Шелепов Сергей Евг. : другие произведения.

Диконький, часть 3. Мохнорылый

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Октябрь 2013 года
  Яранск
  
  Ездил на днях за лисичками. Что сподобило на это? Вычитал в Интернете рецепт: засушить их, а после растолочь небольшое количество до порошка и в суп добавлять как приправу - и полезно, дескать, и вкусно. Попробовал - впрямь удачная добавка к вареву.
  Нынче на эти грибы урожай. Далеко ехать не надо. На окраине Покровского машину оставил и пошел в небольшой лесочек, прилепившийся к сухому оврагу. Крутанулся по опушечке и полный пакет лисичек набрал. К машине возвращаться по краю леса не стал, а срезал путь, перебравшись через овраг в том месте, где он с долиной речушки смыкается.
  На бровку речную поднялся, а там дом стоит заброшенный. Видно, что крепенькая изба была. Да не простая крестьянская, а (по рассказам сельчан знал) бывших священников, служивших в Покровской церкви еще в середине девятнадцатого века.
  В сени вошел. Ничего интересного. На чердак поднялся. Вокруг трубы разные бумаги валялись. Это уже интересней. Из заглавия на одном из листков следовало, что найденные бумаги были обращением в Святейший Правительствующий Синод от... штатного диакона...
  Из дальнейшего удалось прочитать:
  '...15 руб. с отобранием леса... на меня экссудебных издержек в сумме 3 руб. 20 коп... Лес... собственным на том основании, что посажен мною'. Дальше шло перечисление посадок хвойных и лиственных деревьев. Затем плодовых: яблоней в количестве двадцати семи саженцев, а также декоративных кустарников. После высказывалось сожаление, что не велся учет расходов, связанных с разведением деревьев и кустарников.
  Каждое слово нужно было разбирать под микроскопом. Смысл написанного сводился к перечислению претензий и заслуг составителя документа. Интересного в этом немного, и я стал разбираться с другой брошюркой. В ней было тоже перечисление обид, но уже назывались должности и фамилии. Жаль, что не все удалось прочитать.
  '...Губернатор Князь Горчаков меня не принял, а Преосвященнейший Филарет указал на предложение Губернатора и со своей стороны поставил мне в вину посещение Огневских собраний... участия на пасторско-мирянских собраниях. Я тогда не считал их незаконными, ибо они были публичными...
  А еще мне вменялось следствие... и жалобу на меня, что я поощрял языческие обряды и даже участвовал в оных, что является полнейшим наветом...
  Дувано Ник... прибывший из Иркутска с племянником Илюшей десяти неполных годов... Никита Андреевич внук... имевшего в нашем уезде небольшое имение...
  Супруга его в нашем уезде, когда здесь жили дикие люди, охотившиеся на зверя... Тех зверей-мамонтов... и хранятся в их семье реликвии из бивней тех исполинов... поправил, что в наших краях они жили, но после оледенения в прошлые недалекие геологические эры исчезли. Но кости и бивни по речкам находят и поныне, но... Никите Андреевичу об этом и говорил...
  ...вернулся один, без мальчика. Пришлось отправиться на поиски его, хотя и был уже поздний час. Я и двое крестьян из села Покровское в полночный час нашли мальчика живым и невредимым, лишь слегка напуганным... Когда возвращались, у деревни Погоденки встретили... От него и поступила жалоба по причине непонятия наших целей и оказавшегося при нас мальчика... А еще уличен был ...чумин в том, что, участвуя в... из кружки, однажды был уличен в сокрытии ... Объяснил, что поднял с полу, но...
   ...знать не мог, а если бы знал, то непременно принял меры к пресечению хулы. Ведь, кроме службы церковной, был еще и Председателем Покровского сельхозобщества, которое образовалось в начале моего учительского служения, и которому отдал много сил и времени... Почетными членами его состояли Губернатор и о. Иоанн Кронштадтский. Последний даже оказывал денежную помощь Обществу и высылал для библиотеки труды своего собственного сочинения... как примерный хозяин получил высочайшую награду Орден Святой Анны, что предполагало до 1845 года получение дворянского титула...
  ...и про ту типографию не знаю. И к тому дознания никакого не было... в прошлом 1911 году высказал мне недовольство необоснованными и даже лживыми обвинениями:
  а) что будто бы я по-прежнему занимался в здешнем приходе агитированием крамольных идей... а распространял среди прихожан не только христианские идеи, но сельскохозяйственные знания и умения...
  в) следующее обвинение высказано епископом в такой аналогии: 'Мерзавец Огнев и Тумбусов революционеры, значит, и ты революционер...''
  Вот как шпыняли за революционные взгляды, оказывается! А сейчас говорят: никакой борьбы и не было в России. Дескать, участие в революционных кружках вроде нынешней общественной работы: ни за что не отвечаешь и ничем не рискуешь.
  Если же судить по запискам диакона, то малейшее подозрение на участие в подпольных кружках ставило крест на карьере - будь ты до того хоть самым распочетным гражданином. Хотя почет и после давался не за так. Не то что ныне. Город разрушили почти, а звания раздаются. Генералу присвоили звание 'Почетный житель'. Раньше на свадьбы звали 'свадебных' чинуш, а ныне на пепелища - поминочный, получается, генерал...
  
  Октябрь 1912 года
  Село Покровское
  
  - Жизнь только в молодости кажется пряником... - ответил заштатный диакон Василий Арсениевич гостю, - и здоровья, и сил кажется бесконечно...
  - Это так... - согласился с хозяином Иван Михайлович Воронин, заехавший проведать диакона по старой памяти. Сам-то уж перебрался в Ижевск, но родину не забывал - раз в год-два приезжал на недельку или две. - Едва за сорок, а гляди на башку - старик.
  - Так ведь не на каждого такую напраслину возводят, как на вас, Иван Михайлович...
  Воронин усмехнулся и ответно посочувствовал хозяину, напомнив ему тяжбы с завистниками во время строительства каменного храма в Покровском...
  'Это цветочки были... - колом застряло сочувствие гостя в голове Василия Арсениевича. Воронин уж отбыл в Липянь, а заноза в мыслях все допекала и допекала бывшего диакона. - А эти... Уж после которые...' Будто споткнулся вдруг: а после ли? И стал раскладывать пасьянс из бед своих и убывшего гостя: почему-то показалось диакону, что истоки их неурядиц надо искать в одном месте. 'Ведь будто скрытые пружины неожиданно расправлялись... Когда, в какое место придется толчок, и не предугадать. Кабы... - бороду потеребил, - соломки бы постелил - известная истина...'
  Василий Арсениевич пребывал в доме один. Жена и дочь уехали в Яранск на крестины внучатой племянницы. Одиночество и осеннее вечерование располагали к неспешным раздумьям. 'Когда же в первый раз шибануло? Может... - вспомнил вдруг родителя своего - священника Покровской церкви, почти полвека прослужившего в ней. - Да что там... И у него были недоброжелатели, хотя со всеми был ровен и добр. Однако и его жалобщики не обошли. Тот же Ку... Ку...' - исчезла из памяти (давно не ворошил ее) фамилия диакона, изводившего отца жалобами. А все из-за того, что был уличен жалобщик в нечестности при выемке денег из кружки пожертвований на церковные нужды: попытался умыкнуть пятачок. Оправдался тогда диакон, мол, нечаянно все случилось. Беса помянул...
  Хотел, оправдывался, поднять упавшую монету, но она почему-то за пазухой оказалась...
  Мер к молодому служителю не приняли, дескать, на первый раз прощение тебе. Но прощение не оправдание, не устроило диакона, и он затаил неприязнь к отцу Арсению. Года не пришло, перевели негодного в другой приход. Ему б успокоиться, но он обиду свою еще более распалил да и стал жаловаться на прежних сослуживцев, но больше на отца Арсения.
  'Столько подлого и мерзкого насобирал, что в здравом уме и не придумать...' Приехали проверяющие. Стали отца допрашивать в его кабинете, а Васятка за дверь спрятался и все слышал. Хоть и мало чего понимал, но слова, которые говорились, запомнил.
  Чего только и не вменялось отцу! Сперва допрашивали, как моет в бане детей священник, заостряя внимание на старшей дочери, которой было уже двенадцать лет.
  - Так с матушкой она всегда... А сыновей к парной чуть не с рожденья...
  И еще вопросы о любовной связи с просвирницей. Но и тут отец уверенно все подозрения отводил.
  'А просвирница... - вспомнил и ее Василий Арсениевич. - Кабы не на глаз крива... Ведь и до сих пор живет-здравствует. И дочь у нее... А не от него ли?!' - имел в виду проштрафившегося диакона, а не отца. Последняя мысль будто подтолкнула. Поднялся. Накинул на плечи зипунишко, в котором на дворе по хозяйству шебенькался. Фонарь зажег и на крыльцо вышел. Редкие снежинки мелькали в свете 'летучей мыши', изгибаясь неподвластно ветерку то вправо, то влево.
  'Неделя до Покрова... А снега нынче не будет на него, судя по приметам...' И снова мысли обернулись к прошлому - давнему Покрову, когда венчались Василий Арсениевич и Татьяна Серафимовна. Невеста из крестьян, но благословение родительское получено 'чесью': мать у жениха тоже не из бар, дочь яранского купца.
  'Молод... Кра... - смутился Василий Арсениевич мысленного восхваления себя, но вечное пушкинское выправило течение мыслей. - Красив не был, но молод был'. Радостью душу обнесло. Расклад дел на следующий день вырисовался: то надо сделать, другое. И добрый итог размышлениям: будет день! 'И, даст Бог, не хуже всех прожитых...'
  Холодок под одежку прокрался. В дом вернулся Василий Арсениевич. Верхнюю одежду снял и поясницей к теплым ласковым изразцам прижался. Череда былого снова замельтешила отрывочными видениями...
  Года не прожили молодые, а сколько печального произошло. На Ермогена до Покровского весть дошла об убийстве Александра Второго. Василий Арсениевич, тогда еще школьный учитель, не очень огорчился трагической гибели царя - и до глубинки доходили противосамодержавные крамолы. Дескать, никакой он и не Освободитель, а тиран своего народа. Не особенно верил в это молодой учитель. Ведь, если принять это недовольство государем, как потом говорить детям о пользе учения и заботе царя-батюшки о них?
  Отец Арсений, наоборот, очень сильно опечалился. И сетовал на то, сколько государей пережил: родился при Александре Первом, и вот уж Третий на царствование пришел. На ужин не вышел, а через день и вовсе слег. После этого удара так и не оправился.
  Однако беды минули, солнцем ясным озарился дом молодого учителя: первенец родился. Заботы и хлопоты о новорожденном отогнали хмарь от молодой семьи.
  Через год в Покровской церкви рукоположен был Василий Арсениевич в диаконы этой же церкви. Отец Арсений мечтал, чтоб кто-то из сыновей служил в его приходе. Однако старший сын, хоть и был священником, но служил в другом приходе. Младший учительствовал, как и мечтал о том. Однако после смерти отца вспомнил о родительских заветах и несколько сменил свою жизненную стезю, решив совместить духовную и мирскую службы.
  По молодости везде успевал Василий Арсениевич: и в церкви службу вел, и в школе учил детей грамоте. Мало того, еще и в работе только что созданного сельхозобщества принял активное участие. Даже был избран в нем председателем. Казалось бы, невозможно успеть везде, но, видимо, Бог помогает таким людям, и тогда каждое дело как бы дополняет другое. Но уже тогда нет-нет да и набегали на жизненный небосклон легкие облака.
  В восемьдесят втором году приехал в Покровское проштрафившийся диакон, но уже в более высоком иерейском чине. Объезжал он с ревизорской проверкой отдельные приходы, среди которых оказался и приход Покровской церкви. От былой застенчивости и следа не осталось. В каждом деле советом оделял, каждому поучительное слово, будто заранее подобранное, сказывал. И не беда, что полезного в тех поучениях мало, все равно их мимо ушей пропускали.
  Последнее и отметил для себя сопровождавший инспектирующего диакон Василий Арсениевич. Однако слушать пустые поучения, когда дел невпроворот, не хотелось, но куда деваться - слушал и соглашался.
  - И пошто эта жимолость, коли проку от нее нет? Побольше б яблоней. Яблочко к Спасу... - блаженная улыбка на лице ревизорщика.
  - Так ведь... - пытается объяснить диакон пользу от декоративной растительности для душевного умиротворения паствы. Не успевает со своим пояснением.
  - Вы уж к следующему году вишенки... Вишенки насадите... -уже о плодовых кустарниках речь приезжего указчика.
  Диакон Василий слушал доброжелательные слова, произносимые в назидательном тоне, морщился, и чтоб как-то отдалиться от пустого, стал считать галок, рассевшихся по ветлам на околице села. Инспектирующий же вошел во вкус нравоучения. Еще более пылко заговорил о пользе яблонь в церковных садах.
  'Тогда помнил фамилию его... И даже рифмовал, чтоб сдержаться и не сказать неладное... Ку... Нет, с 'кукушкой' не рифмовалось...' - но все же ляпнул, не сдержавшись:
  - И под каждую яблоню по кружке.
  Инспектор не сразу понял смысл сказанного сопровождающим. Замолк. Глянул на диакона...
  'А взглядище-то... - вспомнил Василий Арсениевич прожигающий, казалось, насквозь взгляд иерея. - Промолчал тогда, но обиду явно затаил...'
  - Да что теперь воспоминаниями себя травить... - пробормотал Василий Арсениевич и будто издалека увидел ряды когда-то молодых кустов жимолости и акаций.
  'И за лес уже тогда укор вышел... только не от начальства, а от супруги. Будто в воду глядела: не будет от них проку, дескать. Так и вышло... Мне, но не людям...' Подумал о супруге, но в памяти снова проявился иерей. Что-то он тогда все же сказал, когда возвратились к паперти.
  'Он обернулся и снова глянул...' - неприятно кольнуло в груди. Не выдержал тогда Василий Арсениевич взгляда начальника.
  - Ты, диакон... - вот так неожиданно перешел на 'ты' до того благодушный на вид начальник. - Не понимаешь, что и кому сказал, видно. Не понимаешь... - на свистящий шепот перешел 'эксворишка'.
  Последних слов Василий Арсениевич не расслышал, но понял, что в них и была суть угрозы. Ответить уж тем более не смог. Во-первых, онемел будто сперва, а во-вторых, какой смысл говорить воследно - пусть даже самые праведные и правильные слова.
  'А ведь надо было как-то ответить... Надо...' - и постарался отогнать неприятное, подбирая другие бусинки памяти, чтоб далее собирать ожерелье жизни.
  Уехал проверяющий, оттрапезовав чинно-благородно, но свист речи его долго стоял в ушах диакона Василия Арсениевича.
  - Будто вчера... А прошло уж три десятилетия... - перекрестился, будто отгоняя наваждение...
  Время к полуночи подкатывало, а Василию Арсениевичу не спалось. Даже захотелось чаю, но из-за такой малости не стал канителиться с самоваром. Прошел за печь, где в двухведерной корчаге была колодезная вода. Зачерпнул полковша, выпил, не отрываясь. Однако вместо успокоения новый всплеск мыслей. Да так просквозил голову, что рука дернулась, и ковш на гвоздь не повесил, а выронил. Посудина стукнулась о меденник и упала под табурет.
  'Прости мя, Господи, за безрукость...' - наклонился, чтоб ковш подобрать. В голове чуть помутилось, но когда отступило обморочье, вспомнилась фамилия ревизора-иерея.
  'Да! Да... Я ведь тогда и рифмовал его фамилию не совсем ладно по стихосложительству, но верно по сути: '...кучеряв и умен'. После говорили, припомнилось Василию Арсениевичу, то ли в сектантство впал, за что и был отлучен; то ли к мирским делам отошел, торговлей занялся.
  'Может, в сектантстве и раньше состоял? Верующий человек на пятак из кружки не позарится...' Темная личность, и темным его жизнь окрашена.
  Конфуз же начался на похоронах Дувано Андрея Илларионовича.
  'Через два года... Нет, пожалуй, три после цареубийства... - пожелал Царства Небесного покойному барину. - Интересный был человек... Говорят, на Сенатской площади был, но... Перед строем вышел и объявил: против царя не пойдет и товарищей не предаст. После в сердце себе выстрелил. Промахнулся...'
  Перед кончиной Дувано распорядился, чтоб на отпевании портрет его пропавшей жены - Марьи Алексеевны - был. Уважили. Ведь тридцать лет надеялся горемычный, что вернется его ветреница, пусть хотя бы для прощания.
  На похороны Андрея Илларионовича приехал из Сибири сын. Так и стояли возле гроба сын и портрет. А тут иерей проходил, остановился возле изображения как вкопанный. Что его так заколодило, неясно. Но лишь оторопь отошла, как-то странно отстранился сперва. Несколько шагов сделал прочь, но вернулся и проговорил (и многие слышали): мол, пошла барыня на корм скоту, а вы ее в церковь святую...
  Поперву подумали, что иерей умом тронулся: уж до чего красива была барыня! Но не похож был на помешанного священник. И пьяным не был. Однако разбирательство началось: очень уж Андрея Андреевича огорчили слова иерея об его мачехе. И требовал-то обиженный, чтоб извинился за свои слова иерей, но тому шлея под хвост будто подвернулась - еще большей околесицы наговорил...
  'Молод был, везде поспевал... - школьные хлопоты припомнились. - С детками проще было - им что ни преподай, все отклик находит...' И представил: на уроках детишки сидели и будто из-за упечи выглядывали на учителя - порой и мордашки-то неумытые. Со взрослыми было потрудней. Усмехнулся, представив долговязых мужиков, рассевшихся за партами.
  'Начинаешь объяснять им, как тот или иной механизм работает, как происходит горение химической реакцией, а у них одно на уме: 'Нам-то ето пошто? Горит и горит. А что березовы дрова лучче еловых, дак и так знамо...''.
  'А почему осина трубу чистит?' - вспомнил свой вопрос, задаваемый в этом случае, Василий Арсениевич.
  - Дак осина от нечистого, все на ем и остаеца...' - аж вслух произнес запомнившийся ответ и рассмеялся уже беззвучно.
  Но убеждал ведь мужиков в необходимости учения и совершенствования. У них-то к этому 'пошто' еще довод был: 'Деды-прадеды так жили, дак и мы эдак жо...' Приходилось объяснять: ведь деды-то до всего своим умом доходили и потомкам оставляли с надеждой, что их внуки дальше пойдут.
  'И ведь пошли...' Травосеяние тогда вводили. Клевером поля засевать начали, а семена сперва земство выдавало по пять рублей пуд, а потом пришлось крестьянам закупать семена уже по семь рублей. Сердились они, но рубли выкладывали. И все бы ладно, но тут продавцы семян снова цену вздули чуть не до девяти рублей. Дескать, мы лучше оптом будем сдавать по восемь рублей за пуд на казанский земский склад, нежели вам по котомкам пересыпать.
  Тогда и произошел первый разговор у Василия Арсениевича с мужиками-учениками, как бы обойти хитрых торгашей. Первый довод - свою машину заиметь. Однако цена в двести пятьдесят рублей повергла в уныние крестьян.
  - Самим надо смастерить... - другое предложение.
  - Так жернова надо каменны, и обихаживать их нелегко...
  И в самом деле, если не содержать жернова в порядке, то они начинали крошить семя, и половина материала семенного шла в отход.
  - Тогда свое придумайте... - предложил учитель.
  Ученики (а их было трое: один учился косули да бороны мастерить, а двое осваивали азы скорняжного мастерства) затылки начали чесать.
  Недолго умельцы пятернями в лохмах копались. Один что-то предложил, товарищам не поглянулось. И следующее предложение смехом встречено было. Однако ж и здравое сперва лишь означилось, а после и воплотилось: надо зернообдирку ласковей сделать.
  В итоге соорудили свою машину для обмолота клеверных семян. Даже уездный агроном Тарантин пожаловал, чтоб поглядеть, как эта машина работает. И без каменных жерновов, и без дорогой чугунной станины. Вместо каменных сделали жернова из березовых плах. По поверхностям трения плотно накрутили пеньковой веревки. И готова машина - зерна целые, шелуха в сторону... Один все же недостаток был. Веревка быстро истиралась, но все же на рубль истертой веревки получалось несколько пудов семян клевера. Причем высокого качества.
  'Радовало... Радовало в ту пору юную просветительство...' Да и как не радовать, если те же кустарниковые насаждения со временем не только вокруг церкви да школы разрослись, но и перед домами крестьян стали появляться акации да жимолость вместо дуплястых и сучкастых ветел. Даже приезжавший на похороны отца из Сибири Андрей Андреич Дувано, прознав о чудесной школе, посетил ее. Целый день потратил на знакомство со школой и учителем. Немало слов восхищения было им сказано в адрес Василия Арсениевича.
  За обедом говорил гость о многом, но больше об увиденном. Прощаясь, пообещал еще не один раз навестить Покровское, а также и помочь чем-либо. Чтоб не откладывать с помощью, тут же пожертвовал на нужды школы десять рублей и столько же на церковь.
  'Сам не приезжал больше... Видно, не сложилось... Зато его сын...' - кольнуло в груди. Редко такое случалось, но уже явственно проявлялись зачатки сердечной болезни.
  'А ведь годов-то... - посетовал, когда отпустила боль, но тут же и успокоил себя: - Жизнь не годами измеряется, а делами, ее украсившими...'
  - Либо она была, либо нет... - пересиливая зевоту, промолвил Василий Арсениевич...
  1885 год
  Яранск-Покровское
  
  Почти двадцать лет не был в Яранске Андрей Андреевич Дувано. И вот прибыл в город, где прошло его детство. Приехал по скорбной нужде, потому и не вглядывался в его изменившийся облик. Новый каменный Троицкий храм был построен еще к прошлому его приезду, но вот новой колокольней, пристроенной к храму, все же подивился, несмотря на печальные хлопоты.
  Оглядеть же город получилось лишь после девятого дня по отцу. Прошелся от своего дома к храму. Постоял, глядя ввысь, где облака плыли, будто цепляясь за крест колокольни. Затем пошагал на высокий берег Ярани. Остановился недалеко от моста. Стал вглядываться в луговое левобережье, где по кудряшкам ивняков угадывались озера-старицы.
  'Оттуда, папенька сказывал, и утки на гербе Яранска. Несчетно их водилось в пойме Ярани. А еще рыбу возами привозили с тех озер...' От мыслей о гербе и озерах отвлекло Андрея Андреевича стрекотанье, донесшееся со стороны моста. Будто швейная машинка.
  Оглянулся на звук, а там маленький пароход, потешно колотя лопастями, медленно поднимался по реке. И труба у кораблика, и дым из нее по-настоящему в сторону моста загибается. На небольшом мостике 'капитан' стоял возле рулевого штурвала. А на корме барышни гордо восседали, разглядывая возвышающийся над рекой город.
  'Как приютно здесь... - только и успел подумать, как откуда-то с обжорных рядов донеслось ухарское 'убью-зар-режу!' и женский визг, оборвавшийся на самой верхней ноте.
  'Неужель зарезали... - голову повернул и вдали увидал: баба мужика сапогом лупцует. - Ну, слава Богу'... - и снова взгляд на Ярань, на пароходик, уже поднявшийся от моста саженей на двести. Однако крики из рядов снова привлекли его.
  'Ничего не изменилось в жизни людей... Все так же...' - и так мысли, сменяя одна другую, обернулись к воспоминанию о встрече с Аленой Еринцевой в прошлый приезд к отцу.
  'Как они с Кузьмой? Верно, срок его службы закончился. Надо бы проведать, а то случится ли еще раз приехать сюда...' - повернулся и в гору пошел, повторяя мысленно, что надо свидеться с Кузей... Надо свидеться с другом детских лет.
  Свиделись. И за столом посидели, но разговора не получилось: нездоровилось Кузьме. Хотели к реке прогуляться до мельницы, но тут Андрей Андреевич вспомнил, что должен быть на ужине у главы города - дальнего родственника. Распрощались, а уж на обратном пути вдруг и слова нашлись, которые бы следовало сказать Кузьме, и вопросы сложились, которые остались незаданными. Так и не спросил о чудище, которое Алену уволокло, не попросил обрисовать его обличье - а ведь за этим и ехал. 'Хоть разворачивайся...' - досада на душе Андрея Андреевича. Ведь через день возвращаться в Иркутск намеревался.
  Андрей Андреевич давно уже для себя увязал пропажу молодой жены отца с похищением Алены. Подобные исчезновения молодых особ случались и в Сибири. И там тоже много всяких пересудов ходило: одни винили в этом беглых каторжан - что, конечно, имело место; другие - кого-то из близких - ради наследства на все готовы бывают люди. Однако были и свидетельства, похожие на рассказ Алены. 'Да и сказка про 'Чумных людей'... - вспомнил, как много лет назад рассказал про детей, рожденных в пути, Алене и ее дочери. - Малая тогда даже всплакнула, жалеючи оставшихся без пригляду деток...'
  - Ну и Евлампий Титыч, ну и тестюшка... - забывшись, заговорил Андрей Андреевич.
  Кучер от неожиданности вожжи натянул. Остановились.
  - Что прикажите? - обернулся кучер к пассажиру.
  - Ничего... Ничего... Вслух вот обмолвился.
  - А-а... Ну, это бывает... - и еще что-то стал говорить возница, но Андрей Андреевич уже не слушал его, а снова погрузился в свои мысли.
  'Все ж невелика земля... Уж насколько далеко забрался в Сибирь, но... - оказалось, что предки жены - дед Евлампия Титыча - из Яранского уезда Липянской волости. - Только вот деревню уж позабыл. Богоденки, кажется... А вот сказку тестюшка сам придумал явно. Для любимого внука Евгенюшки...'
   'Евгеша тоже расплакался... - вспомнил, что нянька тогда еле успокоила мальчика. Очень поразила его судьба деток - ведь остались одни в таежном зимовье. - Кто угодно слезу пустит... Даже я, поверь в эту несусветицу. Хотя...'
  Второму сыну Никите дед уж сказку ту не рассказывал, чтоб не будоражить внука, верно.
  Мысли о лешачином не уходили из головы. То факты, то рассказы, то пресловутая сказка...
  Тестю свои сомнения высказал однажды: дескать, красивая сказка. Тот обиделся и стал что-то говорить о связи его рода с теми 'лешаками'. А последние слова, застрявшие в памяти - и вовсе загадка неразрешимая.
  - Кто им друг, для того они верней собаки... - Евлампий Титыч после этого ни словом не обмолвился о 'лешаках', сколько ни пытался Андрей Андреевич завести разговор на эту тему.
  Лишь однажды что-то сказал непонятное: дескать, капитал такая дружба...
  - Дак приехали, барин... - кучер ерзал на облучке и, верно, не знал, как дозваться до пассажира, то ли дремлющего, то ли задумавшегося до полной отрешенности...
  За ужином у городского начальника хозяин долго расспрашивал гостя о Сибири. При этом нет-нет да и сокрушался, что в Яранске нет таких возможностей для развития производств.
  - Торговля да мелкий промысел... А людям хочется нового, передового.
  - И в Яранске будет...
  - Будет, всенепременнейше будет, - оживился городской глава и стал рассказывать о том, что уже действует в городе и уезде. - А не посетить ли вам, Андрей Андреич, Покровское? Удивительный там человек живет - диакон Василий. Он и по учительской части, и по просвещенческой. И духовное поприще не помеха...
  - Побывал бы, но уж отбыть думаю...
  - Задержитесь на денек...
  Согласился Андрей Андреевич. При этом еще одно дело вспомнил.
  - Хотелось бы в Липяни поговорить...
  - О Марье Алексеевне, верно? - случившееся с барыней и через тридцать лет оставалось на слуху.
  - О ней. И еще...
  - Так заверните к тамошнему старшине - Никифору Авдеичу. Достойнейший человек. И на службе уж давно. Многое помнит, многое знает...
  Школа в Покровском и мастерские при ней очень удивили Андрея Андреевича. Обучение ремеслам осуществлялось в нескольких 'цехах' - так мысленно обозвал гость небольшие постройки-сараи. Справа от входной двери на каждом 'цеху' висел листок, на котором были расписаны виды ремесел, изучаемые в данном 'заведении'. Списки впечатляли.
  - И всему этому обучить успеваете?!
  - Всяко бывает... - смутился учитель-диакон. - Все от материала зависит и от желания ученика. Ведь начальные навыки всякого из ремесел у них уже имеются. И потом... Привлекаю уже свершившихся мастеров.
  - Знатно... Знатно... - только и успевал повторять Андрей Андреевич.
  - Так ведь здешний люд привык на себя надеяться. Земли у нас бедны, вот и приходится либо дополнительным ремеслом заниматься, либо во всем на свое умение надеяться: хоть одежку пошить ту же, хоть сапоги...
  - Да, понимаю. У моего папеньки поместье в уезде было...
  - Знаем... Немного оно доходу приносило, больше урон, но ведь люди не обижены были...
  За чаем снова расспросы о Сибири, но Андрей Андреевич уже привык к ним. Охотно рассказывал о своих делах: о товариществе, в котором был одним из акционеров, о семье. Даже упомянул о предке своей жены, ушедшем в далекие края из Липянской волости.
  - У нас и по сию пору мужики ходят за Урал... - сморщился диакон. Явно тема не по нутру пришлась.
  Андрей Андреевич это понял и сразу же заговорил об Яранске. О своих впечатлениях. А в конце помянул Марью Алексеевну, пропавшую по дороге в Вятку.
  - Где-то в ваших местах след ее пропал.
  - Я еще совсем мал был, когда это случилось, но разговоры по сию пору ходят о том конфузе. Причем такими несуразностями уже обросли, что и задумаешься: в здравом ли уме их сочиняли?
  - Говорят, ее какой-то 'недочеловек' похитил.
  - И такое предположение есть. Не из самых фантастических. А то ведь и черта, и Ирода Окаянного припутывают. А то еще птицу...
  - Птицу?!
  - Да... Филина одноглазого...
  - Про Лихо одноглазое слыхал, но... - гость руками развел от удивления.
  - Есть, есть и филин. Но об этом пусть матушка расскажет... - и повернулся к супруге.
  Татьяна Серафимовна аж поперхнулась от неожиданности. Но все ж степенно поставила чашку и, собравшись с мыслями, подтвердила:
  - Есь такой вражонок... Он аккурат в наших лесах охальничал. Этта...
  - Татьяна Серафимовна... - укоризненно глянул Василий Арсениевич на жену.
  - А че? Уж по-русски и сказать нельзя...
  - Какое там 'по-русски'!
  - А что, Василий Арсениевич... - гость за хозяйку заступился. - Ведь многие языковеды, исследуя диалекты, приходят к выводу, что в таких вот отдаленных местах лучше всего сохранился старый русский язык. Вот представьте, что жены Рюриковичей так же говорили, как Татьяна Серафимовна...
  Хозяйка смутилась от такого сравнения.
  - Но ведь в обиходе надо на современном языке говорить... - возразил хозяин, но тут же и попытался вернуть беседу в начатое уже русло. - А впрочем... - жестом указал супруге: дескать, продолжай свой рассказ.
  - Вот я и говорю... - собирается с мыслями Татьяна Серафимовна. - Филин тот не здешний, а с Ледовитого окиана к нам прилетел. Там ему, когда он птенцом был, ворон глаз-то и выклевал...
  Андрей Андреевич представил почти непредставимое: как между вечными льдами кружит ворон и выискивает добычу. 'Ну да ладно...' - ухмыльнулся слегка и стал вслушиваться в рассказ Татьяны Серафимовны.
  - ...и с какой стороны глаза нет, там крыло в полторы сажени; а с другой - зрячей - в сажень. Вот эдак он с одним глазом да кривыми крылами и летал окружно да как. В конце-то и занесло в наши леса. А у нас зверья мелкого много, вот он и вымахал в такого сирина...
  - Птица Сирин - райская... - попытался поправить Василий Арсениевич жену. Куда там - уже разошлась рассказчица, не остановишь-не собьешь.
  - Дак и че? Я эть про величину, а не обличье. К примеру... Сперва-то только на зверей, а после и на людей стал нападать. То на робенка налетит, то спящего где под кустиком исклюет. А однова на Диконького по недоразумению напал. А Диконький-то здоровущ... Ох, здоровущ...
  - Видели?! - не удержался Андрей Андреевич - сам не понял, кого имел в виду: Филина или Диконького.
  - Али нет... Ево у нас многие не видели, но дела ево видели. У одново мужика лошадь ночью утащили.
  - Как?! - изумление в глазах гостя.
  - Ак ему че? Он под лошадь подлез, а Филин помог. Так бы и уволокли, но че-то имям взбрело в башку.
  - Убили? - уже Василий Арсениевич увлекся рассказом супруги.
  - Кабы... Утром мужик встал - лошади нет. Во двор вышел, а ржанье откуда-то будто с небес. Он и ночью слышал странное, но думал, это в ветлах птица кака. А тут глянь - кобыла ево на крыше стоит. Ноги-то скрозь солому на подловку провалились, а башка рядом с трубой.
  'Вот внукам-то будет что рассказать! - подумал Андрей Андреевич. - Осталось только дождаться...' - вслух же спросил:
  - А с крыши как?
  - Всей деревней стаскивали. Она будто вкопанная стоит и не шелохнется. Хотели уж за Диконьким посылать, но никто не отважился...
  - А как Филин с пропажей Марьи Алексеевны связан? - попытался перевести разговор к начальной точке Андрей Андреевич.
  - А так и связан. Он эть когда напал на Диконького, тот ево и скрутил в бараний рог, но посля они подружились. Один выглядывает, где и че, а другой уж тащит. Че на девке или бабе молодой, Филин себе забирает, а девку Диконький к себе в гордем...
  - 'Гордем'? Это что? - уточнил Андрей Андреевич.
  - А это пещера така, и в ней девки да бабы, как у салтана турецкого... Так и с вашей... Филин-то увидал, что едет повозка, а в ей барыня богатая, и свистнул Диконькому. А тот уж горазд. Так и гналися - Архипко-то рассказывал - один по земле бежит да ревет, а другой по небу и свистит да крылами машет.
  - Про крылья не слышал... - Василий Арсениевич сомнение высказал.
  - Ак он не всем эть все рассказывал. Эть сколько посля в себя приходил. И не пришел до конца-то, и женился на полоумной... - все в 'кашу' слилось в рассказе Татьяны Серафимовны...
  После чаепития гость и хозяин вышли на улицу. Солнце уже склонилось к закату настолько, что будто зависло на кресте Покровской церкви. Надо было откланиваться, но Андрей Андреевич глядел на подвешенное будто светило и никак не находил слов, предшествующих прощанию. Словно что-то удерживало: то ли не сказанное, то ли не спрошенное.
  Василий Арсениевич, чтоб заполнить возникшую паузу, заговорил о церковных делах. Сперва помянул родителя и отметил его полстолетнее служение в храме; затем поведал о предстоящей перестройке церкви.
  - Будет в Покровском каменный храм. И уже проект заказан... - и рассказал, как будет вписан храм в местный ландшафт. Дескать, очень все скрупулезно расчертили проектировщики, даже предусмотрели такой момент - максимальная видимость со всей округи...
  - Славно... Славно... - Андрей Андреевич растерян и не сразу понял, о чем хозяин говорит. Глянул на диакона, смутился - уж не обиделся ли хозяин. Рука же сама потянулась к потайному карману с внутренней стороны сюртука. Бумажник достал и выудил из него две десятирублевые ассигнации. Василию Арсениевичу протянул.
  - Вот, Василий Арсениевич... Я, конечно, не меценат, но человек не бедный...
  Василий Арсениевич смутился то ли своей мысли нечаянной, то ли щедрости гостя, к которой, получалось, он и подтолкнул.
  - Предки моей жены из вашей волости... И от них, получается, тоже. Десять рублей на церковь будущую и десять на школу...
  В Липяни Андрей Андреевич останавливаться не стал. Неудобно показалось ему в позднее время докучать людям своими расспросами. Когда уж к Борку подъезжали, когда из-за леса явственно выказалась колокольня Троицкой церкви, подумал, не задержаться ли еще на один день, чтоб съездить и в Липянь. 'А что изменится, что нового узнаю? Еще одну сказку про филина или ворону...' - и уже о другом стал думать - о предстоящих сборах и дальней дороге...
  1886 год
  Яренский уезд
  
  Купцы Кучумыкины были миллионщиками. И дом у них каменный, и баржи по Двине да Вычегде вверх-вниз снуют, и здоровьем не обижены.
  Накануне Рождества Пресвятой Богородицы глава семейства Федот Александрович подсчитывал примерный барыш по итогу заканчивающейся навигации. Результат явно удовлетворял купца. Он похмыкивал от удовольствия, прицокивал языком и нет-нет да бормотал:
  - Ладно... Ладно ведь, - и рюмку водки налил. Сперва пригубил. Покряхтел от удовольствия. После, задрав голову, вылил горячительное зелье в открывшийся между усами и бородой рот-прорву. Поперхнулся, но не от вина, а оттого, что вошла жена и под руку хлопнула дверью.
  - Носит тебя, судорога... - но тут же снова улыбка на лицо набежала. - Дело нонешнее закончим, и женить Сана будем, - и глянул пристально на супругу.
  - Как скажешь...
  - Вот на Покровску ярмарку съездим в Нижний, а на Казанскую и сладим все.
  - Дак и че... - супруга купца Анна Степановна оживилась. - И ладно эть... Кто на Казанску женится, счастлив будет - в народе сказывают.
  - Правильно сказывают... Да еще при наших-то капиталах...
  - Окстись! Не ровен час...
  - А что кститься. У нас дело древнее, налаженное и без торговли, если что... Вот дед... Он ведь охотой промышлял: что сам добудет, что у людей лесных перекупит... А однажды на речку вышел, а там песок... С него и вовсе дела поднялись.
  - Сказывали, душегубством...
  - Что мелешь, баба?! Он охотился чесью. Да еще и с бельмом. Ты поди-ко с одним-то глазом, чтоб и мушку, и зверя...
  - От него и у Сана эдак же...
  - И что... В другом чем преуспевает. В деле моем еще путается, но время есть. И потом, силушки-то... Как у меня, - из-за стола вышел и супругу на руки подхватил, а в ней весу шесть пудов - не менее.
  - Ок-каянный! - и руками охальника по голове потешно колотит.
  - Вот, и Сано так же свою подхватит. Ух! Дородна и баска...
  - Ты про кого?
  - Про внучку Фомы Ильича.
  - Так она эть нагульна, и годов уж скоко...
  - Зато верна будет...
  - Ох! А Сано-то другу...
  - Что! Каку я сказал, та и будет.
  Опечалилась Анна Степановна. Она-то надеялась, что сын по любви женится: уж очень девка-то ей нравилась, с которой парень встречался.
  - А сам-то поперек воли... Себя-то вспомни...
  - Дурак был. Послушал бы тятю...
  - Так эть не послушал. И Сано...
  - Что-что? Ну-ко говори, что знаешь.
  - Ничего не знаю, но лучше, чтоб по любви.
  - И любовь будет, поживут так...
  - А если как твой брат Федос?
  - Что Федос? Хотел все сам... В дьяки пошел, и что? Не там, не тут.
  - Так эть уж иерей, сказывают.
  - И ладно. Ушел и ушел... Все равно и дело купецкое не признавал, и 'воду' не знал...
  - Кака вода? Весь твой секрет под крышей развешан. Все травы...
  - И что? Ведь еще приготовить надо уметь - сколько и чего мешать. Сперва проварить, после отстояться... Перва-то 'вода' - она хороша, а потом уж снова другая трава. Да опять надо знать.
  - Дак перемешай их, и получится че-ниче.
  - Получится... Обдрищешься и все... Дед мне все обсказал, а я уж внуку своему, который разумен... Ведь если б Федосу... Он бы сколь людей извел...
  - А вы с дедом не изводили?
  - Мне зачем? Я купец. Мне интересен живой человек с его копейкой. Чтоб он ее в моей лавке оставил. А мертвый что - на помин ему... На свечку.
  - А ну, дорогу кто перейдет?
  Федот Александрович лишь посмеивается.
  - На то другие люди есть... В тайге... Только первой 'воды' ему надо много. Но как попьет, дурак дураком делается.
  - Ак че - самогон получается?
  - Не-ет... Она, если медку добавить, сладка, как мармелад, делается...
  
  1887 год
  Яренский уезд
  
  Год прошел, и Федот Александрович снова в Нижний Новгород на ярмарку засобирался. Но по пути наметил сделать небольшой крюк - заехать в Усть-Сысольск.
  'Надо сердешной Изольдушке помочь... - точнее, ее зятю, герою Шипки, застудившемуся в боевом походе и подхватившему чахотку. Только из письма Изольды не понял многого. - И что может баба написать, коли не один раз уж в помешательстве пребывала'.
  Сколько ни думал, одно в голову приходило: отправить зятя Изольды в Петербург, чтоб там его обследовали светила медицинской науки.
  'Вылечить, конечно, не вылечат. Како там в сырости да промозглости лечение... Но уж точно порекомендуют, где продолжить лечение: то ли у моря южного в Крыму, то ли за границей. Только раскошелиться придется... Но ведь не на врага...'
  В самый неподходящий момент, когда уж в раздумьях наметилась некая определенность, вошла в кабинет купца Анна Степановна. 'Принесла нелегкая...' - подумал, но вслух не стал недовольство высказывать, а, наоборот, обратился за советом к жене: мол, гостинцев бы собрала. Та что-то про книги пролепетала.
  - Каки у нас книги? Романы так из стольных городов везут. Может...
  - Дак гостинцев я напеку-наготовлю.
  - Пошто ей они. Она только кофей да пирожные признает...
  - Тогда не знаю... - слезы из глаз купчихи выступили.
  - Так поеду... Денег дам, - на лицо жены взгляд кинул. Плаксивость увидал и на свой лад появление влаги на щеках истолковал: дескать, от обиды. Взвился. - Что? Опять? Да-а... - чуть успокоился. - Ведь тридцать лет себя изводишь, что полюбовница...
  - Не-ет, - глаза промокнула подолом. - Я это понимаю... О другом. Эть им даже деток Бог не дал.
  - А-а... Это так. А деньги я ему... - помрачнел Федот Александрович. Уж в тысячный раз, получалось, оправдывался перед женой, а той о стенку горох - хоть и не выговаривала свои претензии словами, но в глазах-то думку не спрячешь.
  'Кабы было что, так разве б доложил... - и вспомнил, как рассказывал супруге о странной встрече по пути из Нижнего в Усть-Сысольск. - Хоть и молод был, но ведь уже в купеческой шкуре, и с плутовством-то знаком был...' Бывало, вспомнил, такое приходилось плести на ярмарке при торговой сделке или в ином деле, что даже удивлялся после - откуда столько слов находил. 'А тут бабу вокруг носа не обвести...'
  - А врачи-то что говорят?
  - То и говорят, что Сысольск не подходит для житья, и надо к морю южному. А по мне так в тайгу. Там и бор, и ...
  - А твоя-то 'вода' не поможет ли? - на полслове влезла супруга Федота Александровича.
  - Нет... Не знаю. Но вот на Мезень бы увезти.
  - Так увези.
  - Не поедут. Думают, что чахотка от холода, а по мне так холодом да баней...
  - А Аня-то как переживет? - слова не дает сказать баба, но Федот Александрович не обращает на это внимания. Привык уже к егозливой супруге.
  - Как не переживать. В тридцать-то лет овдовеет, не дай Бог...
  Анна Степановна перекрестилась...
  'Вот и про дочь Изольды рассказал ведь, не кривя; и отчество свое позволил девке дать с согласия... - вспомнил давнюю канитель. По святцам-то другое имя подходило, но Федот Александрыч упросил Изольду как жену назвать: мол, чтоб не препятствовала и не пилила, но вышло на деле наоборот. - Но ведь бабе все не в толк, коли приутемится что...'
  - Завтра с утра и выеду. Сано бы с собой, но...
  - Его-то и непошто туда. Пусть сразу в Нижний.
  - Знаю... От молодой жены чтоб надолго не отрывать. Пусть с обозом едет. Накажу ему, где на ночь останавливаться, где по иной нужде какой.
  - Дак эть твердолобый...
  - Твердолобый, но не дурак... Вразумлю...
  1912 год
  Покровское
  
  Загостилась супруга Василия Арсениевича в Яранске, а ему не в тягость вести хозяйство. Даже в то время, когда был занят и школьными, и церковными делами, и обучением ремеслам, успевал много сделать и по дому. Чуть запусти усадьбу, потом троекратно придется урабатываться, чтоб порядок восстановить...
  Перед отставкой два года служил Василий Арсениевич в церкви соседнего уезда. Перевели его туда, а по сути, сослали, без объяснения причин. Пытался диакон выяснить причину перемещения своего, но в ответ на обращение в Святейший Правительствующий Синод получил сухие расплывчатые пояснения. Одни ссылки на дела других служителей и мирян. Мол, те занимались распространением крамолы, а Василий Арсениевич водил с ними дружбу, поэтому является таким же распространителем антигосударственных идей...
  Перебирая в памяти события последних лет, Василий Арсениевич вышел из дома и направился в огород. Пересек его и остановился на краю церковного сада, примыкавшего к осырку бывшего служителя Покровской церкви. Каждое дерево, каждый куст знакомы диакону. Все они были посажены и взращены его трудом да заботой. Немалую помощь в этом деле оказали Василию Арсениевичу ученики школы и ремесленной мастерской, многих из которых он помнил - ведь они тоже состоялись благодаря подвижничеству наставника.
  За два года, пока отсутствовал Василий Арсениевич, немало изменений в саду. Не в лучшую сторону. Несколько яблоней засохли, на других обломаны ветки. Кустов тоже не касалась рука заботливого садовника - разве что при сборе плодов.
  'Ох-хо-хо... - глянул на церковь. Взгляд заскользил вверх, к сияющему куполу, и будто застыл на кончике креста. - Хоть что-то находится под защитой Богородицы...'
  Почти двадцать лет как выстроен новый каменный храм, но казалось диакону, что уже целую вечность он стоит.
  Перед самым началом строительства Василий Арсениевич был выбран помощником председателя попечительства Покровской церкви. И основной его задачей стало тогда строительство каменного храма. Непростым оказалось это дело: и с подрядчиком ухо востро держи, чтоб не обмишулил по мелочам, чтоб не объегорил при расчетах; и за спиной шепот несмолкаем - на каждом шагу подозрение в воровстве и утайке материалов для своих нужд.
  Нет-нет да упрек от начальства, а то и вовсе приезжают из Яранска всякого рода проверяющие, чтоб на месте разобраться с очередной жалобой-кляузой.
  Первая жалоба на строителя храма поступила, едва он приступил к своим обязанностям. По окончании первого же заседания, на котором присутствовал Василий Арсениевич, он сразу же внес в кассу строительства двадцать три рубля. При этом пояснил:
  - Пребывавший в нашем селе по личной надобности Андрей Андреевич Дувано пожертвовал десять рублей на школу и столько же на строительство каменного храма.
  И далее рассказал, что, получив эти деньги, решил их все потратить на строительство нового храма, как только начнутся работы по его возведению. До того же времени, а прошло почти три года, использовал, дескать, полученные средства на нужды школы и ремесленной мастерской.
  - При этом я решил, что каждый год на сумму церковных денег буду начислять дивиденд в один рубль. Таким образом, передаю двадцать три рубля от Андрея Андреевича Дувано и его супруги.
  Деньги оприходовали. Причем записали, что десять рублей поступило от жертвователя, а тринадцать - от земской школы. И все бы ладно, однако через неделю приехал проверяющий от епархии, чтобы разобраться с фактами, изложенными в жалобе старосты церкви Ивана Токаева. Мол, диакон три года утаивал церковные средства и пользовался ими для своих личных нужд.
  - Как же я утаивал, если хранил, как о том просил жертвователь, и к тому же добавил к ним дивиденд в тринадцать рублей, - горячился Василий Арсениевич, не понимая сути предъявляемых к нему претензий.
  Разбирательство было недолгим и формальным. Всем было понятно, что ответственный строитель церкви поступил благородно и с пользой для дела. К тому же один из членов комиссии, проверяющей факты, изложенные в жалобе, предупредил Василия Арсениевича:
  - Мы с Токаевым из одной деревни... Не любили их семью у нас. Их двор даже крысы обходили стороной.
  - То крысы, а то богоугодное дело. Бог и защитит... - отмахнулся от доброжелателя Василий Арсениевич, однако урок запомнил надолго...
  'И вся жизнь из этих уроков...' - Василий Арсениевич вернулся уже в дом и стал разжигать топку самовара: пора и почаевничать.
  Чай взбодрил, мысли опять обернулись к началу строительства Покровской церкви. 'Говорили, что Токаев родней приходится тому иерею... Но мало ли кто кому приходится родней. И лишь тогда это не во благо делу, когда корысть да не пустой интерес вкрадываются в отношения между людьми. Вот тятя... У него всякому слово доброе находилось. Хоть беглому, хоть гулящему, хоть служивому...'
  Почему эта категория людей отверженных пришла в голову Василию Арсениевичу? Да все вослед воспоминаниям о приезде Андрея Андреевича Дувано в Покровское. Гость рассказал, что накануне проведал друга детских лет Кузьму Клестова, проживающего в деревне Еринец.
  - Странная история произошла с ним и его нынешней супругой Аленой Федоровной...
  - Да, - согласился тогда Василий Арсениевич. - Много в то время ходило всяких разговоров, но я помню лишь те, что были позднее. Ведь я совсем малым был тогда...
  И снова воспоминания.
  Однажды, уже вечер был, пришел к отцу исповедоваться отставной солдат Кузьма Клестов. Василий Арсениевич этому визиту мирянина из другого прихода удивился и высказал за ужином свое удивление отцу. Отец Арсений, а дело было незадолго до его кончины, не касаясь даже сути исповеди, рассказал сыну, что когда-то давно Кузьма скрывался в лесах. И так случилось, что убил во время скитаний то ли зверя в человечьем обличье, то ли наоборот.
  - Совесть христианина и привела его ко мне, - подытожил тот давний рассказ отец Арсений. - А вот спустя годы снова. С благодарностью...
  'Вот каков тятя был... - размышлял Василий Арсениевич и при этом попытался сравнить себя с покойным родителем. Получалось, что далек он по духовной части от своего отца. - И ко мне всякий люд приходил, но чтоб беглый или преступник... Нет...'
  Кузьма, по рассказу отца Арсения, приходил в первый раз среди ночи, когда находился в бегах. Постучал в окно, и когда отец Арсений вышел во двор, попросил исповедовать его. Священник не отказал просителю. Выслушал рассказ Кузьмы и в конце попытался отговорить от побега на Север. Дескать, не убежите от себя и Бога, как бы далеко не умчались на своих чудо-санях.
  'Так и получилось... - снова скачок на два десятилетия в мыслях Василий Арсениевича. - После службы пришел снова к тяте и уже не исповедоваться, а просто поблагодарить за давние и мудрые советы. Ведь они уберегли на чужбине и вернули к любимой, дожидавшейся служивого без малого два десятилетия...'
  И другой оборот дел давних всплыл из глубин омута памяти - погибель мачехи Андрея Андреевича. 'Ведь, получается, и на Марью Алексеевну напал тот же нехристь, который попытался и невесту Кузьмы снасильничать... - однако тут же и сомнение вопросом вклинилось в удачный расклад. - А по времени-то что получается?'
  - Ничего не получается... - озвучил появившиеся сомнения. Чтоб их развеять, надо уточнять даты событий, но сделать это сложно, понял Василий Арсениевич и стал разматывать другой клубок давних событий.
  'Кузьма-то очень скверно поступил... - и дальше представил, как хоронит тело с ободранной кожей-шкурой. Да еще и высушивает голову для устрашения людей. - И тятя такое слушал!'
  Чтоб выяснить, кто же этот поганец - зверь или человек, из самого Петербурга приезжали ученые. Василий Арсениевич их запомнил. Они и к отцу наведывались: откуда-то известно стало, что Кузьма ходил исповедоваться к нему.
  'Да тот же Токаев Афонасий, верно, и подсмотрел да слух пустил... - из подслушанного разговора ученых с отцом Василий Арсениевич понял: голова вражонка пропала со склада полицейского управления. Но и тело, зарытое на Круглышке, тоже не отыскали. В последнем случае, вероятно, потрудилось дикое зверье, но, с другой стороны, костей погребенного тоже не нашли. - Кому-то понадобилось раньше разрыть захоронение. Кому, теперь и не узнать'.
  Выяснить же подноготную об этом диком или одичавшем существе Василию Арсениевичу хотелось с давних пор, когда отроком слышал истории о нем, и позже, когда был учителем и диаконом. 'Да все недосуг было... Вот сейчас в самый раз... - он в своих рассуждениях и логических раскладах склонялся к тому, что зарезанный Кузьмой и напавший на барыню были (или был, неважно) беглыми каторжанами. - Ведь многие годы скитался по лесам. Потому и речь позабыл, и шерстью оброс, как дикий зверь...'
  Последнему суждению подтверждение нашлось уже в обыденной жизни - возвращающиеся с амурских приисков деревенские мужики. 'Вид у них не лучше... - и представил горемычных. Одежда на них клочьями свисала, образины диче диконького, а речь и вовсе ни бе ни ме. - Так ведь они не лесами продираются, а по дорогам каким-никаким идут...'
  Уже третья чашка чая осушена, а Василий Арсениевич сидит, размышляя: то о своей судьбе - с какого момента пошло в ней все наперекос; то о судьбах других людей - близких, но больше просто знакомых. Свою жизнь невольно с отцовской сравнивает.
  'У тяти одно дело было и на всю жизнь... - но и Василий Арсениевич ведь, начав трудовую жизнь учителем, тоже людям служил. В диаконы пошел после смерти отца, чтоб дело его продолжить. - Но, получается, на двух стульях недостойно сидеть, даже в самом благом случае...'
  Снова представил, сколько ж всего выслушал отец на исповедях. 'Верно, целая жизнь им увидена... причем какая-то обратная сторона ее. Будто в зазеркалье заглянул тятя'.
  И далее перед мысленным взором Василия Арсениевича лица... лица...
  Беглый каторжанин, державший в страхе округу, Афонасий, отец церковного старосты, Кузьма Клестов - тоже беглый, но раскаявшийся.
  Василий Арсениевич и сам знал много тайн, открывшихся на исповеди.
  'Манефа из Уреша... Она ведь тоже причастна к пропаже барыни Марьи Алексеевны. Или что-то знает... - корит себя за то, что не смог разобраться в хитросплетениях немтырской исповеди бабы. - Ведь кабы вник в суть рассказанного, то смог бы отвести все подозрения от липянского помощника старшины. И как знать, может, и по сию пору служил бы Иван Михайлович в волостном правлении...' Но сам же себя и одергивает: нарушь один раз тайну исповеди, а после вовек не возродишь доверия мирян - это уж известно. 'Но ведь можно было как-то анонимно сообщить известное... Уподобить себя жалобщику Токаеву? Нет'.
  'Сколько духовников... Сколько миллионов тайн жития. И что толку? Вот эта же незадача с 'нечеловеком'... - много про него наговорено, но истинного лица существа так и не видно сквозь нагромождение рассказов. И тут Василию Арсениевичу пришла мысль: собрать все известные данные о Шмырде-Избезяе, чтоб систематизировать. - Глядишь, и вырисуется истинное лицо его...'
  Тут же поднялся и сходил в кабинет. Оттуда принес карандаш, линейку и лист размером три четверти аршина по ширине и длине. На расстоянии в вершок от верха листа отчеркнул одну линию, затем параллельно ей другую - 'шапка' будущей таблицы. Слева на том же расстоянии провел также две линии - 'поля' и столбец для нумерования записей. В получившемся верхнем левом квадрате проставил заглавие столбца '?/?' и ниже под чертой поставил цифру '1'.
  Отложил карандаш и снова поднялся. Снова в кабинет направился и оттуда принес ручку и чернильницу. Разложив необходимое для работы по столу, приступил к делу. Первым делом обвел написанную карандашом единицу. Отложил ручку, подпер щеку рукой и стал придумывать название своему документу...
  В течение дня Василий Арсениевич несколько раз подходил к столу и пытался что-то записать, но до конца дня у документа появилось лишь название: 'Следственная таблица недоуменных событий'. Вечером все письменные принадлежности и таблицу пришлось перенести в кабинет: из Яранска вернулась Татьяна Серафимовна.
  Снова самовар вскипячен и уже другое за столом - обсуждение городских новостей, привезенных супругой Василия Арсениевича. Было их много, но была и такая: мол, под видом революционеров-социалистов действовала в Яранске секта. 'Отцы' секты не призывали к революции или переустройству общественного строя, а просто обманывали своих членов, выманивая у них деньги, вещи, украшения - дескать, для создания материального устоя 'Новоросского союза истинно православных революционеров'.
  - Они даже избу построили в нашей волости... - и далее сбивчивый рассказ Татьяны Серафимовны о том, какими делами занимались сектанты в упомянутой избе: устраивали 'революционные молебны'; что-то варили да разливали по бутылям - то ли 'ликсир веры', то ли зелье отравное, а возможно, то и другое.
  - Самогон, может? Доходнейшее из поганых дело...
  - Нет. Именно зелья. От них, бают, даже звери покладистыми становятся.
  - Насчет зверей проще... Ведро валерьяны разлей под окном, и все коты с Покровского сбегутся.
  - Дак коты дурные и ниче не соображают... - в очередной раз беседа супругов подошла к 'непримиримому раздраю'...
  Татьяна Серафимовна прошла на кухню и там загремела посудой: пока ее дома не было, в хозяйстве 'все порушилось донельзя'. Василий Арсениевич уединился в кабинете. Перед ним снова лежала таблица, но следующей записи, как ни старался, не получалось.
  Если не ладится одно дело, Василий Арсениевич уже давно понял, надо заняться другим. Он так и сделал и принялся расчеркивать следующий лист. Потом еще...
  'Не напрасен ли труд? - озадачил себя отставной диакон, а руки будто сами прикладывали линейку и вели вдоль нее карандаш. - У головы похороны, у рук свадьба...' - так он назвал это состояние свое, не один раз случавшееся в жизни.
  От раздумий Василия Арсениевича отвлекла супруга. Сообщила, что пришел сын сельского старосты.
  - Что ему?
  - Сход села завтра...
  'Не иначе, опять будут про многополосье толковать... - вздохнул. Ведь он также потратил много времени и сил когда-то на внедрение этого метода хозяйствования - лет тридцать минуло. - А воз и ныне там...'
  И машина, которую с мужиками-учениками соорудил для обмолота семян клевера, в прах превратилась давно. И опыты, давшие хорошие результаты, позабыты-позатеряны.
  'Не для наших неудобий этот метод... - такой горестный вывод сделал Василий Арсениевич. - И земля скудна, и наделы у людей невелики, а тут лучшую полоску земли под траву отведи - разве хочется кому-то на такое решиться. И потом, семена... Надо собрать клевер или тимофеевку, обмолотить - охота ли?'
  Поэтому многие надеялись, что земство поможет с посевным материалом трав. И земство шло навстречу труженикам, но до определенного срока. А несколько лет назад решили в уездной Думе, что выделять семена трав будут, если лето ненастное да сырое и крестьяне не смогут обеспечить себя семенами.
  В десятом году так и получилось. Палец о палец не ударили, а на следующий год все с семенами. Понравилось, и уже летом одиннадцатого года почти никто не занимался заготовкой семян трав, пока не принудили к этому через старост деревень. Все ж какой-никакой урожай собрали, но до весны многие так и не удосужились обмолотить снопы. В итоге весной никто трав почти не посеял по причине отсутствия семян, а земство навстречу не пошло: мол, исповадим, так и вовсе никто думать о будущем не будет.
  И вот снова осень, и снова о клевере да тимофеевке разговор намечался.
  'Эх... Ведь сперва-то по нраву пришлась людям система многополосья, но после...' Кому-то по рукам надавали указаньями да поученьями. Кому-то жалко стало ближнюю к одворице полосу под траву пускать. Кто-то просто обленился либо нашел замену малодоходному делу и стал компенсировать недостаток средств от сельского хозяйствования ремеслом: домашним или отхожим. 'Вот и получились вместо доброго подспорья крестьянам излом да вывих в деле...'
  На сход Василий Арсениевич решил идти, но слова не брать. 'Постою и послушаю... Может, доброе услышу о себе... - и будто передразнил кого-то: 'Оббирючелся дьяконт'. - Как тут не обирючишься, если тридцать лет за каждое дело либо по рукам, либо по репутации...'
  Да еще и не по делу бывало, вспомнилось давно сказанное Татьяной Серафимовной о Филине одноглазом.
  - Он и сбивает по сию пору... - проворчал, а взгляд упал на лежащую таблицу. В голове сразу что-то щелкнуло-перещелкнуло, и во втором столбце таблицы, означенном 'Дата', появилась запись: '1857-1885 годы'.
  В следующем столбце 'Событие' Василий Арсениевич изложил приключения еринецкого крестьянина Кузьмы Фаддеича Клестова. Сперва беглого крестьянина, затем героического служаки. И закончил заполнение графы описанием нелепой смерти мужика от укола вилами.
  И в последнем столбце 'Выводы' следовали умозаключения диакона о том, что 'человекообразный, а возможно, и человек, такой же беглый, как Кузьма, похищал для любовных утех молодых баб и девок, а потому вполне мог быть пребывающим в бегах длительный срок каторжанином, одичавшим до звериного обличья в поведении и словах - последних почти не произносил'.
  Заполненная графа таблицы вдохновила Василия Арсениевича, и он принялся за вторую. Поставил соответствующую цифру, затем в столбце 'Дата' вписал '1857-' и задумался. Тогда он был совсем малым - и трех лет не исполнилось. И, конечно, помнить не мог ничего, но его отцу было уже за сорок. И, наверное, он знал гораздо больше, чем рассказывал после сыну.
  'Сейчас уж ничего не уточнишь... - Василий Арсениевич пожалел, что мало беседовал с отцом. - Ведь сколько б знаний перенял от него. Да что уж теперь...'
  Пришлось снова напрягать память и пытаться вспомнить, что говорилось другими людьми о чудище, похищавшем девок и баб. Однако в мыслях снова вернулся к отцу. Ведь и его по чьему-то навету (Василий Арсениевич сразу же предположил - сторожа Афонасия) допрашивали: не связан ли он каким образом с иродищем.
  'Он... Он, сторож церковный, смущал тятю, а его сын по 'наследству' и меня...' - все же перед кончиной отец Арсений рассказал сыну об истоках вражды его с Афонасием Токаевым. Причина - тайное крещение, совершенное отцом Арсением.
  Всплыл в памяти конец рассказанного отцом о тянувшейся неурядице между ним и сторожем Афонасием.
  - Все зависть его... Многие годы... Сперва полушку или семишник выпрашивал к Рождеству или Пасхе, а однажды сразу гривенник запросил.
  По окончании службы подкатил с такой просьбой. Отец Арсений возмутился внутренне, но виду не подал, а просителю ответил: 'Бог подаст...' - и проследовал дальше.
  Афонасий на него сразу же жалобу, но не о проступке давнем, а какой-то сиюминутной мелочи. Про тайное крещение умолчал: понимал, что накажут за это священника, и вовсе не получится больше доить отца Арсения. Мелкой же жалобой хотел показать, что жизни не даст священнику, если тот покладист не будет...
  Суть проступка отца Арсения заключалась в следующем...
  Однажды привезли крестить новорожденного из дальней деревни. Ребенок как ребенок, но весь порос волосами. И лицо напоминало собачью мордочку, а глаза человечьи - большие и голубые.
  Отец Арсений и не задумывался: крестить или не крестить. По родителям было видно, что любимо ими дитя и сами они, ровно голубки, так и льнут друг к другу. Однако люди, находящиеся в церкви, стали возмущаться: мол, тогда всю скотину нашу крестите. Пришлось остановить таинство. Родители опечалены, сказать - ничего не сказать. Как побитые к паперти направились, но все же успел им шепнуть отец Арсений, чтоб приходили, как стемнеет.
  Обряд отец Арсений совершил, но церковный сторож видел, как входили в церковь родители с необычным дитем. Подождал, когда они вышли. Испугавшихся родителей успокоил, что он понимает их нужду, что не расскажет никому. И еще добавил, чтоб и его нуждишку поняли. Дали ему родители волосатого ребенка гривенник целый и думали, что решили вопрос навсегда.
  Припомнив рассказ отца, Василий Арсениевич озадачился: не лег ли еще один грех на душу родителя. 'Не окрестил ли он насильника и душегуба вдобавок?' - но тут же и отбросил возникшее осуждение. Разве только некрещеные совершают убийства да грабежи?
  Подытожил свой рассказ о давнем прегрешении отец еще одним неприятным моментом: оказалось, что и родителей Константина - так окрестили новорожденного (дело происходило в день памяти князей Ярославльских Василия и Константина) - Афонасий нет-нет да навещал, чтоб выпросить то пятак, то гривенник.
  Описание крестин Константина поместил Василий Арсениевич в столбец 'Событие', а вывод сделал следующий: 'Не Афонасий ли Токаев озлобил возросшего Константина своими требованиями денег или вещей?'
  Сторож Афонасий на полгода пережил отца Арсения. Еще некоторое время спустя началась и нескончаемая тяжба Ивана Афонасьевича и Василия Арсениевича. Странность этой тяжбы состояла в том, что претензии всегда предъявляла первая сторона. Вторая сторона лишь отбивалась от нападок, имеющих надуманную подоплеку. Пока терпения хватало...
  При строительстве храма выдал Василий Арсениевич рабочим на чай в одном месяце пять рублей. Некоторое время спустя уже расследуется проступок его об утайке шестнадцати рублей с копейками. При этом еще и описан 'механизм' воровства: на чай, мол, диакон дает каждому рабочему по три копейки, а в отчете указывает пять. Начинают мужиков расспрашивать, те подтверждают в один голос: по пять копеек получали.
  Иван же в жалобе других указал, а их не спросишь: померли.
  Сделали мужики бесплатную работу, но за угощение. И снова жалоба: мол, из купленного для благодарности рабочим ведра водки половину диакон Василий утащил домой и уже работникам на своем дворе наливал горячительного.
  Новое расследование. И результат: вино покупал диакон на свои деньги. И мужикам, что на строительстве церкви работали; и другим мастеровым, перекрывавшим крышу на ремесленной мастерской. Производились работы в разные дни - одни у церкви, другие на территории школы и мастерских. Соответственно, и угощение выставлялось в разных местах, в разное время...
  С другого боку подъезжает Токаев. Пишет жалобу, что диакон Василий Арсениевич больше занимается школьными делами, нежели служебными в церкви. Снова разбирательство. Дотошно изучают расписание учебных занятий в школе и ремесленной мастерской. Ничего не находят противоцерковного. Занятия проходят в будние дни, а в праздники уроков нет.
  Вроде бы установили, что разумно организовал Василий Арсениевич свою деятельность. Однако почти через день уже с новой жалобой едут разбираться из Яранска. В земскую управу поступила жалоба от того же Токаева, что дела в школе запущены, ученики предоставлены сами себе. Изделия же, которые мастерят ученики в ремесленной мастерской, идут на продажу и для личного обогащения Василия Арсениевича...
  Уж на что и не шел диакон, чтоб не сталкиваться с Токаевым, но тот, будто клещ, присосался - не оторвешь.
  12 сентября 1893 года в день памяти Александра Невского было первое поднятие креста на новую каменную церковь. Через два года крест был освящен. В оба раза, как и полагается, во время упомянутых действ и соответствующего молебна были выставлены кружки для пожертвований.
  Денег было собрано более шестисот рублей. Деньги большие. Поэтому, когда вынимали сборы, то тщательно пересчитывали каждую копейку и заносили суммы, выбранные из каждой кружки, в ведомость. Комиссию, которая занималась выемкой денег, возглавлял диакон Василий Арсениевич. И опять Токаев 'обнаружил' воровство. По его расчетам получалось: более ста рублей председательствующий умыкнул.
  В этот (и единственный) раз Василий Арсениевич не выдержал и, собрав все факты необоснованных притязаний со стороны Токаева, изложил в заявлении для суда. Суд после долгих разбирательств - фактов набралось несчетно, но ни одного, подтверждающего нечестность истца, не нашлось - приговорил И.А. Токаева к высшей административной мере наказания - аресту на три месяца. Отсидел указанный срок Токаев, но не угомонился. Только стал действовать более извращенно и хитро...
  Пробежал мысленно Василий Арсениевич по фактам необоснованных претензий церковного старосты и чуть не увязал их с проделками 'нечестивца'. Уже и перо ручки в чернильницу обмакнул. Но писать ничего не стал. Перо вытер тряпочкой и кончиком его на склянку с чернилами положил.
  'Нет... Никакому чудищу до такого не додуматься... Только подлейший человек... - подумал и подытожил: - Только для чего? Может, думает: не все родитель его Афонасий у моего шантажом выудил. Еще и я остался должен по наследству...' Усмехнулся Василий Арсениевич от такой нелепицы. Пальцы непроизвольно в полукукиш сложились. 'Ни копейки не получил, дорогой Иван Афонасьевич. И не получишь, как ни изгаляйся в своих задумках...'
  На сельский сход Василий Арсениевич пришел за полчаса до начала, но народу на небольшой площади перед домом старосты было уже много. Люди меж собой калякали, а все их разговоры сливались в одно рокотанье, напоминающее мельничный слив или небуйный перекат реки. Такое сравнение и пришло в голову Василия Арсениевича, вслушавшегося в звуки площадного бурления. Однако кто-то громко вскрикнул поблизости, кто-то чихнул совсем рядом.
  'Ровно голавль по воде ботнул...' - и это краткое содрогание, передавшееся от неожиданности отставному диакону, не отклонило мысли от 'речной' темы. Он обернулся и пожелал, почти не глядя: 'Будьте здоровы!' чихнувшему. Оказалось, Ивану Токаеву.
  - Буду, буду... Когда тебя не будет... - и обернулся к стоящему за спиной его старику, явно не понявшему колкости церковного старосты. - Вот какие у нас, Федот Александрович, вежливые отставленцы...
  - Ну дак что... - равнодушие в голосе старика. Однако взгляд на миг будто вспыхнул и ожег слегка Василия Арсениевича, а затем потух, скрывшись под разбухшими тяжелыми веками. - Гляди, кабы тебя... Рази так можно... - и снова поднялись веки, и уж не огонь во взоре, а мудрость пожившего на свете человека. Затем старик слегка отодвинул Токаева и представился отставному диакону купцом из северных краев.
  Василий Арсениевич тоже назвал себя, но чина своего называть не стал.
  - Я слыхал, учительством занимались успешно...
  - Увы, это в прошлом...
  - Учительства в прошлом не бывает. Ведь ученики-то... Хоть обуза немалая от занятия этого, но... - участливость в голосе купца.
  - Мне не в тягость было. Кабы... - хотел о надоедливых жалобщиках помянуть, но удержался. К чему постороннего человека огорчительным потчевать.
  - Кому в тягость карманы набивать... - тут же на свой лад вывернул слова Василия Арсениевича Токаев.
  - Да уймись, судорожный... - осадил сопровождающего Федот Александрович. - Ведь достойнейший человек... Сразу видать... Мало у нас таких людей, чтоб и учить, и душу спасать... Слыхал я о вас, Василий Арсениевич.
  - Так даже губернатор бывал...
  - Так не покажите ли...
  - Увы... Нет... Прикрыт мне вход в бывшие владения. Даже за ольхи, мной посаженные, по суду взыскано... - смешался Василий Арсениевич от редкого в те дни понимания и сочувствия к его персоне.
  - Это у нас запросто... Но поговорить бы с вами... Чтоб душевно... Может, после схода?
  - Так милости просим ко мне. Татьяна Серафимовна, супруга моя, из Яранска вернулась вчера с крестин, так гостинцев привезла целую телегу...
  Начался сход.
  Сперва долго канителились с решением вопроса о семенах травянистых растений. Одних не устраивала необходимость занимать под травы ближайшую полосу земли; других смущало само требование заготовлять семена. Все эти претензии выглядели пустыми, но выслушивать приходилось каждого. Все же сговорились, что к Масленице снопы обмолотят и до Пасхи подадут сведения о количестве полученного семенного материала.
  Со вторым вопросом о посадке березовых и пихтовых деревьев разобрались быстро. Участок, отведенный для посадки пихт, был уже засеян и заборонован. А вот по березе требовалось решить, где еще высеять полпуда семян ее. Нашли решение и по этому вопросу.
  Последним вопросом обсуждалось выполнение мирских повинностей. Вроде всем все ясно: прописаны в законах, обговорены на предыдущих сходах. Хоть и неугодные в чем-то, но все же исполнялись: кому хочется миру перечить да с судебными приставами тягаться...
  Однако и здесь не обошлось 'без спиктакли'.
  - Моя изба, как с Кукарки ехать, первая... - обратился к сходу мужик лет сорока и стал просить, чтоб ему от общества выделили железа листового на обивку ворот и угла забора. Объяснил свое требование так: возчики перед въездом в село останавливаются перед его домом, привязывают лошадей к березе, растущей возле угла забора, и далее справляют малую нужду, бывает, и прямо на ворота.
  - Эть тятя, перед тем как оженить мя, ворота новы ставил. И сусед Харитон тодда же ворота новы ставил. Типеречь мои падают, а ево стоят. И все через возчие безобразия...
  Многие горазды высказать совет, когда их не касается.
  - А ты собаку привяжи к воротам...
  - А пусь баба твоя за мотню тех возчиков ловит...
  - У дьяка се ромно се розваливаеца, дык озьми денаму и к воротам провода...
  Василия Арсениевича шутка по сердцу резанула.
  'Ведь и правда уволокут... И бросят', - опечалился диакон.
  - А вы ее продайте, Василий Арсениевич. Я хорошо заплачу... - Федот Александрович попытался ободрить отставника.
  - Увы... Не то что продать, запустить не имею возможности, чтоб... - и рукой махнул. Хотел еще про 'излом да вывих' добавить, но промолчал.
  К Федоту Александровичу малый подбежал и что-то стал говорить тарабарно и сбивчиво. Василий Арсениевич в слова мальца не вникал, а лишь бездумно фиксировал одобрения Федота Александровича: 'Ладно... Ладно... Сей момент и выезжаю'.
  Выслушав малого, Федот Александрович отблагодарил его, вложив в ладонь пятак, и обернулся к Василию Арсениевичу.
  - Очень хотелось поговорить с вами, Василий Арсениевич, и по делу одному, и просто. Но... Позвольте в другой раз к вам...
  Василию Арсениевичу тоже интересно было потолковать с новым человеком в селе - пусть оказавшимся проездом.
  - Как же... Как же, Федот Александрович. Буду рад...
  
  1895 год
  Иркутск
  
  В августе Андрей Андреевич Дувано стал дедом. Перед тем он целый год радовался, глядя на ладную пару: Евгений Андреевич и Анна Федотовна. Сноха была побочной дочерью архангельского купца, но образованием и воспитанием была явно не обделена.
  'Славно... Славно... - умильно на сердце Андрея Андреевича. - А что происхождение... Так после отмены крепости многие из крестьян до уровня государственных людей поднялись...'
  Анна Федотовна была старше мужа почти на десять лет, но выглядела рядом с ним ровесницей. И это не смущало свекра, но что-то тревожило его при мысли о снохе. 'Что? - не раз он озадачивался, когда сидели за ужином. - Где-то я ее встречал... Или видел...'
  Но тут же отгонял всплывающие предположения о возможной встрече со снохой в прошлые времена. Выросла Анна в Усть-Сысольске и какое-то время обучалась в Петербурге. В первом из городов Андрей Андреевич не бывал, во втором был, но еще до рождения Анны.
  Однако предположения о возможном знакомстве или мимолетной встрече не покидали Андрея Андреевича почти до самого рождения внука. Когда же он узнал, что стал дедом, то и решение нашлось: 'Вот вспомню, когда и где - тогда и ясно станет...' А вдогонку еще успокоение нашлось: люди все разные, и, чтоб ужиться им в одной семье, нужно время...
  Внука Андрея Андреевича назвали Ильей. После обряда крещения в церкви Богоявления Господня молодожены вместе с родителями Евгения отправились домой. На ужин, чтоб поздравить молодых с первенцем, приехали тесть Андрея Андреевича Евлампий Титыч и двоюродный брат Павел Иванович.
  Во время застолья хозяин дома обратил внимание, что брат смотрит на Анну Федотовну очень пристально. 'Понимаю... Понимаю старого холостяка...' - посмеивался мысленно Андрей Андреевич. И на правах хозяина произнес первый тост за внука и тут же объявил, что отдает в ведение молодым половину дома. Мол, оставшейся половины им с супругой хватит.
  - А Никеша, вечный путешественник, с нами пусть живет, когда приезжает в Иркутск. Его кабинет рядом с моим, потому будет не в обиде, думаю...
  Подарки были также от прадеда Евлампия и от деда Павла...
  После застолья Евлампий Титыч, сославшись на нездоровье, уехал, а Андрей Андреевич с братом уединились в кабинете хозяина, прихватив коньяк и шоколад.
  Павел Иванович был старше Андрея Андреевича чуть не на полтора десятка лет. Он был сыном старшей сестры Андрея Илларионовича, умершей, когда Павлуше исполнилось одиннадцать лет. После смерти матери Павел жил в доме дяди. И поэтому помнил с благодарностью яранское житье. Он и после неоднократно приезжал в Яранск, но вот уже не бывал в нем более двадцати лет.
  - В Яранск не собираешься, Андрей?
  - Вот не знаю... В Иркутске дел много, а теперь еще и дедовские обязанности.
  - Да какие обязанности? Отец и мать есть...
  - Не скажи... Не скажи... Да и мне после дел... Ведь знаешь, какие проблемы у нас... - и заговорил о перспективах открытия в городе университета.
  - Так опять нас не поймут...
  Разговоры об открытии университета в Иркутске велись не одно десятилетие. И в 1878 году было открыто такое заведение. Но... В Томске. Однако все понимали, что училища Иркутска, промышленное и открытое за два года до описываемого события горное, не могли восполнить нехватку специалистов даже для основной горнорудной промышленности.
  - Значит, не очень убедительны наши доводы, но... - и дальше поведал собеседнику о новых планах общественности города по вопросу создания в Иркутске университета.
  - Буду рад... Буду рад... Хотя нам с твоим Никешей и так неплохо живется...
  И дядя, и племянник преподавали в горном училище. Первый обучал маркшейдерскому делу и топографии; второй помогал освоить указанные предметы на практике, но больше ездил по разным экспедициям в поисках затерянных древних миров.
  - Но все же... Ведь горного инженера в вашем училище не подготовить...
  - Не спорю, но зато простым людям можно за четыре года получить достойное образование...
  - Платное...
  - За двадцать рублей в год, которые наши ученики зарабатывают во время летней практики на рудниках и в карьерах...
  - И одежда... - Андрей Андреевич был склонен к тому, чтоб и одежду, и обучение оплачивали компании, которым требовались специалисты горного дела.
  - Извини, брат... Но у них форма за двенадцать рублей, но какая?! У некоторых из учащихся она парадно-выходная. Видел, как наши молодцы форсят...
  Спор постепенно затих, и разговор вернулся к семье Андрея Андреевича самым неожиданным вопросом Павла Ивановича.
  - А тебе, Андрей, Анна Федотовна никого не напоминает?
  - Напоминает... - удивление на лице Андрея Андреевича. Почти изумление. - Но вот уж год... И никак не вспомню.
  - И не вспомнишь. Потому что не видел.
  - Кого?
  - Марью Алексеевну. Пропавшую жену Андрея Илларионовича.
  Андрей Андреевич задумался.
  - А ведь и верно. Я ее не видел, но портрет... Точная копия Анны, если это не насмешки памяти...
  - А какого она роду-племени?
  - Дочь купца из Архангельска.
  - А мать?
  - Про это не знаю, а спросить... В таких вопросах лучше без вопроса услышать... - скаламбурил Андрей Андреевич. - А с другой стороны, разве мало похожих друг на друга людей, совершенно не связанных родством?
  - Похожие встречаются, но чтобы еще и жесты... Ты в Германии стажировался, а я полтора месяца в доме Андрея Илларионовича гостил. В том году, когда и пропала Марья Алексеевна...
  - Да-а... Сходство с портретом несомненное, но портрет в доме отца... - будто не слышит собеседника Андрей Андреевич.
  - Так привези, если оказия случится... - пристроился Павел Иванович к словам брата.
  - Дом сдан арендаторам до пятого года следующего века.
  - И что? Не выкинули же арендаторы вещи хозяина без спросу...
  Молчание воцарилось в кабинете. Каждый из собеседников погрузился в свои раздумья.
  - А я тогда позавидовал Андрею Илларионовичу. Мол, вот как вдовым-то везет. Такую красавицу в жены... - прервал безмолвие Павел Иванович.
  - И это естественно. Такая красавица рядом с не молодым уж...
  - Даже попенял себе тогда: дескать, согласен ради такой особы тоже овдоветь.
  - Даже не женившись? - Андрей Андреевич рассмеялся. - Вот потому и холостякуешь по сию пору.
  - А подробностей каких-либо об ее пропаже не появилось?
  - Да есть, но уже такие, что фантастическими назвать... Мол, Филин одноглазый... - вспомнил Андрей Андреевич рассказ жены диакона из Покровского.
  - Как обычно: сперва слухи, после народная сказка...
  - Да... Но похитил Марью Алексеевну человекообразный. Их в Америке называют йети. Но это лучше к Никеше: он на этих делах собаку съел...
  - И про йети враки...
  - Не скажи... У баушки Насти, - любил Андрей Андреевич няню на яранский манер называть, - тятиной прислуги, был племянник Кузя. Я с ним играл - мы примерно ровесники. Очень смышленый малый. Подслушает под дверью задачу, которую мне учитель задал, а после предлагает: дай семишник, я тебе ответ скажу. Против семишника десять щелбанов ставилось. Сколько я семишников отдал, но его лоб так и не отведал моих оплеух...
  - Да, у нас люди обучаются всему и всяко, но каждую крупицу знания умеют применить так, что... - Павел Иванович руками развел и жестом указал брату: продолжай рассказывать.
  - Я написал письмо тяте, что после Германии в Сибирь поеду практиковать. А он сразу забеспокоился: дескать, нужен хороший товарищ в чужой стороне. Кузьму на роль моего Санчо Панса выбрал, а тот жениться вздумал. В ином бы случае отец не возражал, а тут поездка моя... Отказал жениху. Тот в бега. И, получилось, спрятался в жилище этого йети...
  - И как он это определил? - ирония на лице Павла Ивановича.
  - Так... Тот заявился, и еще с добычей. Он баб и девок воровал для утех своих любовных...
  - Прямо роман...
  - Согласен... Заявился хозяин берлоги с добычей: невесту Кузьмы приволок. Схватка случилась. Кузьма его и убил как-то. Вроде, кинжалом...
  - Откуда у него кинжал? Не из абреков же...
  - Этого не знаю... Но они с невестой намеревались после этого в Сибирь бежать, в леса. Даже сани стал Кузьма мастерить с парусами...
  - А этот...
  - С ним и вовсе интересно... Кузьма его голову засушил, чтоб на носу своего корабля укрепить, а шкуру снял...
  - Снял?! Ты сам-то...
  - Не верю, Павлуш, но... Тогда и отцу не должен верить, и кучеру его Архипу Чучку...
  - Это тот, что Марью Алексеевну вез?
  - Да... Он немного умом тронулся после этого и больше в Липяни жил у вдовы, которая его выхаживала после того случая...
  - И что со шкурой?
  - На ней и погорел молодец. Пошел для своей суженой тулуп заказывать у шубника в Яранске...
  - А ты, Андрей, не роман пересказываешь? Может, на службе читаешь, а Евгешу в честь графа Салиаса назвал?
  - Обижаешь. В именинный день он родился...
  - Шучу... Дальше-то что?
  - Похоже все на дешевый романчик, но отец... И потом: дело уголовное завели было, но удалось его замять. Кузьму в солдаты вместо каторги. К тому же отец и не считал своих крестьян крепостными. Сравнивал себя с главным артельщиком. Юмор понимал - 'вороватым чуть больше других' почему-то...
  - Других не бывает...
  - Может быть... А раз дело было, то и вещественные доказательства где-нибудь в архивах хранятся. Если не в Яранске, то в Вятке.
  - Голова и шкура? В архиве? Ты себя слышишь, Андрей?
  - Ну уж... - обида в голосе Андрея Андреевича.
  - Не серчай... Только представь то, о чем поведал.
  - Да представляю, но... Вот Никеше надо рассказать...
  - А он почему на крестинах не был?
  - В очередной экспедиции. Кстати, он в этих людей верит. И даже собирается поехать в Вятку, чтоб там в архивах поискать описания встреч с йети и на место выехать.
  - А не боится встречи с ними?
  - Это у него надо спрашивать...
  Никита Андреевич вернулся из своей экспедиции через месяц после крестин Ильи. Будто ветер, ворвался в дом, побросал свои дорожные сумки, рюкзак и, быстро переодевшись в цивильное, умчался. Даже бороду не стал стричь - так и убежал вахлак-вахлаком.
  - Умылся хоть... - сообщила Андрею Андреевичу супруга, когда тот вернулся со службы и увидел целую гору дорожного скарба у порога.
  'Вот вечерком и потолкуем... - Андрею Андреевичу не терпелось рассказать Никеше о своих исканиях и мыслях о йети. - Только б не остался на пирушку с друзьями, как в прошлый приезд...'
  Однако Никеша вернулся домой скоро. И до ужина даже успел помыться и сбрить бороду. К столу вышел вполне цивильным человеком. Лишь подбородок, розовящийся на фоне обветрелых щек, выдавал в нем недавнего скитальца.
  Сперва слушали рассказ Никеши о прошедшем сезоне. Потом рассказали, какой у него замечательный племянник на свет явился. И лишь после трехчасового разговора удалось Андрею Андреевичу обмолвиться о наболевшем.
  - А помнишь, Никеша, я рассказывал тебе об йети, которого встретил в Яранском уезде мой детский товарищ?
  - Помню. Он даже убил его, кажется. Но ведь это было так давно, и теперь уж, верно, ничего не найти...
  - В архивах, может...
  - В архивах документы...
  - Но ведь было произведено изъятие головы и шкуры полицейским следователем...
  - И ты думаешь, они что-нибудь сохранили. Ни шкуру, ни голову хранить не стали, я полагаю...
  Не получилось разговора. К тому же видно было, что Никеша чем-то озабочен.
  На следующий день выяснилось: Никеша собрался жениться. К невесте и торопился накануне, едва освободившись от дорожных сумок. О желании жениться рассказал он за обедом и тут же, будто испугавшись своей дерзости, поднялся. Поблагодарил за вкусный обед и умчался, бросив от дверей:
  - Мы на ужин пожалуем...
  Потом начались свадебные хлопоты; после медовый месяц, растянувшийся до весны - видно было, что любовь молодым не приедается...
  Затем очередная экспедиция. Не удалось Андрею Андреевичу вернуться к разговору об 'яранских тайнах' и по возвращении Никеши из экспедиции осенью. Со временем забылась когда-то казавшаяся неотложной тема, потому что появились не менее важные дела и не менее важные житейские заботы...
  
  1912 год
  Покровское
  
  На Прова собрался Василий Арсениевич в Яранск. Его пригласили в земскую управу. Уведомление пришло загодя - еще за неделю, но цель вызова расплывчата. То ли снова хотели пригласить отставника учительствовать в покровской школе и вести занятия в ремесленной мастерской. То ли затевали какую-то тяжбу по разграничению построек, которые возвел Василий Арсениевич, будучи учителем и служителем Покровской церкви одновременно.
  Первое предложение было для Василия Арсениевича приемлемей: служба в школе знакома и желанна. К тому же небольшое жалование очень бы поддержало семью.
  Василий Арсениевич выехал затемно. И пока ехал до Уреша, не отводил взора от предутренних небес. Звезды будто подмигивали ездоку, играя и мерцая.
  'К снегу...' - вспомнил примету, предвещающую снегопад.
  Мост через Урешку минул, глядит - баба бредет попутно. Остановился, предложил сесть в тарантас.
  - Мигом домчимся... - весело на душе отставного диакона. Да и как не радоваться, коли погода добрая, и предстоящий разговор в управе виделся нужным и полезным. Почему-то казалось, что непременно все устроится, и вынужденное безделье сменят полезные хлопоты.
  Попутчица оказалась неразговорчивой. Лишь поблагодарила за доброту и, закутав лицо полушалком - лишь нос высовывался из него, погрузилась то ли в раздумья, то ли в дремоту.
  'Эх! А бывалоча...' - не покидает хорошее настроение Василия Арсениевича. Хотя и не находит продолжения тому, а что 'бывалоча'-то? 'Бывало... - уже более умеренно перебирает в мыслях попутчиц, которых когда-либо подвозил до Яранска или обратно. Нашлось желаемое. - Когда за железом для мастерской-то ездил...'
  Десять пудов металла нужно было привезти. Поэтому поехал в город на телеге.
  'В каком же году было? - озадачился: то ли в девяносто шестом, то ли в следующем. Все ж разобрался в былом. - Точно, в девяносто шестом...' И уточнение нашел: в первую годовщину освящения креста на куполе Покровской церкви. День в день - на Ефимью Стожарницу.
  В Яранск ехал в тот раз почти налегке - немного гостинцев родне и бумаги епархиальному начальству: отчеты да на документы поставить подпись. Тогда так же в Уреше Манефу Серединсову посадил, но до Липяни и парой фраз не обмолвились. Не до разговоров бабе: на похороны ехала. В Липяни еще одну попутчицу подсадил - тещу Ивана Михайловича. Та поразговорчивей оказалась. Сперва с диаконом обменялась новостями. Затем между собой попутчицы заговорили.
  Василий Арсениевич в разговоры их не вслушивался: пустое бабы мелют. Вникать в их словоблудие - себя запутать. Лишь отдельные фрагменты бабской лопотни в памяти отложились.
  - ...пожар-от какой был в лесу! Мой-то Вальдеш больной был, дак пришлось мне туды ехать. Эть по распесанью на нас бочка с водой значится... - Манефа рассказывала.
  - И мой зять туды же. А полыхало-то как! Эть по первому кругу сперва народ сбежался. А посля и народ с Яранску приехал да прибежал...
  Помнил этот пожар Василий Арсениевич. Загорелся лес в соседней Зыковской волости, но, когда большой пожар случается, все заодно должны действовать. Первый круг, про который заикнулась Алена Федоровна, это деревни в радиусе десяти верст от пожара. Если недостаточно народу, то до двадцати пяти верст радиально круг расширялся. Даже кавалерийский полк, находящийся в летних лагерях неподалеку от Яранска, задействовали для тушения пожара.
  'И все от нашей безалаберности... В одной деревне задумали баню топить, а на дворе сушь. Ветер был. От искр загорелась трава, а потом огнем охватило двор с постройками и дом, второй... Когда уж народ сбежался со всей округи, деревни-то и не было... Лес заполыхал'.
  Потом поведала Манефа попутчице о своей сестре, на похороны которой и ехала в Яранск.
  - Мужик-от у нее непьющий, дак сама... Эх, горюшко...
  - Ак неужто баба...
  - Так и есь... Опилась сердешная, а годов-то едва за сорок...
  Сестру Манефы Людмилу помнил Василий Арсениевич. Из красавиц красавица. Лик прямо на икону просился. Даже истертый пьянством и временем...
  Затем о своих мужиках бабы заговорили. Что Манефа про своего толковала, Василий Арсениевич не запомнил. Верно, ничего примечательного, что могло бы в памяти отложиться. Потом Алена Федоровна про своего Кузьму, отслужившего без малого два десятилетия, стала рассказывать. Сбилась и слезы стала вытирать, приговаривая: 'Царство Небесно... Царство Небесно...'
  - Ак уж давно вдова-то? - Манефа поинтересовалась.
  - Ак уж больше десяти годов...
  - Молодой овдовела-то... - и вздохнула.
  - И што... Мне Кузя... - слезу смахнула, но влага, оставшаяся на глазах, лишь усилила вспыхнувший в них свет. - Вот... Ишшо незамужни были, а он ево... - и руку перед собой вытянула с золотым кольцом на безымянном пальце.
  Манефа тогда что-то сказала, но память не удержала. И еще краем глаза заметил возница: вытянутую руку попутчицы в свою взяла. И, щурясь, разглядывать кольцо стала. В этот миг что-то отвлекло Василия Арсениевича, а когда он тогда обратно к бабам оглянулся, руки их порознь были. У каждой на коленях покоились.
  - А на кольце зарубки малые... - проговорила тогда Манефа, будто вслух рассуждала.
  - Так они сразу были.
  - Будто зубы Кости... - и оживилась вдруг. - Ух! Какие оне у его крепки были. Че угодно перекусывали.
  - И железо? - подначил попутчицу диакон.
  - Не видела... - снова тихим голосом проговорила Манефа...
  'И что это за Костя? Костя... Константин... - перебирает в памяти Василий Арсениевич знакомых людей, произнося безмолвно их имена на разный лад. А еще надо, чтоб зубы крепкие - попробуй такую малость вспомни. Ведь не лошадь выбираешь. - Костя... Зубы... Кость... Зуб - та же кость...' Усмехнулся своей не молвленной шутке, а для себя отметил: суть не в кости. И еще вспомнил из разговора попутчиц...
  - ...Ево родители-то как любили, хотя и слухи ходили, что подкидышем он в их семью бездетну угодил. Но от зависти всякое наплести могут. Когда подрос, дак захотели оженить. Кольцо обручально справили да ему и отдали. Дескать, каку невесту себе выберешь, той и оддай...
  - И кому оддал? Не тибе ли, случаем? - встрял тогда в беседу Василий Арсениевич, коверкословя в унисон говору баб.
  - Просто показал. Я посмеялась: дескать, не настояшшэ. А он возьми да зубами кусни. А потом убежал...
  - Куда? - Алена удивленно глаза вскинула.
  - Дак домой сперва... А потом меня замуж выдали... Я больше не знаю ниче. У меня эть родители через месяц померли в одночасье, а Мила... - слезу смахнула Манефа, - Мила тодда уж в Яранске замужом была...
  Василий Арсениевич глянул на баб чуть попристальней. И показалось ему: будто сестры они родные - до того схожи, хоть и годами разнятся. Или будто зеркало их разделило. У одной волосы из-под цветастой косынки выбились и на правую сторону, прикрывая полглаза, свисают. У другой на лоб надвинут черный платок, но прядь волос на нос свесилась и по левой щеке вихлялась от слабого ветерка.
  'Только которая... Тогда не посчитал... - и голову повернул, будто надеялся сейчас что-то в бабах разглядеть, но на этот раз одна попутчица была. Чертыхнулся мысленно, но суждения о давней поездке продолжил. - Что удивительно: одна из ныровской стороны и обличьем обычна для тамошних мест. Но другая-то из марийской Разбойничьей стороны, где почти все чернявы и волосом, и взором...' Надо ж так природе распорядиться, подумалось Василию Арсениевичу, что из разных мест люди похожи немало.
  'Да и не особо-то разные. Одно от другого на тридцать верст отдалено... - снова представил Манефу и Алену Федоровну. Обе голубоглазы. - Только синь-то в очах уж осенняя, что ли...'
  Полтора десятка лет прошло с той поездки в Яранск, но взоры бабьи навек впечатались в память Василия Арсениевича. Верно, было в них нечто завораживающее.
  На колдобине подкинуло тарантас, и будто отшибло в памяти Алену Федоровну. Осталась Манефа из Разбойничьей стороны. 'Надо ж так деревню назвать - Разбойники... - ухмыльнулся, вспомнив народ тамошний - тихий да работящий. - Верно, в насмешку так... Мастера-то там какие! Манефа та же...' Но тут занозой простая истина рассуждения пронзила. Давно известным: в тихом омуте... Но лишь на краткое время сомнением обдало мысли. Тут же они выровнялись на благостный лад. 'А может, легенда какая... Или марийское название исковеркали наши крючкотворы...'
  Управу покинул Василий Арсениевич совершенно растерянным. Соглашались принять его вновь: и учителем в школу, и наставником в ремесленные мастерские. Одно условие: как-то обговорить возможность учительствовать с церковным начальством. Ведь часть мастерских, пояснили в отделе образования, находятся на территории Покровской церкви.
  Это единственное условие перечеркивало все планы Василия Арсениевича. Он уже неоднократно обращался к епархиальному начальству с просьбами о возможности продолжить службу диаконом; использовать плоды своей деятельности в личных нуждах - как отставному служителю, сделавшему немало для причта и мирян Покровского. Ответ был всегда один - не в пользу просителя. Да еще с упреками в непочтении к церкви да надуманными обвинениями в поддержке и распространении крамолы среди населения округи.
  'Значит, от ворот поворот... - отвязал лошадь, уселся в тарантас и неспешно покатил к лавке, в которой продавали керосин. - Хоть одно дело полезное сделаю...' - все остальные просьбы и поручения: передать бумаги в земство, купить спичек и соли да завезти гостинцы родне и бывшей у них дочери - исполнены.
  Возле керосиновой лавки встретил Василий Арсениевич борковского мужика Ивана Илларионовича Воронина. Тот также покупал керосин и, когда тарантас отставного диакона подкатил к 'керосинке', уже приноравливал бутыль с горючим на телегу.
  Обменявшись приветствиями, заговорили о троюродном брате Ивана - тоже Иване, только Михайловиче, из Липяни.
  - Тятя его наш сманил в Ижевск... - сожаление в словах Воронина.
  - Так ведь не от хорошего... - заступился за старого друга Василий Арсениевич.
  - В том и дело... Кабы не этот навет и недоразуменье... Приезжал этта...
  - И у меня был...
  - Рассказывал, как хорошо живется в Ижевске, но эть видать по человеку... - и вдруг, спохватившись будто, спросил: - А ты эть, Василий Арсентьич, не поспеешь в Покровское дотемна, дак ночуй у нас.
  Предложение было неожиданным и в то же время вполне разумным и уместным.
  - Так у вас и без меня семеро по лавкам...
  Иван Илларионович недавно женился на девке из деревни Комары Пелагее. А еще в доме с его молодой семьей жили мать Зиновия, сестра Саня и еще трое братьев - все младше Ивана.
  - Дак и че... Братья на полати, Санька к матке. А тебе казенка в полно распоряженье... - по-хозяйски разложил все по полочкам Иван, не забыв форсануть на манер мужиков, называвших родительницу 'маткой'.
  Борок располагался на тракте в двух верстах от Яранска. Изба Ворониных находилась в середине деревни. Двор выходил на высокий берег Ярани.
  Очень нравилась эта деревня Василию Арсениевичу, и каждый раз, проезжая по ее улице, он невольно глядел в сторону заливных лугов, уходящих к дальнему бугру, на котором располагались левобережные поселения яранского пригорода. В противоположную от реки сторону через проулок уходила Красная дорога. Она и была таковой, потому что глина, которая выворачивалась из-под тележных колес, окрашивала бровку колеи в пурпурные цвета.
  - Хорошо у тебя, Иван Илларионович... Река, и за ней простор... - проговорил Василий Арсениевич, стоя на крыльце и не решаясь ступить в сени.
  - Все бы так, но тут тако дело... - и стал сетовать на то, что река каждую весну размывает и обрушивает берег в половодье. - Кажный год на сажень ближе берег... Эдак-то годов десять - и двор в реку упадет. Эть че и не делал токо. И столбы вкапывал на сажень, и ветлами обсаживал. Но... Как языком кажну весну все вылизывает...
  - Всем миром надо...
  - Надо... Токо мир-от отступился. Этот сусед... - через двор указал, - говорит, на ево век хватит: уж осьмой десяток разменял. А другой в конце деревни новый дом строит...
  Гость и хозяин в избу вошли. Возле рукомойника пошваркали ладонями, за стол уселись и замолчали. На полатях ребятня заигралась.
  - Уймитеся, Христа ради, падежонки... - из комнатенки с одним окном, отгороженной в кути, Зиновья Тихоновна цыкнула на малых. Шибко ей нездоровилось, и потому она даже не вышла с гостем поздороваться.
  - Санко, ты опять? - Иван брата попрекнул и обернулся к гостю. - Он эть старший и вертопрашный. А Палька, наоборот, квелый...
  Самовар закипел. Молодая хозяйка - жена Ивана Пелагеюшка - стала гостя и мужа потчевать. А потом тоже уселась за стол. В разговор мужчин не встревала. Скоро ей предстояло рожать первенца. Верно, этим и жила молодая баба. Чай из блюдца отхлебывала маленькими глотками и мед на кончике ложки в рот отправляла. Делала все неспешно и аккуратно. Два-три глотка отпивала и снова погружалась на минуту-другую в благостное отрешенье.
  Василий Арсениевич с Иваном Илларионовичем тоже чаевничали молча, размышляя каждый о своем. Гость вспомнил давний разговор двух попутчиц. А еще их слова о Косте-Константине нет-нет да всплывали - будто тот меж бабами снова сидел на телеге.
  'А ведь Уреш от Комаров недалеко. Меньше двух верст...' - вдруг представил местную географию Василий Арсениевич.
  - Пелагея Дмитревна, а вы Манефу из Уреша не знаете?
  Баба даже вздрогнула от неожиданности, но быстро пришла в себя.
  - Знаю... Как не знать - Середышева жена.
  - Как-то подвозил ее до Яранска. Она рассказывала, что бойка была и за ней сызмальства парень ухаживал. Даже, похвасталась, парню тому родители загодя купили золотое обручальное кольцо.
  - Она эть не нашенска... Из Разбойной стороны. А там не поймешь: че и про че делается...
  - Так лучше тятю Пелагии расспроси в Комарах... - посоветовал хозяин.
  - Ак с ево двух слов не вытянешь... - Пелагее понравилось, что гость к ней с интересом. - Матушка сказывала про то сватовство... Не получилося. Середыш-от чухонец опередил...
  - Латышец он.
  - А нам-то че. Хоть так, хоть эдак - человек, а за Маней-то Кереметь тамошний, сказывали, ухаживал.
  - Ну-у! - даже чаем поперхнулся от удивления Василий Арсениевич.
  - Так говорили... Он весь лохматый, ромно диконький. Аккурат Константином... - не успела фразу докончить, сестра Ивана вбежала - как и один из братьев - тоже Саня. Золовка к Пелагее подсела, прижалась к ней, а глазенки, будто у мышонка, чернявы, но суетливы, туда-сюда бегают. Носик у Сани - маленький да чуть вздернутый - еще больше девчушке сходства придавал с амбарной постоялицей.
  - Ты ето... Саня... Матке... - старший сын в семье вместо отца. Он и мать называет на тятин манер. - Чаю-то отнеси, а посля уж сама тут восседай...
  Переночевал Василий Арсениевич в Борке, а утром чуть свет собрался продолжить путь. Перед тем как отъехать, вышел на обрывистый берег Ярани и долго всматривался в даль заливных лугов. Очертания ветел по берегам реки и старых русел громоздились в предутренних потемках бесформенными глыбами; мелкий ивняк, будто редкая растительность на плешатой голове, слегка веселил и бодрил; огоньки деревень на противоположной стороне речной поймы моргали и притягивали взор.
  - Во! Дали-то дальние... - не удержался от восхищения.
  - Даль-то оно даль. А весна... - Иван Илларионович тоже глядел в предутреннюю муть заречья. И вернул гостя к реальности, кивнув на обрывистый берег в полутора десятках саженей от двора. - Подмоет эть...
  Вернулся Василий Арсениевич в Покровское к полудню. Распряг лошадь, занес в дом купленные продукты и керосин.
  - А Олюшка с тобой разе не приехала? - чуть не первым делом спросила мужа Татьяна Серафимовна.
  - У нее, полагаю, кавалер в Яранске.
  - С чего ты взял?
  - Встретил их возле управы... - и тут же подумал неизвестно от чего: к свадьбе надо приданое готовить, а у них нужда полнейшая. Вслух же не стал говорить об этом, а озвучил иное, но давно зреющее в голове. - Вот на ярмарку поеду в воскресенье, так тогда...
  - Пошто? Вроде эть не надо ниче?
  - А деньги?
  - Вона ты про че? - вздохнула Татьяна Серафимовна и уселась на табурет возле стола. Руки вытерла о край подола. - А че продавать-то думашь, купец?
  - Два дня до того... Соберу инструмент какой лишний да изделия, что в сараях залежались с тех пор...
  Вкусные обеды у Татьяны Серафимовны. И не раз нахваливал супругу Василий Арсениевич за ее кулинарное искусство, но на этот раз обед не получился. Небрежно помахал Василий Арсениевич ложкой, встал. Перекрестился и в свою 'обитель дум' удалился.
  В кабинете стол завален бумагами, сверху таблица. Сел Василий Арсениевич, пододвинул лист, на котором уже сделаны записи. Перо обмакнул в чернильницу и сделал первую запись в графе 'Дата' - '1855 год'. Задумался и ниже еще приписал: '1896 год'.
  'Вот сколько уже история давняя икается... - перо снова в чернильнице побывало, но тут сомнение - а в девяносто ли шестом году он баб подвозил до Яранска? - Да не суть важно... А что тогда? Кольцо? А оно при чем...' Ответа не находилось, и тогда Василий Арсениевич в следующей графе кратко изложил суть разговора попутчиц.
  'А вопрос-то так и не прояснен: об одном и том же кольце говорили бабы или о разных? - снова копается в мыслях и воспоминаниях, пытаясь отыскать в угасающем течении беседы Алены и Манефы хоть маленькую зацепку к решению задачи. - Одно кольцо... Два... И что?'
  Ушел от вопроса одного и вернулся в результате умственных исканий к нему же, и тут всплыл разговор за чаем у борковского мужика Ивана Воронина. Точнее, слова его жены Пелагеи о каком-то Керемете лохматом, сватающемся к Манефе. 'И тут не все ясно, - подумал, что ведь многие годами не стригли лохмы, а потом надевали на голову горшок и отчекрыживали разом все, что из-под его краев свисало. - А через месяц снова волосья ремушатся...'
  Все же и про Кереметя вписал в графе событий. А в графе 'Выводы' неуместно вопрос записал: '...есть ли связь между объектами и субъектами (бабами)? Выяснить при случае'.
  На Параскеву-Трепальницу выехал из Покровского купец-диакон на ярмарку. Загрузил на телегу часть сельхозинвентаря, приготовленного для продажи, и в путь...
  На многое не рассчитывал Василий Арсениевич от продажи товара: кому под зиму нужна борона или косули? 'За полцены бы продать... - прикидывал продавец грядущий исход торгов. - Борона - три рубля; косули тоже по такой же цене... А еще топоры да замки...' Итого предполагалось выручить рублей семь - если продать половину товара и за полцены...
  Параскеву еще называли в народе Грязнихой. И это прозвище вполне подходило ко времени года. Колеи, нарезанные по тракту телегами да тарантасами, были такой глубины, что ступицы телеги оставляли по бровке следа матовые полосы. Поэтому казалось: не телеги ездили по тракту, а сани.
  Снег повалил хлопьями, едва выехал Василий Арсениевич за село. Сразу же примета вспомнилась ездоку: коли на Параскеву снег идет, то устойчивого покрова следует ждать лишь через четыре недели. 'Где-то на Матрену ждать надо... - подсчитал Василий Арсениевич, но не огорчился. - Бог даст, так и доживем до санного пути...'
  В Яранске Василий Арсениевич устроился на базарной площади в том месте, где торговали всякой домашней утварью. В это время хорошо шли кадушки: капусту солили в домах. Продавцов съехалось не одна дюжина. Рядом с отставным диаконом баба поставила телегу. Она продавала метлы и голики - тоже в предзимье ходовой товар. Хоть и не было снегу, но ведь известно: когда занесет дворы, веники подорожают.
  Баба привязала лошадь, откинула угол половика, накрывающего товар, потопталась около телеги, будто шепча про себя заклинание, и стала зазывать покупателей.
  - Голик за семишник - товар не для нищих! - сперва с хрипотцой, но после прокашлялась и уже оглашала ближайшую округу звонко и весело.
  Про голики прокричит раза два-три, а после другой свой товар нахваливает.
  - Метла за пятак - почти што за так!
  Василий Арсениевич послушал бабу и стал раскладывать свой товар. Борону поставил на землю и прислонил к заднему колесу телеги; косули так же расставил, но уже с другой стороны; а топоры и замки положил на мешок в заднем углу повозки. Сам рядом с мелким товаром уселся: не хотелось, подобно бабе, грязь возле товара толочь. Поерзал, поднял воротник мундира, обшитого драпом - покрой Татьяны Серафимовны - и стал оглядывать торговые ряды да площадь. При этом каждый раз, когда баба произносила свою хвальбу, голову невольно поворачивал в ее сторону.
  Народу на площади прибывало. Нет-нет да и заворачивал кто-нибудь на призывы соседки. У Василия же Арсениевича дела шли хуже. У соседки уже больше десятка голиков и метел ушло с покупателями, а диакон продал лишь топор да замок. 'Тридцать восемь копеек... - машинально посчитал прибыль торговки Василий Арсениевич, но тут же обнаружил: - А у меня рубль без трех копеек...' - на замок он скидку в алтын сделал. От произведенного расчета радостней стало на душе - уже не выглядел, казалось купцу, совершеннейшим недотепой в сравнении с бабой-торговкой.
  Народ уже толпился на площади, а у Василия Арсениевича будто заколодило торговое дело. Баба, прикинул он, уж больше чем на рубль продала своих метелок, а у него никакого продвижения в деле. 'Может, и мне зазывалку придумать? - стал выдумывать яркую рифму к слову 'косули'. - Вот косули... Вот косули...' И дальше ничего в голову не приходило. Казалось, такое слово, что к нему много бы других складно легло, но, кроме 'завернули' да 'согнули', ничего не придумывалось. Еще: 'В карты продули!'
  На другое продаваемое изделие переключился.
  'Вот борона! - тут уж сразу продолжение нашлось. - Кому она нужна...' Хотел надобность товара подчеркнуть, но сам же и расслышал никчемность такого предложения. И в самом деле, зачем она нужна, когда еще до Рождества два месяца, а уж до весны и вовсе вечность...
  Баба тоже временами бросала взгляд на незадачливого купца и, когда не оказалось возле нее покупателей, подошла к Василию Арсениевичу.
  - Не тот товар-от нужон...
  - Знаю. Уж что есть...
  Баба стала осматривать лежащие на телеге предметы. То ли жалко ей стало соседа по торговле, то ли решила - у такого купца можно с выгодой купить что-ничто.
  - За замок скоко просишь?
  - Рубль... - брякнул Василий Арсениевич настоящую цену, а не половинную.
  - А за топор?
  - Тоже.
  Баба задумалась.
  - Давай полтора за обое...
  Сделка состоялась. Оба довольны. Баба совсем прониклась к соседу и даже стала к нему подсылать покупателей, которые приобрели у нее товар и собрались отходить.
  - А вон кусули - бери и не думай!
  Или:
  - Бери борону - плуга жену!
  А то все разом нахваливает:
  - Бери кусулю да борону, а то я переиму...
  Благодаря помощи соседки Василий Арсениевич до полудня продал еще две косули.
  'Так ведь я и сам могу делать и косули, и все остальное! Так чего же я? - полегчало на душе Василия Арсениевича. И еще подумалось, что проживет и без службы, и не хуже других. - А ведь еще осырок... И овощь разная, и картофель...'
  Соседка Василия Арсениевича стала потихоньку собираться. Остатки голиков увязала в сноп, метлы в связку. Василий Арсениевич оставшиеся две косули на телеге поправил и борону загрузил рядом с ними зубьями вниз.
  - Хорошие у тя косули... - обернулся - соседка рядом стоит и косули разглядывает.
  Ответить не успел. С другого плеча услышал возглас:
  - Васька! Дьяк! Доброва здоровьеца...
  Голову повернул. Иван Токаев стоит.
  На такое пожелание здоровья и отвечать не хотелось. Все же буркнул что-то приветственное.
  Василий Арсениевич слышал, что Иван пристроился в Яранске к какому-то делу. Уж очень его репутация пострадала в пятом году: и полиция, и крамольники к нему были тогда с претензией. Первые за то, что не в свое влез с воровством; вторые за упомянутое воровство у них и требование выкупа...
  - От он че! Из церквы умыкнутое продает... Ай, баско... Ай, баско, Василей Серентич... - выхваляется Токаев.
  - Мой процент от дел... - хмурился Василий Арсениевич и от охальника отворачивался. Уж взглядом в хвост кобыле вперился. От этого смешно стало.
  'Прости мя, Господи, что людской лик кобыльей заднице предпочел...'
  Токаев не унимается.
  - Ишь, бедным прикидывается... А батькины богатства, у Избезяя выменянные, никак не решишься в оборот пустить...
  - Нет никакого богатства... - и в мыслях добавил: 'Дурень!', - а про тятю не смей так...
  - Не я ... Не я говорю истинное, а люди да Бог...
  Соседка Василия Арсениевича сперва слушала, не вмешиваясь. Лишь с ноги на ногу переступала - верно, промочила их - да глаза переводила с одного мужика на другого. Наконец и слова прорезались.
  - Ты че к человеку привязался? Иди дальше и там мути кого-никого...
  - О! Заступница!
  Баба и на это ответила хлестко и кратко, а дальше и вовсе разошлась. Обернулась к своей телеге и стала метлу из связки выдергивать, приговаривая: мол, 'чичас расхлешшу в полосы бессовесну рожу'.
  Токаев такого оборота дела не ожидал. И, приговаривая бабе, чтоб унялась, пошел прочь.
  - Ак неужто Василей Арсентьич! - всплеснула руками баба, отступившись от связки с метлами.
  - Да-а... Так звать...
  - Поли-ко, де свиделись! Да как жо так... Я и гляжу, косули-то... Мой мужик эдаки же делает...
  - Так многие их делают.
  - Многие... Многие... - затараторила баба. - Но эть не все у тя училися. Эть и мой Захар у вас... Может, припомнишь? Шелыгины мы...
  - Шелыгина Захара помню... Как же... Он ведь уж годов в тридцать обучался.
  - Эдак... Эдак... А у вас-то че так? - снова заскороговорила баба, сочувствуя бедственному положению бывшего учителя мужа. Потом вдруг разом оборвала причитания. - Дак это... Ноне год-то урожайный, до весны всяко проживем... До весны неединова суды съежу ишшо с метелками... - в итоге довела свои слова до сути: мол, куплю оставшийся товар у Василия Арсениевича дешевле на пятьдесят копеек - что за борону, что за косули.
  Василий Арсениевич не соглашался: мол, по правде все должно быть, и если хочет приобрести товар его, то пусть скидка будет в рубль-полтора.
  - Так эть все равно по весне с выгодой продам... - уговаривает баба продать товар дороже. - Бог даст, и не по полтиннику получу с вешшы, а больше. Эть никто не знает, а я везуча в делах. Потому и мужика не посылаю суды, а сама...
  Растрогался Василий Арсениевич, но согласился продать с условием, что еще даст деткам шелыгинским гривенник на гостинцы. Ударили по рукам, как настоящие купцы. Василий Арсениевич помог загрузить борону и косули на телегу соседки. С тем и расстались...
  Вернулся Василий Арсениевич в Покровское довольный. Десять рублей денег привез и гостинцы: банку монпансье, пять фунтов пряников разных сортов и себе коробочку дорогого трубочного табаку. Хоть и грехом считалось табачничать, но иногда посидеть с трубкой у топящейся печки разве не благое дело? Ведь в такие моменты видел себя человек не вредоносным злопыхателем, а философом и мыслителем. И пусть его мысли да философии просты и ненаучны, но душу возвышали знатно...
  Татьяна Серафимовна в тот день, ровно чуяла праздник, печь не топила поутру. И, дождавшись мужа да узнав о его коммерческом успехе, с радостью засуетилась возле шестка. При этом нет-нет да руками всплескивала и повторяла невнятно: 'Надо же... Десять рублев... А ишшо пряники... А ишшо табак...'
  - А ты все в сомнениях... - Василий Арсениевич около жены крутится в ожидании, когда же освободится место возле печки и он угнездится перед шестком для греховного табакерства...
  Наконец трубка раскурена, и первые затяжки легким дурманом ударили в голову. А следом и мысли. 'Вот ведь неймется... - о Токаеве подумал. Только не сообразил сразу, что больше взволновало: мутные дела Ивана, упомянутые женой Захара Шелыгина, или полстолетняя никчемная зависть его. - Надо ж, как его прорвало...'
  Чтобы определиться в направлении мыслительного процесса, к супруге обратился:
  - Токаев вот уколол на ярмарке...
  - Че ему опять?
  - Да все неймется... Мол, богатство, что тятя получил от Избезяя, до сих пор прячем и боимся в дело пустить.
  - Совсем опупел...
  - Прорвало сегодня. Я давно предполагал об истинной причине неприязни, которая зародилась меж нашими с ним отцами. Но чтоб во всеуслышание огласить это... В первый раз...
  - Ак че - так прилюдно и говорил?
  - Да. Рядом со мной супруга Захара Шелыгина торговала... Помнишь Захара? Учился у меня уж в возрасте...
  - Помню Захарушку. Как не помнить. Обходительный такой и к твоему поученью с интересом...
  - Вот при его жене и оглашал претензию.
  - Ну, дурак! А Захарушко-то как поживают?
  - Поживают... Жена у него продает, что он намастерит. Вот сегодня голики да метлы привозила. С пониманием в торговле... Вот и у меня остатки товара купила с перспективой весной перепродать с выгодой...
  - Из жалости, поди...
  - Из этого тоже... - погрустнел Василий Арсениевич, даже трубка уже не радовала и не бодрила. - Но ведь дивиденд получит. Значит, и с жалости можно выгоду иметь.
  - Эдак... Эдак... Копейка к копейке у людей-то...
  Три десятка лет слышит упрек этот Василий Арсениевич от супруги и уж не реагирует на него либо переводит все на шутку. При этом мысленно успокаивает себя: дескать, всем по делам будет.
  Выкурив трубку, выцепив из множества пришедших при курении мыслей нужную, Василий Арсениевич направился в кабинет, чтоб зафиксировать полезное из умственных исканий в таблицу...
  Усевшись за стол, Василий Арсениевич взялся за перо. Первым делом поставил номер записи - четвертая. После кратко изложил уже давно известную претензию Токаевых к их семье. В графе 'Выводы' отметил давно образовавшуюся связь обоих семейств с Диконьким-Избезяем-Константином. И вопрос: каковы же 'нити' между всеми тремя 'позициями'?
  1900 год
  Иркутск
  
  В мае на Тимофея и Мавру овдовел Никита Андреевич. Мало того, еще и осиротел. Его беременную жену сбила тройка подгулявшего купца. За один день поседел Никита Андреевич и превратился из бесшабашного молодого человека в сивоголового мужика. До трагедии он носил небольшую бородку клинышком, а тут оброс бородищей - будто лешак стал.
  С трудом удавалось отцу Никиты вытащить сына из опустевшей квартиры. Для этого придумывал Андрей Андреевич самые порой невероятные поводы: от нездоровья матушки Натальи Евлампиевны до личной просьбы помочь с расчетами, с которыми (дескать, вот уж и старость дает знать) самому не справиться.
  Через месяц после трагических событий сидели отец с сыном в кабинете Андрея Андреевича. Уже закончили дело, в котором якобы нужна была помощь Никиты.
  - Знаешь, Никеша, что я тебе сейчас покажу... - и вытащил из шкафа портрет Марьи Алексеевны, доставленный с оказией из Яранска. - Узнаешь?
  - Анна Федотовна в молодости... - лишь беглый взгляд бросил на портрет Никита Андреевич.
  - Вот и нет. Это портрет жены твоего деда Андрея Илларионовича, написанный более сорока лет назад.
  - Не подумал бы... - интерес проявился в глазах молодого вдовца, а больше искателя и затейника, каким он был до трагедии, случившейся с его супругой. - Удивительное сходство. Будто сама Аннушка... Или ее матушка.
  - Тогда это еще более удивительно и фантастично. Ведь Марья Алексеевна погибла молодой через несколько лет после того, как написан этот портрет. Если же выжила... - Андрей Андреевич после паузы продолжил, - то ее изнасиловал диконький.
  У Никиты Андреевича зрачки расширились, и даже показалось, что вместе с очами стали выпучиваться из глазниц.
  - Вижу... Вижу, что кажусь тебе умопомешанным, но факты на это указывают...
  - Тогда что получается?
  - То и получается, что отец Анны - диконький... Ведь сама природа будто подсказывает на необыкновенность ее. Уже за сорок, а выглядит как на этом портрете.
  - Это не такая уж и редкость, когда человек выглядит так до самой старости, но ведь можно узнать...
  - Каким образом? Если знаешь, то и разберись...
  - Не до того мне...
  - В самый раз... Только необычное дело отвлечет тебя от печали. Ведь жить надо...
  - Надо...
  - Тогда слушай... - Андрей Андреевич стал излагать с конспектной краткостью все, что имело значение для поиска истины: о Марье Алексеевне, об отце, о диконьком. - Не знаю, понадобится или нет, но все же расскажу и про моего детского товарища... - так же кратко, но обстоятельно поведал о приключениях и жизни Кузьмы Клестова, а также его невесты Алены.
  Никита Андреевич выслушал рассказ отца, почти не перебивая. Почесал косматую бороду и, будто нашел какое-то решение, проговорил:
  - Но ведь матушка Анны жива и здорова, как я знаю...
  - И батюшка Федот Александрович здравствует. И даже знаком нашему дедушке Евлампию. Но тут, я так понимаю, дело грехов молодости Федота. Молодой купец. Богат, горяч, а тут провинциальная дамочка, начитавшаяся народовольческого... Нет, тогда другое было, но не важно. Главное, что решила 'окунуться в народ', а получилось, что и получилось...
  У Андрея Андреевича уже давно сложилась своя 'теория' появления на свет Анны. Он лишь проверил ее правдивость, поведав сыну, а тот строгий судья - враз фальшь увидит. Однако сын молчал. Лишь чесал бородищу, уж совсем ее взлохматил.
  - Хм... Да... Конечно... Может... - только и повторял отдельные слова да междометия.
  За последнее слово и уцепился Андрей Андреевич, чтоб вытянуть какую-никакую подноготную.
  - Что 'может'?
  - Пока ничего. Я думаю... Думаю.
  - Вот и поломай голову. Но корни истины надо искать не в одном месте, полагаю. И в Яранске, где пропала Марья Алексеевна; и в Яренске, где проживает Федот Александрович; и в Усть-Сысольске - там матушка Анны Изольда Тихоновна.
  - Да... Понятно. Но в каждом случае надо путь избрать...
  - Ты изберешь, я уверен. Так что вот тебе цель очередной экспедиции. Возьмешься?
  - А можно не браться? Конечно...
  - В средствах себя не ограничивай. Если что-то в других направлениях откроешь - приветствуется...
  Через неделю после этого разговора проводили Никиту Андреевича в очередную экспедицию. Путешественник сам сформулировал цель своих исканий: 'сбор разных сведений о жизни человека в суровых условиях Севера'. На самом деле главным было попробовать разобраться в тайнах и хитросплетениях судеб далекой родни.
  К тому же Никита Андреевич был постоянным читателем журнала 'Нива'. Выписывал его и прочитывал от корки до корки. И вот у него появилась мечта: заявить о себе в этом журнале статьей или чем иным. Предстоящее путешествие виделось ему интересным. Поэтому он решил с первого же дня начать вести дневник.
  О малочисленных народах Севера и Сибири Никита Андреевич не только читал, но среди них и подолгу жил в их поселениях. И даже намеревался (поделился планами с отцом) написать поэму на основе легенд малых народностей о каком-нибудь богатыре...
  Первое письмо от Никиты Андреевича пришло почти через месяц. Большое, Андрей Андреевич посчитал - на четырнадцати страницах. В начале послания приветы, передаваемые родителям и семье брата. Далее следовало краткое описание дорожных приключений.
  Только начал читать Андрей Андреевич об Усть-Сысольске, что он расположен на слиянии двух рек, Вычегды и впадающей в нее Сысолы, как вошла жена Наталья Евлампиевна. По ее глазам Андрей Андреевич понял: что-то случилось. Оказалось, Евлампий Титыч очень плох. Только что сообщил посланный от него мальчик - сын дворника.
  - Ох-хо-хо... Вот ведь как... Казалось бы, вечен... - но опомнился Андрей Андреевич. Понял, что неладное сказал, и стал ободрять супругу: дескать, не в первый раз приболел ее отец. - Бывало ведь такое. Выздоровеет и на сей раз...
  - Бывало, но мальчика не посылал... Ведь девяносто два уже тяте...
  - Так едем...
  Евлампий Титыч встретил дочь и зятя, сидя в кресле. Он был накрыт одеялом из верблюжьей шерсти так, что одна лишь голова высовывалась, будто из бесформенной кучи.
  - Вот так... - ответил он на приветствие и указал вошедшим на два плетеных кресла, стоящие чуть поодаль от него.
  Андрей Андреевич чуть замешкался перед тем, как усесться.
  - Не тушуйся, Андрюша... И ты не хлюпай тут... - подбодрил старик детей.
   Когда те расселись, сразу же заговорил.
  - Уж не серчай, Андрюша, но выпытал у Таши, куда и пошто уехал Никешенька.
  - Так дело...
  - Знаю, но для меня в нем тоже интерес имеется... Но лучше кряду. Я ведь уже говаривал тебе, что корни наши вятские из Яранского уезда. А сами мы из яриев.
  - Из яриев?!
  - Да, так назывался наш древний народ. И это не фантазерство мое старческое... Так случилось тогда... Смертельная болезнь в то далекое время заставила наших предков уйти в северные края, где напасть удалось осилить. Через три века часть ушедших вернулась. Это мой прапрадед Селиван Кучумкин, а с ним еще два мужика с семьями. На родовое место пришли, а там изменение: родник, который водой поил предков, иссяк и пропал. Сколько ни искали его, не нашли. Стали решение искать, ведь не возвращаться же обратно в полуночье. Нашли: мол, надо спуститься по высохшему руслу ручья к речке и там обосноваться. А тут еще и виденье малому из переселенцев: дескать, ночью дедушка с бородой приходил к его пологу - они эть прямо под деревьями спали. И будто бы указал на высокий берег речки, где дерево большое. Нашли его... И заложили поселение. Богодены - название ему дали...
  Евлампий Титыч замолчал. То ли с мыслями собирался, то ли просто притомился.
  - Значит, виденье... Раз Бог... - истолковал название поселения Андрей Андреевич.
  - Теперь уж не очень и важно. Селение основали, а оставшимся на Севере весть послали, дескать, ждем и встретим. Правда, оставшиеся не сразу решились с места срываться. Многие уж к новой родине прикипели душой. Раскол у них случился. Две семьи отправились в Богодены, а одна осталась. Оставшиеся себя и фамильно оградили от 'бегунков' - Кучумыкины, мол. Хоть и в полуночье будем мыкаться, но там, где сами пожелали.
  - Так ведь это девичья фамилия Анны до ее первого замужества! - воскликнула Наталья Евлампиевна.
  - Верно... И Федот, ее отец, мне тоже понятен и ясен. Но откуда Анна и ее мать... - смешался. Закашлялся. - У нас таких имен не бывало, чтоб 'из снега', а тут и вовсе 'изо льда'... Так что... И мое благословенье Никеше перешлите. Чтоб он, если что, к Федоту, но никак не к Федосу...
  - А Федос... - хотел спросить Андрей Андреевич, но тесть упредил.
  - Федос - брат Федота. Никчемный человек... Завистлив. А еще решил с чего-то, будто Федот или я знаем место, где можно от земли всесилья набраться. Не понимает, что сила тому дается матушкой, кто ее пестует и людей, живущих на ней.
  - А есть... - снова что-то хотел уточнить Андрей Андреевич.
  - Есть... Только не то, что Федос имеет в виду. Он думает, что 'вода' всесильна, а оно не так. Она может пьянить, но не делать человека свиньей; может лечить от многих хвороб, но не от всех...
  - Так ты, тятя, той 'водой'... - Наталья Евлампиевна оживилась.
  - От кончины предначерченной она не помогает... - остановил ее отец и ухмыльнулся.
  Наталья Евлампиевна сникла. Из глаз слезы ручьями хлынули.
  - Сырость не разводи тут. А то шугну... - у самого же очи моросью подернуло. - Но от болезней некоторых помогает. От той же чахотки... - и, будто повеселить решил, добавил, пытаясь улыбнуться: - Еще крыс можно с ее помощью изводить, если подправить чем.
  - А зачем... - еще один вопрос невпопад попытался задать Андрей Андреевич.
  - Да незачем... Вот и не пользуемся ни Федот, ни я. И, уж как на духу, не пользовался. Хотя некоторых человечишек и следовало бы попотчевать. Но... Не я жизни давал, не мне и отнимать...
  - А с деревней-то что? - и снова будто не к слову произнесено.
  - С деревней? А-а... Богодены... Сгорела она. И уже в Сибирь, в здешние места перебрались погорельцы. Мол, решили, не угодны родной когда-то земле. Мол, не приняла однажды покинувших ее. И зарок дали, что... - приступ кашля... - вод-ды...
  А дальше доктор, дежуривший в соседней комнате, вбежал. Растерявшихся родственников больного чуть не силком вытолкал за дверь. Минут пятнадцать что-то делал за той дверью, а после вышел растерянный, взлохмаченный. Плечи будто гирями пудовыми пригнуты. В глазах то ли испуг, то ли недоумение.
  Без всяких слов поняла Наталья Евлампиевна. Побелела лицом и пошатнулась. Андрей Андреевич едва успел ее поддержать, чтоб не рухнула тут же...
  Лишь после девятого дня по Евлампию Титычу сел Андрей Андреевич дочитывать письмо от сына. Сперва скорехонько пробежал глазами по строкам послания. А затем уже стал читать вдумчиво и неспешно. В голове же почему-то крутились первые строки ответа сыну о кончине Евлампия Титыча и его благословении внуку. Может, боялся забыть упомянуть о скорбном и напутственном...
  После приветов родне и знакомым Никита Андреевич писал, как добрался.
  'В Вологде остановился у знакомого тебе учителя гимназии и провел у него три дня. Он много мне рассказал о Зырянском крае и присоветовал купить книгу 'Лесное Царство' Засодимского, но в лавках ее не оказалось. Поэтому ориентировался в дороге по рассказам...
  ...а до Усть-Сысольска добрался лишь к началу августа, аккурат к именинному дню Анны - Анне Теплой, что посчитал верным знаком в предстоящих моих изысканиях...'
  Далее на нескольких страницах Никита Андреевич описывал Усть-Сысольск. Что город вытянут по берегу реки, а дома имеют странный вид: обязательная дверь на улицу, которая у многих заколочена. Что сами дома стоят перед огородами, спускающимися к реке. Что каменных домов немного, а больше деревянные, хотя и немалые. Даже в два этажа некоторые.
  Знакомство с городом начал путешественник с телеграфа, откуда и сообщил о своем прибытии к первой цели поездки. Затем просидел несколько дней часа по три в библиотеке и прочитал несколько трудов, посвященных городу и уезду. Просмотрел также подшивку 'Вологодских губернских ведомостей' за текущий год.
  При общении с людьми Никиту Андреевича поразило отношение людей к пьянству: оно отметалось напрочь. Хотя по вечерам и слышалась порой пьяная брань. О воровстве и вовсе не было разговоров, до того редки кражи.
  '...В последнем я убедился, прогуливаясь к реке вдоль изб, в большинстве которых двери их были подперты батогами, что означает, что хозяев нет в доме. Да и понятно - сенокос в самом разгаре, а на дворе ведро редкостное...'
  Продолжение письма было датировано тремя днями позже. Написано было в Медовый Спас. И начиналась запись с шутки. Мол, лишь обмолвился в предыдущей части письма о затянувшейся солнечной погоде, как в тот же день к вечеру заморосило.
  '...Зато в эти дни я еще больше узнал о городе и жизнеустройстве здешнего населения. Выяснил и то, где проживает Изольда Тихоновна. Она живет затворно и никуда не выходит из дома. Навещает ее лишь нанятая прислужница Мария Саввишна. Через нее и попробую познакомиться с нашей родственницей...'
  Далее описывал Никита Андреевич снимаемую им квартиру из двух комнат в верхней половине двухэтажного дома. '...Окошки квартиры глядят на две стороны. С одной стороны открывается замечательный вид на реку и заречные дали; с другой - на строительство пожарной колокольни. Созерцание обоих видов умиротворяет и волнует...' То, дескать, хочется нанять лодку и уплыть за реку и побродить по речным косам и далекому лесу. То хочется выйти к строителям и попенять им на леность: мол, работают не за дело, а по времени - отсюда и прохладца во всем.
  '...А один из строителей имеет дом и хозяйство по соседству со строящейся каланчой. Когда я прохожу возле его добротного пятистенка, то всегда любуюсь тем, как все надежно да крепко построено и как вокруг дома все обихожено-прибрано. В деле же с каланчой (наблюдал не один раз, стараясь понять, отчего в человеке такое противоречие) совсем другой человек. Поработавши топором, может его бросить под ноги и не думать, что кто-то может пораниться. Загнувшийся гвоздь либо пришмякнет к бревну, либо выдернет и так же бросит...'
  Следующая часть письма датирована уже пятнадцатым августа - на Стефана, а этот святой - покровитель усть-сысольского Стефановского храма. В него и отправился с утра Никита Андреевич, но не дошел. Навстречу ему попалась Мария Саввишна - не только прислуга, но и товарка (как ему шепнули хозяева дома, в котором он квартировался) Изольды Тихоновны. Баба неспешно шла домой, возвращаясь с заутрени.
  Никита Андреевич вместо посещения храма поплелся за Марьей Саввишной. Проводил ее, следуя на расстоянии в сотню саженей, до дома. Подождал, когда прислужница взойдет на крыльцо, поднявшись на которое, она оглянулась. Никита Андреевич понял, что она глядит на него, но не повернул обратно, а пошел в сторону дома Марии Саввишны с видом прогуливающегося кавалера.
  '...Мария Саввишна, не дожидаясь, когда я поравняюсь с ее домом, вошла в сени, а мне же пришлось проследовать дальше в поиске повода для знакомства с ней. Развернувшись возле реки и возвращаясь к дому Марьи Саввишны, я уже придумал один из вариантов знакомства.
  Перед домом ее небольшой откос с дороги. После дождей скользкий и коварный. Я, когда проходил мимо, то чуть не поскользнулся. На обратном же пути я просто растянулся на нем. А когда поднялся, то был перемазан грязью с головы до ног. Мария Саввишна видела мое падение из окна, и минуты не пришло, а она уже выбежала из дома с сочувствием и предложением зайти в дом и почистить одежду...'
  В результате этого 'падения' Никита Андреевич нашел и ключ к барышне-барыне, как называла Изольду Тихоновну товарка; и узнал много интересного, но больше о жизни усть-сысольцев, нежели родни. Сам же Никита Андреевич представился путешествующим литератором, собирающим материал для своих книг о жизни провинциальных барышень.
  '...Вот, сказывал моей спасительнице из грязей, и сегодня шел на перевоз, где обещали поведать интересное, но подвели. На что тут же последовало предложение от Марии Саввишны: 'Вам надо с Изольдой Тихоновной повстречаться. Если ее разговорите, то много узнаете...' И шепотом (это в своей-то избе, смех!) добавила, что уж очень ее жизнь затейна. Я попробовал уточнить, в чем затейность, но баба лишь пожала плечами. И еще с обидой в голосе добавила, что ей она ничего про себя не рассказывает: мол, прислуге знать большего не положено. 'Я к ней со всей душой, как к сестре, а она...' И в конце нашего разговора уверила: мол, мне-то как литератору она откроется. Только, дескать, надо упредить ее о моем приходе.
  В итоге жду приглашения в гости. Вот как иногда бывает полезно упасть в грязь лицом'.
  На этом первое письмо от Никиты Андреевича заканчивалось.
  Ответно, после поклонов и новостей, главной из которых, конечно, была кончина Евлампия Титыча, Андрей Андреевич благодарил сына за усердие в деле. А еще советовал, чтобы метод 'в грязь лицом' не стал основным при решении жизненных задач сына. А воследно пожелал задуматься над написанием и авантюрного романа. Мол, и сюжет вырисовывается, и интрига.
  '...а талант в этом деле, чувствую, Никеша, у тебя есть, а тот житейский опыт и виденное во время твоих путешествий могут стать замечательным и даже познавательным фоном произведений...'
  Еще отзывался об уже напечатанных статьях сына.
  '...ведь как интересно читать твои несколько статей в 'Вестнике русского географического общества'. В твоих описаниях Алтая видится не сухой текст, а живое слово. Картины жизни и природы предстают во всем великолепии, будто на полотне мастера живописи...'
  В конце письма уже длинным послесловием Андрей Андреевич писал, что с нетерпением ждет возвращения Никиты хотя бы к Рождеству. И после извинительных слов за беспамятность и торопыжность сообщил о жизни брата Евгения и его семьи. В последних строках извинялся 'еще раз за сумбурность некоторых изложений', мол, так торопился, что самое важное чуть не упустил - ведь дела близких должны быть первейшими в жизни, а 'уж потом собственные увлеченность и порывистость'.
  Отправил Андрей Андреевич письмо и стал с нетерпением ждать ответа на него.
  За два дня до Казанской пришла долгожданная весточка.
  Снова после приветствий следовало длинное описание Усть-Сысоьска и его жизни.
  'Хорошо это! - не осудил Андрей Андреевич многословность сына при описании далеких краев. - Если не выяснит ничего, если пустыми окажутся его изыскания, то уж на очерк о жизни уездного городка наберет солидный материал...'
  И в этом письме отмечал Никита Андреевич нравы и характер усть-сысольцев - спокойствие и уверенность во всем: хоть в деле хлеборобском или торговом, хоть в охотничьем промысле.
  Из общественных заведений, отметил Никита Андреевич, открыта уже вторая публичная библиотека. Он даже выступил в ней с докладом о своих походах по Алтаю. За этот рассказ путешественника отметили благодарностью от главы города, а от самой библиотеки подарили книгу П. Засодимского 'Лесное Царство', полную интересных и ярких описаний Зырянского края.
  '...Теперь это моя настольная книга, и многое, что открываю для себя в здешних местах, более понятно и приемлемо, хотя до этого казалось чуть ли не дикостью. Однако прочитал Засодимского и задумался: а ведь и правда, когда живешь среди этих лесов, то каждое существо, каждая былинка воспринимается как живая. Мы-то живем в каменных домах, и нам всякая земля, попавшая с обувью, - грязь. Но вера наша, еще раз убеждаюсь, действительно православна ибо, не отрицая природы, дополняет величие всего сущего...'
  И еще две страницы, посвященные связи времен и вер, природы и Бога, единства языческих святынь и православных. '...Прочитал про церковь в одном из здешних сел - Усть-Вымь - где церковь поставлена на месте березы, которой поклонялись зыряне-язычники и пень которой обнаружен под основанием этого храма во время разборки...'
  На пятой странице письма Никита Андреевич отчитался и о проделанной работе по основной цели путешествия.
  '...Познакомился с Изольдой Тихоновной через ее товарку и компаньонку в каком-то смысле (они, оказалось, иногда за разговорами занимались плетением кружев, которые Мария Саввишна после продавала на рынке). На вид Изольде Т. лет много, но определенно сказать не могу. Тем более не могу представить ее молодой, чтобы как-то оценить ее сходство с портретом Марьи Алексеевны. Отдаленное что-то видится, но не больше чем... Допустим, у той же Марии Саввишны... Я попросил Марию Саввишну задать ее компаньонке вопросы особого свойства. Один из них об Анне. Даже из пары отрывочных ответов понял, что между матерью и дочкой какие-то разногласия. Причем очень большие. Изольда Тихоновна чуть не отругала товарку за ее вопрос. Так что мне пришлось выступить в качестве молниеотвода и наплести целую кучу теней на плетни, чтоб успокоить старуху. Причину такой неприязни между ними пока не выяснил. А из рассказа о своей жизни, что поведала Изольда Тихоновна за вечерним чаем, я мало что понял...' И дальше Никита Андреевич расшифровывал причину такого непонимания. Мол, в Усть-Сысольске, как в прочих уездных, губернских городах и даже столицах, главным увлечением обывателей является чтение авантюрных романов.
  Изольда Тихоновна с воодушевлением в голосе рассказывала гостю о своих злоключениях. Мария Саввишна даже прослезилась.
  '...Однако ж через два дня, разговаривая за чаем у моего квартировладельца с его женой, я услышал историю, точь-в-точь похожую на ту, что услышал у нашей родни. Оказалось, что совсем недавно из Москвы завезли в Усть-Сысольск один из романов графа Салиаса, уже на протяжении не одного десятилетия почитаемого в провинции. Потому не удивительно, что многие дамы примеряют на себя судьбы героинь графа-писателя...'
  Оказалось, по словам Марьи Саввишны, все авантюрные романы, попадающие в Усть-Сысольск, почти непременно попадают к Изольде Тихоновны.
  '...Уж очень ей благоволит Федот Александрович, так мне подсказала Мария Саввишна. Я полюбопытствовал у нее: не из-за любовных ли тайн такая расточительность для купца? На что получил ответ, что из жалости...
  ...Однако отныне мне отказано в приеме у Изольды Тихоновны...'
  Причиной отказа стал доклад Никиты Андреевича. О нем много говорили в городе. Разговоры дошли до Изольды Тихоновны, фамилия докладчика тоже стала известна ей. Пытался Никита Андреевич выяснить через Марию Саввишну причину такого неприятия, но и той ничего не удалось вытянуть на этот счет у своей хозяйки-товарки. Все же кое-что, наводящее на мысль о причине разрыва Изольды Тихоновны с дочерью, узнать удалось.
  '...Не знаю, какая кошка или собака меж ними пробежала, по секрету сообщила мне Мария Саввишна, но мать лютейшим образом невзлюбила дочь после ее замужества. А когда муж Анны Федотовны заболел чахоткой и вынужден был уехать на лечение в зимовье Федота Александровича, то дочери и вовсе пришлось снять отдельную квартиру для себя...'
  Еще удалось выяснить, что некоторое время Анна Федотовна преподавала языки и музыку '...в нынешнем трехклассном городском училище, в ту пору, когда оно было просто уездным...
  ...а где-то в середине 80-х годов Анна Федотовна и вовсе разорвала все отношения с матушкой своей и уехала. Вероятно, к нам в Иркутск...'
  Предположительная причина разлада между дочерью и матерью виделась Никите Андреевичу в замужестве Анны. Марья Саввишна в подтверждение этой версии ничего сказать не могла.
  '...Ведь Мария Саввишна сошлась с Изольдой Тихоновной уже после отъезда Анны, а тема дочери в разговорах хозяйки и прислуги была запретной. Сама же Изольда Тихоновна несколько раз все же обмолвилась о дочери, но называла ее при этом то змеей, то холопкой, а в лучшем случае - неблагодарной. В чем неблагодарность дочери - и вовсе непонятно. Ведь воспитание, как и последующее обучение Анны, оплачивал Федот Александрович. Но если особо не вдаваться в суть слов, то можно и вовсе предположить, что нелицеприятные слова в адрес дочери сказаны ее матушкой в приступе хандры и одиночества, что вполне вписывается в семейные отношения, в которых бывает всякое - и ругань, и брань...'
  В конце письма Никита Андреевич делился своими дальнейшими планами: он поедет в Яренский уезд к Федоту Александровичу. Мол, уже написал ему письмо, что хотел бы приехать к нему по делу сугубо семейному на несколько дней. А также указывал в послании, что воспитанница Федота Александровича Анна является его свояченицей и матерью его племянника Ильи.
  'А пока придет ответ, надеюсь, установится санный путь. А покуда же занимаюсь изучением здешнего края - во многих отношениях замечательного и своеобразного...'
  '...как всякий уголок нашей матушки-России... - мысленно продолжил последние строки письма сына Андрей Андреевич и задумался, еще раз осмысливая прочитанное. - Есть о чем подумать...' Посидел какое-то время недвижно, надеясь, что появится мысль, которую надо будет зафиксировать. Не появилась, и вышел из кабинета к собравшейся за столом семье...
  
  1912 год
  Покровское
  
  Осень к зиме подкатила. Хлябь кругом, но чувствовалось - близки первые метели. У Василия Арсениевича же запас дров совсем невелик. Вторую зиму предстояло экономить на топливе.
  'А бывало... - вспоминает отставной диакон, как весь дом отапливался. А как иначе? - И учитель-столяр квартировал. Для учеников из дальних починков и деревень отдельный апартамент... И вот...'
  Горький получался итог: столько трудился, а на старость воза дров не заработал.
  Начав учительствовать в селе, Василий Арсениевич сразу же стал расширять пространство для полезной деятельности (садоводство и развитие ремесел) за счет земельных неудобиц да низины, которая пролегла между церковной территорией и усадьбой отца Арсения. Чернозем для своих яблоней привозил, а глину из приямков, в которые ставил саженцы, в хлябь перемещал. Выправлял небольшой участок пустырька и тут же либо плодовые деревья садил, либо строение мастерской или склада возводил. За двадцать лет облагородил ближайшую к своему дому округу.
  В низинке, где все же задерживалась вода после весеннего снеготаяния и было мокро до лета, деревья посадил не плодовые - ольху, березу. Поднялся лесок. На окраине его несколько осинок от семян, разносимых ветрами, выросли. Грибы пошли. Как слой, так и бери лукошко: в березничке обабки, под осинками красноголовики.
  'Мыслилось ли, что на старости и грибка не возьму для варева, дерева на дрова... - не думал, конечно, когда трудился, отвоевывая от пустошей по квадратной сажени. Для общей пользы старался... - но почему частью этой пользы не воспользоваться в трудной ситуации? На все воля Божья...'
  За год до описываемого сунулся Василий Арсениевич за дровами в лесок: мол, сам садил, а потому и право имею воспользоваться плодами своих трудов. Оказалось, что лес уже церковный. Хотя и не числился таковым ни в каких бумагах. Однако когда до дела дошло и Василий Арсениевич спилил несколько деревьев на дрова, последовало судебное разбирательство. Пришлось ответчику, посадившему когда-то лес на пустыре, и штраф немалый заплатить, и потраву возместить причту.
  Василий Арсениевич попытался объяснить ситуацию. Даже жалобу написал и заявление в попечительство. Ответ по первому обращению был пустым и никчемным: мол, раз служил диаконом в приходе, то все, что посадил, 'прикрываясь' службой, принадлежит причту и церкви. В попечительстве также разбирали заявление о крайней нужде бывшего служителя. Василий Арсениевич пытался объяснить, что было всем известно: дескать, я же садил лес, войдите в положение моей семьи. Не услышали просьбу и отчаянье бывшего строителя.
  Председатель на потолке мух считал, члены правления в половицах щелястость изучали. Все понимали, что надо уважить человека: заслужил, но никто не решился озвучить такое предложение. Так и ушел с того заседания Василий Арсениевич несолоно хлебавши.
  Правда, когда из правления на крыльцо вышел, то его церковный сторож Андрон Иванович остановил: мол, бери по-тихому лес-то, а я 'не увижу'.
  - Я не вор... Уж не обессудь, Андрон Иванович, и сучка не возьму...
  Когда-то Андрон Иванович был мужик справный, но одно время запировал. Причина была, которую никак не перемогешь без водки: враз сгорели его дом, семья и двор со скотиной. Не запился мужик, хотя и виноватил себя: он-то на заработки уезжал на неделю, а в это время и случилась беда. Оклемался, а тут вакансия сторожа появилась: Токаева отставили от должности как раз в то время. Взяли нового сторожа, но тот пьющий оказался - тоже турнули. Андрона Ивановича и взяли в охранники.
  - А как будешь-то? - сочувствие в голосе Андрона Ивановича. Да и как иначе: он был одним из первых учеников Василия Арсениевича.
  - Слажу. Бог поможет, не оставит...
  - Не оставит... Уж если тя оставит, то кого же оборонять тогда...
  - Это его дело, Андрон, а наше почитать Отца...
  Десять рублей, что выручил Василий Арсениевич от продажи сельхозинвентаря, решили с Татьяной Серафимовной не тратить.
  - Эть враз расфуркаем...
  - На дрова... - начал было возражать Василий Арсениевич.
  - Дак и че? Прошлый год не околели...
  Все же надо было что-то предпринимать. Если топить одну печь, то в кабинете будет холодно. 'А как в нем душевно... - Василий Арсениевич подумал о любимом уголке в доме, представляя его мысленно - библиотека, благодарности и фотографии, развешанные по стене. - Может, еще на ярмарку...' - и отправился во двор, чтоб сделать ревизию на складах да в сараях.
  В одно помещение зашел - шаром покати, во втором то же. Все же нашлось кое-что. Сносил в один сарай найденный инструмент и сделанные когда-то сельхозпринадлежности: пила, колун, два топора с обломками топорищ в обухе, несколько косуль, борона, листы железа...
  Порядок навел. Остановился возле одного из опустевших сараев. Подошел к нему, дверь открыл. Будто проверял себя: а вдруг что не доглядел. За открытую дверь держится, а в голове уже затея родилась. 'Чем не дрова... - дверью хлобыстнул так, что она, ударившись об косяк, снова расхлебянилась. - Вот и дело...'
  За день раскидал сарай, построенный когда-то. Строил с любовью и надеждами, а при разборке строения снова услыхал былые мелодии в душе. Всякий труд поднимал настроение.
  Доски в один штабелек сложил, бревна-стойки да стропила - в другой. Гвозди, что выдернул и в ведерко дырявое собрал, отнес в сени - там шкафчик особый для всякой хозяйственной мелочи.
  Под навесом для дров козлы стояли без дела. Их к разобранному сараю притащил - и за пилу. Татьяна Серафимовна вышла, чтоб супругу помочь. Сперва решили бревнышки распилить: доски-то чекрыжить легче, поэтому их напоследок оставили.
  Одно бревнышко распилили, калитка скрипнула. Андрон Иванович завернул по соседству - сторожка его в полсотне саженей от дома Василий Арсениевича.
  - Бог на помощь... - произнес одним словом с ударением на предлог.
  Супруги ответно поблагодарили сторожа.
  Андрон Иванович женщину чуть отстранил от пилы. На ладони поплевал и за ручку инструмента взялся.
  - Разомнуся малость... - к Татьяне Серафимовне повернул голову. - Пироги ваши больно хороши...
  - Так седне пекла вокурат...
  Василий Арсениевич сморщился от неудовольствия. Очень ему не нравилось, когда супруга забывалась и переходила на откровенный местный говор.
  - У меня делов-то нет седне, дак помогу сколь-нисколь... - пояснил хозяину самозваный работник.
  - Спасибо, Андрон Иванович. Не откажусь...
  За обедом мужики сперва щи хлебали, а потом за чай с пирогами принялись.
  - Вот, Андронушко, с капустой... А вот с калиной-ягодой... - потчевала работника хозяйка.
  Андрон Иванович отхлебывал чай из блюдечка, но пред тем долго дул на него. Отпив напитка, выдыхал шумно. Однако ж это лишь вызывало умиленье на лице хозяйки: эко мужики уработались.
  Андрон Иванович после третьей чашки и пятого пирога прибор отодвинул.
  - Этта, Василий Арсентьич, Ванька-Токай заглядывал...
  - Никак на службу метит снова?
  - Нет... Со шкаликом... Угостил вот...
  - Угостил?! - Василий Арсениевич поперхнулся чаем.
  - Ак неспроста... Тобой антиресовался. Мол, правда ли, что нужду испытываете?
  - Все ему неймется... - в сердцах бросила Татьяна Серафимовна.
  Василий Арсениевич, наоборот, повеселел разом. Даже рассмеялся.
  - А что ты ответил, Андрон?
  - А то сказал... То и сказал, что уж вас-то с Татьяной Серафимовной Бог не оставит.
  - Как знать... Как знать... - снова сделался задумчивым хозяин.
  - Так и знай: если че, дак я всегда... А Ванька-то ишшо пытал: не обзавелись ли чем - скотиной али одежой...
  - Обзавелись, кошка окотилась вот... - повеселел Василий Арсениевич.
  - От кереметь-то... - Татьяна Серафимовна по столу ладошкой хлопнула от досады.
  - ...а в следующий раз скажи, мол, тройку покупать собираемся.
  - Пошто она вам? - удивляется Андрон Иванович, не сразу понимая шутку.
  - Смеюсь я, Андрон... Шинель мою видел? Кабы не умение Татьяны Серафимовны...
  - Да уж... Поначе б вам... Впору по делам-то енеральску. И пошто он вас так ненавидит-то? В толк не возьму...
  - А тут и не надо никакого 'толка' искать. Еще отцы наши - мой тятя и Иванов - не поладили в одном деле. Вот и тянется с тех пор...
  - Вона че...
  Андрон Иванович поблагодарил за обед хозяев и ушел в свою сторожку...
  Василий Арсениевич после такого чаепития и веселья застольного в самом распрекрасном настроении удалился в кабинет. Сразу взялся за таблицу. Вписал номер записи - '5'. Снова макнул перо в чернильницу и уж собрался внести новые сведения, но кончик пера так и застыл в полвершке от листа бумаги. 'Не вносить же эту чушь о Токаеве...' Хотя что-то все не отпускало от мыслей о недруге. Вспомнилось давнее предостережение не связываться с Токаевым. Дескать, семья у них такая - всей деревне ненавистна. А мать Ивана и вовсе колдунья да ведунья, от которой даже кошки и собаки шарахались, когда по улице шла.
  'После, говорят, стала заговариваться... Померли что она, что муж ее Афонасий от непонятной болезни... а перед кончиной умом повредилась и все на мужа кидалась да кричала, что в чем-то упредил, подлый. Понятно в чем, в колдовстве... Надо ж такому случиться - облысела баба...'
  И тут вспомнил рассказ члена правления попечительства - токаевского односельчанина, фамилию которого уж позабыл - перед кончиной и у Афонасия сыпались волосы. Не только с головы, но даже из бороды. 'Уж не наследственно ли они спроваживали друг друга? Сперва муж жену, потом Иван Афонасия... - с сожалением подумал, что теперь уж преступление не раскрыть. - Да кто возьмется?'
  Никак мысли не ложились лыком в строку. Не получалось нужной 'картины', пока не вспомнил еще одну малость: родители Константина тоже умерли в одночасье. Правда, неизвестна причина их смерти. Но ведь и к ним у Токаева был интерес. 'Не Ванькиных ли рук дело... - распалился в мыслях Василий Арсениевич и уж 'своим именем' Токаева назвал. - Ведь Константин еще малый был. Двенадцати лет, кажется... - дальше разложил житейский пасьянс. - Малого-то и взял в оборот'.
  'Эх, Манефу б порасспросить, - последнее и вписал в графу 'Выводы'. - Ведь в монастыре-то так и не прижалась...' А после еще внес разделенные длинной чертой имена и слова: 'Токаев - Константин - вещество или жидкость' - и большущий знак вопроса вырисовал.
  
  В Михайлов день пришел Василию Арсениевичу ответ из Вятки на его обращение, написанное уж давно - еще когда был губернатором князь Горчаков. И вот уж третий год и третий губернатор (посчитал и краткое после князя губернаторство Камышанского Петра Константиновича), но все ж соизволили ответить.
  'А когда-то... На освящение храма тогдашний губернатор Клингенберг лично пожаловал. Николай Михайлович осмотрел храм и мастерские. После благодарность прислал... - невольно вспомнилось былое и подумалось о текущем. - Понятно, что после покушения в восьмом году князь всякой крамолы боялся, но нынешний - Страховский - чего в претензии?..'
  Подписан ответ был самим епископом - Преосвященным Филаретом. Но он сослался на изучение дела в канцелярии губернатора. Мол, в том ведомстве нашли неугодной деятельность диакона, направленную против интересов Отечества, значит, и церковь не будет тому противоречить. Следовало: восстановиться на службе Василию Арсениевичу в храме Покровского невозможно. И приписка: как и в других приходах уезда и губернии.
  Повздыхал Василий Арсениевич да и вспомнил вечное: '...жито сей'. А вспомнив, засобирался на ярмарку в Яранск. Мол, продам еще что-нибудь из 'несметных богатств', и загрузил на телегу пару ульев с рамками. А также другой инвентарь для пчеловодства: дымокур, три сетки да вощины несколько фунтов...
  Поездка началась неладно. Только выехал за Уреш - отвалилось колесо у телеги. Перед выездом не осмотрел повозку, и вот результат: ступичная гайка на заднем колесе раскрутилась.
  Происшедшее не очень огорчило купца. Он даже вспомнил веселый напев на сей счет:
  
  Ехал Ванька с поля, за угол задел.
  Колесо свалилось, и в канаву сел...
  В канаву телега не завалилась, но повозиться с колесом пришлось. С утра подморозило, но все же руки были в грязи. Рукава шубейки тоже перемазаны. По-зимнему собрался на этот раз - ведь стоять предстояло на ветру целый день. А на базарной площади так сквозило с реки, что и под самую теплую шубу холод проберется. На обочине нашел пучок зеленеющей травы. Оттер грязь с ладоней и шубейки.
  Дальше до города ехал Василий Арсениевич без приключений, но на рынке (едва поставил лошадь у привязи) увидел Токаева. Тот был явно нетрезв. Чтоб сразу же не оказаться замешанным в сваре, Василий Арсениевич отвернулся и стал вглядываться в купол Успенской церкви.
  Не получилось увернуться от перебранки.
  - О! Васька-купец... - и дальше стал чихвостить в спину продавца, который и без того был смущен тем, что занимается не своим делом - торговлей. - Я, думашь, не знаю, хто на миня в пятом... Нет, в шештом, и по чьей указке уел? Это от тя поклеп...
  - Поклепством не занимался... - пришлось все же повернуться лицом к вражонку.
  - Может, и не писал, но указчиком был... Вы эть хуже змеев подколодных... И ети, што у тя на фатере были... У-у... - злоба в словах и взгляде Токаева.
  - Так они по научной части пребывали... - все же попытался Василий Арсениевич перевести разговор в спокойное русло.
  - Вот-вот... По-научному, значит, меня тово... Которы народ мутят, в кутузку, а преданнейших...
  - Не преданнейший ты, а предательствующий... - не выдержал Василий Арсениевич.
  Токаев после этих слов еще больше распалился. Даже, притворно плача, к людям, собравшимся поглазеть на свару, обратился.
  - Через нево службы лишился... И нищенствую безвинно тепереча...
  - У нищих таких харь не бывает... - сплюнул какой-то мужик, глядевший на ссору, и, развернувшись, направился в сторону Успенского храма.
  Людей на обычное для рынка представление собралось уже немало. Даже городовой с одной гомбочкой на форменном шнуре - значит, низшего оклада служивый - пробился через толпу.
  - В чем дело? - поинтересовался.
  - Да вот... Ворованным торгует... - сразу вывернулся Токаев и на Василия Арсениевича указал.
  - Разберемся...
  В итоге оказались оба сварщика в участке. Городовой кратко сообщил о причине задержания обоих околоточному надзирателю. Тот высказал недовольство.
  - Если ты, Кузьма... - сделал паузу, - Ваньку Такого (так, оказывается, звали Токаева в Яранске) после каждой дребедени будешь сюда таскать, то другой службы у тебя не будет...
  - А 'вор'? - смешался городовой. Оказалось, что недавно на службе и многого еще не понял в деле.
  - А вот с этим, как ты сказал, 'вором' при встрече непременно раскланивайся и величай, как меня ровно - Василий Арсентьич только, а не Иван Савельич, смотри не перепутай, - с тем и отпустил подчиненного.
  - Сочувствую вам, Василий Арсениевич, и понимаю вашу нужду. Ступайте с Богом, а этот... - на Токаева взгляд перевел, - до вечера в кутузке посидит, чтоб помехи и вам, и прочим людям не чинил.
  Василий Арсениевич вышел из кабинета околоточного. За дверью остановился, шапку на голову натянул. Поправил не торопясь: уж очень занятно было слышать, как за дверью в 'праведном гневе' исходит Токаев...
  Хоть и добром закончилась свара для Василия Арсениевича, но интерес к торговле пропал начисто. До полудня потоптался возле телеги с товаром. Почти безрезультатно. Удалось продать лишь дымокур да вощину.
  'Хоть с тремя рублями, но не пустой... - перекрестился (был уже почти за городом и проезжал против кладбищенской Вознесенской церкви). - Есть среди служивых людей много людей благородных...' - вспомнил околоточного надзирателя и не понявшего пока службу городового. От вспыхнувшего чувства благодарности к служивым людям даже на душе потеплело, и холод, гулявший привольно под старой шубейкой, будто улетучился.
  Полверсты не проехал, догнал мужика, идущего попутно. Остановился, пригласил сесть в телегу.
  - Только вот тесновато... Что-то сегодня плохо расторговался.
  - И не мудрено... - попутчик сел, голову повернул к вознице. Оказалось, тот мужик, что, сплюнув, не стал дослушивать свару между Василием Арсениевичем и Токаевым. - Он че на тя сердитый такой?
  - Я и сам толком не знаю... С отцов наших с ним идет.
  - Ну, это навечно... - в нос шибануло вонью. Попутчик Василия Арсениевича носом повел.
  - Это салотопка в лесу... - пояснил возница. - А ветер, видите, в нашу сторону...
  - Тоже дело...
  - Конечно...
  - А коли вражда от родителей, то навечно... - завернул попутчик разговор к начатой теме. - У нас вот в соседней деревне свояк мой эдак же. У нево сосед уж еле ходит и к тому же бобыль бобылем - ни жены, ни робятишек, а к свояку все с претензией: мол, твой дед у моево тяти полсажени осырка отчекрыжил...
  Познакомились. Попутчика Тимофеем звали. Добирался он до Пачей. В Яранск по заказу сделанный тарантас доставил, а кобылу, на которой приехал, татарам сдал: уж старая очень.
  - А я только до Покровского... - начал было Василий Арсениевич.
  - Знаю... Слыхал про тя...
  - Так и я в Пачах бывал. Тоже по тарантасному делу. Отрока, к этому делу тянущегося, привозил...
  - Не ко мне... Я б запомнил.
  До Покровского дорога не далекая, да сумерки ранние. Все же о многом переговорить успели: общих знакомых и в Пачах, и в Покровском нашлось немало; о ремеслах разных поговорили.
  - У меня в доме заночуй, а утром дальше... - предложил Василий Арсениевич попутчику.
  Тот отказался.
  - У меня родня есь в селе. А в ночь не поду, конечно. Хоть и оставил деньги от продажи дочери на обзаведенье семейно, но эть всякого в наших лесах...
  Слово за слово (Уреш проехали уже), рассказал Тимофей о сестре своей матери, пропавшей когда-то.
  - Посля сенокоса домой шла, а не дошла. Искали, искали, а так и не нашли. Ремок токо от сарафана и остался на сучке в лесу, матка сказывала.
  - А ты-то искал?
  - Куда там! Я эть ишшо не родился тодда.
  - А в каком году это было?
  - А сам шшытай... Мне уж пейсят один почти. Две сестры старше меня, да еще и первенец у матки мертвый родился. Да после сварьбы скоко-то... А пропала сестра у ей перед еенной сварьбой.
  - Трудновато...
  - Ак годов восемь отними али прибавь...
  - Пятьдесят четвертый?
  - Эдак где-то. Они с маткой близняшки. Что лицом, что волосом схожи были. Матка-то по сию пору волосом не поменялась. Така же солома, как у меня... - Тимофей шапку приподнял. Под ней лохмы светло-русые с проседью. - А у матки и седины почти нет. А косу... Хоть чичас заплетай...
  Еще раньше Василий Арсениевич отметил цвет глаз попутчика - будто небо предзимнее, чуть повыцветшее. 'Как Алена... как Манефа...' - и спросил:
  - А как звали тетку?
  - Каку тетку? - не сразу сообразил Тимофей. - А-а! Матку, значица, Надежда, а ее Верой. Аккурат оне родились на всесветлые бабьи именины.
  Василий Арсениевич высадил Тимофея, где он попросил.
  - Этта брат мой троюродный живет... - указал на избу, против которой остановились.
  С тем и распрощались. Василий Арсениевич поехал к своему дому, размышляя об итогах прошедшего торгового дня. 'Не ахти чего наторговал... - даже погрустнел чуть, но тут же и успокоился. - Не все коту Масленица...' Этими же словами успокоила Василия Арсениевича и супруга, когда он с грустью в голосе доложил ей о неудачном торге. Хотя это было и так видно: с каким возом уехал купец, с таким и вернулся...
  После ужина, уединившись в кабинете, Василий Арсениевич сделал шестую запись в таблице, кратко изложив рассказ Тимофея. И вывод: дескать, напрашивается явная система в пропаже молодых баб - русоволосые и синеглазые.
  Отложил перо. Вроде сделано дело, но какое-то сомнение, зародившееся в недрах памяти, пробилось сквозь нагромождение мыслей. Ведь в одной из деревень (вспомнил Василий Арсениевич рассказ тяти) примерно в то же время пропала и девка из черемисской деревни - и волосом, и взором чернява. Причем многие видели, как заграбастал ее лешак. На сенокосе дело было - почти так же, как и в случае с теткой Тимофея. Мужики стога метали. Так с вилами в руках и погнались за похитителем, но вражина успел в лес заскочить, а там он как рыба в воде. Пометались мужики по чаще да и вернулись злые да загнанные. От обиды чуть не плакали - ведь догнали почти вражину. Один-то из мужиков охотник бывалый, по следам за лешаком гнался. Почти догнал. Лешак, видимо, присел отдохнуть и начал уж с девкой тешиться. Однако почуял мужиков и убежал снова. Уже как привидение - без следов на земле и сломанных сучков на деревьях...
  Отложил перо Василий Арсениевич, но уходить из тиши кабинета не хотелось. Снова вспомнилась свара с Токаевым, случившаяся накануне. 'Как ему объяснить? - усмехнулся: мол, надо ли? 'Ученых', про которых помянул Токаев, вспомнил. - Ученый-то и вовсе один, а другой племянник его лет десяти...'
  А причина обиды Токаева на них понятна.
  'Ведь благодаря им... - и тут же одернул себя: выполнение своего долга не требует благодарности. - Точнее, случайности, от которой и погорел Токаев...'
  Среди ночи Василия Арсениевича разбудила супруга.
  - Пожар! - и на окно показала, за которым в свете зарева витьем страшным кусты (первое, что спросонья отметил Василий Арсениевич) изгибались.
  - Опять сторожка! - воскликнул Василий Арсениевич, когда к окну подскочил, даже не глянув толком в него.
  Согласно пожарному приказу Татьяна Серафимовна с ведром, Василий Арсениевич со вторым выскочили на улицу. Там уже полсела сбежалось. Но огонь не тушили: бесполезно. К тому же, оказалось, еще и от ужаса, только что происшедшего. В окне на миг показалось лицо Андрона. Он даже успел раму выхлестнуть, но тут же исчез в огне. Кто-то из мужиков, вылив на голову ведро воды и набросив шубейку поверх шапки, бросился было к горящей сторожке, но какая-то баба, верно, жена, повисла у него на руке и закричала дико.
  От этого крика и проснулась Татьяна Серафимовна.
  Оторопь у людей прошла, но предпринимать что-либо уже не было никакого смысла. У сторожки уж и крыша провалилась. Других строений, которые могли бы загореться, рядом не было...
  Утром приехал урядник. Допросили всех, кто в ближайших домах жил, но никто ничего сказать не мог. Была уж глухая ночь, и все спали.
  Этим дело о пожаре для Василия Арсениевича не кончилось. Через неделю вызвали его в полицейское управление. Кто-то из опрашиваемых видел, что незадолго, якобы, до пожара Василий Арсениевич выходил во двор с фонарем в руках.
  Вызванный на допрос этот факт не отрицал. Действительно, перед сном выходил он во двор, потому что вспомнил: когда возвращался накануне из Яранска, перед домом кобыла захромала. Решил проверить. Оказалось, потерял подкову.
  Это объяснение следователя не удовлетворило, и он стал дальше расспрашивать Василия Арсениевича об его службе в соседнем уезде.
  - А какое отношение моя тамошняя служба имеет к пожару?
  - Имеет... Точнее, может иметь. Вы ведь самочинно покинули место службы?
  - Причины были. Здесь все разрушено, что создавалось многие года. Хотел удержать...
  - Удержали?
  Василий Арсениевич рукой махнул.
  - Где там... Сейчас вот строения на дрова разбираю.
  - И, верно, обижаетесь... А от обиды и красного петуха решили подпустить. И все бы сошло, да человек погиб в огне.
  - Вы... Вы... - только и смог вымолвить Василий Арсениевич - до того дико и нелепо было обвинение.
  Следователь налил из графина воды и протянул допрашиваемому.
  - Успокойтесь, Василий Арсениевич... - уже вполне доброжелательно заговорил служивый и стал бумаги на столе перебирать, будто выискивая нужную. Нашел нужный документ, глянул сперва в него, а после перевел взгляд на Василия Арсениевича, держащего пустой стакан в руке. - Еще воды?
  - Не надо... Не надо... Как можно?
  - Однако сараи на дрова разбираете?
  - Разбираю...
  - И ладно... Закончим с этим. И еще... извините, что так вас расстроил... - стал вглядываться в бумагу, лежащую перед ним. - Это не мое мнение. Это в жалобе на вас так...
  - Фу... - облегченно выдохнул Василий Арсениевич. - Кажется, понял...
  - И прекрасно... Просто мы должны проверить жалобу. Хотя лживость ее и так понятна, исходя из ваших заслуг... - следователь улыбнулся. Руки, лежащие поверх бумаги, чуть вывернул и развел. Вполне доброжелателен и непридирчив сделался, - и мины на вашем лице...
  С тем и проводил Василия Арсениевича до крыльца...
  На обратном пути Василий Арсениевич пытался сосредоточиться на происходящих событиях, но не мог. Колдобины на дороге смерзлись так, что мало чем отличались от комковато вспаханного поля, расположенного за рядом придорожных берез. 'Скорей бы сани... Скорей бы сани...' - проносилось в голове после каждого подбрасывания на колдобинах.
  Зато дома удалось осмыслить случившееся. В том, что к поджогу сторожки причастен Токаев, сомнения не было. Ведь после удаления его из старост и сторожей (первую должность, надо отметить, он заслужил; вторую нажил благодаря отцу) так же через некоторое время полыхнула сторожка. Но тогда было лето и жара. Возгорание списали на сторожа, заменившего Токаева. Тот был выпивши после крестин внучки. После возвращения с празднования, как он после сознался, решил тайно потабакерничать да и заснул с самодельной трубкой в руке. Однако тот сторож все же спасся. И когда пришел в себя, божился, что от трубки не могло загореться. Стоял возле сторожки и указывал в сторону леска. Мол, когда пришел и табачничал, солнце было над лесом; когда выскочил, светило пробивало лучами березничек.
  Сторожку другую построили. На службу взяли нового смотрителя - Андрона Ивановича. Тот поклялся, что в рот и капли зелья не возьмет. Поверили. И не подвел...
  До одного, оказалось, случая, когда и сам погиб.
  А начал пировать Андрон, как после выяснилось из пересудов, в притрактовом заведении, состаковавшись с Олешкой Безденежных - первейшим пьяницей в селе.
  'Погоди... Олеша... - что-то в этом компаньонстве показалось странным Василию Арсениевичу. И вот, обдумывая случившееся, вдруг понял, где собака зарыта. - Так ведь Олеша - токаевский родственник!'
  Рука сама потянулась к таблице и перу. Под номером семь изложил Василий Арсениевич обстоятельства пожара и 'косвенную улику Токаева' в поджоге. Написал и озадачился: к чему эти искания в жизни Токаева и его делах? 'Но какая-то связь все же присутствует... Все в мире связано, уж известно...' - и нацелил перо на графу 'Выводы'.
  Перед этой графой заколодило что-то, никак не вырисовывался смысл и следствие, вытекающее из фактов. Нашлось же искомое, как часто бывает, 'на самом видном месте'.
  'Не унялся Ванька... Ох, не унялся... - все, мол, ему видятся богатства, доставшиеся Василию Арсениевичу от отца. - Но богатства-то не в сторожке... - усмехнулся кажущейся нелепости предположения. - Так и в моем доме нет, а пожар был... Пожар был... А не предупреждением ли мне? Дескать, спалю...'
  И далее размышляет: сгорит дом, и богатства предполагаемые с ним. Но тут же ход мыслей Токаева улавливает Василий Арсениевич: в первую очередь их кинемся спасать. 'Не кинемся... - горько подытожил свои раздумья. - Но без угла останемся...'
  И далее вопрос: что делать? Вразумить Токаева? Заявить в полицию о злом умысле?
  Последнее, кажущееся совершенно нелепым, вдруг показалось Василию Арсениевичу самым действенным. Приняв от него жалобу на угрозы недруга, невольно пришлось бы полиции вразумлять упрямца. К обращению в полицию подталкивали многие события, произошедшие в жизни Василия Арсениевича. Точнее, череда их, как будто несвязанных, но в тот момент сошедшихся 'в одном месте в нужное время'...
  Сам Иоанн Кронштадтский помогал ему, когда развивал он молодым учителем и диаконом церковное и школьное хозяйства; но спустя три десятилетия церковное начальство напрочь вычеркнуло и заслуги Василия Арсениевича, и его самого со стези служения православию...
  'Одна сторона нацеленных 'вил'', - так оценил свое положение Василий Арсениевич по отношению к церкви.
  Вятский губернатор в свое время очень благосклонно отнесся к деятельности учителя, но его последователь князь Горчаков и сменившие его другие главы губернии даже не соизволили вникнуть в суть его прошения. 'Вторые 'вилы'', - горькая усмешка слегка исказила лицо Василия Арсениевича. 'И третьи 'вилы' - Токаев... - обида всколыхнула душу. - Хоть сам берись за эти самые вилы...'
  Но нет, промелькнуло злонамеренное, и благим вдруг приглушило вспыхнувшую ненависть.
  'Только в полиции и разговаривают... - даже самому Василию Арсениевичу показалось такое умозаключение неожиданным. Ведь только ленивый да квелый не ругал в унисон с крамольщиками это ведомство. - И люди... Люди...' - перед глазами встали соседи, сослуживцы, следователь, околоточный. Как на групповой фотокарточке...
  
  1901 год
  Иркутск
  
  Лишь на Зосима пришло письмо от Никиты Андреевича.
  После приветствий и поздравлений с Рождеством описывал он центр еще одного отдаленного уезда Вологодской области - древнее село Яренск, расположенное на той же реке (Вычегде), что и Усть-Сысольск.
  '...Встретил меня Федот Александрович весьма сухо, но когда узнал о нашем родстве с дедушкой Евлампием, изменился и настроением, и словами. Сперва он долго расспрашивал о нашей семье (Дувано), а после поинтересовался здоровьем Анны. Когда же узнал, что у нее есть сын Илья, то чуть не всплакнул даже. Я было заикнулся об ее отношениях с матерью, но Федот Александрович на эту тему говорить не стал: мол, придет время, а пока погости да оглядись...
  Однако близко ознакомиться с Яренском не получилось, потому что на следующий же день выехал с Федотом Александровичем в его деревню, где и сейчас пребываю...'
  Далее шел рассказ Никиты Андреевича о пребывании его в доме Кучумыкиных: перечисление приветов и пожеланий от всех членов большой семьи, описание дома и усадьбы купца. Заканчивалась 'ознакомительная' часть этого фрагмента письма сообщением о ближайших планах путешественника.
  '...Завтра назначен наш выезд с Федотом Александровичем на его заимку, находящуюся на реке Мезень. Что меня туда повлекло? Еще в первые дни моего пребывания в доме Кучумыкиных Федот Александрович отметил, что мое душевное здравие весьма расстроено. А когда случайно услышал, как я в сонном бреду поминаю дорогих мне покойных, то поутру самым настойчивым образом выяснил у меня причину душевных и ночных метаний. Узнав же о моих печалях, тут же и безоговорочно, и настоятельно порекомендовал пожить на его заимке. Мол, хождение по тайге с ружьем и лесные снадобья поправят мое душевное состояние. За этим и отправляюсь на заимку Федота Александровича. Он же сам туда отправляется с обозом всякого товара и провианта, которые там обменяет на рыбу, ягоды и меха...'
  Об отношениях Изольды Тихоновны и купца Кучумыкина выяснить почти ничего не удалось. Появились новые вопросы, а на старые не нашлось ответов. Например: супруги Кучумыкины венчались в 1852 году, Анна же родилась спустя четыре года после этой даты. Получалось, что Изольда - любовница Федота Александровича.
  '...это совершенно не вяжется. Ведь и Анна Степановна - супруга Федота А. - знает обеих дам (Изольду Тихоновну и ее дочь) и отзывается о них вполне доброжелательно. Что совершенно отметает предположение о любовнических отношениях ее супруга с Изольдой Т. Тогда кто? Или все же любовница, но Анна Степановна смирилась с этим, что на нее не похоже совершенно - достоинство человеческое и женское во всем ее облике...
  Еще непонятней судьба зятя Изольды Тихоновны. Первый муж Анны - Алексей Венедиктович - болел, кажется, чахоткой, которой заболел, участвуя в Балканской кампании. Чтоб его вылечить, отправили, как и меня в предстоящие дни, в лесную заимку. Что с ним там случилось? Жив? Умер? В ответах на эти вопросы какая-то недосказанность. 'Бог распорядился...' - только и сказал Федот Александрович, выслушав мои сумбурные, признаюсь, вопрошения'.
  И Анна Степановна уходила от ответа на вопрос о судьбе мужа Анны Федотовны.
  '...И с самим отчеством тайность какая-то: если Изольда не любовница, то почему ее дочь - Федотовна?..
  Анна уехала из Усть-Сысольска после известия о кончине мужа. 'Так, значит, умер?' - спросил я Анну Степановну, а в ответ получил опять неопределенные и какие-то почти несуразные пояснения: мол, Анна наняла человека, чтоб тот сфотографировал могилу мужа. 'И сфотографировал?' - спрашиваю, а в ответ: есть и фотография, но искать надо. И опять вопрос: почему фотография у Кучумыкиных, хотя заказывала ее Анна?..'
  В заключение Никита Андреевич писал, что и Федот Александрович рассказывал о своих предках, пришедших на Север из Яранского уезда соседней Вятской губернии.
  '...Я пообещал заняться в будущем поисками их Богоденов, но лишь после окончания текущих дел. Правда, пока и результатов нет моих исканий, и даже исходные цели едва представляемы мною...'
  До лета не было писем от Никиты Андреевича. Его отец уже волноваться стал. Даже в конце весны послал телеграмму Федоту Александровичу. Ответ пришел через день. В нем сообщалось, что Никита Андреевич находится в добром здравии, а как наладятся дороги, то и прибудет самолично...
  На Фалалея-огуречника без телеграммы, как снег на голову, вернулся в Иркутск Никита Андреевич.
  - Телеграмму не стал отправлять. Ведь не знал, когда выберусь в Вологду или Вятку... - пояснил растерявшемуся отцу путешественник.
  - Да мы уж не дождемся...
  - Так я пока до Вологды...
  - Потом рассказы, потом...
  Рассказчик из Никиты Андреевича великолепный - заслушаешься. Уже после полуночи наконец-то он сам утомился от своих рассказов, но не меньше устали близкие его. Путешественник больше говорил о краях, в которых бывал. О людях лишь вскользь упоминал, подчеркивая лишь их пристрастия да черты характера.
  - А о деле после... Завтра... - отец и сын остались одни, но и у них уже не было желания говорить о чем-либо.
  - Да, собственно, и дела почти никакого...
  - Не скажи... Не скажи...
  Разговор сына и отца произошел через день после возвращения путешественника в отчий дом. '...Я уже знал об этом перед отъездом на Мезень, но... Федот Александрович просил не разглашать эти сведения. Мол, тебе и дедушке, но...' - развел руками Никита Андреевич, процитировав свое письмо.
  - Конечно... - заверил Андрей Андреевич сына. - Надеюсь, ничего преступного?
  - Преступного нет. Скорее, в плоскости нравов... - и Никита Андреевич начал рассказ...
  Анна Федотовна преподавала в училище и проживала с матерью в квартире, принадлежащей родительнице и занимающей верхнюю половину двухэтажного дома. В один прекрасный день познакомилась молодая преподавательница с отставным военным - лет на десять старше ее, проявившим себя геройски на Балканах. Любовь эта была взаимной, потому что не влюбиться в такую красавицу, как Анна, - надо быть слепым.
  Слепым Алексей Венедиктович - ухажер Анны - не был, и через несколько месяцев после знакомства состоялось их венчание. Молодые жили у Изольды Тихоновны и мечтали снять свой угол, но отложили поиск отдельного жилья до рождения первенца. Где-то год жизнь молодых и родительницы молодой особы текла тихо-мирно. Но однажды Анна Федотовна вернулась из училища раньше обычного и застала мужа в постели матушки.
  - Словно авантюрный роман! - воскликнул Андрей Андреевич.
  - Роман, но не придуманный. И, пожалуй, в духе де Сада, ибо любовники не смутились, а предложили Анне присоединиться к их утехам... - и далее рассказал Никита Андреевич, как целый год болела Анна Федотовна после такого потрясения. - Потом лечение в уездной больнице, а еще потребовалось лечение на водах. Федот Александрович все оплатил, благодарность ему за это...
  - А 'молодые'? - ехидца в голосе Андрея Андреевича.
  - Федот Александрович все узнал. Изольде посочувствовал, а зятю-ухажеру посоветовал уехать куда-нибудь. Но тот слег с воспалением легких. А потом у него обнаружили чахотку...
  - Это неизлечимо...
  - Не скажи, папа... На Мезени его выходили, но перед лечением Федот Александрович поставил условие: после излечения - в монастырь...
  - Так получается, первый муж Аннушки жив? Возможно...
  - Он и впрямь ушел, говорили, из мира...
  - А про могилу...
  - Федот Александрович подстраховался, смею предположить, на сей счет. Могила есть, а похоронен в ней Алексей Венедиктович или кто-то другой - неизвестно.
  - А про 'зверя-человека' что там говорят или пишут?
  - Много всяких разговоров ходит о нем в Зырянском краю. Яг-Морт называют его зыряне. Фактов встречи с ним много, но он обладает таким качеством, как гипноз. Поэтому даже увидевшие его могут тут же забыть или совершить что-либо по воле его...
  - А людей он похищает?
  - Люди пропадают, но с ним ли это связано, толков да пересудов множество. А еще... Федот Александрович говорил, как и дедушка Евлампий, что и на этот вопрос есть отгадки на их прародине - в Вятке.
  - А если точней?
  - Я не знаю, но обещал заняться этим делом. К тому же, как-то Федот Александрович однажды обмолвился... Но как-то туманно и витиевато... Про Изольду Тихоновну...
  - Она оттуда?
  - Не знаю... Не понял, но в то же время, когда жил на заимке... Там люди... И одна похожа очень уж на Изольду Тихоновну. А они прямые выходцы из тех Богоденов... И потом она... - Никита Андреевич вдруг смутился и даже румянец легкий скользнул по щекам и померк.
  - Не она ли тебя удерживала полгода?
  - И она тоже... Но... Она меня знать не хочет.
  - Гордая?
  - Не знаю. Сперва вроде и мила, и... А потом вдруг осердилась будто - уезжай и забудь...
  - Забудешь?
  - Вряд ли... К тому же, повторюсь, она оттуда. С Вятки. Рассказывала, что жила в деревне, которая на месте их прародины, но где-то в версте от старинного поселения. Ее прапрадед туда вернулся, но потом... - Никита Андреевич замолк, собираясь с мыслями.
  Андрей Андреевич не торопил сына и сам что-то обдумывал, потому что нет-нет да хмыкал. Все же прервал паузу.
  - И что они - обратно вернулись на Север?
  - Со своей матерью Ярой... И у нее, если дочь когда родится, так же будет названа...
  - Вернулись вдвоем?
  - Вроде так...
  - Вероятно, какая-то болезнь...
  Никита Андреевич не ответил. Снова погрузился в размышления. Андрей Андреевич, поняв, что сын больше не желает говорить, вышел. Однако спустя несколько минут вернулся.
  - Сейчас нам кофе сюда принесут.
  - Лучше б чай... - Никита Андреевич вышел из оцепенения. - Впрочем, и кофе тоже хорошо.
  Кофе освежил беседу, и Никита Андреевич целый час рассказывал о том, как снова встретил женщину, которая вернула его к жизни, и неожиданно для обоих (так он считал) потерял ее.
  - ...как понять? Всякая женщина - тайна, но я... Совершенно не понимаю...
  - Вот именно... Поэтому и собирайся в Вятку, в Богоденки... Или Богодены... Дед твой так оговаривался, - Андрей Андреевич так видел недалекое будущее сына.
  - Только надо бы с кем-то списаться. Ехать в никуда кабы не получилось.
  - Об этом не беспокойся. Есть у меня в Яранске друзья. Есть и люди интересные. А одному из них я обещал в деле одном помочь. Он столько затевал... Удалось ли ему задуманное воплотить... Очень светлый человек Василий Арсениевич.
  - А он кто?
  - Священник и учитель. А еще строитель... - Андрей Андреевич замолк. Затем выдвинул ящик стола и вытащил записной блокнот. - Вот здесь его адрес... - стал спешно перекидывать страницы. - Ага, вот... Я сегодня же ему напишу. Поедешь?
  - Через месяц... Не раньше...
  - Конечно, побудь дома... И узнаешь свое, и с моих плеч обуза обещанного...
  Еще немного побеседовали отец с сыном. И уж Никита Андреевич в свою комнату было направился. Уже к двери подошел, когда его остановил родитель.
  - Вот ведь старость! Подожди...
  - Да ну... - хотел ободрить старика Никита Андреевич, но осекся: - отец шутит.
  Андрей Андреевич тем временем снова выдвинул ящик стола и, достав оттуда конверт, протянул сыну.
  - Тебе. Из военного ведомства.
  Тот быстро распечатал конверт, пробежал по тексту глазами.
  - Однако... Однако...
  - Что? - тревога в голосе Андрея Андреевича.
  - Не получится ехать в Вятку нынче.
  - А что такое?
  - Приглашают в экспедицию...
  - На Алтай?
  - Нет. В Приохотье. Мой старый товарищ по алтайским походам Матвей Зернов приглашает принять участие в экспедиции. Он сам в ней участвует.
  - А что за ведомство?
  - Окружной Военно-топографический отдел. Они уже в прошлом году начали работу по составлению карт Сибири. Точнее, 'Специальной карты Азиатской России'.
  - Слышал о начале этой большой работы. Старые карты довольно неточны...
  - А теперь сгущают сеть, и новые методы геодезии используют. Их карты предположительно масштаба десять верст в дюйме.
  - И когда выезжаешь?
  - Завтра с утра выясню. В письме предлагалось уже неделю назад быть в Чите.
  - Поздравляю. Мне еще не доводилось проехаться по железной дороге.
  - И в самом деле. Насколько все быстро стало. Да еще на пароме по Байкалу...
  
  1912 год
  Покровское
  
  На Прокопа все жители Покровского, как было принято, выходили на вехостав - вдоль всех дорог и тропок, по которым передвигались зимой, втыкались в снег вехи - обыкновенные ветки.
  Погода в тот день была ветреной, валил мокрый снег. Василий Арсениевич за день намерзся и, вернувшись домой (уж темнеть начало), снял с себя мокрую одежду. Развесил ее в кути на веревке, натянутой вдоль печки.
  - Совсем старый стаю... - отказался от чая, предложенного супругой, и взобрался на печь.
  И пяти минут не прошло, как задремал, убаюканный теплом и кошкой, улегшейся прямо возле лица. Однако поспать не удалось. Послышался стук в окно.
  Пришлось одеваться и выходить во двор. Оказалось, что путник на ночлег просится. Шел он не трактом, а полевыми да лесными дорогами из Предтеченского села. Тоже намок и промерз. Да еще и, оказалось, когда по льду через Ярань переходил, провалился возле берега.
  - Выше колен ухнул... - пояснил. - Околел, а тут гляжу: уж огни - на ваш дом и вышел.
  Путника приветили. Его сырой зипун, валенки (их тоже хоть выжми), онучи заняли место на веревке рядом с 'шинелькой' хозяина. Путник прошел в горницу и сел на табуретку, прислоненную к печке. Спиной о теплую стенку потерся.
  - От и отошел малось. Дай вам Бог здоровья.
  Ужин подоспел. Хозяйка ночевальщика к столу пригласила. Тот еще раз поблагодарил и место за столом занял. Едой не очень увлеклись и гость, и хозяева. Ведь уже Рождественский пост начался, хотя и нестрогий. Накануне, в Введенье, Татьяна Серафимовна рыбник испекла из карасей - Василий Арсениевич морды под лед на пруду ставил. Нет-нет да попадала в них рыба. А перед праздником Пресвятой Богородицы, будто милость Божья, попалось три карася по сковородке. Из них и получился пирог во весь противень.
  К вечеру, когда странник явился, полпирога еще оставалось. Его и выставили на угощенье. В рыбе поковырялись, а корочку к чаю оставили.
  Уж самовару в тот вечер досталось. Дважды в нем воду подогревал Василий Арсениевич. Холодный-то чай кому хочется дудолить? Тем более наколелись и хозяин, и гость. Путник оказался к тому же словоохотливым, хотя и лет немало - видно по нему.
  - Уж на тот год девятый десяток поменяю... - старик пояснил Татьяне Серафимовне, когда та посочувствовала ему: мол, не молоденький уж по гостям-то ходить. - Ак эть нужда погнала да одиночесво. В Предтеченско село сестру замуж выдали, а брат примаком туды же. Я же одиночесвенно проживаю: жена померла, детки во младенчестве ишшо...
  - Ох-хо-хо... Поли-ко... - посочувствовала хозяйка дома гостю. - А куда идешь-то?
  - Дак ето... - и деревню назвал в Разбойничьей стороне.
  - Так Манефа не из нее ли? - поинтересовался Василий Арсениевич.
  - Кака?
  - В соседнюю деревню ее сосватали. В Уреш.
  - Ето не за чухонца ли?
  - За латышца.
  - Тодды знаю... В девках-то уж кака баска была... А посля не встречал. Родители-то еенныя вскоре померли, как ее выдали...
  Слово за слово, и про Костю-Избезяя заговорили.
  - Как же, помню. На моей памяти подобрали ево... Я мало че помню: мал был ишшо. А что получилося-то? Ево подобрали подкинутым... К старосте, а тот: мол, надо призреть. А как? Он эть грудной совсем. Никто не соглашается, а тут кому-то и осенило: баба молодая дней за скоко-то до этого робенка мертвого родила. То ли повитуха че напортачила, то ли Богу так угодно...
  - По воле Божьей все... - обмолвился почти шепотом Василий Арсениевич.
  - Конечно... А молоко-то у ей не пропало... Вот, посудили, и призрей малого - бабе-то. А оне пара справная, молоды да красны. Ромно два голубка на карточке... Так вот стало и быть... Взяли оне робенка етова и даже окрестили. Народ-от уж забыл, как отнекивались от малого да благодарили, что на себя те обузу взяли. Вроде уж виноватыми родителев-то сделали, а кто не знал да забыл, и вовсе пеняли: мол, от нечистого родила ево баба. Все ж окрестили этта у вас. Батюшка добрый попался...
  - Это тятя мой...
  Старик не удивился и виду не подал.
  - Ак эть это и праильно... Потом-то Костя и речью человеческой заговорил, а кабы зверь, дак лаял или ишшо че...
  - А с Манефой?
  - А с Манефой они ровесники почти што. Он к ей, когда подросли оне, с чуством как бы, но эть родители у ей. Замуж выдали и все...
  - А Костя? - у Татьяны Серафимовны глаза на мокром месте.
  - Он-то помешался бутто. В лес ушел и два дни выл, ромно зверь какой. Посля вроде оклемался, но говорить перестал. Иногда токо скажет, спросит кто: куда да че. Дак и то чаще рукой указывал да мычал непонятное. Несладко у ево житье, а у родителей ишшо не баще. Поди, оттого и померли рано. Эть за все время, что жили посля призрения-то, онни шпыньки от людей. Сперва: пошто крестили? А потом на кажном шагу...
  - И моего тятю так же шпыняют, а его уж тридцать лет... Царство ему Небесное... - перекрестился. - Даже меня пытают, мол, какие богатства за те крестины большие взял... Только что воры не идут...
  - А придут, дак че... - взглядом гостиную обвел - ничего притягательного. - Никаки воры не уташшат...
  - Не утащат, так подожгут.
  - И тако может быть. Ведь и Костю пытались эдак же посля вою сжегчи...
  - Как?! - воскликнула Татьяна Серафимовна.
  - Дак ночью. Уж год почти што прошел. Дверь подперли бревном, а избу подожгли. Костя-то вышиб дверь. Эть росту он саженного, а весу в ем восемь пудов почти. Одежа на ем пылает, дак он ее сбросил и так нагишом и ходил. У избы-то лишь сторона обгорела, где дверь. Потушили, эть токо снег сошел. А вот одежу-то напрочь отрек. Лишь срам и прикрывал шароварами до коленок. Так и ходил до Олены, а посля пропал до Покрова...
  - А когда это было? В каком году?
  - Года-то не помню, но в первый раз пропал когда, дак ишшо Николай царствовал, а в последний уж при Александре. Токо сколь он правил, не помню - может, два года, а то и три...
  - И ничего не известно больше? - Татьяна Серафимовна уже слезы платком вытирает.
  - Ниче...
  Спать гостю предложили на лавке возле печки, но он попросился наверх - мол, на горячих кирпичах окончательно отогреет нутро. Уважили старика. Тот было уснул, но потом проснулся, долго ворочался. Даже спустился с печки попить воды. Когда жажду утолил, в потемках мимо ступеньки ногу поставил. Оступился и задом чуть меденник с водой не перевернул.
  Татьяна Серафимовна от бряканья проснулась, с ночником вышла в куть. Но старик, свесившись головой с печки, повинился: мол, 'стар и безрук - дак че...'.
  - Разбередился душой-то... - пояснил еще. - Уж не обессудьте.
  Утром старик до свету поднялся. Поблагодарил хозяев за ночлег. От чаю отказался: мол, сухарик пошамкаю на ходу и сыт.
  - Много ли мне, старому-то, надо...
  - На хлебушек... - Татьяна Серафимовна сверток небольшой протянула. - Баранка вот да кусок пирога, вчера недоеденного.
  - Спаси вас Бог... - с тем и в сени вышел.
  Василий Арсениевич проснулся уж после ухода путника и очень огорчился, что не попрощался с ним.
  - ...А еще хотел спросить... Да, что уж теперь, - рукой махнул. Накинул шубейку и на волю вышел.
  Обычно после завтрака Василий Арсениевич выходил на двор и там часа два наводил текущий порядок. Зимой расчищал дорожки от снега, после обходил все сараи да мастерские. Хотелось взяться за какое-нибудь ремесло, чтоб как-то снова обрести интерес к жизни. Однако время, отведенное на обход владений, истекало, а руки ни к чему не притрагивались.
  В день, когда ушел, переночевавши, старик, Василий Арсениевич изменил правилу. На улицу вышел, постоял на крыльце. И даже деревянную лопату подержал в руках. Поглядел на следы, оставленные обувками странника, и поставил на место инструмент.
  'Тут с кондачка не получится... - вернулся в избу. Разболокся и удалился в кабинет. - Эко, сколько наговорено. Забыть можно...' Усевшись за столом, выбрал нужный листок из стопки. 'Кабы чего не упустить...' - и, внеся очередной номер записи - '8', стал быстро заполнять графы таблицы. Так разошелся, что листа не хватило. Спешно, наклонив некоторые линии даже, расчертил новый лист. До выводов добрался лишь к обеду.
  - Я сей же час... - отмахнулся от приглашения к столу. И надолго погрузился в раздумья: получалось, что Избезяй, которого боялись, был вовсе и не 'звероподобным существом', а крещеным православным.
  '...Однако внешность его была такая, а от речи по причине нанесенной ему обиды отказался он напрочь, то поставил себя в весьма неудобное положение, оказавшееся трагичным не только для него, но и для тех людей, кои...' - предложение не заканчивалось на этом, а развивалось по нарастающей, плюсуя маловажные моменты, суть которых сводилась к одному: все равно вина Избезяя немалая. Ведь баб молодых он все-таки похищал.
  Закончил писать Василий Арсениевич, но, как часто бывало по завершении дел, сомнения откуда-то вывернулись, будто муть со дна лужи поднялась. На сей раз, однако, разномыслия недолго терзали разум отставного диакона. За окном мелькнул, показалось исследователю, кто-то, и Василий Арсениевич отвлекся от мыслей. Поднялся, к окну подошел и шторку отдернул.
  Возле ворот стоял тарантас.
  'Уж подождали бы, да на санях... - мысленно попенял приехавшим Василий Арсениевич, но тут же и обрадовался. В повозке сидела дочь, и похоже, с ухажером. - Как изысканно руку подает даме...'
  Гости и двух шагов не сделали, пройдя за калитку, а уж с крыльца им встречно Татьяна Серафимовна торопится. Что-то проговорила, ответно выслушала - наблюдает Василий Арсениевич из дома. 'Вот тараторка. В доме бы разговаривала...' - а у самого радость на душе.
  Ухажер Ольги - служащий земской почты Алексей Семенович. В дом вошел, поздоровался и тут же стал откланиваться. Пояснил, что едет по служебному делу в Кукарку и очень торопится. Татьяна Серафимовна слова гостя мимо ушей пропустила и все же стала усаживать за стол.
  - Эть как раз к обеду угадали. А Кукарка в Вятку не съедет за это время.
  Сошлись на том, что Алексей Семенович возьмет с собой пирогов, а на обратном пути обязательно остановится в доме невесты.
  Почтовика проводили, обедать сели. Ольга сперва было загрустила, но ненадолго. Ведь уже полчаса разлуки минуло - так объяснил прояснение в глазах дочери Василий Арсениевич и хотел расспросить об ухажере. Но разве в таком деле опередить супругу? И пяти минут не прошло, а мать уж выведала у дочери, что служит ухажер в почтовом ведомстве уже несколько лет; что у начальства на хорошем счету и ожидает повышения по службе; что снимает верхнюю половину дома на Казанской.
  - Наискось от дома купцов Калининых... - пояснила Ольга.
  - Прости мя, Господи... - Татьяна Серафимовна перекрестилась. Недоброй славой пользовался у горожан купеческий особняк.
  Известие о предстоящем замужестве дочери хоть и приятное, но обязывало подсуетиться накануне торжества. Дочь-то единственная. О предстоящих расходах и делах подумал Василий Арсениевич и отвлекся на время от разговора супруги с дочерью.
  - ...А до Уреша с нами тятин приятель ехал...
  - Неужели?! - воскликнул Василий Арсениевич, предположивши, что вернулся из дальних краев Иван Михайлович Воронин, о котором вспоминал частенько, переживая за друга и его мытарства.
  - Дядя Ваня Токаев... - ошарашила дочь пояснением.
  - От эть! Наболесть ту... - в сердцах бросила Татьяна Серафимовна, но без обычного при упоминании этого имени недовольства. Случай не тот, чтобы недобро чертыхаться.
  - А куда ж его понесло? - тоже невпопад спросил Василий Арсениевич.
  - Не знаю... Перед Урешом распрощался и через поле пошел. В Барышево, верно.
  - Не-ет... - Василий Арсениевич подобрел лицом, и даже ехидненькая улыбка обнесла лицо. - Он в Танатуры. Медяки из колодца выуживать, верно.
  - Медяки?! Из колодца? - недоумение на лице Ольги.
  - А ты что - не слыхала?
  - Нет. Расскажи, тять...
  Василий Арсениевич сам не выведывал о жизни недруга, но людская молва нет-нет да и доносила до него сведения о похождениях Токаева.
  - Иван - племянник купца Федоса Александровича Кучумыкина. Они с Афонасием - сторожем церковным - когда-то на сестрах женились...
  - Никого не знаю.
  - И ладно. Дом Федоса на Успенской. Если я правильно понял, в каком доме квартирует Алексей Семенович, то их осырки с купцом задами сходятся.
  - Все равно не знаю.
  - Ну, раз уж начал, все равно доскажу...
  Из рассказа Василий Арсениевича вытекало следующее...
  Федос Александрович Кучумыкин, погорев на поприще служения церкви, занялся коммерцией. Торговля у них в роду всегда занимала немалое место. Да как иначе - на всякое дело Кучумыкины были скоры и рукасты. Однако край Вятский - глина да пески - не всякого земледельца мог прокормить. Потому многие сельчане, кроме хлебопашеского занятия, еще и ремеслом каким-либо занимались.
  Ремесел много, а ремесленников еще больше. Всякий товар мало произвести, надо еще и продать удачно. В последнем Кучумыкины ловки были. И секреты свои да связи передавали от родителя потомку. Поэтому Федос Александрович быстро пошел в гору. Вроде и торговал всякой мелочью. Но и это - копейка если к другой - позволило быстро скопить купцу небольшой капитал. Со временем и дом полукаменный в два этажа построил. Внизу лавка и склады, а вверху сам проживал с супругой Дарьей Романовной.
  Ваньку-племянника Федос Александрович считал беспутным, но терпел. Своих детей Бог не дал, а тут какой-никакой воспитанник. Когда Токаева из старост и сторожей поперли, он в Яранске у своей тетки обосновался. Для житья ему отвели флигелек в углу двора. В лавку определили, но не долго там Иван продержался. Попался на том, что деньги стал потихоньку тащить. Ладно бы медные, но он уж до серебряных подобрался. Кто такое терпел бы, а от своего и вдвойне обидно неблагодарность принимать.
  Приговор племяннику был такой: во флигеле живи, денег медных и стол будет, а вот в лавку ни ногой. Деньги медные Федос Александрович и за деньги не считал, а точнее, не любил. И была на то причина...
  Ярмарки в Яранске бывали шумны и многолюдны. Повеселить торговый и прочий люд заезжали скоморохи да артисты всевозможных жанров.
  Федос был малым, когда в первый раз привез его отец на такую ярмарку. Закончив дела, тятя подвел Федоску к помосту, на котором артисты всяко перебражались. Весело мальцу было на все происходящее глядеть, но больше всего пришелся ему по нраву фокусник. Особенно один из номеров, когда фокусник самую мелкую медную монетку в нос заталкивал, а после, головой повертев, ту денежку изо рта в ладонь выплевывал.
  Федоска близко-близко от сцены находился и внимательно смотрел за фокусником. Пытался понять, в чем подвох действа. Не нашел такового и решил, что сам такой фокус повторит.
  Оказалось, что монетка в ноздрю не лезет. И что? Обточил ее по кругу до нужного размера и за дело. Мол, сперва дома попробую повторить фокус, а потом приятелям покажу диво.
  На первом же испытании погорел: круглышок чуть в дыхательное горло не завалился. С кровью выплюнул помеху Федоска. 'Но ведь выплюнул!' - ликовал, когда чуть в себя пришел. Однако больше монетку в нос не совал. Для фокуса стал использовать леденцы, обсосанные до нужного размера. В последнем преуспел - как праздник, так тех леденцов налижется, предваряя фокус, что потом до следующего праздника глядеть на них не может. К тому же и леденцами не один раз давился.
  Леденцы и медные монетки с тех пор так и невзлюбил: мол, какие это деньги и сладости, коли поперек горла встают...
  Нелюбовь к медной денежной мелочи и в торговлю перенес, хотя и сам понимал, что мелочная торговля без полушек да семишников заколодится. Почти на каждый рубль сдача нужна. И не на один гривенник, случалось. Все ж мелочи много оставалось в конце каждого торгового дня. И чтоб с ней не путаться, стал ее в кадку ссыпать.
  Токаев, когда был принят дядей-лавочником, про странность родственника знал и радовался, что можно медь без всякого счету брать, и в кадушку не бросал деньги, думая, что счету им нет.
  Ошибся. Количественно Федос Александрович деньги в кадке не считал, но 'объемно' представлял. Ведь каждый раз, когда шли они с супругой в церковь, он брал одну-две горсти денег из кадки для раздачи милостыни. Обычно взятое до следующего праздника возмещалось, и даже с лихвой. При Иване уровень денег в кадке пошел на убыль.
  Пришлось племянника убрать из лавки, а саму кадку из-под прилавка перенести в чулан под замок. При этом новому приказчику было велено все равно медную мелочь в конце торгового дня ссыпать в посудину.
  Еще одну мороку пришлось решать Федосу Александровичу - племянник. Ни к какому делу он не годился, как выяснил дядя. Потому просто взял мужика на свое содержание. Мол, не хочешь 'чесью свой хлеб насущный' зарабатывать, тогда живи вроде пса дворового. Питался приживальщик в своем флигельке, куда ему приносила нанятая кухарка утренний чай. Иногда еще и тешился с ветреной бабенкой, бывшей вдвое младше Ивана.
  Деньги на мелкие расходы получал Токаев раз в месяц. Из кадки. Обычно третьего числа шли дядя с племянником в чулан, где было позволено запустить захребетнику руку в кадку. Один раз! Сколько, дескать, заграбастаешь, с тем и живи месяц.
  Иван деньги за рубаху ссыпал и шел во флигелек. Там, отбросив перину, раскладывал монеты по количеству дней в месяце. Кучки получались мизерные, и Токаев стал думать, как бы увеличить 'загребушность пакши'. Медом намазал внешнюю часть руки. Налипло на кулак чуть не рубль мелочи. Однако в следующий раз номер не прошел: Федос Александрович велел надеть рукавицу. Токаев попытался засунуть руку вглубь кадки, чтоб в варежку денег насыпалось, но получил тростью по загребелке. Взвыл не от боли, от обиды, и руку выдернул. Без рукавицы и без копейки денег. Хотел снова запустить пакшу, но дядя трость занес - уже для хорошего удара. Пришлось отказаться от фокусничанья...
  Со временем Федосу Александровичу пришла мысль приобрести и обустроить загородный дом. Купил для воплощения мечты заброшенную усадьбу в деревне Танатуры. Приобретенные подворье и осырок заросли бурьяном. Бывшие строения растащили на дрова сельчане. Пришлось заново расчищать участок, строить дом.
  И затраты стоили того. Каменный дом глядел окнами на речушку, извивающуюся по дну оврага. За речкой лес. Огород, обсаженный по периметру липами, поднимался в гору. По задам деревни дорога в Покровское повторяла изгибы осырков и против околицы уходила в поля, к стоящей на бугре ветряной мельнице.
  Федос Александрович любил остановиться возле этой мельницы и оглядеть с возвышенности округу, дивясь просторами да творением рук своих - ладным особняком, выделяющимся среди изб с соломенными крышами.
  На дворе загородного дома и для Ивана был построен флигелек. Дядя не терял надежды, что племянник возьмется за ум и станет управляющим хозяйства в Танатурах. Даже кадку с медью перевез Федор Александрович в деревню, чтоб мог управляющий рассчитываться за помощь в деле с наемными работниками. В лавке же была поставлена другая кадка.
  Но и в деревенском доме не пришелся ко двору Токаев. Месяца не прошло, а уровень меди в кадке опять убыл далеко не пропорционально поденщине. Рассердился Федос Александрович, а в гневе он, как и многие, непредсказуем. Взял и высыпал содержимое кадки в колодец, а саму посудину шмякнул так об угол дома, что та в щепки разлетелась...
  - Так ведь будут колодец-то чистить! - Татьяна Серафимовна ничего удивительного не увидела в поступке купца.
  - То-то обрадуются чистильщики... - и Ольга тоже весела. Верно, представила, как перегребают вытащенный из колодца ил нанятые работники...
  1905 год
  Иркутск
  
  Только в пятом году сумел Никита Андреевич Дувано отправиться в Вятскую губернию. Экспедиция не предвещала особых трудностей, и поэтому путешественник взял с собой племянника Илюшу.
  Сборы начались сразу после Масленицы. Андрей Андреевич написал письмо в Покровское. Адрес указал лишь, кому оно послано - диакону Василию Арсениевичу. Ответ пришел почти в середине мая - на Девять мучеников. Василий Арсениевич сообщал, что приютит путешествующих на любое по срокам и длительности время.
  За несколько дней до отъезда, назначенного на Огуречника, Никита Андреевич уселся просматривать записи, сделанные во время его поездки по Вологодчине. Сделать это ему посоветовал отец. Мол, мало ли какие мысли и факты всплывут из того времени и помогут в чем-то во время предстоящих изысканий.
  - Ведь в них, как я понял, и твои разговоры с Федотом Александровичем и с Изольдой Тихоновной весьма подробно изложены...
  Часа не прошло, в кабинет Андрея Андреевича вошел сын. Радостный. Блокнот в руке и карандаш за ухом.
  - Ты прав оказался... Кое-что вспомнил, а другое прямо уместно очень. Ведь в Яранске живет брат Федота Александровича Федос. Даже адрес вот...
  - Вот видишь... Только письмо уж отправлять поздновато.
  - Ничего... Мы незвано и без претензии на гостеприимство...
  Первое письмо пришло от Никиты Андреевича на Тихвинскую. Он сообщал в нем, что добрались до Яранска без приключений, если не считать оставленную в поезде панаму Илюши.
  '...а новую купили прямо в лавке Федоса Александровича при его доме на первом этаже. Приняли нас в его доме весьма приветливо. Оказалось, что обо мне писал Федосу Александровичу его брат. И, судя по радушности приема, весьма положительно. Поселил нас Федос Александрович не в доме, а в небольшом, но очень уютном флигельке во дворе дома. В иное время в нем проживает племянник Федоса Александровича Иван, находящийся на службе в качестве старосты в селе Покровском, где и проживает известный тебе Василий Арсениевич...'
  Далее в письме шло описание уездного городка, расположенного на высоком берегу Ярани.
  '...Мы ходили с Илюшей купаться на реку, которая весьма водонасыщена, но тиха и перемежаема глубокими омутами. Вода в реке не так холодна, как в наших сибирских реках, и очень благотворна для тела и к тому же так же чиста. Илюша норовит купаться до посинения, и мне приходится его в этом ограничивать. К тому же, пока сидел на берегу среди купающихся, наслушался всяких чудес о реке - больше про утопших...
  ...Еще меня поразило большое количество уток, летающих над рекой. Как мне пояснил отдыхающий по соседству почтовый служащий А. С., в пойме реки имеется множество стариц, представляющих из себя вполне законченные пойменные озера, из которых вылавливают многие пуды рыбы, а по берегам обитает большое количество птиц. Даже утки красят герб Яранска. Как я понял, дань изобилию птичьего мира...'
  Продолжение письма было датировано двумя днями позже.
  '...Послезавтра мы выходим в первый поход. Иван Афанасьевич (племянник Федоса Александровича) согласился быть нашим проводником... Он оказался человеком поразительнейшим, но проявляет себя больше в церковном служении. О Василии Арсениевиче отзывается весьма нелицеприятно. Дескать, он со своим отцом обобрали сироту и, мало того, раньше времени свели в могилу его родителей...
  ...Иван Афанасьевич - настоящий русский патриот. И даже подвергался тюремному преследованию за то, что боролся с хищениями при строительстве каменного храма в селе Покровском, которые совершал председатель попечительства В. А. и подрядчик - некто Макаров...'
  И еще Никита Андреевич написал много сочувственных слов в адрес проводника. Мол, родной дядя над ним постоянно ерничает и не признает полезности дел племянника. Хотя сам ушел со службы по причине, не делающей ему чести, как по секрету сообщил автору письма Иван Афонасьевич.
  '...В настоящее время и сам Федос Александрович не очень полезен обществу, занимаясь лишь небольшим извозом в Казань и Вятку да торговлей в мелочной лавке. Тогда как общественного служения с его стороны нет...'
  В последних строках письма набросан план предстоящего похода в виде чертежа и небольшого пояснения к нему.
  '...Будем идти не по тракту, а напрямик через Городской лес и далее через поля и перелески. Нам предстоит преодолеть четыре речки и одну болотистую низину...'
  'Что-то тут не так... - ухмыльнулся Андрей Андреевич, прочитав письмо. Ведь Василий Арсениевич показался ему человеком замечательным. - Ведь и по делам его видно...' Про двадцать рублей, пожертвованных школе и храму, вспомнил. И что-то поменялось в отношении к диакону. Мол, не прохиндею ли отдал такие деньги? '...Хорошо, есть такие граждане, как Иван Афанасьевич этот... - но тут же раздумья Андрея Андреевича вдруг свернули в оптимистичном направлении. - Что-то я по письму сужу, а не по своим впечатлениям о человеке...' Кабы не подкузьмило Никешке, подытожил свои размышления Андрей Андреевич.
  Следующее письмо из Яранска пришло через месяц. И начиналось деловая часть его фразой, однажды уже писанной Никитой Андреевичем.
  '...Снова упал в грязь лицом, и в этот раз в переносном смысле, но лучше бы в настоящем. Я уже видел столько мест, встречал множество разных людей, но меня, оказывается, можно водить за нос и по лесу, и по жизни...'
  К Богоденам шли путешественники целый день. Даже устроили привал на два часа после преодоления болотистой низины. И потом еще шагали безостановочно почти три часа.
  '...В общей сложности прошли около тридцати верст. И наконец дошли до места. Лагерь разбили на берегу небольшой речки, но разливающейся местами в большие округлые омуты диаметром до тридцати саженей. Поставили палатку. Потом пошли с Илюшей купаться в ближайший к ней омут, который (по словам Ивана Афанасьевича) называется по-местному бокалдой. После купания перекусили сухарями с водой. Иван Афанасьевич засобирался в Покровское. Мол, до него более десяти верст, и он бы хотел попасть туда засветло. После его ухода мы с Илюшей принялись за приготовление ужина...'
  И тут выяснилось, что путешественники забыли взять пшено и сладкие сухари.
  '...Илюша очень расстроился, что остался без сладкого, но я его успокоил рассказом о настоящих путешественниках, которые по многу дней и вовсе не имеют ничего съестного. А у нас, мол, других круп и ржаных сухарей в достаточном количестве...
  С утра, еще Илюша спал, я отправился на рекогносцировку. И полверсты не прошел, оказался на краю большой поляны, на противоположной стороне которой виднелись избы деревни...
  У местных жителей я узнал, что недалеко (в верстах двух или чуть более вверх по речке) есть еще одна деревня, в которой есть лавка. Если же идти в обратную сторону, то через пять верст другая деревня Липянь, находящаяся прямо на тракте...
  Уж совсем расстроенный, я спросил: а до Яранска далеко ли?..'
  Оказалось, что до города, если не выходить на тракт, а идти тропками напрямик, верст семь-восемь. Чтоб не сбиться, указывали ориентир - ветряная мельница на краю деревни. Мол, если до мельницы добраться, то далее идет прямая тропка в Яранск. Прямо через поле и Городской лес.
  Вернулся Никита Андреевич, как следовало из письма, в самом добром расположении духа. Мол, может, люди напутали, либо Иван Афанасьевич заблудился. К тому же и племяннику он сделал приятное - купил пряников и карамелек. Тот так обрадовался, что выразил желание вечно жить на берегу речушки с названием Липянка.
  По названиям деревень Никита Андреевич легко определил местоположение их лагеря на карте. Все совпадало - даже бокалды, и те вписались в ситуационный план.
  '...Я сказал Илюше, что Иван Афанасьевич далеко не так прост и явно выдает себя за другого человека. У него аж глаза заблестели - он так хотел тайн в нашем походе, и вот они появились...'
  В тот же день Иван Афонасьевич объявился в лагере путешественников. Его сразу же усадили за походный стол обедать. От еды проводник не отказался, а вот предложение искупаться в бокалде не принял. Сослался на нездоровье. Никита Андреевич с Илюшей отправились к речке вдвоем, а когда вернулись, Иван Афонасьевич стал с ними прощаться. Что-то наплел о предстоящей встрече в одной из деревень. Дескать, договорился с тамошним старожилом, обещавшим рассказать о Богоденах и о своих встречах с 'лесным лешаком'.
  '...Илюша стал проситься с Иваном Афанасьевичем. Дескать, мечтает поглядеть на того лешака...'
  Однако проводник от такой затеи стал отговаривать мальчика. Мол, 'лешак' очень злой, и убежать или забраться на дерево не получится. Он и догонит без труда, и с высоты сбросит, не колеблясь. Назвал 'лешака' и по имени - Избезяй. Такой, дескать, безобразник, что житья не давал в ближайших к обители чудища деревнях. Из них он воровал все, начиная от продуктов и скотины и кончая бабами, девками и детьми.
  Думая, что нагнал страху на путешественников, Иван Афонасьевич ушел. И как только скрылся за деревьями, Никита Андреевич кинулся в палатку. Выбрался из нее почти сразу с портмоне в руках. Открыл его. Ассигнация оказалась на месте, а вот мелочи убыло на двадцать три копейки.
   '...Я понял, что это нехороший человек, и, забросив портмоне в палатку, предложил Илюше проследить за проводником. Скрываясь за деревьями, мы быстро догнали И. А., идущего по тропке вдоль речки. Пройдя с полверсты, он свернул в лес. Мы на какое-то время потеряли его из виду, но быстро отыскали. Он, оказалось, вытащил из кустов мешок с чем-то и дальше уже следовал, неся его на спине. Примерно через версту лес кончился. Мы, наблюдая за Иваном Афанасьевичем, попробовали выйти на опушку, не теряя его из виду. Это было сделать легко, ибо он сидел на мешке спиной к нам - верно, отдыхал. Судя по тому, как он шел, согнувшись, вес ноши был не менее пуда. К тому же мы определились и со своим положением: вдали на поле виднелась ветряная мельница, а левее за лесом едва виделся пик колокольни, что находилась в Яранске...'
  Никита Андреевич поставил себя на место племянника и размышлял: если бы он был мальчишкой, то непременно предположил бы, что в мешке проводника сокровища. Иван Афонасьевич между тем поднялся, зарыл мешок под заметной березой на опушке леса и отправился по краю опушки в сторону Липяни - Никита Андреевич хорошо представлял топографию мест, в которых пребывал. Его картографическая деятельность в предыдущие годы оказалась хорошей школой в общении с природой...
  '...Когда Иван Афанасьевич ушел на приличное расстояние, мы вскрыли тайник его. Там, к разочарованию для Илюши, не было ничего драгоценного. Но меня же поразила находка. Полмешка типографских шрифтов! Откуда? Зачем? Надо было что-то делать с находкой. Ведь явно неспроста прятал шрифты наш сопутчик. Илюша предложил просто перепрятать найденное, чтоб 'отомстить' за пустые хождения, но я-то понимал: тут явная крамольническая деятельность. И в таком захолустье! Что уж говорить о столицах. Я принял решение: рассказать о находке полиции. Может показаться, что это подло. Но еще подлей подрывать устои государства...'
  Андрей Андреевич, прочитав эти строки, мысленно одобрил сына - ведь в крамольных газетенках был призыв к разрушению, а он многие десятилетия создавал, служил...
  '...Я снова прикрыл тайник тем же образом, как и было до нашего вторжения в него. Покончил с этим делом, и мы пошагали к мельнице - благо в нескольких десятках саженей из леса выходила дорога в ее направлении. До ветряка мы дошли, но дальше Илюша отказался идти. Я и сам видел, что он еле держался на ногах: для него хождение по жаре не всласть. Возле ветряка распрягал лошадь работник ее. Я к нему обратился с просьбой отвезти нас в Яранск, но у него лошадь тоже была почти загнанная. 'Ну а мальчик не может ли у вас побыть, пока я схожу в Яранск по неотложному делу', - спросил я его. Работник не отказал, но предложил еще более приемлемое решение: оставить Илюшу в его доме, чтоб он отдохнул в прохладной клети. 'А если задержитесь в городе, так он покуда с моими робятешками поиграет...' С тем отправились к его дому...'
  Из Яранска вернулся Никита Андреевич с полицейским аж на двух тарантасах. В деревне забрали отдохнувшего и уже бодрого Илюшу. Он сел рядом с возницей и даже запел любимую песню 'Бур и его сыновья':
  
  Трансвааль, Трансвааль, страна моя,
  Ты вся горишь в огне.
  Под деревом развесистым...
  
  Дядя начал было подпевать племяннику, но у того от жары во рту пересохло и песня осталась недопетой. '...А как хорошо пелось на вольном просторе!'
  Показав полицейским тайник Ивана Афонасьевича, Никита Андреевич со своим, как он иногда в шутку звал племянника, Пансо отправились в лагерь. 'Ничего, дома допоет... - подумал Андрей Андреевич и одобрительно продолжил. - И он пойдет, если страна в огне будет... Не приведи Господи...'
  И дальше читает отчет сына.
  '...По дороге я расспросил урядника, с которым ехали в одном тарантасе, об Иване Афанасьевиче. Он, оказалось, никакой и не защитник интересов, кроме своих. А наказан был самым строжайшим образом за наветы и клевету трехмесячным арестом...'
  Под следующим фрагментом письма стояла еще одна дата двумя днями позже и место написания - село Покровское Яранского уезда.
  'В нашем уже обжитом лагере мы переночевали, а утром, искупавшись, отправились в Покровское. Дорогу я уже знал по карте, и обедали мы уже в доме Василия Арсениевича. Он и его супруга Татьяна Серафимовна приняли нас очень радушно. А для квартирования отвели нам прохладную и тихую клеть, в которой к тому же располагалась и небольшая библиотека, подарившая нам в часы, когда жарило нещадно, немало приятных минут за душевным чтением...'
  В последующих строках письма Никита Андреевич сообщал о завязавшейся дружбе Илюши с дочкой Василия Арсениевича Олей.
  'Оля старше Илюши на два года и к тому же очень начитана. Поэтому вполне заменяет ему матушку его Анну, по которой он, несомненно, скучает. Посему спешу успокоить Анну Федотовну: Илюша здесь под строгим присмотром...'
  Еще было послесловие.
  'Когда я уже закончил это письмо и хотел отправлять, вспомнил о Богоденах. Обратился с вопросом об этом древнем поселении к Василию Арсениевичу. Он не удивился моему вопросу и очень скоро удовлетворил мое любопытство по этому поводу.
  Такая деревня, оказалось, действительно была и есть, но с другим названием. К тому же, как я выяснил по карте, находилась в двух верстах от нашего с Илюшей лагеря на Липянке. В названии деревни было слово 'Бог', что предполагало употребление этого слово по всякому не касающемуся божественного случаю - при сваре, ругани, дележе и земельных спорах, что противно Церкви. Поэтому было предложено сельчанам придумать новое название деревни. Собрался сход в самую благодатную пору бабьего лета. Вот и отразили это диво в названии поселения, слегка переиначив старое название. Погоденки - мол, всегда здесь дни погожие...'
  
  1913 год
  Покровское
  
  На Анисью Желудочницу Василий Арсениевич с утра резал гуся. Вечером должны были приехать молодые - Ольга и Алексей Семенович. Да и у Василия Арсениевича следующий день был именинный - как не потешиться гусятинкой в последние дни мясоеда.
  Татьяна Серафимовна на бумажке расписала, что будет готовить. Однако в полдень Василию Арсениевичу принесли письмо из Иркутска. А в нем скорбная весть: скончался Андрей Андреевич. Причину смерти Никита Андреевич не сообщал.
  На вопрос о ней, заданный супругой, почти именинник ответил:
  - Старость, верно...
  После вести о кончине отца Никита Андреевич писал, что завещание вскрыто и в нем есть касаемое Василия Арсениевича.
  '...Отец и Вас не забыл и завещал деньги в сумме двести рублей. В последний год жизни он часто Вас вспоминал и очень сожалел, что лишь однажды бывал в Покровском и в частности в Вашем доме. После нашей с Илюшей поездки в Покровское он сразу хотел ссудить денег на Ваши дела, однако начавшиеся смута и неспокойствие отодвинули задуманное на неопределенное время. Как оказалось, до кончины...'
  - Так эть долги оддадим... - обрадовалась было Татьяна Серафимовна, но от взгляда мужа смешалась. Поняв неуместность вспыхнувшей радости, тут же перекрестилась, пожелала 'Царства Небесного', но все ж досказала, - на сварьбу-то что потратили.
  - Не на это завещано... - Василий Арсениевич был хмур, а тут и вовсе лицом потемнел.
  - Так это че? Эть не сказано...
  Василий Арсениевич (солнце сквозь тучи прорвалось и в окошко лучом стрельнуло) посветлел ликом, а в словах сквозь скорбные нотки живое пробилось.
  - Правда твоя... Ужель не заслужил, чтоб за дела земные благодарность... - и тут же, вспомнив пожертвованные когда-то покойным двадцать рублей, поделил причитающееся по завещанию в той же пропорции. - Сто рублей храму от покойного, а остальные деньги на мои дела. Увы, личные...
  - Вот эть верно как! А ишшо че пишет?
  - Опять?! - уж очень не нравилось Василию Арсениевичу это 'ишшо', иногда произносимое супругой. - Когда немтырски перестанешь говорить?
  - Как все этта... - совсем смутилась, обмолвившись еще одним запретным 'этта' вместо 'здесь'.
  Однако Василий Арсениевич дважды никому не пенял за промах какой и ответил на вопрос супруги.
  - Пишет Никита Андреевич, что сам уже два года в экспедициях безвылазно, а когда не в них, то пишет книгу.
  - Романы, поди...
  - Скорее, путевые очерки. Он ведь всю страну Сибирскую исколесил. А тут пишет далее, что только о путешествиях по Забайкальскому краю...
  Небольшая пауза. Татьяна Серафимовна попыталась ее прервать, не успела.
  - И главное, что тебя, верно, волнует...
  - Илюшенька!
  - Илюша доучивается в гимназии и продолжит образование в университете по горной специальности. Как и его дед.
  В послесловии письма Никита Андреевич сообщил, что отдельной посылкой отправил ежегодник 'Сибирский следопыт', выпускаемый на частные деньги.
  Ежегодник Василий Арсениевич получил несколько дней спустя. Первым делом отыскал в сборнике статью Никиты Андреевича с рисунками его племянника Ильи. Ничего нового в исследовательском труде для Василия Арсениевича не было. Многие факты о 'человеке-звере' были известны и широко обсуждаемы в Яранском уезде.
  'Очень интересно читать такое где-нибудь в столичных городах о жизни глухомани, но мы живем среди этого... - подумал Василий Арсениевич, прочитав статью. - Однако написано очень живо'. Иллюстрации Илюши к дядиному рассказу Василий Арсениевич нашел и вовсе замечательными. 'А ведь тогда я его даже не видел с карандашом или кистью...' - воспоминания о гостях увлекли в поток прожитого...
  Никита Андреевич с Илюшей жили в доме Василия Арсениевича больше месяца. Практически каждый день они уходили в поход по деревням, собирая были-небыли о диконьком. Несколько раз даже оставались ночевать в какой-нибудь дальней от Покровского деревне. В Разбойниках и вовсе жили три дня.
  Василий Арсениевич отвлекся от воспоминаний и снова пробежал глазами по статье, найдя ее уже замечательной. А с иллюстраций Илюши на него глядел Костя-Избезяй - именно таким, каким 'видел' его и читающий. Даже представил, что у одного из этих людей (именно к ним и относил диконького Василий Арсениевич) на груди висит нательный крестик.
  'А коли крещен человек, то, даже живя в лесах, он подчинен законам природы, но оберегаем и Христом. Только вот не всем им везет, как Косте...' - с горечью подумал Василий Арсениевич и стал читать письмо, вложенное в ежегодник.
  В прилагаемой к посылке приписке было немало интересного. Даже, как показалось Василию Арсениевичу, больше, нежели в статье. После слов благодарности Василию Арсениевичу и его супруге, а также приветов Ольге от него, Никиты Андреевича, но особо от Илюши, следовали авторские пояснения к статье.
  '...Конечно, Иван Афанасьевич Токаев плут, но его рассказы о 'лесном лешаке' подтвердились неоднократно. Фактов, подобно описанным в статье, было приведено значительно больше, но самые нелепые, вроде 'он родился в соседней деревне' или 'он однажды помог мне в сборе земляники', я не приводил в статье. Однако поразительна фантазия ваших людей. Иногда их нелепые рассказы подобны самым красивым и затейливым сказкам. А есть и такие: 'напал он на мужика и отнял пряники да карамельки, которые он вез детям с ярмарки...', тут уже чувствуется трагический оттенок вранья пьяницы, пропившего деньги и свалившего утрату 'на чорта'...'
  Василий Арсениевич, прочитав о нелепицах, не согласился мысленно с некоторыми. 'Ведь тот же Костя, хотя и родился неизвестно где, но жил среди людей и землянику собирал... Может, и охальничал...' - однако не в упрек Никите Андреевичу. Уж очень трудно поверить в такое здравомыслящему человеку.
  После комментария к статье Никита Андреевич открыл истинную цель их поездки. Он подробно описал, каким образом в их доме появилась Анна Федотовна, похожая как две капли воды на пропавшую жену его деда Андрея Илларионовича.
  'Папа и просил меня выяснить: есть ли какая родственная либо иная связь между пропавшей женой деда и нашей Аннушкой. Для этого и финансировал из собственных капиталов мои экспедиции на Вологодчину и в ваши замечательные места...'
  Заканчивалось сопроводительное письмо Никиты Андреевича неутешительным итогом поездки в Покровское: '...Никаких новых фактов по означенному вопросу выяснить не удалось по причине прошествия длительного времени, отчего тайна остается нераскрытой навсегда...'
  Василий Арсениевич с последним не согласился и тут же, отложив письмо, обратился к своей таблице. Его вывод был совершенно иным и даже оптимистичным. 'Возможно самое невозможное вероятие, что Марья Алексеевна осталась жива, как и предполагал ее покойный ныне муж. Но каким образом удалось ей вырваться из рук Кости, и почему она не вернулась к мужу?'
  Отодвинув таблицу с еще одной записью под номером девять, Василий Арсениевич подумал, что причины скрываться Марье Алексеевне не было. Даже если предположить, что Костя ее обесчестил и отнял драгоценности. И тут вспомнил об Иване Михайловиче, подозреваемом в убийстве. О самом убитом - Сельване из деревни Еринец.
  'Да и Евсейка Большаков после событий трагических вскоре обосновался в Яранске и дело наладил... - по слухам да косвенным фактам виделась явная связь как событий, так и человеческих драм. - Одни исчезли, другие пострадали, третий разбогател - не на драгоценностях ли несчастной?'
  И все же возможное бегство Марьи Алексеевны никак не ложилось в цепочку событий.
  '...Ведь и без драгоценностей, и обесчещенную, Андрей Илларионович с радостью бы принял страдалицу. Он ведь и сам так страдал... Так страдал...'
  Мысли, совершив незатейливый круг, вернулись к времени, когда жили в доме Василия Арсениевича путешественники. Вспомнился девятьсот пятый год...
  В то время очень популярны были народные чтения, которые сопровождались показом 'туманных картинок'. Особый успех имели просветительские мероприятия в Огнетове. Там даже приобрели на собственные средства в фирме Трындина фонарь для показа картинок. Проводились чтения каждый воскресный день, начиная с Пасхи и кончая Воздвиженьем. При этом показывали картинки на полотне, вывешенном прямо на воротах одного из домов.
  Лекции на религиозные темы проводили священнослужители из Яранска либо из ближайших сел. Городской лектор читал о крестьянском переселении в Сибирь, о вредных насекомых, о происхождении дождя и снега... Декламировались стихи Пушкина и басни Крылова, Дмитриева, Измаилова; велось их обсуждение. Особым интересом пользовались произведения о крестьянской жизни: 'Крестьянин в беде', 'Крестьянин и смерть', 'Бедный богач'...
  Кроме штатных лекторов в чтениях участвовали также учителя и помощники учителей...
  После чтений люди обычно не расходились и долго обсуждали услышанное на лекциях. При этом еще задерживали и лектора, несчетно раз прося его разъяснить тот или другой момент рассказа. Василий Арсениевич, когда не был лектором, то старался не присутствовать на послелекционных обсуждениях. Под всяким предлогом уклонялся и от разговоров с городским лектором Огневым, разъезжавшим по деревням совместно со своим товарищем Тумбусовым. Второй был из ссыльных. Женатый на дочери яранского купца, он (после окончания срока наказания) так и осел на жительство в Яранске.
  Причиной неприязни Огнева стало следующее: однажды Василий Арсениевич все же задержался в Огнетове после лекции. Сперва его самого засыпали вопросами по теме, а после уже Огнев увлек в какой-то спор о неустроенности российской жизни. После нескольких фраз прозвучало и вовсе крамольное. На это Василий Арсениевич прореагировал неожиданно жестко даже для себя: мол, он Веру и Царя не обсуждает, ибо служит им. И, посоветовав не распространять зловредное, покинул сообщество...
  Это демарш и послужил основанием для подозрения Василия Арсениевича в краже типографских шрифтов у крамольников, случившейся некоторое время спустя. Через несколько дней после пропажи набора букв к нему даже явился Тумбусов с двумя незнакомыми людьми (городскими по одежде). Они требовали вернуть похищенное, а недоумение Василия Арсениевича приняли за испуг и стали угрожать даже.
  'Пришли как тати... Среди ночи... Олюшку громким стуком в окно испугали...'
  Василий Арсениевич вышел к ним. Выслушал претензии, а когда дело дошло до угроз, пояснил: мол, с крамольниками дел никаких иметь не будет, как и подличать в их адрес: 'Бог вам судья'.
  Иван Токаев, как позже узнал Василий Арсениевич, у крамольников стал своим. Ведь из его рассказов о себе следовало, что он уже пострадал 'за правду и народ'. А таким в скверном обществе почет и уважение. Поэтому, когда пропали шрифты, на него и подумать не могли. Да и сам он принял 'деятельное участие' в поисках утраченного, не забыв при этом навести тень на своего недруга - диакона Василия Арсениевича.
  Токаев украденные шрифты спрятал и недели две молчал, а после дал знать, отправив тайное письмо Огневу, что требует отступного десять тысяч рублей. Иначе, мол, сдам украденное в полицию либо просто переплавлю шрифты. При этом, конечно, не называл себя, а скрывал свое инкогнито за вымышленным прозвищем 'Избезяй'. Передачу денег предполагалось осуществить в условленном месте в Городском лесу недалеко от салотопки - туда народ не ходил. Кому хотелось дышать вонью от разлагающихся отходов бойни? Поближе к месту обмена вор и переносил, верно, шрифты, когда его застукали Никита Андреевич с племянником Илюшей.
  'И сам себя перемудрил... Хотел и путешественников за нос водить, и крамольников. А получилось, что погнался за двумя зайцами... - вспомнил Василий Арсениевич, как осуждалась жадность Токаева. - Ведь как уместно приехали Никита Андреевич с Илюшей! Будто по чьей-то воле... По Божьей...'
  Токаева тогда вышибли со службы. Крамольники даже попытались его повесить. Уже в лес затащили Ивана для 'свершения акта возмездия', но полиция следила за Токаевым: не верили его рассказу, что он хотел добровольно сдать полиции шрифты. У них свои уши были везде, и они курьезность ситуации знали. Потому предполагали, что крамольники казнят отступника. Но казнь эта была б обыкновенным убийством из мести...
  Со временем подробности того дела в чем-то исказились, что-то позабылось из малозначащих подробностей. И вот уж Токаев нет-нет да плакался, что выгнали его со службы, 'предав бесчестью и нищете'. При этом обязательно поминал Василия Арсениевича. Мол, кабы не 'дьяк Васька' с его 'блудными академиками', то жил бы он 'в полнейшем семейном счастии да душевном благополучии'...
  В нужде Бог не оставит, но лишь того, кто верит в него. Так и Василия Арсениевича не коснулись холод и нужда, когда был он отставлен со всех постов. Деньги по завещанию получил. Дрова купил, но сырые. Получилось, на следующую зиму.
  'Придется еще строение разобрать на дрова...' - мол, так до лета и дотянет. И сразу после Крещения принялся за дело. Ломал сарай, а мысленно в прошлом пребывал. Когда строил, когда каждую доску подбирал да выверено приколачивал. А теперь вот с каждым гвоздем морока... Дверь сарая снял, дверную ручку, вытесанную из можжевельника, аккуратно отсоединил. Память как-никак...
  'Федор Александрович ее вытесал... - вспомнил подрядчика, строившего Покровский храм. Крестьянина Макарова из Юшкумской волости. - Сколько ж он церквей построил... И перестроил...'
  Стал церкви, которые построил мастер, в памяти перебирать. 'В Роженцове... Кикнуре... Русских Краях... - но память остановилась на храме в селе Кундышском. Долго собирали деньги на него, экономили при строительстве на многом. - А, главное, мастеров никудышных наняли...'
  Рухнул холодный каменный храм, остался лишь цоколь, а остальное превратилось в груду камней. 'Как потом рассказывал Федор Александрович, перестраивавший храм, пяты свода заложили выше назначенного по проекту. Купол и получился чуть положе проектного. От тяжести и 'прогнулся'. После строительства Кундышского храма и начал строить в Покровском. Много с ним говорено-переговорено о разном. Вот и эту ручку... Не мог без дела...'
  И дальше вспомнил, сколько пришлось потом обоим от Токаева отбиваться. Сколько жалоб, и каждой если верить, так только и занимались с Федором Александровичем, что материал крали да работников спаивали, экономя при этом на чаевых.
  'Я тогда не знал причин, а Федор Александрович и более того, потому удивлялся настырности и неуемности жалобщика. Мол, кабы воровством все строил, то в палатах каменных жил, а не в избе деревенской. За год до этого избу тесом покрыл, а то солома...'
  Про солому вспомнил, даже слезливо в глазах стало.
  'Царство Небесно, немного прожил Федор Александрович. Едва за шестьдесят. И, получается, в год по два храма ставил! Это ли не подвиг?!'
  И соломенная крыша! Не в этом ли сила русского мужика?
  
  1913 год
  Покровское
  
  В Семицкую субботу накануне Троицы отправились Василий Арсениевич с Татьяной Серафимовной на кладбище помянуть родителей. Ведь покоились у обоих дорогие люди на одном кладбище Покровского.
  С утра было ненастно и даже иногда дождичком побрызгивало, но к полудню хмарь разогнало. И хотя было прохладно (ветер-то с северо-востока потягивал), но солнце назло ему обжигало временами по-летнему зацеписто.
  Недалеко от захоронения родителей Татьяны Серафимовны находилась и могила Вальдиса Серединса, его дочери Эльзы и племянника Прохора. Хоть и чухонского происхождения муж Манефы, но незадолго до кончины крещен был. По его желанию. Мол, не хочу, чтоб в мире ином с женой своей растеряться из-за 'пустого'...
  Хоть и много лет прошло после кончины близких, но Манефа так и не пришла в себя после их ухода. Да понять бабу можно: одна осталась на белом свете и ходила на погост, как в гости. Сперва было в монастырь ушла, но не прижилась в нем и вернулась в Уреш. Поочередно калякала с каждым, а больше всех с Эльзой - Лизаветой. Она уж теперь и не помнила, что было раньше: то ли кончина дочери, то ли женитьба Евсея на городской. Послушав ее рассказы о дочери, уж и соседи запутались в хитросплетениях евсейкиных козней. Но все жалели, конечно, Эльзу.
  И в эту субботу сидела Манефа одиноко на лавочке - с одной стороны колышки, как полагается, с другой - принесенный взамен сгнивших ножек скамейки пенек.
  Василий Арсениевич подошел к Манефе. После обязательного поминания умерших сел рядом со вдовой. Несколько минут сидели молча. Первой заговорила Манефа. Указала на могилу брата.
  - Эть согрешил-то как...
  - Так все грешны...
  - Он особо... Эть перед самым смертным часом... - видно, давно Манефа держала что-то тайное в себе, и вот прорвало. Заговорила быстро, будто боялась, что ее не дослушают. - Эть это он тодда барыню-то...
  Из ее сбивчивого рассказа следовало, что вовсе он и не видел тогда Избезяя-Костю, а придумал, чтоб оправдать свой проступок. Точнее сказать, преступление. Никакого порочного сердца у него, может, и вовсе не было, а просто чах от той же болезни, что и родители.
  - У нас многие тодда в деревне захворали чахотошной али ишшо какой болестью. И никака знахарка поправить не могла. А Проша-то сам...
  Василий Арсениевич по сбивчивости рассказа понял, что Прошка немногое рассказал перед смертью сестре. Манефа уж сама после додумала, основываясь на услышанном от брата...
  Прошка видел, как лошади, шарахнувшись перед обрывом реки, скакнули вместе с повозкой через колоду и унеслись. Из кареты вывалилась молодая особа. Прошка сперва пытался ей оказать помощь, но что-то его смутило и он, видя, что барыня без памяти, но не покалечилась, стал просто ее гладить по волосам. Не заметил, получалось, как сам увлекся и уж не только волос касался. К тому же кучера поблизости не было видно...
  - Проша-то сказывал, что пытался кричать, чтоб кто-нибудь помог, но никого не было...
  - А кучер... Архип?
  - Так тот, поди-ко, раньче убежал али выпал...
  Марья Алексеевна все ж пришла в чувство, но Прошка силой был не обижен и без труда довел начатое. А убегая, отнял и клатч барыни, в котором были деньги и украшения ее.
  - А с чего... - хотел было уточнить Василий Арсениевич, почему Манефа решила, что брат обесчестил молодую особу, а не Избезяй или тот же Архип...
  - У него же вся харя была исчеркана ногтями. К тому же... В руках у ево серьги были зажатые. Верно, и их снял, а уж как - Бог ведает. Он их сперва в руке держал. Я подумала, безделица кака. И вместе обое в кошель сунула, а потом и зашвырнула...
  - Невероятно. И в то же время похоже на правду.
  - Не похоже, а так и есь...
  - Значит, про Избезяя он напридумывал.
  - Так и есь... Мы эть росли вместе: и я, и Ваньша Токаев, и Костя Избезьяный. Прошка-то за нами хвостом везде увивался. Особенно когда прознавал, что мы идем пряники есть на тракт...
  - Что за пряники?
  - Дак обыкновенные. Один раз даже шшоколадку... - и рассказала о том, как ходили добывать сладости на тракт.
  До большой дороги от деревни, в которой выросла Манефа, было верст шесть. Выходили утром из деревни втроем, иногда вчетвером, когда брат Манефин увязывался с добытчиками пряников. К тракту выходили на повороте его в полутора верстах от Покровского. Ваньша Токаенок сразу же лез на березу, выступающую на самом изгибе дороги. У него была задача глазеть в обе стороны тракта, не едет ли одинокий мужик с той или иной стороны. При этом ему еще надо было распознать, не из ближайших ли деревень возница, а то нарвешься и уж не на пряники да крендели. Костя тем временем снимал с себя одежду и прикрывал срам куском лошадиной шкуры - под цвет его волосяной растительности.
  И дальше ждали сигнала Токаенка. Когда телега равнялась с березой, из-за нее выходил Избезяй и просто брал лошадь за уздцы.
  - Силища-то у Избезяя ого-го-го... - отвлеклась чуть Манефа от рассказа. - Когда уж посля... После смерти родителей... У ево лошадь како-то время была, покуда цыгане не выманили за че-то. Поехал он куды-то в лес, а там лошадь-то возьми и сломай ногу. Дак он че сделал? Он ее на телегу положил, вожжами привязал, чтоб не упала, да эдак и вез до дому.
  - Да, впечатляюще...
  - Вот он и брал...
  Лошадь и пошевелиться не могла. Затем Избезяй отнимал вожжи из рук ошалевшего возницы и лез лапищей за пазуху жертвы, где обычно везли мужики гостинцы детям. Если там не оказывалось съестного, то...
  - А тут ишшо я выходила. Косматая и сажей замазанная. Начинала на Костю вичей махать, а мужика ободрять: мол, пряника дай чудищу...
  - И давал?
  - Ишшо с какой радости. Костя-то лапы расшеперит и, пока эту пригоршню мужик пряников не наложит, не отступается. А ишшо и башкой крутит да зубоскальствует. И я масла в огонь. Погладь, дядя, чудинушку. А Костя ох как не любил это. Возьмет и ка-ак рявкнет! Как никто из мужиков, поминаю счас, душу не отдал от страху...
  Когда мужика обирали, Костя в лес удалялся, а Ваньша в это время сверху свистел, как Соловей-разбойник.
  - Может, от ваших проказ и появилось название деревни - Разбойники?
  - Не-ет... Оно ишшо до нас было с эдаким названьем. Ваньша с дерева соскочит. По траве катаемся от хохоту. Насмеемся да в лес. Домой-то шагаем, сладостями объедаемся и радуемся, бесстыжи рожи. Эть не понимали бутто, что эть от чьих-то робят отбирали...
  - Да... Проказники...
  - Проказничали, че уж говорить, без меры. Но эть без зла вроде, от бестолковщины. Да и Ваньша тодда не такой был, как после. Веселый такой... А после ровно подменили. Кодда пряниками-то наобъедаемся да усядемся передохнуть, Костя-то если в людское не переоденется, Ваньша-то ему и талдычит разное. Мол, ты, Кость, под шкуркой-то дай Маньке 'келтыша' потрогать, и сам бежать. Костя-то мог и оплеухой на это...
  - Представляю. Может, после этого и не жил бы, - и, усмехнувшись, Василий Арсениевич добавил: - Или, наоборот, получил когда, что помутился разумом...
  - Всяко может быть. Уж больно непохож нонешний-то он на тово... - и снова заговорила про Избезяя. - Но вот что кинулся Костя на ково, не верю. Напраслину на него Проша...
  - А кучер? Архип... Он ведь тоже на него указывал, - Василий Арсениевич стал показывать, изображая бессловесные пояснения Архипа. Поднялся, прямые руки с расшеперенными ладонями слегка развел и стал ими над головой слегка покачивать. При этом тихонько подвывал: - У-у... У-у...
  - Ак эть он мог эдак же и про медведя показать или ишшо какого зверя.
  - Медведь-то вроде не должен... - неуверенность в голосе Василия Арсениевича. Ведь, подумал, не залегший на спячку хозяин леса очень опасен.
  - Может, и вовсе никто не нападал. Мало ли че Архип наплел, чтоб себя выгородить. Эть мужики наши на выдумку...
  В словах Манефы была логика, описывающая не один подобный случай, отметил Василий Арсениевич. Что-то еще хотел спросить, но не сразу вспомнил.
  - А про кольцо, которое он тебе подарить хотел?
  - Колечко-то... Что-то не припомню...
  - А помнишь, я вас подвозил, и вы с Аленой - тещей Иван Михайловича...
  - Воронина? Теперь припомнила. По зарубке от зубов-то? Да-а... Похоже, но она сказывала, там меточки разные.
  - Да, метки...
  - Че-то я слышала про их. Но их мастера бутто бы ставили не обязательно кажный свою, а какой струмент под руку попадет.
  Вернувшись домой, Василий Арсениевич на свежую голову сразу же занес все, что узнал от Манефы, в свою поисковую таблицу. И вывод сам напрашивался. Ведь все складывалось в одну почти ясную картину: никто на барыню Марью Алексеевну не нападал, а было насильственное действие со стороны брата Манефы. Только все изложенное как и в текущей десятой записи, так и в предыдущих подтвердить или опровергнуть некому.
  'Кабы Архипа спросить, но теперь уж опоздал'. В начале тринадцатого года навечно упокоился бывший кучер Марьи Алексеевны. Но неожиданный просвет вдруг мелькнул в обозреваемом: 'Из свидетелей кто и может подтвердить или как-то поправить изложенное, так сама Марья Алексеевна. Если жива... И где? Вопрос...'
  В течение следующей после Троицы недели Василий Арсениевич разрешил последние вопросы, связанные с получением завещания. Пожертвовал сто рублей Покровскому храму от умершего и пять рублей сверх того от себя - на помин души Андрея Андреевича.
  Вернувшись домой, сел за письмо Никите Андреевичу. В нем упомянул о пожертвовании. Затем кратко описал последние новости по делу, интересовавшему и Никиту Андреевича, и его покойного отца. Подытожил свое письменное повествование Василий Арсениевич уверением, что сам никаких выводов делать не смеет; передавать кому-либо свою 'исследовательскую таблицу' не будет.
  '...Я бы и вовсе уничтожил ее, но не делаю этого лишь по одной причине. Когда вы были с Илюшей у нас, то однажды обмолвились, что мечтаете написать не только исследовательские труды, но и приключенческие романы. Поэтому и появилась у меня потаенная мысль, что мой скромный труд может стать основой Ваших творческих исканий. Посему Вам и решать, что делать с моими рукописными материалами. Послать по почте их я не решаюсь, а вот с оказией либо при личной встрече совершил бы передачу их с удовольствием. И еще раз помяну, что лучше б лично в руки. Уж простите старика величайше: есть такая мечта - встретиться с Вами и послушать (как восемь лет назад) увлекательные рассказы о путешествиях Ваших, которые так увлекательны и дают столько, что нам, живущим оседло, и не вообразить. Хотя мечты мои (к примеру) часто уносили меня в края иные, но теперь уж все реже и реже это случается по причине и дел домашних, вроде пустых, но важных, и здоровья (чувствую, что не те уж силы, хотя желания и порывы вроде как в молодости)...'
  Ответно в письме Никита Андреевич благодарил за описание 'всех чудес света, которые произошли в вашей Покровщине (так писавший назвал округу Покровского, что пришлось не совсем по душе Василию Арсениевичу)'.
  '...Записи же свои непременно сохраните... - просил Никита Андреевич. - Ведь в них не только тайны и сюжет...
  ...Если же узнаете еще какие-либо подробности по этому вопросу, обязательно опишите в своем документе...'
  Приехать Никита Андреевич обещал лишь в следующем, четырнадцатом, году ближе к зиме, так как предполагал поработать с картографами следующее лето и вторую половину текущего. В послесловии была еще небольшая приписка, что брат Никиты Андреевича Евгений приглашен на новую должность в Новониколаевск. '...Они уже готовятся к переезду. Со временем и я туда переберусь'.
  Ильин день в Покровском не праздновали широко, ездили по гостям в соседние села и деревни, где почитали пророка.
  И в тринадцатом году Василий Арсениевич с супругой поехали в этот день погостить в соседней Пачинской волости. Вернулись от родни лишь на другой день, а их, оказалось, ждут.
  Очень удивился Василий Арсениевич приезду к нему купца Федоса Александровича Кучумыкина. С великим трудом вылез старик из тарантаса и, опираясь на палку, направился к вернувшемуся из гостей хозяину.
  Василий Арсениевич тоже шагнул встречно. При этом успел подумать: 'Ждал Федота, а приехал Федос... - поговорочно отметил случившийся факт, почему-то вспомнив сразу другого Кучумыкина, напрашивавшегося к нему в гости годом раньше. - Этого-то зачем принесло...'
  Гостя поприветствовал и в дом пригласил, сопровождая его и любезно подсказывая при этом о ступеньках на крыльце и в сенях.
  - Я по делу, Василий Арсеньевич... - заговорил гость, посидев с минуту на лавке возле печки и отдышавшись.
  - Так и без дела гостям рады, - Татьяна Серафимовна уж вокруг самовара суетилась.
  - Я, вот видишь... Совсем помирать налаживаюсь...
  - Да вы что, Федос Александрович! - удивляется Василий Арсениевич, глядя на крепкого по виду старца.
  - Нет-нет... Надумал, так сполню, а к тебе вот пошто... Эть батюшке всяко покаюсь, а вот людям и не поспеть могу.
  - Да Бог с тобой. А люди поймут, коли пред Господом уж...
  - Может, и поймут, но мне не эдак по мысле. Вот, тятя твой... Царство Небесно... И ему, и тебе пакостил по недомыслию-то.
  - Так прошлое... - Василий Арсениевич смутился. Он-то уж давно забыл былые недоразумения. Даже припомнить хоть одно не смог.
  - Знаю. Но все равно вот говорю... Эть доживу ли до Прощеного дня али нет - неизвестно.
  - Доживешь...
  - Бог даст... А ты, я эть знаю, с Ванькой-то, племянником моим... Я про это... Мы эть с его тятей Афонасьем на сестрах женились. Он на Марье, я на Дарье, получается, Романовне. Я-то хорошо, грех жаловаться на нее. А вот Марья... И характером, и разуменьем каким-то не бабским вовсе...
  - Поклон ей... - не сразу и поймешь, кому привет от Татьяны Серафимовны.
  - Ужо передам. Обязательно... дак перво-то время ладно жили и Афонасий. Друг к дружке гостить езживали. То я к Афонасью, то оне к нам... Лет десять эдак-то по-людски было, а посля у них с Афонасьем наперекосяк все пошло. А полагаю я так: она у матушки моей Анны (перекрестился Федос Александрович и Небесного Царства пожелал покойной матушке своей) секрет 'таловья' выведала как-то.
  - Это что? Растение? - Василий Арсениевич первый раз о таком услышал и даже понять не мог, из какой это области знаний.
  - Отрава такая... Матушка моя много знала всяких снадобий. И это тоже от нее.
  - А Марье-то Афонасьевой как удалось выведать? - у Татьяны Серафимовны ушки на макушке. Любит она слушать 'про страшные страшности'.
  - Не знаю... А однажды приехал к ним, а Ванька - ох, шустер малый - крыс вокруг свиного корыта дохлых собирает. Я и понял... Таловье-то даже крысы не чувствуют и чахнут: што оне, што люди - медленно и непонятно.
  - Ой, страхушки! - Татьяна Серафимовна услыхала, что хотела услышать, и пошла по какой-то надобности в сени.
  - А тут ишшо Афонаська... Мол, жалованье малое, нужда... Сидим за столом с им, а тут Ванька. Мы, дескать, пряники за так добываем... - и дальше рассказал Федос Александрович, каким промыслом его племянник с соседом-дружком Костей Мохнорылым занимались. - И в конце-то надумал... Мол, таким макаром и любой другой товар можно добывать. Только попенял, што Костя на иное воровство, кроме пряников, не соглашается никак.
  - Слыхал я про этот их промысел...
  - От Ваньки?!
  - Нет. Еще два участника в той затее были - Манефа с братом. Тоже соседи Токаева. Она его Токаенком звала...
  - Так и есть... Я тогда ему попенял, мол, грех. И отец евонный тоже осудил на словах-то, но по глазам ево бегаюшшым я понял - зацепило. Так и вышло. Через како-то время к имям приезжаю, а они што-то кроят. Точнее, Марья... Да еще и хвастает, что сынок добытчиком растет. Афонасий же мне печалуется: мол, грех в доме и все такое. А сделать, дескать, ниче не могу. Хотя Марье-то все равно поперек стал говорить. И не сделал ничего, а после и вовсе чахнуть стал. Помер, а скоко-то спустя и Марья от той же болести в могилу слегла...
  - Неужто Токаев?!
  - А кто кроме... Токо не доказать эть ниче.
  - И что ему мать-то помешала, если приняла воровство на душу?
  - Не знаю таких подробностей. Но понимаю: что-то не поделили, верно. Но и это не все. Посля окольными путями дошло до меня, что и родителей Мохнорылого-то Ванька тоже спровадил...
  - Как же так избранно-то?
  - Так в квас, верно, добавлял отравы. Мохнорылый-то одну воду пил, Ванька сказывал случайно. Даже пенял ему тем: мол, раз от кваса рыло воротит, то какой же человек вообче.
  - Ой, страхи-то! И много ли эдак-то? Матку да всякий иной люд... - Татьяна Серафимовна слушала у порога, едва перешагнув через него из сеней.
  - Не знаю... Но ишшо и это не все... Правда, тоже по слухам, но уж больно верится имям. Мохнорылый-то ко всем с лаской, как всяка зверушка. И к соседской девке... Верно, та Маня, про которую ты и поминал, Василий Арсениевич, ему поглянулась. Да ишшо, поди-ко, и Ваньке тут дорогу перешел. Он и на них нашел оборот. Те поняли, да и замуж быстро выдали девку. Тем она и спаслась...
  - Вот нехристь-то?
  - Не то слово, Татьяна Серафимовна, - и снова к хозяину обратился уже с последними словами: - Вот такое мое тебе, Василий Арсениевич, покаятельное слово. И сожаление, что такой вот жабе тебе приходилось противиться всю жись. Дай те Бог терпения.
  - Так уж теперь вроде и не мне. От всех служб ведь отдален, - растерян Василий Арсениевич.
  - Отставка не смерть. Еще эть покуражится... - с тем и откланялся было, но у порога остановился, обернулся к хозяевам. - Ужо я этого поганца уважу в завещании.
  Еще один эпизод появился в таблице Василия Арсениевича, занявший целый лист документа. Только вывод все тот же: что случилось с Марьей Алексеевной в тот день почти шесть десятилетий назад? Со временем нашелся и на него ответ. Пусть нескоро и неожиданно, зато завершил долгие искания многих заинтересованных лиц и просто любопытных.
  На Матрену-зимнюю Василий Арсениевич решал уже привычную задачу: что делать с пустующими сараями бывшей когда-то ремесленной мастерской? С одной стороны, стоят сараи, хлеба не просят, но с другой - гниют столбы, начинает течь крыша. Стойки каркасов строений на дрова хороши; доски пригодились бы на ремонт заваливающегося забора вокруг двора.
  Подумал и за дело. К тому же на улице оттепель. Только что гуси на лед не повыходили - верная примета, что теплая погода затянется, и водоплавающие еще окунутся в образовавшихся промоинах. Успел Василий Арсениевич дверь сарая снять и подумать, что станет она с сего момента 'существительной', как услыхал: подъехал кто-то ко двору.
  За ворота вышел.
  'Проводил Федоса, дождался Федота...' - снова поговорочно мелькнуло в голове Василия Арсениевича, когда приветствовал приехавшего к нему Федота Александровича Кучумыкина.
  После обмена мнениями о свихнувшейся погоде хозяин и гость вошли в дом. На столе самовар еще не остыл и стряпня не убрана.
  - Чай пить - не дрова рубить... - принял гость приглашение к столу, а Василий Арсениевич снова подумал об уместности сказанного - он и сам от заготовки дров да досок на забор оторвался для внеочередного чаепития.
  Гость полушубок скинул - с радостью, по нему видно было. К столу прошел. Там уже Татьяна Серафимовна чашки расставила. При этом вздыхала притворно, дескать, подогреть бы самовар.
  - Так взогрей, мы пока так поговорим. А, Федот Александрович?
  - Конечно. Лучше погорячей, - и улыбнулся. - У меня путь долгий. Надудолюсь с запасом.
  Все же хозяйка налила мужикам по чашке негорячего чаю, после того как те отказались по рюмке пропустить.
  - Мне прошлый год хотелось поговорить с тобой, Василий Арсеньевич...
  - После схода... Помню.
  - Ну да... Только, если вспомните, позвали меня... Золушка наша скончалась.
  - Золушка?! - Татьяна Серафимовна очень любила сказку про эту девчушку-бедняжку.
  - Так-то ее Изольдой зовут. Сестра моя троюродная. Родители ее так назвали, а потом одумались - 'изо льда', дескать. Что наделали, мол, но исправлять дело не стали. А девчушка славная была. Вот имя ее и переиначили так. А когда подросла, сердиться стала на Золушку. Мол, така же холопка, как и та. Правда в том была - не богато они жили.
  - Всяких прозвищ слышал... Все больше на потешный манер... - Василий Арсениевич обдумывает услышанное вслух.
  - Она и померла тогда... В Усть-Сысольске...
  - Царство Небесно, - почти в один голос помянули покойницу и так же почти разом перекрестились хозяева.
  - И к лучшему, что тогда разговор не состоялся, а то бы пришлось скрыть о ней...
  - Скрыть?! Помилуйте... Чем же... - заперебирал вопросы Василий Арсениевич.
  - Так тут такое дело... Деликатное. Мне в тот раз Федос сказывал... Да поймешь...
  - А он-то как поживает?
  - Царство Небесное, - уже гость креститься стал. - На похороны опоздал, так на девятый день... Сообщили, я приехал с заимки только. И, получилось, в день похорон. Я через день отбыл в Яранск. Вот после девятого дня обратно...
  - Приезжал он летом. Вроде прощался. Я было пошутил... А оказалось... - Василий Арсениевич заговорил отрывисто, словно торопился сгладить неловкость, ведь даже не поинтересовался здоровьем гостя и его близких, а сразу же в беседу втянулся.
  - Уж так Богу угодно, - Федот Александрович задумался чуть. - А дело-то в чем. Я молодой совсем был. Только женили... Ехал я из Нижнего через здешние места. Очень уж запаздывал. Слякоть. Грязь. Все ж думал, до Покровского доеду. Версты три оставалось. Может, более чуть. Здесь намеревался и заночевать. И все бы так случилось, но колесо в какую-то колдобину угодило. Не сразу понял, что оно меж продольных жердин, брошенных в колею, застряло. Да так, что лошади выдрать не могли, пока одну из хлыстин топором не перерубил...
  - На наших дорогах всяко может быть, а уж в потемках и не такое пропустить вполне...
  - ...Только бы трогаться, гляжу, кто-то на дорогу выходит. Сперва подумал - зверь, но луна полная, разглядел - человек. Мало того - баба... - Федот Александрович сделал еще одну паузу. Остатки холодного чая выпил. Тут и самовар закипел. Подождал, когда хозяйка свежего нальет. Медку подцепил и в рот отправил. - Уж когда понял, что баба, к ней кинулся. А она ни слова сказать не может. Да и одежка на ней почти никака. Усадил ее рядом в бричку. Верх закинул, чтоб не дуло со стороны и сзади. Саму в тулуп завернул, чтоб согрелась. Отошла она чуть, вроде говорить что-то стала. Я ее спрашиваю: кто, откуда... А она лишь одно повторяет: 'В Вятку... В Вятку...' По одежке, вижу, ровно дама придворная. У вас тут в селе переночевали. Я ее так в тулуп укутанной в избу занес, а на вопросы о ней отвечал: мол, больная. Кабы, дескать, не чахоткой. Отстали...
  - Так ведь это... - воскликнул было Василий Арсениевич, но осекся.
  - Я так и не узнал ее имя... Но тут такое дело. В Вятку приехали. Она вроде отошла. 'В Вятку-то к кому?' - спрашиваю, а она будто не в себе сделалась. Куда, мол, вы меня привезли? Я глаза вытаращил - сама же талдычила, что в Вятку надо. Что делать? Оставить? Вопрос: у кого? Тут про Изольду вспомнил. У нее родители умерли, полгода не прошло. Вот, думаю, будет ей подружка или компаньонка - как получится. Взял ее с собой, таким образом, в Усть-Сысольск. Торопился очень к Анне Степановне своей. Уж очень соскучился - год еще не жили семьей...
  - Так она в Усть-Сысольске?! - Василий Арсениевич будто в азарт вошел, торопит гостя.
  - Да... То есть... Пока ехали от Вятки, одно и узнал, что ее кто-то обесчестил и на дороге бросил. Но и то окольно. Она Архипа какого-то кляла и еще... И вовсе неясно...
  - Архип - это кучер. Но он сбежал сразу же, как лошади понесли. Обесчестил же ее другой... - и Василий Арсениевич рассказал о Прошке, рыбачившем на реке примерно в том месте, где карета перевернулась.
  - Вот те на! Я-то думал... Она все твердила вроде 'холопка... холопка...'. Видно, так и есть...
  - А потом-то что? - Татьяна Серафимовна спросила и тут же хватилась - чашка у гостя пуста. Стала наливать чаю, даже не спрашивая его. Кто ж на одной чашке в водохлебстве останавливается?
  - Потом-то... Привез ее к Изольде... Та тоже толком ничего не выведала, а что и узнала, так в ее голове смешалось с романами, которыми только и делала, что зачитывалась.
  - А имя-то так и не назвала? - Татьяна Серафимовна будто сжалась даже, ожидая ответа.
  - Назвалась Марьей. Изольда сказывала, но это еще не факт.
  - Марья, Марья, - Василий Арсениевич уверен в этом. - А после она как жила?
  - Я ее оставил Изольде, а сам в тот же день в Яренск отбыл. Аннушке о своем приключении рассказал, та в слезы. Дескать, не стыдно перед женой полюбовницами хвастаться...
  - Ак эть жалость... - Татьяна Серафимовна даже прослезилась.
  - Жалость, но вон как баба вывернула. Пришлось на Рождество ехать с ней в Усть-Сысольск, чтоб убедилась. Вроде поутихла, но мне кажется, что нет-нет да грызли ее сомнения в моей верности супружеской. И сейчас то же...
  - А Марья? - чувствует финал истории Василий Арсениевич.
  - Померла при родах... А девку Анной назвали. Я еще одну головную боль нажил - свое отчество дал. Год после не разговаривали с Анной, своей уже...
  - Так назвали б по отцу? - Татьяна Серафимовна успокоилась и снова в чашки мужу и гостю кипятку подливает.
  - В честь кучера? Нет... Язык не повернулся, когда крестили.
  - Вот как оно повернулось... - Василий Арсениевич задумчив сделался. Гость на чай да стряпню подналег. После скоренько распрощался: мол, до темноты бы доехать до Кукарки...
  Василий Арсениевич за свою таблицу засел. Расчерчивать очередной лист не стал, а без линий и граф изложил кратко рассказ Федота Александровича. Затем крупными печатными буквами вывел: 'Сим повесть и закончилась моя!'
  Сложил аккуратно все листы документа. Прошил по левому краю стопку суровой ниткой. Вечером того же дня написал письмо Никите Андреевичу, в котором, не скупясь на слова, описал услышанное от Федота Александровича.
  Через два дня ответно пришла из Иркутска телеграмма. Никита Андреевич благодарил за 'доставленное беспокойство' и уверял, что осенью наступающего четырнадцатого года непременно приедет в Покровское...
  
  1914-1915 годы
  Яранск
  
  Через месяц после начала войны Василий Арсениевич получил весточку от Никиты Андреевича. Уже из Новониколаевска. В письме сообщалось, что приехать в Покровское он не сможет, в связи с новыми обстоятельствами.
  '...В такую годину заниматься написанием авантюрных романов или оплакивать старые семейные драмы (и даже трагедии пусть) считаю неуместным...
  Поступайте с вашим исследовательским трудом как считаете нужным...'
  Василий Арсениевич расстроился. Хотя и пенял себе, что Никита Андреевич прав и не время сейчас выносить зависть да лукавство недруга на обозрение в литературном произведении. Однако оставлять расследование в таком подвешенном состоянии не хотелось. И решение принял Василий Арсениевич, скорее, не самое правильное, но все же результативное. Он отнес свою таблицу следователю в полицейское управление.
  Василия Арсениевича принял следователь. Сперва расспросил о здоровье его и супруги. Затем предложил чаю с сушкой. И пока Василий Арсениевич неспешно отпивал напиток и ел сушку, бегло ознакомился с принесенным документом.
  - Интересно... Интересно... Однако... - и, когда Василий Арсениевич закончил чаевничать, предложил оставить записи для ознакомления 'без излишних формальностей' - то есть без регистрации в канцелярии. - Они у меня не пропадут, не беспокойтесь, а в официальном порядке могут застрять в наших чертогах на неопределенное время.
  Василия Арсениевича такой вариант вполне устроил. Ведь следователь был тот самый, который сочувственно относился к нему еще во время препираний с Токаевым.
  - Недельки через две вас устроит? - означил срок рассмотрения бумаг следователь.
  Василию Арсениевичу и это было на руку: он уже не так часто бывал в Яранске, как раньше. А приезжать в город через десяток-другой дней получалось...
  Через две недели Василий Арсениевич, как и обещал, приехал к следователю.
  - Все факты, здесь изложенные, несомненно, преступны. Но, во-первых, давность лет; а во-вторых - уж и подследственных не видится.
  - А Токаев?
  - Токаев... - следователь усмехнулся. - Ему теперь уж все равно.
  - Он что - умер?
  - Пока нет, но... Дядюшка с ним очень безжалостно поступил. Оставил лишь рубль медью в известной кадке.
  - Он же ее в колодец...
  - Нет... Вторую, которая в лавке стояла до времени. Ее и отметил в своем завещании. Но... Сам тут же и велел высыпать накопившиеся медяки в колодец, а кадку обратно. Дескать, что в ней накопится до оглашения завещания, то и Ваньки Такого...
  - Зачем? - Василий Арсениевич озадачен. - И почему рубль?
  - Чудачество старика, а скорее... После кончины в кадку не бросали. Ведь сразу лавку в оборот Ерофеиха взяла. Кухарка бывшая. Ей по завещанию вверху отведено на житье, а Дарья-то Романовна уж сама... Стара, и делами не занималась никогда. Вот Ерофеиха-то и прибрала все в свои руки. И теперь, сказывают соседи, уже на бывшую хозяйку лается. Дескать, Христа ради живешь у меня под крылышком, но я не Федоска безголовый. Захребетников терпеть не буду, мол. И Такого на двор не пускает. Рубль выдала - все, пояснила, что в кадке накопилось...
  - Но он же отец...
  - 'Отца' Ерофеиха уже другого нашла. Человек неплохой. С Японской без ноги вернулся... И угодил ныне под каблук...
  - Ведь солдат...
  - Солдат... Он на войне герой, а с бабами... Я имею в виду настоящего русского воина...
  - Так... Так... А с Иваном сейчас...
  - Да-да, сейчас... Во флигелек просился к новой хозяйке, а та его на замок. Еще пригрозилась пса спустить с цепи... - следователь на слова охоч, но Василий Арсениевич его не перебивал и слушал с благодарностью. - Загородный дом тоже продала Ерофеиха. Уголовное дело бы завести, но заявителей нет. Такой и туда, и сюда... Даже пытался на паперти прижиться - турнули. Какое-то время на салотопке жил у сторожа, но тоже прогнали и оттуда. Сторожу хорошее мясо забойщики с бойни таскали на продажу. Такой и там приноровился что-то срезать. Городовой по служебной надобности оказался там, а то б убили прощелыжного...
  - Вот так так! Ведь могла бы приютить, - жалость в голосе Василия Арсениевича, а в глазах недоумение. Ведь и ложе семейное как бы делили. - 'От безбрачия все да без...'
  - Могла. Чай не бедная, но... Вспомните про князя из грязи, Василий Арсениевич...
  - Уж воистину так...
  - Такой после салотопки снова с претензией к Ерофеихе: мол, не все содержимое кадки отдала. А та на колодец указывает - все твои капиталы, дескать, там. Но засовестилась, верно, и еще рубль дала ему. Он с этого рубля и запировал, а когда деньги кончились (уж не в себе, верно, был), на двор Ерофеихи пробрался и в колодец полез. Видимо, что-то там насобирал, но вылезти сам не смог. Выть стал. Услыхали его и вытащили.
  - А сейчас где он?
  - Так все ж немного очеловечилась баба. Во флигелек его положила - все ж отец сына. И ухаживает за ним из милости, но...
  - Плох совсем?
  - Из жарошного бреду не выходит. Я через два дома живу... Новости супруга моя знает и со мной делится до надоедливости.
  Беседа уж к концу подходила, когда зашел кто-то из сослуживцев следователя и сообщил о кончине его соседа Ваньки Такого.
  - Вот и вовсе некого... Бог всем судья... - подытожил разговор следователь и протянул записки автору их.
  Вышел Василий Арсениевич из полицейского управления. За время, пока он пребывал у следователя, снег прошел. А на небе солнце. Оглянулся в одну сторону по Успенской улице - блестит и сияет все. В другую сторону тоже светло, но с матовостью и отливами серыми.
  'Свет! Свет... - радостно на душе сделалось, будто камень с нее скатился. Однако колотье в ней какое-то чувствовалось: никак Токаев из ума не выходил. Не плохой, не хороший... Как в известной истине: 'жил человек...'. - А как жил, Бог судья', - легкость же свою объяснил шутейно тем, что они с Токаевым на разных сторонах света. А еще где-то ехидна скреблась нет-нет да всплывающей поговоркой о свинье, грязь находящей...
  'Да провались ты! - в сердцах подумал и пошел неспешно в сторону Успенского храма. Там на базарной площади лошадь привязана осталась. На углу с Проломной поглядел направо, в сторону чернеющего в конце ее Городского леса. - Сказывают, там рощу березовую заложили. Понятно. Чтоб вонь с салотопки на город не несло. Вырастет на диво горожанам...'
  Улицу перешел, на дом купца Носова оглянулся - в нем Дума уездная заседала. Недавнее решение вспомнил о борьбе с пьянством. Не с пьющими мужиками решили бороться, а с теми, кто зелье отравное производит. Всех гласных, чьи производства и торговля с винным зельем связана, из Думы вывели. 'Не в бровь, а в глаз! - оценил принятое решение Думы. - Не мужика, пропивающего последнее, а того, кто на этом наживается...'
  До своего тарантаса пока дошел, еще одно доброе начинание яраничей вспомнил: липовый парк на высоком берегу реки. 'Как разумно! Даже церковные начальники навстречу пошли. Разрешили перенести в другое место прах погребенных на территории, отводимой под парк, священнослужителей. Ведь съедет берег в Ярань, а с ним и храм Михаила Архангела. А это беда...' И представил крутояр, по выпуклому откосу которого росло несколько деревьев, изгибающихся от корня - верный признак движения оползня.
  'Укрепится берег парковыми деревьями. И устоит берег... Устоит храм...'
  И уж когда садился в тарантас, перекрестившись, додумал: 'Устоит и вера...'
  На Ефимия уже следующего, пятнадцатого, года отправился Василий Арсениевич в Яранск. Первым делом заехал к дочери. Гостинцы от Татьяны Серафимовны передал да внука на руках подержал - год уж малому исполнился в прошлом месяце.
  Рассиживаться в гостях было некогда. Даже от чаю отказался. Надо было закупить еще кое-что из продуктов, завернуть в скобяную лавку - гвоздей купить да скоб. Но еще раньше предстояло исполнить просьбу односельчан - отправить телеграмму на Уральские заводы, в которой извещалось сыну о кончине отца.
  На почте Василий Арсениевич взял бланк телеграммы и сел за стол, чтоб написать адрес и скорбную весть изложить. Пока осилил непривычную 'грамматику', немало яранских новостей узнал от стоящих в очереди да праздных людей. Одна из них особенно заинтересовала Василия Арсениевича. Он даже на время от дела оторвался. Из услышанного следовало, что в прошлом месяце пропал Евсей Большаков с сыном. Повезли они товар в Нижний Новгород и пропали. Ни отца с сыном, ни товара. Будто в прорву провалились...
  'Ну вот... А я думал, закончилось... - в голове Василия Арсениевича пронеслись, будто картинки волшебного фонаря, отрывки его исканий, сложившихся уже в целую, казалось, законченную драму. Отогнал наваждения. Снова обратился к телеграмме. - Это другое... Это уже иная драма...'
  Отправив телеграмму, Василий Арсениевич не стал отвязывать лошадь, чтоб ехать за покупками. 'Прогуляюсь, а гвозди да прочее и в мешке донесу...' - поправил мешок под мышкой и бодро зашагал. В конце шестого десятка жизнь Василия Арсениевича обрела былую наполненность. Ведь во всем чувствовалось новое, надвигающееся. Как от этого в стороне оставаться...
  
  2013 год
   Покровское
  
  В последних числах ноября приехал я в сельскую администрацию (а в голове по-прежнему 'сельсовет') Покровского. Главы, который решил бы мой вопрос о возможности выделения участка, не было. Однако женщина, находившаяся в кабинете главы - верно, его заместитель - объяснила: руководитель администрации должен вернуться через час-полтора из Яранска.
  Повторно ехать не хотелось: и бензин жалко изводить, и время тратить. Да и вопрос: а будет ли снова на месте начальник? Решил подождать аудиенции. Полтора часа хотелось провести с пользой. Снега еще не было, и на выезде из Покровского можно было походить с металлоискателем вдоль поля. Из немалого уже шаромыжно-пионерского опыта знал: по наружной от дороги стороне лесополосы за многие годы накопилось немало железных частей плугов, сеялок. Иногда даже целые бороны попадались.
  За полтора часа поисков килограммов пятьдесят бы набрал, а это три сотни рублей. И поехал бы, но вспомнил, что земля уже насквозь пропиталась влагой. И погода не располагала к поискам: начал сеять мелкий дождик. Точнее, морось повисла над селом. Влага накапливалась на сучках кустов и деревьев в хрустальные бусинки; затем капли скатывались на опавшую листву. Звуки от падения сливались в единое шипение, отчего на душе было уныло и чуть горестно.
  Чтобы как-то занять себя во время ожидания, подошел к обелиску, на котором среди многих фамилий погибших в войну и мой дядя значится. Вспомнил, как во время давнего похода в Покровское приходил к этому обелиску со своими школьными друзьями.
  'Не много изменилось... Обелиск тот же... Фамилий вроде не добавилось... И мы редкие гости...' - тут и воспоминания, тут и упрек себе.
  Поглядел на часы. И четверти часа не прошло.
  'Может, к месту давнего лагеря прогуляться? - но тут же отогнал эту мысль. Что, по оврагам давно не кувыркался? Про кладбище вспомнил. - Интересно, чтят ли ныне память первого председателя совета?'
  Озадачился и поехал к погосту искать ответ на вопрос. Пяти минут не прошло, а я уже выхожу из машины, поставленной перед воротами сельского кладбища.
  Нужное захоронение искал недолго. Современные захоронения находились справа от ворот - ближе к селу. А памятник председателю находился в дальнем левом углу погоста. Еще ряд могил, а дальше шли поля. Надгробие тоже не изменилось - сваренный из листов металла обелиск со звездой на макушке. Только ограда появилась. Правда, тоже давнишняя: краска на досочках палисадника облупилась, несколько планок не хватало.
  Еще фамилию председателя не прочитал, а уже легкое потрясение испытал: '...Василий Арсениевич...'
  Ни минуты не сомневался, что под пирамидой покоится Учитель, Служитель и Председатель в одном лице. Разве не удивительно?!
  Второе потрясение - дата кончины: '20 января 1924 года'.
  'Так ведь ничего не напутал старый дед Шмырдя! - вспомнил давнюю перепалку его со снохой. - Народ-то оплакивал с утра на Емельяна не Ленина! Вот те раз...'
  И далее роюсь в известных мне фактах былого - по Ленину действительно плакали в деревнях. И Сталина тоже слезно провожали спустя почти три десятилетия.
  '...Но это были последние народные слезы... - и в мыслях прокатываются дни скорби по умершим после руководителям государства. - То ли народ осточерствел; то ли отводит глаза от обещающих рай поводырей и таращится на оттопыривающуюся в карманах их портов фигу...'
  Вроде и все... Все?
  Нет, еще маленькое послесловие о том, откуда все взялось. Без плана, продуманного сюжета. Одно объяснение нахожу, что прожил какую-то необыкновенную жизнь, в которую вместились три круга судеб многих людей. И в центре круга, так получилось, судьба Шмырди-Избезяя-Кости. Этого Антимаугли - 'зверушки', умеющей говорить, смеяться, удивляться... Даже крещеного.
  Наивный. Он думал, что найдет себя среди людей...
  И нашел бы, но человечество, пропустив мимо души десять заповедей, так и не открыло для себя одиннадцатую: 'Не погуби...' Ближнего своего 'одушевленного' - человека, зверя, птицу; и 'неодушевленного' - дерево, лес, дом, очаг...
  
  
  
  Праздники по русскому народному календарю
  
  Акиндин - 15 ноября.
  Андрей Первозванный - 13 декабря.
  Андрон - 30 мая.
  Анисья Желудочница - 12 января.
  Анна Скирдница - 10 ноября.
  Антип - 24 апреля.
  Астафий - 3 октября.
  Борис-день - 15 мая.
  Введенье - 4 декабря.
  Герасим-Грачевник - 17 марта.
  Девять Мучеников - 12 мая.
  Евдокимово заговенье - 13 августа.
  Евстрат - 26 декабря.
  Егорий Вешний - 6 мая.
  Епифан - 25 мая.
  Ермоген - 2 марта.
  Ефимий - 2 февраля.
  Ефимья Стожарница - 24 июля.
  Заревница, Фекла-заревница - 7 октября.
  Зосим - 17 января.
  Иванов день - 7 июля.
  Илья-пророк, Ильин день - 2 августа.
  Казанская, День Казанской иконы Божьей Матери - 4 ноября.
  Луков день - 21 сентября.
  Маремьяна-Кикимора - 1 марта.
  Матрена-зимняя - 22 ноября.
  Матрена Настовица - 9 апреля.
  Медовый Спас - 14 августа.
  Михайлов день - 21 ноября.
  Мокий Мокрый - 24 мая.
  Наум Грамотник - 14 декабря.
  Никита-гусепролет - 28 сентября.
  Никола - 19 декабря.
  Овсяница, Наталья-Овсяница - 8 сентября.
  Олена - 3 июня.
  Параскева-Трепальница, Параскева-Грязниха, Парасковья-льняница - 27 октября.
  Петров день, Петр и Павел -12 июля.
  Платон - 1 декабря.
  Пров - 25 октября.
  Прокл - 25 июля.
  Прокоп - 5 декабря.
  Прохор да Пармен - 10 августа.
  Пуд - 28 апреля.
  Родион - 21 апреля.
  Рождество Пресвятой Богородицы - 21 сентября.
  Савватий Пчельник - 11 октября.
  Тимофей и Мавра - 16 мая.
  Тихвинская, день Тихвинской иконы Божьей Матери - 9 июля.
  Трофим-бессонник - 5 августа.
  Устин - 14 июня.
  Фалалей-огуречник - 2 июня.
  Федот - 31 мая.
  Федот-Корчемник - 20 ноября.
  Федот-урожайник - 20 июня.
  Федул - 1 июля.
  Юрьев день - 9 декабря.
  Яков-Дровопилец - 22 октября.
  
  Меры длины
  
  Аршин - 71,12 см.
  Верста - 1,0668 км.
  Вершок - 4,445 см.
  Сажень - 2,1336 м.
  
  Диалектизмы
  
  Бастриг - жердь, с помощью которой крепят груз на санях, телеге (яранск.).
  Баушка - бабушка (яранск.).
  Вокурат - в пору, в самый раз (яранск.).
  Вонышь - употребляется с целью обратить внимание (яранск.).
  Высыпалка - морг.
  Западня - крышка в подпол в избе или в закрытую яму.
  Казёнка - малые полати.
  Корчага - глиняный сосуд, не отделанный глазурью.
  Меденник - глиняный сосуд, отделанный глазурью.
  Морда - сплетенная из лозы рыболовная снасть.
  Наболесть ту - выражение досады (яранск.).
  На волю - по нужде.
  Перебражаться - баловаться (яранск.).
  Пестерь - берестяной короб с ремнями, рюкзак.
  Подловка - чердак.
  Поли-ко - погляди-ка (яранск.).
  Этта - здесь (яранск.).
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"