момента её возвращения занимало меня всё больше и больше. А именно: значило ли для неё что-то серьёзное наше тогдашнее взаимное притяжение, или это был случайный одноразовый всплеск? И если значило, рассчитывает ли она на повторение мартовского вечера хотя бы в общих чертах? До поры до времени мы словно нарочно оттягивали этот неизбежный разговор, чтобы в один из перерывов почувствовать одномоментно: вот сейчас время настало, пришла пора поговорить. И напевающий "Мурку" Патрон как будто тоже почувствовал необходимость оставить нас наедине, неторопливой шаркающей походкой отправившись узнать причину громкого сквернословия Штирлица, с самого утра склонённого над принесённым Городовым сломанным усилителем. Всё совпало: она была готова говорить, я - слушать, вставляя свои полустёртые алкоголем, но всё ещё живые подробности в общую мозаику воспоминаний. Сначала без оглядки на громкость, затем - почти касаясь губами её уха сквозь ароматную власяную завесу, дабы не привлекать внимание вошедших Боровара и Аркадия Борисовича. И хотя диалог наш был прерван на полуслове, последняя сказанная ею фраза "Было здорово, надо бы повторить" поставила в нём условную точку. Эта точка быстро разрослась во мне в мечтательное многоточие, немного омрачённое тем, что я не успел подтвердить своё согласие. К счастью, этот слегка досадный пробел заполнился уже на следующее утро, когда вдруг ни с того ни с сего я очутился в её немного более продолжительных, чем дружеские, объятиях на глазах у всей позёвывающей братии. Несколько долгих секунд кончик её носа нежно соприкасался с моим, ясно давая понять, что досказывать и подтверждать ничего не нужно. Всё уже решено - повторению вечера быть! И очень скоро! После этого темы воспоминаний мы больше не касались, зато у будущего появились волнующий розовый просвет, в который было приятно раз от разу погружаться мысленно, при этом испытывая странное чувство невмешательства в её личную жизнь с Игнатом. Просто к одной маленькой, невинной, ну или почти невинной тайне, добавилась другая, ещё надёжней скрепившая наш "заговор", который происходил у всех на виду, и оттого, наверное, никем не воспринимался всерьёз. Когда же именно устроить вечер с коньяком и пирожными мы пока не решили: мне хотелось довериться наитию, предпочитая заранее оговоренной дате спонтанный поворот событий. Наверное, как и ей, поставленной перед необходимостью если не давать подробный отсчёт (с рассерженной неохотой, как мне иногда представлялось), то, во всяком случае, делиться с Игнатом впечатлениями о своей новой жизни в театре. Посему я предпочёл не торопить события: пусть у неё будет больше времени, чтобы по-настоящему освоиться и привыкнуть, а там посмотрим.
   Случилось так, что привыкания долго ждать не пришлось. Ободрённая нашим неустанным вниманием (слава трудовому буффону!), она очень скоро почувствовала себя в своей тарелке, и постепенно вышла из тени. Её болтающаяся туда- сюда ножка (индикатор нервозности) обрела, наконец, покой, и возлегала на другой с похвальным достоинством. Огонёк робости в глазах сменился оптимистическим блеском, а в движениях засквозила уверенность. Вместе с тем было заметно, что её стало тяготить место вечной слушательницы. Не то, чтобы она вдруг утратила интерес к состязанию пересмешников, - нет, весь смеховой круговорот продолжался, как и раньше, просто слушала она наши бесконечные перепалки с какой-то своей затаённой мыслью, которую пока что не решалась, или не хотела высказать. Следы её внутренней борьбы были вполне очевидны для меня, но я не мог понять, куда они ведут, пока однажды этой борьбе не пришёл конец. Мы собрались обсудить последние новости, принесённые Патроном с только что состоявшейся "планёрки", расслабленно откинулись на стульях, Патрон уже начал было говорить, и в этот самый момент она вышла на свободное пространство, подняла вверх обе руки, и стала медленно прогибаться назад, пока не коснулась кончиками пальцев пола, изобразив всем хорошо знакомый с детства "мостик". В установившейся изумленной тишине нам открылась не совсем привычная панорама её тела, смачно хрустнувшего каким-то одним зазевавшимся суставом, а затем, откуда-то снизу, послышался натужный шёпот: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Когда счёт дошёл до тридцати, она резко выпрямилась, полыхнув чуть заметным румянцем на загорелых щеках, и слегка покачнулась. Но удержав равновесие, отделалась широкой артистичной улыбкой: мол, не переживайте, так и задумано! Перевела дыхание, облизала пересохшие губы: "Спина затекла. Хотя бы раз в день нужно разминать... Лучше по системе, в несколько подходов, как советует тренер. Но можно и разово" "Ну, ты даёшь, - задумчиво молвил Аркадий Борисович - Предупреждала, хотя бы!" "Я кого-то смутила?" "Нет, не то, чтобы смутила, но....Всё как-то неожиданно..." "Ну я же не могу приказать суставам не болеть!" "Разумеется, мы понимаем..." "В общем, давно собиралась рассказать... Фитнес - моё хобби. Всегда хотела в совершенстве научиться владеть своим телом. Я уже полгода занимаюсь. Хожу в спортивный зал, у нас отдельный курс с элементами йоги. Пресс, растяжка, шпагат. Ну и много чего ещё. Гимнастика, аэробика, кое-что из лёгкой атлетики. Всё поделено на двенадцать этапов. В конце каждого - сдаётся норматив, по итогам которого оценивается степень готовности перехода на следующий. Долго рассказывать, но если хотите..." Мы, разумеется, не могли отказать и вежливо стали слушать. Сколько сантиметров ей осталось до полного продольного шпагата, почему так трудно сесть в позу "лотоса", и что такое легендарная асана "львица, ожидающая любви", передаваемая только лучшим ученицам эксклюзивно от тренера. Рассказ периодически подкреплялся наглядными упражнениями, исполняемыми с энтузиазмом, возрастающим по мере того, как вытягивались наши физиономии. Было заметно, что она уже привыкла к подобного рода телесным высказываниям, считавшихся нормой где-нибудь в спортивном зале, и компания малознакомых особей противоположного пола её нисколько не смущала. Тем удивительней была моя реакция. Скрываясь за натянутой улыбкой заинтересованного зрителя, внезапно я ощутил нарастающую волну неприязни: почему-то захотелось одернуть Звезду, попросить слезть с этого дурацкого шпагата, прекратить акцентировать общее внимание на своих прелестях. Если понадобится - даже прикрикнуть, включить морально негодующего папочку- главное, чтобы она устыдилась, поднялась с пола. Порыв был неожиданным и довольно сильным, однако я сумел сдержаться - только на время отвёл глаза, чтобы никто ничего не заметил.Сидящие ко мне боком, Штирлиц, Боровар и Аркадий Борисович по-прежнему кивали головами, слушая убедительнейшие аргументы в пользу здорового образа жизни. Не был я уверен только в Патроне, который сидел спиной к Звезде с самого начала фитнес - презентации, да так ни разу и не повернулся. Патрон выглядел крайне недовольным, и, в отличие от меня, не желал скрывать своё настроение. Как случилось, что с ним, единственным посвящённым в тайны мадридского двора, поступили так бесцеремонно? Ведь он тащил "горячие" новости прямиком из кабинета худрука, готовый поделиться с нами полезной и важной информацией, а его проигнорировали, перебили, отодвинули в сторону. И, главное, кто? Стажёрка- практикантка, без году неделя в театре. Ей бы лучше молчать в сторонке и вникать в премудрости профессии,- нет же, вылезла со своим шпагатом! Мрачность Патрона усиливалась вместе с ёрзающим показным нетерпением: когда же, наконец, закончится этот цирк, и можно будет перейти к вещам более существенным. Но Звезда и не думала останавливаться, погрузившись в объяснение столь увлекательной для себя темы растяжки. И даже после того, как он выскочил за дверь, сбив по пути ни в чём не повинный пустующий стул, демонстрация не прекратилась. Обращённое к нам её искреннее удивление длилось всего несколько секунд, после чего восстановленный в правах предмет интерьера помог ей исполнить ещё один элемент фитнес - йоги - "поднимающаяся кобра".
   Иногда смотришь на себя в зеркало и думаешь - хорошо ли я знаю себя? Вроде бы тот же овал лица, что и вчера, - те же глаза, губы, цвет кожи, неизменные линии, пропорции. Но вдруг среди привычного узора мелькнёт выражение чего-то такого, что заставит невольно отвести взгляд и подумать: знать себя до конца не возможно. Лицо ведь не статично - что может выражать оно, когда ты не смотришь в зеркало- бог весть! А вдруг там такое, что сам бы никогда себе не пожелал. С портретом чувств примерно тоже самое: хотя и привыкаешь к их плавным и не плавным сменам, маленьким и большим взрывам, полагая, что можешь их контролировать, временами случается нечто. Это нечто не поддаётся контролю, а всё потому, что оно совершенно тебе не знакомо, с ним ты никогда не имел дело, а если имел, то очень и очень редко. Или очень и очень давно. Так давно, что и вспомнить трудно,что это было, весьма затруднительно, а уж тем более классифицировать. Чаще всего начинаешь гадать: из каких глубин это самое нечто вынырнуло - хтонических, подсознательных, утробной памяти - куда исчезло и повторится ли опять? Истина, по традиции, оказывается где-то рядом, но где конкретно - понять не возможно. Попробовав проанализировать свою вспышку раздражения, я пришёл к выводу, что уходит она глубоко корнями в чувство стыда, которое, в свою очередь, теряется в лучах рассвета сознательной жизни. Вспомнились далёкое детство - лето, подвыпившая молодая женщина возле продуктового магазина, белая майка, обтягивающей её внушительный бюст, рядом какие-то нетрезвые мужчины плотоядной наружности, приставания которых она принимает. И покрасневший, сжавшийся в маленький колючий комок я, не знающий, как остановить эту готовую на всё улыбающуюся пьяную распутницу. Я буквально оцепенел от стыда, позабыв уличные игры, пока развязная венера продолжала красоваться перед своими скалозубыми хахалями. Быть может, это до поры до времени скрытое чувство проявилось опять, став в некотором роде сюрпризом для меня- возникли необходимые условия, и вот оно- тут как тут! Тот же самый почти забытый стыд, наверное, я мог испытать и за совершенно незнакомую девушку, поведи она себя так же в нашей компании. Только вряд ли моё желание остановить происходящее было бы настолько интенсивным, - как я понял, силу ему добавляла личная заинтересованность, в данном случае-взятые на себя обязательства по адаптации Звезды. Да что лукавить - радужные планы насчёт скорого повторения мартовского свидания, которое теперь могло отодвинуться на неопределенный срок. Слишком увлёкся я предвкушением сладкого будущего и - на тебе!- получил по заслугам. Неизвестно, как ещё выходка Патрона отразится на неокрепшей психике молодой дамы. При худшем повороте событий, Звезда могла вновь замкнуться в себе,отстраниться, соскользнуть в тень, и вытащить её оттуда прежними шутовскими уловками было бы куда более проблематично. Оставалось только надеется, что этого не произойдёт. И надежды мои вроде бы оправдались. Инцидент со сбитым стулом, хотя и перевернул отношения Звезды и художника по свету с ног на голову, сделав их из дружественно-доверительных натянуто- неприязненными, особой перемены в её поведении не произвёл. Если Патрон боролся со своими негативными переживаниями, при нас стараясь нагнать циничного равнодушия, то Звезду, похоже, волна отрицательных эмоций обошла стороной. Поссорились - помиримся, говорила она до того обыденным тоном, что невольно заставляла верить всех ей внимающих - именно так и будет. Больше, чем неприязнь художника по свету, её стала интересовать возможность спокойно заниматься фитнесом прямо на работе, пользуясь чуть ли не каждым продолжительным перерывом. Перестав стесняться нас как сторонних наблюдателей, она облюбовала уголок в радиорубке, где и устроила свой гимнастический зал. Проникшему в "обитель" духу пахучих матов, турников и шведских стенок никто из нас не воспротивился- искренность Звезды насчёт того, что ей это жизненно необходимо, особых сомнений не вызывала. Однако у великодушной начальственной покладистости был и побочный эффект: кроме нас пятерых, её непосредственных коллег, да ещё завпоста Аркадия Борисовича, вечернего завсегдатая клуба преферансистов, попадать на принудительный мастер класс аэробики стали люди совершенно посторонние. То бишь весь круг приходящих по контрамаркам знакомых, которые иногда поднимались в "обитель" скоротать время до третьего звонка. Захваченным врасплох, им ничего не оставалось, как высказывать своё воспитанно одобрительное мнение по поводу увиденного, от которого адептка физического совершенства просто таяла. Взлетали к потолку её тренированные ноги, едва не касаясь академических носов пожилых ценительниц драматургии Островского; размашисто крутились "колёса" перед смущённым взором молодых незнакомцев в строгих костюмах, пришедших со своими скромными, бессловесными незнакомками, а у одиноких холостяков, в кои веки выбравшихся в театр по контрамарке, и вовсе отпадали челюсти от такой прелюдии к сценическому действу - туда ли я попал? Колыхались её груди, волновались бёдра, взгляд оставался наивным, и в то же время жаждущим признания: ну как, здорово? Здорово. Конечно, здорово, уж поверь нам! Заниматься аэробикой она готова была в любых обстоятельствах и при любых зрителях. Проповедуя взятый на вооружение принцип, что искусству самосовершенствования пригодно всякое тело, кроме мёртвого, она заставляла иногда меня думать: та ли это скромняжка, которая нервно курила со мной на лестнице, боясь наступления паузы в беседе? Как выяснилось, начать разговор для неё - плёвое дело. И не только о гимнастике. Посетив как-то актёрский буфет, она вернулась с огромной, ещё не распакованной шоколадкой. "Познакомилась сейчас с Саврасовым, - ноготками подцепляя фольгу на обёртке, не без гордости стала рассказывать мне - Такой человек интересный, я даже не ожидала. Простой, приветливый. Меня увидел- кивнул, улыбнулся. Спросил - хочу ли я работать в театре? Конечно, говорю, хочу. А знаю ли я, что такое театр? Театр - это ипподром. И все мы тут лошади. Пока в фаворе- нас холят, лелеют, гладят по гривке,целуют в круп, а с загнанными лошадьми...ну, ты в курсе ,как поступают... Сделал мне презент...Шоколадку...Да, сразу чувствуется - талант. Вот сразу" Мои наставления о том, что не стоит слишком кокетничать даже с умудрёнными жизнью актёрами, потому как часто они не выходят из образа, Звезда с очаровательной беззаботностью пропустила мимо ушей. Вообще же, с актёрами ей удалось сблизиться очень быстро, даже быстрее, чем с некоторыми другими цеховиками, и, порой, сопровождая её в буфет, я не переставал удивляться - она уже здоровается и с тем, и с этим, что-то кричит им вслед, хотя виделась с ними от силы два-три раза. Некоторые улыбались ей откровенно снисходительно, но она как будто не замечала никаких подводных камней, кивая одинаково радостно всем без исключения.
   У меня её поверхностная летучая лёгкость вызывала странную раздвоенность: с одной стороны, мне казались немного неприличными попытки такого открытого втирания в доверие к людям малознакомым (аналогия с собакой, виляющей хвостом всем подряд), а с другой - притягивали своей незлобностью и простодушием. Что попишешь - такой характер! Куда сильнее раздражало её неистребимое желание демонстрировать своё тело первому встречному. Изгибаться перед посторонними только ради того, чтобы получить незначительную похвалу, в большинстве случаев - абстрактную, ибо все её достижения пока что не выходили за рамки простых начинаний, подчас неуклюжих ("да, да, я знаю - тут у меня не идеально, работаю над этим"), и носиться с ней, как с бренчащей мелочью. Выглядело это уж слишком не серьёзно, по-детски навязчиво, и я недоумевал : разве она сама этого не понимает?Разве ей самой не стыдно? Никакие мои толстые, тяжеловесные намёки не помогали, зато она быстро научилась распознавать моё критическое отношение и побеждать его самыми нехитрыми женскими способами: долгим заинтересованным взглядом, загадочной улыбкой, просто слушая внимательно, всё, что я говорю, не перебивая, пусть это были даже завуалированные попытки нотаций. В конце концов, мне становилось неловко за свою раздражительность, и я говорил себе: "А какое, собственно, тебе дело до её поведения, моралист? Каждый живет, как может, как умеет. Она - вот так, и ты не имеешь право осуждать её. Тем более, кто ты такой, чтобы решать, что ей можно, а что нельзя"? При следующей встрече, я уже старался не поддаваться эмоциям, вставляя запоздалые льстивые комментарии: "А бёдра, как высоко бёдра!" И ловил себя на том, что смотрю на неё неотрывно, продолжаю смотреть упрямым, первобытным взглядом...
   ...Разминка заканчивается. Звезда замерла посреди радиоцеха, склонившись в низком артистическом поклоне, тёмно-алая копна волос специально не собрана ради пущего шика. Проходит несколько секунд и копна начинает раскачиваться из стороны в сторону, постепенно создавая ветряную воронку, центр притяжения, в которую засасывается общее внимание. Достигнув предельных оборотов, власяной хлыст резко падает вниз, едва-едва не касаясь пола, затем также резко взлетает вверх, не рассыпавшись на мелкие хлыстики. Бисерная капелька пота, сбежавшая к её бровям, замечена, опознана, и прихлопнута, как комарик. Медленно открываются сияющие глаза. Наслаждаются произведённым эффектом. Когда купаться в нашем восхищении становится скучно, Её Фитнес Величество желает пойти на экскурсию. Покачивая бёдрами, как на подиуме, прогуливается среди нас, собравшихся полной (великолепной!) пятёркой, как среди пяти вулканов, создающих тучи табачного дыма и горы пепла. Присматривает место: где бы остановиться? Какой из пяти интереснее вблизи, а какой лучше рассматривать издалека? Вот со страстным присвистом выпускают вверх струи дыма горная махина Городовой, полная самолюбования, власти и в тоже время-покорности. У не менее гигантского, но сухощавого Штирлица каменная стать, улыбчивый намёк на уют и безопасность. Чуть поодаль ото всех Патрон держит пламя непроходящей обиды, сурово глядя куда-то мимо Звезды, в противовес Боровару с его ребячьей, озорливой готовностью поддержать все её выходки. Она останавливается рядом со мной, смотрит неотрывно: то ли пытается смутить, то ли спрашивает разрешения. Я намеренно отвожу взгляд, но она не уходит. Поворачивается ко мне спиной, облокачивается о мой расслабленный торс, как о стенку. Я чувствую линию соприкосновения, вдыхаю сладкий миндальный запах её духов, руки мои сами обхватывают её за талию, совсем близко к груди, пальцы сжимаются в замок - теперь ты попалась! Она не пытается высвободиться: королеве удобно, королеве приятно, мы так и стоим- обнявшись, никого не стесняясь. Участвуем в общем разговоре: ради развлечения по очереди отвечаем друг за друга, намеренно безыскусно пародируя тональности наших юных смешных голосов. Становится весело, и я начинаю думать, что именно так всё и должно быть: она и я, она вместе со мной, а по другую сторону- все остальные служители "обители". Некоторая неловкость остальной компании мне даже приятна:видели, да? Студент-то оказался не промах! Когда беседа начинает разлаживаться, мы не перестаём быть как одно неделимое целое, что нравится не всем "вулканам" в окрестностях. Георгий Арнольдович нависает над нами начальственной тенью: "Давайте расцепляйтесь уже, репетиция скоро" и собственноручно пытается разлучить нас силой. Встречая шумный протест, пыхтит, пыжится, просовывает свою великанью ладонь, словно фомку, между наших сплетённых предплечий, правда, безрезультатно. "Ну, серьёзно, хватит прикалываться. Лисницкая ждать не будет. Да и шеф тоже" Мы нехотя принимаем его уговоры и отпускаем друг друга. Вздохи разочарования, в которых теплится надежда на скорое воссоединение: может быть, в следующем перерыве снова... Да, да, уже в следующем....Надо бы повторить...
   Подобные развлечения явно пошли на пользу нашему сближению - в "обители" мы стали почти неразлучны. Стоило выпасть свободной минутке, и вот мы уже вместе: раскочегареваем пожелтевший электрический чайник, идём подслушивать гитарные этюды Штирлица, или просто болтаем о том, о сём. Назначив меня тайным поверенным в своих личных делах, она то и дело пользовалась моим расположением, чтобы пооткровенничать наедине. Взбалмошная энергичная барышня сцепляла мои пальцы со своими и тянула к двери кандейки - ради собравшейся за столом компании я успевал изобразить изумление, переходящее в покорность. Но приятное ощущение избранности, повергающее невольных свидетелей (из которых официально женат был только Георгий Арнольдович, а Боровар - в официальном разводе) в напряжённое молчание исчезало сразу после того, как мы достигали пункта назначения. Словно расплата за полученное мимолётное удовольствие, начиналось другое моё маленькое мучение, второе по счёту, после кривых улыбок фитнесу. Услышанная в первый день знакомства романтическая история о её чудесном спасении из-под дождя, была, пожалуй, единственной хорошей историей об Игнате. Во всех остальных он постепенно утрачивал статус положительного героя, всё явственнее обрастая чертами рохли, мямли и "Тушки". Снова и снова она говорила о том, как нелегко ей даётся этот гражданский брак, как его мама, мегера по образованию, не слишком довольна выбором Игната, делая всё, чтобы они расстались. Далее по списку перечислялись большие и малые тернии на пути к счастью. Мама приходит без приглашения, мама держится высокомерно, не желая замечать её присутствие, мама обихаживает его, как и раньше; Игнат ревнив, Игнат мелочен, Игнат слабохарактерен. И вообще, она не может спать с Игнатом. Заставляет себя. Делает над собой усилия. И всё ради чего? На ум ей приходил только один ответ: жалость. Всё держалось лишь на её высоком сострадании, от которого она хотела уйти ещё в отношениях с Джейсоном, и к чему снова вернулась в итоге. Лёгкий дискомфорт, который я испытывал, выслушивая нескончаемую подноготную их совместного существования, преподносимую с тем же бесцеремонным инфантильным жаром, что и круговые фитнес вращения пятой точкой, я относил к издержкам своего статуса "тайного друга", думая, что поначалу именно так и должно быть. И даже когда "откровения" по содержанию стали напоминать сцены из плохого бразильского сериала, я терпеливо переваривал весь мыльнооперный поток никак не касающихся меня страстей - мордастей, терпеливо пытался давать советы, терпеливо переносил то, что их она воспринимала лишь как паузу, чтобы восстановить дыхание и вновь заполнить пространство своей неугомонной речью. Не скрою, порой мне хотелось зажать ей рот ладошкой, наклониться ближе и спросить: "Ну и зачем ты мне всё это рассказываешь? Зачем мне знать какого цвета бельё предпочитает видеть на тебе Игнат, когда он немного пьян? Я что - семейный психолог? Фрейдист- бессеребренник? Новоявленный доктор Курпатов?" Но я ни разу не сорвался и не сказал ничего подобного, я слушал, кивал, иногда представляя себе каким бы в действительности стало бы выражение её лица, если бы нервы мои не выдержали. Маленькой наградой за проявленное терпение был момент нашего возвращения из так называемой "исповедальни", когда мы выходили немного вспаренные узким помещением, снова попадая на глаза собравшихся за столом преферансистов. Что действительно происходило в кандейке никто из них в точности не знал, но именно эффект неизвестности и даровал мне чувство превосходства над более старшими, но всё- таки оставшимися за бортом её предпочтений коллегами. Далее мы с ней обычно разыгрывали очередной выпуск шоу "Почти что пара", суть которого сводилась опять же к невинному подёргиванию коллективной струны внимания нашей внезапно обретённой раскованностью. Здесь я уже старался вовсю, подыгрывал ей, как мог, с вызовом отвечая на проскакивающие холодные взгляды сослуживцев, демонстрируя усвоенный мною принцип: что же, терпите, таковы правила.
   Вскоре недосказанная Патроном история о планах администрации на лето получила продолжение как быль о потерянном досуге. В начале июня пустые клетки в расписании заполнились убористой чередой выездных сказок, от обилия которых зарябило в глазах - почти все сказочки были на мне, и делить их мне было не с кем. Помимо детских загородных лагерей пробным шаром в лузу зрительской любви (собранной кассы) устраивались гастроли в славный город Курган. А в дополнении к этим мероприятиям на базе начиналась постановка гоголевской "Женитьбы", которой планировалось открыть следующий сезон. В Курган по рекомендации нашего непосредственного начальника должен был ехать Боровар, превративший своё назначение в очередной повод для ворчания. Оно и понятно: рабочие гастроли - не фестиваль, далеко не увеселительная поездка. Три показа за день, подчас в разных местах, с обязательными переездами, перестановками, переработками. Местные достопримечательности можно было лицезреть только следуя от одной площадки к другой, или в недолгий перерыв между спектаклями (он же - обеденный), а то и возвращаясь в гостиницу, когда уже стемнеет,- чистые выходные в плотном гастрольном графике не предусматривались. Ко всему прочему Боровара ожидал "бонус"- помимо выполнения своих основных световых обязанностей, он ехал ещё и в качестве монтировщика. То есть - погрузка, разгрузка, сборка и разборка декораций также возлагались на его плечи. Общеизвестно, что такие "бонусы" требовали дополнительной оплаты, но все знали и то, как не любили в бухгалтерии выделять деньги на подобные расходы. Их почему-то считали нецелевыми, и обычно, вместо выплаты, ограничивались туманными обещаниями рассчитаться "после", "потом", "в конце квартала", " к отпуску", в итоге перенося дату расчёта в далёкую несбыточную перспективу. У попавшего в очередную полосу безденежья Боровара настроение не просто упало, оно рухнуло с таким грохотом, который услышали, наверное, все, кто был в тот момент в театре. Не услышать подобный громовой раскат ярости и негодования было не возможно. Но в администраторском крыле периферийное сотрясание воздуха перенесли по обыкновению спокойно, не удосужившись даже полюбопытствовать, в чём дело, -вроде как люди творческие, темпераментные, эмоции бурлят,ну покричат и успокоятся,много шума из ничего-и в этом тоже проявилась приверженность давно сложившейся традиции.
   Мысленно сочувствуя Боровару, я, тем не менее, помнил, что ожидает меня здесь, на базе. Выезда не были единственной моей работой и занимали только первую половину дня. А во второй нужно было выпускать спектакль "Женитьба" (о чём мы договаривались с Патроном ещё зимой)-то есть дежурить за световым пультом, бегать поправлять прожектора, и просто торчать в театре, не имея возможности отлучиться. Следовательно, утром, съездив в детский лагерь, я возвращался на вечернюю репетицию, где должен был продолжить работу вместе с художником по свету, но, по факту,-просто дать ему уйти домой. (После обеда общий творческий порыв заметно гас, закреплялись уже пройденные сцены, что делало присутствие Патрона за пультом не обязательным). Учитывая это,у меня получался интересный график "утро-вечер", с единственным выходным в понедельник, который тоже могли забрать в любой момент. Сказать по правде, предстоящая шестидневная жертва искусству в установившейся по-настоящему летней жаре, вызывала чувства мало общего имеющие с восторгом, но было одно обстоятельство, которое частично перебивало все эти атмосферно-временные невзгоды. В ту же бригаду загородных увеселителей и послеобеденных дежурных была определена и Звезда. Странное дело: хорошее расположение духа после того, как я узнал эту новость, не покидало меня несколько дней, в итоге подведя к вполне резонному вопросу - а в чём, собственно, причина моей радости? Почему я думаю о её назначении с явным удовольствием? Не став слишком углубляться в размышления, я нашёл сразу несколько причин навскидку: наступившее лето, вечная молодость, предстоящее времяпрепровождение с симпатичной девушкой.Выглядело объяснение хоть и банально,зато вполне правдоподобно,-зачем искать скрытые мотивы, если всё лежит на поверхности? На фоне так удачно разрешённой внутренней дилеммы несколько удивило поведение самой симпатичной девушки, вдруг показавшей себя с несколько неожиданной стороны. "Представь, подзывает меня Городовой вчера и говорит: ну что, зайчонок, пришла пора показать, чему ты научилась за это время, - в нервном возбуждении говорила она, стоя со мной в курилке на лестнице - Примешь выездные спектакли и будешь с ними кататься по лагерям. Ничего сложного, ты справишься! Я их в глаза не видела, эти спектакли, а тут сразу - выезда. Один за другим, почти месяц! Скажи мне, что это - подстава??" Я уже хотел было пошутить по поводу компетентности её "учителей", ещё недавно готовых вцепиться в глотки друг другу, как вдруг заметил, что глаза у неё задрожали набухающей влагой, губы судорожно поехали вниз, а дыхание изнутри выходило с таким еле слышным, но очень понятным звуком, что в определённости грядущей развязки можно было не сомневаться. Я осторожно взял её за плечи: стоп-стоп-стоп! Что это за новости? Еще не хватало! Детский сад ясельная группа! Берём себя в ручки и выносим на бережок спокойствия... Но было поздно - утихомиривать пришлось уже вполне натуральное рыдание.... Стараясь быть как можно более убедительным, я говорил, что ничего страшного в этих поездках нет, принять "сказочки" - легче лёгкого, какой-то десяток включений всего лишь, зато в перерывах можно будет свободно гулять по сосновому бору, купаться в реке, а при удачном стечении обстоятельств - жарить сардельки на берегу. Условия там курортные, и спрос за качество совершенно другой. Тем более, с тех, кто недавно устроился. За совершённые "лажи" никого сразу не увольняют....Я выдержал паузу, и с видом знатока, прошедшего жернова профессионального отбора, добавил: "Увольняют потом, по окончанию сезона. Без выходного пособия. Восемь из десяти радистов в первый месяц. Но двое-то остаются!". Она ткнула меня кулачком в притворной обиде, глаза её при этом лучисто засверкали осколками последних, не выпавших слёз: "Всё шутишь!" " А как без этого?" Неловко размазав носовым платком обильные тени под глазами, она вдруг спросила: "А помнишь, ты меня успокаивал в тот вечер? Когда мы курили здесь, на лестнице?" "Конечно, помню, - ответил я, на одну крохотную секунду смутившись таким крутым поворотом в разговоре. "Как я напилась тогда - жуть! Поехала на такси домой, меня таксист передал Игнату: получите, говорит, вашу певунью. А я всё ору: вместе весело шагать по просторам, по просторам... Сильно мы с Игнатом поссорились тогда. До того сильно, что хотела от него уйти, но он во время одумался -удержал. В театр разрешил устроиться... Я тебе не рассказывала раньше. Не было повода. Нет, клёво всё-таки тогда посидели...В гостях у дяди Жоры.." Взгляд её стал внезапно серьёзным, а голос тихим, почти жалобным. "Ты мне поможешь?" "Конечно, помогу"- ответил я, не задумываясь. "Мне плохо. Очень плохо",- ещё тише сказала она, и подбородком провела по моей груди, как будто желая оставить там бороздку. Я не сопротивлялся. Почти не тронутая сигарета её истлела сама по себе: спохватившись, она по-деловому вмяла подгоревший фильтр в край урны и выскочила в коридор. Странно, разве можно плакать по такому пустяшному поводу? -думал я. Девочка, совсем ещё девочка. Но, с другой стороны, может, слёзы были вызваны иными причинам? Может, на самом деле ей - плохо? И она хотела бы, чтобы я ей помог. Как именно - не важно. Ей просто нужна моя помощь.И эту помощь я окажу-мне не сложно" "Любую,- зачем-то произнёс я вслух , - Любую, какую захочешь".
   И вот заиграли солнечные лучи в окнах несущегося навстречу лету нашего пенсионера - "пазика", подрагивающего всеми своими салонными, пахучими внутренностями в приступах старческой машинной лихорадки. Город, пригибаясь всё ниже и ниже, сжимался в пригород, а тот в свою очередь, мельчал и растворялся в обширных полях, усеянных редкими оазисами рощ и лесочков, с каждым километром становящихся всё крупнее, и в какой-то неуловимый момент переходящими в плотные стены соснового бора. Сосны неподвижные, с тёмными, почти синими макушками, и золотыми просветами между аккуратных стволов вглядывались в проезжающих путников, каждый раз создавая впечатление магического, волшебного леса, и думалось, что именно в таком лесу и должно было происходить действие привозимой нами сказки. Но всякий раз ощущение это угасало по приезду в лагерь, неумолимо стираясь в постоянной суете спешных приготовлений, часто чреватых какой-нибудь адаптивной загвоздкой - "а как мы сюда домик-то всунем?" И далее под бешенным аплодисментом приведённых на спектакль немного одичавших от полученной свободы детей, грозными окликами вожатых, с усталой неохотой маневрирующих между лавочек крытой веранды, пытающихся прекратить не слишком интенсивный, но отчётливо нацеленный на приезжих чужаков шишечный обстрел. После представления те же виноватые улыбки вожатых вели нас в просторнейшую столовую, где не выводилось эхо детских голосов, смешанных с грохотом железных подносов, шумом воды и маршем множества приводимых и уводимых ног. Маленькими глотка́ми мы пили разлитый по стаканам ледяной кефир, облизывали убелённые губы и улыбались неизвестно чему, может быть тому, что всё закончилось именно так - кефиром, а не скандалом. А завтра распахивал свои гостеприимные объятия уже другой лагерь.
   Некоторые особенности выездной жизни я успел захватить ещё осенью, когда только устроился в театр, и теперь старался держаться завзятым профессионалом. С каждой ловко отбитой мною сосновой шишкой (я специально брал с собой твёрдую картонную, похожую на разделочную доску, партитуру), с каждым добытым мной йогуртом в известном только узкому кругу монтировщиков деревенском магазине ("Сюрпрайз!"), подсказанным вовремя треком ("да, после этого сразу кошаче-собачачий рэп"), мой профессионализм в её глазах ширился и возрастал. На одном из представлений вдруг едким дымом повалило из-под крышки единственной работающей розетки на стене, и только что наступивший "День рождения кота Леопольда" лишился электричества, невольно перекочевав в жанр импровизированного анплаггеда для одной шестиструнной гитары. На которой, к слову, не умели играть ни сам именинник Леопольд, ни зловредные мыши. Но без песен было не обойтись, поэтому герои пели "вживую" под выводимую мной дворовым боем "Всё идёт по плану", и недавно разученную ею, местами неуверенную "Разум когда-нибудь победит". После, уже в автобусе, все шумно обсуждали скачущие тональности в голосе Леопольда, которые дети восприняли как заранее заготовленный юмористический ход. И только я помнил, что в самом начале задымления, на какие-то мгновения поддавшись приступу паники, мы уже почти похоронили спектакль, пока мой взгляд не упал на торчащий из открытого чемодана с реквизитом гитарный гриф. Я взялся настраивать гитару, а она бросилась объяснять порядок действий нахмуренному Леопольду. Надо заметить, что мои наставнические нотки её нисколько не коробили: она не пыталась мне сопротивляться, противоречить или перехватывать инициативу,-мы без лишних выяснений отношений принимали сложившееся распределение ролей. Суровым окриком я мог в любую минуту прерывать её готовую вот - вот разразиться истерику, невозмутимой медлительностью - беспорядочную суетливую толкотню, быстрыми решениями без обсуждений (случай с поисками пьяного электрика на берегу),- желание всё бросить и уволиться. И каждый раз, когда мой противовес её поведению оказывался правильным , в её глазах стояло понимание: не смешанное с тихой злобой ущемлённого самолюбия, как это бывает у людей тщеславных, а чистое понимание, которое подразумевало доверие. "Вот так должен вести себя техник на выезде - любыми средствами вытаскивать спектакль" - звучало лейтмотивом в моих действиях, и когда я видел, что она постепенно проникается этим подходом, я вспоминал своё нежелание идти работать учителем в школу, на какое-то время вновь поддаваясь застарелым сомнениям насчёт отвергнутой профессии . Правда, случалось и так, что вся моя педагогическая подкованность оказывалась бесполезной против той самой капризной, вздорной, неуправляемой девчонки, нежданно - негаданно выныривающей из глубин её личности и сразу захватывающей над ней власть. Девчонка была уж слишком чувствительна к внешнему окружению, крайне эгоистична и чересчур ранима. Любую мелочь в свой адрес принимала близко к сердцу: от каждой маломальской похвалы, сказанной больше ради ободрения (как в случае с фитнесом, например), начинала благоухать истинным счастьем, а допустив не самую серьёзную ошибку, впадала в подобие эмоционального транса. Не редко гнетущее молчание её орошалось горючими слезами, и тогда на глазах у всех рождалась трагедия из духа невключённой во время музыки. Однажды она взяла с собой в автобус не тот мини-диск (перепутала боксы), и по дороге в город её пришлось приводить в сознание. Нашатыря в аптечке водителя почему-то не оказалось, зато рядом была опытная актриса Лисницкая, которая без лишней паники прибегла к помощи водно-орального пулевизатора, использовав недопитую минералку. После третьего прыска глаза Звезды открылись. На мертвенном лице её, помимо следов несовместимых с жизнью видений, проступила брезгливость. "Шоковый обморок,- констатировала реаниматор Ирина Владимировна, сама того не желая переводя состояние спасённой в стадию прилюдного рыдания. Слёзы долго и безуспешно пытались утихомирить со всех сторон, пока также слегка всплакнувшая помощник режиссёра Нина Михайловна не заявила, что в этот раз обойдёмся без докладной. Однако даже такое серьёзное одолжение помогло не сразу. Автобус ещё не успел выехать за пределы курортной зоны, а моя летняя тенниска уже полностью вымокла от её слёз; долгие километры обратного пути я пытался уверить себя в том, что она ещё всё поймёт. Окрепнет морально, повзрослеет, наберётся опыта. Единственное, что для этого нужно - время. Только время. Как, впрочем, и для всего остального.
   В один из дней вместо пионерского лагеря мы отправились в область с популярным комедийным хитом - "Семейный портрет в сельской местности". Ещё в городе стало заметно, что Николай Владимирович Шубалёв, должный играть деревенского ухажёра и прощелыгу Ваську, ведёт себя несколько развязно. Устроившись на сидении рядом с Лисницкой, он говорил непривычно громким голосом, упирался своим могучим носом ей в плечо, делал какие-то неуверенные и виноватые попытки обнять. А между приставаниями к Ирине Владимировне оборачивался назад, окидывая всех сидящих за ним полным страдания взглядом. Вне всяких сомнений Шубалёв был пьян, но никто как будто не обращал на это внимание, и даже долженствующая следить за дисциплиной помреж не делала ему никаких замечаний. Она вообще избегала смотреть на Николая Владимировича, мрачно взирая на пролетающие за окном зелёные лесные убранства. Мне шепнули на ухо: у Николая Владимировича сегодня умерла мама. Но поскольку билеты в районный клуб уже были проданы, выезд не отменили. По воле администрации ехать пришлось и работавшему на этом спектакле без дубля Шубалёву. Когда мы прибыли на место, Лисницкая и Паша Ястребко первым делом помогли Николаю Владимировичу облачиться в Васькин телогреечный наряд, надели на него валенки и шапку. В них он стал походить на юродивого. Глупая, совершенно неестественная улыбка, плоские шуточки, с которыми он приближался то к одному из нас, то к другому, ничего, кроме сочувствия, не вызывали. От посеревшего, искажённого частыми гримасами лица его в полумраке клуба можно было и отшатнуться. Мы все все хранили скорбное молчание, стараясь по возможности не смотреть на Николая Владимировича. "Бедный Коля!- едва слышно сетовала Лисницкая - Почему они над тобой так издеваются?" После открытия занавеса стало ясно, что лучше бы вообще он не выходил на сцену. Кто-то стал переживать, что зрители не примут такой игры, может подняться свист и топот. Еле-еле дотянув до финала, Николай Владимирович вывалился за кулисы, расстегивая на ходу душную телогрейку. Раскрасневшаяся, нервно подрагивающая, но сумевшая спасти спектакль Лисницкая повела его переодеваться. Когда автобус тронулся, он уже спал у неё на коленях, а она совсем по-матерински нежно поглаживала его по голове. Николаю Владимировичу действительно нужно было отдохнуть - послезавтра у него в расписании снова значился выезд.
   Что сильнее всего утомляло в новоиспечённом летнем графике, так это его непрерывность. Жаркие стремительные утра в сосновом бору сменялись тягучими вечерними часами репетиций в театре. Перекусив на скорую руку в буфете, уже через два часа по приезду я должен был быть снова в строю. Я освобождал дежурившего за пультом Патрона, выполняя свою часть зимнего договора; Патрон уходил не сразу, с места первого пилота перебравшись на кушетку, и некоторое время отдыхал там лёжа. Если возникала необходимость вмешаться в репетиционный процесс, он, не меняя позы, открывал глаза и говорил номер прожектора вместе с процентом мощности, который нужно было вывести. Обычно вслед за этим из зала раздавался довольный голос Виктора Афанасьевича: "Да-да, вот так, замечательно!", после чего Патрон вновь закрывал глаза и предавался дремоте вплоть до следующего гроссмейстерского хода вслепую. Мы почти не разговаривали, каждый занятый собственными мыслями, зато не редко бывало шумно у соседей: радость от возвращения Звезды с выезда сидящий на репетициях Георгий Арнольдович вкладывал в бесконечный монотонный бубнёж. Иногда казалось, что он читает вслух какую-то важную лекцию, а его подопечная ускоренно конспектирует услышанное, изредка прерывая оратора, чтобы прояснить наиболее сложные места. В короткие репетиционные паузы мы вместе пили кофе: по её неподвижному усталому взгляду можно было догадаться, что читаемая Городовым лекция на самом деле не такая уж увлекательная, как кажется со стороны, хотя сам "наставник и поводырь" буквально сиял от удовольствия. Я знал наверняка: пройдёт совсем немного времени и "лекция" закончится: исчерпав лимит необходимого присутствия, Георгий Арнольдович на пару с Патроном покинут "обитель", оставив меня и Звезду наедине. Я жал по очереди их мягкие мясистые ладони, изображая лёгкую зависть к уже доступной им свободе, одновременно с сожалением о собственном грядущем прозябании на остатках кофейно-сигаретного пайка, от которого под вечер образовывалась горькая яма в желудке. Вряд ли они сомневались в моей искренности, потому что время окончания репетиции в действительности не знал никто. Всё могло растянуться до семи вечера. До девяти. До половины десятого. Протяжённость репетиционного процесса у Виктора Афанасьевича предугадать было нельзя. Точно можно было сказать только одно - репетиция закончится сегодня.
   Подивившись в очередной раз силе фатума, которая целый день держит нас вместе, я склонен был рассматривать это обстоятельство как "зелёный свет" к ещё большему нашему со Звездой сближению. Своеобразный карт-бланш моей инициативе, от которой теперь зависело быть или не быть всему остальному. И я решил, что от подарков судьбы не отказываются. Меня смущал лишь один момент, скажем так, из разряда физиологии: даже привыкнув за день друг к другу, просидев вместе за одним столом в детском лагере, на одном сидении в автобусе по дороге туда и обратно, стоило мне засобираться к ней после ухода начальников, как ладони мои покрывались предательской влагой, сердце начинало стучать быстрее, чем обычно, производя во всём теле нечто похожее на блуждающие токи. Нет, это был не страх, а, скорее, повышенная нервозность, не способная полностью разрушить мои намерения, но вносящая вполне конкретный диссонанс, как насморк при поцелуе. "Давай же, смелее! - настраивался я себя заранее - Разве так должен вести себя специалист, дающий уроки хладнокровия капризной девчонке? Как же она будет слушать тебя, если сейчас ты отступишь?" И кое-как сумев побороть волнение, казавшееся мне странным и беспричинным (с чего это вдруг такое происходит?), я тщательно вытирал ладони салфеткой, наполнял свой бокал горячей жидкостью цвета сырой нефти, и, неся впереди себя этот дымящийся предлог, заходил в радиоцех. Она уже ждала меня. Это было заметно по выражению усталого равнодушия, которое принимало её лицо за секунду до моего появления, совершенно бесхитростно выдавая своё "переодевание" чрезмерной увлечённостью рабочим процессом, хотя на сцене в этот момент могло и не происходить ничего существенного. Я садился к ней за спину, на импровизированный "трон", составленный из широкого металлического кресла и помещённого на его плоское сидение обычного стула- любимое место завпоста Аркадия Борисовича. В последние дни трон пустовал, так как Аркадий Борисович был плотно занят на изготовлении декораций к "Женитьбе" и в радиоцехе не появлялся. Дав Звезде немного привыкнуть к своему нависающему положению, я пытался завести беседу, которая поначалу поспешно скакала с одной темы на другую, нигде подолгу не задерживаясь.
   "...Да, Набоков. Редко сейчас встретишь девушку твоего возраста, которая читала бы Набокова. Особенно редко сейчас встретишь девушку, которая читала бы у Набокова что-то, кроме "Лолиты". "Приглашение на казнь" или "Камеру обскуру", например...Да, смотрел, смотрел. Был где-то у меня диск с Итоном Хоуком, попробую найти. Он по внешности совершенно принц датский? Знаешь, мне больше импонирует Мэл Гибсон. Обязательно посмотри... А я посмотрю "Амели" - договорились... У нас у самих тут КВН бывает, ты заметила, наверное. Придёшь к "монтерам" - там разминка, поднимешься сюда - конкурс капитанов, а если вызовут наверх -жюри оглашает результат игры, перейдёшь ты в следующий сезон, или нет....Ты же знаешь- с начальством бесполезно спорить, но, с другой стороны, у тебя может получиться... Так и скажи: мне нужен выходной. Если не поймёт, скажи по-другому: я требую выходной! Настойчиво и безотлагательно! Ну а если и тогда не поймёт - возьми выходной на свой страх и риск... Пусть потом себя винят...Нет, тут тебя ввели в заблуждении, закодированный - это Подколёсин, видишь, как он несчастлив. А Саврасов - Кочкарёв, никогда не кодировался. "На том стоит, и стоять будет",- сказал он однажды шефу. И ничего - до сих пор в фаворе: может неделями не просыхать. Наверное, единственный неприкосновенный - ведущий артист"
   Разговор оказывал на неё благотворное действие: непроизвольно она вытягивалась в кресле во весь рост, так что мягкая дерматиновая спинка оказывалась у неё в изголовье, а каблуки - где-то далеко в зарослях проводов под столом. Взгляд её из-под полу прикрытых век устремлялся поочерёдно то на меня, то на своё тело, как бы спрашивая ненароком: "Ну что, впечатляет?" Я отвечал также безмолвно и красноречиво, неотрывно блуждая глазами по всем закоулкам выставленного напоказ "сокровища", совсем не испытывая никакого стыда. Напротив, увлекшись обзором, вместе с неоспоримыми преимуществами я даже отмечал про себя маленькие недостатки: "Здесь очень красиво,здесь тоже всё замечательно, а вот здесь уже имеется что-то от желе. Хотя, если мариновать в том же гимнастическом соусе ещё пару-тройку месяцев, может выйти вполне себе ничего..." Моя бессловесная оценка действовала убедительнее слов: было заметно - ей нравится, как я смотрю на неё, любуюсь ею,а слова только создавали нечто вроде аккомпанемента к созерцанию. Обычно дальше я чувствовал естественное желание перейти от зрительных ощущений к тактильным- повторить пальцами все траектории, которые были пройдены взглядом. Но когда, сквозь мутящую сознание горячую волну, я наклонялся к ней ближе, уже не скрывая свои намерения, всегда происходило примерно одно и то же. Расслабленное тело её пружинисто выпрямлялось в кресле, возвращаясь в положение сидя; она стремительно подвигала кресло вплотную к пульту, накрывая руками, распущенной копной волос, золотой цепочкой, недавно подаренной Игнатом ("полгода вместе") просторное полотно с ауксами и фейдерами. Из-за согнутой в дугу спины-баррикады слышалось торопливое объяснение: "Кажется, я включение пропустила..." Или: "Виктор Афанасьевич сюда оглядывается. А мы болтаем". Или совсем уж нелепое: "Бокину и вправду нужно постричься". И только убедившись, что попытка моя пресечена в корне, осторожно поглядывала на меня, спрашивая что-то вроде: "А у тебя разве нет перехода?" Я не отвечал. Но и не уходил. Какое-то время мы молчали, каждый по-своему слушая ещё не утратившую свою страстную наэлектризованность, гудящую всеми включёнными приборами тишину. Беспрерывно курили одну сигарету за другой, лишь бы немного ускорить ход почти остановившегося времени. Иногда, оживая первой, она пробовала шутить: собирала губы в трубочку и смешно, по-рыбьи, ими двигала, выпуская в пространство перед собой неровные разваливающиеся колечки дыма. "Слишком много выдыхаешь" - говорил я назидательно, - Не торопись. Всё должно быть плавно и ритмично". Понимая, что от тягостной паузы уже не избавиться, в итоге я дожидался светового перехода и уходил к себе, где в одиночестве нанизывал крупные переливающиеся дымные обручи дыма на невидимую ось. Оборванный запал вожделения чадил в мозгах мрачными мыслями, но как только репетиция заканчивалась, мы собирались и вместе шли на остановку, как ни в чём не бывало. Шли довольно быстро, вернее, быстро шагала она, задавая ритм нашему, похожему на бегство, перемещению. Я даже придумал название этой походке: романтическая рысь. "Ну ладно, тогда- до завтра, - сожаление от расставания в её голосе было искренним, впрочем, как и то, что, едва зайдя в "маршрутку", она уже не видела меня. Я брёл домой, лелея слабое утешение, что, в конце концов, поступаю как хороший человек, помогающий другому хорошему человеку. Эдакий невидимый блюститель Игнатова счастья, тайный помощник вдохновенного композитора, в погоне за очередной сладкозвучной историей не замечающего, что творится у него под носом... Заочно получив своё счастье, Игнат вновь делался таким же эфемерным,как и его музыка, покорно исчезая из моих размышлений о завтрашнем дне. Завтра утром наша бригада снова отправится в детский лагерь, пробудет там до обеда, а потом вернётся на репетицию. Обновлённые короткой летней ночью, я и Звезда снова встретимся в театре и будем вести себя так, словно "ничего такого" вчера не было. Вчера-это уже прошлое, рассыпавшееся на молекулы время и собрать его заново под силу только воспоминаниям. Завтра будет иным, составленным из других частиц: я совершенно не удивлюсь, если подхватившая меня в этот вечер под руку пустота, - всего лишь прощальный эскорт, через каких-нибудь пару десятков часов отменённый необходимостью поддерживать неуверенное, но зато живое, никуда не ускользающее прикосновение Звезды.
   Когда наступившее завтра имело примерно тоже завершение, что и рассыпавшееся на молекулы вчера, разнясь только в чертах незначительных и всё явственней напоминая форму какой-то дурной бесконечности, меня стали одолевать сомнения. А всё ли верно я делаю? Нет, конечно, я был уверен - игра продолжается, правда, теперь по несколько другим, изменённым правилам, которые мне нужно было сначала интуитивно нащупать. Предположим, она хотела заключить меня в рамки вассала - наставника, не претендующего ни на что большее, нежели дружеский трёп. Но зачем тогда этот бесконечный флирт, телесные провокации, брошенные фразы насчёт того, что надо бы повторить вечер с алкоголем? Повторить ради чего? Чтобы убедиться в том, что моя чувственность не выкована из металла? Но ведь это прекрасно видно и так, без лишних проверок. Самое смешное, я бы понял её желание показать свою власть надо мной, поднять свою значимость в нашем мужском коллективе, набрать баллы восхищения за счёт моей склоненной головы, если бы не замечал, как она реагирует на меня. Наедине со мной у неё не было того главного качества, присущего любой укротительнице мужчин, решившей взяться за плётку, - уверенности в собственных силах. И чувства превосходства. Хотя бы напускного. Да что говорить, когда мы оставались наедине, внутренне её трясло точно также, как и меня самого, и также, как и я, она не могла этого скрыть. Потому и сбегала. С другой стороны, если она всё-таки дорожит союзом с Игнатом и не хочет разрушать его, зачем тогда изводит меня постоянными жалобами на свою тяжкую семейную жизнь? Насаждает мне мысль, что у них всё не так прочно и вечно. Просто развлекается, пускает пыль в глаза, убивает время? Как-то не очень похоже. Но вдруг всё-таки дело во мне? В моём понимании, точнее непонимании того, что творится у неё в душе? Вдруг это я, по её представлениям, должен действовать чуть смелее, наглее, решительней? Забыть все свои комплексы и принципы, ринуться вперёд с ощеренной пастью, и, не взирая ни на что, заполучить её? Быть может, именно своей медлительностью я и доставляю ей муки? И звучащее в её речах недовольство положением музы композитора - косвенный призыв к моему действию, да не просто призыв, а сигнал "sos", правильно среагировав на который я увижу, наконец, те самые, готовые раскрыться в любую минуту объятия?
   В один из репетиционных перерывов она отвела меня в сторону, и самым обыденным тоном заявила, что расстается с Игнатом. "Серьёзно?"- хмыкнул я недоверчиво. Она утвердительно затрясла головой, в кудряшках её задрожал голубой бант, вместе с коротким розовым платьицем делающий её похожей на сбегающую от Карабаса Мальвину. Да, уже начала собирать вещи и подыскивает съёмную квартиру, которую Игнат на первых порах великодушно согласился оплатить. Весь день мы как-то особенно безбашенно веселились: из старой афиши сделали огромный "самолётик" и пускали его из цеха в цех, совсем не обращая внимание на терзаемых чувством собственной ненужности Патрона и Георгия Арнольдовича. Как только оба начальника скрылись за порогом, я, как преданный Артемон, держа руки возле груди, церемонно проследовал в радиоцех, остановился рядом с ней и протянул ей свою лапу. Она откликнулась шутливым лапопожатием, после чего я обхватил её за талию и притянул к себе. Мои пальцы нашли самый быстрый путь, чтобы сомкнуться в кольцо, и она не сопротивлялась. Но когда, казалось, вот-вот случится неизбежное, ей вдруг разонравилось быть пленённой- проворно выскользнув из окружения, она сделала шаг назад с таким лихорадочным блеском в глазах, будто только что сумела избежать чего-то страшного. "Я в буфет спущусь, долг забыла отдать. Схожу, пока девчонки не ушли", - таким было объяснение на сей раз. Далее всё как обычно: после её возвращения мы оба сделали вид, что разобщённость- это нормальное состояние, и важнее сосредоточиться сейчас на собственных мыслях, сигаретах, репликах со сцены. По дороге домой мы не сказали друг другу ни слова. Но перед тем как влезть в переполненную "газель", она неожиданно нежно коснулась губами моей щеки. Дома я ощутил, как впервые к уже привычной пустоте добавилась крупинка горечи. Я лёг на диван. Абсолютно не хотелось ничего делать - только лежать и чувствовать своё оцепеневшее, поддавшееся параличу тело, по которому густая горечь отравленных мыслей безвольно тянулась в фарватере воспоминаний. Побег Мальвины всё же удался. Только побег не от Игната, а от себя самой. От себя рефлексирующей, искренней, готовой внимать зову своего сердца к себе придуманной, значимой, держащей под контролем ситуацию, а заодно и поведение всех ручных Артемонов. Неужели так проще? Каждый раз стремительно сбегать вниз по железной лестнице, останавливаться где-то возле гардероба, успокаиваться, смотреть на себя в зеркало, ждать, пока вернётся душевное равновесие. Чтобы через несколько минут устроившись в кресле, как ни в чём не бывало (действительно, а что такого произошло?), сказать: уф, еле успела, девчонки уже посчитались. Закутаться в молчание, как в тёплый плед, и транслировать в мою сторону примерно следующее: только не подходи слишком близко, иначе мне опять придётся принять меры. Твоя близость обжигает, сбивает с толку, а мне бы хотелось сохранить себя такой - созданной по образу и желанию своему. Ты же искажаешь мой образ. Делаешь его уязвимым, и я сопротивляюсь, потому как что меня защитит тогда?" "Но ведь ты же Мальвина, а не Черепаха Тортила,- хочется ответить мне - Для ношения панциря ты слишком молода, но если тебе это так важно, - он вырастет раньше положенного срока. Затвердеет, станет почти непробиваемым. С ним ты быстро найдёшь свой тинистый пруд, окружённой хором почтительных лягушек. Всё будет спокойно и предсказуемо, как и "триста лет тому назад". Тебя это устраивает? Нет? Тогда давай говорить начистоту. Возможно, я слишком тороплю события - моментально разорвать отношения с Игнатом не получится - хоть вы и были вместе относительно недолго, у вас есть привязанность друг к другу. Тебе будет тяжело побороть её. Но ведь рядом буду я. Я смогу помочь тебе пережить разрыв. На улице ты не останешься. Знаю, тебе нужна подстраховка. Чтобы не скитаться в нищете на пару с беспечным другом. Ты боишься этого. Ещё ты сомневаешься во мне, до сих пор сомневаешься. Хочешь подтверждения моей верности. Это правильно. Я тебя не осуждаю, даже наоборот, я бы хотел сделать что-нибудь такое, что рассеяло бы твои сомнения. Но пока не знаю, что именно. Что-нибудь стоящее. Чтобы ты сразу поверила в меня. Пока не знаю, но в скором времени что-нибудь придумаю, вот увидишь.
   Прописанное самому себя успокоительное в виде отсрочки подтверждения серьёзности моих намерений, хоть и не вывело до конца из состояния помрачения, но, по крайней мере, помогло уснуть. На следующее утро я проснулся бодрым, в хорошем расположении духа - сон как будто сумел отфильтровать всю скопившуюся за ночь умственную горечь. В театре первой из наших увидел Звезду - она была в белоснежной водолазке и таких же белоснежных обтягивающих брюках - просто создание небес, робко изучающее меня своими тёмными горящими глазами. В них, кроме всего прочего, читалось покорное ожидание своей судьбы. Эта покорность показалась мне до того милой и простодушной, что я не смог сдержать улыбку. Звезда тут же подскочила с радостным хихиканьем и сунула мне под нос маленького игрушечного щенка. Ничего не понимая, я разглядывал незнакомую плюшевую собачку, пока её обладательница, обдавая меня горячими волнами своего дыхания, торопливо выкладывала историю происхождения рыжего симпатяги. За пятирублёвую монету щенок был вызволен из стеклянного ящичного плена, долго ехал в дорожном чемодане и утром был подарен ей Штирлицем. "Маленький сувенир на память, очень милый. Смотри, как смешно склонил он голову набок, правда, здорово?" "Правда. Значит, гастролёры уже вернулись. То-то чувствуется перемена воздуха вокруг" "Да, Штирлиц даёт подробный отчёт о проделанном путешествии, показывает покупки. Боровар, хоть и хмур, но меньше, чем обычно - ещё ни разу не повысил голос!" Я погладил щенка по твёрдой, совсем не плюшевой спине, как бы случайно захватив держащие его пальцы с рубиновыми наконечниками ногтей. Глаза её полоснули меня вчерашним лихорадочным блеском, тут же обратившись в сторону электроцеха, откуда доносились знакомые голоса. Громче всех был слышен голос Штирлица, которому внимали устроившиеся полукругом Патрон, завпост и Георгий Арнольдович. Немного хрипящий рассказчик описывал курганский драматический театр изнутри - это так его увлекло, что он даже не стал прерываться в момент моего появления со Звездой в дверях. Отдав должное гостеприимным курганским коллегам, и в то же время проехавшись по техническому оснащению их зала, он стал показывать привезённые вещи: ручные часы, фирменную японскую электробритву, компакт диски с музыкой, и прочие радости гастрольной жизни. В свою очередь Боровар извлёк из рюкзака тёмную стеклянную бутылку с пёстрой этикеткой. "Бальзам. Не "Рижский", но тоже ничего", - пояснил мне, улыбаясь . Догадаться, что бутылка вытащена не зря, было проще простого, и Патрон, сидящий ближе всех к Боровару, моментально делает недовольное лицо: "Ты мне завтра живой нужен. Нам с тобой в ТЮЗ ехать. За ПРК" "Съездим, - с готовностью отвечает Боровар, - Завтра буду в театре. Ты сам-как? Может, по пятьдесят?" "Нет,- Патрон категорично поджимает губы. - Убери. У меня по плану ещё полгода трезвой жизни" Наверное, все присутствующие одновременно представили этот временной перерыв длинною в полгода, поскольку сразу замолчали, и молчали до тех пор, пока смутившейся Патрон сам же не отменил заминку: "Звукари, вы что сидите? Тащите кружки, пока наш цех добрый" "А мы уже подготовленные пришли, - нежно улыбается Георгий Арнольдович и несколькими мощными глотками допивает кофе из своего огромного похожего на маленький самовар бокала. "Вот кому никуда не надо, - с глухим недовольством произносит Штирлиц - Не сегодня на репетицию, ни завтра на выезд. Пей не хочу! Свобода!" "Сегодня репетиция только до обеда, - невозмутимо отзывается Городовой - А завтра выезд отменили. Так что вы правы, многоуважаемый надсмотрщик, свобода!" "А почему - "звукари"? - вдруг интересуется Звезда, присаживаясь подле него.- Всегда вроде были "звуковиками..." Блеснуть находчивостью удаётся сердитому напарнику Георгия Арнольдовича, который с видом знатока пускается просвещать стажёрку. "Тебе разве никто не говорил? Само слово "звукари". Звук -ари. По-другому - ори звук. Кричи его. Когда наступает внештатная ситуация, отрубается аппаратура, мы должны уметь издавать нужные звуки в микрофон. Птичий крик, ружейный выстрел, полёт шмеля. В любом состоянии, как говорит твой многоуважаемый начальник. Вдруг явится шеф и скажет: "Мне нужен крик совы. Потрескивание дров в камине. Смех пьяного. А фонограммы нет. Но ты не смутишься и скажешь: запросто, Виктор Афанасьевич! Всё, что пожелаете!" "Кстати, по поводу любого состояния,- вмешивается Аркадий Борисович - Был в театре на другом конце города когда-то радист Федя, любитель этих самых состояний. Короче говоря, представьте, идёт спектакль, на котором работает Федя. Что должно быть по действию: фонограммой раздаётся бой часов, затем дверной звонок- актриса идёт открывать. Щёлкает замок, скрипит входная дверь- это тоже фонограмма. Входит актёр, они садятся пить чай. Дальше сцена, во время которой ещё дважды бьют часы. Что делает Федя. Пропускает первый бой часов. Сразу даёт звонок в дверь. Естественно, актриса бежит открывать. Когда сели за стол, не с того ни с сего на полной громкости раздаются щёлканье замка и скрип двери. Актёры делают вид, что ничего не замечают, вроде так и задумано. Тут Федя вспоминает, что забыл дать бой часов. Даёт. Он и она пристально смотрят на часы, кивают друг другу. Снова раздаётся звонок в дверь. "Хулиганы!" - говорит она со злой улыбкой. Почти сразу щёлкает замок, слышится скрип входной двери. Оба, молча, смотрят в сторону входа. "Барабашка?" - спрашивает он с недоумением. Она пожимает плечами. Зал хохочет. Продолжают пить чай. Снова раздаётся бой часов. Затем звонок в дверь. Он с ужасным лицом косится на радиорубку. Щёлкает замок. Скрипит входная дверь. Под очередной бой часов к радистам со всех ног бежит помреж, и вместе с пьяным Федей доводят спектакль до конца, потому что заменить его некем. Напарник живёт слишком далеко. А на следующий день Феденьку под белые ручки - в отдел кадров, за трудовой. Гуляй, Федя!" "Да, смешно" - говорит Звезда " А главное - поучительно!",- добавляет Штирлиц.- Слушай, слушай, Георгий Арнольдович, мотай на свой безвольный ус" "Знаете что, мой так называемый друг, я за свою актёрскую жизнь ни разу не позволял себе выйти на сцену в подобном состоянии. Если пил, то исключительно после" "Мы в курсе. Исключительно после растягивалось и на следующий день. А потом на следующий. И так далее" " С этим не поспорю-с. Грешен. А кто не без греха? Трезвенники- язвенники? Двойные агенты?" "У меня тоже случай был,- с печальным вздохом перебивает их Патрон.- В тюзовские времена ещё. В общем, на сцене репетирует оркестр. Я за пультом, тут же водка на столе, закуска. Рядом знакомый из бутафорского цеха, утром пить начали вместе. Сидели долго, не помню, как разошлись. Помню, кто-то меня за плечо трясёт, будит. Просыпаюсь -надо мной стоит администраторша Ирина и орёт благим матом: "Свет включи!" Я ей: какой свет? Смотрю на сцену - тьма полная, и в зале тоже. Голоса, крики, шум. А у меня на пульте общий регулятор мощности в нуле. Я, когда засыпал, локтем увёл его вниз случайно. "Дежурка" на сцене не горела, музыканты сами не умели её включать. Бегали в темноте, матерились, а я сплю - всё по барабану. Кое-как нашли администратора. Она уже меня и растолкала. Такая вот репетиция оркестра получилась". "И как с тобой поступили? - спросил я. "Да никак,- Патрон ухмыльнулся, - Ирка своим человеком была, никогда не сдавала. Короче, дальше пить стал" "Ну ты герой! Наверное, ходил потом - грудь - колесом!- внезапно бросает Патрону Звезда- На руках тебя не таскали? Девушки за автографом не забегали?" Застигнутый врасплох Патрон болезненно морщится, пробормотав что-то вроде: "Не забегали". Я пытаюсь сбросить градус вмиг накалившейся ситуации: "Это только к радистам очереди за автографами стоят в подобных случаях. Вон у Георгия Арнольдовича вид такой, что хоть сейчас автограф бери. Белоснежная рубашка, клетчатый галстук, очки-хамелеоны, усы. Целостный образ. Прямо в кадр просится. Посетитель ресторана в курортном городе. Приехавший на отдых джазовый саксофонист". "Похож, но я бы сказал иначе: карточный катала, работающий по-крупному. Шифруется под музыканта"- с прищуром профессионального криминалиста озвучивает свою версию Аркадий Борисович. "Если в наушниках и очках - пилот вертолёта, - к полёту нашей фантазии присоединяется Штирлиц - Департамент полиции Нью-Йорка". "Неадекватный адвокат, одетый с иголочки. Бенисио дель Торо, "Страх и ненависть в Лас-Вегасе" - подытоживаю я, но шутку никто не поддерживает. Городовой всё это время сохраняет хладнокровие, как будто речь идёт о ком-то другом, ему не знакомом. "Кстати, насчёт вражьего цеха,- косится на меня Штирлиц - Что это мы морочим голову стажёркам? Настраиваем против своих? Расколоть наш монолит пытаетесь?" "Никак нет. Наставляем в профессии. О достоинствах звуковой братии глаголем" "Знаю я эти глаголы. И первого, и второго склонения. Не к добру они склоняют, ох, не к добру" "Наверное, ты хотел сказать - спрягают?" "Да и напрягают тоже. А ты, Георгий Арнольдович следил бы повнимательней за своей подчинённой, а то глядишь - перевербуют" "Светуны вербовали, вербовали, да не вывербовали,- былинным сказителем вдруг начинает вещать Георгий Арнольдович. "Ещё вывербуют, - Штирлиц входит в кураж, хотя и не притрагивался к напитку,- Дай только срок. Бунт, бунт зреет, Георгий Арнольдович, пока ты чаи гоняешь. С запахом лекарства". "Каждая звукарка способна управлять радиоцехом,- вдохновенно картавлю я и тоже отпиваю из своего бокала. "Вот так и случаются войны - вздохнув, тихо говорит Боровар. - Из-за женщин. Их то избыток, то недостаток" "Ты имеешь в виду избыток в голове и недостаток в реальности?" "Я имею в виду: женщин нет, что делать - надо воевать. Завоёвывать. Женщины появились. И что теперь делать? Будем воевать, а то скучно" "У нас война отменяется. По данным разведки, единственная женщина нашего цеха без пяти минут замужем. - объявляет Штирлиц."Знаете что,- поднимается Звезда недовольно.- К вашему сведению, с Игнатом у нас почти развод". "Почти",- язвительно повторяет Патрон,- это как?" "Это значит -вот-вот разойдёмся. Мне только нужно квартиру найти - и тогда всё - прости, прощай" "А он тебя отпустит? - качает головой Боровар. "Вопрос в том, кто кого держит. Когда уходить, решаю тоже я" "А ты, оказывается, девушка со стальной хваткой,- наигранно восхищается Штирлиц - Железная леди, однако!" "Нам без этого нельзя - видно, что ей льстит такое сравнение. Она встаёт, подходит к Штирлицу и обнимает его за шею - "Не бойся, тебя я не обижу. Ты же мой друг, правда? " "Нашла кого приголубить - ворчит Георгий Арнольдович.- Ему за злобность кадык надо вырвать, а не обнимашки устраивать" У Штирлица напускное блаженство на лице сменяется маской асфиксии - он выпучивает глаза, отчаянно хватая губами воздух, при этом не делает никаких попыток высвободиться. "Друг,- она легонько треплет его по ранней, покрывшей большую часть волос седине, и ослабляет объятия- А давайте отметим наступление отпуска? Здесь ведь так принято, да?" "А мы что, по-твоему, делаем?" - отзывается вмиг подобревший Георгий Арнольдович- Брежнева поминаем?" "Нет, я серьёзно. Соберёмся послезавтра, перед самым закрытием?" - взгляд её убедительно касается каждого из нас - Принесём, чего не жалко. Посидим тесным кругом" Изобразив лёгкую задумчивость, я нарочно немного тяну время, чтобы затем согласиться раньше остальных: "Прекрасная идея!". "Ура, ура!- она принимается трясти меня за плечи в приступе неподдельной радости. "Отмечайте, но только не здесь, - скрипит зубами Патрон - Надоели ваши отмечания" Как будто иглой бьёт в шарик её оптимизма, но все другие оказываются "за", и она ликующе хлопает в ладоши. Музыкальную поддержку обещает обеспечить Георгий Арнольдович, чем снова вызывает нарекания Штирлица: "Тебе на репетиции сидеть, не забывай!" "Я знаю. А вот кому-то не по чину напоминать мне о моих обязанностях" "Да без моих напоминаний ты чина можешь лишиться в два счёта!" "Отвечу тебе так, как отвечают в Одессе на вопрос о возрасте - не дождётесь!" В их новую размолвку постепенно втягивается порозовевший от бальзама Боровар, однако дискуссию закрыть не может. Пока они спорят, Звезда подсаживается ко мне и спрашивает: "Мы с тобой опять напьёмся, да?" "Конечно, ведь ты же специально напомнила о закрытии, не так ли?" "Ладно, тогда сегодня не перебирай с лекарством"- она поднимается с места - "Ну что, дорогие мои спорщики и иже с ними, пришла пора вас покинуть. Увидимся послезавтра. На том же месте в тот же час. Всем пока! Бай-бай!"
   Её внезапный уход как будто перекрывает топливный клапан неугасимого спора - разом лишившись энергии противоречия, Штирлиц, и Городовой одновременно замолкают. Переведя дух, Георгий Арнольдович запоздало подскакивает со стула: "Обожди, медвежонок. Нужно потрещать насчёт расписания...". По инерции пытаясь что-то доказать Штирлицу, Боровар, вытирает платком капельки пота с разгорячённого лба и разливает остатки бальзама по кружкам. Чокаемся и выпиваем за наступивший мир. "Ну и вертихвостка! - говорит долго молчавший Патрон, не скрывая своего удовлетворения от её ухода - Штирлиц у неё друг, оказывается. И Студент. И Боровар. И живёт бесплатно на квартире у друга, которого кинуть собиратеся" "Девочка практичная,- замечает Боровар.- Ничего удивительного. Хочет устроиться в жизни, поэтому использует любые возможности" "Да уж, фифа так фифа, - Патрон с недоброй усмешкой впивается в меня глазами.- Нигде не пропадёт" "Ей тоже нелегко приходится,- вступаюсь за неё я - Видимость счастья может быть просто видимостью. А закабалять себя в таком возрасте браком поневоле - разве это правильно?"
   Дальше обсуждать эту тему в присутствии Патрона мне не хочется, и, подмигнув Боровару, я киваю в сторону выхода.
   Через полчаса я и Боровар ныряем в небольшой тихий дворик возле театра, а выныриваем только глубоким вечером в его дачных владениях, где он жил после того, как оставил квартиру жене и тёще. Выбеленную лунной известью веранду воспевал разноголосый хор сверчков, да так дружно, словно и у них застолье было в самом разгаре. Устроившись в центре звучащего ночного мира, мы никак не могли наговориться, и за единственной бутылкой водки пересидели даже неугомонных насекомых. Я поведал Боровару о том, что происходило между мной и Звездой, когда мы оставались одни на спектаклях, о коробящей меня разнице в мировоззрении, о взаимном недовольстве и одновременно тяге друг к другу. Боровар тоже был откровенен: "Ты опять всё немного усложняешь. К такой девушке, как она, нужно подходить более просто. Попробуй касаться её чаще. Женщины любят телом, поэтому не стесняйся. Дай ей раскрепоститься, расслабиться, привыкнуть к тебе, и всё получится" "По-моему, она бежит именно от того, что я пытаюсь её касаться" "Всё это притворство. Девичьи штучки. Она просто играет с тобой. И ты играй-будь активней!" "А как же Игнат?" " А что Игнат- пуп земли? Она сама решит, с кем ей остаться. Главное, действуй. Я думаю, у тебя всё получится" "Откуда такая уверенность?" "Исключительно из своего жизненного опыта" "Вот-вот, из своего. Он у тебя разве универсальный? Всеобъемлющий?" "Опыт у меня, скорее, печальный. Но кое-чему я всё-таки научился" " Я уважаю твой жизненный опыт, но мне кажется, в данной ситуации не всё зависит от меня - скорей, как фишка ляжет" "Ляжет - не ляжет, зависит - не зависит, сначала попробуй, потом будешь делать выводы" "Пробовать биться головой о стену?" "Говори, говори, но пока сам не вляпаешься, ничего не поймёшь" "Значит, вляпаться предлагаешь? " "Я устал повторять: действуй, размышлять будешь после!" "А что плохого в размышлениях? По-моему, они помогают избежать многих ошибок" "Вот именно - помогают избежать! А из чего состоит жизнь - правильно, из проб и ошибок! Как там у Пушкина: "И опыт сын ошибок трудных!" Как его ещё получить, если не на своих ошибках? И кто знает, чем они ещё могут обернуться для тебя? Вот результат бездействия предсказуем: из ничего не рождается ничего!" "Тоже спорно. Некоторые утверждают, что как раз из ничего и рождается всё остальное. И постигнуть это можно только путём непрестанного размышления. Давай выпьем, и обсудим, насколько личный опыт одного человека может быть важен для другого. Согласен? Тогда будем здравы, бояре. За разум, который когда-нибудь победит"
   Утром от Боровара мы поехали в разные стороны: он, как и обещал Патрону, в ТЮЗ за "ультрафиолетом", я - домой, готовиться к закрытию сезона, и, конечно, строить планы. Примерно представляя, какие кафе и рестораны в округе работают круглосуточно, я пересчитал остатки отложенного за пару месяцев капитала, размыслил, где мы можем потратить их с наибольшей пользой (размахом), а затем наведаться ко мне глубокой ночью. Моё бодрое расположение духа не портило даже лёгкое похмелье - собственно, так происходило всегда, когда мы встречались с Бороваром. Алкоголь для нас был исключительно стимулятором беседы, и, проводя ночь напролёт за разговорами, мы испаряли из себя спиртное словами, засыпая ближе к рассвету скорей от усталости ворочать языками, нежели от опьянения. Накидав приблизительный план действий, я занялся проработкой вариантов со знаком минус, то есть таких, когда что-то пойдёт вразрез задуманному. Их оказалось довольно много, и при каждом новом спрогнозированном повороте событий они только умножались, настойчиво подводя к мысли, что без импровизации всё равно не обойтись. Всего не предусмотришь - следуя этому справедливому высказыванию мне нужно было успокоиться, а завтра просто довериться наитию. "И пусть будет, как будет" - вспомнились слова Боровара. "Ведь сам же хотел спонтанности,"- увещевал себя я. - "Что теперь переживать?" Но совсем не думать о предстоящем закрытии было трудно, поэтому и вторая ночь кряду выдалась наполовину бессонной. Утром следующего дня я кое-как дождался нужного часа, принарядился и вышел из дома. На подходе к театру заметил громоздкую фигуру Георгия Арнольдовича, который нёс в руках большие тяжелые пакеты, заставившие меня умилённо подумать, что вот он, человек слова, основательно подготовился к пирушке. Но когда мы оказались рядом, из пакетов стали видны чёрные торцы мини-дискеров. "Брал на "халтуру",- явно не очень довольный тем, что пришлось открыться мне, пояснил Городовой - Заказчики привередливые оказались. Захотели сразу два". На мои уточнения по поводу запланированного междусобойчика он только поморщился: "Вряд ли получится. Уезжаю сразу на дачу. Там буду отмечать" "А как же порядок в радиоцехе? Неужели передашь бразды правления Штирлицу? Или возложишь на хрупкие женские плечи?" "А её тоже не будет. Звонила вчера с домашнего, отпрашивалась: Игнат ей подарок сделал - поездку на Алтай, на две недели. Сейчас уже должны быть в паровозе: ту-ту!" "Они вроде как расстаются?" "Расстаются, сходятся. Их личное дело - нас с тобой не касается"- Городовой стал смотреть куда-то в сторону с таким выражением лица, словно говорить тут было больше не о чем. Да, железная логика, Георгий Арнольдович...Расстаются, сходятся, нас не касается... Но, возможно, ты и прав. Всё так и есть - их личное дело. Пойдём, отработаем ещё один день. А там - да здравствует отпуск!
  
  
  
   Глава 4
  
  
  
   То засушливое раскалённое лето, почти не знающее, что такое душистый ночной ливень, сгорело быстро, как костёр на сухостое. Вспыхнуло - и нет его. Моим грандиозным планам увидеть море в этом году, не суждено было сбыться. Формальной причиной стало вполне прозаическое обстоятельство, вошедшее, как и предсказывали некоторые давно служащие в театре и посему наделённые даром определённого предвидения товарищи, уже в традицию, - задержка отпускных. Несколько лет подряд их выдавали исключительно по частям - маленькую часть вместе с июльской зарплатой, затем большую- в августе, и остаток по выходу из отпуска. Рассчитывать на то, что в этот раз деньги будут выплачены сразу, я мог где-то до середины июля, но по наступлению крайней даты благоразумно оставил всякие надежды:как говорится, есть вещи, перед которыми мы бессильны. От попыток победить финансовый рок такими проверенными способами как влезть в долги или продать что-нибудь ценное, после некоторых колебаний, я также решил отказаться. Потому как главное было в другом. Всё-таки мечта требовала целостности во всех её аспектах, а целостность предполагала наличие ещё одного лица на этом радужном маринистическом холсте, и его временное досадное отсутствие действовало разрушительно на всю композицию. Довольствоваться же усечённым вариантом счастья как-то не очень хотелось, равно как и возможностью пуститься в курортные все тяжкие,- для этого нужна была подходящая компания, а я всегда считал себя человеком мало компанейским. В то же время перспектива томиться на протяжении всего лета в городе определённо навевала тоску. И тут весьма кстати подвернулся компромисс, случайно подсказанный матерью, и показавшийся какой-никакой альтернативой поездки к морю - провести целый месяц в деревне.
   Вопреки потаенному ожиданию беспросветной скуки, сонмов сонных мух, и редких вылазок на природу из бабушкиной двухкомнатной квартиры (деревня была когда-то крепким совхозом с чередой панельных домов и вместительных магазинов в центре), три недели показались слишком скоротечными, как я с некоторым сожалением констатировал позже. Скучно не было от слова совсем. Неожиданным образом мне открылся доступ в послезакатную сельскую жизнь в виде дискотек в клубе, которые в прошлые мои приезды лишь грохотали где-то в отдалении, нарушая густой летний покой. Тут не обошлось без доли везения: мой старший двоюродный брат, живший в деревне, оказался закадычным другом тех грозных обитателей села, к которым многие если не пытались навязываться в друзья, то, во всяком случае, сильно опасались иметь в качестве открытых врагов. Несколько раз побывав в компании брата, я стал обладать устойчивой защитной аурой, способной отводить мутные испытывающие взгляды местных двуногих "хищников", и, наоборот, действовать притягательно на определённый круг дам. С двумя прекрасными "пастушками" мне без труда удалось свести знакомство: одна была рослой темноглазой брюнеткой, ни разу не вызвавшей эффекта дежа вю, другая - соломенноволосой красавицей, тихой и загадочной, как сама провинция. При всей непохожести девушек и внешне, и по характеру, в обоих случаях развязка была примерно одинаковой. Углубившись в ночь насколько это было возможно и оставив луну единственным свидетелем нашего уединения, я честно пытался сделать то, что должен был сделать, но за гранью, которую ещё нельзя было назвать невозвратной, получал твёрдый отказ. Всякие попытки поколебать прочность трёхбуквенной глыбы отрицания в первом случае, и преодолеть замкнутую в себе пропасть молчания во втором, успеха не принесли, и окружающая природа продолжала исполнять свою привычную ночную музыку без нашего страстного вмешательства. Быть может, моё понимание выражения "пытаться делать то, что должен" отличалось от понимания местных обитательниц, привыкших к яростной бескомпромиссной атаке посягавших на них кавалеров, а, может они действительно были "не такими", как пытались убедить меня, и к каким я их мог якобы причислить. Просто мне всегда казалось, что та самая сексуальная революция, о необходимости которой говорили разные западные хиппи-большевики, могла произойти только в условиях города. Потому что город, как объект с куда большим количеством проживающих, сильнее способствует отчуждению. А для сельской местности вполне нормально жить по законам, так называемого, революционного времени на постоянной основе. Людская малочисленность и близость к природе делает это время непреходящим- так велит сам уклад жизни. Я шёл к обеим моим спутницам именно с этой уверенностью, но, похоже, одной уверенности было мало, что они наглядно мне и продемонстрировали. Окончательно все предположения спутал мой брат, заявивший, что обе девушки были именно "такими". Да ещё какими! И припомнил навскидку имена нескольких везунчиков, добившихся их расположения только этим летом. Я слушал его в гордом молчании, после чего сказал, что в сущности, всё было не так плохо. И первая, и вторая "крепости" стоили потраченных усилий, пусть даже ни одна из них полностью не склонилась под мои знамёна-, всё равно с каждой было здорово, и - по-разному! Теперь уже пришла очередь недоумевать брату, вполне серьёзно посчитавшему только что услышанное моим стремлением оправдаться. В итоге, мы так и расстались- с чувством некоторого холодка по отношению друг к другу,хотя и без явных обид.
   По мере того, как рейсовый автобус приближался к городу, мысли мои устремлялись в грядущее, к тому, что вскоре должно было произойти в нашем рассаднике цивилизации. Конец отпуска, возвращение в театр, общий сбор труппы. Железная лестница на второй этаж, "ба! знакомые всё лица", Патрон,Боровар, Звезда... С собой я вёз чемоданчик новых впечатлений, быть может, не такой вместительный, какой могла привезти с Алтайских гор она, но всё же вполне способный составить конкуренцию её курортным воспоминаниям и, вероятно, даже помочь мне некоторым образом. Например, произвести укол ревности, как бы ненароком раскрывшись на пикантной ситуации романа одновременно с двумя девушками. Интересно, как она поведёт себя в такой ситуации? Удивится? Разозлится? Станет изображать равнодушие? Вряд ли. Ей самой, приехавшей в город из той же сельской местности, только из ещё более глухого района на севере, такие "блицы" , скорей всего, не в новинку. И ничего не рассказывает она об этом отрезке своего прошлого именно по причине своей опытности- ну было и было, мало ли у кого что было..А вот замужество другое дело: ещё не изведанный жизненный этап, у которого столько всяких заманчивых особенностей. Что если начнёт она новый сезон в театре уже обручённой женой Игната, ведь путешествие на Алтай вполне подходящий повод для него сделать предложение. Упускать такую возможность было бы глупо. Отсюда вполне закономерны его старания, неотступные уговоры с точно обдуманным списком доступных только в законном браке благ и удовольствий. И нарочным пропуском всех неизбежных минусов. Сможет ли она выдержать непрекращающийся салют из подарков и комплиментов? Не растает ли, как пломбир в тридцатиградусную жару? Почему-то доселе я не думал о такой возможности, а теперь простые факты сами сложились в зримую и правдоподобную картину. И чего будет стоить тогда мой клубный деревенский чемоданчик? "А ну-ка убери, а ну-ка убери..." Смешно. Однако, ведь не исключено и другое развитие событий, при котором алтайский вояж, брошенный как спасательный круг их тонущему союзу, слишком запоздал: экипаж разбившейся о быт любовной лодки выплывает порознь, каждый гребёт в свою сторону. Мне представилось её грустное лицо, спрятанное за вуалью сумрака тесной прихожей, которую вот-вот нужно будет покинуть навсегда. Стоящий поодаль Игнат- отвернувшийся, раздавленный, онемевший. Рвётся шнурок на её ботинке - никак не хотел завязываться - плохая примета. Остервенело лает собака за окном, этот лай заглушают озорные детские крики. "Там, на улице, жизнь поёт гимны сама себе,- думается подавленному композитору.- А здесь калечится моя судьба, судьба, которую ещё можно изменить". И он надеется, что мог бы многое исправить, если бы она снова дала ему шанс. Только один шанс,последний. Но Звезда упрямо стягивает лопнувшую шнуровку, и медленно встаёт прощаться...Такой поворот тоже был не исключен, - правда, существовал он пока что только на уровне моих догадок, подтвердить или опровергнуть которые я мог уже совсем скоро.
   Из памяти ещё не до конца выветрились впечатления от закрытия прошлого сезона, и поэтому, чтобы вновь не наступить на те же грабли несбывшихся ожиданий, я попытался заранее настроить себя на печальный лад. Поднимался по железным ступеням и специально глушил все радостные чувства, сопутствующие возвращению. Общая дверь оказалась уже открытой-про взятые ключи мне сказали на вахте , я не стал уточнять, на кого конкретно они записаны, и теперь лицезрел прибывших раньше меня воочию. Среди вязкого, настоявшегося за лето покоя, пыльных, дремлющих вещей на полках в комнате "звуковиков", уютно расположились двое: Звезда и Патрон. Частично уют их проистекал от незначительной мебельной перестановки, совершённой на скорую руку. Оба кресла из разобранного звукорежиссерского "трона" были развернуты подлокотниками друг к другу,а между креслами стоял наш самодельный карточный столик, с краю заваленный фантиками от шоколадных конфет и пустыми кофейными пакетиками. Половину столешницы занимала новая огромная светло- коричневая сумка Звезды, из которой был вытащен весь сопутствующий дамский арсенал: тонкая прямоугольная "косметчика" с золотистой змейкой названия посредине, чёрная массажная расчёска, летние очки со стёклами в виде сердечек и записная книжка, зашпиленная компактной авторучкой. К спинке одного из кресел был привязан бодрый оранжевый шарик, - ни к чему не обязывающий, но в определённо напоминающий обстановку маленькой уличной забегаловки, летнего кафе на излёте сезона. Для полноты картины не хватало лишь тряпичного зонта над головами и шума прибоя из смотрового окна. В других помещениях "обители" до сих пор было тихо - судя по всему, Звезда и Патрон пришли первыми. Мне хватило беглого взгляда, чтобы понять, что встреча за столиком длится уже достаточно долго, и, кажется, не лишена приятных моментов. Странно, но с моим появлением в их поведении ничего не изменилось: они даже не удосужились поменять свои почти что пляжные позы, слишком уж вольготные и непринуждённые для ещё недавно тлеющего угля полу вражды. Чувство удивления быстро сменилось во мне другим чувством,- неуместности своего присутствия здесь, словно я стал тем самым незваным гостем, бесцеремонно вторгнувшимся из вне и нарушившим чужое благополучие. Стараясь не выдавать своей растерянности, я спросил как бы в шутку: а что, собственно говоря, у них за праздник? Они отвечали с расслабленной неохотой. Никакого праздника нет. Просто сбор труппы перенесли на два часа вперёд, и самые догадливые вчера позвонили на вахту, чтобы уточнить расписание. Соответственно, никому из нас троих блеснуть интуицией не удалось: я, по словам Патрона, смог " опоздать хотя бы не так сильно, как обычно", а им двоим суждено было встретиться немного ранее и поддаться совершенно спонтанному порыву устроить чаепитие. Кофе, сладости и отсутствие посторонних вылились в проникновенную беседу, "первую за всё время!", и это, судя по их выразительным улыбкам, было чем-то невероятным. "И в правду удивительно - думал я, - Как всё сложилось. Ирония судьбы, не иначе!"" Уточнять происхождение столь обильного количества пакетиков кофе и шоколада при ещё не работающем буфете я не стал. Зная повышенную тягу Звезды к сладкому и заядлую кофеманию Патрона, легко было представить, что произошёл естественный обмен, которому предшествовал совместный поход в близлежащую кулинарию- у них ведь был примерно час до моего появления, а магазин-под боком. Так что выглядело всё вполне объяснимо, хотя, если говорить откровенно, не слишком приятно для меня.
   Мы стали обсуждать прошедшие каникулы. Поблескивая чёрным маслянистым отливом новенькой кожаной жилетки, Патрон выложил две ёмкие фразы: "Никуда не ездил. Отдыхал дома" Похожее нежелание углубляться в подробности своего летнего путешествия выказала и Звезда: рассказ её крутился вокруг общих мест: Алтай - горы, Алтай - озёра,- Алтай- красотища! Повествование велось устало и рассеянно, но я старался слушать внимательно, особенно после того, как заметил, что среди привычных стеклянных колец у неё на пальцах не было золотого собрата. Зато одета она была совершенно по-новому, с куда большей претензией, нежели раньше- так, словно заехала в театр по дороге в ночной клуб. Короткое бежевое платье с открытыми плечам было стянуто тонким декоративным поясом с пряжкой в виде огромной бабочки. На ногах - серебристого цвета босоножки на массивной платформе, запястья унизаны пластиковыми браслетами, а полуобнажённую грудь прикрывали экзотические многорядные бусы из неизвестного мне красного камня. И в дополнение к уже ставшим её фирменным знаком блёсткам на лице, - нарисованные телесной краской тонкие завитушки возле глаз, образующие красивый симметричный узор. Ну и ну! В этих аккуратно переплетённых линиях была претензия на что-то дикарское, языческое, только протекающее в рамках гламурного шоу. "Состоялось первое посвящение ученицы от мастера фитнес - йоги?- подумал я, - Лицевые знаки стал неотъемлемой частью её образа? Как же она будет чувствовать себя на общем собрании, между преобладающими ещё советскими стилями "скромненько, но со вкусом" и "художник должен быть голодным"? Или это осознанное намерение поразить экстравагантностью, собрав знатный урожай "охов" и "ахов"? Наслаждаясь моим недоумением, она смотрела гордо и с вызовом, словно дочь какого-нибудь африканского вождя на пойманного чужеземца. Я понял, что нужно что-то сделать, чтобы перебить этот её претенциозный настрой. Под предлогом оставить свои вещи, вошёл в электроцех. Включил лампу, сел на тахту, закурил. Всё у нас было не тронуто со дня отбытия в отпуск, а недолгое присутствие Патрона ощущалось только как назойливый запах его туалетной воды. Я прислушался. Отсутствие моё сказывалось: разговор за стеной быстро потерял живость, стал запинаться, гаснуть, поддерживаемый в основном, вялыми усилиями Звезды. Скоро наступило полное молчание, из которого ни она, ни Патрон никак не могли выбраться. Я сидел и струйкой дыма покачивал свисающий с потолка аляповатый абажур, прикидывая в уме, сколько она ещё продержится. Абажур вращался то в одну сторону, то в другую, подрагивающей бахромой создавая карусель подвижных теней. Перекрученные нити- лошадки несколько раз проехались по кругу, прежде чем терпение Звезды лопнуло. Сказав что-то неразборчивое Патрону, через несколько мгновений она уже сидела рядом со мной, из дочери вождя перевоплотившись в прежнюю взбалмошную егозу. "Вот так бы сразу,- подумал я .- А то, видите ли, дочь Монтесумы пожаловала" Она самодовольно придвинулась профилем: "Смотрите, завидуйте - боди арт!" "И зачем нам эти цветочки-лютики?"- чуть отстранившись, поинтересовался я. "Ну, знаешь...Профессиональные издержки! Стилист постаралась (такая девочка - просто умница! Ты бы видел, как чётко работает!) Красиво нарисовала, и я решила пока не смывать. Пусть будет. Нужно привыкать не стесняться боди-арта на публике. Ох, чувствую, впереди такое..."- она прикрыла глаза, чтобы убедительней посеять интригу. "Впереди? Где именно?"- я пододвинулся ближе, пристально вглядываясь в бежевые границы её платья на груди, и сразу услышал знакомый заговорщицкий шёпот. "Хочу тебе кое-что рассказать - только ты никому, ладно? Ни Жоре, ни Штирлицу, ни даже Боровару. Обещаешь? Короче, я поступила в школу профессиональных моделей. Знаешь, наверное, у нас одна такая в городе: обучение, показы, кастинги. Год занятий, а дальше - конкурс. Итоговый показ! С огромными перспективами... Если повезёт, можно сделать карьеру, познакомиться с нужными людьми, засветиться... В общем, пропуск в другую жизнь. Но пока это - большой секрет для всех. Помнишь, ты сам говорил, как Виктор Афанасьевич не любит совместительство!" "У актёров - да, не любит. А до нас, по-моему, ему дела нет" "Все равно. Не хочу сейчас ничего афишировать. Буду совмещать фитнес и сидеть на звуке, это, конечно, тяжело, но буду. Деньги нужны при любом раскладе.. Короче говоря, учусь теперь разрываться. Времени свободного в обрез, но что поделаешь - ради светлого будущего можно и потерпеть, правда?". "Правда, но ведь ты хотела восстановиться в институте? У тебя вроде "академ?" " Институт может и подождать. Пока сделаю упор на модельное агентство. Дальше видно будет... Ой, ты знаешь, пахать там нужно - мама дорогая! День и ночь. Безвылазно. И ещё не факт, что пробьёшься. Такие интриги, похлеще, чем в театре...Судьбы ломаются, как спички...В общем, мраки. Только прошу: пожалуйста, никому не говори. Придёт время, сама всё открою". "Патрон уже знает? Вы так мило с ним беседовали сегодня". "Знает,- она потупила взор, - Разболтала, когда пили кофе. Я на эмоциях была, ничего не могла с собой поделать. Но это исключение, он никому ничего не скажет. Пообещал серьёзно. А ты обещаешь?". "Смотря, что мне предложит взамен будущая Мисс Вселенная" "Если мисс станет Мисс Вселенная, то тебя не забудет, можешь не сомневаться". Внезапно голос её стал печальным: "Кстати, с Игнатом у нас финиш. Разбегаемся" "Вот как? В который раз за последний месяц?" "Только не надо ёрничать! В последний. Но это тоже секрет, как ты понимаешь" "Понимаю, у меня теперь столько секретов на хранении, что я начинаю побаиваться, как бы какой не раскрылся случайно. Надо бы как-то упрочить их безопасность, тебе не кажется?" "А ты шантажист, мой верный друг, - она упёрлась подбородком мне в плечо. - Я и не знала, что в тебе столько корысти".
   Мы сидели так, безмолвно разглядывая друг друга, пока не появился забытый нами, и, наверное, от того заметно помрачневший Патрон. Пытаясь контролировать очередной приступ раздражения, он прислонился к стене и, бросая короткие огненные взгляды то на меня, то на неё, стал рассуждать вслух о предстоящем сезоне. Я старался слушать Патрона, в то же время ощущая, как её подбородок, подвластный только что придуманной злой шутке, впивается мне в ключицу. Правило было такое: держаться, не реагируя на пытку, и я держался, отмечая при этом, что короткие рубленые фразы Патрона только усиливают боль. "Выпустим спектакль. Будешь вести. Может, на гастроли поедешь. Если я не смогу. Или не захочу. А я могу не захотеть, наездился уже"- говорил он отрывисто, смачно всаживая в меня каждое предложение. Стиснув зубы, я молчал, пытаясь имитировать внимание. Боль прекратилась только вместе с грохотом чьих-то скорых шагов на лестнице. В светопроекционную вошёл, а точнее, почти ворвался Штирлиц. Он был в своих "терминаторских" зеркальных очках, которые не надевал со времён мартовского "побоища", красочной гавайской рубашке, игрою цветов как будто наглядно убеждающей в существовании рая на далёком пальмовом берегу, и в прекрасном настроении человека, самолично могущего подтвердить эти райские координаты. Прекрасное настроение обычно выражалось у него жаждой деятельности, которая требовала приложения к внешнему миру. За минуту своего пребывания он совершил сразу несколько небольших дел: включил вентиляцию, громко и не очень добро помянул Георгия Арнольдовича, перевёл отстающие электронные часы, щёлкнул трансляцией, открыл кандейку и только потом вернулся к нам, чтобы рассказать , где провёл отпуск. Нет, не среди пальм, как можно было бы заключить из его курортного одеяния - от них была только часть красивого названия - Пальмира, с добавочным географическим уточнением - Северная, что, впрочем, не делало это место менее великолепными. "Да, там нужно быть,- вдохновенно разглагольствовал Штирлиц - Питер летом - это нечто особенное. Нечто совсем другое, чем зимой. Эти фонтаны, газоны, дворцы. Люди. Всё другое" Вспомнил забавный случай, как стоял в очереди за мороженым с чемпионом мира по фигурному катанию. Жара, обычный передвижной холодильник, туристически настроенный Штирлиц, а перед ним - мускулистая спина чемпиона с влажными пятнами на футболке. В спину почему-то хотелось постучаться, задав какой-нибудь вежливый вопрос ("Не подскажите, как пройти в библиотеку?"), но Штирлиц сдержался. Просто оценив саму близость присутствия мировой славы. Стоял и чувствовал вибрации глории. Проникался величием и мощью, заработанных этим самым потом. Рассказывая, он каждого из нас окидывал заинтересованным взглядом, особенно долго рассматривал Звезду - нарисованные завитушки привели его в настоящий восторг. "Новие тэни?" - в нос прогудел он акцент - Приамиком из Паижа?". Звезда томно прикрыла глаза: "Натюрлих" Мы сразу заметно и беспричинно повеселели. И даже тяжёлый подъём по ступенькам Георгия Арнольдовича, его намеренно печальный выход, как будто выход Пьеро после Арлекина, не перебил общего приподнятого настроения. Городовой был трагедийно хмур, наверное, уж очень трагедийно, и поэтому никто его трагичность не воспринял всерьез. Спросили больше в шутку, чем он так расстроен. "А чему радоваться?- вытянул он вперёд руку, будто сжимая невидимый череп, - Меня Афанасьевич на всю жизнь обрадовал. Когда засунул сюда без права на помилование. Вы думаете, это легко, терпеть такое оскорбление? Думаете, всё проходит бесследно?" "Если ты считаешь это оскорблением, можешь перебраться в другой театр" - немедленно предложил Штирлиц - Кто тебя здесь держит? Получишь роли, будешь играть". "Другой театр? - Георгий Арнольдович яростно склонил голову набок и округлил глаза - Он мне такую репутацию сделал по городу, что хрен отмоешься. Дескать, алкоголик конченый, а кодироваться не хочет. И не на всякую роль согласен. Кто меня возьмёт? Только уезжать, а у меня, как ты знаешь, дорогой друг, семья, дочка в этом году десятый класс заканчивает, нужно готовиться к поступлению. И где жить нам прикажешь - в общаге? Спасибо! Наездился уже!" "Зато в радиоцехе ты сам себе господин. Делай, что хочешь, пей-гуляй, в карты играй. И работать не надо - начальник!"- Штирлиц саркастически поднял палец вверх, уже явно подтравливая его. "Ага, начальник. Кукурузного поля. Хватит издеваться, и без тебя тошно" - Георгий Арнольдович явно не горел желанием ввязываться в перепалку. Тем не менее, было заметно, что ему польстило напоминание о его положении в табеле о рангах, и, он расцеловался со Звездой с уже более мягким, подобревшим лицом. Не выпуская её ладошку, он совсем другим голосом заворковал о своём двухнедельном безвылазном пребывании на даче, затянувшемся строительстве хозблока и редких поездках в город за продуктами, так как цены в местном ларьке заставляли его брови возмущённо ползти вверх. Штирлиц и тут хотел прицепиться к алчности коллеги, но не успел - в коридоре снова раздались шаги. К нам шёл ещё один отпускник, и по характерному ритму шаркающих подошв, не трудно было догадаться, кто именно. Прилично отощавший за лето, бронзово-загорелый, и, как всегда, раздражённый, Боровар сразу стал отмахиваться ото всех расспросов, сказав только, что удалось подработать на стройке, но полностью рассчитаться с долгами он так и не смог, и теперь не знает, что и делать. Победить его по-настоящему скверное расположение духа не удалось и Звезде, когда та, со всей доступной ей грацией, приблизилась к его болезненно пошвыривающему носу. Нос равнодушно отклонился влево, грозя произвести в игривом расположении модницы кардинальные перемены, но ситуацию спас Штирлиц. "Только не садись близко к шефу на собрании,- предупредил он её. - А то сбиваться начнёт. Что-нибудь не то скажет" "Наоборот,- возразил Георгий Арнольдович- Пусть садится в первый ряд. Чтобы все видели, как надо ходить на работу - как на праздник!" Она заговорила о красоте, которая должна спасти мир,слегка поигрывая бёдрами при этом, видимо, для того, чтобы ни у кого из нас не осталось сомнений,какая именно красота возьмёт на себя данную ответственную миссию, но тут внизу послышались голоса - в зрительный зал стали входить первые явившиеся на собрание. Сбор труппы должен был вот-вот начаться - нужно было спускаться и нам.
   В тамбуре я поравнялся с Бороваром: "Может, отметим начало сезона? Посидим где-нибудь на солнышке?" Боровар лишь вздохнул: "Хочу к матери сегодня съездить, она обещала с деньгами помочь. Не протяну я до зарплаты, ну никак не протяну. Так что извини. Подойди к Городовому - он вряд ли откажется" "С ним солнышко другое. Ладно, отложим до лучших времён" Заняв кресло подальше от сцены, я мог видеть большинство пришедших, и не выпускать из поля зрения Звезду. Она последовала совету Штирлица и скромно пристроилась на противоположном краю зала, предварительно смыв весь боди-арт. Однако, полностью остаться незамеченной ей не удалось: молодые актрисы с первого ряда во главе с затесавшимся в их общество Пашей Ястребко, увидев её, принялись изображать радость от свидания после долгой разлуки. Паша старался пуще других и даже привстал в порыве вдохновения. Она кокетливо махала всем ручкой. Этот обмен любезностями не остался без внимания развалившихся в креслах партера монтировщиков - Эльфа, Костяного и Митяя, которые тут же подхватили эстафету чувственных приветствий, обращаясь сразу к обеим сторонам пародийно утончёнными жестами и воздушными поцелуями. Зал постепенно оживлялся: пользуясь возможностью побыть вместе, люди здоровались, смеялись, подсаживались друг к другу поболтать. Гул не утих и после того, как возле ступенек на авансцену возник Виктор Афанасьевич, пробравшийся под шумок своей не слишком уверенной, задумчивой походкой. Будто не слыша гудение человеческого улья, он начал тихо рассказывать что-то сидящим ближе к нему актёрам. Излюбленный ораторский приём, способный принудить к молчанию любую аудиторию, на сей раз дал сбой: худруку пришлось прерваться и недоуменно поискать глазами причину волнений, прежде чем все присутствующие в той или иной мере озаботились прямой зависимостью масштаба творческих планов руководства от спонсорских поступлений. С первых слов речи стало понятно: зависимость эта тягостная, неприятная, и что хуже всего - загоняющая в прочные рамки ограничений свободные порывы вдохновения. Театру был нанесён очередной финансовый удар, от которого должны были пострадать не только его ревностные служители, но и те, кто ходят на спектакли по билетам. Проще говоря, обыкновенные зрители, рискующие не увидеть многое из того, что было запланировано показать в сезоне. В этом тяжёлом месте Виктора Афанасьевич даже замолчал, давая прочувствовать нешуточность сложившейся ситуации. Получалось, что, по большому счёту, пострадало всё драматическое искусство в целом, ибо регресс в одной его составляющей пусть и немного, но неминуемо сдвигает общую планку вниз. Другие театральные нужды, будь то ремонт репетиционного зала, или поездка на фестиваль в Подольск, тоже попали под горестную немощь сильных мира сего, отписавшихся краткой министерской директивой: перенести на следующий календарный год. Из той области зала, где скопом сидели мужчины-актёры, донеслись недовольные возгласы: "Опять? Сколько можно? Где мы будем репетировать зимой?" Виктор Афанасьевич опустил голову: казалось, ещё чуть-чуть- голос его задрожит и надломится, и только выпорхнувший из кармана белоснежный платок поможет справиться с накатившей, бессильной слезой. Однако на волоске от катастрофы случилось чудо: безнадёжный взгляд худрука в одно мгновение стал вдруг сверкающим, прометеевским, он гордо расправил плечи и, обращаясь куда-то вверх, к самому главному, но невидимому пока слушателю произнёс: нет, нас одними деньгами не возьмёшь, мы люди творческие, были ими и останемся, пусть в отсутствии материальных благ, удобств и покровителей, но останемся. Потому как на этом только и стоит настоящее искусство. Да и всё остальное, истинное и непреходящее, имеет ту же основу. Так было испокон веку, и так будет всегда! "Останемся!"- воскликнули вслед за несломленным Прометеем те, кто ещё минуту назад вопрошали: доколе? "Конечно, останемся!- подхватил остальной хор бывших недовольных - И не такое видели" Дальше выступление продолжилось уже в более спокойном, умиротворённом духе. На щекотливом пункте о планируемом увеличении зарплат снова произошла заминка с громкостью оратора, но, словно бы не желая дважды входить в ту же самую гнетущую реку, он бегло заверил: "Постараемся решить что-нибудь", и потом сразу перешёл к обсуждению скорой премьеры. Вполуха слушая речь Виктора Афанасьевича, я не терял из вида Звезду: ей, похоже, также не удалось избежать словесного обаяния художественного руководителя и проникнуться его актёрской игрой. Подавшись всем телом вперёд, она слушала, как завороженная, мой взгляд не замечала. Или, может, не хотела замечать, получив такой весомый комплимент от Паши Ястребко. Однако я помнил:хотя все возрасты покорны не только любви, но и лести, Пашин комплимент в долгосрочной перспективе особой важности не представлял. Поскольку такими замечаниями, она была,судя по её общению с Георгием Арнольдовичем, избалована. Куда важнее было то, что я узнал сегодня об её разладе с Игнатом: вот это была действительно информация к размышлению, заставляющая возвращаться к ней вновь и вновь. Главный вопрос - насколько всё это было правдой. Могла ведь она выдавать желаемое за действительное, как уже бывало не один раз? А если нет? Если снова тут была скрыта апелляция к моей решительности? Тогда нужно было действовать незамедлительно, ведь завтра всё могло измениться. Как только собрание закончилось, я раньше остальных поднялся в тамбур, чтобы задержать там Звезду. Смешная выходка монтировщиков перед началом собрания пришлась как нельзя кстати: озарился пламенем зажигалки прохладный лестничный полумрак и я как бы ненароком подвёл Звезду к теме разобщённости в собственных цехах. А после - о радость дальнего кружения! - к несостоявшейся вечеринке, которая могла хотя бы частично исправить положение. Ещё не всё потеряно, убеждённо говорил я, мы можем просто заменить в названии слово "закрытие" на "открытие", даже не слово целиком, а несколько начальных букв, оставив нетронутым тематику и содержание. Если нас никто не поддержит, ну и ладно, чёрт с ней, с разобщённостью, давай сбежим ото всех прямо сейчас. Устроим себе маленький праздник, поговорим насчёт твоих дальнейших жизненных планов.Быть может, они имеют много общего с моими. Однако едва прозвучало это "прямо сейчас", гревшее меня на всём протяжении собрания, что-то изменилось в её облике. От воодушевлённой заинтересованности не осталось и следа. Вдруг выяснилось, что прямо сейчас ей нужно ехать в модельное агентство. Да чуть ли не скакать галопом, чтобы - не дай бог опоздать! "Витольдовна ждать не будет! Сразу штраф выпишет" - сделала она упор на отчество руководителя, которое как бы само по себе уже не оставляло сомнений в обратном. "Но как - нибудь потом, почему бы и нет? - добавила ободряюще, будто боясь меня расстроить. Ободрение меня почти не задело, а вот расстроиться я действительно успел. Хотя в лице не поменялся и смог пробормотать что- то вроде: конечно, конечно, можно и отложить, почему бы и нет.
   До чего же просто разбудить в себе червячка сомнений, особенно, если этот червячок толком и не засыпал. Будь безупречным, действуй правильно!- доносится из хора никогда не ошибающихся самодовольных теоретиков - а правильно это как, простите? Опираясь на логику, интуицию, подсказку из вне? А, может, лучше не сделать ничего, чем сделать плохо? Когда долго сидишь на берегу реки, по ней обязательно проплывёт труп твоего врага. Ведь тоже не зря сказано! С врагом понятно, но сработает ли это с русалками, которые прямо из воды должны бросится тебе на шею? Можно ли получить любое желаемое исключительно ожиданием? Об этом древняя пословица умалчивает. Конечно, более разумным кажется иной вариант - преследовать цель неотступно, изводить настойчивостью,докучать, наседать, настаивать- пока не добьешься своего. Вынудить Звезду назвать точное время свидания, чтобы потом отрезать путь к отступлению: "ты же обещала!". Но ведь любые обещания могут нарушиться "непредвиденными" обстоятельствами вроде вызова в агентство, звонком Игната, обострявшейся мигрени и т.д. Поэтому лучше в тот момент мне показалось не давить на неё вовсе, чтобы случайно не перегнуть палку. К тому же, домогаться свидания в ближайшие дни было не слишком в пору: репетиции "Женитьбы" едва перешагнули свой экватор и никакого просвета в нашем общем графике, кроме законного понедельника, пока что не предвиделось. Иногда после репетиции я провожал её домой, мы по привычке обсуждали последние новости, но тема повторного вечера с коньяком, равно как и побега от композитора, больше не поднималась. Готовая, по её словам, вот-вот дойти до развязки семейная драма получила неожиданное развитие: у Игната возникли какие-то проблемы со здоровьем, которые он якобы не мог решить сам, и она согласилась ещё некоторое время поиграть в сестру милосердия до полного его выздоровления. Услышав это, я совсем не удивился - было это как-то уж слишком предсказуемо. В театре мы по-прежнему изображали флиртующую пару, хотя уже и с меньшим энтузиазмом, чем раньше. Особенно поубавился энтузиазм после одного события,ставшего для нас чем-то вроде символического водораздела.
   В один из рутинных рабочих дней решено было почествовать давно не заглядывающего на огонёк электроцеха господина Преферанса и расписать первую в новом сезоне "пулю". Способствовала этому очередная репетиция "Женитьбы", с самого утра безнадёжно забуксовавшая в казалось бы проходных эпизодах, несмотря на все волевые усилия Виктора Афанасьевича. Начиналось всё примерно так. Шеф, обращаясь к Бокину: "Это же просто, Валентин Борисович. Берёте яблоко из вазы и идёте к порталу". Бокин: "Откусывать?" Виктор Афанасьевич: "Нет, не откусывайте. Просто идите. Подошли к столу, взяли яблоко. Отлично! Теперь возвращайтесь к порталу". Бокин: "Может, подкидывать яблоко вверх, жонглировать слегка?". Виктор Афанасьевич: "Вас терзает робость, неуверенность в себе, а жонглирование-это другие эмоции. Понимаете?". Бокин: "Можно тогда я достану платок и оботру яблоко?". Виктор Афанасьевич: "Зачем? Вы же дворянин, Валентин Борисович. Находитесь в приличном доме. Неужели вы думаете, в вазе вам поставят невымытые яблоки? Да ещё на смотринах". Бокин: "А вдруг я чистоплюй? Вдруг намекаю хозяйке, что мы тоже с фасоном, и просто так ничего не возьмём. Только в самом первозданном виде". Перцев: "Неплохая идея!". Виктор Афанасьевич: "Ладно, давайте посмотрим". Саврасов: "А если сначала яблоко возьму я, как представитель жениха, вытру платком, начну им жонглировать, и потом уже передам Валентину Борисовичу. Не упусти, дескать, своё счастье, шляпа, - смотри какое круглое, да сочное". Виктор Афанасьевич: "Гм. Дельно, Мстислав Валерьевич, дельно. Покажите". Лисницкая: "Виктор Афанасьевич, а давайте в вазу положим яблок по количеству женихов. Каждый подходит, присматривается, выбирает. Обыграть это с юмором!" Шеф: "А что - не плохо! Только яблок положить не по количеству женихов - так слишком мало, а полную вазу. Каждый выбирает яблоко соответственно своему характеру и положению. И пробует также. Замечательно! Нина Михайловна, пригласите, пожалуйста, всех женихов, которые есть в театре. Будем выстраивать мизансцену. Ну, разумеется, только тех, кто занят в спектакле, остальные мне без надобности"
   Пока на сцене шёл активный творческий поиск, перебирались яблоки, женихи и варианты, образуя порой весьма причудливые комбинации, у нас в "обители" витал дух уныния, вызванный вынужденным бездельем, бессрочной невостребованностью света и музыки, которая, тем не менее, не позволяла покинуть репетицию. Все потихоньку маялись от скуки, предвкушая близость большого перерыва, как вдруг, ни с того, ни с сего -чья-то мысленная вспышка, мини-озарение: "А почему б не расписать "пульку"? Сыграем партию-другую, пока есть время" "Действительно - почему бы и нет?" - живо откликнулись с разных сторон.- Давайте распишем!" И сразу приступили к делу: смахнули со стола накопившийся пепел, убрали лежавшие в беспорядке инструменты, отделили "зёрна" от "плевел" в смешанной под "дурака" колоде. Едва были закончены все необходимые приготовления, в осветительский цех, тяжело перебирая каблуками- платформами, устало закатилась Звезда. Явно пресытившись увиденным на сцене, она некоторое время честно пыталась следить за нашей карточной баталией, но и этот интерес оказался недолговечным, угаснув вместе с докуренной сигаретой. После чего ей стало тоскливо. Пробные движения моих пальцев по её рёберной флейте не дали привычных мажорных звуков; вместо этого, голова её притянулась к коленям, укрыв их ниспадающими прядями плотного власяного затворничества. Погружение в сплин вышло как- то уж очень заразительно - некоторое время даже карты у нас на столе стали падать мрачнее и тише. Но когда густые ало-коричневые пряди вернулись на прежнюю высоту и обнажили её лицо, вместо отвращения к пробуждению, которое легче всего было предположить в этой скорбной позе, оно светились неожиданным весельем. Поднявшись с кушетки и по привычке сладострастно хрустнув одним суставом, она неторопливо обогнула стол, оказавшись прямо за спиной у Патрона. Деловито заглянула к нему в карты, затем также деловито - в глаза, и тоном человека, наконец, понявшего, что ему нужно от жизни, сказала: "А пойдём сегодня в ЗАГС!" Кто-то из нас насмешливо прогудел в нос, но она нисколько не смутилась этому звуку и, словно в подтверждении серьёзности своих намерений, нежно заскользила ладонями по тускло поблескивающему жилету Патрона: "Пойдём, у меня и паспорт с собой!" Такая настойчивость, вызвавшая у меня и Георгия Арнольдовича невольные улыбки, почему-то совсем не показалась забавной начальнику электроцеха. Он всё также сосредоточенно разглядывал свой карточный веер, словно ничего необычного не происходило, однако необычное происходило с ним здесь и сейчас, откровенно наслаждаясь его смущённой порывистой мимикой. Необычное и не думало никуда исчезать. Больше того, перебравшись из-за спинки кресла, оно с удобством устроилось на его выпяченном массивном бедре, промяукав соблазнительное: "Ну пойдём, а?" Патрон как будто окаменел: в глазах его, устремлённых на меня, отражалось редкое сочетание затравленности, гнева, и любопытства. В тоже время и Звезда пристально посмотрела в мою сторону - их взгляды слились как бы в едином фокусе - выжидательно изучающем. Я ещё улыбался по инерции, хотя в груди потянуло холодным сквозняком, от которого улыбка почти сразу выветрилась, и как-то труднее стало дышать. Я нервно глотнул воздуха, что не ускользнуло от внимания Звезды. "Ревнуешь, да? - самым непринуждённым тоном спросила она, впустив пронзительный сквозняк ещё выше, куда-то в глубины моего черепа. Я ничего не ответил, просто решив дождаться конца представления. Внешне на мне оставалась маска обыденного спокойствия, которая поддерживалась напряжённым усилием воли, как мне казалось, довольно правдоподобно. Я мог спокойно взирать на их телесное объединение, или, если быть до конца точным, имитировать спокойное взирание. Возможно, именно поэтому всё закончилось очень быстро: так и не дождавшись моего эмоционального разоблачения, Звезда сердито спрыгнула с колен Патрона и, не глядя ни на кого, понеслась на своих огромных платформах обратно в радиоцех. Мне подумалось, что сейчас раздастся грохот ударяемой какой-нибудь безвинной вещи, колонки, например, или, мусорной корзины, однако к нам донеслось лишь чирканье зажигалки, и одновременно взвинченный голос шефа со сцены: "Берёшь яблоко, подходишь к нему, отдаёшь. Что тут непонятного!" От этого громкого негодования мы трое словно бы проснулись- воздух над нами заполнился чем-то вроде общего выдоха облегчения. Мы энергично принялись разыгрывать новую сдачу. "Ревность? Ты спрашиваешь про ревность? Но откуда ж ей взяться? - думал я, машинально перетасовывая колоду,- Ревность бывает от любви, а у нас разве любовь? Просто игра,- странная, затянувшаяся, временами жестокая, временами - приятная, в которой каждый хочет победить. Вот как преферанс. Но зачем, скажи мне, втягивать в неё Патрона? Вы абсолютно не подходите друг другу, причём тут ЗАГС и вся эта свадебная чепуха? Если ты хотела проверить мои чувства, могла бы просто согласиться посидеть со мной в кафе. К чему эти сложности? Какой в них смысл?" Домой в тот вечер мы пошли порознь. Я чувствовал - в её глупой выходке было что-то болезненное для нас обоих. Я не знал, что именно, но что-то такое, отчего хотелось поскорее избавиться. Мы должны были поговорить начистоту, и очень скоро представилась подходящая возможность, когда утомлённые искусственным солнцем оба начальника снова оставили нас одних на вечерней репетиции.
   - Ты знаешь, Патрон такой скрытный. И застенчивый. Хочется немного растормошить его, вернуть к жизни, - неторопливо объясняла она, разглядывая свой свежий антрацитовый маникюр.
   - Откуда такая уверенность, что ему это нужно?
   - Конечно, нужно. Это нужно всем. Мне вот интересно, как он будет вести себя дальше.
   - Ты ставишь его в неловкое положение. Тебе действительно этого хочется?
   - Ну да. Давай воспримем это как мою психологическую задачу: смогу я расшевелить его или нет. Ты же сам говорил, что я должна учиться понимать людей. Вот я и выясню, чему научилась. Ты ведь не будешь против моего маленького эксперимента?
   - Против? Даже не знаю.... Скажи лучше, почему именно Патрон? Ему вряд ли понравится быть твоим подопытным. Восторженным паинькой, бегающим за тобой по пятам, его не сделаешь - не тот материал.
   - Это мы ещё посмотрим. Представляешь, Патрон станет паинькой? Бегающим за мной по пятам? Круто же!
   - Трудно представить.
   - А вдруг получится?
   - Он живой человек, такие эксперименты ему будут явно не по душе.
   - Настоящей злобы я пока от него не увидела. Так, детские шалости. Да и вообще: как только пойму, что нужно остановиться - остановлюсь, не сомневайся. Тебе первому скажу об этом. Как насчёт дельного совета в случае чего? Моральной поддержки?
   - Ты хочешь, чтобы я тоже участвовал в твоей забаве? Посматривал и подсказывал? Давал советы?
   - Разве тебе не интересно? Это же шутка. Посмеёмся вместе какое-то время.
   - А потом?
   - А потом... Я выйду замуж за богатого рантье и уеду на юг Франции. Буду посылать тебе открытки с видами Ривьеры. Пахнущие морем и виноградом. Такое продолжение устраивает?
   - Как сказать. Подозреваю, что этот богатый рантье вполне может оказаться уроженцем нашего славного города. Каким-нибудь преподавателем физкультуры, например. С тепличным виноградником, огуречником, помидорником где-нибудь в дачном посёлке на берегу реки.
   - Ага, значит, всё-таки ревнуешь? Не ревнуй! Просто будь рядом, и ничего плохого не случится.
   - Быть рядом мне придётся в любом случае, такая уж у нас планировка цехов.
   - Ну, вот и хорошо. Вот и договорились.
   Чтобы не подразумевалось под этим "договорились", но очень скоро былой весёлый мир между нами скатился к не очень весёлому нейтралитету. Было видно, что она загорелась новой идеей, и не собиралась от неё отступать. "Шутки" стали повторяться изо дня в день, совершаясь примерно по одному и тому же сценарию. Патрон был донимаем уговорами о походе в ЗАГС, которые сопровождались открытыми и подчас развязными элементами соблазнения. Помимо освоения его крепких коленей, со временем начавших привыкать к весу Звезды, в ход пошли постоянные прикосновения, прижимания, щипки, томные призывные взгляды, которые балансировали на грани фола, но открыто границы приличий не нарушали. Сохранять невозмутимость при такой настойчивом обихаживании было сложно - Патрон нервничал, дёргался, не знал, как себя вести, при этом позволяя "шутке" развиваться дальше. Лишь изредка, когда самолюбие его было уж слишком уязвлено, он взбрыкивал, как бык, и ссаживал, багровея, распоясавшуюся наездницу со своего бедра. Тогда наступал период обиды, переводивший часы их отношений как бы на пару месяцев назад, когда оба старались не замечать друг друга. Но затем она делала первый шаг к примирению, и обида рассеивалась, освобождая место для нового витка приставаний. Сам факт того, что Патрон благосклонно принимал этот внезапно образовавшийся в отношении себя культ самца, она воспринимала как свой несомненный успех. "Он становится другим, совершенно другим, не таким как раньше, разве ты не видишь?" - почти восторженно говорила Звезда, когда мы оставались наедине (я заметил, такая возможность стала выпадать всё реже и реже). При этом совершенно не брался во внимание мой аргумент, что в подобной ситуации, наверное, любой стал бы другим. Останавливаться на достигнутом, она похоже, не собиралась, и день ото дня только усиливала натиск. Я начал подумывать, что зря тогда не отреагировал на её замечание о ревности, тем самым как бы развязав ей руки, ведь можно было бы действовать более дальновидно и изобразить, например, неистового Отелло. Ну хотя бы наполовину неистового, на четверть, да просто состроить недовольную харю. Не было гарантии, что это сработало бы, но, во всяком случае, я бы дал ей ещё одно доказательство своего неравнодушия. Маленькая хитрость, которая никого ни к чему не обязывала, с другой стороны, вряд ли позволила бы истории с Патроном набрать такие обороты. Теперь же оставалось только ждать, пока эта "шутка", как и всякая ей подобная, набьёт оскомину и устареет. И когда Звезда впервые собственноручно потащила Патрона в кандейку, я только усмехнулся им вслед: знал бы Патрон, для чего туда идёт. И совсем не удивился его грустному, озабоченному выражению лица, когда примерно через полчаса "исповедь" закончилась. Помнится, тогда я посмотрел на него испытующе: ну что, мол, понравилось? Он отвернулся, сделав вид, что не понимает, к чему я клоню, однако с тех пор они стали закрываться в кандейке регулярно. Удивляло меня то, что при всей своей жёсткости, сразу начинающий источать угрозу, как только возникали малейшие признаки расшатывания его авторитета, Патрон вставал и беспрекословно следовал за Звездой по первому зову. Вполне подозревая, что может стать жертвой розыгрыша, фарса, каприза, вздумавшей вертеть им по своему усмотрению "фифы". Словно его совсем не волновало то обстоятельство, что впервые за долгое время он мог пополнить ряды тех, кого высмеивают, добровольно перейдя туда из когорты заядлых насмешников. На фоне его безвольной податливости к Звезде снизошёл прилив "звёздной" силы: её предсказания насчёт "бегать за мной по пятам" стали волшебным образом сбываться у всех на глазах, она чувствовала себя хозяйкой положения, и это мне уже совсем не казалось забавным. Несмотря на всю комичность ситуации, на то, что я не воспринимал эти "загсовые" уговоры всерьёз, я не мог открыто препятствовать их встречам. У Патрона же, напротив, имелись передо мной определённые преимущества, коими он умело пользовался. К примеру, на правах начальника цеха он мог спокойно отправить меня и Боровара работать на сцену, а сам преспокойно беседовал со Звездой на "зачищенной" территории. Бывало, что взобравшись на последнюю перекладину "своего креста", я поворачивал голову к смотровому окну, и видел там начальника цеха, перед которым Звезда, как обычно, активно жестикулируя, рассказывала что-то увлекательное. Как я мог судить по доносившимся обрывкам речи, - это было что-то ещё неизвестное мне. Сдвигая прожектора влево и вправо, отдёргивая пальцы от разогретых жестяных корпусов, я непроизвольно оборачивался вновь, и натыкался на их затаённое, смешливое подглядывание за моей неуклюжей работой. Четыре деревянные досточки бронзового цвета, обрамляющие смотровое окно, создавали подобие багетной рамы, в который был заключён портрет: у нижней перекладины - рассчитывающие на мою находчивую импровизацию, заинтересованное ожидание Звезды, над которой нависло не слишком довольное тем, что его втянули во всё это, но пересиливающее себя ради комического момента, снисходительное участие Патрона. Нарочито мощно дуть на мнимые ожоги, морщиться и плевать себе в ладони, чтобы раскрасить смехом эти замершие лица, или целенаправленно игнорировать их ожидание, превратив портрет в скучный натюрморт со шторками и опустевшим креслом, - выбор зависел от меня. Ещё я мог вернуться со сцены, и вдруг ни с того ни с сего бойко вмешаться в проходящий "эксперимент", как прежде нащупав музыкальные рёбрышки Звезды через кофточку. И по памяти беря правильные ноты, доводить её до сипа, до лающего, неприличного хохота, от которого она судорожно тряслась, задыхалась, но не просила пощады. Давно разученное соло чувствительных окончаний давало мне временную власть над ней,- и, самое главное, выводило Патрона из игры. При всей своей взрослости подобного возвращения в "детскую" он позволить себе не мог, и вынужден был ждать, пока мы закончим музицировать. Грустный, растерянный Патрон не знал, куда деть себя, в то время как я наслаждался по полной программе. Я смотрел на её обессиленное, ещё вздрагивающее от блуждающих смешливых токов тело и думал: ну теперь-то ты понимаешь, с кем тебе лучше! Затем массировал уже более нежно, давая отдохнуть и привыкнуть к приятному чувству успокоения. А через десять-пятнадцать минут наблюдал, как она с новой энергией наседает на Патрона, гладит его за шею, не позволяя отвернуться. Strange days...have found us...-шептал я себе под нос слова недавно услышанной песни группы "The Doors", которые, как мне казалось, довольно точно отражали смысл происходящего. Странные дни, очень странные, как же я согласен с тобой, Джим!
   Перед одним из чистовых прогонов "Женитьбы" я вновь был позван ею в "исповедальню", от долгих бесед в которой уже стал отвыкать. "Новые факты в деле приручения Патрона" - подумалось мне, но она заговорила о другом.
   - Знаешь, мне опять нужна твоя помощь.
   - Я не удивлён. Что требуется на этот раз?
   - На этот раз требуется твоя осведомлённость в вопросах литературы. Я решила написать книгу. Роман. Уже есть первая глава, и я хочу, чтобы ты посмотрел её.
   - Хм... Интересно. И о чём будет твой роман?
   - О любви. О мире моды. О жизни. Я хочу прочитать тебе начало, и узнать твоё мнение. Это для меня важно.
   - Ну, если важно - приноси. Мнение будет обязательно, если тебя это не пугает, конечно.
   - Абсолютно. Я ведь писатель начинающий, к любой критике готова.
   - Даже к несправедливой? Похвально, похвально. Слушай, на тебя сейчас столько всего навалилось - фитнес, школа моделей, работа в театре, дом, наконец. Когда ты ещё и писать успеваешь?
   -По ночам. У меня же бессонница, но я о ней никому не рассказываю. Кроме, тех, кому доверяю больше всего.
   - Патрон, наверное, тебя жалеет...
   -Нет, такие темы мы с ним не обсуждаем.
   -Почему?
   -Не знаю. Тяжело как - то даётся общение.
   - Но ты, как я понимаю, готова преодолевать трудности?
   -Да, я девушка сильная. Справлюсь.
   - А со мной - как же?
   - Ты мой друг! Патрон мне стал близок, но и ты тоже! Вы оба мне интересны.
   Я отвернулся, чтобы спрятать усмешку: друг! Одела в это слово, как в смирительную рубашку, и поглаживает теперь по связанным рукавам. Забыв спросить при этом, верю ли я в дружбу между мужчиной и женщиной. А если нет? Если никогда не верил, просто делал вид, притворялся, следовал течению обстоятельств? И сейчас устал. Устал. В последнее время моя резиновая, натянутая улыбка до того плотно срослась с настоящей, что уже самому трудно было определить - где я улыбаюсь на самом деле, а где имитирую радость. В грубоватых шуточках Патрона, над которыми самозабвенно закатывалась она, я не находил ничего смешного, но, тем не менее, смеялся. Убить в себе Гуинплена после этого хотелось невыносимо, особенно когда она сообщала, что сегодня вечером домой её провожает мой более удачливый начальник. Я шёл по слабо освещённому тротуару и непрерывно выжимал из себя опостылевший психический грим в чашу вечерней депрессии. Чаша сия и дома оказывалась неминуемой, и только когда бывала испита сполна, приходили мысли насчёт того, как всё ещё можно исправить. Об отложенной встрече-вечеринке я уже не вспоминал: теперь более подходящим шансом казался праздничный фуршет, устраиваемый в честь скорой сдачи спектакля, на которую приглашались все работники театра. Именно там можно было воссоздать наше личное несостоявшееся закрытие-открытие сезона - условия были как раз подходящие. При первом удобном случае я рассказал ей о своём походе на фуршет в прошлом году, изрядно сгустив пьяно - юмористические краски. Мероприятие пропускать не стоит, говорил я. Если действительно хочешь почувствовать театр в неформальной обстановке - момент самый подходящий. Узнаешь столько всего, что хватит потом на полгода разговоров. К тому же, для тех, кто ни разу не был на фуршете, явка строго обязательна, с поимённой фиксацией всех не явившихся и не представивших уважительную причину. К ним будут приняты меры, вплоть до...Ну, ты понимаешь. Она сделал честные глаза и закивала: да, да, конечно, понимаю, тем более, если надо... Если поимённо.. Ха-ха! Ничего не конкретизируя, я дал понять - у фуршета подразумевалось продолжение, забота о котором полностью ложилась на мои плечи. Мы ведь хотели этого уже давно. Я сделал упор на слово "мы", и здесь она снова согласилась: да, конечно, я помню. Мы должны сделать продолжение. Вдвоём. Безо всяких экспериментов.
   Незадолго до премьеры мне неожиданно позвонили с биржи труда - туда я встал ещё до того, как устроился в театр, и так и до сих пор не снялся с учёта. С кадровиком разговаривала мама - меня в тот момент дома не было. Оказывается, на биржу был сделан запрос из УВД, там образовалась вакансия в пресс - службе, срочно требовался сотрудник, и я, вроде бы, подходил по всем пунктам. Просили перезвонить как можно скорее - такие вакансии вообще редко попадали в базу, а если попадали, то закрывались очень быстро. Воображение сразу облачило меня в милицейскую форму, - мундир, погоны, фуражка с блестящим козырьком, кожаная папочка в руках. Картинка, срисованная с местного участкового, имела мало сходства с реальностью, - я твёрдо знал, что даже форма у сотрудников пресс-службы иная. Но привитое ещё с подростковых авантюрных лет чувство недоверия к мышиным мундирам рисовали не очень оптимистичную картину. Словно это была не форма на мне, а чужая кожа, от которой веяло давно забытой, но как оказалось, до конца не выветрившейся неприязнью. Даже мечтательно сосредоточившись на плюсах новой должности, представляя в подробностях, как через некоторое время я вернусь в театр уже в другом качестве, выглаженный, выхолощенный, подтянутый, в прекрасных отношениях с изящной спутницей под ручку и уголовным кодексом в портфеле, я не ощущал себя достаточно комфортно. В общем, плюсы продержались очень недолго, быстро поглощённые скептицизмом куда более живучих минусов. Раздумывая, что предпринять, я решил поделиться своими сомнениями с кем-то ещё. Чтобы не ходить вокруг да около, выложил всё начистоту Патрону, хотя и примерно догадывался, что он ответит.
   - Я же тебя предупреждал - если ты здесь ненадолго, учить тебя не буду,- сразу разозлился он,- С кем я буду этот сезон дорабатывать? Опять новенького брать? Мне это надо? Работай до отпуска, а там видно будет.
   Реакция Патрона была предсказуема. Поток его негатива свидетельствовал, скорей, о тайном нежелании самому взяться за "свой крест" после моего ухода, нежели о справедливом негодовании, вызванным попранием некой договорённости, посредством которой я был якобы привязан к месту. Да, в нашу первую встречу он прямо заявил о том, что не хочет обучать "летунов", но ведь это совсем не означало моего согласие на добровольную "барщину". К тому же, я честно отработал уже целых полтора года и никакие чужие обиды не могли меня поколебать. Положенная для ношения в милиции форма давила сильнее, чем обязательства перед электроцехом, и, ещё несколько раз примерив образ государева человека, я всё же решил повесить его обратно в тот дальний угол сознания, откуда он была извлечён. Без формы всё-таки было привольнее - несмотря на материальные и другие преимущества, это была цепь, во всяком случае, толще и прочнее той, о которой говорил Патрон. В одном он был прав - момент сейчас не очень подходящий, и стоило, наверное, довериться внутреннему голосу, так убедительно порицающему все радужные перспективы работы в органах. "Значит, не судьба, - сказал я себе, твёрдо решив не перезванивать на биржу. Матери же сказал, что место уже занято, что незамедлительно вызвало прочтение целой лекции о моей нерасторопности, портящую жизнь и мне самому, и ей лично. Лекцию я выслушал до конца, не споря и не перебивая, посчитав это вполне адекватным наказанием за свою маленькую ложь.
   В конце недели состоялась премьера "Женитьбы". Актёры, и все те, кто участвовал в спектакле, получили передышку до пяти часов вечера. За это время художники-бутафоры, возглавляемые женой Аркадия Борисовича, извлекли из "запасников" старый реквизит и соорудили в фойе напротив гардероба тематический стенд, весьма условно подходящий по содержанию гоголевской пьесе, но чётко попадающий в эпоху. Два манекена - дама и господин - облачённые по моде тех лет, окружённые предметами повседневного быта на специально состаренных полках. Среди прочих вещей можно было полюбоваться шкатулкой с ажурной резьбой, инкрустированной стеклянными самоцветами (шедевр лично от супруги заведующего постановочной частью), оловянной пудреницей, в которую был насыпан мел, копией мушкетёрской шпаги, временно арендованной из спектакля "Жизнь господина де Мольера", и древней, музейного вида чернильницей с настоящим гусиным пером. Композиция имела простую и понятную цель - помочь каждому пришедшему сдать на хранение свою временную идентичность, совершив постепенное погружение в век сиятельных особ и человеческих футляров. Сделано всё было старательно, со вкусом, однако, как я мог убедиться воочию, культурному погружению в позапрошлое столетие мешало одно обстоятельство. Возле центрального входа гостей встречала группа администраторов, сменивших свои повседневные одежды на праздничный шик. Каждый входящий с улицы сразу попадал в облако дорогих косметических ароматов, окружался глубокими декольте, затянутыми в бархат талиями и перехваченными узкими юбками точёными ножками. Пробившись сквозь эту кричащую сексуальную современность, предъявив все имеющиеся билеты и любезности, многие зрители, особенно мужчины, уже не слишком обращали внимание на стоящую неподалёку искусственную пару. Приветливая женская делегация продолжала притягивать взгляд и после того, как номерок из гардероба ложился в карман. "Надо было контролеров нарядить в горничных,- думал я, прогуливаясь по вестибюлю.- А главного администратора, Марину Францевну, в гувернантку - старую деву, не брезгующую использовать розги. Тогда погружение точно бы состоялось" Немного развеселившись этой идеей, я всё же не мог избавиться от нарастающего волнения - в фойе я спустился для того, чтобы заранее встретиться со Звездой, но её до сих пор не было. "Летит на всех парусах,- пробурчал недовольный Георгий Арнольдович, которому, в нарушение издавна установленных правил, пришлось самому делать саундчек. Зрители всё пребывали и пребывали, пора было давать первый звонок, а Звезда не появлялась. Я привставал на цыпочки, стараясь заглянуть поверх надушенных, накрученных, непокорно разваливающихся причёсок в тот коридор, который вёл от служебного входа к гардеробу, и вот, наконец, заметил её тёмно синюю спортивную куртку, аккуратно лавирующую в толчее пиджаков и вечерних платьев.
   -Привет, - преградил я ей путь.
   -Привет! Ждёшь кого-то?- сквозь лёгкую отдышку спросила она, ловко огибая меня сбоку.
   -Жду. Тебя,- ответил я, стараясь остановить её взглядом.
   -Тогда пойдём,- она и не думала останавливаться и первой проскользнула в зрительный зал.
   Я двинулся следом, решив задержать её на лестнице, но она очень быстро отстучала каблуками первый железный пролёт.
   - Останешься сегодня на фуршет?- бросил я ей вдогонку.
   - Есть такая вероятность.
   - Если пойдёшь, помни о моём предложении.
   - Я помню.
   Она посмотрела на меня сверху с такой серьёзностью, которая должна была развеять последние мои сомнения - конечно, она помнит, как я могу сомневаться?
   Когда я вошёл в радиоцех, её уже отсчитывал там чуть захмелевший Аркадий Борисович, привычно арендующий "трон" за спиной у радистов. На широких подлокотниках "трона" был выстроен четырёхбаночный пивной запас "Балтики" крепкой.
   - Без разницы, что твоя "маршрутка" застряла в пробке. Премьера есть премьера, на неё не опаздывают. Выходи заранее: за час, за два, за три, не важно. Главное, будь вовремя за пультом, чтобы никого не подвести, не подставить. Чтобы мы за тебя не переживали"- голова завпоста медленно поворачивалась из стороны в сторону, словно опробуя максимально возможные углы выгиба шеи.
   "Ладно, Борисыч. Она поняла,- вступился за неё суетящийся рядом Георгий Арнольдович. - Времени на разговоры нет, начинаем скоро"
   "Ты точно всё поняла? - назидательным тоном спросил Аркадий Борисович
   Не сводя с него расширенных, виноватых глаз, она торопливо кивнула.
   -Тогда иди, работай,- смягчился завпост.
   Звезда пронеслась сквозь нашу комнату к гардеробу, не забыв при этом поздороваться с сидящем в кресле первого пилота Патроном. Через минуту вышла обратно, стала поправлять причёску, в то же время давая возможность нам оценить её чёрное обтягивающее платье, переливающееся на свету крохотными вспышками- искорками, которое хорошо сочеталось с высокими сапогами-ботфортами, составленными из тёмно-бордовых кожаных колец. "Нормальный прикид. - отметил я про себя,- Даже если он взят на прокат из агентства. Приехала с тамошней тренировки, не стала переодеваться. Зачем, собственно говоря? Такая подборка в её личном владении вряд ли найдётся. Хотя, вполне могла и раскрутить Игната - в счёт ношения белого халатика милосердия" "Садись уже за пульт, проверь программы, - прервал мои рассуждения Патрон.- На фуршет идёшь?" "Есть такая вероятность", - сказал я, пододвигая кресло ближе к пульту - А ты?" "Да вот думаю,- Патрон вздохнул печально. - Если только кофе попить. Хотя за этот месяц я уже столько выпил, килограмм, наверное, не меньше" "Килограмм в месяц, больше тридцати граммов в день- стучи, сердечко,стучи, привет, кофеин!"-подумал я, но ничего не сказал об этом Патрону. Сравнив данные в партитуре с выставленными процентами регуляторов, я вновь погрузился в размышления о том, что будет после премьеры. Как всё сложится на этот раз, в какую сторону повернётся флюгер судьбы - оставалось тягостной загадкой. Патрон грустно разглядывал свою синюю одноразовую зажигалку "Крикет", прислушиваясь к невнятному разговору Штирлица и Аркадия Борисовича за стеной. Странное дело, но ведь думать он мог о том же самом, о чём и я. О предстоящем фуршете, Звезде, собственном положении и моём вмешательстве в дело провидения. Забавно - скорей всего, мы думали с ним об одном и том же, но никогда не признались бы друг другу в этом. А та, что подняла нашу общую мысленную волну, сидела сейчас в соседней комнате в окружении других мужчин, чьи помыслы я знать не мог, но вполне вероятно они могли где-то совпадать с нашими. У Георгия Арнольдовича, во всяком случае, точно. Не зря он так услужливо крутился возле неё на репетициях! Однако, мысленно взвесив это обстоятельство, я решил, что к нему не стоит относиться серьёзно. С Городовым ей точно сегодня не по пути, чтобы он там себе не воображал! Вот Патрон - другое дело. Если так насупился, наверняка, что-то задумал, хотя, возможно, просто жалеет о том, что "в завязке". Поход на фуршет будет для него настоящим испытанием воли. Ведь там всякое может случиться... Из молчаливого оцепенения нас вывел встрепенувшийся динамик трансляции, доставивший сладостно-таинственное приветствие помрежа Нины Михайловны: "Добрый вечер, мои дорогие. Первый звонок" А вскоре донёсся её же взволнованный шёпот: ребята, вы готовы? "Готовы", - чуть ли не рявкнул в трансляцию Патрон. Динамик умильно хмыкнул, призвал на помощь высшие силы, и уступил место мелодии, которую включили разом притихшие радисты. Мелодия, стилизованная под звучание музыкальной табакерки, неспешным немецким шагом проследовала в зрительный зал, приведя с собой постепенное затемнение. Когда темнота стала полной, звуки табакерки остановились - кончился завод - и сразу, не давая тишине устояться, откуда-то сверху ворвался стремительный скрипичный вихрь, подбадриваемый мощными ударами в барабан. Вместе с каждым ударом на сцене загорался световой столб, высвечивая по одному актёру. Ровно одиннадцать столбов, которые во всё возрастающем темпе начали хаотично мигать (сроду не имеющему чейзеров в своём естестве, нашему старичку - световому пульту в очередной раз пришлось выдержать нехилый локтевой натиск). Достигнув апогея, музыка резко прекратилась - на сцене остался только один луч, взявший незадачливую невесту. Свет вокруг неё постепенно стал красным, а возле задника забегали, заметались в дьявольской пляске чёрные танцовщики в масках. Глядя на эту свару беснующихся теней, из правой кулисы вышли две неспешные господские фигуры в шубах и цилиндрах. Та, что шагала впереди (Саврасов) тащила за собой другую (Бокин), которая упиралась и не хотела идти. Вместе они кое-как добрели до середины сцены - и в это мгновение последний световой столб погас, а невестина фата засветилась мертвенно бледным, фосфорицирующим светом. Возник эффект двигающегося платья, внутри которого никого не было (работали те самые ПРК, заимствованные у ТЮЗа). Чёрные танцовщики тихонько разбежались по сторонам, оставив чуть подсвеченные болотно-зелёным контровым господские фигуры наедине с судорожно извивающейся фатой. Господин, что поживее, схватил за шиворот другого, рохлю, рывком опустил на колени, заставив истово кланяться двигающемуся платью. После нескольких поклонов неуклюжему жениху разрешено было подняться, и как только он выпрямился, в динамиках арьера раздался пронзительный детский плач. Невестина фата на несколько секунд оцепенела, после чего плавно опустилась на пол, обнаружив в себе отсутствие какого-либо оживляющего существа. Ушёл болотный контровой, ознаменовав перестановку, по ходу которой в детский плач добавился звук далёкого колокольчика. Колокольчик становился всё громче и громче, вытесняя капризные детские крики, пока, наконец, не поборол их полностью, зазвучав в темноте чистым одиноким фальцетом. На его звук откликнулся голос старой служанки: "Да, иду, иду!", заскрипели половицы, и постепенно стала наполняться светом просторная гостиная, через которую торопливо ковыляла пожилая актриса. Мы с Патроном выдохнули и переглянулись,-уф, можно перекурить. До следующего перехода - уйма времени. Отойдя от пульта, вытащили сигареты - первый этап позади. Скоро явился Боровар, неся под мышкой отработавший в начальной сцене и уже не нужный более вентилятор. Боровар поделился последними новостями: в вазе на сцене самое крупное яблоко-муляж. Бутафоры не стали изменять себе и в этот раз, оставив своеобразный "автограф": теперь желающему надкусить его Валентину Борисовичу волей-неволей придётся блеснуть импровизацией. Также Боровар успел переговорить с Эльфом, выяснив у него, что привезённую для фуршета ящики со снедью разгружали где-то полчаса. А после антракта монтировщики должны были помочь расставить многочисленные столы в буфете. По всем признакам, вечеринка обещала быть грандиозной. "Ну, вот и хорошо,- подумал я.- Достигнуть нужных кондиций можно и на фуршете, а кафе оставить на десерт. Уйти из пьяной сутолоки, особо не привлекая внимания, вполне реально. Дальше действовать по обстоятельствам" Я сделал световой переход на перестановку, потом ещё дважды высветил комнату Агафьи, и вот уже нужно было готовить финал первого акта. Патрон снова придвинулся к пульту, чтобы помочь мне выставить проценты на свободных программах. Раздались роковые удары часов, повторно закрутились в мистическом танце лучи и звуки, сопровождая исчезающих по одиночке актёров, снова четыре наших руки заметались над регуляторами, включая и убирая световые столбы, в какой-то момент сцену накрыла полная темнота, а затем стало светло везде, так как включилась люстра в зрительном зале. Не слишком дружные, запоздалые аплодисменты ознаменовали антракт. Я и Патрон потянулись за сигаретами и, видимо, до сих пор подчиняясь совместному творческому порыву, двинулись к звуковикам. Довольные тем, что, наконец-то, можно включить вентиляцию, радисты дымили, как паровозы, приспособив наполовину опустевший баночный запас Аркадия Борисовича под пепельницы. Звезды среди них не было. Она пришла чуть позже, и, глядя растроенно то на одного из нас, то на другого, горестно объявила: "Только что звонила домой. Дома никого нет. Игнат, оказывается, в гостях у мамы. Жаловаться поехал. Мама по телефону сказала, чтобы я обязательно его дождалась. Намекнула, - встречай дорогого, будь на изготовке. Ага, нашли сиделицу возле окна. Надоело. Остаюсь на фуршете"
   Ну вот и всё. Моя истома и приятные мурашки по телу. Печаль её светла, негодование - оправданно. Речь волнительна. В самом деле - зачем ей так рано превращаться в кухонную хозяйку? Жизнь только начинается и сразу посвятить себя кастрюлям, пылесосу и заботам о муже- сожителе, который полагает, что имеет право требовать от неё послушания - глупо. Издеваться над собой она не позволит никому. Ни Игнату, ни его горячо любимой маме-мегере. Пусть делают, что хотят - она будет жить по-своему. Точка. В этот раз словесный запал Звезды истощился на удивление скоро - похоже, её и вправду задело поведение Игната. Я даже начал переживать, что в столь ответственный момент у неё могут повториться летние выездные слёзы, и, чтобы предупредить их появление, дотронулся до её колена: "Какие красивые сапожки! Дорогие, наверное? Почём колечко?" Другие тоже принялись успокаивать Звезду. Аркадий Борисович стал рассуждать о неизбежных трудностях семейной жизни, столкновении интересов, с каждым годом неизбежно приближающих открытую войну между супругами. Боровар привёл в пример свои многочисленные скандалы. Георгий Арнольдович гладил её по волосам, нашёптывая что-то никому неслышное. Кажется, она действительно прониклась общей заботой и до рыданий дело не дошло. Глаза её сверкали, но не от слёз, а от того, что она не ожидала получить такую всестороннюю поддержку. В чём и призналась нам. Только Патрон, бывший мрачнее остальных, ничего не предпринял, не сказал и слова утешения, но Звезда всё равно смотрела на него благосклонно. Когда в трансляции снова зажурчал голос Нины Михайловны, он сразу ушёл в светопроекционную. За ним последовал и я - нужно было начинать второе действие. По свету оно было немного сложнее, чем первое, но сложность нам была нипочём - порыв внезапного вдохновения, снизошедший одновременно на меня и художника по свету, мощно и верно нёс нас сквозь длинный список переходов до самого актёрского поклона. Мы колдовали над регуляторами каждый со своей стороны (Патрон брал скоростью и памятью, я - аккуратностью и перестраховкой), и когда нужное яблоко в руке Валентина Борисовича не надкусилось ,заставив его удивлённо покосится сначала на бутафорский "автограф", затем в зрительный зал и тихонько постучать себе фруктовой имитацией по лбу, мы смеялись в голос. Я даже перестал обращать внимание на то, что руки Патрона иногда бесцеремонно врезались в мои, требуя дополнительного пространства,- это был его естественный стиль работы, и мне не хотелось упрёками сбивать его настрой. Ближе к финалу между нами возникло нечто вроде профессионального соревнования - кто сделает свою работу чище, не ошибётся, не облажается. Даже в коротких обменах мнениями мы старались не сказать ничего лишнего. Завершилось соревнование только вместе с шумом зрительской овации крепким ничейным рукопожатием: "С премьерой!" " С премьерой!" Следуя не писаному правилу, рукопожатие распространилось дальше, за распахнутые двери, встречая сощуренные от яркого света глаза "звуковиков" и Аркадия Борисовича: "С премьерой!" "С премьерой!" Однако, тех глаз, которые мне хотелось поздравить раньше остальных, снова нигде не было. "Убежала обниматься в "гримёрки", - подсказал почти победивший замок на куртке, чуть покачивающийся Аркадий Борисович. Для него премьера и после премьерные торжества заканчивалась вместе с финальной овацией - предстать в нетрезвом виде на фуршете перед всевидящим оком директрисы было опасно для репутации. "Ну и ладно - подумал я, сочувственно наблюдая за неуклюжими движениями завпоста. - дальше буфета не убежит, там и встретимся". Зная, что желательно идти на фуршет всем вместе, я посмотрел на Патрона, у которого недавний порыв вдохновения уже иссяк, уступив место всегдашней тоске и подозрительности. "Ай, ладно, пойдём, директрисины десерты попробуем" - махнул он рукой после некоторого молчания, - Только давайте покурим на дорожку, надо опоздать немного" Вытащили уже опротивевшие натощак сигареты, закурили. Дождавшись, пока на сцене затихнут последние шорохи, спустились в фойе, отодвинули тяжёлые малиновые портьеры, и друг за другом вошли в буфет. Там, среди застывших тесных человеческих рядов (собравшихся, действительно, было много), шеф заканчивал произносить первый тост. "И в связи с этим хочу поблагодарить весь актёрский состав и постановочную группу, работавшую над спектаклем. Всех, имеющих хоть какое-то отношение к нашему новому детищу. Вы потрудились на славу,- все вы! Спасибо вам! С премьерой!" Буфет дружно выдохнул ответное поздравление, пластиковые кубки изрядно накренились, после чего в людском строю произошло расслабление, которым мы и воспользовались. Столы были завалены обычной фуршетной снедью: без излишек и деликатесов, но вполне приличная холодная закуска, соразмерная количеству выставленных стеклянными тройками бутылок. Сначала мне хотелось отдать предпочтение вину, однако единственное доступное белое сухое объединяло компанию женщин справа - посягать на него было, по меньшей мере, не удобно. Но так как лёгкий кураж был прописан обязательным пунктом в генеральном плане соблазнения, сопротивляться подоспевшему стаканчику с прозрачной водочной "гирькой" внутри, я не стал. Сразу нашёл глазами Звезду - она пристроилась к застолбившему ей место Городовому и, кажется, была весьма довольна близостью к именитой актёрской компании. Взмахивая своими роскошными завитками, она вертела головой от одного рассказчика к другому, не переставая улыбаться. Мы, тем временем, подкреплялись по возможности. Закусывать было не удобно - приходилось то и дело отходить от стола, чтобы иметь хоть какое-то пространство для пищеглотательного маневра. Рядом со мной Патрон остервенело уничтожал разнообразные бутерброды, как будто именно они были причиной его полугодовой пытки алкогольным воздержанием. Вскоре объявили второй тост, произносил который опять же Виктор Афанасьевич. "Друзья! У нас в театре ещё одна радостная новость. Вчера утром пришло письмо из министерства культуры. Указом от та-да-да-та-да-да... За многочисленные заслуги в области театрального искусства...Актёру Мстиславу Валерьевичу Саврасову присвоить звание заслуженного артиста России. Поздравляем, Мстислав Валерьевич! Ура, коллеги! Ура!" Грянуло троекратное "ура!", сопровождаемое очередным наклоном одноразовой посуды, после чего награждаемый взял ответное слово. Он скопом упомянул своих сценических партнеров, не в последнюю очередь благодаря которым удостоился столь высокой чести, родителей, друзей и близких, а также стечение счастливых обстоятельств, в число коих было зачислен привезённый недавно из Лобни "Серебряный витязь" за главную мужскую роль. Режиссером того спектакля, был не кто иной, как внимательно слушающий его речь Виктор Афанасьевич. Когда улёгся одобрительный шум, Саврасов с заразительной лихостью выпил свою рюмку, стукнул ею об стол (не разбив, при этом), и вдруг громко запел: "Вот пуля пролетела в грудь попала мне-е, спасся я в степи на лихом коне..." Его поддержало сразу несколько мужских и женских голосов: "Но шашкою меня комиссар доста-а-л, Покачнулся я и с коня упа-а-л!" А затем стали подпевать все подряд, кто знал и не знал слова: "Ой, да конь мой вороно-о-й.., Ой, да обрез стально-о- й" Пели многие, даже Георгий Арнольдович, подбоченясь, время от времени приглаживая свои пышные пшеничные усы, вытягивал с удовольствием: "Да батька атаман, батька атаман!" Нестройный, раскрепощённый хор хотя и звучал вразнобой, но зато с какой-то настоящей разбойничьей искренностью: казалось, вот-вот и взметнутся вверх оголённые шашки, и раздадутся беспорядочные выстрелы из наганов. Шеф аж порозовел от удовольствия, подпевая вместе со всеми, однако, когда песня закончилась, остался верен своим правилам. "Добре, хлопцы! Пора и честь знать!"- поднятый "на посошок" третий стаканчик, в который, по слухам, уже который год подряд наливалась исключительно минералка, означал закрытие официальной части. Перед уходом, директриса немного задержалась пошептаться с оставленной за старшую Мариной Францевной- та, лишь кивала в ответ, остро вглядываясь в стоящих вокруг людей. Но было хорошо известно - её исполнительский порыв в таком деле как застолье явление больше формальное. Проведя во главе стола ровно столько времени, сколько нужно руководящей чете для того, чтобы покинуть театр, строгая "гувернантка" не выписала никому солёных розог, не накричала, и не поставила в угол. Вместо этого она взяла фужер вина и направилась к своей подруге- помрежу Нине Михайловне. После чего темп вечеринки значительно вырос - все понимали: веселиться оставалось не долго. Хмельное броуновское движение сбивало и размежёвывало наспех образованные людские кучки, разбрасывало их по всему буфету и за его пределы - по этажам, "гримёркам", закуткам. Я старался не упускать из виду главную цель, по возможности избегая лишних наполнений своего стаканчика. Звезда пока что никуда не отлучалась, как и не отлучался, словно прилипший к ней, Георгий Арнольдович, и это было в каком-то смысле мне на руку. Пусть постережёт её до поры до времени, пока не представится удобный момент. А там, уж прости Георгий Арнольдович, ты сегодня не в фаворе. Однако, вопреки моим чаяньям, момент всё никак не представлялся, а потом она вдруг исчезла сама. Вместе с назначенным мною заочно "хранителем". Я откровенно проморгал её исчезновение, увлечённый разговором с Бороваром, и уже корил себя за эту минутную расслабленность, пока не увидел их обоих выходящими из-за портьер. Начзвук тащил широкий выездной бумбокс и старую кубическую колонку, Звезда - стопку компакт- дисков и удлинители. Догадаться, зачем они доставляют в буфет аппаратуру, было не сложно - нас ожидала танцевальная феерия. Когда это поняли другие участники фуршета, раздался одобрительный рёв. "Революция закончилась, да здравствует дискотека!" - крикнул кто-то из толпы. И дискотека началась. Подождав, пока танцы войдут в раж, я пробрался к Звезде, оставленной диджействовать за буфетной стойкой ушедшим курить Городовым, и попросил поставить медленный танец. Долго уговаривать её не пришлось - заиграла "Металлика", и мы закружились под тягучие гитарные рифы.
   - Хочу сказать тебе кое-что - я притянул её за талию совсем близко к себе, не встречая никакого сопротивления.- Но не здесь. Здесь слишком шумно. Давай поднимемся наверх, там нам никто не помешают.
   - Там сейчас Штирлиц. Играет на гитаре Ире и Маше. Даже Георгия Арнольдовича пускать не хотел.
   - Тогда давай уйдём отсюда и посидим где-нибудь вместе? У меня кафе есть на примете.
   - Давай... Только...чуть позже. Жора сказал, что фуршет скоро закончится, нужно будет убрать аппаратуру, а после договориться насчёт завтрашнего расписания. Собирать аппаратуру, как я поняла, он предлагает и мне тоже.
   - А больше он тебе ничего не предлагает?
   - Продолжить вечеринку где-нибудь вне театра.
   - Вполне предсказуемо. И что ты ему ответила?
   - Я ответила, что он опоздал. Я уже приглашена и дала своё согласие.
   - Умница!
   - Только при одном условии: нужно будет проводить Патрона на остановку.
   -Насколько мне известно, он особь мужского пола и вряд ли нуждается в сопровождении.
   -Знаю, знаю, но не могу же я его так просто оставить. Видишь, какой он грустный.
   -Вижу. А ты что - специалист по увеселению? К чему такая забота? Меня не хочешь пожалеть? Я был бы не против.
   -Тебя ещё успею, ты же всегда рядом.
   Тёмный мир за её плечами пах миндалём, плавно и приятно покачивался. Да, а ведь нечто подобное со мной происходило совсем недавно, летом, в деревенском клубе: те же медленные танцы, пьяное, обжигающее шею дыхание вперемежку с ароматом духов, разговоры о ночном свидании. Правда, запах тех духов был другого оттенка и чуть менее сладким, хотя и обещал не меньше. Я поднял глаза и встретился взглядом с Патроном - он стоял там же, где и в самом начале фуршета.По-настоящему грустный Патрон оставался в стороне от выпивки, танцев, бесед, но не от своих договорённостей со Звездой. Почему он до сих пор здесь? Он разве не чувствует себя лишним? Ждёт эти глупые, никому ненужные проводы... Я подумал, что если сейчас зажмурить глаза, а потом открыть их, тёмное пятно в самом углу буфета, бывшее Патроном, растает без следа, повинуясь давней детской надежде на волшебство. Я так и сделал, но пятно лишь загородили другие двигающиеся пары, что было хоть и неполным, но всё-таки исполнением моего желания. С последними аккордами "Turn the page" снова захотелось услышать что-нибудь похожее, однако Звезду уже подхватила компания любителей более быстрых телодвижений и потащила к "бумбоксу". Я вернулся к праздничному столу. Напротив меня стоял изрядно выпивший актёр Никита Рыбин. Прилипнув к столешнице указательным пальцем, чтобы лучше сохранять равновесие, он усмехался каким-то своим мыслям. Я взял стаканчик со свежей прозрачной "гирькой" и предложил Никите выпить. "За искусство перевоплощения!"- сказал первое, что пришло в голову. Тост мой не произвёл на Никиту никакого впечатления, но как только мы выпили, он, не раздумывая, рухнул как подкошенный прямо во влажные объятия расставленных салатов и канапе. Секунды его неподвижности тянулись одна за другой, давая мне время оценить его мастерство, и только подоспевшая Лида Гулина вместе с Лисницкой остановили импровизацию. Когда Никита поднялся, и лицо, и одежда, и душа его, наверное, по-прежнему были прекрасны: к моему удивлению, они не замарались не сырными шариками, ни бутербродами с икрой, ни фаршированными яйцами. Лишь зелёный кружок огурца прилип к лацкану его пиджака как медаль за проявленную находчивость. Никита хотел что-то объяснить, но его быстро увели неотступные актрисы. После этого происшествия музыка практически сразу смолкла, в центре танцпола показалась Марина Францевна, которая сделала объявление: "Уважаемые коллеги, к нашему глубокому сожалению, фуршет больше продолжаться не может. Просьба расходиться по домам. Всем спасибо, и до встречи завтра утром в добром здравии" Трое или четверо самых упорных танцоров громко завопили, требуя продолжения, но Марина Францевна была непреклонна. Очень скоро в буфете включилось полное освещение, и заранее назначенные дежурные стали укладывать остатки трапезы на специально приготовленные подносы. Я огляделся кругом - ни Звезды, ни Патрона поблизости не было. Георгий Арнольдович за стойкой расстроено сматывал удлинители - судя по всему, уже получил ответ Звезды, который явно пришёлся ему не по вкусу. Но бог с ним, с Георгием Арнольдовичем, мне были важны другие оба, которые как-то не торопились возвращаться. Их не оказалось ни в курилке "кармана" с декорациями, ни возле "гримёрок". Проверив все близлежащие закутки, в раздумьях я дошёл до монтировочного цеха, где наткнулся на небольшую компанию. Упёршись локтями в табуретку, жёстко сцепив кисти рук, красные от напряжения Эльф и Костяной пытались нарушить состояние продолжительного пата. За схваткой наблюдали Боровар и пожилая актриса Наталья Николаевна, та, которая играла тётушку невесты. Умильно переводя взгляд то на борцов, то на Боровара, захмелевшая Наталья Николаевна плотно прижималась к избранному кавалеру, который только пьяно вздыхал и качал головой. Знаки внимания от неё Боровар получал регулярно, но, по его словам, взаимного пиетета не испытывал. Чем, вероятно, и вынудил её подойти к делу более основательно- крепко обхватить его за локоть. В этом параллельно проходящем поединке рук, Наталья Николаевна выигрывала без особого усилия. Не знаю, чем бы закончилась её настойчивость, если бы моим появлением Боровар не воспользовался, как шансом освободиться, с порога повернув меня обратно. Сказать что-то конкретное о местонахождении Звезды и Патрона он не мог, поскольку сам просидел в монтировочном битых полчаса. "Куда же они могли деться?- думал я, с неудовольствием вспоминая фокусы Рыбина.- Неужели сбежали?" Вместе с Бороваром мы вернулись в буфет, где полным ходом шла генеральная уборка: с грохотом сдвигались уже пустые столы, шаркал по полу веник, умело фасовалась снедь и оставшаяся водка. Выйдя за портьеры, мы натолкнулись во мраке на шаткую мужскую фигуру, справляющую малую нужду прямо на стену. Наши весёлые окрики не возымели никакого воздействия: фигура с философским спокойствием покачивалась из стороны в сторону и продолжала журчать. "И храм, и стойло, и дом родной - едко заметил Боровар. "Да, sweet home- согласился я. Неожиданно в дальнем углу фойе распахнулись зальные створки, откуда с гитарой наперевес, как завзятый ромалэ, появился Штирлиц, в компании двух недавно устроившихся актрис- Иры и Маши. Не очень попадая в ноты, они хором пели неизвестную мне цыганскую песню, чередуя исполнение с приступами пьяного хохота. Нас они приветствовали дружным зазыванием к себе, из-за которого я чуть не пропустил скромный выход Звезды из тех же дверей. Одета Звезда была уже по-уличному и сосредоточенно натягивала перчатки. Заметив меня и Боровара, она не растерялась и сразу повернула к нам навстречу. Мой застывший во взгляде немой вопрос её нисколько не смутил. "Как раз о тебе вспоминала. Давай, собирайся. Встретимся возле центрального входа, Патрон уже ждёт" Как мило, Патрон уже ждёт! А если бы мы разминулись? Если бы я пришёл минутой позже? Пошла бы она искать меня? Или отправилась бы спасать единолично Патрона, милосерднейшая мать Тереза? Я вкратце объяснил Боровару суть дела, предложив составить нам компанию: что если мы поведём Патрона на остановку втроём, посадим его на автобус , а потом ещё немного выпьем? Боровар мягко отказался, сославшись на свои вечные неустроенные дела, но пожелал мне удачи. Одевшись как можно скорее, я вышел через служебный вход, поскольку на дверях центрального уже висела п-образная скоба-замок. Улица была наполнена свежими осенними сумерками, отчего моё зыбкое опьянение сразу пошло на убыль. В отдалении я различил два силуэта, сливающихся под покровом темноты в цельное тёмное очертание, которое призывно подмигивало мне красными угольками сигарет, похожими на глаза хищного ночного существа. Значит, всё в порядке, мы не разминулись. Едва я приблизился, Звезда и Патрон сразу двинулись вперёд, не сказав ни слова. Большую часть пути мы так и прошли молча. Когда молчание стало совсем тягостным, Звезда попробовала подтолкнуть меня и Патрона к какому-то подобию беседы, рассказав историю о двух поклонниках одной популярной особы, которые, получив поочерёдный отказ, не стали возводить свою неудачу в ранг трагедии, а закрутили роман между собой. И, хотя история её больше походил на только что состряпанную байку, идти стало действительно легче. "Давайте посидим где-нибудь в кафе?"- уловив эти слабые признаки душевного потепления, предложила она (за секунду до этого её пальцы незаметно для Патрона обхватили мою ладонь). Я одобрительно опустил подбородок вниз, с удовольствием растягивая единственное слово, которое было Патрону как кость в горле: "Напьёмс-я-я--я!" Наверное, поэтому в его отказе не было ничего удивительного, тут ещё сразу подошла нужная ему маршрутка, такая же мрачная в своих тонированных стёклах, как и покидающий нас художник по свету. Секундное прощание трудно было назвать прощанием: Патрон не подал мне руки, и не взглянул на Звезду. Но я не обиделся, подумав: "Что поделаешь - нервы. Судьба распорядилась по-своему, третий оказался лишним" Я повернулся к Звезде, чтобы восславить момент наступившей свободы, и вдруг заметил, что губы её слегка подрагивают, то ли от холода, то ли от разочарования. Не желая вдаваться в причины её состояния прямо сейчас, я взял её под руку и потянул прочь. Кафе располагалось неподалёку, в гуще тёмных, кирпичных высоток. Вместо швейцара на входе нас встретил плотный табачно-пивной дух и как будто перекочевавшая из театрального буфета, популярная танцевальная музыка. Зал внутри был практически полон - мы заняли единственный свободный столик возле танцпола и подозвали официантку. Лёгкая задумчивость, сковывающая Звезду с момента отъезда Патрона, кажется, начала потихоньку развеиваться. "Втянемся, - думал я.- Нужно только освоиться, завести непринуждённую беседу. Выпить, наконец" Подошедшая официантка, само спокойствие и невозмутимость, принесла винную карту, сообщив, что вино осталось лишь самое дорогое. Пока я сопоставлял цены и имеющуюся в кармане наличность, у Звезды родилась идея: "А давай жахнем коньячку, как в первый день знакомства!" Коньяк, на удивление, оказался дешевле вина, и мы заказали бутылку. Из-за непрерывной акустической атаки на барабанные перепонки, разговаривать было сложно, каждый раз приходилось наклоняться и перекрикивать музыку. Помню, сквозь грохочущий синтезаторный бас ко мне прорвалось её обрывчатое "шься!" "Что?" "Нра-вишься! Ты мне нравишься! Слышишь?" "Ты мне тоже. И вообще, я знал. Чувствовал, что у нас это обоюдно" "Давай ещё по одной" "Давай" "А теперь пойдём танцевать? "Что? Тебе не хватило танцев на фуршете? Нет, но если ты настаиваешь... Хорошо. Пойдём танцевать"
   В постоянстве ритмичных ударов, которые внутри танцпола уже перестали казаться такими назойливо примитивными, нам быстро удалось отвоевать себе пространство. Её глаза то приближались, то отстранялись от меня, создавая ощущение, что мы раскачиваемся на невидимых качелях, приделанных к потолку. Когда я оказывался совсем близко, меня встречало всё её тело: лёгкое, стремительное, влекущее: приближалось - и словно отталкивалось от моего. От наносного модельного величия в ней не осталось и следа:упавшие кудряшки смешно прилипли ко лбу, тени чуть подтекли, но она не обращала на это никакого внимания. Скоро наша объединённая энергия образовала круг, в котором несколько горячих минут мы доказывали другим танцующим, кто здесь лучшие. Выложив довольно весомые аргументы, прилично утомив и себя и и всех тех, кто в этом кругу оказался, мы вернулись к столу. Мне вдруг подумалось, что стоит вот так спьяну один раз потанцевать вместе с людьми незнакомыми,встреченными впервые, они покажутся тебе вполне замечательными личностями, хотя неизвестно какие дороги привели их сюда. Может, кто-то из них заливает водкой свой будничный криминальный день, испачканный чужим страданием, но танцует и кутит при этом, как получивший стипендию первокурсник. Оставьте своё прошлое - празднуйте, забывайтесь, перед Бахусом все равны! Истина с глазами кролика, которую ты вынужден принять. Я поднял за оставшихся в круге "конкурентов" рюмку коньяка, а когда выпил, сообразил, что пил один. Звезды рядом не было. Место напротив меня пустовало ещё некоторое время, пока она не вернулась с самым что ни на есть грустным выражением лица. Ничего не объясняя и не глядя на меня, она стала натягивать на себя куртку. Тут же профессионально материализовавшаяся официантка принесла счёт. Я заплатил, и тоже начал одеваться, совершенно не понимая, чем так могло расстроить ещё минуту назад почти счастливую королеву танцпола. Во внутренний карман ко мне поместилась недопитая бутылка коньяка, в боковые я распихал сдачу и сигареты. Снова нас встретила прохладная осенняя свежесть, которая показалась даже приятней, чем на выходе из театра. Звезда ничего не хотела говорить - накинув капюшон, чуть ссутулившись, она подкурила сигарету и зашагала по тротуару, погружённая в какие-то свои мысли. Но на сей раз я уже был не согласен идти молчком. "Правильно сделали, что ушли - на улице интересней. Я так устал от грохота. Вообще, не люблю ночные клубы. Какое-то многочасовое издевательство над слухом. Капюшон тебе, кстати, не идёт. Даже не спорь. Конечно, если нравиться быть похожей на депрессирующего тинейджера, тогда - пожалуйста, надевай. Дерпрессируюшего тирэйнджена. А знаешь, почему люди чаще смотрят в землю, когда идут по улице? Потому что чувствуют её взгляд. Не могут от него оторваться. Глядит на них мать - сыра, зовёт обратно в свои чресла. Страшно? Я так и знал. Хорошо, не будем усугублять твою де...дерепрессию. Кстати, куда мы идём так быстро? Давай остановимся, покурим ... Мне нужно сказать тебе кое-что. Ты вызвала такси? У них есть городской телефон, понятно. Спрошу по-другому: куда мы едем? Ты едешь одна? Что? К Патрону? Ты серьёзно? Но зачем? Ты же...
   Договорить я не успел, губы её вцепились в мои - крепкой и одновременно нежной хваткой. Долго не отпускали, пропитывая их своим солоноватым вкусом. Я схватил её за рукав, но она вырвалась и побежала навстречу свернувшему на обочину автомобилю. В салоне такси вспыхнул свет, засуетился водитель. Когда захлопнулась дверь, машина по-собачьи рявкнула двигателем, сразу взяв с места в карьер. Некоторое время я ещё смотрел ей вслед, чувствую ту же приятную ветреную прохладу. Потом понял, что не застегнул верхнюю пуговицу на воротнике. Коснулся бутылочного стекла во внутреннем кармане - оно не успело остыть. Я вытащил коньяк и сделал большой глоток - холод сразу отступил. Неотступными остались только разрозненные мысли, сбежать от которых было некуда, и, понимая, что сегодня мне придётся бороться с ними только при помощи крепкой живительной влаги, я повернулся и неторопливо побрёл в сторону дома.
  
  
  Глава 5
  
  
   Холодность- это оружие. Оружие, которое можно носить, не скрывая. И которое я выбрал, потому что легко читался смысл его ношения. Потому, что другого способа я не видел. Уж слишком быстро разрушалось то, чего я хотел. Быстро, глупо и без каких-либо серьезных причин на это. Поэтому я выбрал холодность. Холодность была частью ультиматума, сочиненного мною после возвращения домой из кафе и запечатанного ударом кулака в стену. Я не хотел никого винить - даже вчерашний побег Звезды легко можно было объяснить её привязанностью к своему подопытному, холостяку, утопающему в неуклонно подступающих возрастных водах "тридцатника". Я готов был простить ей эту внезапную прихоть, потому что понимание важнее боли, понимание того, что нельзя так просто взять и разорвать чувства, поскольку они были взаимными (да, да, я хорошо видел это!), а потому должны были вырасти и дать плод. Пусть этим плодом будет не любовь, пусть будет страсть, обоюдная разрушительная тяга, похоть, наконец, но совершать подобный неравноценный обмен на "игрушку", с которой всё равно ничего не выйдет, - нельзя. Нельзя поддерживать самодовольное смакование нелепых капризов, без ясного представления о том, что за смазливой поверхностью испытуемого скрывается совершенно другой слой, больше похожий на кислоту. И чем раньше я смогу отвлечь её от этого замаскированного под светлую печаль ада, тем лучше будет для всех. Для этого не обязательно устраивать бурные выяснения отношений (ведь, по сути, кто мы до сих пор друг другу?), достаточно мне самоустраниться, не быть причастным к её вредоносной затее, оставив один на один с последствиями своего выбора, дав возможность самой открыть глаза и перестать заблуждаться. Перестать, или... Тут всё зависело от неё. Мне же нужно всего лишь предъявить ультиматум. Быть твёрдым, холодным, безмолвным. Оставаться таким до тех пор, пока она не поймёт, как всё обстоит на самом деле. Не сделает выводы. Не поступит правильно. И когда Звезда и Патрон через шестнадцать часов переступили порог аппаратной вместе (вместе! кто бы сомневался!), я встретил их неприветливым молчанием. Патрон со мной не поздоровался тоже- сразу пройдя к вешалке для одежды, он с озабоченным видом стал рыться в карманах, как будто что-то забыл. Некоторое время он стоял ко мне спиной, глухо позвякивая железом в кашемировых внутренностях своего пальто, затем развернулся и зашагал обратно по коридору, видимо, вспомнив, где искать потерянное. Тем временем Звезда, улучив момент (глупая сценка, придуманная ими, скорее всего, по пути в театр), проскользнула в аппаратную и со скромным достоинством присела на кушетку. Почти не поворачивая голову, только изредка скашивая робкий взгляд в мою сторону и обращаясь больше к висящей напротив афише "Пигмалиона", она торопливо принялась убеждать меня в том, что между ней и Патроном ничего не было. Ничего такого, о чём бы я мог подумать. А то, что было, полностью укладывалось в рамки дружеского визита. Пусть и устроенного ночью. Если вкратце, хроника визита такова: летящее на ультра- коротких шансоновых волнах такси, небритый водитель в кепке, огни ночного города, и в конечной точке - он. Дежурящий на остановке, закутанный в мягкий шерстяной плащ, ночной рыцарь. Дождался, расплатился, подхватил под руку, сказал что-то такое проникновенное, отчего вся неловкость этой новой и во многом неожиданной встречи сразу сошла на нет. Предложил подняться под самую крышу девятиэтажного замка, где их уже поджидали его родители. Милые, дипломатичные люди, которые не стали интересоваться причиной столь позднего появления незнакомой гостьи, позволив сыну самому решить проблему её ночлега. С истинным гостеприимством он уступил ей свой диван, сам устроился на полу рядом, предварительно постелив (шкуру медведя?) матрас. Перед сном они долго пили чай, смотрели телевизор и разговаривали на миллион тем. И кто после этого посмеет кинуть в неё камень? Утром, правда, пришлось согрешить по-настоящему - набрать номер Игната, и раздражённо заявить, что ночевала она у подруги, поскольку домашняя обстановка стала невыносимой. Тон её, имея тяжесть обвинительного приговора, не допускал никаких возражений. Врать было трудно, она признаёт, однако, подводить к мысли о неизбежном расставании, как о уже набравшем критическую массу и потому неумолимо приближающемся событии, необходимо. Кончилось тем, что незадачливый композитор умолял не обижаться на его жестокие выходки, обещая сделать всё от него зависящее, чтобы подобное не повторилось. Но она ещё не знает, простит ли его, она ещё подумает. Пока Звезда в своей обычной "пулемётной" манере закидывала меня словами, поминутно оглядываясь в коридор, мне казалось, что всё сказанное ею лишь прелюдия для главного объяснения. Я ждал, что вот-вот прозвучит то, что интересовало меня больше других "колоссальных" подробностей, а именно: почему всё-таки она уехала к Патрону? Что произошло с ней в кафе? Какая дискотечная муха её укусила? Я был уверен - придумана более - менее правдоподобная версия, куда могли войти такие веские доводы, как гложущая душу жалость к его неустроенному одиночеству, любопытство в рамках эксперимента, пьяная причуда, наконец, но она молчала. Она настойчиво обходила объяснение стороной, не сводя с изодранной афиши усталых, лихорадочно поблескивающих глаз, в которых не было ни вины, ни раскаяния, только слабо читаемый призыв быть снисходительным. И когда я понял, что не услышу никакого объяснения, а понимание моё точно совпало по времени с шумом Патроновых шагов в коридоре (он честно отыграл свой десятиминутный лимит отсутствия), то решил тоже ничего не спрашивать. Хорошо, соблюдём паритет. Пусть тайна останется тайной, silentium aurum est. Пусть тишина заиндевеет, затянется целительным холодом. Ведь так будет справедливей, не правда ли?
   Случившееся вслед за этим второе проведение премьерного спектакля было совершенно не похоже на предыдущее. Патрон посматривал на меня искоса, с неудовольствием, словно за прошедшую ночь я совершил нечто такое, что заставило его резко поменять своё мнение обо мне в худшую сторону. Бывшее ещё вчера взаимопонимание исчезло сразу, как только мы оба взялись за колёсики регуляторов, логично подведя к серии мелких лаж, больше заметных нам самим, нежели зрителям. Но это не отменяло достигнутый ранее эталон качества, поэтому динамик с голосом помрежа несколько раз вторгался к нам с претензией, прерываемый резкими ответами главного рулевого, благо иногда промахивающегося мимо кнопки обратной связи. Выбросы его адреналина происходили по малейшему поводу, он дёргался, накручивал себя, пытаясь насильно вернуть былую гармонию, но от этих попыток становилось только хуже - из-за них нервничал я тоже, и совершал ошибки. Он как будто ждал их, не упуская возможности каждый раз сделать мне "комплимент", или того хуже - грубо отпихнуть мою руку. И теперь это были не издержки стиля, а вполне доходчивый упрёк. Время спектакля тянулось невыносимо долго, мы кое-как дождались антракта, в котором сразу разошлись по разным углам: он ушёл в радиоцех изливать своё негодование, я же остался у нас - курить и слушать клокотание его желчи за стеной. Второй акт мало чем отличался от первого, за исключением того, что мы перестали разговаривать вовсе. И когда затихли последние ноты фонограммы, вынесенный Патроном вердикт: "Пока не тянешь серьёзные спектакли", не стал для меня откровением. Я совершенно не удивился согласию Штирлица и Городового, так быстро поверивших в справедливость"приговора", мне стало неприятно только тогда, когда эта вера на мгновение отразилась во взгляде Звезды. Да, ведь она была ещё не посвящена во все тонкости закулисной жизни, мало что знала о могущественной силе личного отношения, столпа, на котором держится очень многое, если не всё, в театре. Конечно, Патрон ведал, что творил: он делился "наболевшим" с другими, хотя мог выговорить мне сглазу на глаз, но предпочёл работу на публику, а если быть точным - на Звезду, совершенно не чураясь предвзятости своего выступления. Хорошо знал, что ему поверят, ведь такая эмоциональная подача якобы не может быть не искренней. Хлёсткий удар по моему профессионализму - что может быть лучше для начала развенчания образа конкурента? Наверное, высказанное им ранее "компетентное" мнение насчёт моих частых ошибок на спектаклях теперь вот так вот "спонтанно" подтверждалось на деле. Хитро, хитро. Конечно, я мог бы затеять спор, попытаться доказать обратное, но, во-первых, спорить с ним, заведённым своей правотой, сейчас бесполезно, а, во-вторых, ведь был ультиматум. Холодность, равнодушие, отстранённость. Участвовать в истеричном цирке на потеху уже предвкушающим "горяченькое" соседям, где мизерный шанс пробиться сквозь то самое личное пристрастие, специальное распаленное до градуса начальной ненависти, было не в моих правилах. Пусть все довольствуются правотой Патрона, если хотят. Моя же правота пока что вмёрзла в лёд, временно застыла, но не исчезла - её тоже можно увидеть, стоит лишь поменять угол зрения. Поэтому никаких перепалок и споров - я просто вышел из рубки, ничего не объяснив и ни с кем не попрощавшись. "Промывать косточки-тут много ума не надо, все равно на правду это никак не повлияет"-так я думал, спускаясь по железным ступенькам из аппаратной.
   А завтра, во время утренней сказки, меня призывно, по-мальчишески толкнула плечом Звезда, ещё не забывшая, что единственного дня моей хмурости раньше бывало достаточно. Как всё-таки непросто было сохранять равнодушие, когда губы её, словно ничего не изменилось, едва коснулись мочки моего уха, издав нежное шипящее приглашение: "пошшшалим, малышшш". Сминаемый потоком предвкушаемого удовольствия, мозг мой, сдаваясь, соскальзывая, падая, всё же успел выстроить логическую цепочку, за которую схватился, как за тоненькую былинку над пропастью. Да, сейчас я отвечу ей, и мы, конечно, пошалим, но Патрон сегодня в хорошем настроении, следовательно, между ними до сих пор мир и согласие. Устав от шалостей со мной, она с той же очаровательной непосредственностью спокойно может поменять объект приставаний. Ведь ей не сложно перемещаться из точки "а" к точке "б", особенно когда эти точки так близко. Напомнить "б" о своём свадебном предложении, "поженихаться" с ним какое-то время, а там гляди - снова напроситься в гости. Проверить первое впечатление - так ли хорошо всё сложится снова, или не так? Вдруг будет ещё лучше? Пока не попробуешь- не узнаешь. Пусть хмурится и скрипит зубами "а"- ничего, выдам ему в утешение игровую комнату с новыми безобидными развлечениями и щекоткой. Пускай он развеется, а там, глядишь, и простит .. Этот героически прорвавшийся, как боец сквозь окружение, голос рассудка сделал своё дело: мне удалось промолчать, всем своим суровым видом показывая, что она пытается разбудить камень. Потянулись долгие секунды тишины, прежде чем послание моё достигло адресата. Недоумение на её лице вдруг так знакомо колыхнулось откровенным разочарованием, что я еле-еле не поддался противоположному порыву и не бросился её утешать. Я крепче вцепился в подлокотники кресла, пока меня рассматривал старый знакомый: маленький напуганный мышонок, который высунулся из её расколотой косметической самоуверенности поздороваться со своим приятелем- кроликом. Мышонок робко помахал лапкой: "Привет, братец Кролик!", но привлечь его внимание пытался напрасно - кролик сейчас изображал сердитого льва и был очень занят. Горько вздохнув, мышонок исчез под влажным покровом обиды, которым затянулись глаза уязвлённой хозяйки. "Ничего, потерпи, мы ещё увидимся,- мысленно проводил я его. - Так будет лучше: правила теперь изменились, и она должна понять это".
   Понял это также и Патрон, возможно, даже раньше Звезды, и с присущей ему склонностью к прагматизму, стал применять ответные меры. Откровенно воинственного характера они не носили, но были как бы зеркальным отражением моего ультиматума, направленным списком условий в сторону предъявителя. То есть в меня. Я чётко улавливал знакомую ментальную прохладу, холодный пар скрытого презрения, которым начинал дышать Патрон, едва мы попадали в поле зрения друг друга. И так доселе скудный диапазон наших разговорных тем сужался от "Привет" до "Пока" с неуклонностью включённого пресса. И совсем по-другому происходило тогда, когда в аппаратной появлялась Звезда: у него наступал гарантированный душевный подъём, словно спрятанный до определённого часа, и вот этого часа дождавшийся. В присутствии Звезды он обращался исключительно к ней, на меня же поглядывая неприязненно, как на то, что нельзя убрать с глаз долой, а нужно терпеть через силу. Если же я изменял себе и решал поддержать его намеренно глухой к моим речевым вставкам спич- но не как явный соперник, стремящийся перехватить инициативу, а как скромный гость, согласно кивающий высокомерным хозяевам,- то мог удостоиться временного расположения Патрона, обычно выражаемого в виде подачки лояльным смехом или более мирным взглядом. Собственно, это и были его условия - так он представлял наше дальнейшее тройственное сосуществование, и отступать от намеченной стратегии не собирался. Особенно меня коробила самоуверенность, с которой он помогал Звезде пережить горечь замены кавалера, попросту не замечая всего того, что связывало её со мной. Не будет ваших частых бесед наедине - ну и ладно, подумаешь, тоже мне слушатель! Перестал учить играть тебя на гитаре?- я переговорю со Штирлицем, тот явно профессиональней в плане музыки. Не хочет провожать на остановку? - какие проблемы, я провожу. Он так быстро стал вживаться в образ её закадычного друга, словно только и ждал момента, когда этот титул достанется ему. Вместе с тем совершенно не подозревая, что сам является лишь живым тренажёром, на котором Звезда пожелала отрабатывать свои манипуляторские навыки. Глядя на его стремление быть галантным, я точно знал: в такие тонкости она его не посвятила - не хотела ранить. Разыгрывать искренний восторг и умиление от неуклюжих ухаживаний главного электроцеховика ей пока удавалось без особого труда. Лишь изредка приходилось прижимать ладошки ко рту, чтобы никто не заметил, как осыпается накладное обличье "припевочки", за которым открывалось то, что она показывать не хотела. Вовремя удержанная от падения маска клеилась опять, и вновь победившая себя и обстоятельства экспериментаторша могла безупречно выгибать губы, тонкий тёмный пушок поверх которых уже не колебался ни одной своей ворсинкой. Тоже самое, я был уверен, происходило и наедине с Игнатом - стабильно протекающая ипохондрия композитора хотя и приводила её в раздражение, но нужно было где-то жить,тусить, одеваться, равно как и посещать не самые дешёвые занятия в модельном агентстве.
   Поэтому, даже будучи вынужденной непрестанно изображать из себя кого-то другого, она не спешила что-то менять. Удивительно, но Звезде, казалось бы, сильнее меня или Патрона одолеваемой потребностью сделать выбор, очень быстро удалось адаптировалась к этому состоянию вечной неопределённости, мало-помалу приспособив его к своему рабочему распорядку. Временно устраняясь от той нервозности, которую вызывал у неё наполовину потерянный рай в электроцехе, смирившись с его отсутствием как с чем-то неизбежным, как с продолжительной плохой погодой, например, она не оставила свои ежедневные физкультминутки, продолжив тренировочное дефилирование между цехами. Внешне её театральные будни катились по тем же бодрым дофуршетным рельсам, что и раньше, почти не отображая внутренних перемен. Это до такой степени было не тем, чего я ожидал, что я решил ещё больше усугубить ситуацию, и всё-таки подтолкнуть её к выбору. Прежний ультимативный лёд был снабжён моим глухим равнодушным самоуглублением. Когда при мне встречались Звезда и Патрон, я демонстративно вставал и покидал их: устраивался где-нибудь неподалёку в одиночестве, брал книгу и читал, или просто сидел, не расставаясь с сигаретой. Как мне представлялось, моё отсутствие было сродни бессловесному манифесту: если хочешь вернуть всё, как было, возвращайся одна, без прилипшего к твоим прелестям банного листа. Но, сказать по правде, этот метод молчаливого зазывания не сработал ни разу - она не пришла ни с банным листом, ни без него. Зато последствиями моего одинокого прозябания в тамбуре, куда проникали отголоски хохочущей неподалёку компании (там уже Патрон старался вовсю), стали закипания чёрной нервической желчи, от которой мутилось в голове и хотелось просто лечь и забыться. Приступы ненависти сменялись приливами жалости к Звезде: да ведь она лишь неумный ребёнок, жертва своей никак не проходящей инфантильности, затянувшегося подросткового протеста, ради которого делает всё наперекор, потому и страдает. Страдает не меньше меня, просто не хочет признаться в этом- считает, что заслужила право на гордость своими нынешними успехами. Затем снова побеждала желчь, в круговороте которой я злобно уверял себя в том, что, не усвоив урок потери, она никогда не сделает правильный вывод - нельзя просто так сбежать от того, что совершаешь. Даже если ты женщина. Карма, последствия, эринии - набор терминов, который хотелось поместить в её вертлявой, легкомысленной головке. Время этого проигрываемого в голове и, надо заметить, малопродуктивного учительства совпало с тем периодом "ледяного" ультиматума, когда она особенно нуждалась в слушателе: у неё как раз появилась новая обширная тема для обсуждения: "Особенности Патрона и среды его обитания", и она просто сгорала от желания найти собеседника. Потеряв мои смиренные уши, она стала бросаться на первые попавшиеся, наивно полагая, что главное - выговориться, а кому - не важно, важен сам процесс, но всё это было не то, всё это было не так, как со мной. Слушать её ведь вменялось в одну из основных моих дружеских обязанностей: я не только слушал, но и слышал её, что она очень хорошо чувствовала. Теперь же её многословию внимали все подряд, подчас затаскиваемые на аудиенцию хитрым мимическим силком, сплетённым из жалобливости и обаяния, или из вялости и тоски, в зависимости от того, кого она хотела заполучить. Полагая брать не качеством, так количеством, она проявляла упрямую энергию, подсаживаясь то к загруженному своими проблемами Боровару, то донимая непоседливого Штирлица, то вообще случайно заарканив встреченных в буфете монтировщиков. Но даже выдача главных секретов Георгию Арнольдовичу, который снова был допущен к тайне светской исповеди, не стали тем самым клином, вышибающим отсутствие вербального удовольствия от периодических душеиизлияний. Сделавшись особенно частыми, "летучки" в кандейке происходили теперь по самому незначительному поводу, однако после их завершения я не замечал в лице Звезды той благостной перемены, которая наступала у неё после разговоров со мной. Да и вид Георгия Арнольдовича уже не был таким внушительным и самодовольным, как при самых первых "совещаниях": выходя, он озабоченно поглядывал по сторонам, вяло, без настроения подыгрывая шутливому спросу Патрона- "об ёперном театре, о чём ещё". Не в силах получить с другими то, что ей по-настоящему было нужно, пару раз она не выдерживала и сдавалась - понурым пленным являлась ко мне на аудиенцию, когда нас никто не видел. С усилием вклиниваясь в моё мрачное молчание, она робко пыталась развить какую-нибудь отвлечённую тему, осторожно нащупать ту самую благодатную почву, на которой мы стояли, обнявшись, ещё недавно: КВН, кино, литература, с миру по депрессивной нитке, авось что-нибудь и вытянется. Однако при всём своём старании, она по-прежнему настойчиво избегала говорить о главном средстве, способном действительно стереть нашу общую чёрную полосу - об открытом разрыве с Патроном. Даже упоминание о подобной высшей мере своему нелепому капризу не слетало с её сверкающих новым розовым кремом, поджатых серьёзностью губ, словно обсуждать это вообще не имело никакого смысла. И посему очередное свидание заканчивалась также как и несколько предыдущих: в собеседники ей доставалась не желающая ломаться и таять ледяная статуя, которая застыла в не слишком благородной медитации на созерцании собственной правоты. Долгожданное скрещение мизинцев откладывалось до лучших времён, а упорствующей пленнице, уронившей с кушетки чуть ли не до пола свои кровавые косы, приходилось вновь и вновь вкушать полученную невесёлую свободу. После долгого молчания, сильно сгорбившись, не отрывая глаз от полу истёртых узоров линолеума, она вставала и выходила из электроцеха. Равнодушная гримаса статуи искривлялась ей вслед чуть заметной улыбкой. Но улыбка эта относилась не к злорадному наслаждению её страданием, и не к одобрению моей мраморной выносливости, умеющей нагнетать "холод", а к тому, что страдание было вызвано упрямым отстаиванием той же старой ошибки, которой и привела к нынешнему положению вещей. Ошибки, планомерно уничтожающей всё хорошее, что было между нами. Ошибки, которую можно было исправить в любой момент, стоило лишь завести условную машину времени и отмотать месяц-другой- и вот оно снова, недавнее блаженство! Именно поэтому в улыбке статуи была ещё и горечь. Горечь, которая подводила к одной простой и в тоже время болезненной мысли: значит, ради Патрона она готова терпеть постоянные моральные ущемления. Ломать себя ради глупых "свадеб", сделавшихся, не смотря на её постоянные заверения об их несерьёзности, даже как будто чаще. Получалось, что именно я теперь лишнее звено и нагнетатель невроза, от которого одни неприятности. От этих рассуждений было тяжелее всего. Но когда я решал по-настоящему стать чужим и устраниться, больше не играя ни в какое противодействие, о чём намеревался сообщить Звезде немедленно ("лети куда хочешь, птючка!твоя жизнь-твои правила!"), серьёзно поговорить тет-а-тет нам никак не удавалось. То вдруг менялся рабочий график, разводя её и меня по разные стороны расписания, то не было покоя от Патрона, всучившего мне черновики партитур для переписывания, то в самый неподходящий момент появлялся завпост Аркадий Борисович, взявший новый коктейльный абонемент в радиоцех. А однажды, поднимаясь по железной лестнице, я увидел Звезду под покровом такой печали, от которой у меня сжалось сердце. Мимо этой печали нельзя было пройти равнодушным, не ощутив своей причастности. И снова жалость во мне резала по - живому: ну зачем, зачем ты её мучаешь? Посмотри, как ей плохо. Разве можно бросить её сейчас? Дай ей то, чего она хочет - верни былую радость, ничего не требуя взамен. Принеси жертву. Будь выше своей боли. Пусть хотя бы не страдает она, ведь- она женщина, не обладает такой стойкостью как ты, зачем ломать ей психику? В такие минуты я сам искал уединения, чтобы пережить очередной разрыв противоречий, который ощущал буквально физически. Вернуть былую радость - предположим, это я смогу, и что дальше? Нет, конечно, она будет мне благодарна. Она даже рассыплется в благодарностях. Как тут не обрадуешься, если ещё одно твоё желание исполнилось. Перетерпела, пересилила, перемолчала, - и вот воздыхатель сам просится под каблук, отмахиваясь от прежней волевой ереси. Разумеется, такую жертву оценит и Патрон, будучи по обыкновению лаконичным: "Помирились? Ну и ладненько!" Правильно, ведь я же всегда был только слушателем и созерцателем, значит, им и останусь. С набором дозволенных повышений в будущем, как то: близкий свидетель лобызаний. Преданный держатель свечки. Смирившийся посторонний. Неужели действительно я сделаю это? Принесу Патрону на блюдечке свою капитуляцию? Нет, так будет хуже. Только хуже...
   Ещё случалось, особенно по утрам, по старой памяти, она бросалась мне навстречу с безмятежностью козлёнка, почуявшего вольный луг. И останавливалась на полпути, замирая, как марионетка, у которой ослабли нити, силясь как можно скорее придумать объяснение своему бессознательному порыву, но обычно ничего не придумывала, и просто отходила в сторону. Если рядом находился Патрон, всё понимающий, разумеется, она первым делом поворачивалась к нему - заглаживать в объятиях его бурно нарастающую обиду. После чего становилась похожа на усталую массажистку, выполнившую дежурную процедуру . Эти её скрытые переступания через своё эго также останавливали меня от последнего решительного шага к капитуляции. Порой негодование во мне закипало не на шутку: ради чего она насилует себя? Калечит свою психику, душу? Зачем терпит? Ведь должен быть смысл! Должен! Ведь никакой серьёзной причины нет. Любовь, страсть, экстремальное развлечения - каждое из этих объяснений - ложь. Всё держится на одном её капризе. Ведь очевидно, что она притворяется. Это скажет любой адекватный сторонний наблюдатель. И кто бы из нас не поднимал эту тему, все склонялись примерно к одному мнению - блажит. И Штирлиц, и Боровар, и Аркадий Борисович с Георгием Арнольдовичем были на редкость единодушны. Всех удивлял её странный выбор, никто не верил в серьёзность её дальнейшего романа с Патроном. Союз этот казался эфемерным, забава для пущего увеселения, и мы даже сдержанно сочувствовали художнику по свету, так легко давшему запудрить себе мозги. Слушая одни и те же рассуждения, от разных людей, я находил в них подтверждение своей правоты, отчего уверенность не прекращать бойкот снова крепла. Значит, ещё не время для перемирия. Значит, будем страдать вместе.
   Это вынужденное "страдальчество", добавлявшее нечто мрачно- декадентское моему облику, в её случае совершенно не рифмовалось с внешностью девочки-праздника. Если я мог позволить себе быть грустным, молчаливым, неприветливым, то ей приходилось соответствовать имиджу "красавицы, спортсменки, космополитенки", быстро стирая все чёрные разводы во внешности и самочувствии. Иногда ей всё же надоедало притворяться, и в такой, не прикрытой никаким модельным пледом натуральности, она являла себя Патрону. Говорила сквозь сжатые зубы, сквозь рыкающее, озлобленное "не хочу!",щетинилась на каждую реплику в свою сторону, словно очерчивая невидимый круг, в который не было доступа ни ему, ни кому-то другому. Заканчивалась тем, что её дерзкий уход раньше обычного времени оставлял Патрона сидеть, потупившись, на выжженной земле скверного настроения добрую половину спектакля за моей или Боровара спиной. Акт или полтора он был почти неподвижен; когда же, наконец, загрузив себя до отказа бесчисленными сигаретными вздохами, он тяжело поднимался и на чуть заплетающихся ногах шагал к выходу, то даже вызывал сочувствие. Правда, сочувствие выветривалось быстрее, чем назойливый запах его туалетной воды: почти сразу мысленно я открывал некий зал ожидания, в котором происходило если не бурное ликование по поводу случившегося, то, по крайней мере, слышался гул одобрения назревающим переменам. Аллилуйя! Неужели свершилось? Просто не верится! А если так, то, может, это есть хитрый и умный ход Звезды - повздорить с Патроном, и, воспользовавшись моментом, закончить разом весь этот нелепый фарс? Вполне допустимо, что прямо сейчас она могла быть уже на пути в театр: возвращалась из модельного агентства якобы забрать забытое - ключи, журналы, понимающий кивок Анфисы Семёновны, словом, не важно - что. Главное, она возвращалась. Зная, естественно, и о моей работе на спектакле, и о том, что Патрона, скорее всего, рядом нет. Тут, конечно, лучше бы не столкнуться им случайно лицом к лицу, не удариться друг о друга где-нибудь возле расписания, высеча искры, от которых затеплится огонь примирения, но эта забота лежала исключительно в ведомстве судьбы, которую, как мне думалось, я уже успел умилостивить. И значит Звезде полагается одной, беспрепятственно и гулко просеменить по пустому фойе, разбрасывая капли недавнего дождя и слова извинения настороженно вглядывающимся в её летучесть пожилым блюстительницам тишины. Миновать их, а там два пролёта вверх и- конец мучений. Врывайся ко мне безо всяких церемоний, танцуй, выплёскивай наболевшее: "Всё, баста! Больше не могу! Устала. Становлюсь сама не своя. Теряю себя. Как будто схожу с ума. Хватит условностей. Поз. Экспериментов. Пластмассовых жестов и улыбок. Я живая, живая, живая!" "Ты молодец, ты всё сделала правильно, ты смогла. Теперь ты свободна, или почти свободна. Это "почти" мы с тобой исправим вместе" Созданная моим воображением площадка для хэппи-энда работала бесперебойно до самого конца вечернего спектакля, снабжаемая всё новым элементами благополучной развязки. Яркие протурберанцы фантазии выбрасывались и ещё некоторое время после, пока растаскивались по стеллажам световые приборы и удлинители. А затем ещё чуть-чуть, когда подсвеченный фасад здания театра оставался уже позади, когда в сгустившихся уличных сумерках я перепрыгивал неглубокие лужи и обгонял последних неторопливых зрителей. Лишь, застыв перед раскрытыми створками лифта в подъезде, мне приходилось снова комкать и стирать зыбкую воздушную архитектуру нашего воссоединения. Но даже на этих болезненных руинах воображения за вечер успевало вырасти тоненькое деревце надежды: "Конечно, самой ей тяжело объясниться с Патроном.Завтра подойду к ней первый, постараюсь утешить, шепну что-нибудь ободряющее, шутливо торжественное. Что-нибудь такое: "Милая моя мучительница, прости и выслушай. Хочу существенно уменьшить твои поводы для грусти. Давай предадим забвению былые обиды, а мечи перекуём на орала. В смысле, на поцелуи. Долой мазохизм! Да будем снова мы: ты и я - как раньше. Патрон тебе больше не нужен, ты ведь теперь понимаешь это? Если тебе трудно сообщить ему о завершении ваших отношений, давай это сделаю я. Нет, я не прошу тебя оплатить медицинские услуги, которые мне понадобятся после объяснения, просто иногда навещай меня. Хотя бы раз в день. Кстати, я люблю больше яблоки, чем апельсины. И томатный сок, желательно, неразбавленный. Одного литра в сутки мне будет вполне достаточно". Я тешил себя различными вариациями воздействия этой речи на Звезду, оттачивал её содержание, подрисовывал разные шутливые вензеля, и в какой-то момент начинал верить, что для искренности не существует никаких преград. А если и они и есть, то не долго выдержат проникновенной силы моего слова. Растают в воздухе, как мираж. Патрон сразу всё поймёт, и отойдёт в сторону, не оказывая сопротивления. Может быть, даже уволится- чем чёрт не шутит? Но затем, обычно перед сном, меня начинал донимать другой голос - скептика, который всегда приходил следом за очередным оргазмом фантазии, как пастух за заблудшей овцой. Игнорировать его было весьма затруднительно, поскольку он оперировал исключительно фактами, от которых нельзя было так просто отмахнуться. "Да ведь подобное уже было,- начинал он по-стариковски не спешно.- Конечно, ей выгодно согласиться на примирение, поскольку она ничего не теряет. Возможно, она даже бросится в твои объятия: ты же знаешь, как легко ей даются восторги. Но почему ты считаешь, что Патрон отпустит её так просто? "Отойдёт в сторону!" - тебе самому не смешно ли? Да и с какой стати она должна с ним порывать? Если расставание не случилось сегодня, почему оно должно произойти завтра? Ссора между ними ещё ничего не значит. Принеся извинения, скорей всего, ты будешь прощён и даже обласкан, но место твоё останется прежним. Посторонний наблюдатель, по твоему же самому мягкому определению. Ты был первый, но это не значит, что первый - всегда тот самый. Далеко не всегда. Ты помог ей освоиться - на этом миссия твоя окончена. Поэтому - забудь. Во избежание дальнейших расстройств-оставь её в покое. Поступила так однажды с тобой - поступит снова. Ты же помнишь, предавший единожды, и так далее. Тебе что, горя мало? Хочешь ещё хлебнуть?" Нет, не хочу, горячо оппонировал я голосу рассудка. Но ведь она же- просто жертва, обыкновенная жертва своей неопытности и наивности, которая может сильно пострадать, сделав неправильный выбор. А я могу её от этого неверного выбора уберечь. Воспользуюсь шансом, пока они в ссоре: нужно больше решимости, чуть больше - и всё получится! Иначе быть не может! Я с трудом засыпал в таком разберёженном состоянии духа, давая себе слово завтра, во чтобы то не стало, добиться примирения со Звездой. И примирение, в итоге, наступало. Но не у меня с ней. А у нее с Патроном.
   Ещё не преодолев до конца последний лестничный пролёт в тамбуре, сквозь длинный хорошо освещённый коридор, можно было видеть маленькую часть вотчины "звуковиков" и такую же узкую полоску пространства нашей аппаратной. Сломанное острие перспективы упиралось в кресло Патрона, по довольному свечению профиля которого, я сразу понимал, что произошло. Оставалась лишь крохотная надежда на то, что причиной довольства его гладковыбритой лоснящейся физиономии было нечто противоречащее моей догадке, - чья-нибудь смешная выходка, например. Снова разглагольствовал подвыпивший Аркадий Борисович, или предавался декламации Городовой, любящий вспомнить монологи давно отыгранных (а, может, никогда не сыгранных) им ролей. Но это наивное чувство жило совсем недолго, ровно до того момента, когда, потрогав небрежно приподнятую мягкую пятерню начальника осветительной камчатки, я заставал там также и Звезду, пытающуюся имитировать знаменитый танцевальный элемент - "лунную походку". Последнее нелепое предположение, что красуется она не перед вытянувшим расслабленные ноги, почти лежащем на спинке стула Патроном, а перед плотно соседствующими филейными частями друг с другом Георгием Арнольдовичем и Бороваром, рушилось, как и большинство подобных последних предположений, с треском. Четыре шага к стене, четыре от стены. "Да ты просто Майкл Джексон!"- доносилось из недр патроновой расслабленности, и я успевал подумать, что банальнее комплимента не придумаешь. Но для неё банальность ничего не значила: проскакивая мимо меня, как мимо серого, незаметного штатива, воодушевлённая исполнительница танцевального номера бросалась на широкую грудь ценителя её маленького прогресса, успевшему заранее расстегнуть свою чёрную меланхолическую жилетку, дабы принять телеса обетованные. Следовала благодарность за столь лестное сравнение, и он не сопротивлялся: позволял её губам исследовать глянцевую кожу своих чуть свисающих щёк, красноватую шершавость кадыка, открытый треугольник безволосой груди, на котором оставались влажные кровавые мазки, заставляющие его улыбаться свирепо счастливо. Она отрывалась лишь для того, чтобы прошептать ему в глаза что-то такое, отчего он полубессознательным движением запрокидывал голову назад, путался в её распущенных волосах, комично отплёвывался, как милляровская Баба Яга: "Тьфу ты, тьфу, ты!", вдохновляя её двигаться ещё энергичней, ещё настойчивей. Отведя взгляды в сторону, деликатно улыбались Боровар и Георгий Арнольдович. Улыбался и я. Моя решительность, вчерашняя неколебимость, - где вы? Где стремление к подвигу, созревавшее весь долгий вечер и всю полубессонную ночь? "Чем злее ссора, тем слаще примирение" - вспоминалось мимоходом, как елейным голосом успокаивал Звезду Штирлиц, а я почему-то верил, что эти премудрости не работают по причине отсутствия подлинного эмоционального родства у неё с Патроном. Но вот теперь, когда она елозила по его телу без всякого стеснения, находя волнистые бреши в его шёлковой рубашке, я вынужден был признать, что прав был именно Штирлиц, а мои измышления так и остались теорией. И словно в наказание за излишнюю оторванность от нехитрых житейских истин, я чувствовал, что прямо сейчас неведомая сила раздевает меня тоже, только вместо джинсов и кофты, слой за слоем исчезала моя защитная оболочка. Покрывалась трещинами и рассыпалась в мелкие крошки напыщенная ледяная отстранённость. Трагически хрустела отрываемая корка декадентства. Лопались в голове кровавыми пузырями слова осуждения. А под липким слоем загноившегося стыда и страха обнажилось то, что долгое время неустанно ворочалось во мне склизким гомункулом: нечто дико резонирующее от всякого сближения этих двух, как мне казалось, совершенно нестыкуемых человеческих плотей. Оно хлестало плетью мою подпрыгивающую сердечную мышцу, давило на мозги, спазматически сглатывалось пересохшим горлом, но не проходило. Единственное, чего хотелось в тот момент - завернуть обратно это нечто в тугие стрессонепроницаемые пелёнки и бежать с ним куда-нибудь подальше. Однако дорогу к бегству преграждала странная, невесть откуда взявшаяся мысль, что бежать нельзя, потому как будет только хуже. Стой и смотри. Страдай. Иначе всё усугубится. Странный поток сознания, противоречащий, казалось бы, простому инстинкту самосохранения, действовал гипнотически, и я не двигался. Сводило челюсть, губы произвольно исполняли тремор- дэнс, подчиняясь пульсирующему ритму того непризнанного в первый раз чувства, которое теперь сделалось отдельной и не поддающейся контролю сущностью. Нет, конечно же, ревность никуда не исчезла. Более того, она сделалась лишь сильнее. Могущественней. Бесконтрольней. И подкараулила меня именно в тот момент, когда, напичканный иллюзиями, я шёл воплощать их в действительность. Мечты, мечты, куда вы исчезли, заманчивые? Туда, откуда и появились. Пастух знал своё дело: овца возвращалась в стадо.
   И вот - тьма. Зэ Тэ Эм. Блэк аут. Довлеющий и неотвязный. И в нём, как голос вопиющего в пустыне: почему? Почему всё так? Ведь всё говорило об обратном!Сколько раз я пытался найти это чёртово "потому", перебирая прошлое по крупинкам, копаясь в гумусе их взглядов, жестов, намёков, которые могли бы хоть что-то объяснить. Напрасно. Понимание не приходило. Звезда влюбилась по неосторожности, в рамках "эксперимента"? Нет. Она до сих их пор действует намеренно, с умыслом, значит, движут ей не чувства. Нравится ощущать свою власть над ним? Возможно, но это не главная причина. Есть ведь уже один коленопреклонённый композитор - зачем ей другой безвольный- с таким очень скоро станет скучно, и она это понимает. Хочет уязвить меня? Но ради чего? Я ведь не хотел войны.Ничем её не обидел. Тогда-что? Это было за гранью моей логики. Однажды в радиоцех заглянула подружка Звезды по модельной школе, гламурная замухрышка Инночка, которая несла свою невзрачную внешность с таким апломбом, что ей, наверное, могла бы позавидовать даже Эллочка-людоедка, поделившая на нуль внимания всё вокруг, кроме погони за модой и собственного отражения в зеркале. Бегло осмотрев Патрона, она не выразила абсолютно никаких чувств, зато, когда он вышел, чуть опустила крохотную головку и, неимоверно растягивая гласные в словах, прогнусавила: "О, да он у тебя статусный!". Статусный. Вот оно что. Статусный по меркам Инночки, и, значит, по меркам её наперсницы тоже. Соответствующий их представлениям о статусе. Не так, как Игнат, по-другому. Игнат ведь, не смотря на все свои достижения, - чистый "ботаник", лопух, "тюшка", не от мира сего, пусть и с деньгами. А Патрон - он мужик- сильный, красивый, брюнетистый. Земной. С таким можно ходить на презентации, вечеринки, в рестораны. С ним весело и не страшно. Над его натуральной грубостью она могла бы поработать, так сказать, подкорректировать образ, что, скорей всего, и собиралась сделать в будущем. Тогда многое становилось понятно. Тогда у Звезды был, конечно, скрытый мотив. Она ещё не заморила себя одной театральной реальностью, не сотворила из неё кумира, не приросла к ней кожей. Эта реальность была для неё лишь маленьким мостиком над безденежьем, и в этом мы были похожи. Но, не взирая на сходство, она выбрала Патрона, поскольку он - статусный. Долгое время лежал бесхозный, пылился, спивался, ершился бранными шипами, и никто не осмеливался его подобрать - боялись связываться. Её это действительно удивило, ведь за стенами театра за такого "статусного" пришлось бы сломать не один акулий зуб. Вот и решила: а почему бы и нет? Одна творческая личность уже была у неё в кармане, пусть будет и другая. Так что ошибочка вышла, доктор, пациентку вы не разгадали - совершенно упустили из виду степень влияния внешнего мира. Тенденции обустройства в социуме, где первую скрипку исполняют далеко не ваши представления о счастье. Решили, что затяжная инфантильность сама по себе уже отменяет корысть, и требует исключительно чувственных забав. Однако возраст оказался не при чём: забавы забавами, но стремление к роскошному фэшн- будущему всегда у неё было на первом месте. Блёстки на её личике говорили сами за себя. Что там говорили-орали во всё горло! А вы упорно пытались увидеть в ней другое существо, родственное вам душевно, которое согласно на рай в съёмном шалаше. Ан нет, не выгорело. Потому что вы не статусный даже с виду, и не в ваших силах организовать тот праздник жизни, о котором она мечтает. Так что получите-ка свой "волчий" билет и сдайте лицензию. Устранитесь. Миссия по разбору грязного белья и игры в подружку окончена.
   Но устраниться и держать дистанцию оказалось куда сложнее, чем я предполагал. Да, что там сложнее - почти не возможно. Нельзя было просто так покинуть зону дискомфорта, поскольку уйти было некуда. Стены "обители" замыкали если не порочный круг, в котором приходилось волей- неволей существовать нам троим, то оплачиваемый периметр, за пределами которого выжидающе ухмылялась безработица. Можно было уйти в никуда, заручившись трудовой книжкой, однако должность в пресс-службе была потеряна, а сидеть на иждивении у матери, ожидая другой благоприятный шанс, мне ой как не хотелось. Оставалось худшее,- пробовать ужиться с тем, что есть. Как-нибудь перетерпеть до конца сезона. Включить режим железного человека. Выстоять. Не сломаться. Но как? Бросания Звезды на грудь нового избранника совершались теперь по нескольку раз на день, и почти всегда в те моменты, когда я присутствовал в рубке. Я изображал предельное равнодушие, брал себя в ментальные ежовые рукавицы, приходил настроенным, укомплектованным, внутренне забронированным: "Теперь точно выдержу!", и при первом же их поцелуе летел в ад, громыхая всеми своими разваливающимися психологическими доспехами. Катился прилипшим пятном на поверхности невидимого шара, каждый круг периодически ощущая свою раздавленность. Поникнуть, отвернуться, закурить - сделать передышку: вот, кажется, стало немного легче, расправить плечи, и уже через минуту катиться вновь, привыкая к жизненному распорядку Сизифа.
   Всё ещё веря в благоприятный исход, я уповал исключительно на свою выдержку и врождённую твердолобость, которая в определённых обстоятельствах могла сойти за достоинство, но сейчас помогала мало. Заглушить волевым усилием каждодневное нервное потрясение, приказав себе не видеть, не слышать, не ревновать,- не получалось. Достигнуть уровня трёх символических обезьян, противостоящих злу ревности в трёх упреждающих состояниях, я оказался бессилен. Нужно было искать другое психическое обезболивающее, способное хоть как-то смягчать получаемый негатив. Первым и самым простым средством виделся алкоголь. Алкоголь давал стандартный кратковременный заслон от любой невзгоды, но потом наступало такое же стандартное похмелье, которое требовало вернуть с процентами часы муторного забвения. Полученную в долг короткую анестезию сменяла продолжительная абстиненция: следить за их "свадьбами" в таком состоянии было намного хуже, чем на трезвую голову. Объединившийся в одно целое звездопатроновый гибрид безо всякой пощады щипал мои натянутые нервы, которые звенели, рвались и лопались, издавая музыку, пробегавшую спазмом по моим губам. Музыку, которую я не мог выразить иначе как физиологически. Нет, пить было нельзя - вечер снятия стресса обычно с лихвой возмещался уже на следующее утро. Лишь изредка удавалось выкроить несколько часов в воскресенье, чтобы наедине с Бороваром посидеть за рюмочкой в преддверии грядущего выходного. Хорошо, если получалось взять в буфете ставший для нас классическим продуктовый набор- бутылку водки и четыре бутерброда с копчённой колбасой. Но иногда денег хватало только на продающийся в ларьке этиловый спирт, хитро замаскированный под дешёвый промышленный лосьон для очистки ванн. Апельсиновый вкус этого разбавленного водой "нектара" был ужасен: от него, казалось, плавились стенки желудка, а вместе с надрывным выдохом в пространство извергался химический пар. Однако выбора у нас не было, был лишь щадящий способ употребления: маленькими, микстурными глотками, настроившись на прописную медицинскую истину - горькое, зато полезное. Закусывали бутербродами, или не закусывали вовсе, одними разговорами отвлекаясь от клокочущего, тошнотворного процесса промывания желудочных ванн. Боровар уже знал обо всём - о нашем со Звездой походе в кафе после фуршета, о моём ультиматуме и дальнейшем противостоянии с Патроном, но слушал по второму - третьему-десятому кругу, не перебивая, лишь время от времени добавляя в стакан прозрачные миллилитры. Принятое "лекарство" на какое-то время взбадривало мозг, добавляя хмельной уверенности, что, возможно, всё ещё к лучшему. Пусть будут страдания, главное, чтобы она поняла ошибочность своего выбора. Смирившись, я как бы ломаю последний мостик между нами, - она уже не сможет действовать вопреки, цепляться за моё страдание. Без меня, её самого внимательного зрителя, эксперимент утратит свою актуальность, и вот тогда ей действительно предстоит сделать выбор: с кем остаться, и от кого бежать. Здесь Боровар по привычке не соглашался, повторяя одно и тоже: "Вот когда возьмёшь её, тогда она разберётся, с кем ей быть, а от кого бежать" "Взять? Да запросто!"- пьяно грохотал я. "Завтра подойду и возьму! Нет ничего проще!" "Проще - не проще, но надо. И тебе, и ей сразу станет легче. Будь настырнее. Попробуй увести куда-нибудь, развлечь, запудрить мозги" "Организовать свидание? И как же? Не подскажешь?" "Придумай сам, тебе же не впервые".
   Придумывать, как устроить свидание со Звездой после таких посиделок, обычно не требовалось: оно происходило само по себе в соответствии с рабочим расписанием. И всегда дополнялось обязательным присутствием Патрона, который не болел, не опаздывал, и никуда не отлучался вплоть до её вынужденного вечернего отбытия к Игнату. Поэтому от алкоголя пришлось отказаться сразу, дабы не усугублять и без того не самые лёгкие возвращения в электроцех. Нужны были другие средства, не требующие такой значительной компенсации, возможно, что-то из раздела тайных знаний, что-нибудь эзотерическое. Как-то спонтанно мне пришла на ум практика визуализации, почерпнутая из книг по теософии Рудольфа Штайнера, которые Боровар хранил в привезённом после развода с женой деревянном ящике. Техника была довольно проста: надо было визуализировать произвольный выбранный объект и удерживать его в воображении как единственную мысль- чем дольше, тем лучше. По Штайнеру, так вырабатывалась необходимая для духовного роста концентрация. Я решил опробовать эту технику в полевых условиях, и когда снова попал в переплёт разгорячённых взглядов после "свадебного" поцелуя, то представил огромную алую розу, скрывающую за своей изысканной и гигантской формой лица обоих, загодя брачующихся. Стоически возвращаясь к непрочному образу, я пытался разглядывать это чудо фантазийной флоры во всех подробностях: лепестки, сердцевина, шипы. Капли росы, скатывающиеся по длинному гладкому стеблю. Лёгкое покачивание бутона в пространстве. Матовая сухость овальных листков. Каждая новая деталь делала картинку более сложной для удержания и в тоже время порождала желание не дать ей распасться. Радостным открытием было то, что практика эта действительно работала - во время визуализации я мог оставаться более или менее спокойным - взращённая однонаправленным умом роза ставила ментальный заслон влияниям из вне, давая некоторую степень отстранённости от всего вообще. С другой стороны, удерживать воображаемые цветочные обереги было довольно трудно, порой, они исчезали самым неожиданным образом, и в моё раскрытое, частично успокоенное сознание скопом кидалось всё то, отчего я хотел защититься. Результат был внезапным и сокрушительным, сравнимый, наверное, с попаданием булыжника в окно. Если я не успевал что-то предпринять, усыпанные ментальными розовыми лепестками любовники замечали катастрофу, и насмешливо взирали на меня, будто наперёд зная тщетность подобных попыток: ну вот, а ты пытаешься нас обмануть. Не хорошо! Пережив таким образом несколько разоблачений, я понял, что нужно искать нечто более надёжное, не позволяющее доставать меня так просто. Отправившись как-то в бутафорский цех за деревянными заслонками для прожекторов, я случайно увидел там лежащий на столе красивый цветной альбом, раскрытый посередине. Свежепахнущая краской страница прекрасной полиграфии изображала обычного городского голубя, вылепленного из пластилина. Но как завораживающе он выглядел! Сизая, аккуратно раскрашенная птица живо глядела своим крохотным янтарным глазом с чёрной точкой зрачка внутри, внушая восхищение филигранной работой мастера. Я рассматривал её некоторое время, а когда отвлёкся, хозяин альбома- бородатый бутафор Иван- понял всё без лишних слов. Хлопнув широкой и твёрдой обложкой, он передал альбом мне во временное пользование. До вечера я успел пролистать его полностью. Альбом был издан в Праге на английском языке и вышел ограниченным количеством экземпляров. В нём описывалась методика поэтапной лепки из пластилина, с выполнением отдельных частей композиции и конечным соединением их в одно целое. На каждой странице - фотографии, где старанием художника постепенно воплощались в жизнь разнообразные фигуры - от божьей коровки на зелёном листке до пышной кареты, запряжённой тройкой лошадей, с важным кучером на козлах, и слугами в ливреях. Детализация была просто потрясающая. Тонкие, хрупкие стрекозы, трепетные птицы, улитки, гномы, - удивительное сборище, расставаться с которым не хотелось ещё долго. Но что поделаешь, альбом нужно было возвращать, и когда я принёс его обратно Ивану, он явил новое чудо интуиции: порылся в шкафу и протянул мне небольшой кусок пластилина. Моему смешанному с благодарностью недоумению Иван лишь махнул рукой - балуйся, мол, на здоровье, может, понравится. Оценивая тактильно полученный кускообразный дар, я сразу почувствовал ностальгию - сколько лет назад пластилин в последний раз оказывался в моих руках? В далёком садечном детстве? И потом , чуть позже, в начальной школе. Лепка в те времена была сродни фетишу -занимался я ею чуть ли не ежедневно. Погрев пластилин в ладонях, как делал это давным давно, я примерился к материалу - он оказался твёрдым и в то же время податливым, - как раз то, что было нужно. Во время продолжительного и неудачного опыта повторить по памяти увиденного в альбоме голубя, я понял, что сам процесс изменения пластилина успокаивал и давал устойчивую концентрацию, намного более устойчивую, чем иллюзорный цветочный щит. За пределы слепленной за несколько минут пластилиновой брони "свадебные" поцелуи не проникали, оставляя мои нервы в относительном покое. Теперь я мог вжиться в образ если не скульптора, то хотя бы увлечённого работой ремесленника, на какое-то время сумев отделаться от своего принудительного вуаейризма. Это был выход, - пусть и неприятно напоминающий оздоровительные процедуры в некоторых медицинских заведениях, но это, несомненно, был выход. Через неделю я приобрёл в магазине "Канцтовары" килограммовый пластилиновый кирпич серого цементного цвета, уже обдумывая новую свою работу. Хотелось сделать что-то неоднозначное, созвучное нынешнему моменту в тоже время как бы стоящее над ним. В конце концов, я решил, что первой ласточкой должна быть фигура бога глиняной стихии, выполненная по образу человека, познакомившего меня с ним. Пусть бог будет похож на бутафора Ивана, некий Иван-бог, окладистобородый, иногда- вспыльчивый, иногда - надменный, но, безусловно, талантливый спиртовержец бутафорского цеха. Сделать точную копию его лица было проблематично в виду редкого взаимодействия с натурщиком, поэтому я решил воспроизвести лишь отдельные его черты, стараясь придать им подобие божественной сущности. Как именно это сделать, я представлял плохо, но сама идея подстёгивала и не отпускала. Заставший меня за плановым распиливанием серого кирпича Патрон, только саркастически скривил губы:"Ты ещё песочницу тут устрой!", но мне было всё равно. Ведь теперь я мог выдерживать его свидания со Звездой куда дольше... Выдерживать, оставаясь там, где и должен быть - в самом эпицентре событий. У меня снова появилось оружие, которое позволяло с тайным наслаждением думать: а не сделать ли моему человекобогу какой-нибудь атрибут власти, которым он мог бы исправлять огрехи мирозданья? Кисточку, например? Или шпагу?
  
  
  Глава 6
  
   Жук был гигантом. Тускло блестел тяжёлым антрацитовым панцирем, раскрыв крючкообразные челюсти, сам при этом оставаясь почти неподвижным. Трудно было понять, как он вообще удерживает равновесие, стоя лишь на задних лапках и ни на что не опираясь более: огромное туловище даже не покачивалось, спокойно ожидая атаки. Я тоже не спешил, рассматривая его нехитрую, могучую анатомию: тёмные хитиновые пластины равномерно покрывали вытянутое овальное брюшко- броня, пробить которую было не так просто. Нигде никакая линия не делала маломальского узора - только стыки, крепления, поворотные механизмы, подчиненные суровому прагматичному расчёту - единственной стратегии, раз и навсегда выбранной в борьбе за существование. Глядя на этот отточенный веками монолитный примитивизм мощи, который иные могли счесть даже красивым, мне на мгновение представилось, что жук ненастоящий, созданный кем-то управляемый конструкт, похожий на искусственную копию тех маленьких пластмассовых жуков из детства, которые продавались в магазине игрушек. Жуки были одним из немногих видов насекомых, выпущенных с присущей тому времени дидактической целью: играй и познавай. И когда я видел их на витрине, всегда очень хотелось иметь жука с рогами, жука-оленя, или носорога, потому как именно таких, грозных рогоносцев, можно было использовать в очередной битве солдатиков. Безоружные ползуны были мне без надобности, если только в роли наземного транспорта, который всё равно погибал в первые минуты боя. Этот же, хоть и не обладал рогами, зато имел выдающиеся челюсти, сомневаться в принадлежности которых к его боевому арсеналу не приходилось. Челюсти время от времени двигались, как единственное доказательство того, что жук живой. Где-то в глубинах его крепкого, подбитого бронёй организма, находилось крохотное сердце, наверняка измученное ужасами борьбы за существование, очерствевшее, напуганное, прятавшее свой страх за столь внушительной плотью. Для более мелких насекомых он был альфа и омега, бич эволюции, которым судьба хлестала когда-то его самого, а теперь, доведя до нужных кондиций, вручила этот бич во временное пользование: властвуй и веди других путём страданий к совершенству. Однако, если в мире себе подобных он был практически неуязвим, изрядные размеры роковым образом делали его более заметным в другом измерении - птичьем. От их сокрушительных клювов не спасала ни одна хитиновая броня. Возможно, поэтому он не оказывал сопротивления, приняв меня за птицу. И, как подобает жукам в такой ситуации, использовал единственный шанс не быть съеденным - притворился мёртвым. Гигант, прикинувшийся падалью в надежде на то, что его примут за несъедобный предмет - довольно смешное зрелище. Только меня было не так просто обмануть. Я не поверил ему, и, как только он это понял, угрожающе задвигал крючьями- челюстями, разрастаясь всё больше и больше, будто где-то снаружи заработал незаметный насос, накачивающий его воздухом. Тут одного хорошего удара клювом было бы достаточно, чтобы разом покончить с этим надувным величием, но клюв у меня отсутствовал, зато в руках я сжимал тонкую стальную иглу - тоже весьма существенный аргумент. Выбрав подходящий момент, я вонзил это ровное блестящее копьё прямо в центр его туловища. Жук мгновенно замер, словно дав команду "стоп" всем своим подвижным конечностям, затем, видимо, осознав, что ещё жив, включил их на полные обороты. Лапки его задёргались так быстро, что, казалось, ещё чуть-чуть, и он вскарабкается ими по воздуху. Я осмотрел своё оружие, оставшееся таким же чистым, как прежде, и аккуратно вонзил его ещё раз - в ту же самую точку. Потом ударил опять - меня охватило странное наслаждение: что, гигант, тебе не нравится? Или ты не гигант? Просто кажешься им? Тогда получай ещё. Последний удар заставил его обессилено замереть, а я ликовал: повержен, повержен! Жук больше не реагировал на мою иглу, возвышаясь как безжизненный памятник павшим членистоногим. Неужели это конец? Так просто? Я уже начал терять интерес к его жалкой беспомощности, как вдруг заметил, что в пространстве позади него сделалось как будто светлее. Пока я пытался понять, откуда исходит свет, жук совершил непредсказуемое действие: он словно бы громко выдохнул (я чётко услышал этот полу вздох- полу стон) и из открывшегося светлого проёма в меня полетели сотни маленьких стальных игл. Достигнув цели, они причинили мне жгучую боль, заставив меня вскрикнуть, а за первой партией уже летела следующая, за ней -другая, и конца этому жалящему дождю не было видно. Тело моё словно оцепенело, сделавшись неподвижной мишенью. Ещё чуть - чуть и со мной было бы кончено, если бы, мечась в смирительной рубахе паралича, как метались, наверное, несчастные в средневековой "железной деве", я не понял, что нужно сделать. Я напряг всю свою волю, зажмурился, по-мюнхгаузеновски дёрнул себя куда-то вверх, наружу, и вывалился из кошмара... Далёкий, поначалу смутный, с гуляющими зрительными пятнами потолок не спеша возвращает свой привычный белоснежный цвет, все три голубых плафона люстры никуда не делись, как и взъерошенная, перекрученная узлами, постель. Сердце продолжает отчаянно колотиться, хотя я в своей комнате, и, кроме меня, здесь никого нет. Все вещи, вроде бы, на своих местах: письменный стол, книжная полка с отделением для кассет и компакт-дисков, одежда на стуле, скромно высунувшийся из-за дивана гриф гитары. За прозрачным тюлем - серое неприветливое небо, местами словно бы намазанное на стекло тёмной жирной мазью, впрочем, вполне обычное для ноября.
   Некоторое время лежу неподвижно, давая остаткам кошмара выветриться. Осматриваю и ощупываю себя: горячий пот в волосах и на шее, колотящееся сердце, и ни одной железной иглы, - только железные доказательства того, что это был всего лишь сон. Больше заснуть не получится, как себя не заставляй, поэтому нужно вставать. Тем более, уже утро. Но вставать совершенно не хочется. Мысль о том, что я проснулся, сегодня не выходной, и нужно скоро идти в театр, мгновенно прокладывает путь для непроизвольного тяжелого вздоха - неужели опять? И зачем я только открывал глаза?
   Чтобы немного отвлечься, не одеваясь, распахиваю форточку и курю первую сигарету прямо в окно. Обычная дань самообману с последующим, ставшим почти ритуальным наступлением на те же грабли: отвлечься удаётся лишь на какие-то мгновения, да и то, в основном, для того, чтобы констатировать, что уныние, царящее за окном, весьма созвучно унынию пробудившемуся внутри. От выкуренного натощак быстро тяжелеет голова, настроение становится совсем гадким. Думаю, что сегодня сон не был тем самым убежищем, дающим кратковременное забвение, которое я стал особенно ценить в последнее время. Там, во сне, как бы сумбурно и бессмысленно он не протекал, мне всё-таки было легче. Легче блуждать и перескакивать из одного сюра в другой, совершенно не заботясь о логике перехода, легче существовать внутри подвижной быстро меняющейся картинки, не помня о том, кто ты есть и как ты тут оказался. Внутри сна я был другим, причудливым и несуразным, почти не контролирующим свои поступки персонажем, которому не нужно минуту за минутой воспроизводить в памяти своё нынешнее состояние. Я утрачивал саморефлексию, и это было легче, чем после каждого пробуждения взваливать на себя груз привычных раздумий, таская его вплоть до следующего схождения в кровать. Признаюсь, я стал ложиться раньше обычного, иногда ещё засветло, поначалу пугаясь этой отчётливой стариковской тенденции и упрекая себя за неё, но сон лучше всего растворял приносимое из театра гудящее оцепенение, и был принят в качестве основного болеутоляющего. "Если помогает, значит, хорошо"- рассудил я.-Ничего более действенного всё равно нет" Другим маленьким оправданием моего повышенного сноохотчества стала фраза из одного известного текстового полотна, вспоминая которую я чувствовал что-то вроде обратной связи с умонастроением автора, когда-то её написавшего: давно я привык укладываться рано.
   Вяло и без удовольствия завтракаю, смотрю на часы: десять. В театре встречаемся в три. Целых пять часов свободного времени, которые плотным частоколом застилают жидкий свет утренней бодрости - куда их деть? Куда потратить этот громоздкий, теряющий по капле в секунду избыток хроноса, который с неутомимым рвением прибоя отбрасывает меня к одним и тем же мыслям. Разглядываю книжную полку и понимаю, что читать вряд ли получится. Рассеянный взгляд всё равно будет проваливаться под буквы и строки, непроизвольно пытаясь увидеть то, отчего хотелось бы отгородиться в книге. Тогда что? Гитара? Стоит, отвернувшись к стене, и ясно даёт понять, что оборачиваться не хочет. Ничего не придумываю лучше, как включить радио, и снова лечь на диван- до следующей сигареты. Радиоэфир впускает незнакомый, приятный голос ведущего утреннего шоу, чья фонтанирующая жизнерадостность проистекает словно бы в параллельной реальности, где заиндевелый ноябрьский полумрак легко рассеивается кипучим речевым оптимизмом. Из колонок следует продолжительный дискурс об обещанном скором снеге, блестящих, как лёд, летающих тарелках и быстро остывающей пенке капуччино, который завершается долгим парадом рекламы, но подняться с дивана, чтобы поменять эфэм волну, лень. Про себя отмечаю, что примерно похожие позывы выплёскивать в мир свою нескончаемую речь, дабы поделиться крупицей своего счастья, пусть даже воображаемого, есть и у Звезды. Хотя странное дело: помнится, в числе своих любимых фильмов на первое место сразу и без запинки она поставила "Амели". Не скрою, меня немного удивил её выбор - ведь Амели, скромная и скрытная молчунья, с детства обременённая всевозможными комплексами, втихушку пытающаяся хозяйничать на родном пятачке парижского мира, наводить там свои порядки (какими бы хорошими и справедливыми они не были, но именно - свои). Образ её мало чем напоминает едва оперившуюся модницу Звезду, сумевшую продержаться в молчуньях от силы первые несколько дней, и у которой к безмолвию, как выяснилось, имелась стойкая физическая неприязнь. Одно время я воспринимал её выбор просто как увлечение хорошей красочной сказкой с ненавязчивой моралью, сочтя это ещё одним милым проявлением наивности. (Хотя не большей ли наивностью было полагать, что единственным счастливчиком, которого в итоге заберёт в свою сказку Звезда- Амели стану именно я?). И только потом понял: сходство не было внешним: обе, и героиня, и её почитательница были похожи в другом - в особом таланте неотступно преследовать и добиваться желанной цели, проявляя при этом совершенно несгибаемую волю. Да, Звезда была не так таинственна и изобретательна, как её пример для подражания, зато более навязчива и прямолинейна, что в наших обстоятельствах существенно сократило сроки охоты. И Патрон больше, чем я, подходил на роль объекта для соблазнения: подобно главной жертве Амели, он праздно и рассеяно поглядывал по сторонам, пока ему не подкрутили нужный фокус. Такие совпадения редко оказываются случайными. Значит, Звезда давно вынашивала планы насчёт Патрона, готовилась осенить его внезапной влюблённостью, свалиться с небес на голову, как нежданное негаданное счастье. Отдать ему то, что я некогда считал предназначенным только мне - свою жизнерадостность, доверие, нежность. Отдать безвозмездно, почти "на халяву"- ему даже не пришлось исполнять простейший ритуал ухаживаний. Собственно говоря, зачем, если лакомый кусочек сам просится в рот. Да ещё и с пожеланием: "Кушайте на здоровье!" Это пошлое сравнение становится тягостным настолько, что я соскакиваю с дивана и хватаю сигаретную пачку. Новая табачная бело-оранжевая ракета "Союз Аполлон" сгорает со скоростью бикфордова шнура, после чего я включаю компьютер. Слушаю, как отщёлкивает свои скупые трели пожилой жёсткий диск, загружая систему. На возникшем небесно-голубом экране среди пёстрых ярлыков нахожу один из вордовских файлов:
  
  
  
   Этот пунцовый носик
   Весь в серебре снежинок
   Только его уносит
   Чья-то чужая машина
   Что-то ему отвечает
   На повседневный вопрос
   Чей-то злой и отчаянный
   Дерзкий, поломанный нос
  
  
  
   Кривлюсь недавнему своему порыву откровенничать в виршах, и чтобы не читать их ещё раз, быстро открываю другой:
  
   Под слабым дождём неуверенных аплодисментов, в котором отчётливо слышался голос конферансье, объявляющего следующий номер, молодой клоун, всё ещё жестикулируя перед собой и по инерции улыбаясь, вошёл за портьеры. Он даже не посмотрел в сторону разминающихся акробатов, и их молчаливой подруги, гимнастки Марианны, а сразу проследовал к себе в гримёрную. Там он опустился на стул и долго сидел с закрытыми глазами, не в силах пошевелиться. Выступление его снова было сорвано, и снова - по его же вине.
  
  
   Кривлюсь ещё сильнее, сворачиваю оба документа, и, немного подумав, дважды кликаю по маленькому портрету некроманта в тёмно-синей мантии. Выключаю компьютер около двух. Голова гудит, снова хочется курить. После долгого безотрывного, но увлекательного путешествия по рыцарским замкам, кладбищам некрополиса и горным заснеженным пикам, сознание как бы свёрнутое: одни и те же задачи вызывали примерно одни и те же отклики мозга, тем самым упростив чувственную природу и сильно подрезав спектр эмоций. Я как бы временно опустел и успокоился, и эту свою успокоенность хочу сохранить как можно дольше. В очередной раз вяло и без удовольствия ковыряюсь в еде, пью чай и выхожу из дома. Знаю, что с первыми шагами по улице воображение постепенно вернёт себе главенствующее положение, закрутит хоровод предполагаемых ожиданий, хочу я этого или нет. Мне снова придётся исполниться ненависти и тоски, которые выжмут из меня оставшиеся тонусные соки, отчего я стану выглядеть "как мёртвый", по недавнему выражению актрисы Лиды Гулиной. Что я мог сказать ей в своё оправдание? Что по дороге в театр поддался искушению - позволил себе завязнуть в рассуждениях о мудрой женской природе, которую не проведёшь на мякине, потому что она "видит сердцем", никогда не ошибается, выбирая того или иного спутника жизни. Что совсем недавно у нас в цехе была примерка конкурсного платья: хохотливое, слегка сумасшедшее приставание ко всем манекенщицы Звезды - "Ну как вам? Взгляните! Классно, да?", которому вторило уверенное, но также чуть отдающее безуминкой восхищение Патрона: "В таком только и звездить! Супер!". И не выпадающая из общей патологичной тональности моя ускоренная, сосредоточенная лепка. Со стороны, возможно, это было похоже на какой-то странный перформанс, где каждый из нас совершал заранее продуманные действия, и, казалось, нет в этом ничего противоестественного . Но внутри-то у меня разверзлись бездны, после падения в которые помогал не получить нервный срыв только сон. В идеале-сон глубокий, спокойный и долгий, но на самом деле: мучительно не приходящий, ускользающий. Разве нужно Лиде знать все это? Пусть она существует в мире своего возвышенного искусства и ни о чём подобном не думает. И пусть я буду как мёртвый, однако жить чужой жизнью ради чьих-то призрачных целей больше не согласен. Это я решил твёрдо. Я буду искать выход, чего бы мне это не стоило. А для начала нужно успокоить ум, сделать его послушным, постараться ни о чём не думать на всём пути следования из дома в театр. Десять минут безмолвия, с учётом подъёма в аппаратную. Новая техника, почерпнутая уже не у Штайнера, но из того же книжного бороваровского сундучка. Суть её довольно проста: нужно погрузиться в созерцание предметов обыденных, окружающих тебя в данный момент. Смотреть по сторонам, стараясь замечать всё и вся, не давая оценок и не увлекаясь игрой воображения. Восприятие в чистом виде, оторванное от мышления. Привычный мысленный поток, который будет пытаться проникнуть в сознание -следует фиксировать, отбрасывать и возвращаться к наблюдению. Раз за разом. Настойчиво и терпеливо. Вообще же, Боровар говорит, что для полного погружения в реальность нужно не только смотреть вокруг, но и задействовать все остальные органы чувств, причём, желательно, одновременно. Непостижимым образом пытаться ощущать, что происходит и внутри тебя, и снаружи, и во всей вселенной, частью которой ты являешься. Правда, до таких высот мне ещё далеко, к тому же, я где-то читал, что в отдельно взятый промежуток времени можно быть сознательным в отношении только одного чувства - либо зрения, либо осязания, слуха и так далее. Остальные работают фоном. Но для Боровара мои доводы объясняются исключительно недостатком практики, и мы, помнится, даже спорили по этому поводу. Как бы то ни было, я выбираю зрительное наблюдение: спускаюсь по ступенькам подъездного крыльца во двор, ступаю на асфальт - можно начинать. Сегодня холодный сумрачный день, асфальт выглядит подсохшим и слегка обледенелым. Дороги у нас во дворе не закатывали уже очень давно, поэтому застарелый, верхний слой асфальта сорван - даже сквозь толстую подошву сапог обнажённый гравий пробивается мягким покалыванием. Через несколько шагов, на повороте в арку, поверхность вроде бы сохранилась, но она вся в выбоинах: гравий здесь не такой, как возле подъезда, - он расплюснут, тысячекратно обкатан автомобильными покрышками и напоминает серо-голубую мозаику. Если долго всматриваться в расположение камешков, трещин, перемолотого в пыль песка, глаза сами начинаю искать некий рисунок, абстрактную последовательность в хаотичном расположении материалов. После чего появляется стойкое ощущение столкновения с чем-то древним, проступающим сквозь века, как фрагменты античных амфор, но я знаю, что это ощущение - всего лишь плод фантазии и зацикливаться на нём не стоит. Лучше сразу переключить внимание. Преодолев ветреное сопротивление арочного свода, выхожу из замкнутого круга панельных высоток и оказываюсь на просторе. В нескольких десятках метрах от меня - проезжая часть, не слишком оживленная в этот послеобеденный час - шумовой ажиотаж создают лишь два бульдозера, строящие поблизости станцию метро. Станция огорожена длинным бетонным забором, на каждом пролёте которого отлита размашистая, напоминающая паука буква "М". Метро строят уже несколько лет, с середины девяностых, и всё без явного прогресса: кажется, эти жёлтые, ревущие двигателями механизированные пауки из года в год только и делают, что увеличивают заборную паутину на поверхности. А глубоко внутри, в земной утробе, они размножаются, вылупляясь из огромных металлических яиц. Впереди и чуть правее - выкрашенная в зелёный цвет с белой окантовкой будка киоска, в котором продаётся пиво, сигареты и всевозможные продукты не первой необходимости-от минеральной воды до кириешек. Рядом с дверью вытряхивает половичок хозяин киоска, раздутый тренажёрным залом, коренастый мужчина c маленькой шеей. Я его знаю, это мой сосед с четвертого этажа, но чтобы не здороваться с ним издалека, делаю вид, что слишком озабочен собственными раздумьями. Гулко хлопая замызганной тряпкой, сосед-киоскёр болезненно морщится, оглядываясь на прохожих, видимо, желая узнать их отношение к своему пыльному и нелёгкому делу. Только прохожих поблизости раз - два и обчёлся,- никто не обращает на него внимание. Сбоку от его киоска расположен другой, хозяйственный, в котором мы с Бороваром покупаем этиловый спирт с апельсиновым вкусом, ту самую "отвёртку", способную развинтить любой организм, как шутит Бор. Оба ларька имеют общую железную крышу, закрывающую также и пространство автобусной остановки между ними. Остановки, откуда я до недавнего времени провожал домой Звезду. Под крышей молодая женщина прислонила свои тяжёлые продуктовые пакеты к скамье, а её непоседливая дочка в вязаной шапочке с длинными ушами-верёвочками, неуклюже гоняется за голубями. Теперь отсюда Звезду провожает Патрон, я видел их здесь однажды вместе и без труда могу представить, как в сгустившейся темноте, пронизываемой холодным ветром, она останавливается у светящейся, зарешеченной витрины, одним своим взглядом давая Патрону возможность проявить себя. И он делает всё правильно: неторопливо достаёт бумажник из кармана пальто, задумчиво копается в нём, как бы случайно демонстрируя имеющуюся наличность,тянет время, чтобы послушать наигранно возмущённые уговоры ничего не покупать, но всё-таки протягивает купюру в светящееся окошко. Шутливая перебранка не заканчивается и после того, как в подставленные перчатки Звезды высыпается целая горка разнообразных сладостей. С такой не разделаться и за целый вечер, поэтому, когда подходит автобус, сладкое достаётся уже ему, правда, не то сладкое, купленное в ларьке, а другое: тёплое, живое, чуть трепещущее... Нет!..Я стискиваю зубы... Прилив ненависти...Стоп, стоп. Одёргиваю себя. Опять сполз в фантазию! Но как всё-таки сложно не думать! Поворачиваю к проезжей части, которую нужно перейти. Кривая тропинка к светофору начинается на возвышении и вся усыпана жёсткой полузасохшей листвой, налетевшей с череды тополей, растущих неподалёку. Уже превратившаяся в солому трава, послушно клонится при каждом движении ветра. Мельком оглядываю канализационный люк, у основания которого выщерблена небольшая дыра, вполне подходящая по размеру для того, чтобы туда мог проникнуть какой - нибудь маленький зверёк: крыса, ящерица, или даже кошка. Интересно, сколько "вафельных" клеток отпечатано на поверхности люка? Наверное, есть соответствующий стандарт. Сакральное число, известное только главному проектировщику городской канализации. Ещё штамповщикам на заводе-изготовителе. Возле люка- однообразные гребни засохшей грязи, похожие на оперение древнего дракона, врезавшегося когда-то с разгона в землю да так и оставшегося не выкопанным. Место падения грязевого монстра усеяно фильтрами от сигарет, скомканной бумагой, пробками, перьями и другим мелким мусором. Посреди этой скатившейся под уклон шелухи, возвышается пустая коричневая бутылка из - под пива, этикеткой развёрнутая в сторону будущего метро. Я пытаюсь определить марку по форме бутылки, вспоминаю различные сорта тёмного, продающиеся в разных местах, и то, что Боровар пьёт только портер, а для Патрона пиво всё равно что вода... О чём он любит упоминать с подчёркнутым пренебрежением видавшего виды профессионала. Нашёл, чем хвастаться! Так, так, так! Снова реверс. Кам бэк в реальность. На меня меланхолично неспешно надвигается старик в коричневой болоневой куртке и кроличьей шапке-обманке. Старику хватает беглого взгляда, чтобы потерять ко мне интерес - он отводит свои водянистые глаза и следует мимо. Носок одной из его древних, грубо стачанных туфель, украшен прямой и глубокой линией разреза, происхождение которой я свожу к неудачному приземлению топора при колке дров. Менее правдоподобная версия - о маленьких, хулиганистых внуках, вздумавших ножичком или гвоздём насолить строгому деду, исчезает вместе с зажигающимся зелёным сигналом светофора. С той стороны дорогу переходит молодая парочка: она в тёмно-синем плаще с воротником, рыжие густые волосы до плеч, шапочка, джинсы, каблуки. Он в коричневой кожаной дублёнке, барсетка под мышкой, сам тощий, с нагловато прищуренным взглядом. Идут как бы порознь, но сразу видно - они пара. Вслед за ними бежит другая пара: грузный высокий мужчина едва удерживает тянущего за поводок крысообразного молочного цвета бультерьера, которого, судя по всему, не слишком устраивает положение ведомого. Борьба за власть человека и животного заканчивается победой первого, когда в дело вступают выхлопные газы притихших автомобилей, болезненно действующие на собаку: она чихает, пытается на бегу потереть лапой морду, тем самым ослабляя натяжение поводка. И тут уже мужчина не церемонится - тащит её за собой как обыкновенный груз. Я дохожу до светофора, останавливаюсь возле серо-чёрных жилистых деревьев, чтобы поправить шарф на груди - зябко. От толстого слоя химической пыли кроны деревьев давно утратили свою пышность, но сами выжили и уже много лет стоят на берегу этой удушливой механической реки. Какая тяжёлая судьба! И что для них значит дождь! При таком количестве потребляемого химиката их ежедневное существование можно назвать подвигом. Давно нечищеный тротуар вдоль обочины местами покрыт трещинами и расколот, а местами и вовсе отсутствует. В шеренге ровных фонарных столбов один сильно покорёжен и наклонён в сторону. Вокруг него следы недавней аварии: крупная стеклянная крошка, пластиковые останки бампера. Может, где-то рядом есть и подсохшие, ещё не заезженные покрышками следы крови, хотя так сразу и не заметно. Искать и высматривать их не хочется. Прямо у моих ног стайкой приземляются воробьи и сразу взлетают - не то, что важные голуби, которые топчутся до последнего, взлетая только тогда, когда их почти задеваешь ботинком. Добираюсь до серых металлических афишных экранов - собственности расположенного неподалёку дворца культуры. На верхних дугах трёх одинаковых близнецов выгравированы слова- "сегодня", "завтра" и "скоро", но афиши больше не рисуют, экраны обрамляют лишь воздух, что кажется мне своеобразной метафорой времени. Сквозь эти пустые иллюминаторы затонувшего прошлого можно видеть и сам дворец. Серый гигант модерновой архитектуры давно в запустении - внутри его тысячеметровых квадратных площадей работает только небольшой кинозал на втором этаже, да бывшее кафе-мороженое, переоборудованное в забегаловку, где продаётся дешёвое пиво. Кино по причине малой популярности у населения показывают редко - в основном, по выходным, зато пивом торгуют без перебоев всю неделю. А когда-то там был шикарный Зимний Сад, множество детских кружков, библиотека. Место весьма популярное и у детей, и у взрослых...Так, скатываюсь в воспоминания - нужно вернуться. Сделав несколько шагов, пытаюсь рассмотреть спрятавшийся в кустарнике, словно в засаде, недобро поглядывающий краешком окон на дорогу, приземистый частный дом. Запах смоляных шпал не выветривается здесь уже много лет и вот снова даёт о себе знать. Вокруг дома пустырь, летом зарастающий коноплёй и крапивой, сейчас превратившийся в подмёрзшее грязевое болото. Кучи строительной глины словно огромные рыжие кочки. Россыпь фломастеров на вершине одной из них, самой высокой. Как они здесь оказались? Потеряны беспечными школьниками или выброшены кем-то специально? Некоторые яркие цветные палочки скатились вниз и уже растоптаны, другие ещё целы: лежат, подёрнутые каплями влаги, как привет из альтернативной реальности. Необычное соседство. Что если какой-нибудь художник запечатлел бы эту возникшую в силу обстоятельств глиняную кучу с фломастерами? Была бы в этом красота? Я представляю такую картину, висящую в музее. Миг повседневности, один из множества, пойманный в океане времени. Сколько подобных мгновений можно насобирать в урбанистических пейзажах? Да что там, любой фрагмент окружающей действительности, пусть даже более заурядный, чем влажная куча с фломастерами, всё, что я вижу вокруг, можно нанести на холст, оцифровать, и в этом тоже будет красота. Получается, мусор, грязь, неприглядная серость в чём- то тождественны прекрасному, дело лишь в наблюдателе, умеющем это прекрасное замечать? Видеть красоту хаоса, естественного разнообразия жизни. Что-то похожее было у Тарковского в "Сталкере": развалины цивилизации, брошенное, покорёженное железо, руины человеческого присутствия. Крупные планы дна луж, затопленных комнат, кладбище предметов. "Для чистого ума всё чистое, для грязного всё грязное"- вспоминается цитата из какого-то религиозного источника. Душа чиста, и грязь чиста, прекрасно всё и без холста. Строчки вылетают сами по себе в ответ на вспомненное изречение. Обычно, так быстро рождаются только первые, дальше будет сложнее. Если увлечься - затянет. Но далеко не факт, что эта первая ласточка принесёт стихотворение. Поток рассуждений, в который приятно входить, как в тёплую воду, сейчас представляет опасность. Я помню, это всего лишь "пряник", который подсовывает принудительно сдерживаемый ум. Известно - ум пойдёт на многое, дабы вернуть былую власть бесконечного диалога с самим собой. Поэтому - "стой, опасная зона, работа мозга". Сейчас не стоит цепляться за сочинительство, каким бы соблазнительным оно не казалось. Выше очи от земли. Солнце едва пробивается сквозь влажную дымку и напоминает разожженную сильнее обычного луну. Где-то вдалеке завыла сирена. Хлюпанье подошв по мокрому снегу. Просторный стеклянный тубус, вросший в здание театра, представляет собой круглую прозрачную парадную, ведущую на последний этаж в кафе. Кафе называется "Рандеву со звёздами" и некоторые мои мечты не обошлись без этого названия, немного подправленного в числе второго существительного для пущей убедительности. Впрочем, до такого уж слишком явного сходства мог додуматься и Патрон, да, наверное, и додумался, и сказал ей об этом, а она не преминула оценить его остроумие... Патрон, а не я....Тоска и зло.... Он , а не я.. Но хватит. Пытаюсь безмысленно смотреть дальше. Длинная, слегка обшарпанная стена желтого здания театра, на которой висят козырьки неработающих таксофонов. Когда-то на их месте были старые советские аппараты, которые не принимали деноминированные монеты - их просто не успели перевести на другой стандарт, поскольку другого стандарта ещё не существовало. Год или два можно было звонить совершенно бесплатно, даже не опуская в паз обесцененную "двушку": телефонисты не имели право выключать приборы, оставив людей без связи в смутное время. О финансовых потерях тогда никто не говорил... Блеклая трафаретная надпись на стене: название улицы, номер дома. В центре стены -низкое крыльцо-постамент с навесом, по краям которого симметрично расставлены урны, сделанные из корпусов списанных за негодностью прожекторов. Смотрится практично и оригинально, даже с юмором, поскольку в глаза бросается их некоторая схожесть с разобранными пылесосами. Портит картину лишь облюбовавшая металлические стенки прожекторов ржавчина, против которой сразу не применили дополнительную окраску. А ведь могли бы догадаться: урны стоят на улице, а это повышенная влажность, осадки, перепады температуры. Верхнюю застеклённую половину одной из дверей центрального входа занимает перечень отпечатанных табличек с названием спектаклей, указанием даты и времени начала - расписание на ближайшую неделю. Пушистая, ухоженная красавица-сосна возле ступенек встречает гостей театра: вечная первая и последняя зрительница, которой не суждено попасть внутрь. У неё есть подруги - несколько елочек поменьше, высаженных не так давно согласно плану облагораживания территории. За всем этим лесным хозяйством присматривает рабочий по зданию- высокий высохший старик, сам чем-то напоминающий хвойную породу, особенно, когда растопыривает при ходьбе длиннющие прямые руки, как бы образуя каскад невидимых ветвей. Приветливый и немного запредельный театральный домовой, начинавший здесь когда-то киномехаником. Под его ведомством всевозможный мелкий ремонт и дворнические обязанности. Сейчас его не видно - слишком холодно, и делать ему на улице нечего. С неба продолжается сыпать с задержкой, как будто кто-то кидает горстями крошечный снег. Летит белое семя, бьется об асфальт, разлетается в разные стороны. Вновь набегает ветер, как огромная невидимая курица, привлечённая снежным зерном. Хватает незримым клювом крупинки, уплетает поспешно, но не справляется со всеми, и площадь очень быстро белеет. Мимоходом заглядываю в занавешенные полупрозрачными шторами огромные окна на первом этаже театра. Сквозь ткань видно, как мерцает у противоположной стены яркое пятно телевизора. Тёмный силуэт сидящей вахтёрши-широкие плечи, взбитый овал причёски. Вот и добрался до служебного входа, всё, конец пути. Можно постоять ещё чуть-чуть - подышать ранней зимней свежестью. Торопиться особо некуда. Мои ненаглядные, скорее всего, уже пришли. Взяли ключи, разделись. Потягивают горячий кофе. Курят. Расслабленно смотрят друг на друга. Звезда, наверное, также смешно подмигивает Патрону, как мне когда-то. Он снисходительно улыбается. Никаких практик, медитаций, простые слова и жесты. Почему же я должен загонять себя в рамки? Придумывать, как бы продержаться ещё один день без нервного срыва? Душить и подавлять в себе то, что никак не хочет умирать и подавляться? Их так называемое "счастье" - моя камера пыток - соединились в одно целое и присутствуют теперь постоянно. Уже горит, наверное, медленный огонь (их лёгкая возбуждённость от близости друг к другу), размотана грязная тряпка с набором заточенных инструментов (объятия, поцелуи), надеты длинные фартуки и перчатки (сигареты, пакетики с кофе). "Где ты ходишь? Мы тебя уже заждались. Располагайся скорее, всё готово"- безмолвный призыв ко мне. Ненависть захлёстывает меня внезапно и особенно сильно - я даже стискиваю зубы. Что не говори, я завишу от них, и ничего не могу с этим поделать. Зато они могут делать при мне всё, что захотят... Снова придётся высиживать каждый час, как на иголках, проклиная черепашью скорость времени. Опускать глаза, прильнув к Иван- богу- ну где же, где же заветные концентрация и отстранённость?...До чего же не хочется идти туда!... Ещё одно-два подобных суждения и о достигнутом успокоении можно забыть. Придётся упиваться злобой по полной программе. Что тогда делать? Броситься на Патрона с кулаками? Может, я просто струсил? Испугался разницы в габаритах? Но ведь это был её выбор. Её предпочтение, которое она сознательно противопоставила мне. Тем более, та самая давнишняя просьба о помощи - может, эта была просьба о невмешательстве? Что остаётся теперь? Остаётся только терпеть. Морщиться от каждого их сближения , источая смирение и боль. Нещадно бороться с собой, и всё же понимать, что ты - всего лишь жертва. А как поступают с жертвами? Ведь ясно как. Жертва достойна либо презрения, либо сострадания. Но не любви. С жертвой поступают соответственно её статусу. И Звезда будет поступать точно также, где-то превозмогая себя, делая вид, что ей больно и мерзко, но будет. Патрон и подавно... У моей ненависти нет предела - стоит ей поддаться, и, кроме ненависти ничего не существует. Ненависть впереди, ненависть сзади. В остатке каждой мысли. В обрамлении. В сердцевине... Нет. Стоп. Оглянуться. Вспомнить, что это лишь козни сдерживаемого ума. Раньше был "пряник", а теперь вот "кнут",- но назначение их одинаково. Если поддамся - все предыдущие старания насмарку. Вынырнуть, отвлечься, перевести дыхание... Снег касается лица, как холодный сухой поцелуй, превращаясь на моих щеках в слёзы. Взбивая крыльями воздух, неторопливым трепещущим снарядом пролетает сорока. От ветра покачиваются провода на столбах. В следующее мгновение становится совсем тихо, как будто весь мир забылся, залюбовался снегопадом и замер. Надолго ли? Длится, длится, длится...Просто смотреть и не думать... Не думать...
  
   - Подарил сотовый, представляешь? Вот, зацени. Только аккуратно, а то мне будет дома, - тёмный пластиковый прямоугольник с маленьким стеклянным экраном и похожим на колпачок от шариковой ручки отростком антенны оказывается в руке у Патрона. - Сам съездил, купил. Вечером мне вручает: держи, дорогая, пользуйся. Будь всегда на связи.
   - И ты взяла? - намерено равнодушным голосом произносит Патрон, в то же время не отрывая взгляд от телефона.
   - Я не хотела сначала. Говорю ему: не хочу быть тебе ни в чём обязанной, но он настоял - бери да бери, никаких обязательств, просто подарок.
   - Ясно. Задабривает помаленьку.
   - Да мне всё равно! - остервенело говорит Звезда.- Игрушку эту могу вернуть в любой момент. Тем более, знаешь, сколько минута разговора стоит? Но удобно, ничего не скажешь. Можно звонить, когда захочешь - аппарат всегда при тебе. Слушай, давай купим тебе такой же, а?
   - Мне он зачем? Дома городской есть, в театре - служебный. Лишние расходы.
   - Ты не понимаешь. Я могу позвонить тебе в любое время, так же, как и ты мне. Скоро у всех сотовые будут. Вон Георгий Арнольдович уже загорелся идеей.
   - Пусть покупает. У него сейчас "халтурный" вал, через месяц ещё и дедморозить начнёт. А у нас зарплату задерживают. Какой тут сотовый. Студент себе сотовый только из пластилина слепить может.
   - Да, очень смешно,- бормочу я.
   - Я не говорю "купи", я говорю "купим", - продолжает настаивать Звезда.- Разницу чувствуешь?
   - Чувствую, чувствую. Позже поговорим, - с неудовольствием произносит Патрон.
   - Позже так позже,- вздыхает Звезда и меняет тему - Слушайте историю. Взяли к нам недавно новую девочку -припевочку. Малолеточку. Оторвали от школьной скамьи, пообещали:мол, будешь моделью. Она и рада: стоит - улыбается, никакого представления о модельном бизнесе. Смотрим: Витольдовна с ней отдельно занимается, такая ласковая вся, сама на себя не похожа, будто это дочка её. Ставит девочку на проходку. Девочка идёт, спотыкается, но Витольдовне - по барабану, взирает молча. На следующей проходке подбадривает её, советы даёт. Мы, естественно, в шоке: что за явление? За какие такие она у Витольдовны в фаворе? Обалдеваем. После занятия заходит в зал незнакомый дяденька - прикинутый такой, в костюмчике с галстуком. Думаем, наверное, папик этой новенькой кобылки. Посадил её в тачку и уехал. А Витольдовна говорит: нет, это не папик, это водитель её друга. Друг послал водителя за девочкой. И тут у нас у всех возникает один резонный вопрос: если такой водитель, то какой тогда друг, а? Ай! - увлёкшись повествованием, Звезда слишком сильно вдавливает сигарету в пепельницу и обжигает себе палец. Горестным взглядом смотрит на Патрона- тот сопереживает молча, ничего не предпринимая.
   - Спонсор,- глухо говорю я, раскатывая пластилин в ладонях.- Чего бы ради ваша Витольдовна просто так улыбалась его водителю? Заключила договор - получила денежку. Теперь будет продвигать новую воспитанницу.
   - Вот мы и думаем,- неуверенно отзывается Звезда - Пашешь тут, пашешь, а потом тебе: извините, гражданка лошадь, все места распроданы. Попытайте удачу в следующий раз.... А будет ли он этот, следующий раз, никому не интересно.
   - Будет папик - будет и следующий раз, - мне отчего-то хочется шутить
   - Может, бандит какой?- не довольно кряхтя, словно его принуждают к разговору, елозит в кресле Патрон - Обогрел малолетку, живёт с ней.... Обещал жениться...
   - Ну и что теперь делать?- глаза Звезды полны одновременно беспомощности и возмущения - Ещё двух таких приведут - и абзац! Все труды насмарку.
   - Грохни её. - советую я в лёгком приступе назидательного сарказма - Подсыпь яду. Сделай подсечку. Упадёт, сломается, сойдёт с дистанции. Какие ещё варианты?
   -Добрый ты, - меланхолично замечает Звезда, поворачиваясь ко мне вполоборота.- Меня потом саму грохнут. Но вариантов, сука, действительно ноль.
   - Почему ноль?- переполняет меня совершенно непонятный оптимизм. Мы не беседовали с ней вот так, непринуждённо, уже много дней. И вдруг - совершенно спокойно начинаем разговаривать. Сидим сейчас, болтаем на условной завалинке, будто ничего не изменилось со времён той мартовской пьянки. Будто никто и ничто не может помешать нашей непринуждённой болтовне. Вместе со мной удивляется и Патрон, уже начавший привыкать к моему постоянному "скульптурному" молчанию. Он кашляет, наклоняется вперёд,указательным пальцем водит по кончику носа, затем с кряхтением тянется в карман за зажигалкой. Чередой нарочно шумных движений пытаясь принудить меня к безмолвию. Но на этот раз я не согласен молчать и уверенно продолжаю. - Скоро весна, можно подавать документы в любой вуз. Не хочешь восстанавливаться в своём - пожалуйста, поступай в другой. Не вышло с автомобилями, может, получится с людьми. Подтянуть профилирующие - и здравствуй, институт культуры!
   -Ага, прачечная и далее в рифму!- бойко отвечает она, в глазах её играет чуть заметный огонёк.- А театр? Школа моделей? Бросить всё?
   -Выбирай, что для тебя важнее,- я степенно разглаживаю торс Иван - бога.- Работу можно не бросать, а если не получится поступить на дневное - пробуй на заочное. Возраст пока позволяет, и с репетиторством я могу помочь.
   - Помощнички,- не выдерживает Патрон и поднимается со стула. - Себе бы помогли...
   Он расстроен, он чувствует себя лишним, как, наверное, не чувствовал уже давно, и именно это внезапное и принудительное напоминание о прошлом так раздражает его. Два тёмных волоса на его свежеподстриженном затылке яростно подскакивают вверх.
   - Может, самой сделать подарок Витольдовне?- не обращая внимания на эмоции Патрона, задумчиво произносит Звезда - Задобрить перед конкурсом на всякий случай?
   -А разве она будет в жюри? Да к тому же шоколадкой и коньяком вряд ли обойдёшься,- спешу я навстречу её рассуждениям. - Там, как я понимаю, совсем другие аппетиты.
   - Давайте скинемся и купим ей тачку,- злобно язвит Патрон.- Если денег не хватит, возьмём кредит. Кто первый предложил помощь? Вот пусть наш лепщик и возьмёт на себя.
   - Тут либо-либо, - не сбавляя темпа диалога, я внемлю только голосу Звезды, оставив шутку Патрона без внимания- Либо нужно выступить так, чтобы все ахнули - зрители, члены жюри, журналисты, либо бросить всё и начать грызть гранит науки.
   - Ага, пока не сточит клыки,- не сдаётся Патрон, при этом сделав несколько нервных шагов назад.- В мелкую крошку.
   -Зато в другом месте прибавится. И зависимость от папиков пройдёт. В любом случае, станет меньше - коротко и снисходительно одобряю я его отступление.
   - Ну-ну,- в приглушённом голосе Патрона сквозит что-то похожее на угрозу - У тебя стало меньше. Вон, какого положения добился собственным умом...
   - Тут у нас все умные, - вдруг говорит Звезда- Каждый только сидит и ждёт, когда его ум оценят. Ничего не делая при этом.
   - Подберут, обметут, согреют - вторю я ей - сказочку расскажут, титьку бесплатную дадут.
   - Кому-то и бесплатную не дадут. Кто ни умом не вышел, ни рылом, - скрипит зубами Патрон и замолкает.
   Несколько непривычно, и одновременно радостно осознавать то обстоятельство, что даже после такой тяжеловесной реплики во мне, по сути, ничего не меняется. Всё верно - он метил в мою болевую точку, по размеру больше похожую, наверное, на "яблочко" от мишени, но сейчас я не чувствую себя уязвлённым. Не хватаюсь за голову с криком: как же, чёрт возьми, ты прав, не проваливаюсь от стыда под землю, не бегу писать заявление "по собственному". Я даже не отвечаю, хотя можно было бы поговорить и о качестве рыл, привыкших к халяве, и о несомненной гениальности мозгов, начиняющих головы халявщиков, но моя невозмутимость есть ответ куда лучший. С ней Патрон ничего не может поделать, за неё он не может зацепиться, как за сказанные фразы, поэтому она - жёстче, острей, убийственней. Что важно - она никуда не девается, с каждой секундой становясь только невыносимей. Я продолжаю лепить Иван - бога, краем глаза замечая, с каким неотрывным интересом, почти заворожено, следит за движением моих пальцев Звезда. Возбуждённость Патрона она встречает приливом внезапной расслабленности, которая словно бы делает несущественным многие вещи, в том числе и моральные страдания подскочившего со своего места "жениха". Видеть её такой, слегка растерянной, и в тоже время не желающей реагировать на его гневный "перегрев", мне приятно. Также приятно исподволь наблюдать за тем, как охваченный тихой яростью Патрон, не сумев прорваться к единоправному менторскому вещанию, мечется в своей внутренней клетке, физически оказываясь всё ближе к вешалке с одеждой. И даже кратковременное явление Штирлица, промелькнувшего радостной кометой с громким известием: "После Нового Года едем в Иркутск!" не сбивает его траекторию. Патрон пытается прицепиться к хвосту кометы, делает шаг следом, только Штирлиц уже скрылся в кандейке, вдохновенно невежливо проскрипев ключом в замке. Вешалка зовёт, манит, притягивает, - улыбается всеми своими раздвоенными алюминиевыми клыками, предлагая то, что так нужно сейчас начальнику электроцеха - одиночество на восстановление. Конец раунда, вздымающееся снежное полотенце улицы над головой. Шум машин в ушах, случайные кадры из чужих жизней. Почти тоже самое, в чём каждый день нуждаюсь я. И когда он всё же сдёргивает чёрное пальто с учтиво поблескивающего крючка, кажется, я слышу звучание гонга. Вместе с тем болезненно выплюнутое им, как выбитый зуб, единственное слово, обращённое то ли ко мне, то ли к Звезде: "Увидимся". Она вытягивает голову ему навстречу, их молчаливый обмен взглядами остаётся ничего не выражающим молчаливым обменом взглядами, после чего она широко зевает,в самый последний момент успевая прикрыть ладошкой рот. Снова взирает на мои беспокойные пальцы- последующие перемещения чёрного пальто ей уже не интересны. Шумно рассекая воздух, пальто бешено летит к выходу, попутно пытаясь привлечь к себя внимание - только нам уже не до него. Мы остаёмся вдвоём. Как просто! Вот она, и вот я. Тот же стол, что и минуту назад, связки непроверенных прошлогодних гирлянд на нём (задание для отсутствующего сегодня Боровара), тот же аляповатый абажур сверху, перемотанная проводом прожектор-"пушка" в углу, но внутри нас всё совершенно другое. Безмолвная радость, которая не отпускает ни на секунду. И как дополнительный знак установившейся гармонии, по истечении ровно такого времени, которое нужно, чтобы наслаждение не застоялось, не испортилось слишком долгой паузой, динамик переговорного устройства приносит напоминание из штаба помрежей: "Третий звонок. Ребята, готовьтесь"
   ...Сначала стихию нужно разогреть в руках, чтобы она сделалась мягче, подождать, пока впитается тепло, и только затем приступать к лепке. Иногда я подношу пластилин совсем близко к лампочке - так греть быстрее, но от более длительной "ручной разморозки" материал становится будто живее, отзывчивей. Пальцы действуют автоматически, им нужен лишь первотолчок - зыбкий, смутно угадываемый образ, к которому нужно пробираться сквозь все случайные нагромождения и ошибки. Образовавшиеся в ладонях капельки пота, усиленно втираю в мякоть пластилина, вспоминая вычитанный где-то эзотерический термин "по́том рождённые". Это говорилось о размножении одной из рас, далёких предков человека, предшествующей ещё атлантам.Они возникли из влажных выделений высших существ, и постепенно становились всё более твёрдыми и материальными. Моими руками создаётся фигурка, быть может, имеющая в своём облике что-то родственное тем древним сущностям. Иван- бог, следуя пути пластилинового зародыша, проходит цепочку эволюционных превращений, в конце концов, становясь человеком. Творцом. Художником. А если посадить его в позу лотоса, то и аскетом, святым, Иван - йогом. Забавно. Хочется поделиться этой мыслью со Звездой: интересно, удивится она, рассмеётся, или промолчит? Во всяком случае, мне кажется, не останется равнодушной. Но что это на меня нашло? Думаю о несбыточном? Ведь до сего часа я имел твёрдое намерение избежать компании этих двух молодых людей, остаться незатронутым их личной жизнью. Теперь же я хочу видеть рядом с собой Звезду, говорить с ней на глобальные темы... Откуда у меня уверенность, что там, за стеной она думает обо мне? Хочет того же, что и я - быть сейчас вместе? Есть лишь один способ убедиться в этом... Из кандейки обратной кометой проносится Штирлиц, по пути уточняя предыдущее воззвание: "В январе собирайте вещи! Повезём три спектакля!" Звенит ступеньками в тамбуре, сам того не подозревая даруя мне приглашение в радиоцех. Мой очередной шанс. Ещё одну последнюю попытку. Сколько их уже было таких, очередных и последних? И что они дали в итоге? Холодность, отстранённость. Тоску и отчаяние. Но если представить, что предыдущие меры оказались мерами замедленного действия, и только сейчас принесли результат,- как же я могу вновь не попытать счастья? Оставшись пассивным сейчас, я рискую поставить крест на всех своих предыдущих усилиях, упустить свой и в правду последний шанс. Никогда не узнав при этом, что бы мог получить взамен... Осторожно ставлю пластилиновую фигурку на полку, прислушиваюсь к голосам актеров на площадке - впереди долгая сцена, без световых и музыкальных переходов. Именно такая, какая и нужна. Собравшись с духом, отталкиваюсь руками от подлокотников кресла, встаю. Заглядываю в дверной проём. И точно - Звезде тоже не до спектакля: в глубокой задумчивости она разглядывает серебряный браслет на запястье, машинально покачивая ногой. Напряжённый мыслительный процесс делает её по обыкновению грустной. Похожей на живую иллюстрацию к афоризму - многая мудрость рождает многие печали. В который раз могу удостовериться в том, что задумчивость ей не идёт, портит внешне, но зато печаль как будто снимает всё напускное в ней, и к такой, выпавшей из привычного образа Звезде, мне подойти легче. Она не сразу замечает меня - застигнутая врасплох, чуть трепещет, стараясь придать улыбке дежурную вежливость. Я подхожу и занимаю пустующий "трон" позади. "Привет, давно не виделись" - говорю как можно уверенней. "И правда, давно",- откликается она, рассчитывая на какое-нибудь смешное продолжение, которое я заготовил. Но я ничего не заготовил, у меня почему-то не находится про запас шутки- релакса, способной разрядить обстановку. Обменявшись парой незначительных фраз, мы замолкаем. Я никак не могу отделаться от ощущения громоздкости навалившейся пустоты, сквозь которую не хотят произрастать слова. Скоро нам обоим становится тяжело переносить молчание. Звезда то и дело оглядывается на сцену - нервничает она не меньше меня. От понимания того, что именно сейчас наступил самый подходящий момент для действия, сердце во мне начинает биться неистово, прямо как в первые дни нашего знакомства, когда я приходил сюда на правах нового друга. Очень быстро впадаю в полу лихорадочное состояние, - краткие, обрывочные мысли, пульсация в висках, влажные ладони. Если сейчас отступить, всё закончится тем же, чем обычно- то есть ничем. Нужно решиться действовать прямо в эту минуту. Осторожно прикасаюсь к её смуглому плечу, умело обойдённому тканью розовой спортивной майки, подушечками пальцев рисую на коже замысловатый узор. Плавными линиями пробираюсь к открытой загорелой шее (волосы у неё сегодня собраны спиралью в причудливый кремовый завиток), после спускаюсь ниже, по бархатным барханам сведённых лопаток. Она замирает, хотя не оборачивается, и не отталкивает меня. Тогда я даю волю губам, повторяя путь снизу вверх, и, когда добираюсь до мочки уха, признаюсь ей. "Влюбился?- шёпот её еле слышен - Ты уверен?" "Уверен", - я продолжаю лобызать её плечи, чувствуя, как они немного дрожат. Удивительно, но моё признание не взрывает постылый мир лживой жертвенности и притворства, не разносит в куски сковывающую напряжённость, освобождаю дорогу свободному чувству, должному сверкать тихим восторгом, как мне представлялось. Не падает сама по себе плотина отчуждения, сдерживающая нас от того, чтобы хлынуть навстречу друг другу. Одного признания оказывается мало. Старый мир продолжает стоять на своих прежних фундаментальных китах, будто ничего необычного не произошло: никуда не деваются ни пафосные возгласы со сцены, ни мигающие электронные часы в углу, ни пустота, окаменевшая то ли от ожидания чего-то ещё, то ли от равнодушия к тому, что только что случилось. Мне становится ясно: с этой пустотой тоже нужно сражаться, покончить с ней в ближайшие минуты, иначе будет поздно - пустота вновь поглотит нас. Вот-вот вернётся Штирлиц, или нагрянет дежурный администратор с просьбой не курить в антракте, или ещё случится что-нибудь подобное. Нужно сыграть на опережение, не дать вмешаться внешним обстоятельствам. И я шепчу первое, что приходит в голову: "Давай сходим куда-нибудь. В кино? Хочешь в кино? Сегодня - на последний сеанс?" "Сегодня? Я даже не знаю..." "Подумай, до конца спектакля время есть". "Хорошо, я подумаю". Ещё раз укутываю в объятия её напряжённую спину, прижимаюсь к ней нежно и говорю: "Я буду ждать" После спрыгиваю с "трона", возвращаюсь к себе, подмигиваю пластилиновому Ивану на полке: признался! Теперь она знает! Пусть расслабится, соберётся с мыслями. Для этого у неё целый час в запасе. Скоро антракт, наведаюсь к ней ещё раз- найду повод. Время начинает свою утомительную игру на выбывание. А может, стоило всё таки воспользоваться случаем и сделать так, как выразился однажды Боровар: "Куй железо не отходя от тахты". Нет, хватит думать о том, что не сбылось. Случилось то, что случилось. Никаких предположений, никакого приблизительного развития событий. Радость - прочь. Ещё рано радоваться. Лучше внимательно следить за спектаклем. Если наскучит, можно сосредоточиться на особенностях нашего светового пульта... Он старенький, польский, с истёртым названием. Но, слава театральным богам, живучий из-за своей природной простоты и, по-видимому, рыцарского происхождения - чувствуется закалка в битвах с человеческим фактором. Вообще-то, пульт у нас один, но состоит как бы из двух близнецов: два брата - аппарата, соединённые в единый агрегат. Чёрный металл коробки, серебристые колёса перевода программ и рядом, чуть поменьше, интенсивности вывода света. Всего сорок восемь каналов, по двадцать четыре на каждой половине. Четыре разноцветных ряда - зелёный, оранжевый, серый и красный. Пока работает программа одного цвета, можно перебирать другую, а можно задействовать разные программы на разных половинках . Есть ещё блок эффектов - тоже механический, кнопочный.К нему можно подключить стробоскоп, пузырную машину, дым. В общем,всё просто. Хотя для профессионального освоения инструмента, на мой взгляд, требуется самостоятельное проигрывание не менее двадцати партитур. Не кривя душой, я бы добавил такой пунктик в инструкцию. У всех разные таланты, но для среднестатистического новичка-оператора, пожалуй, будет в самый раз. Сужу только по себе, поскольку других новичков не знаю... В звуковом цехе чуть слышные перемещения, мягкие шаги - ясно, это Штирлиц вернулся. У "кометы" кончился запал и возобновились повадки тени. Проникновенным игривым тенорком прикапывается к Звезде. Вытягивает из неё хихиканье. Я представляю, как она доверчиво впитывает весь его анекдотосодержащий спич (вот у кого истинный талант заготавливать речи!) Немного погодя к их потаённому удовольствию примешивается что-то иное, более резкое по звучанию, чужеродное. Гадать долго не приходится - голос Патрона. Вот те раз, принесла нелёгкая... Бодро приветствует Штирлица. Краснощёкий от холода, нагулявшимся парубком он вваливается в аппаратную. Былой печали - и след простыл. Специально смотрит мимо меня, совсем не так, как при уходе, ловко и уверенно справляясь с верхней одеждой. Громко объясняет своё появление: "Что-то захотелось поработать. Аж потянуло. Ты не против?" Хоть и не говорю этого прямо, но я, конечно, против: работа для него, как видно, только предлог к возвращению. Наспех протерев губкой свои зимние остроконечные ботинки, он даже не подходит к пульту, сразу ныряя обратно в полумрак радиоцеха. Там случается общий хохотливый всплеск, от которого у меня индевеет внутри, словно весь принесённый уличный холод Патрон оставляет мне лично. "Какого чёрта ему надо? Оклемался на свежем воздухе? Так подействовала прогулка?"- думаю я раздражённо. Объявляют антракт, и я слышу, как по лестнице в тамбуре торопливо спускаются двое: тут уж и гадать не надо, - Звезда и Патрон. Ещё не хватало! Мне это совсем не нравится - я начинаю думать, что же могло одновременно сорвать их обоих с места и тут замечаю Штирлица, совершенно по-кошачьи подкравшегося из соседней темноты. Он смотрит на меня неотрывно, затем кивком приглашает следовать за ним. У меня нет причины отказаться - световой переход ещё не скоро - я встаю и иду к "звуковикам". И всё-таки, какого чёрта нужно Патрону? В радиоцехе тот же полумрак, что и час назад. Слегка развёрнутый в сторону "трон", кажется, помнит ещё моё недавнее неуверенное ёрзанье. Потоптавшись возле тахты, Штирлиц вытягивает откуда-то из угла деревянный ящик без крышки и с напускным недовольством постукивает по нему ногой. "Узнаёшь? Товарищ твой оставил. Сколько ещё держать будете? Когда заберёте?" "Когда, когда, - хочется сказать мне,- Когда рак на горе свистнет, как повествует старый русский коан" Конечно же, я узнаю этот сундук- в нём Боровар хранит свои книги, которые вывез из квартиры после развода с женой. Накопленные за двадцать лет брака духовные ценности,- то немногое, что досталось ему в результате раздела имущества. Раньше ящик стоял в тиристорной электроцеха, но своими размерами причинял неудобство и его временно определили к радистам. Я уже не раз раскрывал эти твёрдые бордовые переплеты "Тайной доктрины", жёлтый однотомник "Писем Махатм", порядком потрёпанную серию приключений Лобсанга Рампы, переложенных, как фрукты на зиму, тягучей советской фантастикой "Лунная радуга" и практичным руководством "Советы по обустройству дома". Такой разнобой во вкусе у хозяина библиотеки вполне объясним: он имеет склонность уважать любое знание, в каком бы виде оно не пришло. И никогда бы не стал выражать своё недовольство открыто, даже если бы к нему попала книга, отрицающая правильность его взглядов на мир. Чего нельзя сказать о Штирлице: у того подчёркнуто брезгливые прикосновения к содержимому ящика не подразумевает никакой двусмысленности. Как приверженец традиционного православия, Штирлиц крепко держится бытового канона: по праздникам ходит в церковь, соблюдает умеренный пост и все привносимые из вне религиозные веянья считает ересью. Иногда он ввязывается в наши с Бороваром дискуссии, спорит до белых комочков в углах спокойных, вытянутых в длинную ровную линию губ, и ещё неизвестно, чем заканчивались бы самые жаркие споры, если бы не исповедуемое им смирение. Тогда он просто замолкает и делается подчёркнуто глух ко всем нашим убийственным аргументам, как бы провозглашая силу истинного убеждения перед любыми сотрясениями воздуха. Сейчас ему тоже не до препирательств - сундук с "еретической" литературой, вряд ли мог серьёзно задеть его религиозное чувство, но был вполне подходящим поводом завести беседу. Я смотрю на его деланную суровость с лёгкой иронией. Тогда Штирлиц бесцеремонно вторгается в глубины ящика - подушечками пальцев, как щипцами, вытягивая оттуда наугад одну из книг. Включает едва заметный светильник над изголовьем тахты и, щурясь от яркого света, косится на обложку, которую я узнаю сразу. Эта "Тибетская книга мёртвых", с предисловием Карла Густава Юнга и Эванса Венса- точно такое же издание есть у меня дома. Картинка в центре тёмно-красной обложки поделена на две половины, обозначающие разные стадии загробного существования. На левой, райской стороне, с инопланетной невозмутимостью восседает тибетское божество-хранитель синего цвета, а рядом, в адских вместилищах, пребывает похожий на злобного вудуисткого шамана бог смерти Яма. Имя его кажется мне весьма созвучным русскому пониманию последнего земного пристанища, но это совсем не интересно Штирлицу, который, игнорируя символику, открывает книгу наугад и начинает читать вслух."И такими яркими огнями светят эти Божества Чувств, что глаз едва выносит это сияние. Одновременно спокойный ровный свет голубой животной жизни льется на смотрящего. Дурное внутри постарается отвратить тебя от ярких огней и толкнет к тусклой голубизне. Остерегись! За ровным голубым Светом скрывается много долгих мучений. Не бойся громов как бы изнутри этой яркой толпы, вдруг страшных всплескивающих криков: "Убей! Убей!" Их правда и твоя правда -- одно. Замешайся меж них: стань одним из танцующих. Проси у Дакинь подарка и помощи, и они примут тебя в свое число. Приняв в себя сверкающие пять огней, ты станешь Божеством Чувств и сможешь попасть в Предел Рая!" В какое-то мгновение мне кажется, что читает дьячок в церкви, и вот уже я нахожу манеру Штирлица по - церковному монотонной, а осанку смиренной. Ещё не много - и он чинно огладит свою несуществующую бороду и осенит себя крестным знамением. Но иллюзия рассеивается очень быстро, когда на лестнице под нами раздаётся шум. Штирлиц цокает языком и замолкает, сурово глядя на меня. Мы оба прислушиваемся. Так, ясно. Возвращаются Звезда и Патрон. Громыхают обувью о железо, не попадая в такт друг другу. Хотя ничего удивительного - у них это обычное дело. В последнее время Звезда только и делала, что водила Патрона туда-сюда по театру, как бычка на привязи, лишь бы не сидеть на одном месте. Уже не стесняясь слухов, ходили они и по "гримёркам", где обосновались все новоиспеченные её подруги. Как потом сама рассказывала Звезда, те наперебой убеждали Патрона в том, что ему неслыханно повезло с новой пассией, что это судьба и стоит цепляться за неё "всеми конечностями", иначе можно упустить. Конечно, нужно будет ещё немало потрудиться, чтобы достичь единения душ, но пусть трудности их не пугают, ведь они нашли друг друга, а это самое главное. Под конец встречи не забывали упомянуть о скидке на косметику, которую Звезда доставала по бросовым ценам у себя в агентстве... После таких прогулок Патрон обычно выглядел понурым, часто даже просто злым, и достижение предрекаемой незамужними "невестами аполлоновыми" гармонии откладывалось до лучших времён. Но, говоря откровенно, гармония между ними всегда казалась мне явлением маловероятным. Если не сказать, утопическим. Куда реальнее была скука, прятавшаяся, как змея, в тени повседневности, неумолимо обнажавшая разность их темпераментов, вкусов, желаний, взглядов на мир, и от неё простыми играми в свадьбу уже было не избавиться. Звезда хорошо чувствовала это, но каждый раз настойчиво пыталась победить скуку действием- остервенело тащила Патрона "в люди". Боролась изо дня в день за право пестовать свою ошибку, внушать себе и другим, что ей хорошо, что именно таким образом и происходит общение со статусными мужчинами - через жертвование собой, нервные срывы, бодрящий вкус унижения и холод непонимания. А сегодня впервые за долгое время она вздохнула свободно. Я предложил ей дышать этой свободой вместе, - разве она не устала от притворства? Конечно, устала, я ведь знаю- устала... Вот она показывается первой из светоносной утробы коридора, и впрямь выглядя как утомлённая пастушка, разве что без веревочки в руках и не под звук хныкающего колокольчика на шее у идущего следом питомца. Сразу наклоняется к Штирлицу: "Дашь за меня звонки, ладно?" Штирлиц кивает, судорожно двигая кадыком, словно пытаясь проглотить полученное мимолётное "Спасибо". Я встаю, но меня она словно не видит - тащит полурастворённого в сумраке Патрона в аппаратную и плотно закрывает за собой дверь. Странно, спектакль-то ещё идёт, и они прекрасно знают, что в скором времени мне нужно делать переход. О чем же таком важном нужно говорить сейчас наедине? По тонкой фанерной стене, общей для обеих наших рубок, проходит вибрация - с той стороны к ней приваливается нечто тяжёлое, по весу могущее принадлежать только Патрону. Акустически более деликатно кушетку прогибает Звезда. Подготовка к совещанию, в терминологии Георгия Арнольдовича. Ну-ну. И что же на повестке дня? Конец вымученному совместному хождению? Вождению, измождению, заблуждению? Давно назревающее аннулирование фиктивного договора о брачных намерениях. Стороны обменялись прощальными кивками и разошлись навсегда, дабы не портить друг другу жизнь. Неужели она расскажет ему о моём признании? С другой стороны, так было бы легче, решить всё разом здесь и теперь - чего тянуть? Выйдя из плена каких-то своих мыслей и вернув былую воцерковленную интонацию, Штирлиц вновь приступает к чтению. "Тогда один из богов возмездия, подчинённый владыке смерти, наденет вервие на твою шею и потащит тебя к месту наказания. Он отсечёт тебе голову, вырвет твоё сердце, вытянет твои кишки, слижет твой мозг, выпьет твою кровь, съест твою плоть, сгрызёт твои кости, но ты не сможешь умереть..." В узкую щель между полом и наглухо задраенной дверью просачиваются звуки. Один, самый громкий, похож на приглушённое хныканье. Я пытаюсь вычленить его из однообразного бормотания Штирлица, старательно напрягаю слух. Повторяющиеся всхлипы обретают более чёткую слышимость, постепенно усиливаются, превращаясь в горестные постанывания. Что там происходит? Она плачет? Но почему? "Нужно зайти и убедиться, что всё в порядке"- думаю я, и сразу же всхлипывания делаются более частыми, отрывистыми, к ним примешиваются резкие глубокие вздохи, принадлежащие явно не Звезде. Их издаёт тот, кто рядом. Причём, издаёт отнюдь не горестно. Даже наоборот - с наслаждением. С нескрываемым блаженством... Какой же я идиот! Нет, не может быть, ведь ещё час назад я приглашал её на свидание.. Она бы не посмела так поступить со мной. Но слух упрямо твердит об обратном. "Что дальше?"- выпаливаю я замолчавшему на мгновение Штирлицу, лишь для того чтобы он не заметил моего замешательства. "Даже если твоё тело разрубят на куски, оно вновь оживёт. Когда его будут снова разрубать, ты будешь испытывать сильнейшую боль..." Стон, стон, стон. Скрип фанеры. Ритм, который уже не стесняется своей громкости. Заставляет меня вздрагивать, сжиматься. Стискивать зубы. Нет, не может быть...Как же ты могла... "Даже когда будут подсчитывать камни, не пугайся, не лги, и не бойся Владыки Смерти" Нечто мрачно завывает внутри другой стены, бетонной, лязгает железными зубами на самом дне вентиляционной шахты. "И это после моего признания. После признания "- составленная в голове фраза не хочет исчезать просто так, оставляя после себя точно такую же, та в свою очередь дублируется, и я понимаю, что повторяю их про себя как заклинание. Стоны за стеной делаются совсем не сдержанными и каждый безостановочно пронзает меня насквозь. "...слижет твой мозг, выпьет твою кровь, сгрызёт твои кости". Может, я уже умер, а это и есть ад? Ад! "Куй железо не отходя от тахты!" Но как такое могло случиться? И, главное, за что? Память мечется по кругу и неожиданно находит подсказку: годы учёбы, некрасивая, интеллигентная мадам страдальческой внешности приглашала в созданный ею студенческий театр. Предлагала роль старика из пьесы Альфреда де Мюссе. Настаивала. Уговаривала. Обещала напечатать мою статью в университетской газете, где она состояла главным редактором. А я отказал, сославшись на то, что мне далеко ездить, и вообще, живу сейчас другим. Помню её напутствие: "Есть мальчики и девочки, которые ходят на горшок. Им большего не надо. Но тот, кто закапывает свой талант, будет гореть в аду". Тогда эти фразы показались мне уж слишком наигранными, театральными, явным стремлением меня задеть, заставить доказывать обратное. Все оставшиеся годы в университете я поглядывал на неё со сдержанной улыбкой. Отворачивался при встрече. Ради смеха вместе с другими лоботрясами бросал монетки ей в ящик для писем. В общем, вёл себя не очень уважительно. И до сих пор иногда вспоминаю её сбитое с толку, разочарованное лицо, когда вместо корреспонденции в подставленную костлявую ладонь сыпалась бурая, ничтожная мелочь. Милостыня на оплату следующего номера газеты. Оценка её режиссерских трудов... Неужели напутствие сбылось и такова расплата? Как-то уж слишком круто...Стоны страстные, самозабвенные, раздирающие слух. Но при всей их страстности я не могу отделаться от ощущения, что первоначально хнычущее, так и не пропало из них до конца. Преобразилось, спряталось, заретушировалось близостью чувственного взрыва, но не исчезло. Осталось как эхо сути, которую не изменить никакими внешними кратковременными усладами. Наверное, потому как суть - это и есть самое большое и главное страдание. Не потому ли говорится, что все твари после соития печальны. Вызвать или попытаться вызвать в мир страданий ещё одно печальное существо - много ли в счастья в таком действии? Однажды, я слышал, как стонет роженица, и если бы в ту минуту не проходил возле роддома, то мог бы запросто спутать их с криками творимого где-то поблизости соития. И сейчас девочка, которая должна быть со мной по всем моим выверенным теориям и раскладам за стеной отдаётся другому, тому, кто есть полная моя противоположность. Тень. Антипод. Чёрный человек. О небо! Неужели я настолько виноват? И насколько виновата она, что даже в самую яркую минуту наслаждения не перестает хныкать. Ей также не суждено избавиться от сути... Собственно, как и всем нам, живущей на этой планете... Суть рядом, суть везде, суть подстерегает... "Накатила суть!" Но выдерживать её долго безумно сложно. Я не хочу этой лихорадки, нужно отвлечься, укрыть свои нервы от пронизывающего игольчатого дождя, оглядеться вокруг, и , главное, не думать. Ножки у тахты "звуковиков" изогнутые, с замысловатыми кружевами - есть претензия на стиль. Сверху мягкие ватные внутренности, белая велюровая перетяжка, на которой покоится подушка, принесённая из дома Георгием Арнольдовичем. Любит он здесь залечь основательно. Рядом стоит выездная кубическая колонка с пыльным тряпичным динамиком и хромированными, опускающимися ручками по бокам - та, которую использовали на фуршете. Стоваттная "старушка" в коричневой коже в свободное время подрабатывает подставкой для пепельницы и бокалов с кофе... Стоны достигают своего апогея, они пускают насмарку все мои попытки сосредоточиться, от них уже некуда деться... "Не пугайся, когда будут подсчитывать камни..." - бубнит себе под нос Штирлиц, - не пугайся, не лги, и не бойся Владыки Смерти". Патрон дышит всё чаще и чаще, как будто собирается чихнуть. Готовится, готовится, и вместо того, чтобы оглушительно рявкнуть, шумно выдыхает, словно преодоление чиха становится для него невероятным облегчением. Стена вздрагивает в последний раз и замирает. Скрипучее ворочанье на той стороне сменяется нежным лепетом, я слышу смех Звезды, затем несколько раз чиркает неподатливая зажигалка. В этот момент Штирлиц захлопывает книгу, смотрит на меня пронзительно и неотрывно, и я понимаю, что он тоже всё слышал.Да и как тут было не услышать? "Ну что,впечатлило?"- спрашиваю я и сразу понимаю, как двусмысленно прозвучал мой вопрос. Что имеется в виду - впечатление от книги или от событий минутной давности за стеной? Похоже, Штирлиц задумывается над этим тоже - подёргивает щекой, пытаясь понять, сознательно ли я упиваюсь цинизмом или ему так только кажется. Пока мы домысливаем друг за друга приемлемые варианты ответа, жёстко скребёт линолеум плохо подогнанная дверь светопроекционной, впуская ещё до не конца отдышавшегося Патрона. Слегка усталым полубогом он поворачивается к нам полу боком- от макушки до ногтей преисполнен чувством собственного достоинства. Лоб и шея влажно поблескивают трудовым телесным счастьем, воротник рубашки небрежно расстегнут вместе с верхними пуговицами, тлеющую сигарета крепко сжата в зубах. Патрон бросает на меня победоносный взгляд: теперь у него нет никакого колокольчика, теперь он заставляет "звенеть" Звезду. Нагнав через губу голубоватое облако дыма - бессознательное подобие того, на котором побывал только что,- подзывает к себе Штирлица. Доверительно сообщает ему что-то на ухо. Штирлиц кивает и возвращается в кресло. После чего Патрон, болезненно прищуривает один, слезящийся от частых дымных порослей глаз, и, по-прежнему не вынимая наполовину утопленные кисти рук из чёрных джинсовых пазух, обращается ко мне:" Давай за пульт, доработаешь спектакль- я оставаться не буду. Приеду завтра с утра - заряжу софиты. Встретимся в обед, как обычно. И не опаздывай". Всё очень просто. Человек устал и хочет отдохнуть. Уходит обессиленный вместе c обессиленной подругой-не нужно быть сто пядей во лбу, чтобы понять - это её он приватно отпрашивал у Штирлица. Идея, скорей всего, принадлежит Звезде, поскольку ей хорошо известно, что Штирлиц вряд ли откажет Патрону. Разумно. Неужели после случившегося она бы осталась со мной с глазу на глаз? Обещала подумать - вот и подумала, значит, это и есть её ответ. По-моему, вполне доходчивый. В переводе на язык слов: "Прости, кина не будет". ("Прости" можно взять в скобки как необязательное дополнение). "Если ты заранее взял билеты, воспользуйся ими по своему усмотрению" - что-то подобное я, наверное, надеялся прочитать в её взгляде, но она старательно избегает смотреть в мою сторону. Накинув свой тинэйджерский капюшон, который, словно обретя дополнительную многократную тяжесть, заставляет её тут же опустить голову, она безоглядно уводит за собой Патрона, старающегося успеть за ней и не растерять выказанное ранее превосходство. Куда они идут? Это уже не моё дело. Моё дело воспользоваться билетом, пусть ещё не купленным, не забронированным по телефону, не отложенным полу сонной кассиршей в сторону - и я им воспользуюсь. К тому же, успеваю на десятичасовой сеанс. Тут ведь не далеко, близлежащий кинотеатр - тот самый модерновый гигант,с некогда уютным и современным залом. Нынче желающих посмотреть фильм- раз - два и обчёлся, даже по вечерам, в основном, выкуплены места только в последнем ряду - для поцелуев. Редкие зеваки, которые на мягких холодных сидениях сидят прямо в верхней одежде (гардероб не работает, а отопление, как и всё здесь, функционирует с перебоями), приходят парами. Свет ещё не погас, но на экран уже вывели короткую трейлерную нарезку, состоящую из эффектных взрывов, выстрелов и мужественных лиц актёров в разной последовательности. Голливудские киногерои преодолевают безвыходные ситуации - всё до нельзя предсказуемо, но почему-то всегда интересно. Вот, наконец, само кино. Вечерний город. Свет в каждом окне многоэтажного дома. Супруги в спальне. У зеркала за туалетным столиком жена, только что вернувшаяся из ванной. Белый байковый халат, махровое полотенце на голове. Кровать пока что в полном распоряжении мужа, лежащего наискосок и читающего газету. Оба по привычке молчат. Наконец, жена, не отрываясь от зеркала, говорит: "Дорогой, а почему бы нам с тобой не..." Тут все четыре белоснежные стены комнаты начинают вибрировать - сыплется вниз потолочная штукатурка, падает люстра, лопаются стёкла в окне. Супруги в ужасе, ничего не могут понять, но и не двигаются с места - как будто оцепенели. Одна из стен просто разваливается на куски : сквозь плотную завесу строительной пыли проходит огненнотелый, похожий на вудуистского шамана, бог преисподней Яма. Возле супружеской кровати он бросает на пол два стальных ошейника, соединённых общей кованой цепью, и громогласно произносит: "Вам просили передать". У мужа припадок - он трясётся всем телом, не может ничего с собой поделать. Камера берёт крупным планом глаза жены, вылезшие из орбит от её же крика... Крик сокращается до раздражённого окрика, более низкой тональности, который принадлежит кому-то ещё. И не кому-то абстрактному, а конкретному человеку, точнее, Штирлицу, взывающему ко мне чуть ли не в полный голос из радиоцеха: "Ты что там уснул, что ли? Второе действие! Начинаем!"
  
  
   Глава 7
  
  
   - Тепло у тебя! Жара просто. Дров, наверное, много уходит?
   - Да не сказать, что много. Прежний хозяин хороший был, следил за всем. Нашёл где-то печника, старого мастера, денег не пожалел. До сих пор печка стоит - нигде не обвалилась. И не дымит почти - тяга хорошая.
   - Сколько раз в день топишь?
   - Когда как. В морозы по два, а то и по три раза. Всё равно выстуживает, если не подбрасывать. Самое худшее, это когда выезд с ночёвкой или гастроли в другой город - трубы могут полопаться .
   - А попросить присмотреть некого? Какую-нибудь бабёнку местную истопницей пригласить. За скромное вознаграждение.
   - Шутишь? Здесь же дачи кругом, зимой почти никто не живёт. Две или три семьи с капитальными домами на всё садоводство. Знаю одних, которые на "постоянке" - за хлебом в тот же магазин ходят. Тётя Маша и муж её, ветеран. Оба в возрасте уже, самим тяжело за собой ухаживать. Тёте Маше "спасибо" сказал недавно: надоумила счётчик на электричество поставить. От общего перерасход большой: делится на всех поровну, а у меня - ни одного обогревателя.
   - С такой печкой, наверное, и обогреватели не нужны. Можно сэкономить.
   - Можно, но не много. С нашей зарплатой особо не сэкономишь. Только и живёшь в надежде - авось ничего плохого не случится. Вот в Иркутск не взяли - уже хорошо. Как раз крещенские морозы. Кстати, не знаешь, почему Патрон один не поехал?
   - Не знаю. Наверное, чтобы самому сильно не утруждаться. Гастроли якобы серьёзные, помощник нужен.
   - Ну и ладно. Прокатишься, Иркутск посмотришь.
   - Ага, также как ты Курган посмотрел. Из окна автобуса.
   - Иркутск- город интересный. Есть, куда сходить, съездить. Сменишь обстановку. Тебе полезно будет.
   - Да уж, сменю. Патрона в рубке на Патрона в поезде, а потом в гостинице.
   - Вас вон сколько едет! Найдёшь себе компанию.
   - Не хочу сейчас ничего загадывать. Все мои загадывания плохо заканчиваются. Лучше повременить с прогнозами, чтобы потом сожалеть не пришлось.
   - В этом ты прав. Кстати, насчёт времени, уже почти одиннадцать. Давай ещё по одной - старый год проводим?
   - Давай. Мы точно больше никого не ждём? Деда Мороза там? Снегурочку? Снегурочек?
   - Ко мне в такую погоду разве только Дед Мороз и приедет. Причём, настоящий. В оленьей упряжке и с мешком подарков. Видел, как замело?
   - Если б он приехал, думаю, ты бы не растерялся. Прикрикнул бы на него для острастки - почему так поздно? Глядишь: принял бы тебя в дружную полярную семью, подработку бы какую-нибудь подкинул. Слушай, Бор, а ты здесь официально прописан?
   - В этих местах не прописывают, потому что расположены они за чертой города. Пятиэтажка напротив главных ворот - ещё город, инфраструктура. А здесь уже предместье. Меня Костяной выручил - у себя в частном секторе прописал. Что удивительно, даже денег не взял. Сказал: давай взаимозачётами. Если бы предложил работать за него в театре, я бы его послал, конечно. Но он, вроде бы, хочет у матери на земле что-то строить, а помогать некому. Ну, я, в общем, согласился.
   - У бывшей своей прописаться - не вариант?
   - Какое там! Она мне даже свой новый адрес не оставила. Я тут с тёщей в городе случайно столкнулся. Говорит: как хорошо без тебя стало! Тишь, да гладь, да божья благодать! Ни ругани, не скандалов. Довольство из неё так и прёт. А у самой глаза блестят, перегар свежий. Тоже мне - Фаина Раневская. Эх, попивают они с моей. Живут на тёщину пенсию. Моя нигде не работает. Раньше, по молодости, лучшей на курсе была. Подавала надежды, везде её звали. А теперь... В магазин продавцом и то не берут -конкуренция! Благо хоть тёща какие -никакие копейки получает, а то бы совсем плохо было. Ладно, давай выпьем, пока не нагрелась.
   - Предлагаю тост...Может, немного не в тему, но всё-таки. Скажу в стихах, если ты не против. За уходящий! Пусть был он суровый, но мы ещё живы, и в новое утро смотрим с надеждой, сверкают нам звёзды, сияют вершины, и жизнь кулаки разминает, как прежде.
   - Смешно. Сам придумал?
   - Да, пришло на ум как-то. Не пойми зачем.
   - Ну, значит, это кому-нибудь нужно, правильно?
   - Нужно. Нам с тобой, кому ещё?
   - Давай тогда выпьем, как в советское время. Тогда чуть ли не каждый год войну ждали. И пили, за то, чтобы её не было.
   - Ага, как сейчас ждут конца света. Очередной тотальный блэк аут после трёх лет от начала нового миллениума. Интересно, с каких пор этот психический рефлекс укоренился? С тех советских или ещё раньше?
   - Не знаю. Эсхатология - штука интересная. Возможно, подсознательно ещё со времён татаро-монгольского ига. Налетят, убьют, всё заберут - вот и конец света. Но всё равно: в советское время жить как-то интереснее было , что ли. Даже несмотря на эти ожидания.
   - Ясно. Ностальгируешь тут в одиночестве? Тогда, говорят, и водка слаще была.
   - А разве она горькой бывает? Она же всегда сладкая. Мы её в студенчестве так и называли- сладенькая. Портвейн окрестили катализатором коммунизма. Натюрморты с едой и фруктами - закуской. И если нечего было подать к столу, а такое, замечу, в "общаге" случается довольно часто,- закусывали вприглядку. На стене всегда что-нибудь аппетитное висело. Тянули до последнего изображенные яства, пока мамка из деревни кому-нибудь посылку не передавала. Сало, рульку, домашнюю колбасу с чесночком. До сих пор помню этот запах... Вот тогда начинался настоящий пир королей!
   - Я же говорю - ностальгируешь. Ну, давай, пока не нагрелась!
   - Ух! Вроде, хорошую взяли, да? Наш местный ЛВЗ. Этикетка ровная, акцизная марка, дозатор.
   - Не "отвёртка" это точно.
   - Да, а раньше водку вообще очень редко подделывали. Даже мыслей таких не было - в магазине купить "палёнку". Ты что! На подобные махинации никто не шёл - себе дороже. Вот и вспоминается молодость, куда от этого денешься! Лучшие годы... Нет, конечно, если рассуждать объективно -дерьма тогда тоже хватало. Но это ведь естественный процесс. Государство -живой организм, и у него должны быть отходы жизнедеятельности. Только ведь было и другое, хорошее. То, что сейчас вообще мало где встретишь. Внутренний кодекс, например. Простые принципы бытового благородства, которым многие следовали. Главнее и чтимее был рыцарь, а не разбойник, а если разбойник- то обязательно благородный. Дубровский, Робин Гуд. И об этих правилах, самое интересное, никто не говорил вслух. Из литературы они как-то успешно перекочевали в воздух, и держались в нём долгое время, не выветриваясь. Может быть потому, что воздух был подходящий. И ощущался всеми слоями общества, сверху донизу, без исключения.
   - Понятно. Другое время, другой воздух. Божественный советский человек.
   - В том-то и дело. Бог был под запретом, и людям ничего не оставалось, как искать его присутствие в самих себе. Что-то светлое, возвышенное, бескорыстное. Да и не божественность это вовсе. Обыкновенная человечность. Сложное сводилось к простому, и многое становилось понятно. К примеру, скажи, давно ты слышал о случаях самопожертвования? Читал где-нибудь в прессе, видел по телевизору? Крайне редкое явление согласись? А раньше это было сплошь и рядом. Тот самый внутренний кодекс советского человека позволял не учитывать многие факторы. Происхождение, профессию, материальное положение- всё это было второстепенно. Не важно, кто ты - в жизни всегда есть место для подвига. Любой самый захудалый крестьянин мог стать национальным героем. Если не войны, то труда. Общество пыталось выращивать таких героев с детства. Идея самопожертвования ради общего дела была сильнее идеи личного бессмертия. И это было очень важно. Гитлер хотел вывести богоподобную расу в Германии, но он опирался больше на чистоту крови, нежели духа. Он думал, эти вещи как бы идентичны. Но оказалось, что настоящие сверхлюди живут здесь, в наших краях, - эти намешанные в генетике "варвары" и есть сверхлюди. И если немцев-викингов после смерти ожидала Валгалла, то советского человека - только мрак и пустота. Бога отменили, так что никакой загробной жизни не было. Тем не менее, люди не щадили себя. Шли под пули, поднимались на танки с гранатой в руке, выживали там, где шансы выжить были очень низкими. И побеждали на всех фронтах. Вот в чём парадокс.
   - Не знаю, многовековая приверженность к религии не могла так просто выветриться. Во что верили отцы, деды, прадеды, то внушалось и сыновьям. Нательный крестик многие имели и втайне молились. Ведь даже Сталин на время войны разрешил служение в храмах.
   - Сталину нужно было объединить народ, укрепить боевой дух. И он, разрешив официально служение, убил сразу двух зайцев: поднял моральное состояние армии и собственный авторитет в глазах народа. Но многие ведь действительно были убеждёнными атеистами - и жертвовали собой безоглядно. Быть может, понимая, что только подвигом можно обессмертить своё имя - по сути, подвиг и был единственный путь к бессмертию, доступный простому человеку.
   - Хорошо. Выиграли войну, построили социализм. Пусть и загнали часть населения в ГУЛАГ ("пол страны сидит - пол страны охраняет"), расплодили уголовную среду, которая всплыла потом, в девяностые, со своим законами, которые нам с тобой тоже учитывать приходится. Почему же тогда эта сверхраса, не смотря на все громкие победы и выдающиеся достижения, продержалась у власти меньше столетия?
   - Да ты сам знаешь - причин много. Ослабление власти, предательство элиты, заговор экономических бонз. Многие смотрели на запад, и хотели жить как их более состоятельные партнёры за рубежом. Поэтому нагнетали обстановку, устраивали искусственный дефицит. Разжигали недовольство в массах. А потом всё свалили на одного. Сделали козлом отпущения, хотя он и пытался предпринимать какие-то меры. Может, меры недостаточно жёсткие, порой, глупые, как с вырубкой виноградников, например, но, по-моему, он просто попал под снежный ком истории. Не так трагично, как последний наш российский царь, но всё же. А заговор маршалов был просто агонией обречённой империи, которую уже нельзя было спасти. История выбрала новое русло. Люди изменились. Выросло новое поколение с другими потребностями и задачами. Если говорить эзотерически, на смену воплотившимся египтянам, с их фараонами, мавзолеями, элитарным жречеством пришли римляне- гедонисты, принесшие с собой сенат, роскошь, власть денег, плебеев и патрициев. Золото, пиры, рабство, секс без ограничений, рай без тормозов - вот, что стало мерилом цивилизации.
   - Понимаю. Пришло время получать удовольствие. Жить, ни в чём себе не отказывая, на полную катушку, без цензуры, репрессий, надзирателей, указующих перстов, без постоянного страха войны - не об этом ли в тайне мечтали советские люди? Вот и выплеснулись наружу подавляемые суровым коллективным сознательным народные чаяния. Сказки о колбасе воплотились в действительность.
   - На самом деле, всё это уже когда-то было. Процесс давно известный, циклический - чем глубже в материю, тем слабее дух. И наоборот.
   - Видимо, да. От одной несбыточной мечте к другой. Прежних вождей и пастырей - под откос. Да здравствует эпоха индивидуалистов! Возлюби свой внутренний навигатор! Но, может, это и правильно? Научились ходить толпой, строем, демонстрацией, теперь нужно учиться жить самостоятельно. Как в песне Гребенщикова: "Но нельзя же всем стадом прямо в царство отца".
   - Именно - учиться. Не стало партийной идеологии, как ты говоришь - пастырей и поводырей, все и замерли - куда идти? Как жить, если привыкли по-другому, если нет системы, на которую всегда рассчитывали? Знаешь, сколько народу сгинуло в девяностые? Миллионы. И это без глобальной войны, без эпидемий. Естественным образом. Сложившемуся человеку трудно перестроиться психологически, особенно, если он в возрасте, а тут такая резкая ломка всего, к чему он привык. Старики с голоду пухли, кто помоложе - спивались, ударялись в наркотики, криминал. Большинство просто не умело выживать - их этому не учили: подразумевалось: а зачем учиться выживать, если государство о вас позаботится?
   - Потому, наверное, и появилось сейчас столько литературы по саморазвитию. То, что раньше считалось тайным, и даже запретным, теперь в открытом доступе. Покупайте, пользуйтесь. Развивайтесь. Вроде бы хорошо, но опять не без побочного эффекта. Столько новой литературы и как следствие - расплодилась целая армия псевдомагов, псевдоучителей, экстрасенсов разных калибров - только неси деньги.
   - Да, такие всегда были, кто не упустит свой шанс заработать. Но если одни ставят во главу угла чисто материальные соображения, и занимаются, проще говоря, мошенничеством, то другие, сами того не подозревая, порой играют с такими силами, какие бы им лучше вообще не трогать. Попасть в тюрьму, это, конечно, беда, но сумасшествие- беда куда худшая. С другой стороны, это ведь тоже опыт. Видишь ли, мы можем смеяться над этой публикой, считать их идиотами, мошенниками, лжецами, но, в сущности, они очень похожи на нас. Те же "троечники", получившие от жизни оценку "посредственно" по многим дисциплинам. Разница между нами и ними только в том, что они более активны: наплевав на мораль и полученный бал за успехи, они пытаются обратить ход вещей в свою пользу. Из всего извлечь выгоду, возвыситься. Перестать быть посредственностью. По сути, весьма достойное стремление. В этом смысле даже преступники в чём-то правы. А мы, как плыли по течению, так и плывём, старясь ничего не нарушить и брать только то, что само идёт к нам в руки. На то, до чего дотянуться не можем, мы смотрим с сожалением. Оправдывая себя: "А виноград-то зелен!" Вздыхаем и плывём дальше. Слишком ценим свой комфорт и не любим рисковать. Одним словом, "троечники"
   - Ты предлагаешь бежать- исправлять полученные оценки? Подтянуться до "хорошистов", а, того гляди, и к "отличникам" примазаться? Наплевать на порядочность- цель оправдывает средства? Есть одна замечательная книга, про увлечение одного молодого человека кокаином. У него в гимназии был сокурсник, который от обиды на собственное положение попёр буром из "троечников" в "отличники". Не вылезал из-за книг, корпел, старался, решил превзойти всех. Короче, взыграло в нём оскорблённое самолюбие. В финале почти погибающий от кокаиновой зависимости главный герой обратился за помощью к этому самому "отличнику", лучшему ученику класса, ставшему большим советским начальником. И получил твёрдый отказ, который по сути являлся приговором. Можно, конечно, сделать скидку на послереволюционное время, перебои с лекарствами, загруженность больниц и так далее, однако приговор как таковой это не отменяет.
   - Правильно. "Отличники" слишком бескомпромиссны и живут, в основном, своими интересами. Они много вложили в учёбу, вполне закономерно желая получить достойную отдачу. К тому же, большинство из них любит власть, потому как считают, что власть должна принадлежать избранным. То есть им. Что, в сущности, тоже правильно, но в соединении с бескомпромиссностью даёт перегибы. У "хорошистов" в своём сегменте те же принципы: подобострастный взгляд на пребывающих ступенькой выше, и не менее выразительный, только со знаком минус, на копошащихся внизу. А тех, кто ниже плинтуса, они вообще не замечают. Для них важна иерархия. Возможность в ней перемещаться. А мы не хотим двигаться со своего места. Мы застряли. Пустили корни в посредственность. Упростились. Ценим комфорт и созерцание. Беседы. Да, ещё полёт фантазии. Из-за чего с материальным у нас - жуткий разлад.
   - Давай сейчас отбросим школьную градацию. Что если дело не только в комфорте и созерцании? Если всё дело - в потребности быть активным? Ведь суетятся и мечутся те, кто действительно этого хочет. Скорей всего, они и были активными изначально. Родились такими, а не сделались вследствие какой-то эзотерической доктрины. Быть может, без этой суеты, борьбы, активности, они просто серые личности. Вне своих достижений они пусты и банальны, если не сказать, бесполезны. И подсознательно пытаются обставить своё внутреннее уныние ценными призами, спрятать свою пустоту за вычурным фасадом достижений. А потом, с высоты успеха, часто замешанного на чьих-то сломанных жизнях, утверждают: таков закон выживания. Да, согласен, это тоже способ развития, но кто сказал, что он универсальный? Единственно верный? Вспомни, кто важнее и нужнее человечеству: Штольц или Обломов? Разве ответ однозначен? Для штольцианцев каждая достигнутая цель - проглоченный кусок всё того же счастьязаменителя, от которого отказался благостно загнивающий Обломов. "Двигаюсь, следовательно, существую"- обозначил свой тезис Андрей Иванович. "Жизнь есть сон" - ниже приписал Илья Ильич. И кто из них прав? Ян уравновешивает инь, устойчивая гармония, зачем что-то менять? Зачем идти против себя?
   - Объясню. Ты упомянул эмблему равновесия вещей. Да, в ней действительно мужское и женское начала пребывают в гармонии. Однако, гармония эта заключена не в статике. Внутри каждого качества есть маленький кружок другого цвета. У белого сперматозоида ян -чёрный глазок инь, и наоборот. Эти маленькие кружки существуют как потенции, которые станут развиваться и постепенно превратят одно качество в другое. Белое почернеет, утратит свой цвет, также как и чёрное перейдёт в белое. Природа активна, в ней ничего не останавливается, не пропадает. Мы называем это развитием, хотя, по сути, есть лишь процесс тотальной трансформации. Как ты думаешь, почему тебя так раздражает пропагандируемый обществом активный образ жизни? Почему тебе встречаются люди действия, которые, как бы ты не сопротивлялся, втягивают тебя в свой энергетический поток? Видя всю поверхностность подобной активности, ты бы мог плюнуть и забыть. Но ты не можешь - не получается. А всё потому, что в тебе самом есть этот самый белый кружок, как нереализованный потенциал, который пробивается сквозь косность твоих убеждений, многомерность твоих ухищрений, сквозь все твои защиты, хочешь ты этого или нет. У тебя есть выбор: следовать велению своей природы или оказать сопротивление, бороться или сотрудничать. Ты сопротивляешься, потому что знаешь - придётся ломать себя, а это всегда тяжело. Но если не будешь заниматься этим сам, этим будет заниматься внешний мир, который в подобных делах к жалости особо не склонен.
   - Логичное объяснение. Скажи тогда: отчего же вторая, "обломовская" часть медали, не афишируется наравне с первой, а считается чем-то вроде заболевания? Почему все достигшие благосостояния крупные капиталисты не стремятся уйти в тень? Не оккупируют скиты, пещеры? Не призывают к медитации? Ведь их ян реализован?
   - Некоторые уходят. Ты же слышал о дауншифтинге. К тому же многие не станут заявлять об этом во всеуслышание, чтобы не нарушать равновесие финансовой системы. Не потерять то, что, по известному выражению, нажито непосильным трудом. Кто-то тайком уходит, оставляя преемников, а кто-то пьёт антидепрессанты. Или вот как мы - беленькую. А потом прыгает из окна небоскрёба. Здесь важно вовремя услышать голос духа и подчиниться ему.
   - Извини, конечно, но, если ты всё это понял, почему сам не следуешь правилам?
   - Я пытаюсь, но измениться коренным образом мне уже достаточно трудно. Слишком долго противился переменам. Цеплялся за неповторимость себя любимого. Оправдывал свои комплексы, не взирая ни на что. Упускал возможности, которые больше никогда не предоставлялись. Короче, тупил по- чёрному, по-иньски, если продолжать аналогию. И что я имею в остатке? Развод, дачный домик за пределами города. Проблемы со здоровьем, куча долгов, нервы на пределе. Отсутствие каких-либо перспектив, ибо возраст. Беспросветность впереди. Единственное, что хоть немного греет, - знаю, почему так всё произошло. Вижу свои ошибки, и не хочу, чтобы их повторяли другие.
   - Хорошо. Но ведь существует и другая активность, помимо деловой, которая более подходит нашим созерцательным натурам. Творчество, искусство.
   - Да, вероятно. Но, знаешь, здесь тоже есть риск ошибиться и предаться самооправданию: мол, я созерцатель, ничего не делаю, презираю суету, поскольку призван служить музам . Тут очень тонкая грань, за которой кончается имитация и начинается настоящее искусство. Должны быть знаки на пути. Мощь потока, тебя захватывающего, своего рода одержимость, с которой человек ничего не может поделать. Ну и талант, конечно, под неустанным надзором внутренней честности. В противном случае, лучше не пытаться. Оставить всё на уровне хобби и относиться соответственно: не выйдет? Ну и ладно! Ничего страшного. А выйдет - хорошо! Не зря старался! Иначе конец может быть плачевный. Железная отмазка - я художник, я так вижу - может завести и в бутылку, и в смирительную рубаху, и в петлю.
   -Поэтому ты сам и не рискнул стать художником?
   -Нет, не поэтому. Меня ещё в юности из общей колеи выбило. На четвёртом курсе забрали в армию, в наше время такое практиковалось. Восстановиться сразу не удалось - поцапался с преподом. Он меня всю дорогу не любил, и тут как назло стал деканом. Пригретый властью ударник соцтруда с двумя персональными выставками в год. Голубые доярки, розовые коровы - его неповторимый колорит. Ну, я и плюнул. Не хотел просить, унижаться. Забрал документы. В том же году женился. Пришлось работать в разных легальных и полулегальных объединениях. Одно время держал свою точку на рынке - продавал живопись местных художников: помнишь, рассказывал тебе, как предлагали натюрморт за опохмелиться. Когда пришли новые хозяева на рынок - точку прикрыли. У меня семья, дочка родилась, всех кормить нужно. Что делать? Устроился на завод,получал весьма приличную зарплату. Отработал три года, пока и завод не стал загибаться. Тогда ещё понял - художником мне не стать. Пробовал писать, но так дальше проб дело и не продвинулось. Наш бутафор, Иван, который, кстати, на курс младше меня учился, позвонил, сказал, что есть вакансия в театре. Я хотел сначала к нему, в бутафорский, но там все места были заняты - только у осветителей требовался человек. Я решил попробовать, поговорил с Патроном - взяли на испытательный срок. И пошло-поехало...Три года вместе. Слушай, мы с тобой так Новый Год прокурлыкаем. Который час? Телевизора нет, а у нас, может, уже куранты бьют. Давай поднимем скоренько. За наступающий! Какой он там по восточному календарю?
   - Год чёрной и рогатой.
   - Ну, не так страшен год, как его малюют. Встречаем чин - чином, стол вот приличный, капустка квашеная даже имеется. Ну, будем здравы, бояре! Слушай, а что это мы в мою биографию углубились? Там всё мрачно и однозначно. Как в советском загробном мире. Давай лучше о тебе поговорим. Как у тебя на личном фронте - по-прежнему, без перемен?
   - Всё так же.
   - Со Звездой не объяснился ещё?
   - Объяснился. Только зря, наверное.
   - Почему - зря?
   - Ничего не изменилось. Не вхожу я в её планы.
   - Глупости. Знать наверняка ты не можешь. Она же женщина. А как у женщин бывает: встречается с одним, спит с другим, любит третьего, а за четвёртого замуж выходит.
   - Меня в этом списке точно нет. Да и не нужно мне этого больше. Хватит. Решил поставить точку. Лавочка психоанализа закрылась. Исповедник ушёл отстирывать жилетку.
   - Я думаю, не стоит так торопиться. Она ведь может ещё передумать.
   - Во-первых, мы знакомы почти год. О спешке речи быть не может. Во-вторых, чтобы связаться с Патроном, ей понадобилось куда меньше времени. И, в - третьих, я не хочу, чтобы она возвращалась. Она никуда и не уходила - просто сделала свой выбор.
   - Возможно. Только судя по её настроению, я бы не сказал, что выбор однозначно правильный. Вспоминаю её в начале сезона, и сейчас - разница, как говорится, на лице. Сидит с мрачным видом в уголке, молчит, не смеётся, не разговаривает, а кто зайдёт- включает сразу массовика-затейника. Но так принуждённо, что самой тошно становится. Разве для тебя это не показатель?
   - Показатель чего?
   - Того, что ничего ещё не ясно. Она ещё ничего не решила. И ждёт твоих действий. Поэтому у тебя сейчас прекрасная возможность воспользоваться моментом. Рассчитать новый угол атаки. Сделать дополнительный заход.
   - Пробовал - бесполезно.
   - Попробуй снова. Будь настойчивей, тупо-навязчивей.
   - Дело не в навязчивости. Дело в её убеждении.
   - Значит, переубеди её. Ты можешь, я знаю.
   - Не хочу.
   - А вот тут - врёшь!
   - Ну, да, скорей всего, вру. Но и верить в то, чего нет, и никогда не случится, надоело. Бабочка облюбовала другой цветок. Пусть порхает вокруг него без моего участия.
   - Я слышу голос ревности.
   - Голос ревности? Ха! Знаешь, каждый раз в театре я вижу одну и ту же, как бы зацикленную картинку: планомерно, упрямо, под треск лопающихся от натуги нервных клеток она пытается соответствовать образу хищницы, урвавшей себе крутого самца. Только вот в чём штука: естество её против такой "роли", биология бунтует, даёт сбои, проявляясь как перманентная депрессия, острый внутренний конфликт. Но Звезда не сдаётся. Она считает, это только временный побочный эффект, который нужно перетерпеть. Нужно дальше сражаться с собой. Ещё чуть-чуть и - станет легче. Слюбится- сбудется, печаль позабудется. Своё счастье нужно вырывать зубами. Ситуацию она воспринимает как вызов для девочки из провинции, которая уяснила одно - кроме данных ей природных качеств внешности и характера у неё больше ничего нет. Рассчитывать не на кого. Нечем зацепиться за глянцевое будущее. За то самое будущее, в которое после заснеженных безлюдных просторов родной деревни, примерно таких, что окружают нас в данную минуту, ей бы очень хотелось. А все разговоры о душевной вивисекции она может преспокойно отнести к стандартному оправданию неудачников, не сумевших выбить у судьбы свой заслуженный приз. Детка впитала главные мирские истины, теперь детка будет действовать в соответствии с ними. И скажи мне тогда: каким боком я вписываюсь в её жизненный план? В её мечту? Подобно статистическому большинству, она судит о людях с точки зрения их достижений. И что, в таком случае, я могу предложить ей? Или ты, например? Красивую душу, внеземную мудрость? Где наши увесистые регалии? Приведший к богатству и славе изнурительный жизненный опыт? За нами не стоят почтительные аудитории, к нам не ходят смиренные паломники и ученики. Так почему же она должна внимать нашим проповедям? Почему ей просто не рассмеяться нам в лицо, и не продолжить охмурять своего статусного мачо? Он хотя бы поднялся на одну социальную ступеньку выше - стал начальником, художником по свету. Ход её размышлений для меня вполне ясен. Печалит другое- если я всё это понимаю, и все её действия не вызывают во мне никакого священного трепета, а, скорее, наоборот, - отвращение к этому фанатичному следованию придуманным кем- то законам счастья, почему они причиняют мне страдание? Слышал когда - нибудь такую фразу: любить можно только то, что выше тебя. Возвышенней. Так о какой любви идёт речь?
   - Видишь, сколько наговорил. Точно ревнуешь. Любить можно и то, что тебе не доступно. Хотя вряд ли в твоём случае это любовь. Скорее, страсть. И ещё тот самый не дающий покоя росток активности, который требует конкретных действий.
   - Да ты понимаешь, как нам трудно даже находиться вместе? Сразу думаешь: куда бы уйти? От неё, от Патрона. Как бы их совсем вычеркнуть из своей жизни.
   - Мой совет остаётся неизменным - возьми её. Подстереги, подкарауль где-нибудь, не знаю как - но возьми. Подобное лечится подобным. Ей тоже станет легче. После будет тебя только благодарить.
   - Спасибо за совет, конечно, - отвечать будем вместе, если что. Как соучастники. Пойми же, она избегает меня неспроста. Если произойдёт то, о чём ты говоришь, Патрон её вряд ли простит, а это ломает ей всю стратегию.
   - Вот и выход для тебя.
   - Но не для неё.
   - Сделай, что нужно и будет как будет. Она повзрослеет и сама всё поймёт.
   - Сложно. Преступать придётся либо через себя, либо через неё. Не хочу никого ни к чему принуждать.
   - Хочешь устраниться? Остаться чистеньким?
   - Лучше сказать, сохранить себя для других отношений. Не стать законченным невротиком.
   - Веская причина. Только почему ты считаешь, что твоя следующая пассия окажется иной? Обременённая моральными принципами и неистребимым желанием существовать исключительно в соответствии с твоим идеалом? Смешно. Идеал нужен только ищущему комфортное убежище уму, твоей лени и косности, чтобы ничто их не тревожило. Почему жизнь должна подстраиваться под твои представления о ней? Проблема останется не решённой, и я очень боюсь, что всё может повториться. Быть может, в другом месте и уже с другими действующим лицами, но суть её останется такой же. И будет повторяться до тех пор, пока ты её не решишь. Тебя подобное развитие событий устраивает?
   - Нет. Но я, правда, хочу найти выход.
   - Это самый действенный выход.
   - А если он не возможен?
   - По какой причине?
   - По причине сильного противодействия.
   - Тогда остаётся только страдать и ожидать благополучной развязки. Долгий болезненный обходной крюк с непредсказуемыми последствиями. Ещё можно уволиться, сбежать - но в этом случае я уже говорил, велика вероятность наступить на те же грабли. Причём удар их может оказаться значительно сильнее. Слышал такое выражение, повторение- мать мучения? Вот и задумайся.
   - Неужели нет никакого другого способа преодолеть это? Что, в твоём заветном книжном сундучке не осталось подсказок?
   - Серьёзно? Опять решил обратиться к теории? Читал я где-то об одном китайце, который приблизительно также, как и ты, хотел избавиться от охватившей его страсти. Изнемогал, не знал, что делать. Ему посоветовали сместить свой обожествляющий взгляд с достоинств возлюбленной на её обычную человеческую природу. Проще говоря, на естественные потребности организма. Представить, как она потеет, сморкается, ходит в туалет и т.д. Он вроде даже пытался подсматривать за ней в такие моменты.
   - И что в итоге?
   - Если я правильно помню, испытал облегчение. Как будто проснулся. Только вот физиологический взгляд, укоренившийся в ходе этой практики, никуда не делся. Именно так он стал видеть всех женщин без исключения. Да и мужчин тоже. Короче говоря, всех с этой не очень приглядной стороны. Ну как тебе способ?
   - Впечатляет. Есть скульптура писающего мальчика, но вот памятник какающей девочке, как символу освобождения от страданий, по-моему, ещё никто не додумался поставить. Кстати в буддизме что-то похожее существует. Практика созерцания отталкивающих объектов. Правда, начинается она с созерцания собственного тела, точнее, с того, во что оно превращается после смерти. Рассматривание собственного будущего трупа, затем скелета. Затем моря скелетов. Блуждающих кругом будущих мертвецов. Представляешь, какое вырабатывается мировосприятие?
   - Да, но это снова духовная практика! Мы же с тобой говорили о том, что свои земные проблемы нужно решать земными способами. Иначе, всё это будет очень смахивать на чёрную магию. Ты заметил, наверное, не слишком большую отдачу от использования визуализации, принудительного осознавания. Помогло? Вот именно - не очень. Пойми же, тут фишка в другом. На самом деле, ты сам за неё цепляешься. Что-то в глубинах тебя её очень хочет. Может, более древнее и тёмное, чем твоё обыденное сознание. А ты склонен к эстетству, кричишь: я всё наперёд вижу, слишком примитивно, нужно избавляться, это не моё! Отсюда - конфликт. Скажу сейчас не очень приятную вещь для тебя. Вы ведь со Звездой на самом деле очень похожи. Оба целенаправленно идёте против себя. Душите свои желания, своё естество. При этом у обоих такие нелепые отговорки: слишком примитивно! и - слишком не гламурно! Сущие дети.
   - От того и страдаем. Но я, по крайней мере, пытался что-то предпринимать, чтобы стало
   легче нам обоим.
   - Будешь обвинять её в бездействии? Консерватизм и подозрительность для женщины нормальны. Эта её естественный механизм защиты. Зря ты думаешь, что она должна сразу принять твои ухаживания. Один шаг вперёд, два шага назад - привычный для них способ передвижения. Поэтому и требуется мощный тягач в лице мужчины.
   - Значит, я тягач не той марки.
   - А кто из нас знает, какой он марки? Пока не попробуешь тянуть - не поймёшь. Мы только и можем делать, что смотреть в глаза своей судьбе, какой бы неприглядной она не была.
   - Уверен, в сложившейся ситуации мне ничего хорошего не вытянуть.
   - Погоди, не горячись. Ты всё ещё живёшь надеждой, что все твои страдания должны окупиться сторицей. Веришь, что нужно потерпеть ещё чуть-чуть, а там всё образуется. Воздастся в лучшем виде. Друг мой, хочу тебя разочаровать, это не так. Пока не изменишь своё отношение к миру, ничего не поменяется вокруг. Посмотри на меня. Разве я мало страдал? И что мне воздалось? Райские кущи? Да у меня беды не проходят, как хронические болезни. Лишь сменяют друг друга по степени тучности. Вот недавно воры залезли - что им тут брать, скажи?- забрали посуду! Так что погоди отворачиваться, всегда успеешь.
   - Как тут не отворачиваться, если выжигает нутро? Я просто хочу не слететь с катушек. Допустим, получится сделать то, что ты предлагаешь - разве страсть исчезнет? Она станет только сильнее. Сделав это однажды, смогу ли я погасить желание? Да я только раззадорю его.
   - И правильно. Ты же этого хотел.
   - Я хотел просто избавиться.
   - Верно. Сбежать, когда прищемило. А в самом начале отношений?
   - В самом начале всё было по-другому.
   - Вот видишь! Значит, изменились только обстоятельства, но желания остались теми же! Я тебе говорю, стоит за них побороться, стоит.
   - А как ты отнесёшься к тому, что за всё время нашего общения, она ни разу не поинтересовалась моей биографией? Чем я жил до театра, как существовал свои двадцать три года, что я вообще такое есть. Ей это по барабану. Зато о ней я знаю столько, сколько, наверное, не самый дальний родственник. Причём, сам никогда не лез с расспросами. Только слушал.
   - Не обращай внимание. Женщины по-другому устроены. Они иные. У них логика другая. Если ты сам о себе чего-то не рассказываешь, значит, не хочешь об этом говорить.
   - А мне кажется, это просто эгоцентризм...
   - Он тоже присутствует. А как без него? Ну, любят они в зеркало смотреть, у них это на уровне инстинкта. Не придавай особого значения.
   - Да, но тем самым она как бы подчёркивает мою ненужность как человека. Вторичность, чистую функциональность.
   - Ну и что? Зато, если сделаешь всё правильно, ночью хозяин - ты. Ты устанавливаешь правила. И это для них тоже важно. Отдай им день, получишь ночь. Главное, организовать порядок. И лучше сделать это как можно скорее. Пока она не раскусили тебя. А то была у меня одна молодая подруга лет пять назад, в поезде проводницей работала. Всё меня нахваливала: мол, ты такой разносторонний, с тобой можно говорить на любые темы. Но спала с другими, меня к себе не подпускала. Мотивация была такая: если мы с тобой переспим, у нас может разрушиться установившаяся гармония. "Давай просто беседовать, папочка". Так она меня называла - "папочка". Только и делали, что беседовали, сутками напролёт. Ты пойми, женщины они чувствуют, с кем можно говорить, а с кем - всё остальное.
   - Ну, вот, приехали. А ты меня столько времени на преступление агитируешь!
   -Да в твоём-то случае как раз всё по-другому. Она тебя хочет, это же понятно, только борется с собой. Тебе просто нужно дать ей проиграть. Так всё устроить, чтобы именно она проиграла, а не ты выиграл.
   -Устроишь тут. Для меня каждый день, как утренник в дурдоме: Заинька, Микки и Бука попали в сериал "Санта-Барбара"...Давай лучше о другом поговорим... Эх, всё-таки хорошо у тебя - тепло. И посидеть можно за чаркой. Сразу легче становится. Такое ощущение, как будто из тебя что-то плохое улетучилось, а другое, светлое, внутри открылось. Одна из чакр, что ли. Чарка - чакра.
   - Хорошо сказал! Надо за это выпить.
   - Может, праздничный салют устроим? Пиротехника имеется в наличии?
   - На кой она мне? Скажут потом, подрывник в садоводстве завёлся, неизвестно, чем там занимается в одиночестве. Максимум, что можем сделать: горящую головню из печки вытащить и над сугробом подкинуть. Но, я думаю, лучше не стоит- зря только тепло выпустим. Давай просто посидим, побеседуем - времени валом, завтра отоспаться можно. Эх, хоть какая-то передышка! Прав ты - захорошело так внезапно! Ну, здравствуй, как говорится, это самое место, Новый Год!
  
  
  
  
   Глава 8
  
   Громогласно пролязгав тормозами, словно прочистив огромное стальное горло, поезд дёрнулся с места и плавно заскользил вперёд. Звякнули друг о друга чьи-то преждевременно вытащенные эмалированные кружки, а одна из зазевавшихся пассажирок даже вскрикнула от неожиданности, на секунду заставив несколько лиц озабоченно выглянуть в проход. Я сидел за столиком бокового места, рядом с купе проводника, напротив меня расположился Иннокентий Кузьмич Перцев, пожилой седовласый актёр с цепкими злыми глазами и жиденькой, не слишком ровно подстриженной бородой. Он лишь презрительно сморщился на этот крик, сделав характерное движение пальцами, будто пытаясь стереть с них налипшую грязь. Что было неудивительно. Характер у Иннокентия Кузьмича был совершенно под стать его фамилии, и он сам многое делал для того, чтобы соответствие казалось полным. Как говорили про него в кулуарах: Перцев - гроза, Перцев - огонь, Перцев - воинствующий меланхолик, за словом в карман не полезет, а в случае чего - и за кулаками тоже. Несмотря на свой почтенный возраст, он мог в совершенной ярости выбить из рук помощника режиссёра не вовремя поданный ему стакан воды, а однажды, на репетиции, будучи под хмельком, чуть ли не в рукопашную схватился с Виктором Афанасьевичем, решившим прилюдно пристыдить его за "запашок". Своей брезгливой желчностью ко всему на свете и колоритным внешним видом он напоминал мне поднявшегося из самых низов купца - миллионщика, который давно привык вести только серьёзные дела и толковать о пустяках считал ниже своего достоинства. По крайней мере, такие типажи когда-то плотно населяли советский кинематограф, и Перцев, как мне представлялось, весьма удачно подсмотрел этот образ, сделав его своим основным альтер- эго. На перроне я случайно узнал, что по билету он должен был занимать место в другом конце вагона, однако, памятуя о его неуживчивости, коллеги-актёры тайком попросили директрису организовать ему более нейтральную компанию. И вот теперь мы оба, сидя на нижнем боковом месте, смотрели в окно, за которым медленно уплывали назад краснолицые рабочие на соседних путях, кувалдами забивавшие под колеса вагона деревянные "башмаки". Рабочим, казалось, было наплевать на отбытие поезда, куда больше их развлекало богатырское вскидывание тяжёлого молота и пересмеивание друг друга клубами горячего пара. Мы уже проехали перегон, но ни я, ни Иннокентий Кузьмич не притронулись к своим сумкам - общая суета по извлечению нужных в дороге вещей нас пока что обошла стороной. Краем глаза я наблюдал за оживлением в соседней секции: там разворачивались последствия другой рокировки, устроенной почти одновременно с переездом ворчуна-актёра, но интересовавшей меня значительно сильнее. Внутри секции неторопливо переодевался Патрон, прикрытый клетчатым казённым одеялом, которое заботливо растянула в обе стороны его новая попутчица - Звезда. Место рядом с Патроном без всякого стеснения она выпросила ещё на вокзале у Паши Ястребко, отозвав его в сторону и распустив смешные нюни: так старалась, что ей трудно было отказать, не обидев. Паша повёл себя как истинный джентльмен - сам предложил Патрону поменяться, снисходительно сообщив, что немного устал от женского общества, и теперь она гордо вертела головой на снующих мимо незнакомых людей, испытывая тайное удовольствие от того, что ехавшим в том же плацкарте актрисам Лисницкой и Гулиной приходится ждать, когда переодевание закончится. Я понимал, что, как бы теперь не одёргивал себя, я неизбежно буду искать взглядом Звезду, как делал это ещё в здании вокзала, когда мы все стояли под круглыми механическими часами, и когда спешно шагали к поезду, а после подавали паспорта и билеты спокойной, заражающей своим спокойствием проводнице. Я уже знал, что стану прислушиваться к любым малейшим шорохам, доносящимся из глубины смежного плацкарта, ко всем полочным скрипам и полуночным вздохам,- мне от них некуда деться, они будут тревожить меня беспрестанно и нужно смириться с этим обстоятельством. Но было и другое в этой нашей непроизвольной близости друг к другу:поймавшей свою удачу парочке тоже придётся считаться с моим сторожевым присутствием. Подтверждение своей мысли я прочёл в нахмуренном лице Патрона, когда облачившись в походное раньше других, он и Звезда направились в тамбур. Удивительное дело, переодевшись, они как будто приобрели дополнительное сходство, не замечаемое мной ранее. Оба рослые, темноволосые, темноглазые, и хотя он выше и крупнее, она словно бы стала тянуться к его габаритам, направляя свой естественный рост в фитнес - клубе. Да, внешняя схожесть присутствовала у них всегда, но сейчас они выглядели если не как близкие родственники, то как молодая чета, недавно соединившая себя узами брака. Неброский трикотаж, разношенные сланцы и отсутствие у Звезды всех модных "павлиньих перьев", которые в театре вызывали устойчивое визуальное привыкание, одномоментно вывели наружу доселе скрытую степень их родства. Я тоже в пример Иннокентию Кузьмичу саркастически хмыкнул - вот как, значит, преображают действительность обыкновенные "треники"! Помимо прочих преимуществ, они позволяли быстро разоблачиться и воспользоваться телом друг друга в любой подходящий момент - удобно и практично, что и говорить. Патрон своей грозной танковой поступью уже начал прокладывать дорогу к тамбуру, как раз в этот момент его спутница с наигранной торопливостью боящейся потерять взрослого малявки, оглянулась и помахала мне ладошкой. После чего крепко прижала её к ускользающей путеводной спине. И хотя я был уверен, что жест этот ничего не значил, кроме того, что было в него вложено (мол, не вешать нос, гардемарины света!), он всё же заставил меня встрепенуться. Вот еще одна подачка соглядатаю. Почти безобидная секунда кокетства с вовремя очерченными, на всякий случай, границами дозволенного. Чтобы я всё правильно понял, не сбился с курса, не вообразил себе ничего лишнего. Поскольку всё уже решено. Места в одном отсеке, похожие спортивные костюмы, похожие интересы. Только почему же решено без меня? Почему я не могу внести свою посильную лепту в распределение имеющихся половых благ? Быть может, я смогу кое-что изменить. Через минуту я встану, глубоко вдохну и начну протискиваться в тамбур. Посторонних там нет - все ещё слишком заняты ревизией своих вещей. Куря, Патрон любит подолгу держать сигарету во рту, поэтому от моего внезапного удара она превратится в искрящуюся рассыпчатую кашу. Второй удар должен попасть в солнечное сплетение, чтобы сбить ему дыхание и не дать сразу ответить. И добивающий- коленом, или ребром ладони в шею. Дальше схватить оцепеневшую от ужаса Звезду, затащить её в туалет, резко повернуть дверную щеколду. Не тратя времени на поиск застёжки, дёрнуть её "олимпийку" одновременно за обе половинки - представляю, с каким недовольным визгом они разъедутся! "Ты ведь этого хотела, этого?"- рычать ей в ухо, не замечая выламывающие пинки в дверь и то, как до крови впились в мою ладонь её бунтующие зубы. С ожесточением превозмогать боль, пока челюсти сами не разомкнуться - ей ведь тоже нужно дышать! - и сопротивляющееся тело не размякнет, пропитавшись доставляемым мной удовольствием... Покорность и блаженство... Податливость мужчине... Принятие его формы...... Разве не это ей нужно?... Давай, давай, ещё и ещё! Засунуть прокушенную, кровоточащую кисть ей под футболку, нащупав горячие, мягкие, подрагивающие шары. Вот так!.. Я по инерции поднял взгляд и столкнулся с глазами Иннокентия Кузьмича, который рассматривал меня с настороженным интересом. Ощущение неловкости, словно бы Перцев непостижимым образом стал свидетелем моего вымышленного похода в тамбур, дало мне повод ещё раз прочувствовать всю твердость и неудобство узкого сиденья. Конечно, его просто могли заинтересовать мои задумчивые гримасы, которые как-то не слишком вязались с происходящей вокруг суматохой, но даже одного подозрения насчёт телепатических способностей старика оказалось достаточно, чтобы горячий прилив крови ошпарил мне уши. Лучшее, что можно было сделать в такой ситуации - прилипнуть к окну, не поворачиваясь ни к Перцеву, ни к соседнему плацкарту, ни к чему другому на свете. Я так и сделал. И даже не взглянул на то, как "спортивная чета" проследовала из тамбура обратно, о чём-то весело переговариваясь. Тем временем, поезд с оглушительным лязгом взобрался на железнодорожный мост. Вагоны от скорости покачивало из стороны в сторону, как от неистового, ураганного ветра, который никак не мог пробиться внутрь. За мостом потянулась обширная сеть пригородных путей. Среди заснеженных просторов попадались одинокие, не подающие признаков жизни локомотивы, длинные связки грузовых вагонов, снятые и брошенные колёсные пары. Людей, населяющих этот мир, словно бы сочинённый писателем Андреем Платоновым, не было видно вовсе. Казалось, техника больше не нуждается в человеке и уже давно живёт своей неторопливой, автономной жизнью. И даже дым из трубы домика путевого обходчика, заведённый трактор или открытый ангар не опровергали это впечатление, а,скорей, наоборот, усиливали его.
   Из недолгого созерцательного покоя нас с Иннокентием Кузьмичом вывела та самая невозмутимая проводница, предложившая купить постельные принадлежности. Пришлось расправлять постель, - Перцев со своим комплектом пока не спешил, выложив на столик термос с кофе и бутерброды, которые я дополнил запечатанным вафельным брикетом. Стараясь не нарушать установившийся ритуал молчания, мы перекусили. Вскоре к нам подошла директриса - справиться о самочувствии Иннокентия Кузьмича. Тот лишь буркнул: "Нормально!", и Камилле Игоревне не оставалось ничего другого, как обиженно развернуться и проследовать в обратном направлении. Со временем повторяющиеся виды бесконечного снежного поля сделали своё дело - мне захотелось перебраться на верхнюю полку, где можно было вытянуться во весь рост. Там я не смог противостоять навалившейся дремоте. Очнулся от того, что кто-то толкал меня в плечо: рядом стоял глава монтировщиков Митяй, с презрительным прищуром изучавший моё сонное недоумение. "Хватит дрыхнуть!- рявкнул он шутливым басом.- Пойдём, помощь твоя нужна". По-видимому, не желая сразу посвящать меня в нюансы какого-то важного дела, он рассчитывал на то, что я без лишних расспросов последую за ним. Странная раскованность его речи и некоторая самонадеянность в поведении объяснились буквально сразу же, как только ноги мои нащупали шлёпанцы. После ухода Митяя в пространстве остался устойчивый спиртовый шлейф, который не рассеялся даже после того, как я наскоро прибрал постель. Идя по нему, как по следу, и гадая в уме, где он успел поднабраться, в противоположном конце вагона я обнаружил людское сборище, состоящее сплошь из наших театральных. Перекрыв большую часть обзора сомкнутыми плечами, впереди, как две сказочные крутобёдрые стражницы, стояли актрисы Ирина Лисницкая и Лида Гулина. Возле них, на самом краешке чужого нижнего места, сидела Камилла Игоревна, которая печально обмахивала себя сборником сканвордов. Едва я приблизился, Камилла Игоревна не преминула обыскать меня взглядом, и, видимо, не найдя ничего предосудительного, вновь погрузилась в изнурительную борьбу с духотой. Понять, кого или что охраняют Лисницкая и Гулина было трудно, пока, наконец, не уступив настойчивости Митяя, они не потеснились и не открыли причину сбора. Лишив остальных пассажиров доступа к оплаченным удобствам, опираясь лбом о верхнюю полку, похожий на застрявший в воздухе шлагбаум, в проходе стоял Мстислав Валерьевич Саврасов. Он грустно вздыхал, покачивался и пытался обрушить получившуюся телесную диагональ вниз, но в этом ему изо всех сил препятствовал монтировщик Костяной (то самый, который прописал у себя Боровара). Обхватив Мстислава Валерьевича за талию, худющий, низкий, но жилистый Костяной не давал его шаткой фигуре простора для падения, невольно выступая третьей, наиболее устойчивой точкой опоры. Хотя сам страховщик при этом ходил ходуном вместе с каждым движением ведущего актёра. Было ясно, что такое положение дел не слишком устраивало Костяного, тем более, что весь этот акробатический номер разыгрывался в присутствии Камиллы Игоревны. В его неестественно округлившихся глазах отражались одновременно и раздражение, и тоска, впрочем, директриса давно поняла, что к чему, и на моральные страдания Костяного не обращала никакого внимания.
   "Ну что, достал?"- тревожно спросила она у Митяя.
   "Одни на весь вагон - тот показал ей перекрученную охапку ремней.- Дали из большой любви к искусству".
   Первая возникшая у меня мысль о назначении ремней в данной ситуации из-за своей чрезмерной дисциплинарной жёсткости была заменена на более мягкую и правдоподобную: ремни нужны для фиксации. И фиксировать должны Мстислава Валерьевича, поскольку никто другой в этой процедуре, вроде бы, не нуждался. Как только Саврасов совершил очередную попытку выскользнуть из рук Костяного, Камилла Игоревна махнула протиснувшемуся вперёд начальнику "монтировки": "Давайте уже, с богом". Тот повернулся ко мне: "Берём за ноги и тянем вира до полной укладки. Костяной страхует". Лисницкая и Лида Гулина расступились, освобождая нам место: я сделал шаг и чуть не врезался в затылок спящего Паши Ястребко. Паша спал головой к проходу, существенно выдаваясь за границы верхнего ложа. Во сне он улыбался так сладко, что, казалось, не спит, а только притворяется спящим. Вот-вот он откроет свои лукавые цыганские глаза, и, давясь от смеха, скажет: "А я всё слышу! Но вы продолжайте, продолжайте!"
   Пока я воображал себе это пробуждение, которое всё никак не наступало, Митяй уже ухватил ногу Мстислава Валерьевича и стал тянуть её вверх, делая мне знаки присоединиться. Мы поднатужились и приподняли наше театральное "всё" на уровень столика. Едва оторвавшись от земли, Мстислав Валерьевич неожиданно быстро пришёл в чувство, узнав вцепившегося в него главу монтировочного цеха. "Дима, - болезненно прохрипел Саврасов - когда мы пойдём на охоту, Дима?" "Скоро, Слава, скоро,- не растерялся Митяй, - Вот доберёмся до Байкала, и сразу пойдём. И на охоту, и на рыбалку, и за грибами заглянем". Видимо, проникнувшись честностью этих слов, Саврасов перестал сопротивляться, вследствие чего был благополучно доставлен на верхний ярус. "Теперь вяжите"- объявила вторую стадию директриса, протянув нам распутанные ремни. Никто не знал, как правильно их завязывать, поэтому выбрали самый простой способ - крест-накрест, прицепив концы к хромированным штангам. Сплетённое таким образом ограждение выглядело не слишком надёжно, однако привалившийся к нему Мстислав Валерьевич всё-таки остался храпеть наверху, а не на полу, чем заметно успокоил Камиллу Игоревну. Она даже перестала обмахиваться журналом, и как-то вся посветлела лицом. В следующий момент позади неё возник Виктор Афанасьевич. "Ну что там наш герой? Угомонился?"- тоном, которым обычно справляются о состоянии тяжелобольных, полюбопытствовал он.
   "Ох,- выдохнула горестно Камилла Игоревна - Уснул, наконец. Обиделся, видите ли, на то, что поселили рядом с туалетом. Но разве мы виноваты? Сам устроил эту чехарду с переселениями. Я ему предлагала поменяться - он ни в какую. Отказал категорически. А потом накушался "в зюзю"- выразил протест. Ещё и Ястребко споил, горе луковое"
   "Да, - согласился Виктор Афанасьевич - С него станет. Ну, мы с ним побеседуем по приезду. Я обещаю"
   Лежащий наверху Паша Ястребко, кажется, заулыбался ещё шире. Дело было сделано - Мстислав Валерьевич мог сколько угодно разбрасываться во сне своими конечностями - всё равно они сильно не пострадали бы, и я вместе с обоими монтировщиками вышел перекурить в тамбур. Там, азартно перебивая друг друга, они стали рассказывать, как всё произошло. Оказывается, сразу после отбытия поезда, Мстислав Валерьевич, уже будучи "под шофе", направился в вагон - ресторан, поскольку в городе закупиться у него не получилось - попросту не успел. Вернувшись с двумя бутылками коньяка, он пригласил своих попутчиков Пашу Ястребко и Костяного - оценить качество продукта. Старясь особо не привлекать внимание, троица стала провожать родной город. Вскоре к ним присоединился Митяй, который долго отказывался помахать стаканом родным берёзкам, но всё - таки не смог устоять перед харизмой ведущего актёра и был затянут питейным водоворотом. Благо, подключился Митяй немного позднее, потому и мог ещё держаться на ногах. Для остальных же взятый изначально высокий темп сделал своё дело. Мстислав Валерьевич во всеуслышание стал репетировать "Утиную охоту", возвращаясь к одному и тому же тексту по нескольку раз. Какое-то время это было даже смешно, но скоро бесконечные повторения зиловских реплик утомили всех: Паша не выдержал первым - определив Саврасова в "конченые зиловофилы", он отказался от продолжения "творческого вечера" и ретировался на верхнюю полку. Мстислав Валерьевич уже не воспринимал ничего вокруг, кроме собственных монологов - даже не узнал подоспевшую на шум Камиллу Игоревну, назвав её Галиной. От неё Митяй, как самый вменяемый, получил ответственное задание - организовать страховочные ремни, а по дороге из купе проводников привести меня. И хотя с Саврасовым пришлось повозиться, всё прошло без особых последствий - никто из пассажиров претензий не высказал, да и дежурный милицейский патруль, слава богу, пока не появлялся. Еще пошатывающийся, но уже начавший трезветь Костяной доверительно пробормотал, что его запасы до конца не иссякли- с ними, при желании, можно разделаться. Выпивать, однако, совсем не хотелось. "Оставь на мой день рождения, - посоветовал Митяй - Последний день гастролей, как раз и отметим". У Костяного этот совет вызвал лишь кривую улыбку - не проживут запасы так долго, как не рассчитывай. Но день рождения всё- таки решили отпраздновать: львиную долю расходов Митяй обещал взять на себя, нам же с Костяным нужно было скинуться остатками суточных. На том и условились. Ещё немного подышав холодным, противно пахнущим пепельницей воздухом, мы заочно пожелали Мстиславу Валерьевичу радужных снов и разошлись по вагону.
   Слегка сбавив шаг возле "гнёздышка", я не удержался и бросил взгляд внутрь - почему ни Звезда, ни Патрон не заинтересовались произошедшим, не пришли узнать, в чём дело? Прислонившись друг к другу плечами, они смотрели на меня лениво и снисходительно. "Ну что, справился, помощничек?- в голосе Патрона мелькнула издёвка. - Пощекотал Саврасова? " "Доставил в лучшем виде" "Говорят, ты теперь записан в команду спасателей. Блюди же честно свой долг", - он хмыкнул и отвернулся к Звезде, продолжив прерванный рассказ. Та с каким-то особенным подчёркнутым интересом разглядывала его узкий округлый подбородок.
   На нашей "боковушке" Перцев, как и прежде, потягивал кофе из термоса, делая вид, что ему нет дела до моего возвращения.
   "Что там со Стивой? - выдавил он, наконец.
   "Репетировал Зилова"
   "Всё ему неймётся. Будут потом вспоминать этот поезд, где не попадя. Ну, хочешь выпить - выпей тихо, без лишнего шума. Нет же, Стиве нужно лезть на рожон. Чтобы все видели и аплодировали ему. Желательно, стоя"
   Иннокентий Кузьмич с чувством явного неудовольствия пожевал губами и стал разглядывать взятый на прокат блестящий никелированный подстаканник, давая понять, что разговаривать больше не хочет. Мне тоже не слишком хотелось пересекать с ним новый океан безмолвия, и я решил устраиваться на ночлег. Звуки вечерней вагонной жизни постепенно затухали, меркли перед единственным полноправным акустическим хозяином поезда - ритмом стучащих колёс, на фоне которого более-менее ясными оставались те, что долетали от ближайших соседей. А оттуда неслись отголоски непринуждённой беседы: вернувшиеся Лида Гулина и Ирина Владимировна Лисницкая делились впечатлениями от пережитого усмирения Мстислава Валерьевича, прекращая говорить лишь для того, чтобы дать волю сочному похахатыванию Звезды. Как бы убедительно громко она не смеялась, меня не покидало ощущение, что смех её не настоящий. Уж слишком заливисто и полнокровно он звучал, как будто имел намерение убедить окружающих, что ей и в самом деле смешно. Она смеётся - а, значит, ей комфортно, значит, уютно и славно находиться в компании этих двух мастериц разговорного жанра, и, самое главное, под боком у слушающего с мужественным самозабвением, редкого подающего голос, избранного ею попутчика. Точно так же, как часом ранее, она пыталась продемонстрировать мне, что в мире нет ничего увлекательней изгиба Патроновой челюсти. Но даже если бы я приказал памяти избирательно очиститься, трижды отрёкся от греха субъективизма, и, скрепя сердце, согласился признать её восторги приметами истинного счастья, - неужели счастье в самом деле наступило бы? Любовь пришла бы с повинной и сама попросилась в генеральный план соблазнения? Разве моё согласие настолько важно или настолько могущественно, чтобы управлять такими вещами ? В последнее время я стал замечать, что проблески искренности у Звезды, пусть и неконтролируемые и вырывающиеся наружу как оговорки по Фрейду, теперь стали окончательно исчезать под напором всё новых и новых "доказательств". Если ещё недавно она могла капризно фыркнуть, сорваться на Патрона по пустяку, взять освежающую конфликтную паузу, то теперь он получал её ласки с налётом остервенения бесперебойно, словно бы она боялась остановиться и посмотреть на себя со стороны, словно бы остановка была равносильна катастрофе. И гнала, и гнала эту нелепую историю вперёд, каждый день прибавляя по маленькому эпизоду. От этой волевой скачки к неизвестному финишу складывалось впечатление, что ей уже трудно самой различать, где она искренняя, а где притворяется, и приходится заставлять себя верить в подлинность своих воспроизводимых эмоциональных состояний, которые многие принимали за милую непосредственность. Да, бесспорно, каждая женщина- актриса, и особенно та, которая работает в театре, у которой перед глазами всегда есть пример для подражания, а тем более - сценический партнёр. У Звезды - это Патрон, дерзкий, грубый, обнажающий свои крепкие здоровые зубы- "никогда не лечил" -по большей части для издёвки, но способный глубоко и правильно чувствовать, и там, глубине души, ещё терзаемый сомнениями, которые ей необходимо развеять. Для этого она пойдёт на многое, станет и глупенькой, и болтливой, и навязчивой, и покорной, и жизнерадостной, в общем, любой, в пределах доступного ей спектра. Причем, нисколько не смущаясь тем фактом, что живёт она до сих пор в квартире у другого мужчины, который её содержит и тоже имеет на неё определенные виды. Но стоит ли игра свеч? Что даст ей этот статус любовницы Патрона? Ну, кроме самого факта наличие такого любовника как Патрон. Впрочем, каким бы верным не было моё замечание, свести его можно к обыкновенной зависти: кто знает, как бы я повёл себя, если бы Звезда каждые полчаса увлекала меня за собой в тамбур, который, к слову, через раз пустовал. Возможно, я бы тоже не стал углубляться в анализ её поступков или разыгрывать моралите, а покорно плёлся бы следом. Уж точно не приставал бы с укорами. Вот не предъявляет же ей никаких претензий Лисницкая, не замечает откровенно фальшивого смеха, хотя нюх на притворство развит у неё дай бог каждому. По сути, зачем ей вмешиваться? Они ведь просто попутчики, не более того, Лисницкая и ведёт себя так, как ведут себя попутчики. Пребывает в образе умудрённой опытом женщины, с годами научившейся проще и добрее относиться ко всему происходящему. Играет она превосходно, и кто знает, может для неё эта ночная беседа всего лишь этюд, из которого можно почерпнуть что-то на будущее. Как писатели, которые не могут не писать, по необходимости превращая память в лист бумаги, так и актёры, хорошие актёры, всегда находятся в материале. Ведут наблюдение. Снимают типажи. Провоцируют ситуации. Чем не тренировка для Лисницкой: героиня бальзаковского возраста откровенничает с молодой парой. Предлагаемые обстоятельства: ночной плацкартный вагон. Сверхзадача: создать ощущение духовной близости у всех участников беседы. Получится, или нет - об этом поведает общее настроение, где вкус возвышенного единения - это что-то вроде оваций,криков"Браво!", а скованность и разнобой - тухлые яйца. Лида Гулина, я уверен, профессионально подсматривает за своей более опытной коллегой, потихоньку пополняет собственный технический арсенал. У них обеих учится Звезда. И мир, по которому едет наш поезд, есть тот самый бессмертный "Глобус", где каждый живущий имеет свой репертуар. "Я получил эту роль", пел известный рокер, правда, как с ней смириться - не уточнил. Но кто до конца знает свою сверхзадачу? Сдаться, оказать сопротивление, сорвать куш? Какой выбор будет правильным? Каждый решает сам. И сейчас я просто сторож чужого романа, мыслящий тростник, который многое понимает, но вынужден вздрагивать от громкого смеха поблизости. Вздох за вздохом, тростник пытается восстановить душевное равновесие, качается по ходу безостановочного движения поезда до самой полуночи, с горем пополам убаюкавшись звучанием непрерывной железной колыбельной. С ней он входит в день второй, который открывается ворчанием Иннокентия Кузьмича по поводу заселившихся ночью пассажиров: "откуда у них столько баулов? Чай, не китайцы же!", и заканчивается поздней соседской игрой в "дурака" пара на пару, - в гостях у Лиды Гулиной её вечный воздыхатель Паша Ястребко, слегка потрёпанный вчерашними застольными рассуждениями о творчестве знаменитого иркутского драматурга.
   А когда звуки вновь зарождающейся вагонной жизни провозгласили утро, по ту сторону окна уже был Иркутск. Озарённый сияющим морозным солнцем, высветившим серость тягучей промзоны, которая в виде заднего двора наличествует в каждом большом городе, Иркутск стал пестрить частным сектором окраины, где попадались улочки со старыми бревенчатыми двухэтажными домами, выглядевшие как приземистые провинциальные дворяне рядом с неказистой архитектурной челядью. А потом из морозной дымки вынырнул красавец-вокзал, сверкающий длинными игольчатыми шпилями на двух параллельных башенках. Сойдя на перрон, разминая затёкшие мышцы и вновь привыкая к устойчивой почве под ногами, вся наша группа некоторое время разглядывала фасад недавно отреставрированного здания:"Вот это дворец, не то, что у нас!" Любование длилось ровно до тех пор, пока сзади не послышались громкие, чуть ли не срывающиеся на крик возгласы: "Земля Иркутская! Ну, здравствуй, родимая! Здравствуй, молодость, любовь, искусство!" Перепутать обладателя этого хриплого, глубокого баритона с кем - то другим было не возможно. Опустив колени на заранее подстеленные бумажные салфетки, Мстислав Валерьевич в позе богомольца экстатично припадал лбом к грязному тротуару, бормоча слова умиления. Ветерок теребил его ничем не прикрытую взлохмаченную шевелюру. Во время очередного поклона, он потерял равновесие и завалился набок. Расхристанный, извазюкавшийся в тёмной снежной сукровице, он, наверное, так и лежал бы, забыв обо всём на свете, если бы ему не помогли подняться подскочившие по шику директрисы Костяной и Митяй. "Мстислав Валерьевич! Что вы делаете? Вы же взрослый человек" - попыталась пристыдить его Камилла Игоревна. "Взрослый, - согласился Саврасов, отряхиваясь, - Взрослый, довольный жизнью, практически счастливый человек" "Но почему вы себя так ведёте?" "А как должен вести себя счастливый человек? Вы, например, знаете?" У Камиллы Игоревны не нашлось других убедительных аргументов, кроме укоризненного взгляда. Ускорив шаг, она стала догонять остальную группу, которую вёл за собой Виктор Афанасьевич. Возле эстакады нас встретила иркутский администратор - красивая пожилая женщина, как-то уж слишком легко одетая для зимы - в бежевое демисезонное пальто и берет того же цвета. Вместе с ней мы пошли к поджидавшему нас автобусу. По пути со мной поравнялись монтировщики. "Ну что, допрыгался Саврасов? Уволят его теперь, как думаешь?" - стал расспрашивать меня Костяной "Не знаю. От шефа многое зависит. В принципе, могут..." "Да кто ж его уволит?"- вмешался Митяй. - На нём все спектакли держатся. Максимум-выговор сделают, да и то - не факт" "Меня бы точно уволили", - с грустью сказал Костяной. "Всех бы за такое уволили. Всех, кроме Мстислава Валерьевича. Зря его, что ли, из Тольятти переманивали? - Митяй усмехнулся - Квартиру дали, зарплату хорошую? Зубами скрежещут, а поделать ничего не могут- терпят. Потому что - Саврасов, потому что с ним театр на голову выше. Ничего ему не будет, точно вам говорю"
   Гостиница, куда нас привезли, была постоянным местом отдыха то ли машинистов железной дороги, то ли водителей-дальнобойщиков, соответственно, надеяться на что-то невиданное в плане комфорта не приходилось. Номера были сплошь трёхместные, редкие "двушки" отдавались с подчёркнутой неохотой, и всё же, несмотря на столь явное затруднение, Камилла Игоревна подозвала к себе Патрона и неожиданно предложила: может, вас в двухместный поселить? Не давая повод усомниться, каких именно "вас" нужно заселить в двухместный. Издавна пользующийся расположением директрисы, Патрон, тем не менее, растерялся, прокашлялся в кулак, повернулся к Звезде, чтобы узнать её мнение, и обнаружил у неё точно такое же замешательство. Пару секунд они переглядывались в нерешительности, пока директриса не спохватилась сама, отправив Патрона к Ястребко и Мстиславу Валерьевичу, Звезду - под крыло Лисницкой и Гулиной, а меня - к обоим монтировщикам. Пока мы получали ключи, иркутский администратор объявила, что все желающие после обеда могут отправиться на бесплатную экскурсию на Байкал. Там можно будет и пообедать- посетить недорогое кафе или арендовать мангал на берегу. Моих будущих сожителей это известие весьма обрадовало: едва оказавшись в комнате, они с повышенным рвением стали извлекать содержимое своих походных чемоданов - раскладывать оставшиеся продукты в холодильник, вытаскивать сменную обувь, развешивать одежду в платяной шкаф. Во время этой ускоренной распаковки стало ясно: убранство наших апартаментов оставляло желать лучшего. В них не было предусмотрено телевизора и даже обыкновенного радиоприёмника, не говоря уже о полноценном душе - благо, хоть тесный и неудобный туалет вместе с раковиной имелись в наличии. Между кроватями возвышался громоздкий лакированный стол без скатерти, на котором стоял поднос со стеклянным графином и тремя гранеными стаканами. "Чтобы лучше соображать на троих", - как логично заметил Митяй. Что не говори, театр экономил по полной программе, даже учитывая тот факт, что с нами ехали его основатели и бессменные руководители. Хотя, сдавалось мне, снятый ими номер был явно другого уровня. Я присел на свою кровать и смотрел на суету монтировщиков, но никакого совместного энтузиазма не ощущал- меня до сих пор не отпускали слова Камиллы Игоревны, сказанные на ресепшне. Ведь произнеся подобное вслух, она как бы официально признавала близкие отношения Звезды и Патрона, подавая пример и остальным думать так же. Отныне парочке дозволялось не скрывать свой роман и вести себя как настоящим влюблённым. Быть вместе, когда захотят, не жаться по углам, делать всё, что заблагорассудится. Можно и пикник устроить в честь такого события, с прилюдным брудершафтом на берегу - чем не вариант? "Ты что? Это же Байкал! Пресное море! - сверлил меня непонимающим взглядом Костяной. - Природа! Когда ещё такое будет!" Митяй только усмехался, считая моё решение ничем не обоснованным капризом. Спорить мне не хотелось, тем более, что желание участвовать в поездке исчезло безвозвратно. Я решил остаться в гостинице, хотя знал, что меня ожидает после того, как все уедут. Гарантированное погружение в тёмную болезненную стихию неподвижности, встречу с которой почти целую после новогоднюю неделю мне удавалось откладывать. Срок по моим меркам довольно приличный, но вот эта странная заминка при заселении и снова - здравствуй, грусть! Проглоченная облатка обиды уже отравляла в меру тревожные воды моего самочувствия, заставляла крутиться мысленные омуты и направлять общее течение сознания от относительного спокойствия к болезненному оцепенению. Симптомы были те же - в груди собралась горячая тошнота, которую невозможно было исторгнуть: между мной и внешним миром словно бы уплотнилось невидимое стекло, существовавшее и прежде, но именно сейчас ставшее особенно осязаемым. Хотелось только одного - чтобы Митяй и Костяной как можно скорее покинули комнату, дав мне свободу рухнуть в постель и не реагировать ни на что внешнее. Предвкушая это падение, я старался не смотреть на магнитную выпуклость подушки, призывно выпирающую из-под тонкого выцветшего покрывала. Сумбурные перемещения Костяного по комнате, упоённого мыслями о предстоящей экскурсии, его кратковременная потеря своих шортов и их обнаружение после насмешливых, в меру резких окриков Митяя, тоже лелеявшего удовольствие скорого отъезда, не вызывали во мне никакой сопричастности. Я машинально предотвратил падение неуклюжего мечтателя, запнувшегося о собственный снятый сапог, кивнул громко ругнувшемуся ради назидания Митяю, и вместе с ними обоими обернулся на короткий стук в дверь. Также, как и они, ничего не сказал, увидев настороженное лицо Звезды, возникшее следом за робким поворотом замка. "Возьмите три килограмма сарделек. Вот деньги"- велела она голосом сказочной феи, протянув из коридора волшебную палочку - сложенные в ровный бумажный желобок деньги. "Поспешите, а то не успеете" - в нетерпении фея постучала пальчиком по невидимым наручным часам ,после чего описала взглядом дугу из одного конца комнаты в другой, взятую значительно выше моей макушки, и испарилась. "Всё ясно,- подумал я. - Маленький пир в честь обнародования их романа с Патроном. Экскурсия на Байкал как нельзя кстати". Завладевший "волшебной палочкой" Митяй, быстро пересчитал полученные "десятки", намеренно оставаясь глухим к возгласам подскочившего Костяного: "Сколько там? Сколько?" Больше я ждать не мог - просто опустился на кровать, повернувшись спиной к обоим приятелям. "Сильно воздух с Перцевым не портите, - ухмыльнулся уже невидимый мною Митяй, мстительно растягивая последние секунды пребывания в номере. - Нам ещё ночевать здесь" Костяной загоготал во весь голос, и, радостными тычками подгоняя друг друга, они, наконец, вышли. Я некоторое время лежал, не шевелясь, затем переместился с неприятно тёплой части подушки на другую, холодную, но также приторно пахнущую химическим отбеливателем... Послышались чьи-то шаги в коридоре-надо было,конечно, закрыться изнутри, ведь в гостинице жили и другие постояльцы. Однако вставать с кровати не хотелось ни под каким предлогом. Оставалась надежда, что в ближайшие несколько часов вряд ли сюда кто-нибудь зайдёт, так что пусть номер останется открытым... Пусть у Звезды будет ещё один шанс застать меня в одиночестве...Ха-ха...Как же упорно всё-таки она пытается подчеркнуть мою невидимость, пользуется любым случаем...Словно не понимая, что в этом упорстве - её главный прокол. Если бы я на самом деле был ей не интересен - стоило ли так утруждать себя? Отвернулась бы, забыла- и дело с концом. Нет же, хочет внушить мне свою "правду"...Три килограмма сарделек... Слюбится, стерпится, переживётся, пережуётся... Митяй и Костяной, наверное, уже пулями летят из ближайшего магазина- город-то незнакомый, пока нашли сардельки, пока рассчитались. Скорей всего, их сопровождает кто-то из актёров, предположу- самый молодой - Паша Ястребко. Заряженный всей лицедейской братией, он тащит тяжёлый пакет с коньяком и "Тархунами". Внушительный мясной запас, водку, ещё горячий хлеб, овощи, а также одноразовую посуду несут монтировщики. Паша отделяется от них только возле автобуса, чтобы обрадовать скучающего в сторонке Саврасова. "Зелёненький он был"- ведущему актёру преподносится пластиковый "Тархун" и шутка с двойным смыслом. "А что, "Байкал" разве не продаётся? Выпили весь?" - хрипит Мстислав Валерьевич, продлевая Пашин оскал во времени. Внутри автобуса Звезда принимает купленные сардельки из рук запыхавшегося Митяя: "Вы чего так долго?" "Ай,- Митяй отмахивается - Скажи спасибо, что вообще купили. Очереди не было, а то пришлось бы один хлеб жарить" Изучив в подробностях связки колбасок, потрогав их каждую по отдельности, она возвращает пакет обратно: " Почему вы вдвоём? Где третий?" Тем самым не нарочно открывая простор для шутливых импровизаций: "Зачем нам третий? Пьёт слишком много!" "Приболел, бедненький, наслушался в вагоне Перцева и заразился старческой "нехочухой"- теперь вот лежит на кровати - ничего не хочет" Звезда вторит гогочущим гонцам, но, как только они перебираются на задние сидения, у неё происходит такой ощутимый крен в мрачные раздумья. Приходится даже отворачиваться от Патрона, чтобы скрыть свою мимическую перемену. Патрон,однако, бдит и в печальной пелене своего взгляда несёт ей болезненную догадку, которую она моментально пытается развеять. Утыкается носиком в мягкий начёс его рукава: "Байкал! Представляешь, совсем скоро- и мы там!" Он недоверчиво сглатывает досаду, и она щедро дарует ещё наркоза: "Я прилягу к тебе, ты такой тёплый". При этом ложится так, чтобы он не мог видеть её лицо. Автобус трогается с места. Чуть погодя она приподнимается и смотрит в окно - местность всё же незнакомая, интересная. Хвойные леса, песчаные холмы, заснеженные степи. Дорога то поднимается в гору, то скатывается вниз. Пятьдесят километров туда, пятьдесят обратно. Степи, холмы, леса...Она пытается ухватиться за радость от новых впечатлений, но не может выбросить из головы моё отсутствие. Втайне её раздражает эта мысль, и она прячется от неё в пахнущем табаком и одеколоном мягком развороте пальто своего спутника. "Жестокий, - думает она про меня с негодованием- жестокий и непокорный. Почему ты такой?". "Ха-ха-ха!- я могу читать её мысли и вести диалог на расстоянии - Чего же ты хотела? Покорности и послушания? Нравится наблюдать мои судороги, довольствоваться моим унижением?" "Нет, не нравится, но пойми - многое изменилось, и, хотя у нас с тобой ничего не вышло, я до сих пор нуждаюсь в твоей поддержке" "Нуждаешься? А что прикажешь мне делать с собственными нуждами? Я устал улыбаться сквозь силу, когда ты целуешь Патрона, устал создавать видимость, что всё хорошо, что всё так и должно быть" "Этого и не требуется" "Тогда чего ты хочешь от меня?" "Просто будь рядом и не отступай" "Бежать рядом, высунув язык, как собака?" "Угадал, как верная послушная собака, готовая сделать всё ради своей хозяйки". "По-моему, для меня это слишком". "Тебе это только кажется. Смотри, у меня же получилось. Я пожертвовала собой. Любовь она больше чем ты, или я, любовь она больше, чем мы все. И ей нужно жертвовать. Поддаться полностью, разоружиться, стать покорным обстоятельствам. Не воевать и не мстить - наоборот, ходить по пятам, исполнять приказания, терпеть. Терпеть - и не сбегать. Ждать со смирением, долго, очень долго, может быть, всю жизнь. С истинно собачьей преданностью - и тогда, возможно, она обратит свой взгляд на тебя. Главное - быть верным до конца". "Прости, но, видимо, я плохая собака. К тому же - разве всё то, что ты делала с Патроном, было сделано ради любви? Ведь ты не принесла такую жертву мне, хотя, как я думаю, у нас могло бы многое получиться" "С тобой всё по-другому. Тяжелее, что ли. Я чувствую себя скованной, неловкой, ты вечно загоняешь в рамки, заставляешь решать какие-то непонятные задачки, додумывать и догадываться насчёт многих вещей, а ведь настоящая любовь должна окрылять. Да ты и сам говорил: разве это любовь? Помнишь? Ещё на меня давит банальный инстинкт продолжения рода, с детства сидящий в подкорке образ мужчины, которому трудно не подчиниться. У меня ведь в семье все мужики брюнеты: и папа, и старший брат, помнишь, я тебе фотки показывала?" "Отлично, у тебя есть этот инстинкт, а у меня, по-твоему, его нет? Посоветуй, куда мне его деть, чтобы стать лояльным?" "Решай сам. У тебя есть выбор" " Выбор есть у всех. Он был и у тебя, когда ты захотела ставить свой эксперимент. Но кому сейчас это важно? Важно то, что сейчас ты - с Патроном. А я один, в этом пустом гостиничном номере, ничего не хочу, разве что навсегда исчезнуть из вашей жизни" "Значит, свой выбор ты уже сделал. И должен нести за него ответственность"
   Заснеженное, усыпанное галькой побережье, огромная белая гладь замёрзшего озера. Вечереет, хотя солнце до сих пор яркое и всматриваться без защиты в монохромное снежное полотно больно для глаз. На террасе одного из кафе разожжен мангал, в котором шипят жирным колбасным соком крупные алые угли. К огню мангала жмутся наши театральные,- всё-таки морозец с ветром здесь чувствуется куда сильнее, чем в городе. По кругу гуляют пластиковые стаканчики, сопровождаемые не слишком довольным, однако не препятствующим "сугреву" взглядом директрисы. Доходит очередь и до Патрона, но он прячет руки в карманы и кубок с тёмным тяжёлым донышком следуют по цепочке дальше. Это вызывает у Звезды приступ умиления: "Ты у меня молодец, держишься!" Желая быть солидарной, она отсылает свою порцию коньяка тоже, цепляет вилкой лопнувшую от жара сардельку и подносит её ко рту Патрона. Одними зубами оторвав запачканный копотью обжигающий кусок , он сопротивляется дальнейшему кормлению, пытается увильнуть от носового платка, который Звезда насильно прилагает к его влажным губам. Прикосновения платка заставляют Патрона недовольно морщиться, а она находит это смешным. Все молчат, рассеянно поглядывая по сторонам, пока выпивший рюмку Мстислав Валерьевич не затягивает "Славное море, священный Байкал". Вдвоём с Лисницкой они добираются до Шильки и Нерчинска, воодушевлённо дирижируя друг другу, как вдруг их кто-то перебивает : "Смотрите!" Вдалеке виднеется крохотная фигура, которая взялась невесть откуда и движется по байкальскому льду. Подбираясь всё ближе и ближе, фигура как будто не спешит увеличиваться в размерах, рождая общую догадку: ребёнок? Действительно, вверх по тропинке поднимается ребёнок с обветренным бурятским лицом, одетый в просторную меховую шубу с капюшоном. Дитя уверенно семенит к ним навстречу и когда доходит до террасы, все расступаются, давая ему дорогу. "Хозяин тайги!"- смеётся вслед ребёнку Паша Ястребко и в тот же момент над его головой громко трескает ветка, да так неожиданно, что почти все вздрагивают. "Не поминай всуе! - назидательно произносит Лисницкая. Пока обсуждается, кто же это был - то ли мальчик, то ли девочка, то ли виденье, мне становится ясно, что Патрон со Звездой куда-то запропастились. Нет их в общей массовке, нет и на задворках кафе, и за сугробом чуть в отдалении, ставшим отхожим местом из-за того, что на петлях кирпичного туалета висит кодовый замок. Быть может, они последовали за странным ребёнком, поднявшись по склону? Похоже, никто, кроме меня, не заметил их отсутствие. Тропинка на вершину обрыва вытоптана совсем недавно - скорее всего, они прошли именно по ней. Виляя между устремленными к небу деревьями, взъерошенная колея поднимается всё выше и выше -взбираться наверх становится тяжело. До вершины обрыва остаётся совсем немного и тут я замираю как вкопанный. Впереди я вижу сбежавшую пару, но тревога во мне не сменяется ожидаемым облегчением. Всё потому, что оба беглеца совершенно голые. Без какой-либо одежды, придерживая друг друга от вероятного падения, он и она слаженно поднимаются в гору. Одинаковый бледно-жёлтый оттенок их тел, - такой бывает у продолговатых дынь летом на рынке,- хорошо заметен среди подножной белизны, и только изредка теряется на фоне янтарно-коричневых сосен. Вот-вот они достигнут желаемой цели, перемахнув через кромку сугроба. Я знаю, что не должен терять их из виду, поэтому устремляюсь следом, вопреки совершенно ясному пониманию того, что их обоюдная телесная гладкость, уверенная работа мышц, не вызывает во мне никакого другого чувства, кроме отвращения. Ни зависти, ни злобы, ни ревности, ни физического возбуждения, хотя её ничем не прикрытые прелести я могу разглядеть очень чётко. Мне противно видеть их такими, без единого фигового листочка, и хочется, чтобы они поскорее оделись. Прикрылись какой-нибудь первой попавшейся одежонкой, спрятали свою нелепую и неуместную наготу. Это странное ощущение откликается в памяти одним из давних воспоминаний. Да, точно такое же отвращение я испытывал в восьмом классе, в школьной раздевалке бассейна. Тогда был ноябрь, или самое начало декабря, унылейшие дни второй четверти. Тусклый утренний свет едва-едва пробивался сквозь задраенное матовой краской оконное стекло, чуть разбавляя длинную мертвенную зелень деревянной лавки, на которой мы, мальчишки, переодевались после купания. Двое успели раздеться раньше остальных, и, решив оспорить право первенства пользования душем, стали шлёпать друг-друг мокрыми купальными плавками. Мелькающие в пылу шутливого боя их локти и ягодицы имели точно такой же оттенок песочного загара, признак ежедневного уличного лета, как и у взбирающейся сейчас на холм обнажённой пары. Плёточные выпады вихрастых бойцов, начавших мужать намного скорее, чем я, их задорный мат, упоение собственным бесстыдным героизмом, были мне не приятны. Они наслаждались своей игрой, провозглашая торжество сильной, животной жизни, а я сидел и думал: как же они не понимают, что выглядят глупо, даже не просто глупо, а мерзко. Что всем противна эта напускная хвастливая удаль, петушиные наскоки друг на друга, но, следуя неписанному правилу сопричастности, каждый вынужден молчать, улыбаться, а ещё лучше - подбадривать кого-то из бойцов. К тому же, у многих имелся тайный страх случайно попасть под перекрёстное мелькание исподних тряпок, тем самым сделаться частью этой дурацкой игры - я вспомнил и о нём тоже. А теперь это воспоминание всплыло наружу, как бы призывая меня остановиться. Но поздно - я был уже слишком близок к вершине и не мог повернуть назад. Прыжком перескакиваю через снежную горку, оглядываюсь по сторонам - никого. Ни возле рейсового автобуса, ни внутри него, и следов поблизости - тоже никаких. Где же они, куда подевались - неужели растаяли в воздухе? Пытаясь найти хоть какие-то зацепки, я присаживаюсь на корточки возле автобуса, провожу ладонью по снегу, и вдруг понимаю, что на голове у меня милицейская фуражка. И рукава иссиня серые, как у форменной шинели. Точно же - это шинель, непривычно жёсткий серый полушубок с погонами, а под мышкой- увесистая кожаная папка. Почему-то я совсем не удивляюсь этому факту, лишь хочу закутаться в шинель ещё сильнее, даже поднимаю ворот, но холоду это не слишком препятствует. Тогда я прижимаю голову к груди, пытаюсь сконцентрироваться на своём дыхании, чтобы попусту не растрачивать тепло ни одного выдоха, и, в конце концов, переворачиваюсь в кровати на спину. Открываю глаза - темно. Через тягучую секунду соображаю - стемнело за окном. Комната заполнена густыми, вязкими сумерками. Хорошая новость: болезненного давления в груди больше нет - яд оцепенения прекратил действовать . Вот только после борьбы с ним организм кажется слабым и уставшим. Понятно, отчего так холодно в комнате - морозный воздух, свободно приплывающий с улицы через распахнутую форточку, надувает парус оконной тюли. Сколько я пролежал? Час, два, а, может, все три? Но для экскурсантов время возвращения ещё не пришло, впрочем, не удивительно - ведь там же Байкал, природа, сардельки. Посидев немного в темноте, чувствую неодолимое желание лечь снова в кровать, закутаться в одеяло плотнее. Форточку оставляю открытой - и почти сразу засыпаю ровным сном без сновидений. Спустя некоторое время в сладких глубинах забвения, как удар в колокол, или сигнал тревоги, над самым ухом раздаётся резкий хлопок, а затем мучительное для барабанных перепонок, громовое: "Подъём,подъём, в склепе - утро!" Режущий свет в глаза. Сверху нависает кривая улыбка Митяя, из глубин которой разит спиртом. Ох, милые друзья, как же мне вас не хватало! Друзья тоже безумно рады. "Зря не поехал - начинает делиться впечатлениями Костяной, игнорируя мою легкую послесонную ошарашенность, - Было круто". И дальше без остановки заплетающимся языком передаёт последние новости. Добрались быстро, ещё засветло. С шашлыками вышел облом, их даже не стали готовить - забыли купить древесный уголь. Отдать сардельки на кухню тоже не получилось- ближайшее кафе оказалось закрытым: не было электричества. Спустились к Байкалу. На озере красиво, только сугробы глубокие, далеко не уйдёшь. Щёлкнули общую фотографию. Постояли, помёрзли. Вытоптали шагами огромную надпись: "Привет, Байкал!" С возвышения сфотографировались. Побродили по лесу. Покормили белок. Согреться негде - шеф с директрисой употреблять алкоголь во время экскурсии запретили. Пришлось цедить из рукава. Только на обратном пути в автобусе расслабились по полной, не скрываясь. Тут нежареные сардельки и пригодились. В общем, съездили отлично. "Кстати,- Костяной сделал серьёзную мину - Патрон просил тебе передать: завтра, в девять ноль-ноль, ты должен быть на центральном входе в театр. Как штык. Можешь пойти вместе с нами, дорогу мы знаем" "Патрон тоже в автобусе согревался?" "Нет, даже не притронулся. Он со Звездой был. У них же типа любоф,"- пьяно улыбнулся Митяй и посмотрел на меня лукавым, всезнающим взглядом. Затем добавил: "Водка ещё осталась. Неисчерпаемые запасы Костяного. Присоединишься?" "Так вроде же на твой день рождения хотели приберечь?" "Запасы не-ис-чер- па-е-мы-е. Врубаешься? Хватит и на мой день рождения" "А давай! - решился я, вызвав одобрительный возглас Митяя, лихо оформившего стопку мне прямо в кровать - Предлагаю тост: за любоф!"" "За любовь третий тост!" - возразил Костяной. "А у нас какой? Правильно, тридцать третий! - громыхнул во весь голос Митяй, доставая остатки сарделек из пакета.- Выпьем за любовь, за-а-а л-ю-ю бовь...Стаканы на изготовку!" "Так точно! - Костяной обнажил верхний ряд скошенных в стройбате зубов - Выпьем за любовь, родна-а-а-я, за любовь!"
   Утром на вахте иркутского театра я глотал минералку с поэтическим названием "Байкальская звезда", вполуха внимая рассказу Патрона, который, не взирая на ранний час и моё не слишком дружелюбное расположение, был на удивление словоохотлив. Мы ожидали местного "световика", который уже прилично опаздывал, и Патрон от нечего делать стал представлять, как он выглядит. В воображении Патрона это был взъерошенный долговязый юноша, плохо разбирающийся в световом хозяйстве - такой себе мечтательный заочник, живущий впроголодь ради будущих научных свершений. В его придуманных чертах я замечал путь и неявный, но всё же камешек в свой огород, хотя старательно делал вид, что не улавливаю сходства. Патрон же потешался всё больше, ни разу не споткнувшись о мою мрачную похмельную рассеянность, непринужденно перейдя от представлений-карикатур к реальным воспоминаниям. Он вспомнил свою давнюю поездку в Киргизию, в небольшой городок под Бишкеком, когда примерно среди такого же ожидания местного специалиста в сонной утренней тишине раздался громкий стук копыт и на дороге показался всадник. Прогарцевав прямиком к дверям ДК, всадник спешился и привязал фыркающую разгоряченную лошадь возле ближайшего дерева. Вошёл, поздоровался по-русски. Это был местный кудесник света Азхар, единственный и незаменимый сотрудник электроцеха. Видя некоторое изумление на лице Патрона, Азхар объяснил, что лошадь здесь служит до сих пор одним из самых распространённых способов передвижения. Им пользуются сплошь и рядом, в основном, те, у кого есть свои дома на земле, а таких в городе не мало. Встретить всадника на центральной улице проще простого - некоторые актёры ездят на лошадях, и даже одна актриса. Оставлять животных без присмотра никто не боится - украсть коня считается тяжёлым грехом - конокрады становятся изгоями . Помимо умения держаться в седле, Азхар оказался настоящим профессионалом своего дела, сумев на древнем световом пульте "Старт" соорудить весьма сложный спектакль. А потом долго уговаривал придти к нему в гости - попробовать настоящий бешбармак. В общем, расстались они как друзья, обменявшись адресами и телефонами. Я слушал Патрона, подспудно стараясь понять, что же так окрыляет его в столь пасмурный час - признаться, его необъяснимый словесный задор действовал мне на нервы. Я вспомнил вчерашний вечер в гостинице, когда, сам не зная для чего, вышел из комнаты и направился к номеру, где поселилась Звезда. Остановившись возле её двери, услышал знакомое щебетание (Лисницкая и Гулина тоже были на месте), но постучать не решился и двинулся к апартаментам Саврасова. Там гудел во всю Мстислав Валерьевич, обретший второе дыхание после возвращения с экскурсии - слушатели, среди которых был и Патрон, попеременно поддерживали разговор. Всё это было незадолго до полуночи. Значит, Патрон и Звезда спала по раздельности. Но почему тогда из Патрона так и сочится довольство? Обычно по утрам он не слишком разговорчив. Особенно в моём присутствии. Что же случилось? Может, вместе с двенадцатым ударом часов настало условленное время, и заранее выбранный укромный уголок дал приют потихоньку выбравшимся из своих постелей любовникам? Да вот тот же запертый душ в конце коридора - чем не место для ночных свиданий? Нужно лишь получить ключ у администратора на первом этаже. Дело, в общем-то, не хитрое. Быть трезвым, вежливым, показательно усталым, сослаться на вынужденное позднее возвращение. Смущало меня только то, что волосы Патрона не выглядели свежевымытыми. Да и одежда на нём была та же, что и вчера - водные процедуры, вероятней всего, способствовали бы замене хоть какой-то части гардероба. А, может, я просто преувеличиваю, и никаких свиданий в душе не было? Может, хорошее настроение Патрона есть специально спланированный маневр, тонкое издевательство, рассчитанное на то, чтобы раздражать меня своей радостью? Брать, так сказать, "на зависть"? Только ведь Патрон никогда не придерживался подобного стиля, насколько я знаю, он сторонник открытой войны: рвать, метать, топтать, обидеть, слышать, видеть, ненавидеть - вот его правила. А изнурять соперника непредсказуемостью, доводить до паранойи цепочками хорошо продуманных фокусов ему чуждо. Выходит, дело не в смене тактики. Скорее всего, между Звездой и Патроном действительно что-то произошло,либо на Байкале,либо в гостинице, а ,может ещё раньше -в поезде, но что именно - не известно. Пока я пытался разгадать эту загадку, опираясь лишь на собственную обострённую мнительность, многократно возросшую на фоне абстинентного синдрома, появился местный световик. Выглядел он совершенно не так, как живописал его Патрон. Невысокий, облачённый в потёртый джинсовый костюм, с причёской "ёжик" на шарообразной голове и юркими, беспокойными глазами, Вячеслав не обнаружил особых признаков академической учености на фоне вынужденного стеснения в финансах. Напротив, он держался бодро, открыто и сразу повёл нас по закоулкам своего электрохозяйства, останавливаясь чуть ли не возле каждого прожектора, чтобы поделиться деталями его технической биографии. Узнав о наших древних, несменяемых "киловатниках", тон Вячеслава сделался значительным, а когда мы добрались до их нового компьюлайтовского пульта в рубке, даже пренебрежительным. Однако, поездивший в своё время по зарубежным гастролям, Патрон вспомнил навскидку полдюжины импортных агрегатов, на которых ему приходилось работать, при этом между делом дав почувствовать Вячеславу разницу в физических габаритах, и беседа пошла более-менее на равных. Из других новшеств у иркутян имелся подключённый к видеокамере монитор, через который было видно, что происходит на сцене. Туда уже стаскивали декорации и реквизиторские баулы Митяй с Костяным: им повезло меньше, чем нам с Патроном - их пока вообще никто не встречал. Стоявшую во дворе фуру они разгружали собственными усилиями. Лишь сбоку из-за кулис показался однажды Паша Ястребко, торжественно несший над головой зелёную поролоновую ель, которую водрузил на сцену с комическим достоинством человека, выполнившим одно из главных дел в своей жизни. Я знал, что сейчас должен находиться рядом с монтировщиками - посильная помощь в сборке спектакля входила в одну из моих заранее оговоренных обязанностей. Но нужно было ещё договориться об этом с Патроном.
   - Спущусь на сцену. Вроде как приписан к разгрузке, - не отрывая взгляд от монитора, сказал я.
   - А кто свет будет ставить?- мигом разозлился Патрон - Виктор Афанасьевич?
   - Всё равно без декорации не начнём. Втроём быстрее управимся.
   - Они что, сказочку сами не поставят?
   - Там много всего - кулисы, задник, одежда сцены.
   - Тоже мне, помощник нашёлся...Ладно, давай. Только бухать не вздумай. Я тут за тебя один бегать не собираюсь.
   Ещё недавно благостно позёвывающий Патрон весь клокотал гневом - полюс его настроения резко сменился на противоположный, обдав меня и Вячеслава внезапным эмоциональным жаром. Видимо, непривычный к подобным переменам, хозяин иркутской аппаратной затих, опасливо поглядывая на негодующего гостя. Я уточнил, как попасть на сцену: Вячеслав сбивчиво обрисовал путь-"выйти, свернуть, спуститься", от прежнего его гонора и след простыл. Мне даже стало немного жаль оставлять его наедине с Патроном, но сделать ничего я не мог. Я посмотрел на Вячеслава так, будто желая сказать : "Не переживай, всё будет хорошо!" и вышел из аппаратной.
   Когда спускался по лестнице, увидел, что мраморный холл внизу торопливо пересекала Звезда. Что это - очередное стечение обстоятельств или ещё одно моё предчувствие? Судя по тому, как поспешно чеканила дробь она своими каблуками - платформами, ей явно не терпелось попасть в радиорубку. Не останавливаясь, она лишь коротко кивнула Паше Ястребко и Лиде Гулиной, изучавших настенную портретную галерею иркутских актёров. Меня заметила не сразу, но как только заметила, сбавила шаг.
   -Привет.
   -Привет.
   Пресное, ничего не выражающее приветствие. После такого обычно сразу расходятся по своим делам, по своим мирам, которые неизвестно когда пересекутся в следующий раз. Мы бы так и разминулись, как чужие, если бы я не дёрнулся за ней следом. И она тоже, словно бы ждала этого движения, повернулась ко мне, ещё по инерции преодолев несколько ступенек.
   - Куда собрался? Ищешь кого-то?
   - Ищу.
   - Кого?
   - Тебя. Кого мне здесь ещё искать?
   Глупость, бред, идиотизм. Но на крохотную секунду я заставил её удивиться - шутит он или нет? "Здесь" это где- на лестнице, в Иркутске, в жизни? ("Ты постоянно предлагаешь решать какие-то задачки"), правда, быстро опомнилась, дала понять, что разгадывать новые ребусы ей не интересно. " А у тебя - репетиция?"- кинул я робкое, но незамедлительное лассо надежды. Вместо ответа она свела тонко выщипанные полосочки бровей к переносице, огляделась по сторонам,и быстро сделала пригласительный жест рукой - пойдём со мной. Вместе мы поднялись на балкон к внушительного вида керамическим горшкам, из которых произрастали причудливые извивающиеся деревья. Встали так, чтобы между нами и стоящими внизу актёрами оказалась балюстрада. На всякий случай Звезда ещё раз выглянула в холл, разумно заподозрив театральное эхо в болтливости. И, только убедившись, что нас никто не слышит, стала говорить.
   - Хорошо, что мы встретились. Я когда шла сюда, думала - сказать тебе или нет, ещё сомневалась, но как только увидела - поняла: скажу точно. В общем, слушай. Я выхожу замуж. За Патрона. Вчера на Байкале он сделал мне предложение, и я согласилась. Летом надеемся сыграть свадьбу. Так что совсем скоро буду замужняя тётя.
   - Замужняя тётя...Не знаю, что и сказать.Удивила! Хотя, если разобраться, вполне логичное завершение твоего эксперимента.
   - Я долго думала, и поняла, что смысла дальше тянуть нет. Мы всё равно поженимся - рано или поздно. К тому же, он настаивает.
   - Он?
   - Ну да. Это его инициатива. Хочет, чтобы всё было официально. Родители его в курсе - предложили жить у них. По приезду домой ставлю в известность Игната и сразу переезжаю к Патрону.Теперь уже безо всяких "но".
   - Ты этого правда хочешь?
   - Конечно, хочу. Если бы не хотела... В общем, не важно. Такая уж судьба , наверное.
   - Поздравляю.
   - Спасибо. Но, как ты понимаешь, свадьба- это секретные сведения. Супер секретные. Пока что о ней не должен знать никто из наших, я потом сама объявлю, когда всё устроится. Доверяю только тебе самую большую свою тайну. Тебе ведь не трудно будет сохранить её до поры до времени?
   Дежа вю. Конвейер повторяющихся событий. Девушка, сбегающая от меня при каждом удобном случае, но доверяющая мне свои сокровенные тайны. И каждый раз при этом берущая с меня соглашение о неразглашении. Неподалёку, как и положено жанру дешёвой мелодрамы, - её "любимый". Ждёт, волнуется, переживает, пышет гневом, боясь упустить своё счастье. Теперь ясна причина его утренней окрылённости. Конечно, что ещё могло так его вдохновить? Не моё же утреннее похмелье... Но вдруг всё это мне только кажется? Что если всё вокруг нереально- иллюзия, загробный мир, стадия Бардо? Кругом призраки, гневные боги, порождения моего тревожного ума? Хотя эта девушка, которая стоит сейчас в полушаге от меня - разве она ненастоящая? Я вижу её, слышу её голос, могу к ней прикоснуться. Она настоящая в таком же смысле, в каком настоящий я сам. Внешность её раз от раза претерпевает незначительные изменения, вот новый прыщичек соскочил с утра, веки чуть припухли, пахнет сигаретами и духами, следовательно, она не фантом, не призрак. Она живая. Но, помимо внешних изменений, я вижу и другое. В чертах её лица, которые мне не удавалось пристально рассмотреть уже довольно долго, присутствует нечто такое, что заметно отличается от её прежней неугомонной ребячливости. Я бы сказал, нечто блаженное, парадоксальное выражение праздника-горя,застывшее недвижным оловянным огнём, в котором есть готовность пережить трагедию, и в то же время организовать её. Девушка по-прежнему алчет подтверждения своей правоты из внешнего мира, и поскольку с подтверждением снова заминка - она решает броситься очертя голову в омут фатализма. Чёт - нечёт, орел - решка. Заодно и проверить компетентность своего ангела-хранителя и всего небесного МЧС . И хотя такой прыжок практически всегда и есть трагедия, верит она, конечно, в лучшее: мышонок ведь должен вырасти, набраться опыта, оставить потомство. А бездны... авось пронесёт.
   -Ждал, пока ты попросишь об этом. Что же, традиция есть традиция. Буду хранить твою тайну до востребования. Можешь не сомневаться.
   - Я и не сомневаюсь. Знаю, что на тебя всегда можно положиться. Потому что ты самый-самый.
   - Ну , судя по тому, что ты выходишь замуж за Патрона- наверное, нет.
   - Ты другой. Понимаешь? Другой. И не думай, что замуж выходят за тех, кого.. Ладно, не будем вдаваться в философию-некогда сейчас. Всё, я побежала. Чао! Увидимся на репетиции.
   Она аккуратно проскользнула мимо меня, всколыхнув листву сразу нескольких деревьев. Мне вдруг расхотелось покидать этот миниатюрный сад. Мыслящий тростник вполне мог бы уместиться в одном из таких горшков. Пустить корни, дополнить растительную композицию, стать частью местной флоры. Что ему нужно, в сущности, кроме маленького кусочка земли и чьих-то заботливых рук, иногда приносящих лейку с водой и горсть удобрений? Он будет слушать людские голоса, тихонько покачиваясь от сквозняка. Ловить лучи солнца из окон напротив. Шептаться о приближении весны с другими деревьями и цветами. Обсуждать смену атмосферного давления. Повышенную влажность. Температуру воздуха. На своих широких листьях он даст приют многочисленным семьям насекомых. Многим-многим поколениям мушек, жучков и паучков, которые передадут эстафету размножения другим поколениям. Так неторопливо и размеренно пройдёт год за годом. Не беда, что когда-нибудь он может засохнуть или сломаться. Печаль не большая. В мире всегда есть то, отчего можно заплакать. Поводы куда более серьёзные. Стоит ли горевать о каком-то сломанном тростнике? Одном из нескольких миллиардов? Сломается один, вырастут новые. Таков непреложный закон бытия. А коли тростник стал человеком, пусть лучше воспользуется своей временной целостностью и поможет соорудить спектакль "Семейный портрет". Привяжет падуги на штанкетах, выставит и подключит прострелы за полотняной стеной. Слегка насупится, когда в его сторону полетит очередной раздражённый мат...Ничего, он вытерпит, поскольку там его ждут, там он хотя бы кому-то нужен...
   День рождения Митяя решили отмечать вместе с актёрами, список которых был определён заранее: Паша Ястребко с Лидой Гулиной, и Мстислав Валерьевич с Ириной Лисницкой. Митяй всех пригласил лично к девяти вечера, сделав поправку на то, что предварительно нужно собрать вещи в обратную дорогу, но даже с таким поздним началом впереди у нас была целая ночь. Приглашение получили также и Звезда с Патроном, правда, ответили они весьма уклончиво, и на них особо не рассчитывали. Как только закончилась вторая утренняя сказка, я, Митяй и Костяной в ускоренном темпе запаковали сказочную сборку и погрузили её в подъехавший "Камаз". Туда же затащили реквизиторский сундук вместе со стойками для костюмов. Отметив в конце погрузки, что наши путешествующие "Курочка" и "Попытка" не заняли и десятой части общего пространства кузова, мы с легкой душой отправились за покупками. Как это часто бывает, итоговая сверка наличности поставила перед дилеммой: чего брать больше - закуски или напитков? Устроить скромную вечеринку с минимумом алкоголя или оторваться по полной программе? И, как бывает не менее часто, предпочтение было отдано напиткам, поскольку Лида Гулина и Лисницкая в качестве добавки к праздничному столу обещали принести "какие-нибудь салатики". По возвращению в театр, мы неожиданно столкнулись с директрисой, которая непонятным образом была уже в курсе всех наших планов. Предательски звякнувшие в пакете у Митяя стеклянные сосуды напомнили Камилле Игоревне известную пословицу про шило в мешке, пробудив в ней желание провести дополнительный инструктаж. Пришлось терпеливо выслушивать короткую лекцию об ответственной миссии, в рамках которой мы представляем свой город в культурном отношении и должны вести себя надлежащим образом. Минут за десять утолив жажду красноречия, Камилла Игоревна, наконец, разрешила приступить к установке "Семейного портрета". Правда, её вмешательство несколько нарушило привычный ритм смены декораций - сразу вслед за натяжкой матерчатых стен и крыши, меня с выноса окликнул Патрон - нужно было начинать ставить свет. Из чего следовало, что воссоздание внутреннего убранства деревенской избы со всеми её кроватями, шкафами и табуретами оставалось исключительно на монтировщиках, в лице Митяя попытавшихся оспорить этот не очень справедливый момент. Патрон, в свою очередь, отказывался работать без меня и грозил задержать начало спектакля. Речь его была насыщена экспрессией, шантаж выглядел убедительней взываний к совести, и, в итоге, я поднялся на вынос. Во время направления света нас неотступно сопровождал Вячеслав, полагавший, что оставленные без присмотра гости обязательно сделают что-то не правильно. Чем сильно раздражал итак уже заведённого Патрона, который при каждом удобном случае рычал сквозь зубы что-то вроде: " Третий день валандаемся с одним и те же, а он всё ходит по пятам - не доверяет". С другой стороны, такая опека была нам только на руку, поскольку существенно экономила время, к тому же разобраться с незнакомой аппаратурой без Вячеслава было действительно тяжело. В общем, пройдя через обычную в подобных ситуациях нервотрёпку, мы всё же закончили вовремя, и в положенный срок иркутские зрители стали занимать свои места в зале. Когда возведённый на сцене сельский антураж засверкал сценическим светом, одна из купленных утром бутылок водки заслуженно ушла Вячеславу "за труды". К презенту он отнёсся без особого энтузиазма, поскольку не пил уже много лет, но поблагодарил нас искренне - в рубке у него имелся маленький настенный бар, в котором скопился целый отряд таких же нераспечатанных штофов со всех концов страны. Некоторые даже были из-за границы- к вящей гордости Вячеслава. Казалось бы, после перенесения совместных тягот должно было наступить общее расслабление, однако Патрон никак не мог успокоиться. Вячеслав был ему не приятен и ради того, чтобы чтобы лишний раз не вступать с ним в диалог, Патрон решил сам сесть за пульт. Хозяин же аппаратной, успевший пообвыкнуть к перепадам настроения нашего художника,стал рассказывать о своих невзгодах . Скоро мы узнали, что в цехе у него страшная текучка. Он долгое время работал один (недавно вышедшая замуж напарница была в декрете) и нёс на себе все тяготы подобного положения: люди приходили и уходили, а ему всё никак не удавалось подобрать напарника. "Дотошность- это тоже в какой-то степени грех, -говорил Вячеслав убеждённо- Но ничего не могу с собой поделать. Вижу разгильдяйство - и становлюсь деспотом. Хоть убей! Потом думаю - кого я хочу найти? Идеального подчинённого? Робота Вертера? Такой не пойдёт работать в театр. Бывает тяжело, ночевать здесь приходится, особенно во время фестивалей. Но характер всё равно перебарывает-как говорится, ты лучше будь один, чем с кем попало. Жду теперь, когда Инга вернётся, чтобы хоть какое-то подспорье было" Со своих невесёлых дел он постепенно переключился на жизнь в радиоцехе, где тоже не хватало специалистов: там числились двое - муж и жена, семейный подряд. Был с ними ещё когда-то третий человек - Иван Петрович Карамелькин, музыкант- трубач на пенсии. Он в основном занимался тем, что целыми днями просиживал за компьютером, играя в единственную установленную на нём игру - "Диабло". Это нелёгкое занятие отнимало большую часть его рабочего времени - репертуар он знал плохо, спектакли почти не проводил, зато был женат на заведующей театральным музеем, Пульхерее Ивановне, которую неизменно называл "матушкой" и нежно целовал в лоб при встрече. С виду это была благообразная, интеллигентная пара,- никто бы не подумал, что божий одуванчик Иван Петрович яростно сокрушает в аду орды нежити, елозя мышкой по коврику так, что разлетались по столу лежащие рядом предметы. Битва с порождениями зла продолжалась несколько месяцев, пока у Ивана Петровича не прихватило сердце: физические нагрузки ему запретили, и своё боевое поприще он покинул, так и не одолев главного монстра игры. Позднее, однако, ходили слухи, что первой большой покупкой Карамелькина на пенсии был мощный персональный компьютер с самой современной периферией. Вдохновившись историей об Иване Петровиче, Вячеслав стал перечислять всех "бездельников" своего театра. Говорил он о них без особого смущения, и согнать его с этого, как выяснилось, излюбленного конька, было не возможно. Как не ёрзал за пультом Патрон, вытягиваясь в смотровое окно чуть ли не по пояс, как не старался я отвлечь Вячеслава расспросами об истории Иркутска, эшелоне Колчака, его золоте,- всё напрасно. Театр был превыше всех Патроновых ухищрений, адмиральских поездов и прочей историко-бытовой мелочи,- мысленно Вячеслав неизменно возвращался в родные пенаты, где правило бал несовершенство. Лестничные перила слишком скользкие, батареи холодные, люди кругом глупые, а зарплата мизерная. Жизнь есть мрак и беспросветность. Он и сам не понимал, как сумел продержаться здесь больше десяти лет, почему до сих пор не уволился. "Не могу уйти,- признавался Вячеслав с изрядной долей драматизма в голосе - Вот не поверите. Не могу никого бросить. Все стали как родные. Хотя известно - родню не выбирают" Слушая Вячеслава, в какой- то момент мне захотелось поддержать его морально - настолько проникновенно он излагал. Однако, в поддержке он не особо нуждался: мои слова пропустил мимо ушей, а основной поток жалоб стал переадресовывать Патрону. Вынужденный слушать Вячеслава, Патрон постепенно наливался краской,казалось, ещё немного, и он просто взорвётся негодованием, хотя для этого не было никакого явного повода. Последний акт "Семейного портрета" занимал всего сорок минут, и когда под продолжительные зрительские аплодисменты случилось дружеское объятие двух худруков на сцене, Патрон сунул Вячеславу на прощание свою подрагивающую руку и буквально выскочил в коридор. "Ну, и Слава, ну Осветитель Осветителевич,- зарычал он на лестнице, снова безуспешно пытаясь совладать с демоном раздражительности, - Теперь понятно, почему с ним никто не хочет работать. От такого зануды сдохнуть можно раньше, чем от водки". Но каким бы категоричным не было мнение Патрона, у меня Вячеслав вызвал эмоции несколько иного толка. Я не стал осуждать его за излишнюю щепетильность - её он с лихвой компенсировал своей технической грамотностью и аккуратностью. Как по мне, это был человек театра, со всеми своими комплексами и недостатками. Человек на своём месте, а за это уже многое можно простить. Снова меня задела безаппеляционность Патрона, и я в тысячный раз подумал о выборе Звезды. Как же ей приходится "гасить" себя, когда их вкусы не совпадают, ведь избранник её не терпит противоречий! А если учесть, что на мир они смотрят по-разному и жарких споров между ними я ещё не замечал, получалось, она должна находиться в этом состоянии чуть ли не постоянно. Неужели ей нравится изображать поддакивающую куклу, которая во всём принимает сторону милого? Тактично и мудро безмолвствовать, когда Патрон будет втаптывать в грязь то, что ей кажется правильным? Кивать головой, улыбаться,лишь бы ему было хорошо? Если она серьёзно собралась за него замуж, подобными вещами ей придётся заниматься всю оставшуюся жизнь. Неужели она готова добровольно отказаться от собственного мнения, "пока смерть не разлучит вас"? Я помнил старое изречение, согласно которому жена должна быть покорна мужу во всём, но разве домострой совместим с гламуром? Скромные, почтительные жёны- фотомодели- где это видано? О небо! Чтобы дальше не погружаться в эти изматывающие рассуждения, я поскорее отправился на сцену - помогать уже орудующим вовсю монтировщикам. Общими усилиями "Семейный портрет" был упакован в брезентовые чехлы и уложен в кузов "Камаза". Уже в темноте я, Митяй и Костяной прощались с местными машинистами сцены, которые не остались в стороне от погрузки. На улице было как-то особенно тихо, мы шли и поначалу совсем не встречали прохожих, хотя на часах была всего лишь половина десятого. Не обсуждая это раньше, мы единодушно сошлись на том, что гастроли прошли удачно, а иркутяне - вполне себе замечательные люди. Театр интересный, со своими традициями, и какой-то особой атмосферой служения, - я даже вспомнил о духе настоящего искусства, которого так любит упоминать на общих собраниях Виктор Афанасьевич. Дух этот преспокойно чувствовал себя в условиях не самого плохого материального положения,деньги ему нисколько не мешали. По крайней мере, впечатление складывалось именно такое. Скоро мы свернули в центральный сквер, где столкнулись с почётным караулом из скромно сияющих чугунных фонарей, оберегавших припорошенные снегом пустые лавочки. Здесь тоже не было ни души, - только небо, деревья, снег и фонари. Мы шли по незнакомому городу, в котором были впервые, и, возможно, не будем больше никогда, вдыхали мимолётное очарование этого единственного раза. Без всякой причины мне вдруг стало хорошо: куда-то исчезло напряжение рабочего дня, тоска, обиды и все тяжёлые мысли оказались будто стёртыми. Повернувшись к шагающим рядом приятелям, я понял, что Митяй и Костяной чувствуют примерно тоже самое - внезапно охватившее нас троих беспричинное очарование. Подобно мне, они боялись спугнуть его ненужным словом, несвоевременной шуткой, неловким, лишним движением, - даже скрипеть снегом мы стали как - то тише, аккуратнее. Вот так и приходит счастье, подумал я. Когда ты остаешься один на один с миром, который в то же время не делает тебя одиноким, но словно бы говорит: смотри, я жив, я рядом, и я есть тайна. Ты тоже тайна, мы две тайны, которым не нужно постигать друг друга. Мы непостижимы и оттого - прекрасны. Ощущение, что мир обратился к тебе на своём таинственном языке приносит необыкновенную радость. Радость, которая существует сама по себе, ни от чего не завися. Затем я подумал, что было бы здорово, если бы в этой внезапно открывшейся радости я пребывал не рядом с Митяем и Костяным, а с той, кто сейчас в гостинице тайно тяготится своим добровольным пленом. Со мной ей стало бы легче - в этом я почему-то не сомневался. Мы бы с полуслова поняли друг друга, и тогда радость от этой прогулки сделалась бы ещё полнее. Вот тогда бы и наступило настоящее, ничем не омрачённое счастье! От мысли об упущенном совершенстве постепенно сделалось грустно. Грустно настолько, что я почувствовал вернувшийся холод, залезающий под одежду, острый запах гари в воздухе, и появившуюся головную боль как напоминание о том, что сегодня я ещё не обедал. Сразу захотелось узнать, сколько осталось идти до гостиницы, и, желая покрыть это расстояние как можно скорее, я прибавил шагу. Тоже сделали и монтировщики, которые уже посмеивались над чем-то мне не слышным, смачно сплёвывая на тротуар. Улица вновь обрела прежние беспокойные черты: через сотню метров центр города навалился на нас вечерней многоликой суетой, пытается растворить всех троих в густом подвижном однообразии. Я знал: чтобы не предпринимать сейчас -городу это удастся. Поэтому нужно просто добраться до гостиничного номера, скинуть верхнюю одежду, умыться и сесть за праздничный стол, отмечая при этом, как сладко ноют от усталости натруженные за день мышцы.
   Стол, правда, нужно было ещё организовать и сделать это желательно до прихода гостей, которые предсказуемо вежливо задерживались. Мы даже успели поздравить Митяя сами и попробовать фирменный салат Костяного - "Китайчик" (колбасный сыр, сухой "чойс" и майонез), прежде чем в дверь постучали. На пороге стояла вся актёрская компания во главе с Мстиславом Валерьевичем, прикрывавшего спиной незнакомого плотного мужчину в очках-хамелеонах. Когда остальные вошли, Саврасов положил ладонь на плечо незнакомцу:
   -Я приношу извинения за то, что взял на себя ответственность привести ещё одного человека. Но иначе поступить не мог. Он явился ко мне на спектакль только сегодня, хотя и обещал, что будет не вылезать из моей "гримёрки" всю неделю. Девать мне его некуда, выгнать его я не могу, также как и отпустить, несолоно хлебавши, поэтому прошу принять в качестве гостя. Он, в свою очередь, обещает, вести себя прилично и не испортить праздник. С вашего позволения, разрешите представить, мой друг молодости, и по совместительству, великолепный актёр- Юрий Петрович Пожаров.
   Пожаров приветственно поклонился, затем, как фокусник, дёрнул пиджачными рукавами, невероятным образом обнаружив в каждом из них по нераспечатанной бутылке коньяка.
   - Наш вклад в общее дело, - вежливо передал он коньяк Митяю.
   Митя, недолго думая, указал на накрытый стол.
   - Овсянка, сэр!
   Лисницкая и Лида Гулина показали свои запакованные в пищевую плёнку контейнеры:
   - А это небольшой довесок к овсянке.
   Без лишних церемоний устроились, кто, где мог, наполнили рюмки. Провозгласили первый заздравный тост. По традиции верховодил Мстислав Валерьевич, который, выказав уважение принимающей стороне, не забывал и про своего скромно молчавшего приятеля. Вместе они стали предаваться воспоминаниям.
   "Эх, Юра, где наша молодость?- ностальгически вздыхал Саврасов - Помнишь, как мы с тобой стояли в очереди за пивом? Недалеко от училища, куда привозили пивную бочку? Представьте себе, Иркутск. Год, 197...такой-то. Июнь. Жара. Мы, ещё студенты, человек десять после экзаменов, естественно, хотим отпраздновать сдачу сессии. Потихоньку пристраиваемся в очередь - через одного двух - разбавляем её своими молодыми комсомольскими телами. Как и все собравшиеся труженики и труженицы, жаждем пива. Но, в отличие от других любителей пенного напитка, не дремлем. Пускаем шепоток в толпу: "Патруль едет, патруль! Вон там, за домом!" В очереди происходит волнение: не самые благонадёжные элементы начинают оглядываться, нервничать, переживать. Посеяв частичную панику, вся наша шайка-лейка по условленному знаку разбегается в разные стороны. Врассыпную. Поддавшись стадному чувству, значительная часть "синяков" убегает вместе с нами. И когда территория возле бочки пустеет, один наш товарищ с самым честным лицом - да-да Юра, у тебя и тогда рожа была самая интеллигентная, подходит к ошарашенной продавщице, и поставленным басом говорит: "Десять литров, будьте так любезны, дорогуша". "Дорогуша" скоренько заполняет тару, мы возвращаемся из подворотни, толпой берём Юру в круговую защиту от возможных посягательств бесчестно обманутых граждан алкоголиков и удаляемся. Ты помнишь, как после каждой такой удачной операции мы смеялись, Юра?" "Конечно, - Юрий Петрович мизинцем подтолкнул к переносице съехавшую оправу "хамелеонов", - Потом этим приёмом стали пользоваться другие компании вроде нашей, и местные завсегдатаи пивной бочки уже не велись на этот фокус. Стояли и скалились: смотрите, табун жеребцов побежал! У нас на этой почве с ними даже драка вышла однажды. Что тут скажешь, - молодость, кровь горячая" "Это точно" "А давайте выпьем за горячую кровь, чтоб она с годами не остывала"- предложила Лисницкая.- Чтобы не только себя грела, но и других согревала, тех, кто в этом нуждается" "Давайте, Ирина Владимировна. У такой энергичной и неравнодушной женщины как вы, она ещё долгое время будет достигать температуры кипения!" "Ах, Мстислав Валерьевич. Вашими устами да мёд пить! Пусть всё хорошо будет у нашего именинника. Всех благ ему и - многие лета!" "Многие лета! Многие лета!"
   "Мы однажды зимой в воинскую часть приехали,- слегка прокашлявшись после выпитого, стала рассказывать Лисницкая - Со спектаклем по Задорнову. Зал огромный, холодный, отопление включили только-только перед нашим приездом. Ходим, значит, за кулисами, притоптываем, приплясываем, пытаемся согреться. Через час приводят солдатиков. Несколько рот- человек шестьсот, если не больше. Когда они рассаживались, топот сапог стоял страшный - акустика у них хорошая, ничего не скажешь. И вот начинается спектакль. Чувствуем - отдачи никакой. Столько народу, а зритель мёртвый. Там, где обычно должны смеяться - ноль, тишина, а где хохотать в голос - вялые смешки. И постоянное гудение в зале: кто спит-похрапывает, кто разговаривает, кто письмо вслух читает с "гражданки". Всё сливается в один непрерывный гул. Ладно, думаем, отдыхают солдаты, хоть здесь выспятся, будем играть, для тех, кто смотрит. Доходим до финала - обстановка та же. Ничего не поменялось. Те же смешки с тех же мест. И гул. Но как только выстраиваемся на поклон, нас встречает такой шквал оваций, который я никогда ни до этого, ни после, ни на каких своих бенефисах не слышала. Дружный, несмолкающий рёв аплодисментов, крики "браво!". Мы стоим - не знаем, что и делать, уже и во второй раз вышли, и в третий, а они всё аплодируют - отпускать не хотят. Это было нечто! Когда выбрались за кулисы, все дружно выдохнули, и тут Николай Владимирович говорит: "Друзья, это успех! Успех небывалый!". Мы смеёмся." "А что - успех настоящий"- задумчиво произнёс Саврасов.- Если ты зрителей своих любишь, они чувствуют это, и платят тебе взаимностью! Чувствуют, что от тебя на сцене исходит, какая энергетика, какой посыл, и встречают соответственно" "Я знаю, но ведь это другое" "Условия, возможно, другие, люди более сдержанные, жёсткие - армия всё же! Но зрительской любви как таковой это в принципе не отменяет. Что для них театр на фоне казарменной жизни? Маленькое чудо!" "Ой, Мстиша, вечно ты всё идеализируешь!" "Кстати, о любви к искусству - негромко заговорил Пожаров - У нас вот тоже на гастролях случай был, можно сказать, комический. Переезжали мы в другой город на электричке. Знаете, длинные такие электрички - междугородние. А там в каждом вагоне-цветной телевизор и видео крутят непрерывно. Кто хочет- смотрит кино. Помнится, показывали американский боевик какой-то, в двух частях. А на видеокассетах, как известно, если оставалось место - делали допись. Видеоклипы, мультики, разные телевизионные передачи. Но зачастую писали то, что нужно было скрыть от посторонних глаз. Кино для взрослых, например. И вот вообразите - заканчивается американский боевик, ползут титры, а после них внезапно начинается такое.... У нас две актрисы преклонного возраста ехали на скамейках прямо перед телевизором. Страшно интеллигентные дамы. И вдруг они видят, что творится на экране. Взрослая немецкая любовь в режиме нон- стоп. То ли кассету забыли поменять, то ли пошутили так машинисты. У актрис глаза расширились, челюсти отпали, а фильм всё идёт и идёт, не заканчивается, да ещё с громкими стонами на весь вагон. Они так и просидели до самого хэппи-энда. Оглядывались на нас- глаза по чайнику, но фильм всё-таки досмотрели! С нами один актёр ехал, в пути заправлялся постоянно, он им и говорит: это жизнь, барышни, которой у вас уже нет и вряд ли когда-то будет.Пошутил просто. Тётеньки с ним потом полгода не разговаривали. Даже не здоровались" "Да уж, современные реалии! А если бы у кого-то из них инфаркт случился? Люди-то пожилые. Отвечать бы потом начальству этих машинистов пришлось", - со знанием дела сказала Лисницкая. "Можно маленькую ремарку по поводу начальства? - с загадочным видом окинул нас взглядом Паша Ястребко, - Мы к вам инкогнито, вообще-то. Были предупреждены категорически: со службами не пить! Иначе могут быть последствия" "Правда, правда,- закивала Лида Гулина.- К нам с Пашей лично Камилла Игоревна подходила. "Никаких праздников,- говорит.- Все дни рождения только дома!" "Да что вы её слушаете,- вскипел Саврасов.- С кем можно, с кем нельзя. Детский сад тут устроили! Свои же люди!" "Нас тоже предупредили,- сказал Митяй, разливая коньяк по рюмкам.- Чтобы всё было в рамках приличий. Мы пригласили актёров. Значит, приличия соблюдены" "Вот!- поддержал его Саврасов,- Это правильно, Митя. Мы своё честно отработали. Какая им разница, кто с кем и почему. Привыкли везде соваться. Пусть не лезут в душу - там не их компетенция! Сколько тебе стукнуло, дорогой?" "Тридцать четыре" "Возраст Христа переступил. Не распяли? Значит, живи долго и счастливо"
   Дальше завертелась обычная пьяная карусель. Все пили со всеми и разговаривали обо всём. Было ещё много тостов и рассказанных историй. У Саврасова с лёгкостью профессионального тамады получалось поддерживать жар застолья, никого при этом не ущемляя. Метнуться от анекдота смешного к анекдоту бородатому, покритиковать существующие порядки и вдруг насесть на Лисницкую, предлагая ей в сцене с приходом соседа заявить, что солонку она оставила в спальне. Когда он уставал и брал курительную передышку, его подменял Пожаров, открывая свою кладезь увлекательных воспоминаний. Мне запомнилась история про три семёрки, когда семь человек с семью гитарами ровно в семь вечера пели серенаду под окнами возлюбленной одного из гитаристов - "чтобы точно звёзды сошлись". Беседы о песнях переросли в само пение. Срывающимся хриплым голосом запела романс Лисницкая, дуэтом с Мстиславом Валерьевичем они снова исполнили "Грозное море, священный Байкал". Всех повеселил вставший на голову Паша Ястребко, который одними губами поднял стоящую на полу рюмку и опрокинул её в себя, не пролив ни капли. Открыли окно, стали курить в форточку. Насыщенному и разнообразному продвижению в ночь не мешало ничто. В какой-то момент, я стал подумывать о том, что сейчас могут появиться и другие гости. Звезда и Патрон - ведь их тоже приглашали, так почему бы им не придти? Эта мысль волновала меня всё сильнее и сильнее. Вот сейчас они постучат в дверь. Ласково трепеща, Звезда обнимет Митяя и вручит ему новенький портсигар, наполненный тонкими ароматными сигариллами. Скажет, что это подарок от неё и от смущённого недавними разногласиями с именинником, избегающего смотреть ему в глаза, Патрона. Сосед мой по комнате рад, он давно забыл обо всех разногласиях - "рабочие моменты, чего там!"- и пригласит новоприбывших присоединиться к пиршеству. Преодолевая волнение, повинуясь желанию быстрее влиться в атмосферу празднования, Звезда выложит главную новость, которую сообщила мне совсем недавно в качестве очередного большого секрета. На нее и Патрона устремят заинтересованные взгляды: "Серьёзно? А вы скорые пташки! Совет вам да любовь!" (Про разглашение тайны, конечно, она спохватится позже, и честно попросит не выпускать её дальше круга присутствующих). Станут говорить о свадьбах, бывалый тамада Мстислав Валерьевич намекнёт на свой недюжнныий опыт в подобных делах и возможность провести торжество по самой приемлемой цене. Конечно, конечно, как можно отказаться от такого предложения! Они заинтересованы, они подумают... Даже только представляя все эти перипетии, я чувствую, как во мне начинает подниматься тоска- вот-вот она встанет во весь рост, расправит плечи. Но я не хочу её власти: желая прояснить реальную обстановку, как бы ненароком начинаю рассуждать вслух перед Лисницкой: "Здесь становится душно. Не люблю спать в прокуренной комнате. Хорошо бы проветрить перед сном, чтобы было свежо и пусто, как сейчас у вас в номере". Надеясь, что она выдаст мне хоть какую-то информацию о намерениях своей соседки. Но Ирина Владимировна не ловится на эту удочку - отрывает свои водянистые пьяные глаза от дымящейся сигареты и тоскливо меня изучает. Я снова погружаюсь в размышления. Чужая жизнь, не моя жизнь, которая стала неотъемлемой частью моей. Так, наверное, бывает всегда, когда сам не творишь свою историю. Тогда историю творят за тебя, а ты становишься статистом в чужом творении. Мыслящим тростником в горшке. Дворецким со свечкой. Человеком-невидимкой. Это, наверное, и имел в виду Боровар, когда говорил, что, по мнению древних, самая ужасная жизнь - это жизнь в тени. Но сам ведь он тоже прирос к одному месту и никуда не двигается. Больше зависит от обстоятельств, чем определяет их. Равно как и Патрон, и Штирлиц, и Городовой...Как и мы все в "обители"... Никто из нас пока что не сделал ничего значительного в жизни, выдающегося, и по этим меркам вполне может считаться полноправным членом клуба неудачников. У Патрона появился шанс что-то изменить, но и то - лишь из-за вмешательства Звезды. Почему же мне так навязчиво кажется, что он пытается примерить на себя чужую судьбу? А она ему в этом слепо потворствует? Не может же это быть просто навязчивой идеей? Я выпиваю ещё, только усилием воли принуждая себя оставаться в комнате: здесь царит бедлам и хаос. Отодвигаюсь от шума и прислоняюсь затылком к прохладной стене - так удобней наблюдать непрерывное мельтешение подводочного мира. "И всё-таки, чем занимаются Звезда и Патрон? Почему их до сих пор нет с нами?" Коробящая мысль не отстаёт, не даёт покоя. Знаю по опыту, не отпустит ещё долго. Успокоить её можно только действием. Что же меня останавливает о возможности выяснить всё самому? Нужно лишь выбраться из этого звенящего омута. Когда-то на популярный в школьные годы вопрос: кем быть? я много раз отвечал, что хочу быть водолазом. Не космонавтом, прочно удерживающим первенство в списке выдающихся профессий, не пограничником, довольствующимся почётным серебром, и не бронзовым директором продуктового магазина, а водолазом, занимающим что-то там в конце рейтинговой десятки. Причудливые царства дна манили меня сильнее, нежели далёкий величественный космос. Плохая видимость, грязь, муть, неудобство перемещаться в громоздком костюме - я упорно грезил об этих трудностях, не смотря на лёгкое недоумение взрослых. И вот давняя детская мечта пытается воплотиться в жизнь в таком своеобразном виде. Перед подъёмом с кровати визуально исследую ковёрный планктон, тумбочные рифы, разбросанные у порога обувные водоросли. Желательно преодолеть комнату без столкновений с другими крупными млекопитающими. Приходится балансировать, учитывать их примерную скорость и траекторию движения. План такой: добраться до выхода, захлопнуть за собой шлюз, остаться незамеченным. С остановками займёт минут пять, если не больше. Опускаю ноги на пол, деликатно обхожу наблюдающую за мной Ирину Владимировну. Делаю вид, что занимаю очередь в туалет. Отворачиваюсь, быстро щёлкаю замком и выхожу за порог. Уф, получилось! Никто не уцепился следом, не помешал выйти. Пространство снаружи хоть и намного спокойнее, чем в комнате, зато узкое, вытянутое, плохо освещённое. Видимость значительно хуже. Скользкие стены только кажутся устойчивыми, если попробовать сфокусировать взгляд - раскачиваются без остановки из стороны в стороны. Я должен отыскать номер Звезды, а для начала - вспомнить его расположение. Вроде бы, порядковое обозначение её апартаментов - двойная одинаковая цифра, это всё, что удаётся извлечь из короткой и неравной борьбы с памятью. Дальше лучше двигаться перебежками - от одной двери к другой- безостановочный путь чреват постоянным отбросом назад. Можно, конечно, ползти на четвереньках, или, вообще, по-пластунски: плоскость пола здесь подвижная, как в песне Гребенщикова, с переменным углом отражения, так что лишние точки соприкосновения будут весьма кстати. Чем медленнее способ передвижения, тем вернее и безопаснее. Однако, я надеюсь на свою удачу и шагаю вперёд. Круглые, хромированные, ручки хорошо заметны издалека, они могут послужить опорой и гасителем инерции, если вовремя отстраняться от их гостеприимных оборотов. Прохожу несколько метров без последствий. Но затем возросшая уверенность в собственных силах бросает меня в объятия коровой дорожки. Ха-ха-ха! Я на красной ковровой дорожке!Славьте меня, я великим не чета,да,только дайте подняться! Пытаюсь встать - безрезультатно. Лучше немного отдышаться, главное, чтобы никто не увидел меня в таком положении. Секунды смятения и боли уступают место чувству благодарности - хорошо, что здесь не голый бетонный пол, как на первом этаже. Если бы ещё не пахнущая шваброй жёсткая синтетика! Снова пытаюсь встать и повторить предыдущие маневры. Игнорирую шум за спиной. Знаю, ни в коем случае нельзя оборачиваться - это чревато новой задержкой. Голоса выдают сами себя - пьяные млекопитающие из нашего номера тоже отправились на поиски приключений. Пусть ищут, мне-то что, у меня есть своя цель. Вот очередная дверь, обитая коричневым дерматином, почти неотличимая от других. Только циферки сверху у неё особенные - подпрыгивающие, как на батуте, неугомонные близнецы. Радуюсь лёгкой удаче. Постучаться и войти? Или сразу ввалиться, сделав вид, что ошибся номером? Пока рассуждаю, наклоняюсь вперёд и поворачиваю ручку. Как не странно, дверь не заперта. Внутри темно. И тихо. Включить свет? Нет, пока не нужно. Может, она и в самом деле никуда не уходила- решила отоспаться перед обратной дорогой. Отправив заниматься тем же самым непьющего Патрона. Хочется побыть немного в темноте, пообвыкнуть, подумать, как действовать дальше. Слышу негромкое шевеление, скрип кровати. Затем опять тишина, сквозь которую пробивается её дыхание. Совсем близкое, тёплое. Я вижу, как она спит на боку, отвернувшись к стене, даже не подозревая, что я рядом. Изгиб её плеча - тот самый, который я нежно гладил в аппаратной. Моё несчастье, что же ты делаешь со мной? Не просыпайся, я просто побуду с тобой немного. Волосы у неё жёсткие. И почему-то короткие. А кожа на лице дряблая, колючая на ощупь.
   - Тебе чего здесь надо?- лицо внезапно приближается и громко по-старчески ворчит.- Ты как сюда попал? Бухой, что ли?
   - Э.. Нет,- я пытаюсь сохранять спокойствие, с трудом различая в лунном свете знакомую жиденькую бороду - Было не заперто.
   - Иди к чёрту! Не мешай спать! Ходят тут по ночам, канальи!
   Выбраться оказалось труднее, чем попасть внутрь. Путь назад преграждали какие-то стулья с одеждой, которые били в темноте по ногам, цеплялись и не хотели отпускать, словно сбежавшаяся по первому зову Иннокентия Кузьмича мебельная охрана. Вот попал! В коридоре снова смотрю на табличку. Так и есть - один из батутных "близнецов" оказался фальшивым, в неистовых прыжках обманувший меня внешним сходством. Коварно скрывшая свой нижний полумесяц "тройка". Что поделаешь - издержки состояния. Зато теперь ясно - нужная комната совсем рядом. Спина моя сама по себе кренится назад и, снова едва не упав, я успеваю схватиться за обналичку двери предыдущего номера. Здесь сестрички- кобры правильные, одинаково ровно ползущие влево. Холодный блестящий шар легко поворачивается до щелчка - и тут не заперто. Та же тишина вперемежку с темнотой и неизвестностью. В этот раз решаю поступить хитрее и сразу не закрываю за собой дверь - пусть хозяйка первая даст о себе знать. Не успевают глаза мои толком привыкнуть к темноте, как из глубины комнаты появляется фигура в белом, немного похожая на привидение. Медленно приближается в свете луны - явно женщина с распущенными волосами. Правда, ниже ростом и намного объёмней той, которую я ожидал увидеть.
   -Ты пришёл, -хриплым голосом Лисницкой шепчет призрак.- Так я и знала. Поняла, что ты придёшь, когда спрашивал о соседках. Не беспокойся, кроме нас, здесь никого нет. Лида будет ночевать у Паши, а радистка куда-то ушла со своим хахалем. И вряд ли скоро вернётся. Оставайся, нам будет хорошо.
   Пока она говорит, я вижу,как тяжёлые груди её колышутся сквозь тонкую ночную рубашку, затем чувствую её пальцы на моей спине. Но, позвольте, уместны ли такие вольности? "Солонку вы ведь в спальне держите?"- выпаливаю я, чтобы прекратить это неприятное единовластие, и отталкиваю её. Она неуклюже покачивается и отстраняется. Я думаю про неуловимую "радистку", соображая, куда она могла уйти со своим "хахалем". Конечно же, творить свою личную историю, в которой нет места сожалению. По крайней мере, в данный момент. Так чем я хуже неё? Что меня останавливает начать делать то же самое прямо сейчас? Смотрю на растерянную Лисницкую - а ведь Ирина Владимировна, в сущности, натура страдающая. Много ли у неё в жизни было яркого, фееричного, запоминающегося, кроме этих орущих "браво" солдатиков? Деньги, служение театру, звания? Всё это не сделало её счастливой. Семья, муж, дети? Да какая мне разница....Если это будет история, то только моя и её... Забыть обо всём и -в бездну фатализма. Я ведь тоже так могу. Если разобраться, в этом нет ничего сложного. Да и можно ли считать это бездной? Простое желание развлечься, получить сиюминутное удовольствие, против которого говорит только моя обострённая брезгливость. Но если Звезда способна приносить подобные жертвы, возможно, получится и у меня. Тем более, если жертвоприношение будет разовым. Я делаю шаг вперёд и притягиваю к себе недоумевающую Лисницкую, чтобы погрузить в долгое пьяное лобызание. Она не сопротивляется...
   Непрестанные звуки скрежета железа очень скоро превратились в полноценную реальность, заставив меня открыть глаза. Кто-то пытался войти, тщетно поворачивая дверную ручку с наружной стороны. "Ребята, просыпайтесь! Через полтора часа нужно быть на вокзале. Просыпайтесь!"- настоятельно требовал глухой голос Камиллы Игоревны из коридора. Её призыв тонул в прежней густой тишине. "Ребята, опоздаем! Поезд ждать не будет"- сменив тактику, уже откровенно уговаривала хранящих гордое молчание "ребят" директриса. "Встаём" - совсем близко от меня прохрипел Митяй, не пошевелив ни одним суставом. Я лежал на своей кровати под одеялом, раздетый по пояс. Как и когда я здесь очутился? Где остальные вещи? Память онемела, как будто после укола обезболивающего. В голове пульсировало сухое, неприятное электричество, которое усиливалось с каждой новой возникающей мыслью. На соседней койке "валетом" расположились Костяной и Паша Ястребко. Паша спал прямо в одежде, и, как и в поезде по дороге в Иркутск, улыбался самой счастливой улыбкой на свете. "Встаём! Слышите!"- Митяй решил взять на себя роль глашатая,заметно поддав громкости в голос. На поверженных алкоголем телах стали появляться признаки жизни. Костяной попытался принять вертикальное положение, но со стоном свалился обратно; рука его потянулась к валяющейся под столом бутылке с минералкой, безвольно повиснув в сантиметрах от пустой тары. Снова раздался его болезненный стон, в котором выразилось общее невысказанное убеждение в том, что покидать сейчас тёплую, налёжанную кровать равносильно подвигу. Однако выбора у нас не было- время и в правду поджимало. Дальше был тяжелейший подъём, сверка результатов "контузии", скупой обмен впечатлениями. По очереди сходили к раковине, умылись, совместными усилиями отыскали под кроватью утешительное количество полувыдохшейся водки и по-братски его разделили. За стопкой мне удалось выяснить, что никто толком не помнил о моём вчерашнем исчезновении, кроме, пожалуй, Костяного, вышедшего следом. Да и тот был слишком озабочен своим состоянием, чтобы углубляться в расспросы. Когда нас покинули Саврасов с Пожаровым, тоже оставалось не ясно. Повздыхав ещё немного и проводив Пашу Ястребко, мы втроём стали наспех прибираться в комнате. Из тумбочки я переложил в сумку свои вещи, а также компакт-диск Александра Башлачёва и два магнитика с видами местных достопримечательностей - все купленные в Иркутске сувениры. Через полчаса явилась горничная принимать номер. К нашей большой радости, вчерашнее празднование не произвело никаких серьёзных разрушений. Мебель и сантехника остались целы. Как и пожилой графин мутного стекла вместе с тремя классическими гранёнными стаканами, напомнившие о былой непобедимости не только советского оружия, но и большинства предметов домашнего обихода. Мы сдали ключи и вышли из гостиницы. В пасмурной холодной мгле нас поджидал автобус, где уже в нетерпении ёрзали остальные участники гастрольной команды. Место себе я выбрал так, чтобы не встречаться глазами с Лисницкой, которая, в свою очередь, избегала смотреть на меня. Зато пока мы ехали до вокзала, я несколько раз ловил продолжительный взгляд Звезды. В нём было столько плохо скрываемого укора, что до самой посадки в поезд, и потом ещё некоторое время в пути, я с сожалением думал о том, что, наверное, зря так быстро поверил Ирине Владимировне и не включил в комнате свет.
  
  
   Глава 9
  
   Середина марта, репетиции в самом разгаре - выпускается новый спектакль "Кукушкины слёзы" по пьесе А.Толстого. В общем-то, ставить его должен был один известный режиссёр из Питера, но перед самым приездом у него возникли какие-то непредвиденные трудности, из-за которых он вместо себя прислал извинительную телеграмму, имеющую примерно такое содержание: есть обстоятельства, против которых мы бессильны, остаюсь на родине, скорблю вместе с вами. Всех благ. Слишком долго скорбеть на пару с питерским мэтром у театра не было времени - сроки сдачи поджимали - и тогда за дело взялся Виктор Афанасьевич, который в подобных ситуациях обычно выступал чем-то вроде античного деус экс махина. То есть принимал постановку в свои руки. Репетируют бодро, низко склонив голову, Виктор Афанасьевич по привычке расхаживает из одного конца зала в другой: туда и обратно, туда и обратно. Несколько малых проходок вдоль рампы чередуется с одной большой через центр зала - от первого ряда к последнему, где одно из крайних мест занял я. Меня он давно заметил, однако, погружённый в пелену своих творческих замыслов, не обращает на меня внимания. Да и кто я для него? Случайный свидетель, незанятый персонал, тайком пришедший лицезреть работу мастера. С другой стороны, так даже лучше. Когда-то давно неизвестные шутники в перерыве между репетициями на пути его большой проходки поставили пустую водочную бутылку.Дойдя до неё, шеф остановился, растерянно оглядел холодные ряды накрытых кресел, перевёл взгляд на притихшие светозвуковые амбразуры, махнул рукой и повернул обратно. Не сдвинутая бутылка так и простояла в роли красного флажка до самого прихода уборщицы, сократив дистанцию его прогулок почти наполовину. А ведь подобное урезание маршрута вполне могло сказаться на качестве выпускаемого спектакля - сколько идей и находок, если можно так выразиться, было недовыхожено? Вот мне и не хотелось ощущать себя чем-то вроде такого творческого ограничителя. К тому же, здесь, в относительной темноте, я мог остаться наедине с собой, собраться с мыслями, порассуждать. По идее, мне полагалось отсматривать репетицию из аппаратной, выдав с пульта дежурный свет, однако, часом ранее кое-что изменилось. Буквально ворвавшемуся в рубку, не находящему себе места Патрону для выяснения отношений со Звездой, потребовалось пространство более обширное, чем кандейка, и перекошенным, плохо повинующимся ртом он только и сумел выдавить: "Спустись вниз. Нам поговорить нужно!" Я не стал противиться, тем более уже знал причину его скверного настроения: чуть ранее, как обычно летящая впереди него Звезда, успела посвятить меня в подробности произошедшей между ними ссоры. У них снова не получилось подать заявление в ЗАГС - здание сего государственного учреждения было закрыто на ремонт. Пришлось поворачивать обратно, и по дороге в театр они поссорились. "Как будто это я виновата!"- в глазах Звезды блеснула слезинка обиды, правда, до того краткая и управляемая, что, едва вылупившись и не успев хоть сколько - нибудь нарушить отстроенный макияжный узор ("Мне ещё в агентство ехать!"), тут же была размазана послушным трепетом век. Зыбкий, но всё же поддерживаемый мной покров нейтралитета позволял более подробно рассмотреть её новую укладку из многочисленных тугих, похожих на баварские колбаски, косичек в стиле регги, разноцветные овалы удлинённых ногтей, грустную ложбинку, появившуюся ещё в Иркутске и упрямо не желающую сходить с гладкого припудренного лба. Оно и понятно: повторное спотыкание в попытке подать заявление явно не вписывалась в её грандиозные планы. Похожее выражение лица у неё было и в первый раз, когда Патрон забыл взять с собой паспорт. Сейчас вот ремонтируют ЗАГС, свадьба снова откладывается и неизвестно теперь, состоится ли вообще. Мог ли я оставаться беспристрастным в свете полученных новостей? Старательно притворяться, что верю в то, что это всего лишь ещё одно неудачное стечение обстоятельств, пустяковые трудности, преодолеть которые настоящим влюблённым - раз плюнуть? Ёрзать на месте, неловко скрывая откровенно звенящую в моей привычке присматриваться ко всяким, даже самым незначительным проявлениям мира ментальную сигнализацию в режиме "предупреждение"? Конечно, пересилить себя я мог, но, видимо, плохо старался. "Может, стоит подождать? Не торопить события?", - произнёс больше в пустоту, при этом продолжая разглаживать Музе (второй задуманной фигурке после Иван-Йога) пластилиновые крылья. К моему удивлению, Звезда сразу согласилась: да, возможно и стоит... Всё против нас...Как будто что-то специально мешает, преграждает путь... Сказала уж точно не из расчёта вызвать дополнительное сострадание-во всяком случае голос её прозвучал вполне искренне. Здесь бы я мог, конечно, попытаться красноречиво развить тему фатума, который совсем по-джентельменски делает знаки перед вынужденным воплощением в костолома. Вцепиться в логику её ощущений мёртвой хваткой и, не давая опомниться, - внушать и настаивать, уговаривать и убеждать- -остановись, прислушайся к себе, к миру! Он не врёт! Однако, ничего этого делать я не стал. Затрепыхавшийся во мне мечтатель, с разбегу ударился носом в грудь вечного своего оппонента - искушённого. "Погоди, не дёргайся, - заслонил тот дорогу романтику- Это мы уже проходили. Если сказала "а", пусть и дальше двигается по алфавиту. Сама, без твоего участия". Романтик насуплено отвернулся, и всё же маленькой надежды на благополучный исход не оставил: а вдруг уговоры не понадобятся? Вдруг мига просветления будет достаточно? Массивный воротник её серого, украшенного чёрным нитевидными вкраплениями свитера раз за разом оттягивался пальцами вверх, пока в какой- то момент не сорвался и не повис на переносице, сделав Звезду чем-то похожей на ассасинку, коварную восточную танцовщицу с кинжалами. Вот сейчас она взмахнёт отточенными словесными лезвиями и прикончит бессмысленность своего стремления к браку с Патроном! Когда вязаная маска сползла обратно вниз, вновь обретя форму воротника и невероятным образом не размазав губную помаду, в глазах Звезды стояла решимость. "Бог любит троицу", - сразу выложила она плоды раздумий. - Всё равно подадим это грёбаное заявление. Не в этом, так в другом ЗАГСЕ". Ву а ля! Что и требовалось доказать. Осунувшегося мечтателя я с некоторой ленцой пожурил за всегдашнюю недальновидность: эх, ты, наивное существо! Привык надеяться на несбыточное, хотя каждый раз получаешь одно и то же. Плоды-то остаются неизменны. То же набившее оскомину самоутверждение через откровенное упрямство. Явленную не в первый раз волю в отрывании своего куска "счастья". Жужжащее слегка озлобленным рефреном жизненное кредо: " Я сильная, я справлюсь. Я, может быть, до конца не верю во все эти знаки и предупреждения, для меня действие превыше всего. Я действую, следовательно, существую. Вот моя вера. Отступать от неё я не хочу и собираюсь. А чем она хуже твоего страдальческого выжидания своего часа? Который неизвестно - настанет ли вообще" Действительно, чем? Другой опыт, сказал бы Боровар, другой характер- тут ничего не попишешь. И в рай, и в ад идут по собственной воле. Можно ли оградить кого- то от самого себя? От потребности грызть это пресловутое яблоко познания, каким бы червивым и кислым оно не казалось? Иначе ведь сойдёшь с ума от скуки. Да, этому трудно было что-либо противопоставить. Кроме, пожалуй, мелочей. То, что тональный крем, призванный в том числе маскировать её усилившуюся бледность стал как будто гуще, заметнее. Как и концентрация "блаженности" во взгляде, который метался сейчас меж двух огней - гордости и горести. И подкуриваемая тонкая кофейного цвета сигарета уже третья подряд. А в остальном, прекрасная маркиза, ты сильная, ты справишься. Но, даже фиксируя всё эти мелочи, я не ощущал особого спокойствия, а уж тем более какого-то превосходства над ней. То, что не поддался внезапному порыву - победа временная, если не сказать, случайная (горе-спасатель ведь мог и не сдержаться, а затем долго выкарабкиваться из хорошо знакомой ямы депрессии). Да, после возвращения с гастролей мы снова стали беседовать - то, что произошло в Иркутске, как будто отменило кодекс молчания, и мы одновременно поняли: избегать друг друга больше не имеет смысла. Во время этих бесед я не без удовольствия отмечал, что отношение её ко мне изменилось. Причём несомненно в лучшую сторону, хотя в поезде по дороге домой иной раз она взирала на меня с такой обидой, что, как не раздумывай, я должен был сделать вывод, что совершил предательство. Не иначе как преступление. Не было мне оправдания, потому как вся предыстория "преступления" попросту не бралась в расчёт. И, тем не менее, я словно бы сделался существом более одушевлённым в её глазах, более полноценным, что ли, которое нельзя уже так просто игнорировать, с которым нужно считаться. Что и говорить, между этим обстоятельством и последней ночью в гостинице была явная связь. Я не знал, до какой степени ей пришлось быть свидетелем наших лобзаний с Лисницкой,- она сама избегала говорить об этом, а спросить напрямую я не решался,- но то, что Звезда знает обо всём, не вызывало у меня никаких сомнений. Втайне я наслаждался произошедшей переменой, мне нравилось играть с нею в "кошки - мышки", поддерживая видимость якобы продолжающегося романа с Ириной Владимировной, насчёт которого она могла лишь строить догадки. Эта была моя маленькая месть за все алеющие сердечные раны, слишком сладкая для того, чтобы сразу от неё отказаться. Стоило Звезде показаться на горизонте, как я уже примерял на себя образ увлечённого другой воздыхателя: распылял экстракт мечтательной задумчивости, кивал рассеянно, отвечал невпопад- сам не здесь, не свой, а где- то далеко-далеко, в сладких амурных грёзах. Нагнать правдоподобия оказалось не так уж сложно,- опыт я перенял у самой любительницы убеждать других в искренности своих побуждений, и как бы не пыталась Звезда посмеиваться у меня за спиной ("да уж, покусился на древность"), эффект всё равно достигался. Вот скоропостижно портится её настроение, словно бы ни с того ни с сего створаживаясь в усталое, безжизненное оцепенение - "ничего не хочу, отстаньте, пожалуйста, голова болит", или переходя в скрытую истерику, искрометную суету по самому ничтожному поводу: давайте я сама все кружки перемою, а потом перепишу партитуру". Верные признаки того, что старания мои замечены и оценены. Своей религии- действию - она не изменяла и в подборе защиты, делая её по возможности активной. Разбирать никогда не оскудевающий ворох цеховых дел было полезно во многих смыслах, и не важно, мероприятие какой важности стояло на повестке дня: закрытый коллоквиум звукорежиссеров с обсуждением дополнительных функций мини - дискеров, или наведение порядка на пыльных стеллажах радиорубки - главное, сохранить внутреннее равновесие, убедив других, что у неё всё хорошо. Знал бы Георгий Арнольдович, кому на самом деле обязан перманентным трудовым подъёмом радиоцех, должен был сказать мне неоднократное "спасибо". Однако Городовой только лил воду на мельницу инициативности "почувствовавшей славное бремя семьи молодки" и изображал довольство. Более проницательному Патрону вполне справедливо казалось, что не всё так идиллически, как вещал ему хорошо поставленным голосом коллега, но и он не мог понять, откуда дует ветер. Короче говоря, некоторое время мне удавалось весьма искусно поддерживать иллюзию интрижки на стороне, развлекаясь наведением морока на окружающих, но всё это было слишком зыбко, слишком ненадёжно, чтобы долго походить на правду. Роман с Лисницкой требовал доказательств, хотя бы косвенных подтверждений своего существования, однако ничего, кроме моей вдохновенной игры, не было. Да и быть не могло, поскольку всё закончилось ровно в тот момент, когда, выйдя из иркутской гостиницы, я очутился в автобусе вместе Ириной Владимировной, прячущей глаза в своём не очень приглядном похмелье. Именно тогда я понял, а, точнее, решил - продолжения не будет. Случилось то, что случилось, никакими обязательствами мы, слава богу, связать себя не успели, - на этом, в принципе, можно было ставить точку. Пусть все останется в виде приятного, хоть и смутного воспоминания о спонтанной постельной сцене, пьяной блажи двух людей, которые не хотели друг от друга ничего другого, как выпустить любовный пар. Спасибо за день, спасибо за ночь, а дальше лучше суеверно отказаться от известной песенной рифмы, дабы исключить любую, даже теоретическую возможность воплощения в жизнь хита Боярского. (Здесь я с некоторой боязнью уповал на опытность и здравомыслие Ирины Владимировны, которая всё же была в годах и больше меня должна была думать о последствиях). К счастью, она не изменила себе и держалась с привычным достоинством: в поезде мы и словом не обмолвились о проведённой ночи, хотя снова ехали рядом - через купе. Прохладно здоровались и по приезду в театр. Изредка, за мимолетным будничными приветствиями, я всё же чувствовал её скрытый интерес к продолжению: было очевидно, что она ждала от меня нового шага, не настаивая и не форсируя ход событий, а как бы предлагая выбор - если хочешь, конечно. Но я свой выбор уже сделал:никаких контактов после возвращения . Если перед спектаклем видел её выходящей на "распевку", нарочно задёргивал смотровое окно. А когда однажды на улице узнал её издалека и сообразил, что, если двигаться в том же темпе, мы непременно встретимся на пустынном крыльце у служебного входа, где придётся сказать что- то ещё, помимо формального "здравствуйте", то намеренно сбавил шаг. Затем и вовсе остановился, испытав настоятельную потребность уточнить время на своих несуществующих часах, которые никак не хотели высовываться из-под плотного рукава пуховика. Ирина Владимировна всё поняла и тяжело поднялась на крыльцо первой. "У неё ведь муж, дети. Семья. Мне от нее ничего не нужно. А то, что нужно ей, она уже получила",- для себя я был достаточно убедителен. Но для Звезды ещё некоторое время гнал картину, поддерживать правдоподобие которой становилось все сложнее. Мои искусственные ужимки и прыжки апеллировали ведь только к образу воображаемому, которого не было в действительности, а от живого его воплощения я шарахался в стороны, как чёрт от ладана. Что, разумеется, не могло не вызвать подозрений. В конце концов, Звезда меня раскусила - отсутствие любых подтверждений о нас с Лисницкой сделали своё дело. Думаю, хватило бы малейшего слуха, праздного домысла, чтобы сохранить интригу, но в театре о нас упорно молчали, и во взгляде Звезды, обращённом ко мне, появилось нечто вроде успокоенной снисходительности. На некоторых вечерних спектаклях мы по-прежнему оставались вдвоём - заручившийся её согласием на брак, Патрон частично ослабил контроль, и уже не сидел вместе с нею до закрытия занавеса, как ещё месяц назад. Также и у Георгия Арнольдовича пропали последние сомнения насчёт способности начинающей специалистки самостоятельно вытягивать "мероприятия средней тяжести", которые он на неё "великодушно" свесил. Вот тогда и стали возобновляться наши беседы. Очень скоро я узнал о свершившемся, наконец, её полном и окончательном переезде к Патрону, о том, с каким дружеским отношением она столкнулась в доме будущего супруга, и как, напротив, сдержанно вели себя на смотринах её родители в деревне. ("Папе он вроде понравился, а из мамы по ходу та ещё тёща выйдет!") Постепенно я снова втянулся в созерцание чужой частной жизни: хроника регулярной, и от того, наверное, казавшейся Звезде чуть ли не героической борьбы с провидением вновь стала проходить красной нитью сквозь наши уединённые встречи. И хотя это снова не принесло мне ничего, кроме знакомых приступов душевно-телесного дискомфорта, теперь они уже не ощущались такой катастрофой, как раньше. Я убедил себя стараться не влиять на происходящее, не лезть с советами, и не отвергать её словесные порывы - что вкупе с непрерывной лепкой значительно облегчило моё самочувствие, а также благотворно подействовало и на Звезду. На этой вновь образовавшейся почве взаимного доверия она решила меня удивить - принесла в театр полиэтиленовый файл с несколькими страницами формата а - четыре, исписанных крупным аккуратным почерком. Страницы оказались началом рукописи, той самой, о которой она говорила когда-то давно, нуждаясь в моём мнении. Рукопись тогда я так и не увидел, потому и счёл стремление Звезды писать мимолётным капризом, закономерно вытесненным другими, более востребованными сторонами её многогранного таланта. Но вот файл с листками неожиданно материализовался под абажуром светопроекционной, где был прочитан мне во время очередного сорокаминутного перерыва между музыкальными включениями.
   "К узорчатым стальным воротам, за которыми виднелись ухоженные кроны деревьев, подъехала спортивная машина с откидным верхом. Водитель нетерпеливо стал давить на клаксон, оглушая окрестности протяжным и требовательным сигналом, пока створки автоматических ворот не распахнулись, пропуская машину внутрь. Проехав меж рядами пирамидальных кипарисов, автомобиль остановилась возле большого двухэтажного дома, чем- то напоминающего обретшего свою последнюю пристань комфортабельный лайнер. В нём было так много курортной белизны, сверкающего металла и стёкол, что поблескивающий на террасе бассейн с голубой водой казался построенным только для того, чтобы дом-лайнер не забывал о море. Из машины с места водителя поднялась молодая девушка в легком кремовом платье, изящно облегающим её стройную, загорелую фигуру. Она с удовольствием огляделась кругом и воскликнула: "Милый, мы дома!" Вылезшему вслед за ней атлетично сложенному мужчине в чёрной спортивной футболке нисколько не передалось её приподнятое настроение. Он сдержанно поиграл затекшими в дороге мышцами и с раздражением бросил: "Почему нас никто не встречает? Где твоя хваленая команда? Спит, наверное?" Девушка лишь улыбнулась, собрала пальцы в рупор, и голосом диктора объявила: "Уважаемая команда! Просьба подойти к первому причалу! Мы вернулись!" На ее призыв никто не откликнулся. Дом безмолвствовал. Но это ее нисколько не расстроило. Сделав пируэт на месте, она заглянула в грустные глаза своего спутника и сказала: "Ну, почему ты всё время ворчишь, милый? Сами справимся. Это же не сложно. Тем более, что прямого пункта "таскать чемоданы" у них в контракте нет" "Меня не волнуют пункты в их контрактах, - сердито сказал мужчина - Ни прямые, ни косвенные. Если работают у нас и получают приличное жалованье, пусть будут любезны подставлять руки, когда это требуется" "При всей своей правоте, дорогой, ты забываешь - рабовладельческий строй в этой стране отменён давно. Нужно быть лояльным к людям. Тогда они сами захотят тебе помогать. Истина давно известная. И давай не будем снова ссориться по этому поводу. Ведь мы уже решили - со своим персоналом я буду разговаривать сама" Закончив эту маленькую, но убедительную речь, она провела острыми кончиками ногтей по его мощной, вздымающейся груди, надеясь сгладить впечатление последних своих слов. И хотя мужчина недовольно повёл лицом, она уже знала - раздражение его, вызванное долгими переездами и перелётами, которые он терпеть не мог, очень скоро пойдет на убыль. Когда они снова посмотрели в сторону парадного входа, к ним уже спускался молодой человек, одетый в лёгкий твидовый пиджак и тёмно-синие джинсы, который в своём привычном полушутливом стиле поклонился заметившей его паре. "Какой шикарный загар, мадам, - сказал он почтительно, и в то же время с еле заметной иронией напирая на ещё непривычное для него обращение к ней " мадам"- Полагаю, Ривьера побаловала вас солнечной погодой" "Вы правы, солнце в эти недели на побережье заходило только ночью. Как, ему, собственно говоря, и положено. Тамошний морской воздух он такой.." "Морской,- язвительно вставил её спутник, мрачно глядевший в сторону. "Особенный,- всё-таки закончила фразу девушка и с укором посмотрела на мужчину. Затем вновь обратилась к молодому человеку - Я очень рада вас видеть. Что у вас тут происходило? Расскажите скорей! Я так соскучилась по дому!" "Новостей много. Правда, не уверен, понравятся ли они вам. К примеру, на днях к нам в город наведался ураган. Да, да - представьте! Порывистый и шквальный ветер со скоростью примерно двадцать метров в секунду. Но погодите хвататься за сердце. Если называть вещи своими именами - ураган был не совсем ураганом. Скажем так, ураганчиком. Юнцом среди ветров. Прыщавым подростком. Немного набедокурил в окрестностях, побился о стены дома, повыл в трубе камина, разметал ваши журналы возле бассейна - переходный возраст, знаете ли, что тут скажешь. При всём своём задоре, не повредил ни одного дерева в саду - наверное, испугался гнева нашего садовника. Вы же знаете, какой он бывает в минуты гнева!" "Я хорошо знаю про вашу склонность постоянно уходить от прямых ответов. Иногда она бывает полезна, но лишь иногда. Что случилось ещё?" "Есть и более приятные новости. Соседская кошка забеременела. Повар сообщил. Живёт, знаете ли, у соседей такая рыжая образинка в ошейнике, которая гуляет, где ей вздумается. И вот, представьте, у неё и нескольких её ухажёров из кошачьего племени была вечеринка под вашими окнами. С душераздирающими элементами оперы" "Хватит, хватит этих подробностей! Давайте обсудим что-нибудь более серьёзное" "О вещах более серьёзных я хотел бы поговорить с вами позднее, как только вы отдохнёте и будете готовы их воспринимать в должной мере. Цифры, отсчёты, статистика, - все, как вы любите. Как раз захвачу с собой шпаргалку. Не зря же вёз её в такси" "То-то выглядите вы непривычно без своей увесистой папки. Хорошо, увидимся позднее в моём кабинете. А теперь, будьте любезны помочь доставить эти чемоданы наверх. Видите ли, мой благоверный сегодня совершенно не в духе" "Понимаю, чемоданы для меня не проблема. Если вы, конечно, не захватили с собой итальянский мрамор"
   "Он ещё будет диктовать тебе условия,- процедил сквозь зубы мужчина, когда секретарь с чемоданами скрылся за дверью - Не слишком ли много чести для обыкновенного писаря?" "Брось. Он же не переходит границы,- мягко ответила девушка- А ирония ему очень идёт. Такой толковый современный менеджер, обходительный управляющий, которому дозволяется и пошутить. Этот типаж нынче востребован. Бизнес сейчас демократичен, как никогда. Почему бы не следовать духу времени?" "Эти секретари сначала шутят возле твоего бассейна, демократично потягивая твои же коктейли, а потом так же демократично взирают, как ты выносишь свои вещи уже из их дома" "Милый, начнём с того, что его я знаю достаточно долго. Он умеет хранить тайны и никогда ещё не использовал не одну из них против меня. А к нему, порой, попадали довольно серьёзные "бомбы", способные полностью уничтожить мой бизнес. Правда, всё фальшивка - исключительно ради проверки. И знаешь - экзамен он выдержал" Мужчина хотел что-то возразить, но в это время на тропинке, ведущей из парка, показался садовник. Ещё не старый и крепкий на вид, прячущий свой возраст за окладистой русой бородой, в одной руке он нёс лёгкую алюминиевую стремянку, а в другой - пластиковую корзину с персиками. Уважительно кивнув обоим влюблённым, он положил стремянку на землю и указал на фрукты- пожалуйста, угощайтесь. "Здравствуйте, здравствуйте, любезный мой, - сказала девушка, опустившись на корточки перед корзиной - Как я рада вас видеть! Чудесный урожай!" Садовник кивнул ещё раз, и в добрых глазах его стало как будто светлее, уютнее. Девушка надкусила огромный ворсистый плод, который сразу лопнул, излившись сладким ароматным соком. "Расскажите что-нибудь о своём искусстве, - попросила она, пытаясь спасти от оранжевых капель белоснежное платье - Ведь это же настоящее искусство - выращивать персики!" "Искусства здесь мало. Всё достигается кропотливым трудом"-ответил садовник. "Ну есть же какой-то секрет!-не унималась девушка. "Секрет? Любить то, что ты делаешь. Вот и весь секрет" - "Здорово. А что здесь было раньше, на этом месте? " "Раньше здесь была долина, где цвели дикие сливы, теперь вот персиковые деревья" "И что же лучше?" "То, что лучше для человека, не всегда лучше для природы. Чаще - наоборот. Но в наших местах природа щедра и снисходительна. Поэтому никому нет ущемления, и все в достатке" "Вы говорите такие интересные вещи! Признаюсь, иногда я думаю над тем, что вы сказали, а потом долго не могу заснуть" "Надеюсь, плоды этой бессонницы для вас будут не менее полезны, чем эти персики" "Я тоже на это надеюсь" Она любила иногда поболтать с этим чудаковатым лесовичком, живущим своей тихой, невидимой и почти неведомой ей жизнью. Он мог не попадаться ей на глаза целым неделями, и вдруг вынырнуть откуда-нибудь из самой гущи деревьев- вот как сейчас. Если бы она была честной с собой до конца, то нашла бы в своих ощущениях скрытое подобие страха перед этим человеком, не похожим ни на кого другого из её близкого окружения. Страх был не явный, скрытый глубоко внутри, и не перед самой личностью садовника, когда-то, по слухам, воевавшего в "горячей" точке, а перед тем покровом неизвестности, который окутывал его жизнь. Страх полуинстинктивный, как страх ребёнка перед темной комнатой, но он несомненно тормозил её стремление стать ближе к этому философу от земли. С другой стороны, нельзя было сбрасывать со счетов её положение хозяйки дома и работодателя, которое обязывало держать дистанцию, не стремясь заглядывать в биографию своих служащих дальше заполненной анкеты. Хотя, порой, девушке очень этого хотелось. "Может, нам стоит пойти перекусить по-настоящему? Одними фруктами сыт не будешь - подал голос доселе молчавший мужчина , который уже давно съел свой персик, зашвырнув косточку на аллею. "Да, пожалуй, стоит- задумчиво отозвалась девушка - Отнесите эти чудесные персики на кухню. Я буду время от времени к ним обращаться и вспоминать наш разговор". Садовник улыбнулся и поднял корзину. Когда он ушёл, девушка вплотную приблизилась к своему возлюбленному и спросила: "Милый, твоё недовольство переходит все границы. Ты действительно не хочешь никого видеть?" "Кого бы я реально хотел увидеть из всей твоей служивой братии, так это повара,- сказал мужчина важно и похлопал себя по животу.- Единственный, кто не кормит тебя одними разговорами" "Ну хотя бы в чём- то я могу угодить тебе"
   Они вошли в дом. От висящих на стене мониторов оторвал взгляд охранник. Секунду другую он сканировал вошедших локаторами своих серых неподвижных глаз, словно желая убедиться, что приехавшие молодые люди были именно теми, за кого себя выдавали. Убедившись, что всё в порядке, он кратко, по-военному кивнул головой. Девушка была рада ему. С ним она чувствовала себя в безопасности, шутливо называя его то "люди в чёрном", именно так- во множественном числе, то "гвардейцем капитала". Охранник держал себя очень сдержанно, всегда был скуп на эмоции, но в своём следовании правилам почти безупречен. Иногда ей казалось, что когда она говорила с ним непринуждённо, по-дружески, на его железном волевом лице проступало нечто такое, что выходило за рамки всех инструкций и правил. Это нечто вполне могло быть тем, о чём она даже думать не хотела, однако ей приятно было осознавать, что этот человек останется верен ей до конца. Возможно, ради неё пожертвует жизнью, не взирая, насколько сильно она была причастна к увеличению его банковского счёта.
   -Ну, вот мы и добрались!- сказала девушка вслух, благодарно вскинув руки к небу - Дом, милый дом!
   -Где же наш знаменитый повар? Спит, поди, как сурок!- нарочно громко воскликнул мужчина, занимая огромный кожаный диван напротив камина - Мы будем сегодня обедать или нет?
   -Это вопрос практически решённый,- ответил ему появившийся из дальней комнаты секретарь - Нужно только высказать свои гастрономические предпочтения и подождать часик - другой.Если, конечно, наш Микеланджело от духовки будет в духе.
   "Какой он всё- таки пижон! - раздражительно подумал мужчина. - Ни слова в простоте. Везде ищет возможность поумничать"
   -Тогда идём делать заказ!- сразу откликнулась девушка. Она ощущала прилив невероятной лёгкости и умиления от того, что снова была дома. И хотя поездка в Милан на главный фэшн- показ года была связана с бесконечной изматывающей работой, сейчас она не чувствовала усталости. Усталость была скорее, приятным и необременительным дополнением к привезённому багажу радостных впечатлений, который накопился за десять дней поездки - отдыхать ей совсем не хотелось. В Милане всё для неё сложилось самым наилучшим образом. Роскошный отель, который удалось забронировать в последний момент, оказался именно того уровня, который ей и рекомендовали, - ни больше, ни меньше. Свежие хрустящие простыни по утрам, завтраки в номер без опоздания, обслуга не стоит над душой с чаевыми, - из таких вот важных мелочей и составилось одно цельное хорошее впечатление от гостиницы, где она решила останавливаться каждый раз, когда будет посещать Италию. За границей ей откровенно везло в делах, и она связывала свою удачу в какой-то степени с местом. Миланский подиум стал для неё счастливым - показы прошли великолепно, под жадное клацанье затворов многочисленных фотоаппаратов и возгласы " Брависсимо!". Не менее восторженные отзывы появились и в прессе. Её агентство вновь обставило конкурентов с подбором манекенщиц. Статные, красивые, не заморенные диетой и антидепрессантами, они оживили чопорные европейские процессии, сразу сделавшись трендом. В первый же день к одной из её девушек подошёл глава крупного немецкого дома мод - лысый толстячок в смешных радужных подтяжках и белой рубашке, воротник которой украшали бриллиантовая булавка в виде нанизанных на шомпол крохотных черепов. "Ищу голубую кровь, белую кость,- пояснил он эстетику своих драгоценностей, - Мы превращаем их в бриллианты" Посулил хорошие деньги, и с выбранной манекенщицей в тот же день заключили контракт. Знал бы он, из какой русской дыры приехала эта "голубая кровь, белая кость", только чудом избежавшая панели и несколько месяцев лечившаяся от алкоголизма, возможно, подумал бы ещё не раз. Но знать такие вещи до подписания контракта не положено никому, потому что свои шкафы со скелетами принято оберегать самым тщательным образом. Правда, бывалые охотники за головами понимают, что практически любая покупка бывает с "двойным дном": они готовы выуживать информацию всеми доступными способами, добиваясь за счет полученного знания весьма значительной скидки. Но и она была не первый год в этом бизнесе, чтобы разбираться, кому можно диктовать условия, а с кем лучше поумерить аппетиты. Ещё двух девушек взяли к себе хозяева подиума, обычно не скупящиеся на комплименты, но становящиеся сдержанными и неуступчивыми, как только дело касалось финансовых обязательств. С ними пришлось повозиться- это был как раз тот случай, требующий гибкости и снисходительности. Зато в последний день показов самую молодую блондинку из ее " стаи" заприметил крупный американский дом мод. Здесь уже было все наоборот - нолики эмоций штатовских скаутов, похожих на галантных киборгов в пиджаках от Кордена, гуськом перекочевали в документы без всяких пререканий. Сумма была внушительная, однако, с моделью расставались навсегда - по условиям договора она должна была жить и работать в Америке. Её отъезд отмечали в кафе на центральной площади - ели устриц, пили шампанское, лили крокодильи слёзы прощания. Под конец застолья были пьяные русские танцы: безоглядные, рвущие душу смесью ухарства и тоски, от которых становится одновременно и дурно, и легко, как от водки. А уже утром она летела вместе с супругом к Лазурному Берегу - праздновать свою победу и первую годовщину их совместной жизни...
   Повар что-то измельчал на разделочной доске, погружённый в раздумья. Как только девушка приблизилась, он отложил нож, тщательно вытер руки и опёрся о стол. Немалый рост и свисающие к самому подбородку чёрные пушистые усы делали его похожим на отставного флибустьера, сильно раздобревшего на пенсии, и девушка вдруг подумала, что если поддаться абсолютно детскому желанию пощекотать его по выпирающему через фартук солидному брюшку, он заурчит в точности как домашний кот.
   "Вы что же, совсем нас не ждали?"- с поддельным недовольством в голосе спросила она.- Или тайком решили посадить весь дом на диету? Если так, то знайте - мы с мужем против!" "По праву своего возраста замечу вам, диета, дело не всегда полезное. А когда в ней нет баланса, то и вовсе вредное, - ответил повар с достоинством - Поэтому ко всем диетам у меня очень сложное отношение. Другое дело, что пока вас не было в городе, я объявил неделю вегетарианства. Те, кто были против, могли питаться в другом месте. Я человек демократичный и неволить никого не люблю, о чём вы тоже прекрасно осведомлены" "Знаю, знаю, но нельзя ли закончить неделю вегетарианства прямо сейчас? Я так соскучилась по вашей фирменной кухне! Эти жареные сардины! Говяжий стейк с оливками!Суп из черепахи! Божественно!" "Разумеется. Доставка из мясной лавки уже прибыла. Мне нужен час, от силы - полтора, не более. Одна крохотная просьба, сударыня: чтобы я мог сосредоточиться на своём деле и порадовать вас качеством блюд, к которому мы все привыкли, сделайте, пожалуйста, так, чтобы начальник охраны больше не имел права разгуливать по кухне. Здесь не плац и не казарма- выполнять его распоряжения я не намерен. Если ему так хочется свинины, пусть жрёт тушёнку из банки, а на меня не рассчитывает" "Хорошо, хорошо! Зачем же так нервничать? Я поговорю с начальником охраны. И если между вами возник раздор, мы постараемся всё уладить" "Между нами нет раздора, - уже более спокойно заметил повар - Просто поймите, он слишком много берёт на себя. Слишком. В этом доме он обладает точно такими же правами, как и я, так пусть будет любезен не соваться на мою территорию."
   В этот момент дверь в кухню открылась, и к ним вошёл секретарь с той самой корзиной персиков от садовника.
   "Только что принесли. Сказали, повар может приготовить из них превосходный джем. Если, конечно, сделает над собой усилие"
   "Для того чтобы порадовать мадам, мне усилия не требуются. А вот чтобы терпеть замечания нашего солдафона - ещё какие!"
   "Неужели? А ему ,напротив, казалось, что неделя вегетарианства должна была сделать вас как- то добрее, терпимей к окружающим. Хотя, судя по вашему не проходящему лоску, неделька эта была сплошной дымовой завесой. То- то наш доблестный страж слышал по ночам шипение масла и стойкий аромат жаркого из кухни"
   Девушка почувствовала, что нужно немедленно вмешаться и остановить разгорающиеся страсти. С некоторых пор ей стало казаться, что начальник охраны недолюбливает повара именно потому, что тот имеет на неё определённое влияние. Больше того, она стала замечать, что эта скрытая неприязнь "гвардейца капитала" распространяется и на другой персонал, с кем она позволяла себе небольшие отступления за рамки рабочих отношений. Без сомнения, это противоречило профессиональной этике, однако такова была её натура: она была убеждена в том, что в отношениях с людьми прежде всего необходимо выстроить гармонию, и уж потом добиваться всего остального. В каждом человеке она старалась увидеть что-то общее с нею самой, то, что должно было хоть немного сблизить в житейском плане. Будучи сама невысокого происхождения, она легко находила точки соприкосновения с простыми людьми, стоило лишь показать им свою искренность и приветливость. С другой стороны, девушка была убеждена в том, что связывать судьбу нужно только с человеком своего круга. Поэтому её немного нервировала взятая начальником охраны опека над ней, особенно в те моменты, когда рядом находился муж. Он уже начинал подозревать что-то неладное, и она, боясь усугубить ситуацию, дала себе обещание в скором времени поговорить серьёзно со своим "опекуном", прямым текстом обозначив черту, за которую он не должен переступать. Нелёгкий разговор этот она всё время откладывала, надеясь ещё, что всё может рассосаться само собой..."
  
   - Ну как?- прекратив чтение, впилась в меня взглядом Звезда.- Что скажешь? Нормально?
   - Не плохо.
   - Понравилось?
   - Да, местами вполне себе ничего. Слог присутствует. Слушай, а ты сознательно упомянула девушку с персиками? Ты знаешь, что сама чем- то похожа на героиню картины Серова?
   - Я люблю персики. Насчёт схожести как-то не задумывалась.
   - Можешь в этом убедиться. Слушай, а почему у персонажей отсутствуют имена?
   - Ну, это ещё "болванка", черновик. Имена будут. Там дальше такое начнётся, мама не горюй. Главную героиню "кинут" на бизнес и подведут под суд, та самая девочка, уехавшая в Америку, то есть её новые хозяева. Но она оправдается, выкарабкается. Начнёт с нуля, опять взлетит и отомстит американцам. Короче, идей много. А как тебе секретарь?
   - Ироничный тип.
   - Ничего особо не заметил?
   - Что именно я должен был заметить?
   - Я его с тебя писала. Разве не похож? Тоже любит говорить витиевато, как ты, не глупый, очаровательный, преданный.
   - В каком смысле?
   - Что?
   - Преданный? В каком смысле: кем или кому?
   - Кому, конечно же. Верный главной героине.
   - Ясно. По- моему, больше всех ей предан начальник охраны. А секретарь показался себе на уме.
   - Ха-ха. Он не прост. Когда главная героиня разорится, все подумают на него - будет такое стечение обстоятельств. На самом деле он не виноват, но пострадает тоже.
   - Вот как!
   - Да, там трагедия развернётся не хуже шекспировской. Я пока не буду посвящать тебя во все подробности...
   - Хорошо. У меня тут возникла идея. Творческое предложение, так сказать. А назови секретаря Ручкиным. Ручкин ведёт дела. Спросите у Ручкина. Ручкин по ночам пишет роман об обитателях дома... Отдайте Ручкину чемоданы.
   - Серьёзно? Ты прикалываешься?
   - Почему же? Ручкин - фамилия говорящая, думаю, будет как раз в тему.
   -Ну не знаю. Нужно подумать..
   Подумать, однако, сразу не удалось - внизу, у нашего входа на лестницу, хлопнула дверца. Да так смачно, словно с ней обращался человек, не знающий особенностей механизма. Затем раздался глухой удар по железу, от которого всей своей неподатливой мощью завибрировала стальная ступенька. Через короткий перерыв удар повторился и стал повторяться снова и снова с неравномерной задержкой. Кто-то очень медленно поднимался наверх, акцентируя каждый свой шаг сделанной, будто из камня, обувью. Мы прислушались - это был кто- то явно не из своих. На лице Звезды мелькнуло недоброе озарение, подчинившись которому она вскочила с места и побежала в коридор. Там послышалась возня, сопровождаемая громким спором двух голосов: её встревоженный и одновременно укоризненный лепет противостоял голосу незнакомого мне мужчины, который становился то жалостливо-умоляющим, то гневно-настойчивым. Разобрать, о чем они говорили, было невозможно, но постепенно упрёки Звезды перебороли горячность мужчины, сделав его менее словоохотливым, а скоро он и совсем замолчал. В конце концов, победу слабого пола подытожило ещё один скрип дверной пружины, уже более мягкий и осторожный, после чего Звезда вернулась в аппаратную и в изнеможении рухнула на кушетку. Пальцы у неё подрагивали.
   - Не поверишь - Игнат приходил. Пьянющий...В дупель. Никогда его таким не видела. Захотел меня в театре найти, умолял вернуться к нему...Плакал...
   - Что же удивительного, если он до сих пор тебя любит.
   - Конечно, любит. Ты не представляешь, как он меня отговаривал от отъезда. На коленях стоял-всё сделаю, только не уезжай! . Предлагал перебраться в Москву. Жизнь с чистого листа начать... Не понимаю, чего он так в меня вцепился? У него же всё ещё будет: жена,семья, дети. Он же гений. Интересно, Патрон вот так бы прибежал за мной?
   Я заметил, что за ширмой показательного недовольства ей было по- настоящему жаль Игната: отвыкнуть за столь короткое время друг от друга они, естественно, не могли. Вместе с тем, ей, как всякой женщине, был приятен поступок, совершённый мужчиной исключительно ради неё, и не важно, какими последствиями он мог обрасти в будущем. Сам факт появления Игната уже повергал её в некоторую прострацию, будоража былые чувства. Обсуждать прочитанное мы больше не могли, поэтому рукопись перешла в моё распоряжение для более детального изучения. Уже позднее, пересматривая эти листки, я несколько смущался тем обстоятельством, что среди всех намётанных персонажей не было образа композитора. И даже никого близкого к нему. Человек искусства, как таковой, в начале романа отсутствовал. Я полагал, что это только временное упущение её творческого инкубатора, в других вариантах он обязательно должен появиться, ведь как-никак прообраз долгое время находился у неё перед глазами. И всё же сей очевидный пробел натолкнул меня на мысль, что у реально существующих гениев тоже не всегда бывает гладко с попаданием в историю, - наличие недюжинного таланта само по себе ещё не гарантирует хорошего прижизненного биографа. Да и посмертного тоже - его, видимо, нужно ещё заслужить.
   ...Репетиция продолжается. Виктор Афанасьевич нащупал нить сложной сцены и пытается вплести её в кружево спектакля, не останавливая действие. В радиоцехе всё спокойно- рабочая обстановка ничем не выдаёт скрытый где- то на задворках "обители" скандал. Какой бы шумной не была поначалу стычка между будущими молодожёнами, им пришлось перебраться в кандейку, - просить сидящего "на звуке" Штирлица временно устраниться было нельзя, да и Виктор Афанасьевич лишний раз не любит отвлекаться по пустякам. Так что стеснённая пространством ссора, скорей всего, уже выдохлась и потухла - между натешившимися милыми снова воцарились прежний мир и согласие. И никому в целой вселенной нет дела до того, что сидящий в зале, скрытый полумраком осветитель в глубине души надеялся на обратное. Уповал на злое чудо розни, которое должно было поменять порядок вещей в его пользу. Что поделаешь, узкогрудому романтику тоже нужны эмоции: гулять на свободе, строить планы, впитывать воздух надежды. Пусть обманчивой, иллюзорной, хрупкой, но на то он и романтик, чтобы жить идеалами. Без стремления к мечте ему суждено чахнуть в заточении. С каждым таким провалом его душа умирает на одну капельку, а сам он дряхлеет. Капли - они почти не заметны, подумаешь- капля!, но ведь главное - не капля, главное, их количество. И вот, окинув внутренним взором, сколько таких "умираний" уже произошло, и сколько может произойти ещё, я думаю: если в скором будущем романтику выпадет шанс снова расправить плечи, проявить свою суть, которую не будут сдерживать никакие ограничения, сможет ли он реанимироваться? Восстать из полумертвых? Будет ли таким же нескучным, заботливым, пылким, как раньше? Или себя явит бесчувственный циник, способный обдать мертвенным дыханием любые высокие чувства ? Кто знает. Но если так, не лучше ли ему тогда совсем не покидать "одиночки"? Не совершать ошибку? Если и в правду страсть похожа на цепь, которая только портит жизнь, пусть ржавеет и распадается естественным образом, поскольку сил перерубить её у него нет. Какие бы "простые"(китайские, криминальные) методы не предлагались.
   В конце недели запил Патрон, продержавшись чуть меньше года в полной трезвости (если не считать редких однодневных срывов), что, по словам Боровара, был довольно значительный срок. После телефонного звонка начальника с расплывчатым обещанием придти "как только, так сразу", свет на "Хануму" мы в экстренном порядке направляли сами, освежив в памяти короткий период анархии, а вместе с ним изрядно позабытый вкус творческой свободы. Но в этот раз Патрон сдержал обещание. Он явился в самом начале спектакля, когда я уже сидел за пультом, Боровар участливо курил у меня за спиной, а рассевшиеся полукругом кенто на сцене барабанили вступительный танец. Вскинув руки в такт несущейся из зала лезгинки, Патрон совершил несколько обходов вокруг карточного стола, выждал последний музыкальный акцент, и, вместе с окончанием барабанного боя, рухнул на одно колено. Пару секунд он был почти неподвижен, слушая аплодисменты внизу. То ли от упоения танцем, то ли от чего-то другого, глаза его сияли так убедительно, что развеялись последние наши сомнения - у капитана света действительно начался праздник. "Здравствуйте, отцы родные, - тяжело поднимаясь с пола, он обдал нас крепким спиртовым духом - Не ждали? И правильно! Не надо никого ждать, надо рассчитывайте только на себя. Пить будете?" Мы отрицательно покачали головами. "Как хотите. А мы с Георгием Арнольдовичем будем. Я и закуску принёс" Позади Патрона уже топтался Городовой, сжимая бумажные кули с продуктовой снедью. "Что значит вредно пить? Чушь. В журнале "Здоровая жизнь" за шестьдесят седьмой год один доцент, фамилию не помню, так и пишет - напивайтесь, полезно!" - бормотал Георгий Арнольдович, поглядывая в сторону места будущего извлечения пользы. Презрительно-ироничный взгляд Боровара он встретил ответным упрёком: "Я четыре спектакля подряд отработал. Могу позволить себе немного расслабиться?". С недавних пор комната ремонта оборудования (психологической разгрузки) снова стала пригодна для компактного кутежа двух-трёх персон: кроме неплохой звукоизоляции и возможности беспрестанно курить в вентиляцию, внутри неё починили сливную раковину, в связи с чем отпала необходимость посещать сортир на первом этаже. Этот далеко не последний момент в иерархии удобств давал полную, пусть и плохо проветриваемую автономию, нахождение в которой существенно снижало риск "засветиться" пьяным в театре. Посему Патрон и Георгий Арнольдович долго не думали, куда податься: нагруженные съестными и водочными припасами они проследовали в кандейку, запечатав за собой тяжёлую дверь. Слабо пробивающиеся оттуда звуки смеха и громкой беседы сменялись звуком биения струй о жестяную поверхность - жизнь в кандейке била ключом во всех смыслах и беседу двух неприкаянных душ не могли прервать никакие физиологические потребности. Но, не взирая на то, что праздничный дух, привнесённый Патроном, сумел всполошить оба цеха "обители", меня и Боровара одолевали чувства совершенно иного толка. Если Патрон гулял так открыто и безоглядно, значит, он был только в начале своих славных дел, значит, впереди у него ещё много нетрезвых дней, и история годичной давности с уже знакомой нам буржуазной моралью: кто-то пашет, а кто-то пляшет, обязательно повторится. Тут без вариантов. На него снова нельзя будет рассчитывать как минимум три недели, хотя совсем уже скоро должны были начаться репетиции со светом. Полной уверенности в том, что "капитан" воскреснет в нужный момент и за несколько дней сваяет гениальный свет на премьеру, тоже не было. По всем раскладам выходило, что нам вновь придётся отдуваться самим, выдумывая прикрытие для начальника цеха, что заметно усложнялось его чуть ли не ежедневной востребованностью в аппаратной. В связи с этим даже вновь выпадающий шанс проявить себя в условиях затяжного самостоятельного полёта, уже не вызывал такого воодушевления, как раньше. Помимо общих удручающих моментов, у меня имелись и собственные опасения, которыми я не стал делиться с напарником. С ходу оценив состояние Патрона как "готовность к подвигу", мне подумалось, что занесло его в театр сегодня далеко не случайным ветром. Зачем ему, собственно говоря, приходить в рубку после шести вечера? Исключительно ради встречи с Георгием Арнольдовичем? Маловероятно. Скорее всего, была у него иная цель, и цель эта, если отбросить все хождения вокруг да около, очевидна - разобраться с виновником своей не слишком удачно складывающейся любви. Поскольку Игнат более не воспринимался в качестве главного препятствия на пути к свадьбе, оставался соперник тайный, то есть я. В определённом смысле я представлял угрозу, с которой нужно было что-то решать. Учитывая прямолинейность характера Патрона , решать вполне приемлемым для него способом- на кулаках. Для этого нужен был любой формальный повод, а повод, как известно, легче найти после принятия градуса - пьяному ведь по барабану - кенто ты или не кенто. Вот он и захотел воспользоваться случаем. Время тоже выбрал подходящее: как раз накануне "Ханумы" добрый босс дядя Жора дал Звезде неофициальный недельный отпуск на утряску каких-то неотложных дел с модельным агентством, так что свидетелем разборок она быть не могла. Узнать хронологию событий ей предстояло со слов очевидцев, а там могли возникнуть разночтения. В действиях Патрона кто-то обязательно сможет разглядеть простую сермяжную правду- он якобы пытался защитить возводимый семейный очаг от любых, даже предполагаемых посягательств со стороны. Воспользовавшись средствами,которые, применительно к нашей ситуации, все хороши, нанёс превентивный удар. Думать о последствиях было некогда- всё-таки состояние аффекта, но цель вроде бы благородная, значит, оправдывает средства. В общем, до конца не представляя, что может выкинуть раскрепостившийся ревнивец, я стал настраиваться на худшее. Где- то в середине второго действия дверь кандейки распахнулась, вместе с сиреневым задымлением выпустив уже изрядно пресытившегося праздником жизни Георгия Арнольдовича. Начисто игнорируя проблемы с координацией движений, Жора старался действовать решительно. В съехавшей набок ондатровой шапке, сумбурно намотанном вокруг шеи длинном белом шарфе, он ухватил за талию родную дублёнку и без лишних колебаний двинулся в тамбур. "Арбайтен, арбайтен!" - рявкнул нам вместо прощания. В противоположность Городовому, долго копавшийся возле гардероба Патрон был еще менее многословен, обозначив своё отбытие поднятой вверх ладонью. Театр они покидали порознь, в интервале примерно пятнадцати минут, что в определённом смысле было правильно: неизвестно, какими последствиями обернулось бы совместное созерцание весенних сумерек под сенью взятой на общие деньги "ещё одной". Видимо, каждый имел собственные планы на вечер, и планы Патрона на этот раз не совпадали с желаниями Георгия Арнольдовича. Шли они в разрез и с моими подозрениями. Это немного выбило меня из колеи - я ведь уже представлял море крови, покорёженную мебель, воющие милицейские сирены на улице! Но зная теперь наверняка, что загул Патрона непременно продолжится, решил не расслабляться раньше времени. Кто мог сказать наверняка, что будет дальше. Лучше быть наготове, пусть даже ощущая лёгкую паранойю от всего происходящего, чем потом корить себя за беззаботность.
   Не секрет, что алтарь искусства, как и всякий другой алтарь, имеет собственную силу притяжения. Лучше всех это знают те, кто положил на него целую жизнь. С каждым годом сила эта только увеличивается, из привычки превращаясь в зависимость, которая постепенно вытесняет все другие отвлекающие идолы и привязывает многострадальную человеческую психику к единственному достойному с её точки зрения столбу. В итоге остаётся лишь один актуальный бог, одна родина, заключённая, порой, в четырёх стенах, и один народ, который вместе с тобой участвует в главной мистерии твоей жизни - добровольном служении алтарю. Где бы ты не был - бодрствуя днём, или ночью во снах, в отпуске на далёком тропическом берегу, или бережно срывая дачные помидоры в свой законный июльский выходной, задник твоего сознания постоянно колеблет мысль о главном. Тонкая невидимая ниточка натягивается в твоей голове время от времени, напоминая о долге служения, который нужно исполнять. Такую ниточку возьмёт не каждая бензопила обстоятельств и, если однажды по-настоящему почувствовал её натяжение, - смирись. Или возрадуйся, кому как лучше - у жизни твоей появился вполне конкретный смысл. Вот и Патрон, отдавший десяток лет жизни театральному миру, даже запив, перемещался в пространстве бессознательно соотнося себя с этой силой- то есть, в основном, кругами, центр которых оставался неизменным. Пренебрегая опасностью быть разоблачённым безошибочным администраторским чутьём уже на входе, приличным расстоянием, которое нужно преодолеть от дома сначала пешком, затем в тесной маршрутке в час пик, а также необходимостью возвращаться обратно, он не пропустил и следующую "Хануму". На сей раз обошлось без зажигательной танцевальной импровизации в качестве визитной карточки настроения и пламенных взглядов энтузиаста, которому море по колено, лишь клон вчерашнего сосуда литровой вместимости тускло мелькнул в свете настольной лампы как напоминание о вещах непреходящих. Патрон выглядел суровее, молчаливее, рациональнее самого себя образца суточной давности. Про наше с Бороваром дежурство спросил только раз, мимоходом- ну что, дескать, справляетесь? Справляемся (А куда деваться?) Почти анекдотическую суету давно поджидающего его Городового, приведённого в театр той же тягой, что и хмурый художник по свету, он встретил прохладной усмешкой: "Добрый доктор Айболит, всех излечит, исцелит". Однако, Городовому было не до смеха. Посредством обновления долговой записи в буфете, Георгий Арнольдович успел восполнить провиант в комнате для расслаблений, и несколько часов подряд предвкушал запланированную встречу с Патроном, не выпив ни капли. Тем самым возведя свои страдания от похмелья в степень. Муча себя и нас бесконечными стенаниями, он каялся и проклинал, блаженствовал и сквернословил, пророча страшные вещи из пустыни своей ротовой полости, а когда, наконец, пришёл, спаситель, Городовой был уже на грани истерики. Скорее всего, именно состояние нервной растрёпанности и лишило его способности долго сопротивляться алкоголю. Ему очень быстро удалось дойти до кондиции: буквально через час после появления Патрона включившийся автопилот послушно устроил Георгию Арнольдовичу неуклюжие братания с зимней одеждой, а затем размашистым шагом понёс навстречу подтаявшей за день сумеречной неизвестности. Снова оставленный на волю волн наш начальник держался не намного лучше своего визави, проживая реальность как бы разбитой на эпизоды: эпизод удачного сцепления со стеной, эпизод первой попытки поднятия норковой кепки, эпизод долгого извлечения из кармана пальто мятого бутона разноцветных купюр. Предложение Боровара вызвать такси он отринул хаотичным движением указательного пальца правой руки. Я как не мельтешил в скачущем перекрестье его мутного взгляда, особых отрицательных эмоций не вызывал. И это дало мне повод думать о том, что, возможно, подозрения мои были напрасны, что, если отбросить нюансы, касающиеся наших непростых личных отношений, Патрон уже получил то, что хотел - согласие Звезды стать его супругой. Разве этого мало? Публичное дискредитирование соперника в этом случае представлялось излишним, в то время как проявление снисходительности, напротив, могло возвысить его в глазах избранницы. Подобная стратегия в определённом смысле была даже выгодней разборок с шатким мотивом, потому как указывала на имеющиеся моральные принципы Патрона. И всё же полностью предугадать ход его мыслей я не мог: как известно, от смешного до страшного один тост, особенно если этот тост обходится уже без слов. Что-что, а завязывать с тостами Патрон явно не собирался-это хорошо было видно в течении всей следующей недели. На твёрдость его позиции не повлияло и скорое схождение с дистанции верного компаньона Георгия Арнольдовича. Ничего особенного не случилось, просто сказалась разница в питейном классе - при всём своём изобилующем возлияниями актёрском прошлом, которое, кстати, перестало становиться актёрским настоящим именно по причине возлияний, Городовой имел всё-таки более нежную натуру и менее луженую глотку, нежели наш командор. Утром четвёртого дня, терзаемый одновременно чувствами вины и страха, он попал под град по- настоящему злых упрёков Штирлица, которому пришлось работать сначала на своих спектаклях, а затем замещать заведующего звуковым цехом. "Хоть ты и человек искусства - орал на него разъярённый Штирлиц, свободным полётом капелек слюны как бы упраздняя всякую субординацию между ними - вкалывать за тебя я не обязан! И не думай прикрываться запоем, это у тебя не болезнь души, а сознательные прогулы. В отпуск захотел? Пожалуйста, бери неделю за свой счёт, и пей на здоровье" Городовой слушал на удивление смирно, без обычных своих уничижительных контраргументов, годами выверенных софистических приёмов, посредством коих ему удавалось безнаказанно выскальзывать из многих пожароопасных ситуаций наподобие этой. Когда чаша гнева никак не желающего успокаиваться Штирлица всё же иссякла, Георгий Арнольдович во всеуслышание объявил себя алкоголиком, неудачником, и, вообще, человеком, безнадёжно потерянным для искусства. Трагически касаясь кончиками пальцев высокого лба, он перебрался на незанятую тахту, лёг набок и на всём протяжении вечера лицом ни к кому не оборачивался. Витавшая над его ложем смертная тоска, источала запах застарелого перегара и оглашалась тяжёлыми вздохами. Её не смог разогнать и подоспевший с ободряющим словом Патрон: "Вставай, Герой Арнольдович, пора пить - супостата бить". "Герой" лишь страдальчески мотал обвисшей, похожей на сдувшийся футбольный мяч, шевелюрой, как бы отрицая любую возможность не то что битья супостата, но и перемещения тела в вертикальное положение. "Не трогай его, пусть Жора помучается - уподобляясь персонажу известной комедии, мстительно шипел Штирлиц. Собственно, Патрону было наплевать на страдания Городового: от отколовшегося звукорежиссера требовалось только одно - компания, однако в случае чего можно было обойтись и без него. Стоит кинуть клич- компания подберётся!- решимость доказать на практике это утверждение отобразилась на лице Патрона, едва он понял, что старается впустую. "Ну, спи, спи"- презрительно бросил он в обращённую к нему монументально безответную спину. Доказательство подразумевало по- военному короткие сборы оставшейся закуски, причёсывание перед зеркалом, и закидывание подушечки жевательной резинки ради устранения перегара. После чего Патрон исчез. И пока, свернувшийся в позе огромного зародыша, Городовой пересыпал стресс от испытанных потрясений, он напивался где-то в цехах на первом этаже, возможно, надеясь, что помрачение это у Георгия Арнольдовича временное - завтра он одумается и вновь склонится пред гедонизмом. Однако, напрасно. Обозвавший себя конченым алкоголиком Городовой, тем не менее, дальше лезть в водочный короб напрочь отказался: на следующий день хмурый, потрёпанный, но непреклонный, он объявил, что сам будет сидеть за пультом в репзале, предоставив Штирлицу честно заработанные выходные и как бы повторяя своё твёрдое "нет" Патрону. Расстроился ли сложившемуся положению заведующий осветительным цехом сказать трудно, лучше,наверное, спросить: успел ли расстроиться, поскольку почти сразу стал давать плоды его вчерашний поход по службам первого этажа. Не оправдавший возложенных на него надежд звукорежиссёр был с лёгкостью заменён другими, более сговорчивыми компаньонами. Как раз закончился недельный больничный у завпоста Аркадия Борисовича, для которого убедиться в истинности гуляющих по театру противоречивых слухов о состоянии Патрона, а заодно и проверить трудоспособность обоих подразделений "обители" стало делом первоочередной важности. После основательного заседания один на один с нашим главарём в кандейке, чуть пошатывающаяся "таможня" дала добро. "У него же скоро свадьба, пусть хоть напоследок оторвётся!"- с трудом шевеля губами, как обычно по-доброму рассудил Аркадий Борисович. - А там, кто знает, что будет. И будет ли вообще" Оставалось только догадываться о причинах столь мрачного философского заключения, но, как бы то ни было, выказанная им лояльность послужила чем-то вроде отмашки для притока других визитёров. Из разных уголков театра к нам потянулись люди, пересекшиеся с Патроном накануне, или, как Аркадий Борисович, узнавшие о его подвигах понаслышке. Патрон уже не скрывал своего состояния, принимая гостей прямо за столом в аппаратной. Одним из первых пожаловал актёр Валентин Борисович Бокин, который морщился после каждой рюмки, долго не пьянел и всё рассказывал о своих преферансных подвигах на отдыхе в Ялте. А когда, наконец, опьянел- вдруг насупился, замолчал, стал вглядываться в каждого холодным пронзительным взглядом. Далее по очереди сменяли друг друга монтировщики Эльф и Костяной, вспыльчивый длиннобородый напарник Ивана из бутафорского цеха - Толя Зизитоп, флегматичный электрик Плюс Минус, атлетичный сапожник Арсен, и даже Боровар, однажды лично изъявивший желание посидеть с Патроном за рюмкой прозрачного чаю. День открытых дверей в аппаратной всё длился и длился, не смотря на идущие каждый вечер спектакли: между световыми переходами я просто задёргивал шторку в смотровом окне, чтобы хоть немного снизить шум застолья, при этом стараясь не пропустить ключевые реплики со сцены. Всё это напоминало мне времена чествования господина Преферанса, когда поток игроков и зевак не спадал целыми неделями, и у нас всегда было людно. Непрерывное паломничество в "обитель" удалось прекратить только директрисе Камилле Игоревне, как обычно материализовавшейся в тот момент, когда этого никто не ожидал. Отдавая должное её чутью, которое в большинстве случаев безошибочно подсказывало местоположение провинившихся, нужно признать- на сей раз вышла осечка. Патрон уже покинул здание театра, не оставив после себя явных следов пребывания, кроме мелкого мусора и грубых колебаний в астрале. Тем не менее, директриса была настроена решительно. Разглядывая меня и Боровара, как потенциальных соучастников пьяного сговора, она заявила: "Не пытайтесь меня обмануть. Я всё знаю. Где он?" Мы также лаконично пожали плечами в ответ, что, в сущности, было правдой. "Передайте ему тогда, пусть зайдёт ко мне, как только появится. Да вот хотя бы завтра. И пусть не мешкает, а то хуже будет" От нас последовало объяснение, что завтра Патрон может и не придти в театр, ведь спектакль уже закреплен за Бороваром, который вполне справляется сам. Камилла Игоревна лишь покачала головой: "Как знаете". Вечером следующего дня, скручивая в аппаратной пробку высокому коньячному красавцу из коробки, Патрон уже знал об этом разговоре. Нельзя сказать, что он был слишком расстроен услышанным - во всяком случае, поднятию кубков по расписанию эта новость никак не помешала. Единственное, на что решился сохраняющий примерное спокойствие ухарь - сменить место дислокации, вернувшись туда, откуда, всё и начиналось. "Значит, опять в подполье, - грустно сообщил он специально пришедшему предупредить его насчёт подозрений директрисы Аркадию Борисовичу. - Переезжаем в кандейку. От греха подальше". Чтобы удерживать "грех" совсем уж на почтительном расстоянии, он попросил меня и Боровар оповестить их условным стуком, если директрисе вздумается вновь показаться на горизонте. Правда, учитывая характер Камиллы Игоревны, не привыкшей бегать за кем бы то ни было, подобная предосторожность выглядела излишней. Тем более, своё послание Патрону она уже оставила - дело теперь было только за ним. Короче говоря, до конца спектакля их никто не побеспокоил. Я и Боровар уже стали переобувать сменную обувь, готовясь покинуть "обитель", когда проскрипел давно не смазываемый замок, и, слегка теряя ориентацию в скопившейся темноте , из кандейки вышел Аркадий Борисович, нёсший перед собой картонную тарелку с единственным оставшимся в ней бутербродом. За ним следовал мрачный Патрон, одетый уже по-уличному - в кулаке он сжимал практически начисто выпотрошенного коньячного "Аиста". Разлив остатки по донышкам, они фамильярно чокнулись, и вдруг, вместо того чтобы выпить, Патрон повернулся и выплеснул свою порцию коньяка мне прямо в лицо. Попавшая в глаз жидкость сильно защипала слизистую - я отшатнулся, пытаясь как можно скорее протереть её под инстинктивно сжавшимися веками. Наклонился вперёд, помотал головой - бесполезно - глаз не открывался. В мире справа от меня словно бы образовалась чёрная дыра, не позволяющая воспользоваться зрением в полной мере. И всё же я заметил, как мигом ожившие Аркадий Борисович и Городовой схватили Патрона под мышки и потащили куда-то в тамбур. Со мной остался только Боровар, который время от времени сочувственно вздыхал, подсовывая где-то раздобытые бумажные салфетки. После нескольких тщательных протираний, зрение вернулось - слизистая хоть и была воспалена, но видел я уже без помех. Ни ожога, ни других серьёзных последствий. Я несколько раз тщательно промыл глаз под краном, Боровар закрыл дверь в тамбур, мы сдали ключи и вышли на улицу. Никого из спустившейся ранее троицы поблизости не было - скорей всего, сопровождение потащило Патрона на другую, дальнюю остановку, чтобы избежать встречи со мной. А, может, посадили в один из припаркованных "частников", которые выстроились рядком на обочине в ожидании последних, самых неторопливых зрителей. В полном молчании мы выкурили по сигарете- разговаривать не хотелось. Выбросив окурок и поблагодарив Боровара, я побрел в сторону дома. Настроение было препаршивейшее. Как я мог пропустить этот выпад? Не предугадал, не среагировал? Похоже, слишком рано расслабился. Поверил в благородство того, кто благородством в отношении меня никогда не отличался. Хотя ведь знал, что было у него на уме, чувствовал! Все произошло слишком неожиданно, слишком подло, но назад уже ничего не отмотаешь. И какая теперь разница, что можно было сделать, если результат запечатлен у всех в памяти: Ручкин не ответил, Ручкин утёрся, отдайте Ручкину чемоданы... Чего достоин Ручкин? Ничего, кроме порицания за трусость. Посему пусть казнит себя сам. Всех своих скептиков и романтиков, одного за другим. Патрон ему в этом поможет, в чём, в чём, а в этом деле опыта ему не занимать. Доказано на практике.
   Увидев его на следующий день в аппаратной, вновь потягивающего из горлышка всё ту же бездонную водку, как воду, я остановился возле вешалки для одежды и стал снимать пуховик. Он сразу почувствовал мое настроение и отреагировал в присущем ему стиле. "Ну что, мириться будем?" - спросил подчеркнуто нехотя, словно делая мне одолжение. Я продолжал молчать, выжидая, что же он скажет дальше. "Не хочешь? Ну и, хрен с тобой"- поспешно добавил он, как будто в предыдущей фразе итак достаточно унизился, и должен срочно восстановить пошатнувшееся достоинство. Вот и всё - лавочка доброты закрыта. Мир только на его условиях и никаких извинений - это то, что способен предложить Патрон. Хотя, если честно, я был совсем не удивлён. Может, он рассчитывал, я наброшусь на него с кулаками, попытаюсь отыграться за вчерашнее? Попробую вернуть себе утраченное достоинство, возобновив конфликт? Ждал, готовился. Представлял, как всё случится. Совершил провокацию, и потирал руки - можно выяснять отношения в его стиле. А когда понял, что ничего не произойдёт, что на драку я уже не настроен, расслабился, дал себе отбой, ещё раз победоносно протрубив в бутылочный горн. "Нет, не волк, - поставил на мне мысленный крест. - Совсем не волчара". Согласен. Пусть так. Пусть не волк. Мы слишком разные животные. Из разных ареалов. Говорим на одном языке, но до конца никогда не поймём друг друга. А если и поймём - вряд ли одобрим. И следовать его плану я не намерен - пусть думает обо мне, как хочет, мне всё равно.
   Остаток вечера он пил в одиночестве, впервые за долгое время не имея компаньонов и не предпринимая попыток найти их. Пока шёл спектакль, внутри кандейки было непривычно тихо. На актёрском поклоне к нему заглянул Боровар - растолкал полуспящего, помог одеться, застегнуть куртку. Патрон не сопротивлялся. Было слышно, как тяжело доковылял он до "курилки", стал спускаться по лестнице и, видимо, не удержавшись за перила, с грохотом скатился вниз. Встрепенувшийся Боровар побежал в тамбур, через несколько секунд позвал оттуда и меня. Патрон лежал на узком кафельном "пятачке" между пролетами, неестественно разбросав ноги. Крови на нём видно не было, однако он не мог встать и не шевелился, зачарованно глядя куда-то перед собой. Вместе мы приподняли обмякшее стокилограммовое тело и прислонили к стене - он не сморщился и не застонал от боли, - скорей всего, обошлось без переломов. "Делать нечего, - сказал Боровар, - придется вызывать помощь. Побудь с ним немного. Я скоро" Напарник засеменил вниз по ступенькам, а я остался наедине с Патроном. Тот, кажется, плохо осознавал происходящее и не замечал меня. Несколько раз, опираясь на локоть, он пытался переменить позу: лечь набок и ползти вперёд, но тщетно. Даже такие простые действия давались ему с трудом - приходилось восстанавливать силы для каждой следующей попытки, которая снова оказывалась неудачной. Я стоял, прислонившись к лестничным перилам, не мешая ему, но и не пытаясь помочь. Он, похоже, смирился со своей беспомощностью, просто лежал, устало прикрыв веки. "С ним уже было такое,- объяснил вернувшийся Боровар. - Ноги отказали - почки не выдержали нагрузки. Дай бог, чтобы всё обошлось. Я договорился с Камиллой Игоревной,- повезём его домой на рейсовом автобусе, как только развезут зрителей. Ты помоги только загрузить его в салон, а там мы с Валерой дотащим до подъезда". Мы одновременно посмотрели на неподвижного Патрона. " Я царь, я раб, я бог, я червь!" - вспомнилась мне известная строчка. Вот он передо мной - ничего не соображающий "царь и бог", которого нужно было загружать в автобус. Вчера ещё хотелось расквасить ему морду, а сегодня он лежит без движения, ждёт, что его спасут. Но почему я снова должен нести этот груз? Оказывать услугу тому, кто смеет оскорблять меня в присутствии других людей, оставаясь при этом безнаказанным? К чему такие почести? "Не страшно, - сказал Боровар, словно прочитав мои мысли, - Обида, это да. Великая сила обиды. Понимаю тебя " "А ты на моем месте разве чувствовал бы иначе?" "На твоем месте и в твоем возрасте, скорей всего, нет. Сейчас, может, и по-другому" "Говоришь одними допущениям. Что конкретно изменилось?" "Попробую объяснить. Вот представь себе, смерть. Не саму, конечно, а ее последствия. Тело умирает навсегда, вместе с телом умирает мозг, а значит, человек больше не способен чувствовать, мыслить, воспринимать. Что же остаётся от него после смерти? Кроме биологического трупа, разумеется?" "Ну, это вопрос веры. Верующий христианин сказал бы - душа. Буддисты - сознание, привязанное к пяти скандхам. Атеисты усмехнулись бы и стали говорить о ничто, вечной тьме. Но в итоге, каждый получает то, во что верит" "Хорошо. Возьмём тогда душу в общепринятом понимании. После смерти тела она не может видеть, слышать, обонять, осязать, поскольку у неё просто нет органов для подобной деятельности. Органы умерли вместе с телом. Что же тогда из себя представляет душа?" "Вероятно, нечто имеющее собственную природу, независимую от материи. Нечто сотканное из душевного вещества, если можно так выразиться" "Правильно. А как формируется это вещество?" "Ну, для христиан она дается человеку изначально, при рождении. Как частица бога, которую можно либо спасти, либо потерять. В зависимости от прижизненного поведения" "Тогда вопрос: есть ли у этой частицы - мера? Ты ведь слышал известные выражения: великая душа, большая душа, мелкая душонка, как бы намекающие на то, что у души есть своего рода пропорции. Возможно, условные, но всё же?" "Конечно" " Если, будучи отраженными в языке, эти пропорции действительно существуют, значит, они могут быть изменены" "Это ты к чему?" "У тебя когда-нибудь было такое состояние, когда в трудную минуту ты понимаешь, что нужно сделать именно так, а не иначе, хотя разум мешкает и больше склоняется к обратному?" "Ты имеешь в виду интуицию?" "В меньшей степени это связано с интуицией, потому как интуиция апеллирует к накопленному опыту, к прорыву из подсознания, которое имеет верный способ действия и подсказывает его тебе. А здесь как бы такое безличное состояние. Ты не думаешь, выиграешь или проиграешь, какими последствиями всё обернётся, ты просто попадаешь в состояние, которое игнорирует твою личную выгоду и безопасность, и в нём совершаешь поступок. Отбиваешь кошку у малолетних хулиганов. Прикрываешь собой ребёнка на пешеходном переходе. Помогаешь упавшему старику подняться. Нищему даёшь милостыню. Без всяких раздумий, просто, берёшь и делаешь" "Бывало, как и у всех, наверное" "И как часто?" "Не сказать, чтобы часто, подобные случаи сами по себе редки. Вдобавок обычно побеждает эго с его личной выгодой и безопасностью" "Правильно. И вот если представить, сколько раз нам выпадают похожие моменты, можно подвести скромный итог: не густо. А ведь каждый такой момент и есть проявление души в обычной земной жизни. Другими словами, душевный порыв. Сложив вместе длительность всех этих порывов, представь, какую ничтожную часть от общей продолжительности человеческой жизни они занимают" "Да, и, правда, мало" "Ничтожно мало. А теперь сравни, сколько времени мы посвящаем развитию интеллекта, физического тела, культивируем чувства ненависти, обожания, чувства собственного достоинства и недостоинства ближнего своего, в то время как душа, очень важная часть нашего существа, если не сказать - важнейшая, действует во внешнем мире считанное количество раз. А, как ты знаешь по законам эволюции, то, что не используется, то атрофируется, а что работает - получает развитие и рост. Отсюда можно сделать простой вывод: дабы не потерять этот самую драгоценную часть, нужно как можно чаще её задействовать" "Но как? Ведь возможностей для проявления души слишком мало, и наступают они спонтанно. Почти ничего от человека не зависит" "На самом деле, от человека зависит очень многое. Просто нужно сместить фокус восприятия от ожиданий подвига к обычной повседневной суете. Стараться смотреть на мир взором души и тогда возможности предоставятся. Любая помощь другому даёт такую возможность, а совокупность их способствует общему духовному прогрессу. Вот эти накопления и есть те самые богатства, которые собирают на небесах и которые не могут украсть никакие воры. Пестуй свой невидимый цветок при каждом удобном случае - он потихоньку будет расти. И когда - нибудь обязательно расцветёт. Нужно просто использовать каждый свой шанс, даже такой, как сейчас" "Но сейчас нет никакого душевного порыва. Только отвращение" "Порыв есть всегда. Просто его заглушает голос обиды..." В это время Патрон зашевелился, снова попытавшись повернуться набок, и у него снова не получилось. "А как же тогда сознательный выбор? У меня же должен быть выбор, а если я не верю в существование души, хочу насмеяться над всеми религиями и склониться к безличной пустоте атеизма. Мстить или не мстить - я должен решить сам. И если не мстить, то, хотя бы, не прислуживать злу, не потакать ему своей слабостью" "Ты прав. Выбор есть у тех, кто его ещё не сделал. У них выбор впереди. А у тех, кто выбрал, есть только путь, и ничего более". Достаточно углубиться в тему пути нам не позволило возникшее внизу у лестницы багровое лицо водителя Валеры. Его толстые, потрескавшиеся от авитаминоза губы растянулись в широкой добродушной улыбке: "Ну шо - опять?" Боровар картинно развел руками: увы! Валера осклабился еще сильнее, выразив глубокое понимание побудительных мотивов, движущих Патроном. Понимания, и в правду, ему было не занимать: сам он кодировался раз шесть, не меньше, с годами выработав странную привычку "обмывать" кодировки чуть ли не сразу после получения процедуры. Из театра его не увольняли "из-за бескорыстной любви к искусству", как он сам объяснял, тем не менее поставили перед выбором: либо добровольное вшивание ампулы- "торпеды", либо прощай навсегда, любимая работа. О своём намерении стать "торпедоносцем" Валера рассказывал с неизменной иронией, будто все эти ухищрения с кодировкой были просто игрой в бирюльки, лишь оттягивающей неизбежное. Втроём мы выволокли тяжеленного Патрона в опустевший холл, где окруженная укоризненно кивающими дамами- контролерами, стояла Камилла Игоревна. В отличие от верных своих оруженосиц, директриса не выглядела скорбно и растерянно. В ней не было ни тени сходства с карающей дланью, которую, по идее, она должна была сейчас воплощать. Напротив, сразу бросался в глаза некоторый оптимизм Камиллы Игоревны,- никто из нас, наверное, не ожидал, что она вызовется лично сопровождать Патрона вместе с Валерой и Бороваром. Был уже десятый час вечера, и её желание везти домой пьяного подчинённого выглядело вдвойне удивительным. Впрочем, если разобраться, таковым оно могло показаться только на первый взгляд. Стоило брать в расчет давнее знакомство Камиллы Игоревны с родственницей Патрона из управления культуры, которое уже само по себе подразумевало если не обязательство заботиться о художнике по свету, то по крайней мере, проявлять участие в его судьбе. С другой стороны, нельзя было сбрасывать со счетов и её учительский стаж с опытом классного руководства -метод работы с нерадивыми учениками посредством их родителей директриса взяла на вооружение и в театре. Всё же школа наложила неизгладимый отпечаток на управленческий стиль Камиллы Игоревны, и даже в её манере одеваться осталось многое от классической дамы с указкой. Помимо перечисленного, я видел еще одну, как мне казалось довольно вескую причину, стоящую несколько особняком среди других рацио. Всё дело было в природной доброте Камиллы Игоревны. Не имея склонности заводить фаворитов, она в то же время никого не хотела выгонять на улицу. Ставший для неё своим, оставался таковым навсегда, будь то ведущий актёр, или рабочий по зданию. По слухам, на этой почве у неё не раз возникали трения с мужем Виктором Афанасьевичем, открыто провозглашавшим свой излюбленный принцип: "В театре незаменимых людей нет". Именно в её снисходительности, как я думал, и крылась разгадка Валериной "бескорыстной любви к искусству", питать которую так долго он вряд ли бы мог без поддержки Камиллы Игоревны. Также и Патрону, в случае благоприятного исхода в лечении, нужно было уповать лишь на возможность получить ещё один шанс реабилитироваться в глазах Виктора Афанасьевича, выбитый её неустанными стараниями. Возможно, именно об этом последнем предупреждении она и хотела поговорить с его родителями. Робко следуя за нами троими, под руки волокущими четвёртого, даже в своей дорогой норковой шубе Камилла Игоревна напоминала тех многочисленных женщин, чей крест - нести сквозь жизнь алкоголизм всех своих мужиков. Сражаться с их губительной привычкой любыми способами, вы́ходить, переубедить, направить на путь истинный, не ропща и не бросая до самого конца. В этой нелёгкой и неравной борьбе, как известно, шанс победить очень мал, и, тем не менее, женщины за него цепляются с истинно материнской самоотверженностью. Когда автобус медленно двинулся по дороге, я подумал, сколько же раз ей приходилось бывать в роли такой спасительницы, если Виктор Афанасьевич сделался примером трезвой творческой жизни совсем не давно, а раньше в количествах выпитого мог потягаться даже с Патроном. И, как поговаривали, нрав худрука во время возлияний становился не менее крут. Теперь же с ним произошла чудесная метаморфоза, как мне думалось -не в последнюю очередь стараниями Камиллы Игоревны.
   Было ли это простым совпадением или нет, но ни разу, пока Патрон насаждал культ Вакха в аппаратной, туда не заглянула Звезда. Понять её отсутствие было не сложно: мало приятного нянчиться с пьяным суженным на работе, зная о его склонности постоянно выходить из под контроля. И, как следствие, взятые ею семидневные отгулы затянулись чуть ли не вдвое, столкнув только - только преодолевшего одну напасть Георгия Арнольдовича с новой проблемой. Купленный недавно сотовый звукорежиссера высокомерно молчал, а когда он сам пытался дозвониться Звезде, на том конце линии его поджидали одинаково протяжные гудки. Георгий Арнольдович не знал, что и думать - досадная неизвестность действовала ему на нервы, мешая спокойно восстанавливаться после пережитых потрясений. Особенно это проявлялось в те вечера, когда нужно было замещать Звезду сверх оговоренного графика. Тогда Городовой не стеснялся вслух выражать свои эмоции, порой срываясь на откровенный упрёк, но и в этом казалось бы ясном положении, львиная доля вины почему-то возлагалась на Штирлица. "Он знает про её отгулы, знает, что я здесь безвылазно, мог бы и взять часть спектаклей на себя! -возмущался Георгий Арнольдович- Звезда, конечно, у меня получит своё, но она-то без году неделя в цехе - какой с неё спрос! А вот Штирлиц - совсем другое дело!" Ситуация не разрешалась вплоть до тех пор, пока споткнувшегося на лестнице капитана света не отбуксировали с начальственным эскортом прямиком к дверям квартиры. Лишь только это произошло, - о маленькое чудо! - потерянная героиня мрачных домыслов Городового сама явилась в радиорубку, как ни в чем не бывало. Несмотря на ставшим привычным экстравагантный вид с фирменными блестками и сверхъяркой кровавой помадой, по-прежнему прославлявших эру светских тусовок, куда теперь приглашали уличных фриков и хип- хоп хулиганов, выглядела она уставшей и опечаленной. Тихо обронив приветствие, она небрежно бросила на тахту свою голубую ветровку, рюкзак, уселась рядом и стала разглядывать нас из- под набрякших полуприкрытых век. Было очевидно, особой вины она за собой не чувствовала - это подтверждали смачные пощёлкивания крохотных пузырьков мятной жевательной резинки, которые, словно лёгкие удары бича, гнали прочь из радиоцеха стада тягостной подозрительности и скрытого недовольства. Вознамерившийся устроить ей разнос Георгий Арнольдович был остановлен сухим и кратким объяснением о чрезмерной загруженности в модельной школе, нежданно-негаданно потребовавшей дополнительного времени. Дабы без проблем воспользоваться так необходимым ей овертаймом, она намеренно игнорировала все входящие на свой мобильный, выставив беззвучный режим. К ней не мог пробиться даже Патрон, который звонил "по сто раз на дню". Чтобы лучше подготовиться к показу, она переехала на другой конец города к подруге: вместе вставали в восемь утра, завтракали святым духом, и проводили целый день где-то на рудниках высокой моды. Вечером возвращались обратно, "еле волоча ноги". Вчера показ состоялся, "да, кстати, можете меня поздравить - я остаюсь в школе ещё на год", груз с плеч спал, и всё вернулось на свои места. Если Георгий Арнольдович позволит, она готова снова приступить к выполнению своих прямых звукооператорских обязанностей. Если же он решит, что потребуется какое-то особое взыскание за прогулы, - ничего страшного, любое его решение она примет как должное. Чуть ли не ежечасно перед этим поминавший неизбежность возмездия, Городовой уже как-то не слишком горел желанием осуществить свои угрозы на практике. С каждым новым доводом Звезды распушённые гневом усы начзвука покорно возвращались к базовой "футлярной" форме, а заготовленные вспышки негодования, от которых временная деформация волосяного покрова должна была наступить как раз у осмелившейся нарушить договор беглянки (" Ну я ей устрою головомойку!") доживали только до размера малых искорок. Георгий Арнольдович в очередной раз терпел психологическое фиаско, вынужденный соглашаться со всем, что ему говорилось, и ничего не мог с этим поделать. Звезда чувствовала слабину и продолжала давить, неуклонно подводя к мысли, что сопереживать в данном случае нужно как раз ей, отдавшей столько сил и в агентстве, и дома. Но чтобы превосходство её не выглядело совсем уж явным, она решила немного ослабить натиск, выдав нам дежурную тайну о поданных, наконец, заявлениях в ЗАГС, назначенном сроке свадьбы, и о том, что прощание Патрона с холостяцкой жизнью было спланировано заранее. Адаптировано на привычный ему долгоиграющий алкогольный лад. Во время двухнедельного мальчишника, который должен был стать лебединой песнью запойной молодости Патрона, она переехала к подруге, чтобы не мешать ему достигнуть эффекта полного погружения. Теперь же, когда он угодил под капельницу, пришло время вернуться обратно - смиренно хлопотать возле постели больного. Прогнозы врачей были сдержанно оптимистичны - чувствительность ног вот- вот должна восстановиться и сиделка была ему как нельзя кстати. Спасая остатки своего авторитета, Георгий Арнольдович попытался было уцепиться за её разрыв с Игнатом, в котором его сделали невольным соучастником, пренебрегшим дружбой с композитором и не сообщившим о надвигающейся беде. Звезда и глазом не моргнула, заявив, что во время финального объяснения выгораживала Городового, как могла, и только поэтому он вышел сухим из воды, чуть ли товарищем по несчастью бедного музыканта, узнавшим обо всем самым последним. Когда окончательно побеждённый,но задобренный Георгий Арнольдович отправился в буфет за сладкой добавкой к кофе, она подсела ближе ко мне.
   - Ну, вот я и модель. Можешь меня поздравить.
   - Звучит также безрадостно, как фраза Остапа Бендер - "Ну вот я и миллионер"
   - Просто устала. Фитнес, бесконечные тренировки, показы. Ещё мне одна корова на ногу наступила, представляешь? Хотела устранить конкурентку! Я ей чуть не втащила там же, любимица жюри хренова! Дома тоже покоя нет. Свадьба на носу, а жених лыка не вяжет. Когда оклемается - не известно. В общем, радости полная тележка и маленькая лопатка сверху.
   - Насчет замужества решила твёрдо? Не передумаешь?
   - Я боюсь-лукавить не буду. Но отступать поздно. Это как будто что-то неизбежное, что-то такое, что я должна сделать. Не знаю кому и почему, но должна, просто обязана.
   - Значит, у тебя есть реальная причина. Может, закрыть какой-то давний свой долг. А может, стать счастливой. Или и то, и другое вместе. Остаётся только выяснить, что именно.
   - Да, но всё это иногда напоминает сон, в который очень трудно поверить.
   - Знаешь, у меня тоже. Эдакий затянувшийся кошмар с элементами мелодрамы. Из которого так хочется проснуться!
   -Проснуться не просто.
   - Да, но, быть может получится, если попробовать вместе...
   - Вместе? Нам с тобой?
   - Я боюсь произносить это вслух
   - Правильно. Потому что вместе уже не получится. К тому же, мой сон не кошмар. Обычный сон, похожий на многие другие.
   - Вот как! И ты бы не хотела его прекратить?
   - Не знаю. Я ещё не досмотрела его до конца. Вдруг там будет всё, как ты говоришь: хэппи-энд, жили они долго и счастливо...
   - Ну,тогда я могу пожелать лишь удачи на твоём нелёгком сновидческом пути.
   - Путь нелёгкий, в этом ты прав. Но и я - не простой пешеход. Быстро не сдамся, кто бы что не говорил.
   - Это, по-моему, ты уже всем доказала.
   Она посмотрела на меня как раньше - со всей признательностью польщенного ребенка, хотя ничего особенно лестного я не сказал. Но после этого разговора снова стала избегать меня, словно боясь разувериться в правильности собственных доводов. Я понимал, какую борьбу ей приходится вести с обстоятельствами и особо и не стремился к сближению. В самом начале мая, в канун моего дня рождения, умиротворенные, красиво одетые, со стильными прическами (выздоровевший и помилованный начальством Патрон положил лак на свой вороной сицилианский зачес) без пяти минут супруги ходили по театру и раздавали пригласительные на свадьбу. Бракосочетание должно было состояться через два месяца, как раз после общего выхода в отпуск. Звезда не скрывала, что хотела стоять под венцом в открытом пурпурном платье с огромным шлейфом (давняя детская мечта), ехать по городу в кабриолете того же цвета, а местом проведения торжества назначить ресторан с изысканной итальянской кухней. Тамадой позвали известного городского конферансье Чертанцева, руководителя детской танцевальной студии, чем породили немало домыслов и слухов, поскольку наш "штатный" тамада Мстислав Валерьевич был в добром здравии и прекрасной форме. Но, по неизвестным причинам, его не пригласили вовсе. Вместо него позвали двух молодых актрис - тех самых косметических клиенток Звезды, в "гримёрках" у которых она проводила теперь большую часть своего свободного времени. Никто из нас, цеховиков, также приглашён не был - постановочную часть должен был представлять лишь завпост Аркадий Борисович с супругой, который искренне удивлялся сему факту, поскольку не считал себя близким другом ни Звезды, ни Патрона. "В чужую голову не залезешь. Только после вскрытия, - грустно констатировал оставшийся за бортом торжества Георгий Арнольдович.- Что выросло, то выросло" Сдвоенные белоснежные открытки получили Камилла Игоревна и Виктор Афанасьевич, как люди, по словам Звезды, "очень много сделавшие для нас". На этом список гостей из театра заканчивался. После раздачи пригласительных мы стали видеть Звезду и Патрона всё реже и реже - складывалось впечатление, что медовый месяц у них начался намного раньше запланированной даты, ещё до свадьбы, как раз в период открывшихся выездов в летние детские лагеря. С лёгкой руки витавшего в райских облаках Патрона выезда были распределены между мной и Бороваром заранее, благо, что сезон не завершался премьерой, как в прошлом году, исключив необходимость работать на два фронта. Мы по очереди колесили по загородной курортной зоне, вновь отмечая несомненные плюсы частого посещения соснового бора и песчаного берега реки. Но никогда ещё так сильно я не ждал наступления отпуска, я не просто ждал, я жаждал этого дня - вырваться, сбежать, уехать, не важно, как, и не важно, куда - в деревню в глушь, в Саратов, но только бы подальше из театра. И -на дольше. А там - как бог даст.
   В последние дни июня желание развязаться с прошлым обострилось до крайней степени, сделавшись почти невыносимым. Вся эта чужая предсвадебная суета, необходимость почти безвозмездно работать за других, получая мизерные деньги, нависли тяжким бременем, подведя к неутешительному выводу: здесь тебя, кроме вечных плясок под дудку Патрона, ничего не ждёт. Потребность изменить жизнь довлела очень сильно, я думал об этом чуть ли не каждую свободную минуту. Отпуск, конечно, отпуском, никто не заберёт эти почти полтора месяца, но менять что-то, в первую очередь, нужно было в плане профессиональном. Купленная еженедельная газета вакансий сплошь пестрела сдержанно- высокомерными объявлениями из офисов торговых фирм, куда требовались молодые, коммуникабельные, бьющие золотом из-под копыт стоптанных дешёвых кроссовок менеджеры широкого профиля. Ниже располагались менее содержательные в плане информативности колонки текста, дышавшие скрытым обманом,- опыт общения с людьми, предлагающими свободный график, стабильный оклад плюс премии за непонятно какие заслуги, у меня уже имелся. И вдруг среди прочих финансово- пирамидных заманух, ловли увешанных регалиями профессионалов и призыва в когорту всегда востребованных рабочих специальностей, мелькнуло редкое, нетипичное: в молодёжный театр требуется заведующий литературной части, возможно, без опыта работы. Мгновенное схождение пазлов взорвалось во мне лучезарным восторгом: вот оно, то, что нужно! Не бесполезные офисные посиделки на телефоне, не бродяжничество с сумкой подарков "от нашего магазина с любовью", не учительствование с предварительным поиском готовых раскошелиться учеников! Пусть снова театр, но ведь - совсем другой, и в совершенно ином качестве! Разве это не указующий перст фортуны, награда за месяцы мучений и унижений? Упустить подобный шанс показалось мне святотатством: какие же светлые силы будут ко мне благосклонны после отвержения такого подарка! Несколько раз убедившись, что в объявление не содержит никаких подводных камней, я набрал номер отдела кадров. В трубке возник молодой женский голос. Да, требуется. Да без опыта. Есть опыт работы в театре? А в какой должности? Гм...Мы рассматриваем всех кандидатов, приходите. Собеседование завтра, после обеда. И я пришел. Здание молодёжного театра по размерам было, наверное, раза в три меньше здания нашего бывшего ДК и располагалось в старинном кирпичном доме. "Ну и что? Зато камерность, небольшой коллектив, в котором нет чужих, и царит, вероятней всего, благостная семейная атмосфера, - перечислял я себе убедительные "плюсы". Но самый большой плюс, конечно, - творческая, хорошо оплачиваемая работа. Перед глазами вновь пронеслась смутная картина скорого удачного будущего - неужели оно всё - таки настанет? Переполненный этими радужными мыслями я явился раньше назначенного времени. Ждать у кабинета главного режиссера пришлось не долго - очень скоро меня пригласили войти. Стены просторной комнаты были оклеены старыми светло-зелёными обоями, одну стену украшал портрет Чехова, другую -репродукция картины Пикассо, изображавшая девушку перед зеркалом. Под репродукцией испанского живописца был поставлен массивный лакированный стол, за которым восседал художественный руководитель театра, человек тоже весьма не маленький. Седая, распухшая с бочков шевелюра, прямоугольные линзы очков, сквозь которые на меня взирали прищуренные серые глаза, пока я в нерешительности топтался у порога. Наконец, хозяин кабинета указал на стул: "Прошу". Когда я сел, осмотр продолжился, он ещё несколько секунд по - врачебному изучал мой профиль. Я вдруг подумал, что сейчас вполне могу услышать что-то вроде: "Так-так, хорошо. Замечательно! Повернитесь-ка другим боком. Отлично!". Но он лишь устало вздохнул и спросил: "Зачем вы здесь?" Я в нескольких предложениях попытался сформулировать причину своего визита, не забыв добавить почему мне хотелось бы работать в должности завлита. "Завлита?- режиссёр прищурился ещё сильнее. - А вы знаете, каким должен быть завлит?" "Каким?"-насторожился я. "Завлит должен быть сукой. Сукой! - повторил он торжественно и ловко по-американски закинул обе ноги на стол.- Понимаете? Сукой!" Мне крупным планом открылись кожаные плетения его потрёпанных бежевых туфель. "Может ли вы быть сукой?" "Я? Как вам сказать... Суки бывают разные..." "Ну-и?" Я продолжал молчать. "Да, мало убедительно, - он подвигал в воздухе круглыми блестящими носочками. - Скажите прямо, вы сука или нет?" "Даже не знаю" "Очень жаль,- он разочарованно убрал ноги со стола. - Это нужно знать про себя в первую очередь. Чтобы дальше вести разговор о трудоустройстве" Я вспомнил нашу заведующую литературной частью - спокойную, малозаметную женщину, погружённую в свой особый уединённый мир - к ней никак не клеилось подобное определение. Более того, её всегда окружала аура доброго умиротворения - я ни разу не слышал, чтобы она на кого-то повысила голос. Ни о каких её тайных пакостях - интригах тоже известно не было - это просочилось бы в любом случае. И вдруг - подобные требования к соискателю! Несомненно, в каждом монастыре свой устав, но чтобы правила разнились до такой степени... Вот уж камерный театр, домашняя обстановка! Я решил, что режиссер просто играет со мной: ждёт моей реакции, как я поведу себя, что буду делать ради получения желаемого. Начну ли вторить ему с порога, соглашаться, а для пущей убедительности приведу какой-нибудь скверный случай из своей биографии или проявлю несгибаемую нравственность.Просияю ореолом непорочности, ни разу не покраснев при этом.Безоговорочно приму его точку зрения или начну спорить, отстаивать своё мнение. Так или иначе, выбор был за мной. Но если даже собеседование проходило в форме небольшого экзамена, получается, я уже дал свой ответ. Менять его поздно, да и глупо. Остаётся только ждать, чем всё закончится. Он тоже не нарушал тишину, спокойно глядя в окно. Ветер нежно подхватывал и опускал белую прозрачную штору, как влюблённый жених невесту, на подоконнике из керамического горшка жёлто-синими собачками глядели анютины глазки. Ещё некоторое время мне понадобилось для того, чтобы понять, что собеседование окончено. "Так каково ваше решение?" - решил я нарушить гнетущее безмолвие. "Ничего не могу сказать. Вот вы же не можете сказать мне то, что я хочу услышать. Я абсолютно в таком же положении. Мы с вами на равных" "Как я понимаю, на телефонный звонок, рассчитывать не стоит?" Он лишь усмехнулся, продолжая смотреть в окно. Я встал, жалея, что спросил о звонке, попрощался и вышел. На улице стояла замечательная погода: было солнечно, но в то же время не слишком жарко для июльского полдня, так что целенаправленно думать о плохом просто не получалось. Отвергнувший меня театр по-прежнему выглядел уютным и доброжелательным среди роскошной тенистой зелени. Вон из того окна на втором этаже смотрел сейчас на город главный режиссёр молодёжного. По-видимому, со своим особым настроением - в ожидании "суки". Интересное название для спектакля. Почему бы ему не попробовать? Заодно и выяснить: могут ли "суки" просто так радоваться погоде, невзирая на скверно складывающиеся обстоятельства? Или отсутствие этого беспричинного наслаждения и есть плата за все заслуженные "сучьи" удачи? Возможно, ему удастся убедительно приоткрыть завесу, воссоздать характеры, оголить пружины, ими движущие. Материал ведь обширнейший - есть, где развернуться. А мне просто нужно искать другую постановку, более подходящую моим представлениям о "суках". Этот кастинг, судя по всему, я не прошёл.
  
  
   Глава 10
  
   А потом я встретил Ангела. Да, да, именно Ангела, как бы фантастически это не звучало. Встрече нашей особо ничего не предшествовало, ничто её не предвещало - да и разве бывают предвестия перед встречами с ангелами? По- моему, ангелы нисходят, когда им нужно, а мы можем лишь констатировать факт их схождения, испытывая при этом все сопутствующие чуду эмоции. Хотя, если быть до конца откровенным, маленькое знамение всё-таки было. Даже не знамение, а так, едва ощутимое поветрие будущего, чуть слышимый шёпот оракула, вызванный моими же собственными стараниями. Вернее, не только моими, а ещё и Боровара, который разбираться со всеми подобными намёками судьбы имел не меньшую склонность, чем я. В общем, потерпев очередную неудачу с трудоустройством (заводская газета предложила ждать полгода расширения штата, а из книжного магазина так и не позвонили), я шатался по городу вместе с другом-напарником, тратя дни отпуска на принятие несметного количества бесплатных солнечных ванн. Принцип, по которому мы странствовали, был до нельзя прост: не имея возможности посещать скрытые природные оазисы и места силы в других городах , мы искали их в своём. Где-то поближе от дома, где-то подальше, но всегда - пешком. И налегке.
   Отправлялись обычно с раннего утра, чтобы не идти по жаре, проводили весь день на природе, и возвращались под вечер- пыльные, голодные, измотанные(никакого провианта, кроме воды и сигарет мы с собой не брали), но почти всегда в приподнятом настроении. Продолжительные беседы давали пищу иного рода, после которой удовлетворение физиологических потребностей казалось делом скучным и обременительным. Временами прогулки наши прерывались разными непредвиденными обстоятельствами, в числе которых нередко были: встреча общих знакомых, лопнувшая мозоль, гроза, зато в своих разговорах нам удавалось оставаться почти не прерываемыми. Именно беседы, по большому счёту, и являлись главной целью наших ежедневных хождений по городу- всё остальное было приятным или не очень фоном, который в разной степени влиял на характер и продолжительность словесных излияний.
   В один из таких тёплых августовских дней извилистая тропинка диалога вывела нас к символам Таро. Для меня обсуждаемый предмет был практически терра инкогнита - образ мага с греческого острова из романа Фаулза да ещё эпизодическое мелькание джокера-шута в массовой культуре, с которым перекликались музыкальные "Король и Шут"- вот, пожалуй, и всё, что я знал об этих загадочных картах. Боровар разбирался в теме чуть больше, в своё время проштудировав несколько репринтных брошюр , но и для него многие важные подробности оставались скрыты плотным мистическим туманом. Малая осведомлённость о символизме карт лишь подогревала к ним живой интерес: вдруг захотелось самим на практике убедиться в мистической силе полной колоды, заметно отличавшейся от своей дочки, игральной, что называется, на кончиках пальцев почувствовать наличие бездн то ли масонского, то ли древнеегипетского происхождения. И хотя мы оба уважительно относились к делу мадам Ленорман, пользоваться услугами профессиональных гадалок не стали- тогда никакого погружения в философию не вышло бы. Вместо этого мы купили книгу "Таро Райдера-Уайта", вырезали из специального встроенного в неё приложения все 78 карт (их изготовление своими руками, кстати, считалось довольно важным аспектом) и стали самостоятельно пытаться исследовать таинственный мир раскладов и интерпретаций. Как раз появилось подходящее место для гаданий: в середине отпуска Боровару, наконец, удалось снять однокомнатную квартиру недалеко от театра, где можно было в тишине поразмышлять о значении того или иного аркана, о красоте Кельтского креста и мудрой простоте Подковы. Нас совсем не смущал тот факт, что пророчествами с давних времён занимались, главным образом, женщины, - за исключением вышеупомянутой мадам Ленорман, которая, по нашим отрывочным сведениям, была чистым практиком, основные книги о Таро написали всё-таки мужчины. Имена Папюса и Владимира Шмакова, знаменитых хранителей оккультного знания, звучали не менее, а, может, даже более убедительно. Разгадывать тайны величественных арканов, над которыми бились такие выдающиеся умы, показалось идеей полезной и увлекательной, и мы с энтузиазмом взялись за дело.
   Но вот прошла неделя, затем другая, и первый пыл постижения стал медленно гаснуть. Ответы карт получались уж слишком расплывчатыми: связать их с происходящими в повседневной жизни событиями удавалось редко. Мы всё списывали на банальный недостаток опыта: правильно перенести смысловую кальку из макрокосма на микро, божественными символами истолковать подножный быт и хаотичное движение страстей человеческих, можно было, наверное, изучив примеры того или иного поведения судьбы в рамках отдельно взятого расклада. Другими словами, предсказание могло быть точным, если апеллировало к статистике небесной канцелярии. Мы такой уникальной информацией не располагали и даже не знали, имеются ли где-нибудь подобные базы данных, кроме как в головах опытных прорицателей. А как получить к ним доступ? Ни один из них в телефонных книгах в разделе "друзья" ни у меня, ни у Боровара не значился. Соотнесение же собственного прошлого с выпавшими сигнификаторами давало слишком большой разброс интерпретаций, что в купе с субъективным ожиданием хорошей карты практически сводило на "нет" правильность понимания расклада. Поэтому, какими бы сосредоточенным не были перетасовки колоды, геометрически выверенным размещения каждой карты относительно других в раскладе, с какой бы аккуратностью не переворачивались они рубашками вниз, кончики наших пальцев оставались влажными только от жары. Египетско-масонские бездны не желали в пол пинка раскрываться перед профанами, в то время как будущее смотрело на нас из зеркала повседневности с прежней улыбкой. И хотел бы я верить, что это была улыбка Джоконды, но, порой, казалось, что в ней полно сарказма. "О, эти взрослые детишки решили поиграть в провидцев? Узнать меня получше? Ну- ну! Пусть попробуют!" Будущее оставалось непроницаемым - во всяком случае, во время гаданий, и это, конечно, не добавляло нам оптимизма. Иногда, по вечерам, вернувшись из очередного малопродуктивного путешествия в мир Таро, мы выпивали. Что примечательно, настоявшаяся за день в холодильнике водка давала куда большую степень прозорливости, нежели дневные попытки разглядеть грани грядущего через призму арканов. Стоило употребить несколько рюмок, как с предельной ясностью становилось очевидным то, что должно было произойти совсем уже скоро - в самом начале сентября. Передо мной открывалась вполне зримая перспектива вновь начать театральный сезон на старом месте, с теми же людьми и на тех же условиях. Если в жизни ничего не поменялось, значит, неизбежно повторение пройденного - тут уж к гадалке не ходи! Внутренне сопротивляясь этой мало приятной правде, я пытался убаюкаться голосом внутреннего романтика, до сих пор напевающего про ветер перемен, добрый и ласковый, который вот-вот должен подуть. Перемены, однако, всё не наступали. Лето было уже на излёте, чаще случались дожди, и вместо того, чтобы искать очередной дикий пляж, расщепленную молнией берёзу или тенистую скамейку где-нибудь на отшибе парка, мы сразу отправлялись в продуктовый магазин. Вылазки на природу становились всё реже и реже, а вот заседания в съёмной квартире Боровара- напротив, - заметно участились. Под воздействием спиртного беседы наши проходили ещё живее и азартней, чем на улице - теперь мы отдавали им все силы, ничего не расходуя на ходьбу, и, бывало, засиживались за бутылкой "проницаловки" до глубокой ночи. Оказавшись после выпитого в прохладных августовских сумерках, куда более остро чувствовалось приближение сентября: ночь таращилась на меня из каждой тёмной подворотни, внушая одни и те же малоприятные мысли.Ещё немного-и я снова окажусь в театре. Встречусь со Звездой, Патроном, Городовым, Штирлицем, меня вновь захлестнёт набирающий силу поток репетиций и спектаклей, в зависимости от которого мне придётся выстраивать свою повседневную жизнь. Звезда и Патрон будут теперь официально зарегистрированы- маленькое изменение в условиях нашего совместного уживания друг с другом. Новшеством это изменение будет только поначалу, затем всё снова войдёт в свою привычную проторенную колею: уживание в моём случае неизбежно перерастёт в ужимание до состояния человекофункции, жаждущей только одного -скорейшего приближения нового отпуска.
   Конечно, я мог поступить радикально - взять и уволиться из театра, а там - будь, что будет! И плевать на материальные трудности и воспоминания о первом периоде безработицы, когда пять месяцев я состоял на бирже труда и не мог никуда устроиться. Удача любит смелых! Но то, что по-настоящему останавливало забрать документы, был не страх перед неизвестностью, или точнее не только он - главная причина лежала в другой плоскости. Я хотел получить нечто вроде намёка, подсказки от внешнего мира (из разряда тех, которые так настойчиво игнорировала Звезда), что с история с театром исчерпала себя, подошла к концу и можно смело писать заявление "по собственному". В каком виде должна была появиться подсказка, я не знал, вероятно, это могло быть внезапным предложением работы со стороны, или вдруг возникшей необходимостью переезда в другой город, или случайной встречей, которая бы открыла новые перспективы в плане трудоустройства. Мне нужно было убедиться, что момент для увольнения как раз подходящий. Быть может, именно такого указания я и ждал от наших гадательных сеансов с Бороваром, пытаясь истолковывать значение карт сквозь мысленный узор своих ожиданий. Если бы мне целенаправленно выпадала, скажем, масть пентаклей, я бы уверил себя , что нужно искать работу, связанную с приличными деньгами, повышенным доходом, благосостоянием. Менеджера- консультанта, рекламного агента, мерчендайзера, или кого-то ещё, причастного к финансам. Театр со своими трёхгрошовыми зарплатными операми в этом случае отпадал бы сразу. Жезлы предлагали бы получить дополнительную квалификацию, возможно - переучиться, поменять профиль, сделать упор на собственную инициативу. Засилье кубков - наоборот, смириться, ждать помощи от неизвестных благодетелей. Но приходившие поочерёдно масти, как те самые басенные животные, упрямо тянули повозку судьбы в разные стороны, не давая однозначного ответа. Целостный смысловой пазл из них всё никак не складывался- прогнозы получались уж слишком противоречивыми. Единственным реальным ориентиром в плане трудоустройства оставалось обещанное место в заводской газете, которое нужно было ещё дождаться. А ожидание неизбежно порождало проблемы. .
   Полгода- это много или мало? Шесть месяцев вынужденных скитаний по офисам и кабинетам кадровых агентств, вышколенный оптимизм нищего на собеседованиях, мягкие, полу заигрывающие взгляды хедхантеру, если она женщина, и убедительно-сдержанный тон для мужчин. Беззвучные взывания к привыкшему молчать телефону. Ссоры с матерью. Режим одиночной камеры. Все эти моменты становилось неизбежными в случае моего внезапного ухода по собственному желанию. С другой стороны, если я хотел задержаться в театре, меня ожидало возвращение к обязательному ношению "своего креста" под присмотром налитого кровью начальственного ока Патрона, неуклонно врастающий в сознание экзоскелет никчемности, новый цикл бесконечных семейных откровений Звезды. Какое из зол меньшее? Трогательный ножичек садомазохизма присутствовал и в том, и в другом случае. Но во втором за его использование хотя бы платили деньги: повышенный психический травматизм частично компенсировался купленной на свои кровные водочкой и душеспасительными беседами с доктором Бо, а в первом случае он мог терзать меня неопределенно долгое время. Зная по опыту, чем заканчивались все мои крупные риски, ставки ва- банк и посылание мировой общественности на три буквы ради сохранения собственных трёх и более буквенных ценностей (сна и свободного времени, к примеру) после долгих раздумий я всё же склонился в пользу театра. Да, мне вновь предстояло скрутить свою нервную систему в узел и терпеть этот брак поневоле, но только до звонка из газеты! Полгода - и ни дня более! Каким бы страшными проклятиями не осыпал меня впоследствии Патрон - я уйду даже в разгар сезона (этот момент с Бороваром мы обговорили заранее). Продержаться осень и зиму, а весной выпорхнуть за пределы "обители" вольной птицы- такой план показался мне самым оптимальным.
   Говорить о нём кому-то ещё, кроме железно зарекомендовавшего себя "могилой" Боровару, я не стал: просочись эта информация чуть дальше, неизвестно, какими помрачениям обернутся наши последние с Патроном совместные дни. Пусть уж лучше пребывает в блаженном неведении. Доживём спокойно до марта, а там - прости, прощай, и поминай, как звали! При виде меня в день сбора труппы загорелый и чуть округлившийся за время отпуска Патрон недобро усмехнулся: он явно ожидал увидеть в моих руках обходной лист. А когда я даже не заикнулся об увольнении, первоначальный залп презрения сменился откровенным разочарованием : ему вдруг расхотелось уязвлять меня новыми сарказмами, он закурил и стал насуплено крутить между пальцев свежий одноразовый "Крикет". Скрывать внезапную перемену настроения он даже не пытался. Что же, понять его было можно: кому не хочется спокойной и размеренной жизни в первые месяцы после брака? Когда всё хорошо само по себе и нет причин для печали? Тяжёлые добрачные игры канули в лету, сейчас пишется первая глава семейной саги, в которой нет места персонажам из предыстории, особенно тем, кто пытался нарушить радужный свет только-только зародившейся семьи. По законам жанра, проигравший антагонист обязан застрелиться, сойти с ума, или уехать куда-нибудь в глушь, где и провести остаток своих дней. В любом случае, его не должно быть рядом. Своим возвращением я как бы выпадал из классического канона трагедии и портил всю историю. Радужный свет идиллии в моём присутствии автоматически брался в кавычки. Цеховая атмосфера заполнялась непредсказуемым электричеством. Слово "сага" имело хоть и маленький, но всё- таки шанс поменять ударение и срифмоваться со словом "рога". Для Патрона эти вещи были очевидны - отсюда его закономерная тоска во взгляде. Но помогать ему наслаждаться остатками медового месяца, загодя самоустранившись, я тоже не собирался. У меня была своя стратегия-почему я должен жертвовать ею ради Патрона? Пусть стиснет зубы, булки, кулаки, запрёт на все засовы чудовище своего алкоголизма, и попробует вытерпеть меня ещё полгода. Заодно и проверит, насколько правдоподобен сюжет для семейной саги, нашептанный ему бойкой сказительницей Звездой.
   Та поднялась мне навстречу с напускной степенностью той самой "замужней тёти", с которой она сравнивала себя когда-то в Иркутске. Ещё более загорелая, чем супруг, густо напомаженная, пахнущая прежней миндальной сладостью, она без лишних церемоний приблизила к моему лицу кисть правой руки, на безымянном пальце которой красовалось золотое обручальное кольцо. "Бриллиантик!"- последовал её сдержанно-восторженный комментарий, и колечко заколебалось вместе с крохотной огранённой слёзкой посредине . Мне хватило короткого взгляда, чтобы потерять интерес к этому блестящему чужеродному предмету, куда любопытней было влажное выражение глаз его обладательницы, в котором разлился целый океан эмоции от прекращения нашей полуторамесячной разлуки. Вальяжность "замужней тёти" была смыта им начисто, - такой силы была волна! Передо мной стояла всё та же игривая егоза, готовая завертеться волчком, будь мой комплимент чуть более живым и развёрнутым. Я не смог сдержать улыбку, это, вероятно, и заставило её опомниться: с пылу с жару она вдруг насела на бедного Георгия Арнольдовича, капризным тоном пытаясь выяснить у него график репетиций. Похоже, временной лимит общения со мной был уже прописан в своде правил поведения супругов в театре, и контролировался упершимся ей в спину угрюмым взглядом Патрона. А что я, собственно, хотел? Кто девушку ужинает, тот и занимается её воспитанием. Простая истина, с которой трудно поспорить. Видимо, ощутив дополнительную порцию неприязни от того, что я каким-то образом выдал свою догадку, Патрон помрачнел ещё больше. Впереди предстояло обсуждение дел световых насущных, пусть крайне урезанное по времени и эмоционально наполненное явным нежеланием участвовать в нём обеих сторон, однако говорить друг с другом мы были обязаны. Не собираясь распространяться о собственном отпуске и не желая ничего спрашивать о моём, командор, с трудом разжимая губы, стал излагать рабочую повестку на ближайший месяц. Сезон открывался долгожданной премьерой "Кукушкиных слёз", спектаклем по Алексею Толстому, доводить до ума который оставались сам художник по свету и второй осветитель, то есть Боровар. Я через несколько дней должен был ехать в Тюмень на гастроли. Выезд считался лёгким, поскольку длился всего неделю, и всю неделю единственную утреннюю сказку собирались играть на сцене тюменского кукольного театра, без переездов по школам и детским садам, как это делалось обычно. То есть не нужно было собирать-разбирать декорацию, грузить её в автобус, таскать прожектора и колонки, а, значит, отпадала нужда в монтировщиках, которые вообще не были записаны в выездную группу. Да и сказок планировалось играть всего лишь по две в день, что делало поездку чистой лафой, практически прямым продолжением отпуска. "Даже ты справишься, - в конце пояснения присовокупил Патрон, как бы пытаясь оттенить моё удовольствие от предстоящих гастролей раскрытием причин, по которым именно я должен был на них ехать. Однако, на фоне его собственных "кислых щей", шутка прозвучала не слишком убедительно. Я подозревал - он мог запросто отправить в Тюмень Боровара, но нежелание работать со мной на выпуске перевесило поощрительный характер поездки. "А кто будет радистом?" - спросил я безо всякой задней мысли, и только через секунду сообразил, что сказал лишнее. И хотя ответ исключал какие-либо поводы для беспокойств главы электроцеха- "звуковиком" отправляли Штирлица- Патрон покосился на меня с негодованием: случайное, не подкреплённое личным интересом любопытство мне явно не засчитывалось. После этого диалог наш стал быстро сходить на "нет", а когда от Георгия Арнольдовича вернулась чем-то недовольная Звезда, сразу прекратился. Я не стал выслушивать её капризные жалобы на несправедливо-тяжёлый репетиционный сентябрь, не стал отбрасывать надоедливую тень на их законное желание прильнуть друг к другу и, имея полное право уйти, сразу распрощался. "Тюмень так Тюмень, - думал я, спускаясь из рубки- Ещё полторы недели вдали от театра - как- никак, выигранное время. Дотянем до новогодних праздников, а дальше можно держаться на одной инерции". Перед самым отъездом я наведался в гости к Боровару - попросил разложить "Перекрёсток", недавно обнаруженный расклад Таро, который мы ещё ни разу не использовали. Ничего особенного в прошлом и настоящем карты не показали - опять смешанные масти из придворных картинок и числовых "простолюдинов" тянули малопонятную смысловую разноголосицу, но вот для грядущего мне выпал старший аркан "Умеренность" в прямом положении. Хорошие арканы приходили и раньше, однако никакого существенного профита от их появления я не замечал. Кроме, разве что, живущего считанные часы чувства причастности к чему-то возвышенному, которое проходило практически сразу, как только я переступал порог электроцеха. Но Боровар с присущим ему оптимизмом заявил: "Должно что-то случиться. В дороге, или в Тюмени, но обязательно что-то произойдет. Вот увидишь!".
   В дороге снова был плацкартный вагон: два верхних места достались мне и Штирлицу, а нижние - недавнему актёрскому пополнению: вчерашним студенткам, молодым актрисам, только-только прибывшим из Иркутска. Одну из них, скромную, тоненькую барышню в розовой футболке, звали Марией, другую, со светлыми русыми волосами - Ангелиной. Мария называла её Энджи, но нам представила более официально - Ангелина Петровна. У Ангелины Петровны были широко расставленные серые глаза, немного вздёрнутый круглый нос, что в соединении с миниатюрным ростом придавали её облику нечто откровенно ребячливое. Помнится, я подумал тогда, что именно такой девушке очень подходило бы ласковое обращение "крошка"-в её случае оно не казалось заезженной фигурой речи . Первые минуты взаимной неловкости благополучно рассеялись вместе с хрустом смешанного запаса разносортных печений, подкрепленного нашим со Штирлицем поочередным вежливым хождением за кипятком. У девушек имелся ещё и шоколад, которым они старались поощрять наши джентельменские порывы. После чаепития нашлось другое совместное занятие - разгадывание сканворда. Между мной и напрягшим свой недюжинный инженерный ум, ставшим вдруг проницательно- чутким к каждой брошенной даже вскользь фразе Штирлицем, возникло что-то вроде негласного поединка. Ему удалось блеснуть определением завуалированной связки летней жары, высочайших ночных нот, звук которых терпеть никто не может, и совсем не музыкального инструмента, которому под силу прекратить навязчивую фугу ту. Как выяснилось, фумигатору. Штирлиц подбоченился, надменно покосился в мою сторону, словно бы говоря: как я тебя, а? Обыграл, и обыграл непринуждённо - одним усилием наморщенного лба. Я решил отыграться во чтобы то ни стало. Волчьими глазами стал рыскать по бумажной овчарне, сколоченной из перекрёстных жердей- вопросов, клацая зубами на каждую встреченную загадку. И через три слова угадал Буало. Французского писателя и литературоведа семнадцатого века. О котором никто в нашем клубе дорожных знатоков и слыхом не слыхивал. Из всего наследия Буало я помнил одно лишь название - "Поэтическое искусство", а вот содержание самой книги уже нет: что-то о классицизме, законе трёх единств, кольцевой рифме. Но этого оказалось достаточно: Франция, любовь, измена, ревность, обман соединились в одну красивую пятибуквенную фамилию и искрящейся змейкой промелькнули через все склонённые над сканвордом напряжённые умы. Бывший ещё минуту назад на пьедестале недосягаемости "фумигатор" померк, потускнел, закатился куда-то в угол устаревшим, никому не нужным прибором. А занявший его место поэт- классицист привёл в тоскливую неподвижность напыщенного шалтая - болтая Штирлица, добавил розового в щёчки Маши, и снова заставил Ангела благосклонно улыбнуться. Красивый момент - один из таких, которые случаются вроде бы по пустякам, но запоминаются на долгие годы. Таково уж, видимо, свойство человеческой памяти - лелеять свои все, даже самые маленькие победы, непрестанно вымарывая поражения. "Едем дальше, - агрессивно прокашлялся Штирлиц, обдав меня табачной "фумигаторной" горечью и притянул к себе журнал. В то же самое мгновение коленка Ангела (она была в чёрных штанишках, "штанишках", именно так я и подумал тогда) незаметно для других коснулась моей коленки и прочно приклеилась к ней невидимым скотчем. Сквозь свой болоньевый шароварный парус я почувствовал её тепло, показавшееся мне таким же мягким и притягательным, как и её взгляд и решил не отстраняться. Ни после десяти секунд приличия, ни через минуту, ни после того, как струйки пота поползли по моей напряжённой спине, а правая нога стала затекать. "Ерунда! - подумал я - нужно аккуратно распрямить её, чтобы суставы откликнулись коротким щелчком, а затем вернуть в прежнее положение". Светская беседа стала прекрасным поводом отвлечь Машу и Штирлица от диалога наших коленных чашечек под столом, который был куда интересней и красноречивей обсуждения неработающего кондиционера в вагоне. Нас совершенно не смущала стремительность его развития, хотя и я, и Ангел, видели друг друга впервые. Точнее, виделись мы и раньше, мельком, но чтобы так близко, лицом к лицу, -точно в первый раз. Позже она рассказывала, как заметила меня в театре: шла однажды утром по фойе, как Саша по шоссе, "шаша пососе", а в зрительном зале на стремянке балансирует некто худой, нескладный - работник постановочной части, не иначе. Случайный интерес отозвался желанием замедлить шаг, подойти поближе, присмотреться. Когда присмотрелась, интерес вдруг оформился в простую и чёткую мысль: "Это моё". Внезапно, стихийно и убедительно. "Даже шпилька заломилась набок от неожиданности, представляешь?", - смеялась она. Не ощутил ли я тогда что- то вроде порыва обернуться, не качнулся ли легонько на деревянных перекладинах, не окинул ли взглядом окрестности с верхотуры? Быть может, и качнулся - осталось одно воспоминание (или только фантазия?) шагающей по сумрачному холлу незнакомки в тёмно- синем платье. Раньше её никогда не видел: походка неторопливая, основательная, ни от чего не бегущая. И хотя днём в холле почти всегда темно, память запечатлела её лицо - простодушное, сияющее, ко всему причастное. Я сразу и не сообразил, кто она: возможно, чья- то дочь, знакомая, сестра, племянница, приглашённая в театр на свободную экскурсию- конец мая ведь, сдала экзамены и гуляет по городу в своё удовольствие. Каникулы, мороженое, мрачные молодые люди на стремянках - столько впечатлений! Тогда о приезде иркутян толком ещё никто не знал: мало ли кого занесло полюбоваться храмом искусств с утра пораньше? А после отпуска - та самая незнакомка в поезде (именно та - хотелось мне верить), крепкий чай, печенье, наши жаркие чресла, не отлипающие друг от друга до самой Тюмени. Разные мысли по этому поводу. Признаться, среди радужной и напряжённой игры предположений у меня рождались и такие: серьёзно ли то, что сейчас происходит между нами, или это шутка Ангелины Петровны? Спланированное упражнение в соблазнении, этюд в духе Лисницкой? Они ведь люди приезжие, малознакомые. Держатся гурьбой - на своей волне. Парни то и дело приходят навестить Машу и Ангела, на меня и Штирлица поглядывают с подозрением. Вдруг всё идёт по их ранее задуманному плану, и на тюменском вокзале спектакль закончится? Ангел сбросит маску Ангела, перестанет замечать меня, зато вдруг воспылает любовью к сокурснику из соседнего плацкарта, с которым, как окажется впоследствии, уже давно состоит в отношениях. Я увижу объятия двух близких людей, всю дорогу на спор изображавших полное равнодушие друг к другу, услышу одобрительный гул их коллег, оценивших терпение и профессионализм обоих участников этой мини-постановки. Испытав коллективный катарсис, актёры разойдутся по вагону, мне же и моему, уже покрывшемуся первой сединой скептику вновь придётся растаскивать по углам потухшие прожектора настроения. Как мне представлялось, развязка вполне себе правдоподобная. Благо, наступление её пока что откладывалось другими, более оптимистичными сценариями, придерживаясь которых я продолжал тестировать наш с Ангелом смешанный телесный клей под столом, заодно поддерживая беседу с Машей и Штирлицем. Из беседы, кстати, можно было почерпнуть много интересного. В частности то, что на прошлых гастролях в Иркутск Виктор Афанасьевич времени зря не терял: посетил театральное училище, переговорил с без пяти минут артистами, посулил им если не золотые горы, то, во всяком случае, прочные основания для их возведения. Сделал так, чтобы все устремлённые на него взоры подёрнулись мечтательной дымкой. С красноречием у него проблем не было - получилось и на этот раз. А когда прошла пора выпускных экзаменов, он приехал вновь и выложил главный козырь: готовность принять в театр целый курс. Всех, без исключения. Встроить в существующую труппу монолит из двенадцати человек с мастером- педагогом во главе на должности штатного режиссера. Всё- таки щедрым он быть умел, особенно, когда щедрость обещала окупиться сторицей. В день вручения дипломов будущие Джулии Робертс и Венсаны Кассели собрались в ресторане, выпили шампанского, затем, как полагается, водочки, посовещались, и решили ещё один год не расставаться. Принять заманчивейшее предложение Виктора Афанасьевича и переехать всем скопом с востока на запад, из одной части Сибири в другую. Своё веское слово в поддержку переезда сказала и мастер- педагог, которая до того привязалась к ребятам (сама в разводе, студенты - единственная её семья), что не захотела терпеть расставание. Ради переезда ей даже пришлось уволиться из училища - в долгосрочную творческую командировку её не отпустили- слишком востребованный кадр-и предложили написать заявление по собственному. Не успел их шумный табор добраться до города, а у нас в театре уже поползли слухи: как это - целый курс и сразу в штат? А вдруг про таланты - преувеличение? Что если не все выдающиеся, как восторженно расписывал Виктор Афанасьевич, что если через одного, а остальные не тянут? Но шеф на своём стоял твёрдо: курс неординарный, достоинств масса. Крепкая школа, хороший разброс амплуа, техника на высоте, умеют импровизировать. Вдобавок то, чего давно уже не было на других потоках - необычайная сплочённость, товарищество. И хотя степень дарования у всех разная, в честолюбии никому не откажешь: многие метят высоко, а некоторые готовы хоть сейчас в Москву или Питер. Имеется и своя визитная карточка- спектакль "Приключения Незнайки", который был заочно включён в репертуар и отправлен на проверочные тюменские гастроли. В течение сезона педагог-режиссёр обязуется выпустить ещё два "полнометражных" вечерних, где должны быть задействованы все приезжие иркутяне. В общем, есть свой хлеб задарма никто не собирался, а вот доказывать, что многочисленные авансы выданы не зря, каждый готов был по первому требованию. Доказывать, к слову, было что: случай всё-таки не рядовой, можно сказать, уникальный. Виктор Афанасьевич сильно рисковал, ставя на довольствие такую ватагу, но там где риск, там и солидные дивиденды. Улыбнётся удача - и будут гарантированные аншлаги, слава по городу и за его пределами, приглашения на конкурсы, фестивали. Театр прогремит, обрастёт регалиями, дополнительной поддержкой властей, спонсоров. Станет в ряд явлений выдающихся. А там - чем чёрт не шутит - и заграница покажется на горизонте, вместе с ней межнациональные связи, обменные гастроли, творческие лаборатории. Одним словом, престиж. Поэтому нашлись и деньги, и лишние ставки, сняли сразу несколько квартир в близлежащих окрестностях, выдали солидные подъемные. И Ангелину Петровну, девушку двадцати лет с глазами светлыми, ласковыми, неотступными поселили в просторной "двушке", неподалёку от моего дома. По её многозначительному взгляду, я понял, что на эту как бы между делом выданную информацию хорошо бы услышать мои комментарии.Желательно, развёрнутые. И они последовали, пусть и немного не в том виде, в котором она ожидала, но всё же. За минуту до того, как поезд прибыл на тюменский вокзал, её старомодный кожаный чемодан был перехвачен мною с обещанием нежной и качественной доставки прямиком до автобуса. Оспорить право снискать эту честь никто другой не захотел или не решился - конкурентов в пределах вагона у меня не оказалось. Только Штирлиц, куда-то отлучавшийся перед самым прибытием и потому опоздавший с предложением своих услуг, тоскливо взирал на мою драгоценную ношу. Искренне расстроенная физиономия взрослого мужика от непопадания в класс благородных носильщиков выглядела довольно комично, но ему, похоже, было всё равно. Он поплелся за нами следом. Я шагал рядом с Энджи, иногда как бы невзначай касаясь её свободной рукой, вспоминая свои недавние подозрения о спланированной инсценировке. Вот опять фантазия "плохого" исхода воплощалась в реальность с точностью до наоборот: в ней присутствовал и сдержанный гул актёров за спиной, и довольство слабого пола, и прожектора настроения, которые сейчас не просто светили, а сияли во все стороны мира. Чуть позже возникло и подобие катарсиса, когда, пригласив Ангела прогуляться по городу, я услышал в ответ: "Давай. Конечно. После обеда как раз есть время"
   Легко ли поверить своему везению, когда оно является тебе после череды откровенных провалов? Как не усомниться в изнанке неожиданной удачи, не заподозрить очередной подвох со стороны судьбы, если прежде чуть ли на каждом шагу ты чувствовал её препоны? Тут не поможет интеллектуальный анализ, разум вряд ли даст правильный прогноз. Остаётся либо безграничная вера в доброе начало, которое просто обязано проявить себя после затяжной чёрной полосы, либо стараться как можно внимательнее слушать свою интуицию. С безграничной верой в разные начала у меня с давних пор складывалось не очень, а вот всякого рода предчувствия я уважал. Совершенно случайно сесть в другой маршрут, чтобы встретить там старого приятеля, которого не видел несколько лет, или вытащить из своего книжного шкафа наугад книгу и обнаружить в ней давнюю адресованную тебе записку от некой обворожительной особы, - всё это было мне знакомо. Но в тот момент, когда Ангел согласилась пойти со мной на свидание, я не почувствовал ни того, ни другого. Ощущение было такое, что передо мной - чистый лист судьбы, табула раса, на котором могло появиться всё, что угодно. Наверное, поэтому я посчитал лучшим, что можно сделать - попробовать отбросить фантазии любого исхода, сдерживать себя до тех пор, пока не случится то, что должно случиться. Оказавшись в гостинице, я выпросил у Штирлица забытую дома электробритву и быстро свёл к нулю зарождающуюся щетину путешественника. Принял душ, переоделся. Битый час расхаживал по комнате, борясь с собственным воображением и выслушивая едкие замечания Штирлица, догадавшегося о том, куда я собираюсь. Наручные часы устали от моих частых взглядов, зато возле дверей её номера я появился минута в минуту. Увидев меня, Ангел немного смутилась, и,поправляя повязанное полотенце на голове, слегка виноватым тоном попросила дать ей ещё пятнадцать минут на сборы. Маленький чертёнок её беспричинного отказа, который сумел всё-таки прицепиться к моим комнатным хождениям из стороны в сторону, подслушав наш разговор, благополучно ретировался обратно в свои мрачные пенаты. Я прислонился к двери с внешней стороны, да так и простоял все положенное время, как заправский часовой, решивший не впускать никакие внешние обстоятельства, способные повредить предстоящему свиданию. На лице у часового обосновалось выражение суровой решимости, соединённое с отвагой, мечтательностью, смущением, страхом и ещё с бог знает чем, не успевшими исчезнуть после того, как из номера вышла Энджи. Что она подумала в тот момент, когда я буквально отскочил от открывающейся внутрь двери, а затем попытался привести все одолевающие меня чувства к общему знаменателю, осталось загадкой, но её улыбка подействовала расслабляюще. Неожиданно я понял, что у нас всё получится. Всё будет совсем по-другому, чем со Звездой. И это предчувствие было сродни уверенности.
   Выбрав маленький дворик неподалёку от гостиницы, мы остановились в тени уединенного раскидистого тополя, судя по всему, с давних пор служившего укрытием от посторонних глаз не одной такой парочке, как наша. Длинные волосы Ангела собирала в пучок слабая металлическая заколка: как только я добирался до неё, она неизменно расщёлкивалась и отскакивала в сторону, то ли сбегая от прикосновений незнакомца, то ли намекая на продолжение, которое должно было последовать за первыми неуверенными поцелуями. "Ничего, вы ещё подружитесь!- улыбалась Ангел, поднимая с земли стража своих русых шелковистых красот. Вверху трепетала пронизанная солнцем обильная крона, раз за разом отпуская широкие, размером с ладонь, уже тронутые по краям тлением, изогнутые листья в последнее путешествие к земле. На одном из островков светло-зелёной коры были вырезаны сцепленные крестиком "вагончики" имен: Коля плюс Оля, Лёша плюс Лена, Ната плюс Дюша. Разным почерком и в разное время, что непроизвольно наталкивало на мысль: где сейчас эти Лёши и Лены, Оли и Коли, Наты и Дюши? Сложились ли плюсом их судьбы, как начертали они сами себе, остались ли вместе, живут долго и счастливо? Или дерево оказалось несчастливым? За капли своего сока потребовало заплатить разлукой? Быть может, шепчущая крона могла многое рассказать об этом, только трудно найти переводчика с тополиного, да и правильно ли стремиться узнать подробности чужих историй? Особенно, если для любопытства нет другого повода, кроме самого любопытства? Влюблённость - это всегда тайна двух людей, остальному человечеству положено соблюдать дистанцию, стараясь по возможности не беспокоить этих двоих, задумавших осуществить просьбу вселенной. Но обитателям дворика, где мы стояли, простые общеизвестные истины, похоже, сейчас были глубоко безразличны- им тоже хотелось погреться в лучах нежного сентябрьского солнца и вокруг старого тополя постепенно становилось людно. Посему оставив гостеприимные древесные покои, мы двинулись дальше. Следующий привал сделали возле стены серого административного здания, где множество открытых и полуоткрытых окон проявляли молчаливый интерес к невесть откуда взявшимся пришлецам. Но нам было всё равно - мы слишком долго подыскивали тихое местечко,чтобы так быстро его покинуть. Вокруг чирикали и резвились ещё не утомленные поздним зноем воробьи, плескалось в кэге нагревшееся пиво, с каждым глотком восполняя силы для нового витка сладострастия. "Это и впрямь происходит со мной,- думал я, глядя на Ангела.- Познакомились всего-то несколько часов назад, а ведём себя так, как будто знаем друг друга очень давно. Неужели всё это - реально?" Ближе к вечеру, немного плывущие от пива, прелестной погоды и близости друг к другу, мы повернули к гостинице. На крыльце мою спутницу внезапно подхватило высыпавшее из гостиничного подъезда родное племя однокурсников. Им только теперь вздумалось выйти на разведку, и они возбуждённо шумели в предвкушении новых впечатлений. Ангел не стала противиться ещё не угасшему духу коллективизма и позволила увлечь себя обратно в город. На прощанье я получил от неё взгляд, призывающий провести добрую половину сегодняшней ночи в бессоннице. Сопротивляться было бесполезно- это я понял, поднимаясь по ступенькам к себе в номер- от такого взгляда мне точно будет не до сна. В номере, уткнувшись в газету, сидел хмурый Штирлиц-у него, судя по тяжёлому повороту головы в мою сторону, и такому же скрипучему возврату самой ценной части тела к газетным страницам , было не самое лучшее настроение. Я поблагодарил его за предоставленную электробритву, посредством которой он принял косвенное участие в обустройстве моей личной жизни. Сказал, что готов помочь предметами гигиены в аналогичной ситуации-пусть не стесняется спрашивать. Штирлиц, хоть и пытался изображать шутливую солидарность, до конца справиться с одолевающей его печалью не мог. Что поделаешь, наверное, так бывает: когда у тебя завязывается любовный роман, рядом непременно появляется человек, который грустит по этому поводу. Правда, печаль его в тот момент мне представлялась чем- то вроде лёгкого покраснения на коже - я замечал её, но не придавал особого значения, всецело поглощённый мыслями о том, какой будет моя завтрашняя встреча с Ангелиной Петровной. Присутствие томящегося тоскливого спутника по соседству (Энджи ему понравилась тоже, это было видно) показалось мне не очень добрым, но весьма назидательным уроком мира. Понимал ли я этот урок? Думаю, да. Ситуацию хорошо объясняли арканы Таро. У арканов есть два положения: прямое и перевернутое. В перевернутом вопрошающему уготованы потери: отдавать и страдать, терять и мучиться, натыкаться на постоянные препятствия. В прямом же, наоборот, - всегда уходишь в плюс, что-то приобретая. Видимо, пришёл мой час прямого положения. Было бы глупо отворачиваться от своей удачи, пожертвовать её другому. Единственное, что я мог сделать для Штирлица - быть как можно более тактичным и лишний раз не бередить ему душу.
   На следующий день после утреннего "Незнайки" мы с Ангелом снова гуляли по Тюмени, теперь уже по центральным её улицам, которые вследствие своей нефтегазовой кармы выглядели не хуже, чем в каком-нибудь продвинутом сити. Приходилось задирать голову на многоэтажные офисы и штаб-квартиры ресурсодобывающих компаний, чтобы увидеть их гордые стеклянные вершины, которые важно поблёскивали на солнце, непрерывно напоминая всем в округе, кто здесь главный. С высоты одинаковых ячеек для небожителей взгляд возвращался на грешную землю, где тоже было всё не плохо устроено: вдоль гладко заасфальтированных дорог тянулись разноцветные кортежи "иномарок", по обе стороны от них пестрели рекламные щиты и вывески неизвестных мне бутиков и коммерческих магазинов. Чистые, ухоженные проспекты были запружены торопливыми прохожими. Во всём этом следовании примеру больших городов чувствовалась несколько вычурная поза провинции, которой судьба улыбнулась всеми белоснежными имплантами министерских топ - менеджеров, застолбивших себе здесь место для бизнеса. Наводнённый потоками капитала город заметно преобразился, особенно в центральной своей части. Но туда, куда эти потоки не дотекли, он остался прежним - серым, ветшающим представителем прошлого века. Где-то более "городским", современным, а где-то пустившим корни множеством частных домов приземистым деревенским старожилом . Так, наверное, случается с каждым большим городом: разнообразие районов похоже на многодетную семью, у всех членов которой судьба сложилась по-разному: одни занялись бизнесом и разбогатели, другие пошли на завод, третьи - учителями в школу, а четвёртых потянуло на большую дорогу. Социальный разброс в отдельно взятой ячейке кирпично-бетонно-деревянного общества,-всё как в человеческой жизни. Мы с Ангелом курсировали где-то на стыке высоченных памятников выкаченным из земли углеводородам, и музейно-учительской назидательности прошлого и позапрошлых веков. Дорога в парке неожиданно вывела нас к ЗАГСУ - красивому двухэтажному зданию ещё советской эпохи. Тут Ангел, то ли в шутку, то ли всерьёз спросила: с собой ли у меня паспорт. Поскольку паспорт мой уже несколько дней не покидал нагрудный карман, разговор наш имел следующее продолжение:
   - Да, конечно. Мало ли где потребуется..
   - Тогда пойдем, зарегистрируемся?
   - Предлагаешь вот так - сразу?
   - А чего тянуть? Документы у нас есть, возраст позволяет.
   - Ну я даже не знаю. Чужое ведомство всё- таки. Мы же сюда не поедем ставить автографы. Да и можно ли регистрироваться без прописки?
   - Я поняла. Ты просто не хочешь.
   - Нет, нет, я готов, но все эти формальности...
   - Хорошо.Тогда забудем.
  
   Она произнесла последнюю фразу с такой подчёркнуто равнодушной интонацией, что мне стало не по себе. Я покраснел, устыдился, сам не зная чего, хотя для смущения не было особого повода. По-моему, приведённые аргументы были вполне убедительны - расписаться можно и дома, зачем создавать себе дополнительные трудности? Однако её заметно развеселила моя неловкость: она даже отвернулась, но чтобы не задерживаться в этой пограничной области, где любое маломальское промедление могло заронить зерно обиды, поспешно добавила: ты что, я пошутила! Расслабься! Сказать о расслаблении ей было, конечно, легче, чем мне дать мгновенный отбой своим эмоциям - пришлось имитировать нарочито активные попытки расслабиться, состоящие из громких сиплых выдохов и встряхиваний пальцами рук, с которых должны были, как капли воды, слетать остатки стресса. Со стороны выглядело это, наверное, и в самом деле забавно, поскольку она сразу прониклась этой нелепой пантомимой и уже не сдерживала смех. Внешне я старался походить на условного мистера Бина, предпринимающего героические попытки победить собственный стыд нарочитым кривляньем. Через минуту мы уже обсуждали мои приблизительные шансы поступить в театральное училище, количество лет, нужных для того, чтобы догнать её по мастерству, помноженных на десять, необходимых для получения первой "Золотой маски". Короче говоря, посмеялись вдоволь. О перспективах, которые сулило оставшееся позади здание, больше не вспоминалось. И всё же упоминание о нём не прошла бесследно: вечером в памяти всплыли разрозненные картины прошлого, связанные со словами "ЗАГС", "паспорт" и "заявление", несколько оттенив радужные моменты прогулки. Я вспомнил недавние весенние дни, когда похожая история с попыткой записать акт гражданского состояния случилась у Звезды и Патрона: там сначала камнем преткновения выступил забытый начальником паспорт, затем - неработающее учреждение, но "грёбаное"заявление всё-таки было подано. У нас же с Ангелом всё было наоборот: те же три пункта, только словно бы отзеркаленные в противоположную сторону:первые два-галочка, последний-прочерк. Ирония судьбы, как говорят в таких случаях. То, чего мне неосознанно хотелось весной, теперь предоставлялось в полной мере безо всяких усилий. Интересно, чем я не заслужил это тогда, и заслужил сейчас? Может, жаждал получить своё счастье без очереди? Считал его только своим, каждый раз упускал, и оттого- мучился? Страдал, не понимая, почему всё так, а не иначе? Или попросту было не моё время-такой растянувшийся на целый год с лишним мрачный "не мой день"? Но как распознать момент, когда твоё время пришло? Кто определяет, что принадлежит тебе, а что -нет? Как без боли отойти в сторону, пропуская вперёд тех, кто должен сейчас быть счастливым? Лишь впоследствии ты понимаешь, что всё должно получиться само по себе. Твоё счастье идёт только в твои руки, и никому другому оно не доступно. Конечно, другие могут серьезно навредить тебе, лишить самого дорогого, что у тебя есть, как лишили графа Монте-Кристо, например, но они не смогут превратить твоё счастье в своё. В боль, зависимость, унижение,- сколько угодно. Но только не в счастье. Потому что счастьем оно становится лишь в твоих руках. И ни в чьих других.
   Оставшиеся дни в Тюмени мы пикировали друг друга расспросами на самые скользкие темы, превратив это в своего рода развлечение, особая блажь которого заключалась в том, чтобы нащупать контуры, за которые можно было выходить безо всякого опасения, а где моментально сгущались мрачные эмоциональные тучи. Щекотливые вопросы из разряда: "сколько у тебя было любовников / любовниц", как матрёшки, содержали в себе ещё более интимные: "А кто-нибудь из них затрагивал твои чувства по-настоящему?", становясь всё короче по форме, но острее по острей по содержанию: "Это было взаимно? И как долго?" В таком "небезопасном" режиме мы обсуждали вкусы и предпочтения друг друга, таланты и добродетели, пороки и недостатки. Если "грозовой фронт" распознавался с опозданием, приходилось стремительно визжать тормозами, на ходу придумывая более- менее разумное объяснения своему уж слишком нескромному вторжению в чужое личное пространство, а после подкреплять раскаяние затяжной лаской. Правда, в номере надолго оставаться вдвоём никак не получалось. Рядом всегда оказывался кто-то из своих: Маша, Штирлиц, другие иркутские актёры, словно специально приставленные высшими амурными силами для того, чтобы не дать нашим страстным начинаниям дойти до логического завершения. "Умеренность" - помнил я название выпавшего мне аркана: вероятно, нужно было прислушаться к совету карты и не пытаться форсировать события. И я старался не форсировать, чувствуя, что у нас всё ещё впереди.
   А в поезде по пути домой случилось следующее. Мы были распределены билетами в разные концы вагона, и между нашими плацкартами, в одной из секций, отмечали окончание трудов своих тяжких строители-"вахтовики". Когда в очередной раз я отправился навестить Ангела, то обнаружил ее в компании этих хмельных работяг, один из которых протягивал ей крохотную металлическую рюмку- напёрсток. Никакого протеста с её стороны, даже обычной в таких случаях ломающейся девичьей скромности, по идее должной возрасти от вида моего ретивого шага, не последовало. Напротив, употребление напёрстка сопроводилось известной присказкой: "Эх! Понеслась душа в рай!", вызвавшей покрякивавшее одобрение всей пьющей компании. Сидящие вокруг мужчины принимали всё происходящее за чистую монету и дружно тянули свои чарки к звонкому столкновению. Что же должно было случиться, когда обильно угощаемая гостья вдруг проявит своенравие и пожелает ретироваться? Останутся ли они такими же приветливыми? Не преградят ли ей дорогу? Быть уверенным в таланте Ангела без последствий вешать лапшу на уши незнакомым нетрезвым дядькам я не мог, поэтому решил как можно скорее вмешаться.
   -- Мужики, девушка со мной,- сказал я громко и положил ей руку на плечо.- Заблудилась просто. Пойдем, милая.
   Вокруг установилось благоухающее застарелым потом, спиртом, табаком и целой серией продуктовых эссенций, главенствующее место в которой отводилось запаху копченой колбасы, неодобрительное затишье. Работяги, уже успевшие изрядно выпить, распаленными алкоголем инстинктами прощупывали моё дерзкое появление, не произнося ни слова. Лишь один из них, с тусклым матовым блеском неподвижных коричневых глаз, хрипло спросил: "Ты уверен?" "Более чем",- ответил я и потянул Ангела прочь из этого омута пищевых ароматов. К счастью, она не сопротивлялась. Не знаю, что творилось в тот момент позади нас, но всей линией тыла, от макушки до пяток, я чувствовал, что любая заминка чревата сейчас серьёзными осложнениями. Пока мы безоглядно и ловко маневрировали среди встречных пассажиров, спина моя успела превратиться в живой панцирь, каждую секунду ожидающий то ли роковой остановки Ангела, то ли острого, как нож, оклика вахтовиков. Благо, никто нас не окликнул, не увязался следом - в своём грозном порыве мне, похоже, удалось выглядеть не менее убедительно, чем моей спутнице, лихо опрокидывающей стопку с огненной водой минутой ранее. Когда до нужной секции было рукой подать, я обернулся и посмотрел на Ангела. Выражение её лица не содержало ни страха, ни раздражения, ни пьяной капризности - в нём, как мне показалось, было что-то от спокойствия будущей матери, смешанного с озорством бывшего ребёнка. Словно бы вся эта ситуация её попросту забавляет. Ещё веселей ей стало при виде дремлющего Штирлица, который слегка похрапывал во сне- она даже сделала попытку дотронуться до его похожего на застрявший в горле камень выпуклого кадыка. С двумя другими нашими попутчицами, полными пожилыми женщинами, я обменялся понимающими улыбками. Оставлять Ангела с ними внизу было опасно-бог весть, что она ещё могла выкинуть, ведомая спиртуозным духом вседозволенности. Быстро очутившись на верхнем ярусе, я помог ей вскарабкаться следом: она точно Дюймовочка поместилась в крепких лепестках моих объятий, почти не уменьшив пространство между ложем и полкой для багажа - потолком своеобразного вагонного алькова. Не знаю, сколько напёрстков поднесли Ангелине Петровне радушные вахтовики, но, едва приняв горизонтальное положение, пьяная искательница приключений тут же вырубилась. "И слава богу!- с облегчением подумал я - Играть в догонялки с ней в полном вагоне как-то совсем не хочется" Ещё я подумал, что сейчас, зажатые меж двух полок, багажной и пассажирской, мы впервые делим с ней ложе: по сути, знаменательный момент, о котором посапывающая во сне искательница приключений даже не догадывалась. Пусть момент получился немного смазанным, но он всё же наступил. И теперь мне можно говорить об этом, не опасаясь быть уличённым в неправде. Прижавшись к ней ближе, я почувствовал прилив благостного настроения. Как не навязчивы были запахи прерванного застолья, родничок на её затылке остался не подвластен ни одному из них: он целомудренно пах травами и чем- то таким далеким из детства, к чему всегда обращаешься с внутренним трепетом. Вроде дыхания берёзового леса , прочитанной взахлёб книги, или росчерков стрижей на июльском небе. Он пробуждал чувство щемящего восторга, одновременно с воспоминанием о том, что когда- то это чувство было чуть ли не каждодневным гостем на твоих именинах сердца. Под его влиянием хотелось быть подальше от всех злословий, судилищ и обвинений. Поэтому приготовившись с желчным жаром дознаваться, какой внезапный каприз привёл её в сборище этих взрослых, слабоконтролируюших себя дяденек, я стал с не меньшей горячностью её оправдывать. "Ничего удивительного, - думал я.- Актриса, поддалась вниманию со стороны, захотела развеяться, пообщаться с народом - что тут такого? Она ведь личность творческая, нуждается в публичном внимании, поклонниках. К тому же, мы до сих пор не поднимали тему продолжения наших отношений - я ведь прямо не объявил, что хочу быть с ней и после Тюмени, а она предпочла ничего не спрашивать. Не удивлюсь, если весь этот фарс был разыгран с единственной целью - выяснить мои истинные намерения . Устроить мне проверку на вшивость. Не могла же она прямо соврать работягам: извините,мол, не могу принять ваше предложение, у меня есть молодой человек, вот он, кстати, идёт за мной, всего вам доброго, не поминайте лихом. Вдруг я бы прошёл мимо и не вмешался? Сделал вид, что спешу по каким-то своим делам? И только тогда, когда я во всеуслышание объявил, что девушка со мной, потянул её за собой, лишь тогда для неё кое-что прояснилось. Что не говори, а женщине в отношениях важна определенность: стоит расставить точки над "и", ей сразу становится легче. А ты получаешь желаемую награду- всё по-честному". Когда через некоторое время она открыла глаза, я осторожно пригладил её волосы и сказал: "С пробуждением, милая. Как тебе спалось в новом качестве?" "В каком именно?" "Моей девушки" "Твоей девушки? Прекрасно",- ответила она, сладко потягиваясь. "Надеюсь, ты не против оставаться ею и в дальнейшем?""Ну не знаю, не знаю. Пока ещё не почувствовала всех прелестей этого положения" "Уверен, тебе понравится" "Слишком много в вас уверенности, молодой человек. Вам не кажется?" "По-моему, в самый раз. Меньше бы тебя не устроило" "О, какое знание моих предпочтений! Вы поражаете меня своей осведомлённостью! Откуда она, кстати? Вы каким-то образом заглянули в моё прошлое?" "Нет. Ваше прошлое мне известно только с ваших слов. А то, что осталось за кадром, я надеюсь, не будет яростно преследовать меня на каждом шагу" "С прошлым моим вам, возможно, и не придется столкнуться, а вот насчёт настоящего - не уверена" " Что же не так с настоящим? Пока в нем я вижу только прекрасную протрезвевшую нимфу, готовую пикироваться со своим спасителем" "У нимф, к вашему сведению, тоже бывают проблемы. И не только от того, что они протрезвели" "Внимательно выслушаю и по мере сил постараюсь способствовать их разрешению" "Ну, хорошо. Я всё равно должна была сказать тебе об этом - раньше или позже. В общем, в городе меня ждёт парень. Да. Только сильно не удивляйся: он работает у нас монтировщиком, зовут - Костяной. Понимаешь, о ком я? Ну так вот. У меня с ним однажды было" На слове "было" она выразительно поморщилась, недвусмысленно обозначая своё отношение к случившемуся. "Но ты не думай - было от безысходности. Не выдержала одиночества. По пьяной лавочке поддалась соблазну, и уже сто раз пожалела об этом" "Тогда в чем проблема?" "В нём. Он никак не хочет отставать. Сказал, что будет ждать меня с гастролей, хотя я ему ничего не обещала. Наоборот. Дала понять, что между нами все кончено. А ему всё равно. Пару раз подкарауливал меня после репетиций. Уговаривал пойти на свидание. Я ни в какую, но он не сдается" "Настырный" "Скорее, наивно верящий в свою удачу. Не знаю, что с ним делать. Кто бы ему объяснил доступно, что между нами ничего нет, а то, что было - больше не повторится" Она с негодованием отвернулась к стене, принявшись рисовать ноготком задумчивые завитки на сером пластике. "Хорошо. Попробую ему объяснить" Взгляд её немедленно вернулся обратно, полным неги и благодарности: "Правда? Слава Богу! Ты мой герой!" Она положила горячую, чуть влажную ладонь на мой висок и долго, многообещающе смотрела мне в глаза. Голова её немного подрагивала от каждого перестука колёс, как бы говоря робкое многократное "нет" моему застывшему любованию, но взгляд, этот взгляд, точный двойник полученного мной антиснотворного на крыльце тюменской гостиницы, упрямо заверял в обратном.
   Я, конечно, сыграл в благородство, сделав вид, что ничего особенного в её просьбе не нахожу. В первые мгновения после того, как она связала имя Костяного и это простое и в то же время многозначительное "было", признаюсь- мне стало не по себе. Никогда бы не подумал, что такое возможно: она и Костяной - это же совершенно не стыкуется! Чем он мог её заинтересовать? Даже единожды, даже в пьяном угаре? Пройдоха, неудачник, траблмейкер, получающий от жизни тумак за тумаком: на лице его живого места нет от шрамов, а он продолжает упорно ввязываться в неприятности, пестуя в себе пассионария исключительно по пьяной лавочке. Хотя и не злой, не гад, эдакий вечный пацан, ростом мне по плечо, выпирающий в мир тонкой, вечно проверяемой на прочность костью, и такой же шрамированной, по- детски вывернутой наизнанку душой. Пожалела? Скорей всего. А он зацепился, посчитал, что это шанс на нормальные отношения. Их так мало выпадает в жизни, этих шансов! Но ведь и она, даже будучи Ангелом, не обязана безоглядно жертвовать собой ради первого встречного, благодетельствовать всех несчастных, которые попадаются на пути только потому, что они несчастны. К тому же , многие из них имеют привычку цепляются за крылья благодетеля, не желая отпускать их в дальнейшем. Вероятно, она поняла это и испугалась. Где искать защиты? К кому она могла обратиться в чужом городе? И тут подвернулся я. Что же, у меня становилось всё больше поводов полагать, что встреча наша, и в самом деле, не случайна. По всей вероятности, также мог думать и мой не слишком избалованный судьбой конкурент. А теперь я должен убедить его в обратном, доказать, что в данном раскладе лишний как раз он. Если не считать мелких рабочих перебранок, особых конфликтов у меня с ним никогда не было: мы всегда приветливо здоровались, ездили вместе на гастроли, выпивали. Действовать придётся напористо, может, даже жестко, не взирая на прежнее безоблачное прошлое. Всё-таки правда, если можно говорить о какой-то правде в данной ситуации, была на моей стороне, и это должно было, по идее, придать моему рыцарскому настрою нужные кондиции -по крайней мере, я очень на это рассчитывал.
   Костяного я встретил ровно через день после своего возвращения из Тюмени - он как раз заносил долг в зрительский буфет, и снова с присущим ему радушием протянул мне руку. Кажется, он был совершенно трезв, задав стандартный набор вопросов о том, как прошли гастроли. Было видно, что он ничего не знает о произошедших переменах, по крайней мере, взгляд его не выражал никакого затаённого ожидания.Когда я выложил ему всё напрямую, он совсем не поменялся в лице, продолжая всё также приветливо смотреть на меня, будто речь шла совсем не о нем, а о некоем дерзком незнакомце, не желающим выметаться из чужого сада- огорода: уж больно вкусны там яблоки. Он не пытался спорить со мной, защищаться, или нападать - он просто слушал мои доводы, опираясь о буфетную стойку, на которой складывали пирамидки из бутербродов расторопные буфетчицы. Вместо злости, намеренно аккумулируемой мной с самого утра, я чувствовал только неловкость. Как не пытался накрутить себя, представляя Костяного рядом с Ангелом в разных местах и при разных обстоятельствах -ничего не получалось. Маска злодея никак не желала прирастать к его покалеченной, добродушной физиономии, отчего все мои грозные отрепетированные выкрики уничтожались в зачатке одной-единственной мыслью- как можно всерьёз угрожать такому лицу? Все мои выверенные веские доводы, грозные намёки, сердитые словесные рыки будто бы летели мимо цели. И дабы быстрее закончить свой хромой косноязычный спич, я сказал так: "Хочу, чтобы ты уяснил: она теперь со мной.Понимаешь? Забудь о ней. То, что между вами было, всё осталось в прошлом.Для неё оно ничего не значит.Так что, будь человеком, не лезь на рожон". Самое нелепое, что прозвучали это совсем не как последнее предупреждение готового идти до конца ревнивца, а, скорее, как просьба. Просьба сделать одолжение по старому знакомству. Костяной сразу уловил мою интонацию, обнажив наполовину сломанные в армии верхние зубы: мол, я тебя услышал, если всё так, как ты говоришь, отхожу в сторону.Казалось, он не был ни зол, ни расстроен, ни напуган,-хорошее настроение, с которым он пришел в буфет никак не изменилось, во всяком случае, по его внешнему виду ничего такого нельзя было сказать. Однако я уже думал о другом -главное, результат был достигнут, остальное не важно. Договорённость скрепили дружеским рукопожатием, -не представляю, как мы ещё не обнялись в тот момент. Вот Ангел посмеялась бы, узнай, как всё обстояло на самом деле! Но ей я дал понять, что встреча прошла далеко не просто и окончилось чуть ли не дракой. Зачем сгустил краски - не знаю, всё получилось как-то само собой, как в гоголевском "Ревизоре": по-хлестаковски безудержно. Может, мне хотелось соответствовать полученному от неё в шутку титулу "грозы вахтовиков", а может надеялся обязать ее благодарностью, хотя я и не сомневался, что после случившегося благодарность обязательно последует.
   Так оно и вышло - поставив "мужественную" точку в разборке с Костяным, я впервые оказался в гостях у Ангела. Худенькая Мария и её кавалер закрылись в другой комнате ещё до моего появления -их присутствие выдавали лишь глухо отскакиваемые от общей стены голоса да редкие щёлканья выключателями в конце коридора. Свою договорённость с добровольно перешедшими в область квартирной акустики сожителями Ангелина Петровна выразила лаконично : "будут дома, но считай что нет". После чего скромно отвела глаза в сторону, хотя за мгновение перед этим в них читалось размашистыми буквами: ты же понимаешь, ради ЧЕГО старалась хозяйка! Я, конечно, понимал, и моё ничем неприкрытое понимание отразилось на зардевшихся щёчках хозяйки, не умеющей (или не желающей) скрыть тот факт, что это смущение ей приятно. На журнальном столике нас уже поджидала бутылка красного полусухого вина, чем-то напоминающая тёмную шахматную королеву в окружении двух стеклянных тюльпанообразных слонов и рассыпанной по тарелкам мелкой съестной пехоты. Эта по-женски выверенная диспозиция как бы служила приглашением к приятной и необременительной партии, которую по традиции должны были разыграть он и она. Станет ли партия первой в затяжной серии себе подобных или окажется единственной, кто выйдет из неё победителем, а, может, оба согласятся на равноправную ничью, которая будет согревать их всю оставшуюся совместную жизнь- сказать трудно. Каждый исход реален, свидание ведь тоже лотерея, где джекпот часто обозначает продолжение целого рода, но кто думает о ещё не рождённых сынах и дщерях, когда идёт на него впервые? Крайне малое число людей, к коим не относился я тоже. Мысль о том, что вот, наконец, мы остались по-настоящему одни и нужно что-то с этим делать прямо сейчас занимала меня куда сильнее безличной статистики. Мои ладони предательски вспотели, не смотря на то, что ещё полчаса назад я даже с некоторой ленцой составлял в белый хрустящий пакет купленное вино и сладости. Приходилось то и дело вытирать их о джинсы, благо Ангел не слишком следила за моими смущёнными подстольными жестами, уделяя больше внимания беседе. Правда, беседа тоже не клеилась: язык мой переносил внезапно обострившуюся нервную щекотку не намного лучше ладоней, то и дело становясь недвижимым.По этой причине приходилось раз за разом тревожить тёмную настольную королеву, отчего смена власти на журнальном столике произошла довольно скоро. Опустошённая молдавская правительница отправилась в нижний подстольный мир, уступив место молодой, претенциозной наследнице "Изабелле", пообещавшей целый букет незабываемых вкусовых ощущений. Вместе со звоном фужеров в честь выбравших новую химеру обольстительных этикеточных заверений "нас", время потекло особым странным образом, проваливаясь куда-то в тартарары и появляясь вновь уже в другом суточном облачении : первые сумерки, поздний вечер, глубокая ночь. Так бывает в кино, когда кадры светлого времени дня резко сменяются сначала панорамой заката, а затем густой вырвиглазной тьмой, где свет далёкой луны прячется в дымке быстро проплывающих плоских облаков. Не то, чтобы я увидел луну и понял, что уже поздно, скорее, нарочно уводил от неё фокус внимания , зная, чем может обернуться констатация сего простого факта. Но когда арсенал беседы опустел окончательно, до устало выскребенных общих сусеков, когда ночь потихоньку стала линять дымчатой утренней серостью, мне, как гостю, по законам вежливости, всё же пришлось озвучить очевидное. "Поздновато уже, я пойду, наверное".-сказал я куда-то вперёд и вниз , словно обращаюсь не к Ангелу, а к этой почти истлевшей тьме .. Мы стояли на лоджии, сжимая в руках пустые холодные фужеры, похожие на плафоны маленьких красных ламп, от которых не было света снаружи, зато внутри всё тихонько сияло. То, чего мы вместе ждали третью неделю, приближая сдержанными целомудренными поцелуями, прогулками за руку, развязными и в то же время нежными разговорами о будущем, теперь словно бы замерло посреди пропасти, раздумывая: то ли двинуться дальше, то ли..Наступил тот самый момент, которого боятся, наверное, все без пяти минут любовники. Струна либо лопнет, либо зазвучит, -другого не дано, и если отбросить хотя бы наполовину трагизм знаменитого гамлетовского вопроса, в подобных случаях он актуален как никогда. Вместо прямого ответа до сих пор лунящееся лицо Ангелины Петровны задумчиво приникло к выпуклому стеклу фужера: вино почти закончилось, как и пачка "Союза-Аполлона", сбросившего в глубокий ночной космос все свои догоревшие фильтры-ступени. По установившемуся затяжному молчанию, я понял, что и сам сейчас могу выйти пешком в эту начинающую потихоньку просвечивать утреннюю вселенную-до моего дома каких-то пятнадцать минут ходу. И уже машинально двинулся в прихожую, в которой подчёркнуто резким рывком завёл под самый подбородок молнию на ветровке, затем стал подслеповато тыкать пальцами ног в угольные очертания туфлей на коврике, стараясь не смотреть на устало привалившуюся к стене фигуру Ангела. Она по-прежнему молчала, с каким-то каменным безучастием наблюдая за моими суетливыми попытками покинуть квартиру. Взявшись за дверную ручку, секунду-другую я обдумывал, чтобы такого многозначительного сказать напоследок, но ничего, кроме пошленько-курортного"Чао, бамбина", в голову почему-то не шло. "Скажу: прощай. И ничего более"-решил я, и уже хотел было обернуться, как две обнажённые руки стремительно просочились у меня под мышками, а жаркое с кислинкой дыхание обожгло правую мочку уха: ну куда ты пойдёшь, останься. По воле тех же настойчивых рук "молния" на моей ветровке сыграла то же самое визгливое глиссандо, что и минутой ранее, только наоборот-от последней ноты к первой, после чего музыкально-тряпичный инструмент был сброшен на пол. "Значит, это снова был тест,"-подумал я, .-Ах ты, хитрюга!" Оттаявшие глаза Ангелины Петровны сияли лукавым подтверждением этой мысли: прости, не сдержалась. Играть ведь у меня в крови...Но это было последнее испытание...Обещаю...И дабы окончательно развеять мои сомнения, она обхватила запястьями меня за шею, по-детски беззаботно повиснув на ней, как на дереве. Может, хотела увлечь на скользкий линолеум в прихожей(пятки её сразу разъехались в стороны), а может просто наслаждалась зрелищем, как постепенно наполняется томатным подкожным соком мои подрагивающие щёки и лоб. Гримасы задетого мужского самолюбия-излюбленное зрелище для слабого пола! Ей было смешно; а мне думалось, что в таком положении я оставался для неё единственной точкой опоры: могу держать в воздухе, сколько захочу, а могу организовать наше совместное свободное падение. Накрыть её собою сверху и лежать на не очень чистом линолеуме рядом с насупленными ботинками и присмиревшими тапочками-пусть не думает, что мне слабо. Возобладал всё же здравый смысл: я вытерпел практически полное превращение в "синьора помидора", а затем поставил на ноги также изрядно уставшую "бамбину". Мы сделали несколько шагов в ритме танго и снова оказались в зале. Там уже вылизывал разбросанные вещи тёплым солнечным языком рассвет, отчего царящий вокруг беспорядок сделался более заметным. Но он совершенно не портил обстановку, даже наоборот, помогал расслабиться. Остановившись посреди комнаты, мы некоторое время любовались друг другом в этом новом, непривычном свете, а затем рухнули на смачно хрустнувший дряхлым позвоночником диван, чтобы через несколько мгновений оказаться совсем уже в другом космосе.
   Встреча с её сожителями случилась тем же поздним утром, когда приютившая меня хозяйка в ситцевом, словно сшитом специально для спектакля по Вампилову халатике хлопотала над шипящей глазуньей, а я пытался развлечь её декламацией из Высоцкого. "Если вам совсем неймётся обтирайтесь чем придётся, водными займитесь процеду-ра-ми". Первую часть шуточных рекомендаций я и она выполнили неукоснительно, ещё до того, как перебрались на кухню, а вот со второй возникла заминка : вставшие немного раньше нас соседи сразу оккупировали душ и ждать, когда же он освободится, не очень-то хотелось. Хотелось другого: блуждать солнечными зайчиками взглядов по блестящим маслянистым обоями, скользить по жёлтой, прокопчённой вытяжке, напоминающей танк времён первой мировой войны с символической буквой "т" в названии, с неё перепрыгивать на тусклую сосульчато-серёжковую люстру, устраивать на лету "зайчиковый" взрыв света при соприкосновении и разбегаться вновь. Легко и хаотично, круг за кругом, друг за другом. Чем мы и занимались на всём протяжении завтрака, пока, распространяя запах шампуня и прочих банных ароматов, на кухне не появились Маша и Елисей. Одобрительно поглядывая на нас, тоненькая Мария с повязанным на голове тёмно-розовым полотенцем, делающим её похожей на средневековую даму в тюрбане, приобнимала высокого худого однокурсника, которого я уже видел с ней в Тюмени, однако сопоставить сей факт и их близкие отношения почему-то не смог. Не в последнюю очередь из-за возраста кавалера. Выглядел он достаточно юно, совсем как подросток, у которого на гладких, играющих румянцем щеках ещё колосились белёсые, не знающие бритвы ковыля. Как мне позже поведала Ангел, он был самым младшим студентом на курсе, поступив сразу после восьмого класса, и на фоне остальных семнадцатилетних и старше абитуриентов производил впечатление мальчика-колокольчика.Возраст, тем не менее, оказался таланту не помехой. Безусый отрок до того удачно сыграл роль капитана дальнего плаванья в одном из этюдов, что сразу заслужил уважение всего курса и прозвище "Пятнадцатилетний капитан". Желая продемонстрировать мне, что в этом доме уже есть мужчина, он весьма убедительно согнал брови к переносице и грозно спросил: "У тебя с ней -серьёзно?" Соврать при таком решительном подходе я не мог: " Конечно, серьёзно". Брови его удовлетворенно распрямились. "Елисей",-кивнул мне с достоинством. "Королевич?" - в свою очередь поинтересовался я. "Ещё какой!" - важность в его голосе была такой же неподдельной, как и предшествовавшая ей грозность, недвусмысленно намекая на заветы Станиславского. "Именами в рифму"-сказал я. - Может, и споёмся" "Споётесь!"- бойко подхватила Мария, и потрясла своего благоверного за острый мальчишеский локоть, словно стараясь вытащить из него признание очевидного. "Ну, если буду в голосе"-вновь картинно заважничал "королевич"- А в голосе я бываю...Дайте-ка вспомню. Понедельник, среда, пятница. С двух до шести" "Главное, чтобы не спились"- выразительно вздохнула Ангел и устремила на меня взгляд, полный мечтательности и грусти. Я вдруг вспомнил, что нахожусь в компании актёров. Разве нет вероятности того, что где-нибудь в квартире установлен переносной бюст Константина Сергеевича Станиславского, с добродушной снисходительностью взирающий на недавно обращённых служителей мусейона? Он просто скрыт от глаз непосвящённых, выступая чем-то вроде бесперебойного источника вдохновения? Почему бы и нет? У каждого дома своя особенность. И своя тайна. Удивительно, что именно в таком месте, в самой гуще рабоче-крестьянского ареала свилось неприметное гнёздышко богемы. С другой стороны, Виктор Афанасьевич никогда не заморачивался классовым разделением-может,от этого и снискал любовь и признание простого народа. Интересно, а если в гнёздышке произойдёт уплотнение и служителей муз станет не трое, а четверо? Не рухнет ли оно от возросшего количества пар, имеющего как и все чётное склонность к разделению? Не сделается ли местом постоянной розни? Или, наоборот- жизнь в нём забурлит с удвоенной силой, обретя новые краски? Как бы там не было, я чувствовал, что в скором времени мне предстоит это выяснить на собственном опыте.
   Я стал бывать у Ангела всё чаще и чаще, и где-то через неделю пригласил её домой для знакомства с матерью. "Переезжаю. Буду жить теперь с Ангелиной Петровной,"- заявил самым обыденным тоном, когда, сидя за наспех собранным столом, мы потягивали чай из узорчатых фарфоровых чашек, покидающих сервант только ради значительных поводов вроде этого. В сгустившейся тишине слышался лишь стук одинокой чайной ложечки о стенки бокала , словно метроном, начавший отсчёт времени в ожидании маминой реакции. Мама ещё немного помедлила с ответом, затем грустно вздохнула: "Давно пора", что было расценено мною как родительское благословение. Вопрос с вещами, нужными для переезда был разрешён не менее быстро-я решил взять с собой лишь магнитофон с проигрывателем компакт-дисков, да кое-что из одежды на первое время. Остальное добирать по мере необходимости- благо, близкое расположение "гнёздышка" снимало вопрос о грузоперевозках: остатки вещей я мог спокойно перенести и на руках.
   Не имевшая при заселении спутника - актёра, Ангелина Петровна изначально была распределена в просторную зальную комнату с пустым пыльным сервантом и дряхлым диваном, который, судя по уже знакомым мне натужным скрипам, доживал свои последние дни. Более уютную спальню в конце коридора занимала давно сложившаяся актёрская пара- Маша и Елисей: им жильё досталось с учетом именно этого обстоятельства. Они не скрывали своего довольства, хотя Елисей иногда и говорил, что, возможно, зря он отказался от положенных ему отдельных квадратных метров, где "мог бы жить, как бог!" При этом оценивающе поглядывал на Марию, которая, принимая шуточный вызов, всегда в таких случаях указывала ему на дверь. Немногочисленные зальные преимущества в виде цветного телевизора "Кварц" (примерного ровесника дивана) и выхода на лоджию считались общими, поэтому до моего переезда Ангел держала створчатые двери всегда открытыми. С моим появлением ситуация изменилась: нам пришлось потратить некоторое время для того, чтобы донести уже привыкшим собираться возле телевизора домочадцам, что интимные границы обитателей комнаты важнее их обоснованного желания смотреть усеянные рябью помех голливудские фильмы, в рекламных паузах выскакивая курить на лоджию. С другой стороны, достигнутое понимание полностью не отменяло вечерние сеансы, сделав их лишь менее регулярными. Это было, пожалуй, единственным серьёзным разногласием в нашем общем быту, а в остальном соседство протекало без особых шероховатостей. Через пару недель я уже обладал собственным дубликатом ключей от входной двери, и мог приходить - уходить в любое время. Дома я почти не появлялся - утром или ближе к обеду отправлялся в театр, где обычно дожидался решившую отсматривать по порядку все спектакли текущего репертуара будущую приму, а потом мы вместе придумывали, как скоротать остаток вечера. Работать в одном учреждении оказалось очень удобно: изобилующий "окнами" репетиционный процесс позволял нам почти не выпускать друг друга из поля зрения, встречаясь то там, то здесь. Самое продолжительное "окно" открывалось в обеденный перерыв, частенько ставя перед выбором-куда б пойти на этот раз? Каждая из четырёх сторон света относительно центрального входа театра обладала своей особой привлекательностью: прямо за стеклянными дверьми располагалось скрытое в полумраке пустующее фойе, где всегда можно было посидеть вдвоём, насладиться тишиной и прохладой. Север обозначался моим родительским домом, в котором нас ждал почти гарантированный домашний обед, пятнадцатиминутный переход на восток предлагал доступ в комнату Ангела, ну а по левую руку, лежал самый отдалённый и поэтому почти всегда пребывающий в качестве запасного варианта- парк культуры и отдыха. Выбрать можно было любое направление- и везде в определенном смысле достичь амурной гавани. Но мы, как тот троллейбус из песни Виктора Цоя, упрямо шли на восток- Маша и Елисей предпочитали обедать в актёрском кафе, тем самым предоставляя жилище днём в полное наше распоряжение. Случалось,что отведённые на отдых часы пролетали в полном соответствии с теорией относительности, то есть практически незаметно, и тогда живым примерам постулатов Энштейна, вдруг опомнившимся от любовного морока, приходилось что есть духу бежать обратно в театр. Тут многое зависело от быстроты моего шага и маневренности зацепившегося за меня Ангела, однако даже при самых неблагоприятных обстоятельствах, мы опоздали всего один раз. Помнится, с пылу с жару заскочили в подогнанный на выезд "Икарус"- вспотевшие, запыхавшиеся, с дико блуждающими глазами, сразу очутившись в перекрестье множества любопытных взоров, которые моментально, как мне показалось, отбросили все другие причины нашего опоздания, кроме не слишком пристойной правды. В таких ситуациях правильней, наверное, было бы воспользоваться услугами такси, но, во-первых, время ожидания могло превысить время нашего спринта, а во- вторых, необходимая на проезд сумма не всегда оказывалась под рукой. Я по-прежнему не мог поколебать молчание потенциальных работодателей, оставаясь привязанным к единственной, почти неизменной зарплате, точно в таком же положении пребывала и Ангел, не имея никакой сторонней финансовой помощи. Пока её не ввели ни в один вечерний спектакль, оплачиваемые актёрские баллы накапливались только за счет привезённого из училища "Незнайки", плюс какие-то копейки, полученные на первое время, да редкие переводы из дома. Конечно, имелись ещё "халтуры", но они требовали наличие связей, которыми для начала нужно было обзавестись. Сотканный силой убеждения Виктора Афанасьевича фантом достойного существования для начинающих актёров становился всё иллюзорнее с каждым полученным в бухгалтерии "корешком". Расщедрившись на приличную жилплощадь и неплохие подъёмные, шеф зарплату новичкам определил скромную - немногим выше, чем в производственных цехах, торжественно пообещав при этом, что верное служения искусству в будущем принесёт более существенные дивиденды. А пока только- только вступившим на своё поприще жрецам Мельпомены нужно было учиться довольствоваться малым, дабы избыток материальных благ не препятствовал творческому росту. Собственно, с избытком никаких проблем не возникало, поскольку отсутствовал сам корень проблем - избыток: даже сложенные в общий конверт наши с Ангелом месячные доходы не вытягивали каждодневный невегетарианский стол. Львиная доля денег тратилась на вещи более существенные: сигареты, пиво, женские и актёрские нужды Ангела, шмотки, изредка - красное вино и сладости. Пища занимала в реестре наших расходов далеко не главное место - здесь мы чётко следовали заветам Виктора Афанасьевича, хотя при каждом удобном случае с удовольствием их нарушали. Трудно было не соблазниться простыми прогулочными радостями а- ля кафешные чебуреки в парке или коктейли на теплоходе в то время, когда у нас все только начиналось. Мы просто плыли в фарватере своих желаний, не слишком радея о толщине кошельков и не задумываясь о том, что будет дальше. Если в конце месяца поджимала нужда - старались выкрутиться займами: влезали в долги в том же зрительском буфете, или перехватывали на стороне - заслуженные Мстислав Валерьевич и Николай Владимирович редко отказывали в одолжении новоприбывшим иркутянам. Чуть ли не каждый понедельник ходили ужинать ко мне домой: оставшаяся одна на хозяйстве мама не скупилась ни с наполнением и сервировкой блюд, ни постфактум - в обратный путь мы обычно получали плотно нагруженную сумку продуктов. Но, даже используя такие действенные "выручалочки", денег все равно не хватало. Приходилось перекраивать привычный рацион, и это в большей степени касалось меня, поскольку у Ангела уже имелась сформировавшаяся диета, которой она, со всей своей зодиакальной педантичностью, следовала. Если утро не омрачалось никакими болезненно- похмельными ощущениям, в дело шла сухая смесь мюсли и красный чай каркадэ с тостами, подслащёнными сливовым джемом- "завтрак в полу английском стиле", как окрестил его я. Обед состоял, в основном, из духовной пищи, а вот вечером мы могли запросто устроить какую-нибудь кулинарную импровизацию. Беда в том, что для искусного воплощения импровизации нужны было обладать хотя бы минимальными поварскими способностями, а наш опыт обращения с кухонной плитой зиждился, в основном, на приготовлении полуфабрикатов . Поэтому предпочтение отдавалось уже проверенным блюдам, готовка которых не требовала особого мастерства. За основу часто брались недорогие замороженные куриные палочки или котлеты, обильно посыпанные жирной оранжевой крошкой, с виду напоминающие печенье, да и по вкусу мало чем от него отличающиеся. К этому устоявшемуся "оранжевому настроению" обычно добавлялся гарнир разной степени сложности, начиная от лапшы быстрого приготовления и до тушенной овощной смеси, состав которой я даже боюсь вспомнить. Рецепт сильно зависел от внешних факторов: времени суток, фазы луны, сухого или "спрыснутого" алкоголем поварского вдохновения, интенсивности сосания под ложечкой и так далее. Хотя, при всем нашем совместном дилетантском подходе, не было случая, чтобы готовая стряпня отправлялась прямиком в мусорное ведро. Меру импровизации диктовала полезность: на слишком необузданный полет фантазии мог круто обидеться урчащий в предвкушении скорого наполнения желудок, также как и на полное его отсутствие - поэтому приходилось действовать с умом. Когда еды было вдоволь, мы приглашали на ужин Машу и Елисея ; выпить вина, обсудить последние новости, они, в свою очередь, зазывали нас, если хотели поделиться добычей. Помню, как в один из походов по супермаркету, где я взял обыкновение останавливаться возле игрового автомата, чтобы забросить пару- тройку "пятачков" на удачу, мне выпал небольшой куш: 50 пятирублевых монет. Мы тут же купили свежие кексы, бутылку красного полусухого и мёд в крохотном туеске. Придя домой, накрыли стол и угощали впечатлённых соседей . На следующей неделе фортуна улыбнулась уже Марии, наполнив её ладони тысячерублевым монетным дождём. Елисей тоже не плошал, иногда нарушая тоскливую морозную пустошь холодильника" Бирюза" стограммовыми баночками с красной икрой. Способ покупки икры без денег был прост, как мычание, и до такой же степени криминален: нужно было незаметно зажать баночку подмышкой пальто и осторожно орудовать кошельком во время расчета на кассе. Риск провала, конечно, существовал, тем более что потолок магазина со временем оснастили видеокамерами, но Елисей носил не только прозвище "пятнадцатилетний капитан", но и титул первого танцора на курсе. Обладая лучшей пластикой и координацией движений среди приезжих, он гордился тем, что ни разу не выронил драгоценный груз чуть ли не пританцовывая перед продавцом в момент получения сдачи. Этой абсолютно мальчишеской гордостью немного раздражал Машу, которая считала, что тратить свой талант на такие вещи - только злить судьбу. Хотя икру она любила и никогда не отказывала себе в удовольствие ею полакомиться.
   Ещё мне нравилось то обстоятельство, что при всей склонности Елисея к тусовкам, он не заявлял своего права устраивать их на общей территории, покорившись тройственной воле остальных нетусовочных обитателей квартиры. Так уж вышло, что у меня, Ангела и Марии выражение "движняк на стороне" не вызывал резкого прилива адреналина с последующим обязательным переходом к действию. Оглушающей изоляции в клубной толпе мы предпочитали условные шерстяные пледы и горячий грог возле потрескивающего камина. Хождение по всевозможным знакомым и гостям воспринималось нами скорее как вынужденная необходимость, нежели полноценное развлечение, равно как и трубный сбор под свои алкогольные знамена. Сей факт, разумеется, вовсе не говорил о том, что нам были чужды шумные человеческие радости - мы запросто могли выкинуть что- нибудь авантюрное.К примеру, после начальной, всегда недостаточной дозы спиртного, мне и Елисею пройтись за добавкой по ночной заснеженной улице, одетыми в пуховики наших девушек, на глазах у местных хулиганов. Запустить ночью с балкона китайский фейерверк, во весь голос выкрикивая имена подруг, или, разжившись "плодами веселого укропа", блуждать всю ночь по квартире как привидения. Но это, скорей, были исключения из правил - нас куда больше устраивало размеренное, уединённое существование без эксцессов. В нем было так много всего приятного, что ты понимал: не стоит гнать лошадей ради каких-то сомнительных удовольствий. Главное удовольствие все равно поджидало тебя дома - и оно не слишком зависело от перетасовки лиц, интерьеров, событий. Оно было связано с заправленной, разобранной, свежей, тёплой, холодной, мягкой, колючей, влажной, сухой, сбившейся, надушенной, бездонной, королевской, крестьянской, и так далее и так далее, постелью. Той постелью, которая для нас обозначала место и убранство для сна далеко не в первую очередь. Как раз убранство в меньшей степени, поскольку в нашем скромном обиходе имелось лишь два полноценных комплекта наволочек и пододеяльников, по возрасту и внешнему виду больше подходящих скрипучему старичку- дивану. Недостаток спального комфорта восполнялся изобилием других ощущений, тех самых, о которых принято говорить лишь в близкой компании, да и то, в основном, намёками. С лету погрузившись в эту не проходящую райскую реальность, мир мой стал подчиняться совершенно иному ритму, чем прежде. Я как будто нащупал новую орбиту, небесную ось, вокруг которой можно было вращаться, забыв про все предыдущие неудачи. В течении дня меня не раз охватывало желание проверить на прочность эту ось, потереться о неё не только спиной, как тем полярным медведям из популярной песни, но и всем телом. Ангел тоже была не против такой "проверки" и каждый мой порыв встречала с готовностью. Скажу больше, она сама подстёгивала меня к действию, если я отклонялся от "графика". Её же кипящая чувственность всегда была наготове, в любое время дня и ночи, и что мне особенно нравилось, за ней не стояло ничего другого, кроме самой страсти per se. Никакого меркантилизма или расчета,- только близость в самом чистом виде. Ангелина Петровна не делала попыток удивить меня, вознаградить, или втайне манипулировать - если даже подыгрывала мне временами, то так искусно, что я попросту не замечал скрытого мотива. Всё было по-честному - манящий простор, мягкие податливые облака и манна небесная. Расправь крылья и лети, лебедь либидо! Тебе ничто не препятствует! Её же ангельские крылья всегда были готовы к полету... Мне не нужно было брести на ощупь в лабиринте чужих условностей, где каждый неверный шаг отбрасывал тебя обратно ко входу, не нужно было задабривать Афродиту материально, или пускаться в хитроумные уговоры, на которые я был, честно говоря, не мастер. Я не должен был лихорадочно искать общие точки соприкосновения, упорно взращивая обоюдное желание близости, или наоборот, пытаться держать её в страхе и подчинении, добавляя искусственной остроты чувству. Всё происходило само по себе, без видимого повода, именно так, как мне казалось, и должно происходить между мужчиной и женщиной. Путь в этот сад наслаждений не устилали никакие ментальные шипы и тернии,- в нем отсутствовала табличка "Бартер", а привратник не грозил выставить счёт за каждый мой визит или потребовать ответную услугу. Насколько я мог себе представить, он вообще плохо понимал значение слова "выторговать", чем, конечно, добавлял мне уверенности в собственных силах. Я как будто заранее знал, что понравится Ангелу, а что- нет, и старался не делать ничего лишнего, а то, что делал, устраивало нас обоих. Предположим, если перед тем, как забраться в кровать, у меня возникало желание совсем не снимать одежду, а её напротив я хотел видеть лишенной каких бы то ни было искусственных покровов, то затем уже она могла примерить на себя вечернее платье, чулки, каблуки и прочую праздничную бижутерию, предлагая мне пощеголять в костюме Адама до грехопадения. Следующая игра начиналась с её подачи, и так мы менялись, по очереди предоставляя друг другу поле для творчества. Фантазии плавно перетекали одна в другую, подчиняясь потоку страсти, который ритмично и неотступно кружил нас по всей квартире. Где он мог остановиться в каждый конкретный момент - было известно одному провидению. Особенно непредсказуемо избиралась остановка в те моменты, когда наших сожителей не было дома. Мы могли оказаться среди еще не остывших ночных простыней, растирать ворс жесткого коврового покрытия, и на скользком линолеуме за границами ковра, и на холодном кухонном подоконнике. Могли по-мазохистски терпеть коленодробительный деревянный паркет в прихожей, или испытывать на прочность повизгивающий пластик стиральной машины "Сибирь". Нас привлекала скрипучая расшатанность старых табуретов, жесткие балконные тюфяки и даже тесные нафталиновые объятия шифоньера-всё годилось для этого непрерывного танца . Одно время мне было жутко приятно поднимать волну среди пенных айсбергов в ванной, где мощный напор душа служил одновременно освежающим удовольствие водопадом, и приглушал звуки совместного экстаза от приближения к очередному острову наслаждений. А в промежутках между устройством микро- цунами, потягивать шампанское или "Арриву"- полюбившийся сорт пива с отчетливой тропической нотой во вкусе. Стандартная узость чугунных берегов, в которых нельзя было лишний раз изменить положение тела, и предаваться лишь "нежностям тюленьим", как окрестил я стиль этих долгих, двух, а то и трехчасовых плесканий, довольно сильно контрастировала со свободой движения среди укромных квартирных закоулков, поэтому всегда оставалась экзотикой, зовущей погрузиться в неё время от времени. Когда из затяжных водных процедур бывали выужены последние изюминки стесненных обстоятельств, Ангел закутывалась в белоснежный махровый халат (неудивительно, что ей шло все белое), вид которого всегда будило во мне желание поднять её на руки и нести прямиком к постели, минуя скромно отводящих взгляды Машу и Елисея. Почему именно махровый халат служил источником вдохновения - не знаю, быть может, всё дело было в цвете, который ассоциировался с платьем невесты, а также в заминке возле тюменского ЗАГС, за которую я чувствовал что- то вроде маленькой вины. Искупать эту вину я готов был неустанно и многократно, начиная делать это сразу же, как только "невесте" приходило в голову расстаться со своим мокрым махровой одеянием. Хотя бы чуть- чуть распахнуть полы, расслабить пояс - я был уже тут как тут. И каждый раз, наклоняясь ко мне после того, как искупление временно останавливалось, она смотрела на меня так, будто хотела сказать: все хорошо. Не усердствуй. Я существую, и теперь я буду с тобой. Я есть кладезь жизни. Я хочу того же , что и ты. Просто будь рядом и наслаждайся. Видимо, слегка идеализированная приливом эндорфина моя интерпретация схожести выражения её лица в тот момент с образом, который был заключён в её имени, побуждала сказать что- нибудь значительное, проникновенное, отчего ей стало бы хорошо вдвойне. Но какая- то суеверная оторопь перед возможностью испортить столь прекрасные мгновения слишком высокопарной речью, пока что лишенной трех главных слов, которые могут сказать друг другу мужчина и женщина (в этом отношении я хотел быть честным с ней до конца, надеясь полностью обрести огромный смысл этих слов в скором будущем), брала верх, не давая открыть рта. Вероятно, здесь мог быть замешан и стародавний страх быть искренним до конца с другим человеком, тем самым как бы отдавая себя ему во власть. А также голос инстинкта нашептывающий, что написанное на моем лице блаженство вполне созвучно её сияющей безмолвной откровенности. Тем более, она от меня ничего не требовала и не сердилась, когда я молчал - зачем же пытаться исправить то, что и так хорошо? Иногда вслед за периодом тишины мы начинали хохотать, как безумные, не имея явного повода для смеха, кроме накрывшей одновременно обоих "пациентов известного учреждения" истерики экстаза. В такие моменты нас отчётливо слышали Маша и Елисей, - на утро мы ловили на себе их любопытные взгляды и сдержанные улыбки. Однако, примерно такой же неконтролируемый хохот время от времени раздавался и с их половины, и я склонен думать, что это не было всего лишь пародией на наше неуправляемое блаженство.
   Бывало, едва отдышавшись после очередного "марафона" , я вскакивал второпях с кровати и хватал блокнот с ручкой, чтобы запечатлеть пульсирующий ритм внутри: чувство было до того сильным, что казалось не оставляло мне выбора. Сексуальный шторм порождал мозговое цунами: на гребне этой волны нужно было только успевать записывать-ручка билась в истерике над бумагой, не взирая на почти что полную темноту вокруг. Но как бы головокружительно и мощно не зачиналось вдохновение, его нельзя было назвать продолжительным. Редко когда вещь выходила сразу законченной и даже сделанной наполовину: продолжение могло занимать целые недели, если не месяцы,тем не менее я был благодарен небесно-телесным силам и за подобные снисхождения. "Мало не значит плохо", принцип, который всегда помогал мне не опускать руки. В зависимости от характера вдохновения блокнот мог быть заменён на гитару, которую принес Елисей от друзей - актеров, а я тихонько перебазировал её в нашу комнату под предлогом того, что в зале - полезная для инструмента повышенная влажность. Правда, ночью реализовывать свои не слишком гармоничные попытки музицирования было гораздо сложнее, поскольку кругом спали люди - приходилось сбавлять громкость до минимума. И все же это не мешало мне отождествлять себя с кем- то вроде кузнеца, после долгой, жаркой работы вышедшего из кузни вдохнуть всей грудью красоту окружающего мира. На творческие мои поползновения Ангел посматривала снисходительно, словно хозяйка богатого ресторана на открывшуюся за углом социальную столовую, и вместе с тем по- доброму, так, что я не испытывал обиды. Как ей удавалось совмещать эти два крайности - для меня всегда оставалось секретом. Зато я вполне понимал её рассудочный принцип даже в столь интимную минуту не ревновать меня к занятиям отвлеченным, - как и всякой, глядящей немного дальше своего припудренного носика женщине, ей было известно, что как бы не были притягательны для мужчины собственные творческие порывы, в скором времени он снова приползёт под её теплое крылышко. Да ещё и с извинениями.
   Но чаще всего, закончив изнурительное восхождения к вершинам сладострастия, мы просто засыпали в изнеможении. Если и разговаривали, то, в основном, не серьёзно. Обсуждали прожитый день, подтрунивали над кем- нибудь из знакомых, давали друг другу смешные прозвища, в чём, конечно, не были оригиналами. Из некоторых уменьшительно- ласкательных торчали мягкие зооморфные ушки, а некоторые ощутимо так покусывали за слабые места в характере и биографии. Чистый ластящийся "котик" со временем подхватывал блох, обрастал колтунами, делаясь вредным, несговорчивым котярой, а любимую всеми "пёсю" по необъяснимой причине выгоняли из дома. В точке печали их жизненные пути пересекались и складывалась пара - Вшивый и Бездомная. Вошик и Безя, если на безобидный мультипликационный манер. Вшивого, конечно, придумала она, обобщив всю мою "котовость", рассмотренную за первые полгода совместного бытия, начиная с признаков сугубо внешних - цвета глаз, тембра голоса, временами нескладной сумбурной прически, общей неприхотливости к одежде - "дай мешковину, ты и так пойдёшь", и заканчивая колеблющейся линией между чистоплотностью и нечистоплотностью, запахом в постели, нелюбовью к резким движениям и громким звукам. Все эти факторы она беззастенчиво отнесла к "вшивости" - весёлой нищете, умению переносить голод, а также готовности покуситься на оставленную без присмотра сметанку вкупе с благосклонностью соседских кошечек. Я уличным зверем был, разве что, по принуждению, из желания поддержать соответствующую компанию, при этом не отрицая свою давнюю привычку наблюдать за происходящим со стороны. Про бездомность её я додумал уже в отместку: выскочило как- то само собой, во время одного полушутливого препирания, да так и прилипло, на существующие, как оказалось, стикеры сходства. Уехавшая от родителей сразу после школы поступать в театральное и поселившаяся в общаге, она вела полуголодный полубогемный образ жизни без родственников в чужом городе. Дома её не очень- то жаловали: комплект постельного белья и старый кожаный чемодан, купленные на родительские деньги, говорили сами за себя. А вот Иркутск принял нелюбимую дочь как родную: она быстро влилась в вольную училищную стаю, где стала, если не душой компании, то, во всяком случае, значительной частью этой души. Забота об общем благе не противоречила потребности устраивать своё личное счастье: у неё появились поклонники, один из которых учился на актёрском факультете двумя курсами младше, а второй работал в местной драме монтировщиком. (В этом свете её интерес к Костяному уже не выглядел таким спонтанным). Оба ухажера в разное время предлагали ей брак, и предложения обоих она отвергла в виду слишком юного, с её точки зрения, возраста женихов. Но по тому, с какой подчеркнутой беззаботностью пыталась она преподнести эти сведения, я понимал: беззаботность эта напускная. Как и многие девушки, рано покинувшие родительский дом, осознанно или неосознанно она искала свой угол, своего мужчину, с кем можно было бы разделить добытую краюху земных горечей и удовольствий. Попеременные встречи с молодыми поклонниками, разговоры о смутном, трудноуловимом будущем, мечты, перетекающие в пьяные слезы - свобода и разочарование - как же часто они идут рука об руку! Не смотря на ангельскую природу, сидела в ней и тоска, глубоко скрытая от посторонних глаз, которую я сумел распознать не сразу, - тоска не от чего- либо, а именно как часть натуры, меланхолия от самой жизни, в котором, по сути, нет ничего, кроме ожидания ещё больших страданий. И тот, кто будет рядом с ней, должен решить: сможет ли он эту тоску вытерпеть, успокоить, уменьшить, или лучше ему сразу уйти. Когда я понял это, то начал думать : насколько я был тем самым верным утешителем, кого она хотела видеть рядом с собой и была ли она той единственной для меня? Отражали ли мы ожидания друг друга, могли ли вместе смотреть в будущее, сделав его нашим общим? Сказать однозначное "да" или "нет" я не мог, всё ещё чувствуя себя где-то посредине этих двух крайностей и надеясь, что всё должно расставить по своим местам время. Вместе с тем я пытался отвлечься от подобных мыслей сам и отвлечь Ангела: если получалось, то Безя оставалась Безей, иногда превращаясь в Лисичку- дальнюю лесную родственницу бродячей собаки, интересы которой не выходили за пределы постели и всех связанных с ней удовольствий. Лисичку можно было любить без лишних раздумий, не заглядывая в будущее дальше следующей выкуренной сигареты. Я посвящал ей четверостишия такого плана:
  
   У лисички ножки- крошки
   А глаза как бирюза.
   Будьте бдительны алёшки,
   Отправляясь в те леса.
  
   Почему её гладкие худые нежно- бледные ножки стали "крошками" сказать трудно - можно было лишь пожимать плечами и кивать в сторону пришедшего вдохновения. Ещё несколько двусмысленно звучала строчка "отправляясь в те леса", потому что её можно было прочесть как "в телеса", но двусмысленность здесь казалась мне уместной, подчеркивая главенствующий сексуальный аспект.
   Более серьёзные разговоры, конечно, тоже случались, частенько выступая как бы продолжением не серьёзных, когда погружённые в сладкую бессильную негу мы в очередной раз курили на кухне, или просто лежали, глядя в давно не беленый потолок. Первой их, как правило,заводила она.
   - Как же не хочется вставать завтра с утра! Выезда всю неделю! Я так хочу выспаться! Вшивый, ты не мог бы мне поспособствовать?
   - Каким образом?
   - Просто ограничиться сном сегодня
   - Ты же знаешь, я отвечаю за твой регулярный недосып
   - А если переквалифицируешься на время? На совсем коротенький промежуток? На чуть-чуть?
   - Рискованно. Вдруг мне просто спать понравится больше?
   -Это вряд ли. Хотя, если такое случится, ничего страшного. Найду себе другого помощника по недосыпу. Вон их сколько вьётся кругом!
   - В том, что найдёшь - не сомневаюсь. Но чтобы такого, как я, умного и красивого - вряд ли.
   -Ты имеешь в виду худющего, согбенного осветителя с высшим образование? Да, тут, ты, наверное, прав. Слушай, Вшивый, а зачем тебе высшее образование?
   - Из любви к искусству
   - Это как?
   - Всегда любил книги. Это моя первая и до сих пор не проходящая страсть. Научился читать в четыре года , и пошло, поехало. Помню, в детстве открывал сервант и перебирал стоящие там увесистые тома: Достоевского, Герцена, Тургенева. Рассматривал приятно поскрипывающие сухим клеем корешки с золочеными буквами,твёрдые разноцветные переплеты. Что-то пытался читать, а что-то листал и ставил на место. Знаешь, этот дурманящий запах старых книг, как будто запах ладана в храме. Дома ещё одно дело, а когда вдыхаешь его где-нибудь в заводской библиотеке, где он разлит повсеместно, на каждом стеллаже,- совсем другое. Тогда уже хотел создавать нечто подобное. В школе писал фантастические рассказы, даже, помнится, участвовал в конкурсе. От каждого класса нужен был победитель - я написал рассказ про фатальное стечение обстоятельств: у одного известного учёного-химика жил домашний кот, который везде совал свой нос. Однажды животинка опрокинула несколько пробирок на рабочем столе, когда профессор слегка задремал. В одной из пробирок был страшный вирус, о котором учёный ещё не догадывался. Вирус высвободился. Человечество погибло. А усатая порода любопытных выжила. Несмотря на мрачный финал, рассказ многим понравился - меня хвалили. Я уже думал - вот он, успех! Но тут своё произведение прочитала моя первая любовь, та самая барышня, играющая на фортепиано. В её вещице, представь, тоже фигурировали кошки. Точнее, котята, которых предприимчивые торговцы с рынка перекрашивали в яркие цвета и продавали как экзотических. После первого купания породистость смывалась вместе с краской, оставляя бурый осадок в воде и целую гамму чувств в душе у новых владельцев. Но к тому моменту продавцы, разумеется, исчезали без следа. Простой, и в то же время великолепный сюжет. В общем, её рассказ победил на общешкольном
   - И ты решил её превзойти?
   - Скорее доказать себе, что могу не хуже. Научиться писать по-настоящему.
   -А сейчас нормальную работу найти не можешь?
   - Сейчас кругом коммерция. Всё ради денег. А в школу меня никогда не тянуло.
   - Пошел бы тогда в журналистику.
   - Я пишу медленно - тормоз в этом смысле. Долго пишу, и ещё дольше редактирую. А там нужна скорость. Но кое-какие планы на этот счёт до сих пор имеются.
   - Какие именно?
   -Пока не буду говорить о них, чтобы не сглазить. Сейчас я с тобой - и это главное. Остальное не так уж важно.
   - Понимаю, но зарабатывать всё равно нужно. Почему тебя это не беспокоит?
   - Беспокоит. Но я пока не вижу никаких лазеек в этот мир чистогана. Только если когда-нибудь в будущем написать толстый роман в оригинальном стиле, какой-нибудь роман-невроз,о том как различные "деятели искусства" имеют при мне это самое искусство как им заблагорассудится, а я просто сижу и наблюдаю. Назвать его что-то вроде "Театр куколд" и попытаться где-нибудь пристроить. Ну а дальше-внезапная слава, деньги,контракт с издательством..Новая жизнь...
   - Это всё мечты...Когда-нибудь, в будущем, через десять лет... А что собираешься делать в данный момент?
   - Десять лет - не срок. Подумаешь, десять лет! Гёте писал "Фауста" шестьдесят. Зато потом, если всё получится, мы будем с тобой легенда российского театра и маститый писатель. Звучит?
   -Звучит. Прямо как в завязке фильма с печальным концом. У него есть мечта, у неё профессия , но потом они всё резко теряют.
   - Но если нет цели, то какой смысл в жизни? Ведь у тебя тоже есть мечта? Или я ошибаюсь?
   - Конечно, есть. Моя мечта это...моя мечта. Не хочу говорить о ней-вдруг не сбудется.Какой же ты всё-таки наивный , Вшивый! Ладно, что-то я утомилась от разговоров...Иди ко мне...
  
   Но, бывало, мирное окончание беседы смазывалось внезапным кульбитом настроения у Ангела и тогда наружу прорывалось всё то, чего я не хотел касаться ни под каким предлогом. Тогда я ещё искренне полагал, что "лучшее, конечно, впереди", и лучшие времена обязательно настанут, поэтому многие ее упрёки воспринимал как неизбежные трудности нашего "притирания" друг к другу.
   - Значит, тебя всё устраивает,- Ангел никогда не заходила издалека: она либо говорила напрямую то, что хотела сказать, либо отмалчивалась,-
   Ты не даришь мне цветы, не говоришь о любви, воспринимаешь все как должное. Мы живём вместе вот уже полгода - и никакой определённости. Скажи, кто мы: случайно встретившиеся любовники без обязательств друг перед другом, сожители, которым просто выгодно иметь общий бюджет, или что-то другое? Ты можешь просветить меня? Мне, например, не понятно!
   - Я сам, честно говоря, не знаю.
   - Тогда давай я подскажу . Помнишь, как в песне поётся:ну что же ты, студент, игрушку новую себе нашёл? Значит, я игрушка? Удовлетворитель твоих потребностей? Так, что ли?
   -Неужели тебя и в правду беспокоят все эти условности? Зачем загонять себя в рамки определений? Нам ведь хорошо и без них.
   - Иногда хочется, чтобы эти рамки были. Чтобы ты чувствовала свою значимость для человека, с которым живёшь. А ты меня даже не ревнуешь-это,по-твоему, нормально?
   -Как я могу ревновать Ангела? Да и зачем? Ревность убивает взаимные чувства и включает режим собственничества. Если ревности нет, то и слава богу! Нужно только радоваться
   -Ты не понимаешь. Мы, женщины, иногда хотим стать объектом поклонения, вокруг которого кипят страсти, льётся кровь, ломаются шпаги. Для меня важны эмоции, пусть даже отрицательные, а их нет!
   -Я думал, тебе их хватает на сцене.
   -Сцена это другое. На сцене идёт обмен между актёром и зрителем, некое двустороннее движение, где каждая сторона что - то отдаёт, а что-то получает взамен. Но чтобы обмен был полноценный, обе стороны должны быть готовы к диалогу. Зритель должен приходить настроенным на спектакль, а я в свою очередь нести ему эмоциональный заряд, который пробьет его до самых пяток. Тогда есть соприкосновение, душевный контакт. Понимаешь? Свою эмоциональную природу нужно развивать и поддерживать. Для этого нужны разные там ситуации с падениями и взлётами. А мы с тобой даже не поссорились ни разу. Разве это нормально?
   -Я, наоборот, считал это преимуществом
   -Это преимущество, Вошик. Но иногда ведь можно и высечь искру, правда? Добавить огня?
   -"Ночь твоя - добавь огня!" Так-с, где там моя зажигалка? Посмотри, пожалуйста, на столе.
   - Вот эта твоя несерьёзность и убивает. Там, где должно полыхнуть чувство, сразу вклинивается твой не всегда уместный юмор. Ты как будто специально гасишь любую искорку. Слушай, в детстве, ты, кроме писателя, никогда не мечтал стать пожарным?Не ходил по детскому сад с лейкой? Не вытягивал из пожарных щитов брандспойты?
   - Вот видишь - с юмором в порядке не только у меня. Почтительно машу вам своим огнетушителем.Кстати, в нём еще осталось много пены.. А если серьёзно.... Люди они ведь как лекарство: есть возбудительное, есть успокоительное, есть слабительное. А есть совсем непонятное, которое лежит в аптечке с давних времён. Просто для того, чтобы было. Я, наверное, отношусь ко второй категории. Ты - к первой, что для женщины, всё же, предпочтительней. Мы дополняем друг друга, и это хорошо.
   -Ну, может быть, и так.. Мне ни с кем не было так спокойно, как с тобой. С тобой я как будто отдыхаю от остального мира. Но откуда это спокойствие? Не от того ли, что тебе на всё плевать? Без разницы с кем жить? На кого работать? Тотальное равнодушие ко всему на свете: есть -и ладно, нет-тоже хорошо!
   - Вот уж совсем-то меня не надо в аутисты записывать. Если я не показываю какие -то свои чувства, это не значит, что их у меня нет. Просто не привык к открытой демонстрации. С давних пор научился носить маску... Люди хорошие научили.
   - А они есть на самом деле, эти чувства?
   - Хочешь убедиться? Ну, давай посмотрим: чувство голода - есть, жажды - есть, сна, сортира, других физиологических потребностей - тоже имеются. Любви? Уже сложнее. Кажется, где-то было. Поскрести надо. За сексом, творчеством и сигаретами. Вон, поблёскивает что-то. Вроде, похоже.
   - Всё с тобой ясно. Лучше бы ты ничего не говорил.
  
   Подобные редкие выяснения отношений, хоть и проходили неизбежную амортизацию моей иронией, всё же временно выбивали из колеи, заставляя задуматься: а действительно ли мы - пара? Если всё обстоит именно так, как говорит Ангел, какое будущее нас ожидает? Есть ли оно у нас вообще? В такие дни даже скорое примирение с обязательным опережением "графика" по недосыпу не помогало до конца избавиться от мутного осадка в душе- царапина на коже страсти затягивалась с трудом, накладывая на все наши поползновения друг к другу нечто болезненно тягостное, хотя со стороны этого никто не замечал.Ангел была права: мы почти не ссорились, не были склонны к показательным бурям эмоций, как Маша и Елисей,например, оттого, казались другим обитателям дома просто идеальным альянсом . "Как вы подходите друг другу!"- эту избитую, но тем не менее щекочущую самолюбие фразу по очереди в разное время произносили оба наших сожителя, и трудно было упрекнуть их в неискренности. Трудно было не поверить и другим знакомым, повторяющим её почти дословно, а уж людям чужим, посторонним, вдруг одаривающим мимоходом аналогичным комплиментом где-нибудь на улице или в магазине-тем более. Под влияниям такого почти тотального единодушия мне проще было списывать все претензии Ангела на банальное отсутствие настроения, традиционные женские придирки, которые хоть и причиняли душевную боль, однако до серьёзных последствий довести не могли. С ними нужно было просто смириться как с чем-то исконно физиологическим, присущим самой природе пола, которая всегда нацелена на поиск надёжности и постоянства, и склонна к проявлению недовольства в случае их отсутствия. Если я приму это как данность, не стану превращать в трагедию каждый её бзик, каждый её словесный выпад в свою сторону, всё будет хорошо. Ведь не могут ошибаться все сразу: мы, наверное, и в правду подходим друг другу, мы и в самом деле- пара. Всякий раз, когда Ангел наведывалась в "обитель", смущенно отвечая на приветствие моих великовозрастных коллег, по традиции набегавших на шелест любого платья, когда быстро миновав их заинтересованные, слюноглотающие кордоны, она устремлялась ко мне, сомнения в том, что мы должны быть вместе, у меня отпадали. Как же приятно было осознавать, что её не могли надолго задержать ни профессиональная лесть Георгия Арнольдовича вкупе с подпитой, располагающей к себе добротой Аркадия Борисовича, ни страдальчески тусклая улыбка Штирлица, будто безмолвно взывающая: "Смотри, смотри, что со мной происходит", ни приветливые покачивания головой Боровара: сквозь всё это масло мужского внимания она проходила как нож. В этом было её разительное отличие от Звезды, готовой застревать перед каждым мало-мальским заинтересованным зевакой, дабы осыпать его новостями из своего мира. С людьми не из близкого круга, особенно мужчинами, Ангелина Петровна предпочитала держать дистанцию- пусть и в несколько легкомысленной, наигранной манере, -"достать из себя инженюшку",как она сама это называла , -однако, где именно начиналась "полоса отчуждения" другие чувствовали чётко. И не пытались делать лишних движений, что мне тоже не могло не нравиться. Да что там говорить-я просто обожал её в такие моменты. "Вот же, умеет девочка быть только твоей,-не без толики самолюбования думал я - А в поезде из Тюмени устраивала шоу". Не трудно догадаться, что единственными, кто не выказывал нам своего открытого расположения были Звезда и Патрон. Патрон редко приветствовал появление Ангела в аппаратной эмоциональней скрипучего переваливания своих грузных чресл с одной половины рабочего кресла на другую. Если ей хотелось задержаться в рубке, за скрипом "потёртого седла" обычно следовала дежурная шуточка "от Емели" (Здрасьте, здрасьте, Пети, Насти!), которую он считал чем-то вроде обязательной дани вежливости. На этом общение наше заканчивалось. В девяти случаях из десяти мы созерцали безмолвный заострённый сигаретой, нервно- сосредоточенный профиль Патрона, вдыхали дымные думы его, которые почти всегда склоняои его к одному и тому же действию: молчаливому уходу из цеха. Иногда всё же ему хватало настроения переброситься с нами парой словечек и тогда он озвучивал какой-нибудь надуманный повод, позволяющий избавить нас от своего присутствия. Верней, избавиться от нашего, поскольку тяготился нашей компанией явно сильнее, чем мы его. Впрочем, меня совсем не удивляло такое поведение Патрона: стиль его общения со всеми, кто приходил не к нему лично, оставался неизменным: "не своих" посетителей он встречал в меру корректно, схематично, предсказуемо. Куда удивительней было бы лицезреть, скажем, рывок начальника цеха к нам навстречу с единственной целью- пожелать мне и Ангелу доброго дня. Вероятность подобного преображения без вмешательства внешних сил мне представлялась минимальной. Хотя, если уж быть до конца откровенным, не выше вероятности преподнесения мной бутылки шампанского недавним молодожёнам на первую годовщину их свадьбы. Поэтому и про него , и про меня можно было с уверенностью сказать, что мы ведём себя вполне типично. А вот Ангела эти повторяющиеся, как под копирку, поэтапные сбегания из аппаратной почему-то задевали за живое: каждый раз, когда Патрон устремлялся на соседскую "звуковую" половину, она провожала его нахмуренным непонимающим взглядом. Видеть в его действиях проявления тщательно скрываемых комплексов, мешавших ему безболезненно погружаться в пространство чужой личной жизни, у неё почему-то не получалось. Поначалу ей вообще казался невероятным сам факт того, что такой человек, как Патрон, может работать в театре. Его угрюмый "сицилийский" вид, чёрная стать, "способная и вынести, и закопать", как иногда шутил Аркадий Борисович, в соединении с постоянным нервным напряжением, которое он распространял на окружающих, плохо уживались с образом закулисного служителя сцены в её представлении. "Каким ветром его занесло в театр? Это же типичный браток из девяностых"-искренне недоумевала Ангел.- Ему людей пытать утюгом, а не свет ставить" Мои аргументы, что он, в принципе, не плохой художник, не выдающийся, конечно, но достаточно аккуратный, обладающий крепкой памятью и чётким виденьем сцены(спасибо, футбольное поле), в расчёт не брались. Она больше доверяла внутреннему чутью, которое отзывалось конкретной неприязнью, и этот фактор был для неё определяющим. Вспоминая свои собственные впечатления от знакомства с Патроном, я не мог не отдать должное её интуиции, в очередной раз отметив нашу схожесть даже на таком тонком уровне. Но, чтобы не усугублять неприязнь Ангела, лишь вскользь упомянул о непростом характере начальствующего субъекта, когда рассказывал о событиях последних месяцев нашей закулисной жизни, моём странном и болезненном увлечение девушкой из радиоцеха и не менее странном и неожиданном выборе Звезды. То, что увлечение было кратковременным и говорить о нём стоит только в категориях прошедшего времени прямиком вытекало из контекста. Быстро сойдя на "нет", оно никоим образом не сможет помешать нашим нынешним амурным восторгам, поскольку уже стало фикцией, пеплом, бесплотным призраком. Специально взятый мной самоуверенный тон как бы намекал, что слово "любовь" никогда и не принадлежало тому призраку -скорее, ему подошло бы имя "страсть", или "похоть" ,но никак не "любовь". Нынче у призрака период полного развоплощения: ещё чуть-чуть и последние крупицы его выветрятся из моей головы, оставив лишь даты начала и конца этого незначительного существования - с разницей в одну скромную единичку. Да еще, быть может, причудливую эпитафию: покойся в мире, холостой выстрел. Ты своё отгремел.. В общем, как заверил я Ангелину Петровну, это была преобычнейшая история о том, как НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО- таких в каждой человеческой биографии навалом. Она приняла мои объяснения без лишних вопросов, но на Звезду всё равно посматривала чисто по- женски подозрительно: ладно, Вошик, с тобой она ещё могла закрутить: молодо-зелено,встретились-разбежались, но как подобная неугомонная яркость могла привязаться к мрачной глыбе Патрона? Ведь они совершенно не стыкуются между собой, словно детали от разных конструкторов. Переночевав на груди утёса-великана, тучка золотая, по идее, давно должна была улизнуть восвояси - что ж её, бедную, держит вопреки всем законам физики? Этого Ангелина Петровна понять не могла, и с удивлением взирала, как разыгрывается натужный фарс "У нас любовь такая" на тесных пятачках электроцеха. Догадаться, почему Звезде так трудно быть органичной в родных, казалось бы, стенах, ей мешал банальный недостаток времени: слишком часто мелькать в аппаратной актрисе, пусть имеющей в любовниках сотрудника этой аппаратной, всё же было не по чину. Хотя и в редкие её заходы главная героиня фарса выдавала себя с головой. Из чувства семейной солидарности, стараясь придерживаться той же тактики, что и законный супруг, она попыталась отнести меня и Ангела к разряду явлений малозначительных, происходящих где-то на окраине её большой и полнокровной жизни. Только вот быть по-настоящему равнодушной, а уж тем более благожелательной с нами наедине у неё получалось с трудом. Одно дело прилюдно игнорировать мои заочные шуры-муры с Лисницкой, энергично стирая подступающие неприятные ощущения фитнес-ластиком, и совсем другое - облачённого в натуральную девичью плоть Ангелину Петровну. Простыми "мостиками" и отжиманиями в коридоре здесь уже было не отделаться. Требовалась практика совсем иного рода, без которой повторялась один в один моя история годичной давности. Пересыхающие даже под толстым слоем помады губы Звезды начинали непроизвольно дёргаться,твистовать, отчего улыбку временами словно бы "заклинивало", деревенела задняя часть шеи и приходилось периодически опускать голову вниз (Как я устала сегодня в агентстве!), чтобы немного усмирить это неконтролируемое подобие падучей. Я знал все симптомы наизусть, мне, в отличие от Ангела, не нужно было ничего объяснять. Что я чувствовал теперь, когда видел свежую "серию" этой затянувшейся трагедии самопреодоления ? Откровенно говоря, ничего особенного. Жалость, боль, участие, сострадание- всё тот же набор альтруистических эмоций, который мог смениться злым учительским торжеством: каково тебе, девица? каково тебе милая?. Эти чувства никуда не делись, приходя в прежнем хаотичном порядке, только словно бы скукоженные до размера полу чувств, без былого накала и интенсивности. Я больше не зависел от них, как раньше: я входил в "обитель" без всякой предварительной подготовки, не снимал с полки пластилинового Иван-Йога, который теперь сидел в позе лотоса под самым потолком, показывая знак "виктори" крохотными серыми пальцами. И хотя любая встреча со Звездой практически всегда гарантировало появление тончайшего слоя горечи на сердце, смыть его было проще простого - двадцатью минутами общения с Ангелом. Похоже, преобычнейшая история под названием "Ничего не произошло" и в правду подошла к своему логическому завершению. Был ли я рад тому, что, наконец, получил долгожданное душевное и физическое избавление? Несомненно. Знал ли о том, что самым действенным лекарством из всего ассортимента эзотерических и психологических практик окажется простая таблеточная истина, заключённая в пословице "Клин клином вышибают"? Только на уровне теории. Меня излечила коленка Ангела, прикоснувшаяся к моей в тот незабываемый день в поезде: не случись её, кто знает, как всё могло обернуться. Хотя не стоит отрицать и того, что рецепт спасения был выписан заранее некоторыми не совсем понятными мне силами в раскладе "Перекрёсток", который мы с Бороваром разложили перед тюменскими гастролями. После долгих неудачных попыток разглядеть будущее, оно,наконец, показало своё лицо, и на устах его действительно играла улыбка Джоконды.
   Иногда, во время ночных перекуров на кухне у Энджи, я видел за окном удлинённые, остроконечные лучи фонарей, которые, если прищуриться, жёлтыми световыми соломинкам упирались в непроницаемые небеса, полные далёких серо-голубых кристаллов. В искажённом зрительном восприятии свет одного фонаря мог переплестись с сиянием далёкого небесного тела, а луч другого,стоящего чуть в отдалении,-нет. Кто из них свяжет свой земной электрический сноп с космическим зависит только от местоположения наблюдателя. Стоит сменить точку обзора и тот другой, сгорбленный металлический страдалец поймает свет звезды, в то время как прежний счастливчик его лишится. Всё дело в том, откуда смотреть: будь это окно бокового кирпичного дома через дорогу, слияние фонарей и звёзд было бы иным. Выходит, позиция наблюдателя имеете решающее значение. И если подобная аналогию применима к страстям человеческим, кто же наблюдал за мной весь этот невыносимо безрадостный двадцать третий год моей жизни? И почему он вдруг решил поменять точку обзора? Истинную причину я не знал, но знал другое- в новом качестве мне нравилось быть куда больше, чем в предыдущем. Вне зависимости от причин, к какой бы сфере земного или потустороннего они не принадлежали. Правда, само слово "быть" подразумевает некую протяжённость во времени-"быть вчера", "быть сегодня", "быть завтра", а время , как известно, имеет обыкновение заканчиваться. "Быть всегда" можно только внутри поэтической гиперболы, и то лишь до тех пор, пока жив язык человеческий, её породивший. Тот самый Наблюдатель, изменивший позицию единожды, обязательно поменяет её снова. В один прекрасный день встряхнётся тубус калейдоскопа событий, смешав привычный порядок осколков, и на пустых лучезарных стеблях фонарей раскроются бутоны новых звёзд. А те, что раньше начищали их своей острой световой щёткой найдут другие светила. Или погаснут, устав скрести пустое небо. Через какое время это произойдёт -бог весть. Завтра, послезавтра, через десять, сто лет, но произойдёт обязательно. Что поделаешь, закон непостоянства-один из фундаментальных законов бытия. Прижимаясь одним озябшим бедром к холодному подоконнику, а другим компенсируя потерю тепла прикосновением к Ангелу, я не мог и представить, в каком новом узоре разлягутся эти хаотичные цветные осколки буквально через год. Нет, конечно, кое-что просчитать было можно, некоторые композиции лежали на поверхности, другие-чуть глубже, но тоже в зоне досягаемости вдумчивого анализа. Как, например, увольнение Звезды из театра- оно напрашивалось само собой, просто исходя из логики её устремлений. Рано или поздно она написала бы заявление по собственному,-тут, по-моему, всё предсказуемо. Покорять фитнес-модельные вершины, совмещая работу в радиоцехе, где уйму времени занимают репетиции,гастроли, а также работа в праздники и по выходным дням, не так-то просто. Сверх того, пребывание в "обители" плохо сочеталось с её амбициозным карьерным устремлениям -здесь царил совсем иной дух, плохо гармонирующий с последними тенденциями моды. О заступлении на подиум среди наших облезлых стен можно было только мечтать. Поэтому, рано или поздно, ей пришлось бы сделать свой выбор: и она его сделала. Тоже самое можно сказать и по поводу её развода с Патроном: брак их лопнул где-то через год после заключения, разметав во все стороны ошмётки домыслов и противоречивых слухов. Не знаю, что именно предшествовало семейному краху и какие подводные камни разбили любовную лодку, но, думаю, ситуация выбора стояла там с не меньшей остротой. Для меня, разумеется, это тоже не стало неожиданностью- всё укладывалось в стратегию неизбежного разрыва, вопрос был только во времени. Неожиданностью стало другое: почти сразу после развода Звезда выиграла престижный модельный конкурс, каким-то образом убедив Витольдовну и всех стоящих в оцеплении пьедестала папиков в своей неотразимой сибирской красе. Зная её настойчивый характер, можно предположить что в ход пошло не только природное обаяние, однако победителей, как известно, не судят, в любом случае, нужно отдать ей должное: мечту свою она осуществила. А все хрустнувшие под её каблуками черепа можно отнести к накладным расходам: другого пути к подобным вершинам, судя по всему, не существует, что бы там не напевали наивным провинциальным читательницам авторы глянцевых журналов.
  
   Ещё одна мало прогнозируемая цепочка событий, сплести которую трудно было бы без обладания большей информацией, чем владел я - повальное увольнение людей из театра. Не хочу утверждать , что здесь имелась какая-то связь, возможно, просто совпадение, однако уход Звезды словно бы запустил механизм массовых увольнений, который за очень короткий срок набрал самые внушительные обороты. На стол Виктора Афанасьевича словно из рога изобилия посыпались заявления от актёров и работников постановочной части, по щучьему велению в один миг утративших весь былой кредит доверия. Кто -то ушёл сам, кого-то "ушли" коллективно, а кому-то просто указали на дверь, объяснив это необходимостью сокращения штатов. Ни стаж, ни статус, ни какие прошлые заслуги перед искусством не гарантировали получение "охранной грамоты"- в театре, не взирая на глубокую календарную зиму, настало время великой жатвы. Сколько трудовых договоров было расторгнуто, сказать сложно- счёт шёл на десятки. Не смотря на почти депутатскую неприкосновенность, поплатился в итоге за свои запои заслуженный и ведущий Мстислав Валерьевич Саврасов, вынужденный переехать вместе с семьёй в другой город ; опустели гримёрные наших соратников по преферансу, не вписавшихся в концепцию обновленной труппы - Бокина и Шубалёва; уволилась обиженная кем-то (надеюсь, не мной) Ирина Владимировна Лисницкая. За ней следом - давно сидевшая без ролей Лида Гулина. Добалагурился до роковой докладной опоздавший на поезд Паша Ястребко, а после его ухода показал фокус тихого исчезновения из труппы талантливейший Никита Рыбин. Чередуя угрозы и проклятиями, покидал "обитель" вновь пойманный на пьянке Георгий Арнольдович Городовой(эх, Георгий Арнольдович!). Но что стоят пьяные угрозы , сотрясающие воздух, по сравнению с сотрясением лацканов шефовского пиджака, которые крепко схватили руки бутафора Ивана. Дело широкой огласки не получило; поговаривали, что Виктор Афанасьевич оценил Ванину художественную смелость и вместо раздувания пожара правосудия предложил ему уйти по собственному. Чем он благополучно и воспользовался. Над центральным входом впору было вешать плакат, несущую миру фундаментальный шефовский принцип: "В театре незаменимых людей нет". Принцип этот работал избирательно: нещадно карал одних за малейшие провинности, в то же время старательно обходя других, которые, казалось бы, ничем не заслужили подобного снисхождения. По правде говоря, внешний мир в лице департамента культуры и без этого лозунга догадывался, что творится за нашими "канареечными" стенами, но по какой-то причине предпочитал хранить нейтралитет. Ряды сотрудников неустанно менялиь , а оттуда не поступало никаких внятных комментариев, словно ничего сверхъестественного не происходило. Вроде как обыкновенная ротация кадров, дело сугубо на усмотрение администрации. Уволенные давали интервью в прессе, высказывались в приватных разговорах, пробовали судиться, но поколебать глыбу "барского" авторитета так и не смогли. Неприкосновенными остались лишь те, кому явно симпатизировал Виктор Афанасьевич - старое доброе "крепостное" золото, просеянное из людского песка, да ещё иммунитет для иркутской братии в полном составе. За что пришлось им почувствовать на себе не один ненавистный взгляд... Знала ли даровитая восточная плеяда, что удачное, безоблачное сегодня не гарантирует точно такое же прекрасное завтра, и текучая судьба песка, упавшего на сито личного отношения, постигнет их самих где-то через пару сезонов...
   Среди всей этой процессуально-трудовой вакханалии, я по-прежнему оставался с Ангелиной Петровной, втайне полагаясь на то, что она приезжая: какой-никакой иммунитет мне это тоже обеспечивало. Пару всё-таки разбить сложнее, чем выгнать одиночку: простой расчёт был всего лишь следствием благодарной улыбке судьбе. Вот только оптимизм мой увядал с каждым днём- и вовсе не из-за боязни увольнения. Быть вместе становилось всё сложнее: то разное в нас, что когда-то сближало и притягивало, казалось таким умилительным, чудным, вдруг сделалось чужим и раздражающим, а чужое- чуждым. И хотя мы по -прежнему спали в одной постели, ели за одним столом и почти не ссорились, меня постепенно стало одолевать чувство, что это уже инерция, треклятый автоматизм, который сам по себе не отступит. Словно в виде тоскливого графити он был намалёван на каждой стене её квартиры, в каждом углу и закутке,- не замечать его было уже не возможно. С ним нужно было что-то делать, как-то бороться, но как именно ни я, ни она толком не знали. Казалось, выход напрашивался сам собой: официально узаконить гражданский брак, создать полноценную ячейку общества, где, возможно, в скором времени у нас появятся дети, а вместе с ними начнётся совсем другая пора, полная отвлекающих забот и нескучных проблем. Только я почему-то был уверен - свадьба ничего не изменит. Повторить путь Звезды и Патрона, когда отсутствие чувств прикрывалось наличием обязательств, не хотелось от слова совсем. Долго ли мы протянем в одной упряжке, если господствующая инерция никуда не уйдёт- связанные официальным штампом в паспорте , да ещё и с орущими детьми на руках? Не разверзнется ли перед нами тот самый семейный ад, примеров коего можно наблюдать сплошь и рядом ? Браки ведь заключаются не только на небесах, но и в преисподней: по-моему, там тоже существует свой филиал записи актов гражданского состояния, очень не хотелось бы оставить в нём свои автографы. Посему я предпочёл не торопить события, уходил от разговоров о будущем, как только мог, или отшучивался по привычке: что такое брак? Это некачественное исполнение любви. Упорное нежелание моё обсуждать эту тему её раздражало, она стала мне потихоньку мстить. В чёрной Патроновой жилетке гарцевала на весеннем капустнике, изображая брутально тыкающего пальцами в сцену моего драгоценного начальника, пропадала до полуночи у парней- иркутян , а домой возвращалась пьяной и не ласковой, меньше показывалась на глаза в театре(работа у меня, репетиция). Во взгляде её, прежде спокойном и лучезарном, поселилось нечто тревожно-географическое: перепутье. На этом проклятом перепутье она встречала меня раз за разом, настойчиво вопрошая: куда теперь? Я не знал, что ответить, да и не хотел отвечать, старался вести себя так, будто ничего особенного не происходит. Выиграть время стало моей идеей-фикс: жениться по принуждению мне казалось кощунством, но и собственноручно задушить наше хлипкое пошатнувшееся настоящее я не мог. Элементарно не хватило бы решительности: самый плохой мир всё же лучше, чем война-с этим утверждением я был согласен на все сто. Но у Ангела на этот счёт имелось собственное мнение. Мы постепенно привыкали жить по-разному: она своей, независимой от меня жизнью, я- своей. Редкие общие вылазки в свет мало чем помогали. И даже скорое совместное потрясение, которое мы пережили в середине июня, кардинально ничего не поменяло . В один из понедельников нас пригласили в гости коллеги Ангелины Петровны; точно не помню по какому поводу,возможно, он был самый что ни на есть банальный, проще говоря, отсутствовал. "Без повода"-стандартная тематическая вечеринка людей творческих, желающих увлекательно и насыщенно провести вместе свободное время . Пригласившие нас актёры жили в арендованной театром высотной новостройке, при взгляде на которую мне приходили на ум очертания мормонских храмов, так, во всяком случае, казалось выглядели ровные и высокие кирпичные стены, увенчанные незамысловатой пирамидальной башней пентхауса в центре. Строилось здание явно для людей состоятельных, не любящих экономить на просторе, поэтому жилая площадь квартиры впечатляла. Среди ста с лишним квадратов полупустых "футбольных" метров свободно разместились четверо парней-иркутян, а при желании здесь можно было поселить ещё столько же. Отдельную комнату занимал актёр Сергей Ковалёв, которого в шутку называли Декабрист. Вихрастый, немного нескладный парень в очках, получивший своё прозвище за то, что, во-первых, родился в декабре, в том же месяце сыграл свадьбу, и, наконец, будущую жену сумел уговорить перебраться из Москвы в Сибирь. В наш славный город прибыли они уже втроём, с двухмесячной дочкой на руках. Сергей так и светился от счастья и, возможно, отсутствие формального повода для созыва гостей как раз и подразумевало причину более глубинную -разделить его радость отцовства со всеми нами. К застолью была привлечена его семья: молодые родители неподалёку от накрытого стола поставили детскую кроватку, чтобы не выпускать ребёнка из виду . Начиналось всё как обычно: пили, закусывали, говорили пространные витиеватые тосты-, приятное времяпрепровождение в доброй компании, не омрачённое никакими эксцессами. Жена Декабриста время от времени позволяла кому-нибудь из затаивших нетрезвое дыхание гуляк заглянуть в колыбель, где лежало крохотное существо, львиную долю времени занятое самым важным младенческим делом на свете- сном. Стараясь не нарушить этот сон, мы осторожно опускали головы под тряпичный навес, чуть слышно умилялись и отходили. Если дочка просыпалась и недвусмысленно требовала родительского внимания, её по очереди укачивали то мать, то отец. Ближе к ночи шум пьяных голосов стал настолько сильным, что мать взяла ребёнка на руки и ушла с ним в другую комнату. Оставшиеся за столом лишь плотнее сомкнули ряды, продолжив героически накачивать себя алкоголем. Досидели до созерцания летнего восхода с балкона девятого этажа, который вышли встречать всей хмельной ватагой- лоджия по размеру тоже была сродни маленькой комнате. Вид с неё открывался потрясающий-первые лучи солнца ярким розовым цветом медленно заливали улицы на километры вокруг.Город словно бы замер от этих нежных прикосновений, а вместе с ним и мы тоже. Вернувшись с балкона, пресыщенные увиденной красотой и зелёным змием, мы повалились в изнеможении кто где мог. Но выспаться не получилось: очень скоро нас разбудили громкие, взбудораженные голоса, мужской и женский, то и дело срывающиеся на крик. Перепалка между ними не была похожа на рядовой пьяный скандал-вместо обычной в таких случаях злости из того и другого голоса наружу прорывались нотки истинного отчаянья. Выкрики чередовались с периодом затишья, в котором слышался беспокойный топот ног.Спросонья трудно было определить, кто выясняет отношения, лишь, полежав некоторое время и прислушавшись, я понял:что-то истерично обсуждают между собой Сергей и его жена. Они ходили по квартире с младенцем на руках, останавливались, совали ему соску в ротик , тормошили, качали, поднимали стоймя. По их жалкому отчаянному виду стало понятно: девочка не просыпается. Залитая слезами мать бросалась на Ковалёва с требованием что-нибудь сделать. Тихо воя , тот убегал на кухню или в спальню, возвращался с какими-то бутылочками, лекарствами, присыпками, которые они вместе пытались применить, но ничего не помогало. Мы полусонные, полупьяные, сидя на полу, наблюдали, как мать, безумно и страшно сверкая глазами, носилась по комнате из стороны в сторону, не в силах перебороть обстоятельства, а за ней, как сомнабула, следовал убитый горем Декабрист. Никогда не забуду её взгляд ,вцепившийся в меня клещами: ты здесь впервые, ты чужой, посмотрел на ребёнка и сглазил! Ты виноват! Я не знал, что и думать, просто опустил голову, втайне ужасаясь той мысли, что она могла быть права, хотя никто никогда не называл меня "глазливым". Потом я заметил, что подобные взгляды она отпускала ещё некоторым присутствующим. Ужас и отчаяние управляли ей. Декабрист, не сдерживая слёз, принимал младенца у неё из рук, пытался сделать ему искусственное дыхание, пьяно целовал в личико, словно от поцелуя, как спящая красавица, девочка могла проснуться. Когда родители устали что-либо предпринимать, и тот и другой обессиленно рухнули на диван. Началась череда взаимных упрёков: кто не досмотрел за ребёнком, перекормил, слишком сильно прижал к себе во сне- всё это сквозь густую пелену слёз. Мы молчали и даже не пытались подняться с пола. С предсказуемой сорокаминутной задержкой приехала "Скорая помощь", деловитые врачи сухо констатировали смерть-теперь нужно было ждать полицию. Нас долго опрашивали по очереди, записывали показания: при каких обстоятельствах, что, когда и почему. Только ближе к полудню мне и Ангелу удалось вырваться из злополучной квартиры. На улице стояла удушающая жара, но после пережитого она казалась чуть ли не манной небесной. Впервые нас, пусть и косвенно, объединило что-то страшное, роковое, отчего мы чувствовали себя двояко: одновременно и как жертвы, и как соучастники. Это было весьма необычное ощущение. На третий день были назначены похороны.Хоронили младенца тем же составом, что и чествовали, только к процессии присоединился еще театральный столяр дядя Саша, сделавший из подручных материалов маленький деревянный гробик. Помню, свернув к кладбищу, мы ехали по плохой грунтовой дороге, гробик безудержно трясся, и его приходилось придерживать ногами. Сама церемония прошла довольно спокойно-перебравшие горя супруги смотрели на погружение останков своего чада в землю со смирением. Внешне почти безучастные, они слегка покачиваясь от усталости, пока умелые люди в чёрном насыпали поверх могилы невысокий глиняный холм. Когда прощание закончилось и все вернулись в автобус, произошла странная вещь: едва автобус тронулся, у многих разом возникло ощущение, что мы кого-то забыли. Якобы один из нас остался на кладбище и не поехал домой. Стали считать пассажиров: оказалось, ровно столько же, сколько и прибыло сюда. Только простой деревянный гробик без тканевой оббивки больше не стоял в проходе. По салону невидимой, но зримой всем птицей пролетело слово "душа". А вслед за ней распустились первые за утро сдержанные улыбки. Но каким бы явственным не было ощущение мистического присутствия, оно постепенно меркло по мере удаления от мест скорби. И в свои права вновь вступало страдание. Вернувшись с похорон, Сергей запил: ему даже предоставили недельный отпуск, чтобы совладать с горем. Жена его сразу уехала в Иркутск, объяснив это тем, что на родине ей будет легче перенести случившееся. Первое время пил он дома, с соседями по комнате, а затем стал приходить к нам четверым. Садился за кухонный стол с бутылкой водки, наливал себе рюмку и плакал. "Самое страшное, -говорил он слабым, надорванным голосом -это снимать с бельевой верёвки детские распашонки. Ты думаешь:куда их девать? Их же никто не возьмёт, они никому не нужны. И эта мысль просто убивает". Мы договорились принимать Декабриста по очереди: сначала я и Ангел давали отдохнуть пришедшим из театра Маше и Елисею, затем-они нам. Дня через четыре этой траурной вахты мне неожиданно позвонил Штирлиц и предложил поехать за город. Взять палатки, удочки, мясо для шашлыков,- короче, отдохнуть по полной программе. Компанию обещали составить также Боровар и Аркадий Борисович с супругой, которые уже подтвердили своё участие. Я только переглянулся с Ангелом: обсуждение предварительного согласия длилось ровно секунду, прежде чем прозвучать в трубку мобильника. Декабрист был поставлен в известность, что едем мы по приглашению моих живущих в области дальних родственников-мероприятие важное, давно запланированное-отказываться нельзя. Это были два незабываемых дня на берегу реки: песчаный спуск к воде, густой лес, почти безлюдная местность напоминали волшебный мир, в который удалось вырваться только по счастливой случайности. Оттуда недавний кошмар казался чужим, далёким, не имеющим к нам никакого отношения. Да мы почти и не вспоминали о нём. Пили возле костра разбавленный спирт из жестяных эмалированных кружек, варили уху в закопчённой кастрюле, хором пели под гитару весь затасканный походный репертуар- другая реальность, в которую легко было погрузиться с головой и не выныривать до поры до времени. Но каким бы увлекательным не был этот затянувшийся пикник на природе, нужно было возвращаться в город. По приезду мы не застали дома Машу и Елисея-они тоже решили дать себе передышку и укатили на дачу к знакомым. Декабрист у нас больше не появлялся, видимо, осознав(не без доли обиды,как я думаю) обременительность своего горестного присутствия.Позднее пошли слухи, что он планирует доработать остаток сезона и вслед за женой вернуться в Иркутск- в несчастливом для себя городе оставаться ему не хотелось. Эти несколько контрастных дней, давших столько разнообразных эмоций, оттеснили в сторону прежние проблемы и позволили выиграть ещё несколько месяцев для нашего с Ангелом союза. Но потом закончилась лето, она вернулась из отпуска и всё стало по-прежнему. Чудо, способное поменять центробежную силу наших отношений на центростремительную, так и не произошло . Волшебства не случилось. Мы вновь стали жить разделённые невидимыми, но вполне ощутимыми стенами , словно в ожидание рокового часа, который , в конце концов, пробил. Обыденный перерыв между ужином и сном, когда в комнате разговаривал только телевизор, совсем не предвещал бури, как вдруг :"Нам нужно расстаться" (её резкая и внезапная, словно пощёчина, фраза). "Ты думаешь?" (у меня, по обыкновению, щит задумчивой иронии) "Мне так кажется. Давай просто возьмём паузу, я не могу так больше, хочу побыть одна, разобраться в себе, в своих чувствах" "Тебе и в правду это нужно?" "А тебе разве нет?" "Не знаю, может, не стоит торопиться? Честно говоря, я бы дал бы нам ещё один шанс" "Это и будет ещё один шанс. Проверка разлукой. Я поживу у себя дома, ты у себя. А там посмотрим" "И сколько мы будем жить у себя дома? Неделю, месяц, год?" "Не знаю. Ты, конечно, можешь приходить ко мне в гости, даже вещи свои не забирай пока, но отдохнуть друг от друга нам просто необходимо" "Хорошо. Я понял: у нас с тобой как бы антракт". "Умница. Ты всегда умел подбирать слова" Признаться, я никогда не был инициатором подобных сцен, зато принимать предложенные обстоятельства с железобетонной неколебимостью стоика, особенно чувствующего себя несправедливо обиженным-сколько угодно! Собрать сумку и покинуть ставший уже родным очаг(полтора года, всё-таки) -да запросто! Думаю, приверженец психоанализа сказал бы, что на определённом уровне слово "стоицизм" имеет для меня ярко выраженные сексуальные коннотации (сумка как символ женской сексуальности, которую забирает с собой победитель), однако такой явной параллели я не проводил. Скорее, "футляр" несломленного судьбой страдальца был окружён аурой возвышенной печали, совсем как латы Дон-Кихота, в отражении которых самые обыденные бытовые явления обретали очертания подвига. Может, я сам и не решился бы на разрыв, но уйти красиво, без лишних сцен, заламывания рук и прочей мелодраматической бутафории-это пожалуйста. Правда, никогда бы не подумал, что подобные навыки пригодятся мне для расставания с Ангелом:притворство в любой, даже благородной обёртке у нас никогда не было в чести. А в моём "бескровном" уходе доля игры присутствовала безусловно. Это был ещё один поворот судьбы, который вряд ли я мог предвидеть заранее, хотя определённые сомнения насчёт крепости нашего союза всё же имелись.Что поделаешь, оценивать собственные перспективы всегда сложнее. Как говорили в давние времена: внутри белого облака не видно белого облака, тем паче его не видно через радужные стёкла моей не искореняемой склонности идеализировать всё хорошее, что со мной происходит. Ведь давно известно, хорошее тоже не имеет статичной природы, и когда-нибудь заканчивается, подобно всему остальному в этом "лучшем из миров"...
   Далее были нечастые и нарочито бурные встречи на территории Ангела, во время которых она принимала меня с жаром первых месяцев , а я разыгрывал блаженствующее восхищение : ну ты даёшь, не ожидал..не ожидал...Руководил этим жгучим праздником плоти вполне правдоподобный мотив: соскучились. Так оно и было: скука, мрачная сестра привычки, периодически глодала душу зубами хороших воспоминаний, высвобождая одну крепкую и неутешительную мысль:а ведь всё могло быть иначе! Встречи даровали временное избавление от неё и вроде как уверенность в том, что многое ещё можно исправить. Оставаясь вдвоём в пустой квартире(карт- бланш от Маши и Елисея, ночующих где-то на стороне), мы по инерции пытались реставрировать то безоблачное прошлое, из которого были изгнаны. Скрупулёзно воспроизводя общие когда-то ритуалы, пили красное полусухое (незабвенную "Изабеллу" с берегов Днестра ), курили на кухне возле холодного, совсем не изменившегося за это время подоконника, подолгу плескались в пенной ванной. Эти ничем не омрачённые минуты, казалось, сглаживали былые противоречия и вновь разжигали утраченные чувства. Подавшись их благотворному влиянию, не трудно было воодушевиться мыслью: вот он, прямой путь к примирению! Но на утро, когда нужно было решать, что же делать дальше , мы расходились как ни в чём не бывало- довольные, молчаливые, самоуверенные -каждый в свою сторону. О новом свидании, которое вроде бы напрашивалось само по себе-ни слова. Гордость подстёгивала к чему-то вроде соревнования: кто не выдержит затворничества первым? Придёт с повинной, попросит прощения? Тот, кто виноват больше-сама же и подсказывала, призвав для убедительности логику правдорубства и ущемлённое самолюбие. Они-то и правили бал, оттеснив в сторону все прочие причины и следствия. Первые несколько недель статус одиночества не нарушался ни у меня, ни у Ангелины Петровны: мы виделись в театре чуть ли не каждый день, обедали вместе, иногда гуляли в парке, после чего я провожал её домой. Заходил, только если этого хотела она-никаких намёков на то, что "морозец-то разошёлся! сейчас бы чашечку кофе" или "крутится в голове одна композиция, прямо хочется её переслушать, а диск у тебя "я себе не позволял- вежливая картонная ненавязчивость стала новым главным правилом расставания в школе разобщённых сердец. Пока Энджи рылась в сумочке в поисках ключа от домофона, меня одолевало показательное анти уныние: "Одинокая птица, ты летишь высоко, в антрацитовом небе безлунных ночей. . Одиночество, как много в этом слове...Омар Хайям подтвердит" Правда, по выражению её лица не сложно было догадаться, что она вряд ли принимает всю эту браваду за чистую монету. Какие бы многозначительные куплеты не выдавал подрагивающий от холода провожатый, истинный образ его венчал не гордый плащ одиночки, дающий вдохновение перед решающим прыжком в пропасть, а, скорее, снятая с антресолей нафталиновая дублёнка, которую снова нужно носить по бедности. С трудом натянутое на себя позабытое, стесняюще-неуклюжее чувство "быть одному" даже отдалённо не напоминало то внезапно обретённое счастье, на которое намекал его обладатель. Уж слишком пафосны и не естественны были выпячивания его впалой творческой груди, не замечать этого мог только слепой или глупый. Ангелину Петровну нельзя было отнести ни к тем, ни к другим. В отличие от меня, своё одиночество она носила сдержанно-трагично, словно траурную ленту в волосах (девять дней, сорок), отказываясь игнорировать случившееся, и в то же время не выставляя напоказ свою скорбь. В какой-то момент мы перестали созваниваться: я воспринял это как очередной раунд в поединке обиженных правд и запретил себе звонить первым. Равно как и выяснять, в чём дело: при редких столкновениях в театре голос мой извергал деловито-равнодушное "Привет", а взгляд начинал искать любую точку вне Ангела, тем самым как бы обозначая нынешнюю область интересов, в которую она теперь не попадала. Но все эти ухищрения её, похоже, не слишком задевали. Печально опущенные веки и утяжелённая примерно вдвое походка давали знатную пищу моему ущемлённому самолюбию: страдает, ведь тоже страдает! Но, едва эмоции утихали, в слепке её печали вдруг начинала проступать сосредоточенность на собственной внутренней локации, где, похоже, у меня не имелось постоянной прописки. Если вообще я там присутствовал. Надо ли говорить, что такое толкование переглядок с Ангелом било куда больней надуманной сермяжной правды о нашем общем вынужденном страдальчестве. "Чужие, значит, чужие, -думал я со скверной улыбкой то ли прокурора, то ли обвиняемого -Ты ведь этого хотела, милая, не так ли?" Милая позвонила где-то через два месяца после объявления "антракта" и самым обыденным тоном предложила прогуляться в парке. Усталость, соединенная со спокойствием, посреди которых плавала ледяная долька тоски -привычный моим ушам коктейль её голоса содержал все те же звуковые ингредиенты, что и ранее. В нём , кажется, не появилось ничего иного, чужеродного, привнесённого из вне, и именно это обстоятельство заставило меня смягчиться. Я не не стал упиваться перемогой собственного развитого эгоизма("перемогой" поскольку буквально перемогал разлуку), ссылаясь на стандартный в таких случаях набор отговорок. Чтобы не потерять лицо, соорудил неприветливый островок молчания, и в роли мрачного хозяина этого острова, для которого шум волн её инициативы-музыка бренная и утомительная, как бы нехотя согласился.Всё же узнать причину столь внезапного звонка было интересней, чем робинзонить весь оставшийся вечер наедине с пятницей своих домыслов. Да и просто хотелось увидеть Ангелину Петровну поближе, услышать её голос не через динамик, а в живую, ощутить её ауру, присутствие. Мы шли по хрупкому постаревшему снегу, который приятно хрустел под ногами, а на парковых тропках, уже превращённых в мокрое месиво, сновали неугомонные синицы. Внешне Энджи почти не изменилась: тот же задумчивый, малоподвижный взгляд, та же милая печальная серьёзность в выражении лица. Говорю "почти" потому, что этой серьёзности как будто бы стало больше. И даже красно-чёрная полосатая шапочка, своей забавной гномьей фактурой словно бы призванная блокировать появление мрачных мыслей, работала из рук вон плохо. Только-только мы углубились в лес, она заявила, что бьётся сейчас меж двух огней мужского пола. Причём один живёт у неё дома на правах постоянного кавалера, а другой такой жизни яростно добивается, угрожая буквально физически уничтожить первого. Во это да! Новость из разряда "обухом по голове"! Стараясь скрыть свою оторопь, я спросил, кто же эти страстные взыскатели её красоты? Часом, не испанцы? Оказалось, что нет. Нынешнего её сожителя я знать не могу- он в городе совсем недавно, молодой специалист, работает на железной дороге по распределению. Пришёл вечером в театр, в антракте заметил Ангела, и, конечно, не узнал, поскольку сам был здесь впервые, а фото её до сих пор не вывесили в актёрской галерее. Зато каким-то особым чутьём чужака понял, что она тоже приезжая. Угораздило же её в третий раз явиться на обновлённую "Утиную охоту"-уже без Саврасова, Шубалёва, Рыбина- больше от скуки, нежели из-за желания вновь погрузиться в мир гамлетовских терзаний советской интеллигенции . После спектакля он догнал её на крыльце, попросил разрешения составить компанию. Спросил про график хождения трамваев в вечернее время. Галантный, молодой, раскованный. Разве такому откажешь? Дальше все происходило в режиме "блиц"-"как и с тобой"(уточнение с лисьей улыбочкой в мою сторону)- несколько очаровательных свиданий, искромётная ночь, переезд.... Ясно. Значит, теперь ты не одна. Я, конечно, мог предполагать нечто подобное, но всё равно неожиданно... Я сама не ожидала. Он словно Цезарь:пришёл, увидел, победил. Проехался локомотивом, особо не спрашивая, хочу ли я быть с ним. Но это ещё что! Есть и второй поклонник. Вот он действительно -полная неожиданность..Ну ты девушка популярная: где один, там и другой... Дело совсем не в количестве...Тогда в чём?... В нём самом.... Кто же этот загадочный номер два и что в нём есть такого неожиданного?.. Просто ты его хорошо знаешь.... Правда? Откуда? ..Вы работаете вместе... В театре где-то полторы сотни знакомых мне лиц. Значит шанс угадать-примерно один к ста пятидесяти...Он ближе к тебе, чем ты думаешь..Насколько ближе?..Очень близко. Ладно, чего ходить вокруг да около, это Патрон...Ты серьёзно?... Более чем.Сама до сих пор не верю, что такое возможно.Правда, там ещё ничего не ясно... Подожди, а когда вы успели? Ведь я к тебе заходил в самом начале февраля!... Ничего мы пока не успели. Встречались несколько раз, сидели у него в машине, разговаривали.Немного покатились по городу-и всё...И в правду- новость!..Я сама в шоке. Он сказал, что давно меня любит. Мучается, страдает, места себе не находит.На радистке своей женился только из-за возраста: дело к тридцатке близилось, вроде как надо семьёй обзаводиться. Ну и родителям угодить.Короче, отпад полный...А как же театрал твой на локомотиве? Он в курсе?...Пока нет.Его Патрон зарезать грозился. Причём, на полном серьёзе.Говорит: когда вижу вас вместе- прямо руки чешутся. Весь на нервах....И ты ему веришь?... Я не знаю.С одной стороны он очень преобразился. Стал таким вежливым, добрым. Звонит каждый день, интересуется:как у тебя дела? Чем занимаешься? Приятно. А с другой, если он так просто про убийство говорит, что у него там в душе таится....Сказать по правде, я не заметил в нём особых перемен. И давно вы встречаетесь?...Около двух недель. Он, кстати, про тебя тоже спрашивал. Причём так мягко, ненавязчиво: а что Студент за человек? Закончен ли наш роман?...И что ты ответила? ...Что у нас вроде как всё... Спасибо, ты спасла мне жизнь... Пожалуйста. В общем, не знаю, как и быть. Мечусь сейчас меж двух огней: то один поклонник на коленях предлагает руку и сердце, то другой звонит: жить без тебя не могу, выйди на улицу. Тяжко!....Понимаю. Но всё равно никак не могу представить тебя и Патрона вместе. Вы такие разные. Я бы сказал:антиподы... Я сама с трудом себя понимаю. Думаешь иногда: я встречаюсь с Патроном. Да быть того не может! Скажи мне месяц назад про это кто-нибудь-рассмеялась бы ему в лицо! Абсурд дичайший!..И всё же это есть...Да, есть, но в каком-то странном, непривычном для меня виде.. Как будто я заставляю себя с ним общаться, соглашаюсь через силу. Когда надоедает эта борьба, говорю себя: стоп! Всё, приехали. Больше никаких Патронов. Проходит время и понимаю- не могу не думать о нём. Не получается. Недавно обмолвился: только из-за тебя я не пью. Только ты меня держишь. Я знаю, что это манипуляция, причём в самом неприкрытом виде, но оттолкнуть его не могу. Не в состоянии, понимаешь? Даже несмотря на то, что у меня уже есть молодой человек... Понятно. Слышал где-то, что женщины любят плохих и сильных. Природа им так велит. А у тебя-сразу два-в одном...Да, наверное. Хотела побыть одна, но опять не получилось. Всегда встречаю кого-нибудь. Месяц, два,ну максимум-полгода свободы, а потом опять кто-то появляется... В этом мы с тобой не похожи. Слушай,ты меня прости, забыл тебя предупредить заранее, но мне идти нужно. Дело тут одно намечается: знакомый попросил вещи перевезти из гаража, а я пообещал. Живёт, он, кстати, возле парка. Если ты не против, давай вернёмся к центральной аллее. Я бы тебя, конечно, проводил на остановку, но, извини, время поджимает...Сказал бы сразу, не стали бы так далеко заходить...Просто здесь тропки такие: по ним пойдёшь, далеко забредёшь.Ты же сама знаешь. Не обижайся, ладно?... Да какие обиды.Хотя бы прогулялись немного, а то я вообще на улице редко бывать стала: из театра домой, из дома в театр... Мои-то оба всё стерегут меня: один в квартире засел, другой в машине. Спасибо, кстати, что согласился на встречу...Да не за что! Я и сам рад выбраться на природу. Ну что, тогда пойдём?...Пойдём.
   ...Этого ничего нет. Пока нет. Это новая развилка судьбы, которую вряд ли могли разглядеть с такого расстояния мои прищуренные духовные очи. Я по-прежнему стою на ночной кухне перед окном вместе с Ангелом. Форточка приоткрыта, снаружи дышит полной грудью батюшка тридцатиградусный мороз. Я глажу отсвечивающее луной матовое бедро Энджи и подношу к её губам дымящуюся сигарету. Едва она вбирает в себя дым сразу отдёргиваю фильтр. Затяжка получается мелкой, неполноценной, как когда-то давно, в школе на перемене. Я глубоко затягиваюсь сам, гляжу на неё победоносно, а она в отместку выпускает мне дым прямо в лицо. Ладонь моя извинительно скользит по её плечу, плавными кругами переходя к другому. Мне всегда нравилась её кожа- очень гладкая, без изъянов, особенно на бёдрах-настоящий щёлк! Мы всё плотней прижимаемся друг к другу, по очереди подставляя озябшие ступни к кухонной батарее. Между затяжками я думаю про фонари, звёзды и ангелов. Про их случайные и неслучайные пересечения. А также про то, что сегодняшнее курение перед окном никогда больше не повторится. Мир изменяется с каждым нашим вдохом, и уже не вернётся к прежнему состоянию. Всё, что существует-станет другим. Все, кто встретились, расстанутся. Все живые умрут. А мёртвые, повинуясь закону всеобщего непостоянства, должны воскреснуть. И в какой причудливый узор выдаст калейдоскоп наших судеб уже завтра-бог весть! Через несколько лет я перестану пытаться увидеть будущее при помощи мантических практик, задвину на дальнюю полку книгу Райдера-Уайта, потому что узоры судьбы всё равно будут меняться без моего ведома. Один, другой, пятый, семнадцатый, - да какая в сущности разница, что случится завтра! Узоры важны, пока они малочисленны.Когда их становится много, ты перестаёшь считать их чем-то выдающимся. Ты просто принимаешь очередной поворот судьбы, зная, что за ним случится следующий. Или не случится-тебе уже по большому счёту всё равно. Любая игра осколков-, светлых и тёмных, ярких и блеклых, красивых и уродливых когда-нибудь заканчивается. И много позже, сидя в последнем ряду зрительного зала, усиленно пытаясь трансформировать остатки жуткого пятидневного похмелья в световую зоркость, я раздражительно кричу неуклюжему долговязому юноше возле башни с включёнными фонарями: "Делай шире. Теперь левее. Еще левее. Оставляй". Юноша косится на меня с явным неудовольствием задетого самолюбия, но делает так, как я сказал. Пока он демонстративно неспешно идёт к следующей башне, я размышляю о драконе. Том самом, победить которого невозможно, не став им. Равно как и проиграть ему- в этом случае тебя ждёт неминуемая смерть. Я думаю, что выход из этого неразрешимого парадокса всё-таки есть: можно попробовать притвориться драконом, сделать это так искусно, чтобы он поверил твоему перевоплощению. И принял за своего. Тогда он не станет нападать. Где-то глубоко внутри тебя будет гореть огонёк истинной природы, спрятанной до поры до времени. Несомненно, игра должна быть безупречной, велика вероятность разоблачения, и того, что мнимая оболочка гада мало помалу станет твоей настоящей кожей, навсегда поглотив этот драгоценный огонёк. Однако, шанс на спасение всё же имеется, пусть незначительный, но он есть. Пройти сквозь годы ряженым чудовищем, жить бок о бок с ним, сохранив присущую тебе человечность-разве это не подвиг? Мысль эта, как мне кажется, вполне достойна быть запечатлённой в памяти смартфона, хотя и требует более серьёзного обдумывания, желательно на свежую голову. Затем я вспоминаю, что сегодня утром в НХЛ состоялся матч "Вашингтон"-"Коламбус", обзор которого можно посмотреть на ютюбе. Забил ли наш неломающийся "человек-постоянство" на этот раз? Судя потому , что у него опять началась голевая серия, скорее всего, да. Возможно даже сделал дубль. Или хет-трик. Юноша у противоположной башни берётся за "барашек" одного из прожекторов, и со скрипом, хорошо слышимым даже в конце зала, начинает сужать фокус. Скрежещущий звук трения металла о металл вновь окунает меня в пучину дискомфорта: сколько ещё мы будем возиться с направлением? Час как минимум, от силы- два. Примерно до обеда. Затем я, наконец, уйду облегчать своё состояние, а он останется вести спектакль. Пора ему уже привыкать к самостоятельности: он должен справиться, я в него верю. Парень хоть и с виду робкий, но не размазня: характер в нём присутствует, нужно только помочь вытащить его наружу, создать условия для раскрытия. И с этим, я думаю, у нас заминки не будет... Короткий розовый серпантин, медленно спикировав откуда-то сверху, опускается мне на грудь. Я ловлю этого запоздалого свидетеля встречи Нового Года, некоторое время кручу между пальцев, после чего кладу в карман, предварительно стряхнув принесённую им пыль со своей недавно купленной цвета сушеного яблока кожаной жилетки.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"