Шелепов Сергей Евг. : другие произведения.

Диконький, часть 2 Избезяй

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Январь 2008 года
  Пруд в деревне Липянь
  
  Зима на лето повернула. Вторая половина января, а морозов толком и не было. В Москве и вовсе, передавали, дожди поливают. В Яранске епархия постановила: в Крещение купель на Ярани не устраивать - дескать, лед тонкий на реке, и упаси Бог, если пострадает кто-нибудь в праздник. Рыбакам же лафа: сиди целый день на льду. А не клюет, так по сторонам глазей. Есть на что...
  По высокому берегу к пруду задами вытянулась деревня Большая Липянь. По другую сторону от речки Липянки, вытекающей из пруда, тоже Липянь - Малая.
  О названии деревни заговорили с товарищем по ремеслу, окинув взглядами деревенское великолепье. По всем приметам, мне так показалось, в былую пору Малая-то Липянь была населенней Большой, в которой хоть и две улицы, однако вторая - параллельная главной - застроена в недалекое колхозное время. Об этом и сказал Володе.
  - Ак вполне возможно... Когда основывали Липянь-то эту... - и в сторону домов на бугре рукой махнул, - то она одна и была без довесков. А после и по другу сторону заложили дома. И там-то после школа была, а до того правление волостное. Вроде и центр самый, но тут иное. Которая деревня из двух раньше, та и Большая. То есь - первая...
  - Да-а...- соглашаюсь и вид на себя нагоняю соответствующий - дескать, знаю. Кому хочется бестолковым выказаться перед товарищами? - Эдак-эдак...
  Володе эта тема, видать, знакома. Тут еще и 'уши' подвернулись.
  - Я в архиве копался. Про своих предков собирал родословную. И про Липяни наткнулся. До че занятно-то! У них в восьмидесятых годах староста, точнее, старшина был. Тут эть волость...
  - В тыща восемьсот? - уточняю.
  - Конечно. Я читал ихние дела тут - уржался. Никаких романов не надо... - и рассказал, как этот старшина, а больше его помощник - Воронин Иван, решения принимали да людей мирили. - А потом этот Иван-то либо проштрафился, либо еще че. Последние заседания уж другие старшина и помощник вели. Но ведь до чего доходили! Думаешь, почему мы, нонешние, такие? Так аккурат по поговорке про яблоню и яблоки. Посадил мужик яблони, а когда они выросли, то через забор ветками-то. Так думаешь, че?
  - Ну-у?
  - Лошадью стал сучки в свою сторону задирать.
  - Поломал, поди...
  - Нет... Сосед ночью тын подвинул, а рассудили-то их как - ты, говорит хозяину яблони, сруби ее вовсе. У мужиков и встало все на место...
  Еще помахали удочками недолго и, малосолонохлебавши, стали собираться. Володя пошел разухарившуюся братию в УАЗик загонять, а я к берегу направился. Сам себе хозяин - собрался-подпоясался и поехал.
  Ехал, а в голове россказни Володи крутились о липянском старосте... Или старшине - как его там правильно. А еще Володя однофамильца моего помянул. 'Ворониных много в Яранске. Вот и здесь были...' И тут будто по темечку тюкнуло, ведь дед Шмырдя-то по отчеству Иванович и родом-то из Липяни... Кажется, Малой...
  
  
  1862 год
  Яранск - Еринец - Липянь
  
  Одиноко в доме Андрея Илларионовича Дувано. Дворовых да прислужников отпустил на волю - мол, идите с миром да обустраивайтесь в новой свободной жизни. Отступного дал одним, в сельские общества рекомендацию написал другим. Остались в доме дворник да баба Настя, вынянчившая еще Андрея и очень любившая обеих жен барина.
  Уж скоро семьдесят Андрею Илларионовичу. Уж не в будущее глядится, а больше в прошлом пытается что-ничто увязать. Вспомнил год пятьдесят пятый - самый тяжелый в его жизни. Вроде все у него в жизни налаживалось. Сын учился в столице, молодая жена - два года как обвенчались - радовала его. Но чувствовалась какая-то гроза недалекая.
  Сперва беда общероссийская - на Маремьяну-Кикимору скончался государь-император Николай Павлович. Андрей Илларионович скорбел недолго в отличие от своего отца Иллариона Даниловича. Родитель кончину царя переживал тяжко. Будто даже себя винил: дескать, мои-то года долгие в пику государевым. Чуть не каждый день за ужином означал в разговоре душевном свой земной путь, начавшийся при Екатерине-матушке.
  - И вот царствование сына ее пережил и двух внучат... От эть кака болесть на свете. Не шшадит людей, важных миру, но вот меня... - и дальше поминает свой долгий век, что пора б и ему покой вечный обрести. - Да Бог что-то не торопит...
  Помолчит обычно, а потом расскажет историю из жизни своей без всякого временного или тематического последования. А в июне того года вспомнил свою первую любовь - дочь вятского губернатора. Даже прослезился...
  - ...явилась она в сонном безмолвствовании. Такая же юная и беззаботная. Что-то мне говорила, да я запамятовал... А потом позвала... - и смолк. Из глаз слезы потекли. Марьюшка Алексеевна засуетилась, стала что-то говорить, а старый барин вдруг посуровел лицом.
  - Как вы на нее похожи, Марьюшка. И... - глянул вдруг на сноху пронизывающе. Суровость лишь на мгновение набежала на лицо старика. И вот, будто забыл он только что молвленное Машеньке, снова про дочь сановника заговорил.
  - ...и зовет она на лодке по пруду прокатиться. А дожж... - и замолк.
  Утром оказалось, что уж не живой старый барин. Верно, поспешил он навстречу молодой ветренице в ночном забвении, в нем и остался...
  В сороковой день еще не помянули Иллариона Даниловича, а тут еще новость - сразу с двух концов. В Петербурге скончалась дальняя родственница. А ее именье в Малмыжском уезде собрались делить крестьяне. Уже послали гонцов в столицу требовать воли.
  'Не к добру все... Ох, не к добру...' - считал беды Андрей Илларионович. Однако лето угасло, осень разметала листву по лесам. Умиротворенно стало на душе Дувано. С Машей ладно складывались отношения. Только вот собралась в гости к свояченице в Вятку.
  После Дмитриевской субботы и выехала Мария Алексеевна в губернский центр.
  Нехорошо сразу же поездка стала складываться. Едва за Яранск выехали, бричка поломалась. Чуть не до темноты устранял кучер поломку. Надо бы вернуться: примета плохая. Все ж решила Марья Алексеевна доехать до Покровского и там у родни переночевать. Не доехали. Уж в сумерках прибежал кучер Архип в Липянь и сразу в волостное правление - там один писарь сидел. Как очумелый, забежал в избу и, дико вытаращив глаза, попытался что-то сказать. Однако голос пропал, и тогда он изображать стал. Сперва в сторону тракта указывал, после руки с расшеперенными пальцами над головой возносил и звуки издавал: 'Хы-ы... Хы-ы...'
  Тут еще прибежали мужики: видели, как вечером проехал Архипка с важным видом - будто не извозчик, а сам барин. А час прошел, и несется сам не свой - знать, что-то случилось. Налили ему самогонки, чтоб в себя пришел, а питеец слабоват оказался - сразу под лавку свалился в пьяном беспамятстве. Так и оставили его дрыхнуть в волостной избе.
  Утром старшина пришел. Стал пытать Архипа Чучелина, прозываемого Чучком, а тот ничего толком объяснить не может. Только руками над башкой трясет. Одно лишь и поняли, что кто-то напугал лошадь - судя по всему, не залегший на зимовку медведь. Лошади шарахнулись, Архип упал с облучка прямо в объятия пассажирки. Попытался обратно взобраться на облучок - где там. И вовсе вывалился из брички. Лошади как чумные понесли повозку в сторону реки. Зверь, если верить Архипу, вослед кинулся.
  Следователь приехал, мужиков собрали. Велели Архипу показать, где на них напали, но он с перепугу снова под лавку кинулся. Мол, режьте - не пойду.
  Все ж пояснил, где произошло неладное. Мужики во главе со следователем и волостным старшиной отправились на поиски. До реки через поле шли по следу брички. Сперва безрезультатно, а когда уж к заливным лугам подходили, нашли колесо от кареты. Дальше уж по черте, вырисованной осью повозки, последовали. Уж темнять стало, когда на берег Ярани вывел след. На обрыве лежала дубовая колода, вынесенная со льдом в половодье из омута. Лошади прямо через бревно и скакнули. Оглобли выломали. Одна к лесу, обезумев, унеслась. Другая в сбруе запуталась и вместе с повозкой в реку свалилась.
  На другой день выволокли из Ярани бричку, но ни вещей барыни, ни ее самой не нашли. Стали 'кошками' полосовать речную целину, но тоже безрезультатно. Да и какой мог быть результат, если течение в этом месте быстрое, крутило-вертело во все стороны, а на дне - колода на колоде. Отложили поиски на следующий день, однако ночью мороз ударил. Да такой, что омут льдом перехватило, какие тут поиски...
  Вспомнил пропажу супруги Андрей Илларионович, и слезы выступили из глаз - до чего ж мила была его Машенька, и вот многие годы в неведенье томится он. Еще вспомнил, что через несколько дней охотники нашли на опушке леса загнанную лошадь. Не смогла она проскочить меж деревьев, да так и повисла меж стволов, задрав голову - узда-то за сучок зацепилась. Прямо так и висела, оскалившись. И задняя нога была оторвана. Получалось, что и впрямь оголодавший медведь напал. Наелся и в берлогу залег: охотники возле трупа лошадиного несколько ночей сидели в засаде, ожидая зверя. Не дождались...
  Марью Алексеевну объявили пропавшей без вести. Да какая тут 'безвесть', понимал безутешный то ли муж, то ли вдовец, коли ни трупа, ни живой не обнаружили сердешную. Верно, так и растворилась в водах Ярани. Только вот сердце старика с этим не соглашалось, а душа зацепок во всяких слухах и домыслах искала. Даже с таким оборотом согласен был старый помещик, что сбежала Машенька с более молодым кавалером.
  - Если б так, то благослови их Бог... Только меня-то так пошто... - не один раз говаривал Андрей Илларионович.
  
  Сын еринецкого мельника Сельван на радости, что избежал солдатчины, что Кузька Клестов угодил вместо него отбывать повинность воинскую, легко согласился жениться на той, которую по указке Федора Сеича сосватали. На ровне охомутали пар-ня - на дочке купца, не последнего в округе. Не обиженным считал себя и Сельван. Жена ему досталась и на лицо баская, и телом дородная, и приданое - не на одной телеге везли из Яранска.
  В ранней молодости Сельвану Алена Еринцева нравилась, но там Кузька шустрее оказался. Женой любовался молодой мужик, а в мыслях нет-нет да и другую поминал.
  'Ну дак што топеря... - раздумывал мельников отпрыск, - Кузьку надолго укатали, а так-то и лучче. Жена онно, а солдатка-то поначе. Ох, уж и сладка...'
  И далее рассуждал, что время у него есть и он сумеет к Алене подкалякаться. Не получилось. Может, поторопился - года не прошло, как Клестов убыл на службу, а Сельван к солдатке с любезностями. Однажды подвернулась такая оказия, что не воспользоваться нельзя было. Поехал как-то Сельван в село Ныр и догнал на полпути Алену. Предложил сесть на телегу. Солдатка согласилась. Поблагодарила. Сельван сразу же попытался умный разговор затеять. Мол, он теперь и хозяин, и владелец немалого.
  Баба молчала да глазела по сторонам, щурясь от весеннего солнца. Когда до села с полверсты осталось, Сельван 'неотобразимый довод' привел. Дескать, красива Алена, и ей бы еще 'как изумруду красному, оправу золоту'. Алена поблагодарила за добрые слова, но смутилась будто. Искуситель это на свой лад понял. Стал шептать, что одарит кольцом с камнем драгоценным, и обнять попытался бабу.
  Рука хоть и бабская, но твердая у солдатки. Едва усидел на телеге Сельван, а вот картуз прямо под хвост кобыле взлетел и под телегу в грязь шмякнулся. Пришлось Сельвану под телегу лезть, а потом и пенять Алене, что из 'суседского расположения и понимания судьбы солдатовны' утешить хотел, а без умысла греховного. Колечко хотел подарить тоже с дружеским помыслом.
  - Эть я не ремушник какой, и коли любезен мне хто, дак че не одарить...
  Алена и сама смутилась. Стала благодарить и отнекиваться.
  - Не надо... У меня эть есь колечко. Мне его Кузенчик мой подарил. Он его у лешака отнял, - и опять улыбка во все лицо.
  'Вот полоумная...' - чертыхнулся Сельван и снова за свое, правда, без обнимания.
  - А я эть настояшшо - из золота...
  - И у меня настоящее. От Кузи потому что...
  В другой раз посулился Сельван, когда однажды разговорились о чем-то, встретившись на спуске к реке, бусы подарить. Смутила мужика шея бабы и родинка ниже уха.
  - Ты лучше Фане своей подари. Эть обешшал, а она уж на мостках бабам похвастала... - и к тем мосткам направилась.
  Сельван к дому поспешил, но не в избу завернул, а в клеть. Там у него труба 'подзоренная' припрятана. На мостки навел, а там баб целое стадо: кто на мостках валандается с тряпьем; кто, задрав подол, в реку зашел и бельем размахивает. Понаводил Сельван трубу на баб, поглазел на голяшки бабьи.
  'Что там занятного?' - плюнул да из клети вышел. На крыльце встал, а глазенки сами в сторону бабьего балагана косятся. Тут крики услышал. Мать на улицу выскочила.
  - Беги, Сельванюшко, за баушкой. Эть щщяс рожать будет.
  Парень родился у Сельвана. Крепкий и не уросливый...
  
  Через семь лет после женитьбы напрочь расстроилась семейная жизнь у Архипа Чучелина. С женой неладное сделалось...
  Он и сам-то чуть не помешался рассудком после нападения на его экипаж какого-то страшилы. Говорили, что медведь, но мужик в это то ли не верил, то ли делал вид, что не верит. После расспросов, когда следователь и мужики ушли на поиски барыни, он остался в избе правления. В сон его потянуло, так на лавке и закемарил, откинувшись к стене. Когда очнулся, почувствовал, будто замерз. Поглядел, дверь не прикрыта. Поднялся, поправил неладное. На лавку сел и в зипунишко закрутился. Теплей от этого не стало, а спустя некоторое время и вовсе стало колотить беднягу в лихорадке.
  Вечером, когда возвратились с поисков мужики, то обнаружили Архипа мятущимся на лавке. В избе было холодно - подумали, просто заколел мужик. Кое-как растолкали парня и отогреваться в дом напротив отвели. В нем жила вдовая баба Дуня с двумя дочками-близняшками - Аглаей и Анфисой. Архипа уложили на лавку возле печки. Мол, пусть до утра у нее побудет парень. Однако провалялся тот в доме вдовы больше недели. Только потом, слегка оклемавшись, убрел в город.
  Ушел, а через некоторое время обнаружилось, что одна из дочерей - Аглая - беременна. Поправили дело, и через некоторое время уж в качестве зятя поселился Архип в Липяни. В известный срок девка родилась, потом вторая. К тому времени Анфису тоже выдали замуж в недалекую от Липяни деревню. Стал Архип полноправным хозяином в доме, и все потекло у него как у людей. Но ненадолго. Прибрал Господь дочек в одну неделю, а больше детей у несчастных не было. Аглая от горя помешалась рассудком. И пошла жизнь у Охрипа Чучка - так уж к тому времени звали Чучелина в Липяни - наперекосяк: ни вдовый, ни женатый. Просветленье у бабы - так и в избе будто светлей; начиналось в голове помутнение - и окна ровно паутиной затягивало. А еще и теща хворать стала шибко: то ноги, жалуется, ходить отказываются; то спина не сгибается-не разгибается. Какая тут жизнь...
  1868 год
  Яранск
  
  В Ильин день 1868 года приехал проведать отца Андрей Андреевич Дувано.
   Старик-барин хворал. Выходил лишь к ужину, а в остальное время либо просиживал в своем кабинете, либо выходил в сад и, усевшись в тени развесистой яблони, подолгу пребывал в полудреме. Иногда Андрей Илларионович выходил из оцепенения и просил старую бабу Настю - бывшую нянькой и ему, и сыну Андрею - принести горячего чаю.
  За день до приезда молодого Дувано в гости к бабе Насте пришла Алена Клестова с дочкой Гафюшкой. Переночевала и уж собиралась восвояси, когда появился гость. С ним Алена в калитке столкнулась. Хотела разминуться, но приехавший узнал ее. И даже попросил остаться. Дескать, с отцом поздоровкается, а после и с ней потолкует.
  - Уж очень часто мне ваш Кузьма вспоминался...
  Алена поблагодарить его не успела - поспешил Андрей Андреевич к отцу, вышедшему на крыльцо. Молодая баба же осталась стоять в проеме калитки, не зная, что делать: то ли повернуть, то ли сделать вид, что не поняла слов гостя, и продолжить путь.
  Андрей Андреич меж тем с отцом, вышедшим на крыльцо, обнялся. Заговорили встретившиеся, перебивая друг друга. Однако Андрей Андрееич обернулся к Алене.
  - Вы уж, Алена... - сбился, пытаясь отчество вспомнить - где там. Получилось по поговорке - не знал, да еще и забыл. Все ж продолжил: - Хоть на чай. Уж очень мне о Кузьме узнать хочется.
  - Я подожду ужо...
  - Нет-нет. Я не это имел в виду. Вы до завтра останьтесь. И вечером за чаем...
  Не докончил фразу и к отцу повернулся. Дальше стал с родителем обмениваться родственными любезностями...
  В первый вечер разговора не получилось. Андрей Андреевич лишь на полчаса вышел поужинать и удалился в кабинет отца. Извинился перед Аленой и попросил еще погостить в их доме. Алена поняла - ведь более пяти лет не виделись отец и сын. К тому же и баба Настя попросила ее пособить на следующий день с уборкой да стряпней.
  В хлопотах да работе прошел день быстро, и уж вечером у самовара уселись все обитатели дома Андрея Илларионовича - сам хозяин и гости да помощники. Хозяин дома молчал. Говорил больше сын его. О Кузьме помянул, что такого товарища больше у него в жизни не было. Затем стал вспоминать, как играли они в 'учителя и ученика'.
  - Сперва я был 'учителем', а Кузя 'учеником', но потом... - Андрей Андреевич сбился. - Вот его бы в университет! Когда ж дети крестьян получат такую возможность?
  - Упаси Бог, - проворчал старик.
  - Что вы, папа! Ведь мало одного Ломоносова, их бы тысячи могли быть... - осекся, увидев, как сморщился от недовольства отец. Попытался сгладить неловкость, но от воспоминаний о друге-холопе не ушел. - Вы знаете, как Кузьма все схватывал? Однажды подслушал, какую мне задачу задали и, когда с ним играть сели, он предложил пари. Дескать, уже знает решение урока, мне заданного. Я не поверил, в спор ввязался. Даже семишник поставил против десяти щелбанов. И что вы думаете? Проспорил...
  Затем Андрей Андреевич о Германии рассказал, но тема эта не ко двору пришлась. Тогда про Сибирь заговорил. О горном деле поведал, но по глазам слушающих понял: непонятна и эта тема занятым чаепитием. Замолчал. Но тут Алена будто спохватилась.
  - А вы золото отыскиваете?
  - Золото тоже, но руды важнее... - и снова невпопад, показалось рассказчику.
  И в этот раз Алена выручила.
  - А че не золото-то? Оно эть дорогушшо...
  - Несомненно, дорогое. Сколько жизней из-за него погублено, но меня... Нет... И убивают из-за него, и руки на себя накладывают. Бывает, и капитал немалый сколачивают, но не в коня корм получается часто.
  - И у нас в деревне Саня Тута, - понятен стал разговор чаевничающим, - сходил на амурские прииски и вернулся. Ак лошадь купил, и еще деньги остались.
  - Не многим так везет.
  - И ему не очень повезло. Он в другой год продал ту лошадь и снова пошел на Амур. Да вернулся с полдороги - обворовали ево. И снова теперь в нужде.
  - Богатство и достаток в труде каждодневном по крупицам создаются. Ведь неединова говорено... - сожаление в голосе Андрея Илларионовича.
  - А бывает, и просто везет. Вот мне Кузя колечко подарил... - вытянула перед собой руку с ним. - Верно, не золотое, но мне дорого все равно.
  - Позвольте... - Андрей Андреевич пригляделся к подарку. Попросил снять. Алена с трудом, но сдвинула дорогую для нее вещицу. - Порадую вас, Алена... - и снова глядит на бабу, ища подсказки.
  - Да без отчества уж... - смутилась та.
  - Ладно... Золотое оно. И вот изнутри даже проба означена и клеймо мастера. Только мелкое. Я сейчас... - и ушел.
  Вернулся скоро, с лупой в руках. К лампе кольцо приблизил и стал внутреннюю часть колечка изучать.
  - Вот, есть - 'звездочка', кажется, и дата - '1853'. Год, понятно...
  - А я в том году женился на Машеньке. И такое же кольцо заказывал у мастера Демидова Николая. Только клеймо у него 'крестиком', - проговорил старый барин и сделался угрюм. Поерзал на стуле и, поднявшись, удалился.
  Андрей Андреевич вернул кольцо хозяйке. Потрогал рукой самовар - остыл. Баба Настя поняла жест гостя, подхватила ведерное чудо и ушла на кухню. Вернулась через полчаса. Чаепитие продолжилось, но уже без бабы Насти.
  - Я уж так ухайдакалась, что и местечку рада. Вы уж без ме-ня... - еще и Гафюшку хотела увести, но та отказалась идти спать.
  Девчушке явно нравились рассказы высокого и уверенного дядьки, который разбирался даже в золоте и других 'богатствах'. И казался он, по-видимому, Гафюшке купцом, вернувшимся из дальних стран. О таком ей баушка Глафира рассказывала и сулила, что к ней когда-нибудь также приедет из далеких стран 'купец-разнотоварец'. Он привезет, шепотом вещала старушка, говорун-цветок, который будет рассказывать дивные сказы, и на лепестках которого проявятся 'виденья' дворцов и 'таинств затридевятых'...
  Взрослые же молчали да неспешно попивали горячий чай. Заговорила Алена. Она посетовала, что служба солдатская уж очень долгая, и когда вернется Кузьма, даже и представить страшно. Андрей Андреевич попытался ободрить ее.
  - Сейчас ведутся разговоры о том, чтобы сократить время действительной службы. Я думаю, что соответствующий указ, подписанный государем, выйдет уже в ближайшее время.
  - Не знаю... Даже не верится... - слезы выступили из глаз Алены.
  Смахнула баба слезную влагу и стала вспоминать об их кратком миге супружества. Затем рассказала Андрею Андреевичу о злоключениях мужа. Поведала о том, как похитило ее чудище, которого в неравной схватке одолел 'ее Кузенчик'.
  - А знаете, Алена, откуда берутся эти чудища?
  - Не-е...
  - Легенду я эту слышал не в Яранске, но это неважно... Родилась она, верно, не в народе, а в голове некоего очень умного и знающего фантазера. Ибо в пояснениях есть ссылки и на арабских купцов, бывавших в наших краях; и на труды Помнония Мелы, составлявшего карту Земли еще во времена жития Христа, и учение Геродота о Скифии... - прервал рассказ Андрей Андреевич, поняв, что занесло его в излишнюю заумность. - Одним словом, сказка, но в ней и правда скрытая всегда есть...
  В давнее-давнее время, когда, может, Христос ходил еще по земле, жили племена сильных людей - яров. Они не превращались в волков, не были андрофагами - людоедами. Скорее, они относились к голубоглазым будинам. Однако ж цвет их волос не был рыжим. И еще они не были воинственными, но защищали свои отчины, не зная предела храбрости и отваге в схватках с врагом. Никому не угрожая, жили они разумно и вольготно на берегу не широкой, но глубокой реки...
  Но так случилось, умерли все взрослые в одном семействе - Чучумов, жившем в прияранских лесах. А дети - один другого меньше - остались одни. Но выжили все до одного, но одичали до состояния полузверей и разбрелись по свету...
  - Так и живут по сию пору потомки Чучумов. В наших здешних местах они еще и диконькими называются... - подытожил свой рассказ Андрей Андреевич.
  Тихо стало в гостиной. Лишь стенные часы отстукивали мерно уходящие мгновенья.
  - Верно, с таким вот 'мортом' и встретился Кузьма... - предположил рассказчик.
  И снова тишина воцарилась в комнате.
  - Значит, и меня хотел он в жены украсть. Ох... Нет... - за сердце схватилась Алена.
  Гафюшка и вовсе захныкала. Андрей Андреевич не знал, кого же успокаивать - маму или дочь. Досадно рукой махнул.
  - Зачем это я? Вот язык... - и стоит в нерешительности.
  - Жа-алко... - проговорили Гафюшка.
  - Да-да... Они ведь выжили, - оказалось, снова невпопад.
  - Ма-а-му жалко... - пояснила девочка.
  Тут за стеной Андрей Илларионович застонал. Нашелся Андрей Андреевич. Извинился и к отцу поспешил. Алена успокоилась и уж дочке что-то рассказывала об ее отце, который все равно сильнее и диконького, и 'врага хранцуского'...
  Андрей Андреевич вернулся. В руках у него какая-то игрушка из деревянных плашечек.
  - Вы уж не расстраивайтесь, Алена. Я завтра отбываю. И вот вам, Агафьюшка Кузьмовна, игрушка от меня, - протянул девочке.
  Та смотрит удивленно.
  - Это бурятская головоломка. Попробуйте ее разобрать, перемешать детальки, а после обратно собрать. Я сколько ни собирал, у меня всегда оставалось несколько плашек. Мне уж ее собрал наш дворник в Иркутске...
  1880-е годы
  Еринец - Уреш - Липянь
  
  Федору Сеичу уже за семьдесят, а он крепок еще. Хозяйством правил прибыльно, а вот Сельван у него вроде куря бестолкового - не подтолкнешь, так не пошевелится. Четвертый десяток доживал мужик, уж сын его - Лаверка - в здоровенного парня вымахал, а нет-нет да проявлялась в Сельване детская несмышленость.
  Чтоб расшевелить сына, надумал Федор Сеич отделить его. Растолковал отпрыску-дяде суть затеи, тот обрадовался предложению. Сельван и сам понимал, что нельзя вечно быть 'в подмастерьях тятиных', надо и самому хозяином какого-никакого дела становится. Потому радость от такого предложения не смог скрыть, но осадить себя попытался - кабы не обидеть тятю. Не обидел. Тот будто и не заметил радости мужика, о деле заговорил.
  - Ты поезжай-ко в Кукарку да в тамошнем Жерновогорье разузнай, почем да как жернова стоят. Я думаю, надо тебе ветрянку на бугре ставить. А уж водяна-то Лаверу пусь останется...
  - Счас, тятя...- чуть не вскочил от радости Сельван.
  - Ты отца-то не перебивай. Не счас, а завтри с утра да не один...
  - Я с ...
  - Не-е...- еще не произнес Сельван имя сотоварища в путь, а отец снова осадил торопыжного, - с им ты только пировать можошь, а те толковый товарышш нужон.
  - Ак я один... - на все согласен будущий мельник.
  - Нет, ты поезжай в Уреш. Все равно эть мимо. С Васильем и поезжай...
  - Понял... - рад Сельван. Василий приходился ему двоюродным братом. И впрямь толковый мужик.
  Хоть и не в Сибирь на амурские прииска ехать, а всего лишь в Кукарку, но ведь по делу. В три дня обернутся, но с товарищем-то куда ладней всякое дело вершить. Добрался до Уреша Сельван к полудню. В дом Василия вошел, а там дух винный, будто в кабаке.
  На лавке у стены священник спал. Храп сотрясал избу - того и гляди стены ходуном заходят от богатырских воздыханий.
  - Эт че у вас? - сперва вопрос с языка сорвался, а потом уж 'здрасьте вам'.
  - Ак че... - пояснил Василий после ответного приветствия. - Вчерась мужики мост через Урешку правили. Имям ведро выставили, ак седни опохмелялись. На бережку сидели, а тут аккурат он едет. Зазвали его, а уж после куды? Суды и привели.
  Василий тоже не совсем трезв. Что с таким о деле толковать? Сели обедать. Новостями обменялись, по маленькой выпили за встречу, потом еще 'для апититу'. Разговор и вовсе оживился. Тут дверь в избу хлобыстнула, баба вбегает - глаза вытаращены, из-под платка космы во все стороны вихляются. Кое-как в словах разобрались: помирает муж и надо бы соборовать бедолагу, но боится, что в Покровское не успеть - отойдет сердешный.
  - Ак пусь бы ваш... - и на спящего служителя указывает.
  - Твой-то другой веры, Маня...
  - Ак и что... Эть мне за ихним чухонским батюшкой рази добежать чичас...
  - Ланно, Середышна, иди. Счас ужо разберемся.
  Баба за дверь, а Василий к спящему подошел. Потряс за плечо, тот и не отзывался - лишь 'тонацию' храпа на сип сменил.
  - От эть как! Посулился, а теперь че? - и на Сельвана глянул, потом на лежащие возле спящего на табурете клобук и рясу.
  - Сельван, мож, ты?
  - Чиг-го?
  - Ну, те че? Одень это и соборуй. Али не сможешь?
  - Не смушшай...
  Василию в голову хмель, а под хвост шлея - не отставал. Слово за слово и спор затеяли: если, дескать, Сельван 'обсоборует' Середыша - так звать умирающего мужика - то он, Василий, шкалик выставит. Обрядили Сельвана в рясу, клобук на башку напялили так, чтоб глаза прикрыты были. Василий показал избу, в которую надо пойти для 'соборования', а сам на лавочке перед своим домом уселся.
  Сельван к дому подошел, прокашлялся и в сени шагнул. В темноте потыркался, отыскивая дверь в избу, и наконец оказался в низкой комнате. В слабом свете, падающем через маленькое оконце, увидал умирающего. Рядом сидела прибегавшая к Василию баба. Шепнула пришедшему 'священнику': мол, согласен муж ее, чтоб православный батюшка его соборовал. Поднялась и ушла в сени. Сельван приблизился к больному, а с чего начать, не знает. Мужик, лежащий на лавке, глаза приоткрыл и сам стал говорить.
  - Грех на мне тяжкий... - глаза стали смыкаться. Верно, умирающий с мыслями собирался.
  - Все мы во грехе живем... - входит в роль Сельван.
  - У меня-то особый... - и дальше стал рассказывать, как без малого тридцать лет назад в голодную пору отправил младшего брата жены воровать рыбу из морд.
  - Осень уж поздняя была. Я ему пояснил, штоб он подальше ушел. Штоб у осиновских-то рыбаков морды не шерстил - они ведь, шилья, сразу все прознают. Иди, дескать, к Борку. Тама ихние-то морды городские теребят. На городских охальников и подумают, если че...
  - Воровство - грех тяжкий... - Сельвану даже понравилось наставлять на путь истинный грешника.
  - Он же, вражонок, поленился далеко-то идти и раньше свернул к Ярани. И аккурат дело-то было в тот день, кода барыня пропала. Помнишь ли?
  Как не помнить? Еще не парнем тогда Сельван был, но уж и не малый, чтоб по-детски бестолково на мир глядеть. Тогда много разговоров было о пропаже не столько самой барыни, сколько ее драгоценностей. В жар бросило лжесвященника. Он и сам о том думал много. Даже представлял, как найдет те богатства и, отделившись от тяти, заведет 'настояшшо дело'. Тут же при покаянии мужик о желанном заговорил. Сразу же мысль в голове: а не он ли прибрал пропажу?
  'И, поди, богатство-то затаил, - дальше мысль растекалась по мозгам Сельвана, пока умирающий в очередной раз глаза прикрыл, что-то вспоминая, - тодда пошто мне мельница кака-то...' Так закрутилось в голове от радужных перспектив, что в пот бросило. А руки и вовсе повлажнели, будто ерша сопливого в ладонях подержал. Стал их о рясу вытирать. Тут мужик снова опамятовался и продолжил:
  - Мы-то про барыню после уж прознали, а тут другое - не вернулся Прошка с воровства. Испугался я. Думал: уж не поймали ли его да не утопили ли под горячу руку. До утра промаялся, а как посветлело, сразу же и побежал искать парнишку. Отбежал от деревни с версту или более. Гляжу - под березками у дороги лежит он, а рядом Манефа моя, ровно пень. Я сперва думал, что пьяный - батько-то ихний уж очень к этому любезен. Думал, и этот с мальства пристрастился уж. Подбежал. Лежит, а в руке пестерь будто. Но не наш, крестьянский, а какие у бар - коробкой...
  - И что? - озноб по спине пробежался. Не терпелось Сельвану главное услышать - где этот 'пестерь'? Руки по коленям елозили, будто в бане мочалкой по хребтине шаркал.
  Мужик на руки 'батюшки' глянул, но сразу же отвел глаза и продолжил:
  - Нагнулся к малому, потрогал башку, а лоб-то уж холодный, а сама-то ха... - и тут будто спохватился, снова на руки глянул и заорал, словно и не был при смерти.
  - Сатан-на! Сатана... - пальцем в сторону колен соборующего указал. Глаза вытаращил, попытался еще что-то молвить, но не смог - снова в беспамятство впал.
  Сельван же на колени глянул и понял: пока руками-то елозил по порткам, рясу-то и подзадрал чуть. Из-под накидки-то и выказались штаны холщовые, да еще и заплатанные. Ниже и вовсе не церковное - лапти. Сапоги-то про запас взял - дескать, подъезжать буду к слободе Кукарке, тогда и переобуюсь. Одернул рясу, но уж поздно. На крик умирающего жена прибежала. Тоже что-то забубнила. Мужик от тарабанья бабьего очнулся и снова пальцем в сторону Сельвана тычет.
  - Сатана... Сатана...
  Сельван что-то бормотать стал в свое оправдание. Даже перекрестился, но крики умирающего не прекращались. Сельван бабу обошел бочком да и к двери. В сенях лбом о матицу шваркнулся, чертыхнулся. К Васильевой избе прибежал, а там братец - ехидна рожа.
  - Че, Сельван? Спровадил Середыша?
  - Тьфу на тя... - и мимо хозяина в избу просквозил.
  В избе с башки клобук стянул и на брюхо спящего служителя швырнул. Про рясу забыл. В ней и носился по избе - туда-сюда.
  - Обознал... Обознал... - бормочет с обидой: то ли от неудавшегося соборования, то ли от неудавшегося расспроса.
  Василий слушал родственника и думал, что из-за проигранного шкалика так бесится Сельван. Стал успокаивать. Дескать, все же отважился Сельван на дело, значит, магарыч получит. Однако брат не унимался и сетовал на неудачу.
  - Обознал... - только и талдычил.
  - Да как обознал-то? Эть вроде все ладом.
  Остановился Сельван, рясу вверх потянул и обнажившиеся из-под накидки колени показал.
  - Ак эть под рясой... - недоумевает Василий.
  - Ак, ак... Рясу-то потянул, он и увидал. Орать начал, дескать, сотона я. Надоть батюшку растолкать...
  - Пошто толкать-то? Пусь уж.
  - Не-е... - такой оборот Сельвана не устраивал. Ему бы про 'пестерь' барский узнать.- Нельзя эдак с человеком...
  Тут постоялец храпеть перестал. Заворочался на лавке. Попытался повернуться на бок да и скатился на пол. Сел, опершись на лавку. Глаза продрал. Видит: ряса его на другом человеке. Хотел было сказать что-то, но Василий уже со стопкой водки подлетел к нему.
  - Извольте, батюшка...
  - Изволю... - доволен постоялец. - Еще б огурчик. А лучше поднимуся. Не пристойно так.
  Пока священник закусывал, ему объяснили, что человек умирает, соборовать надо, а его не добудились.
  - Не мирское то дело - подменять сан... - серчать стал священнослужитель.
  Ему еще стопку. Подобрел. Обрядился в рясу постоялец и пошел с Василием соборовать умирающего. Сельван тоже хотел идти с ними, но его Василий осадил:
  - Признает Середыш, ак че будет...
  Ушел хозяин со священником, а Сельван сам не свой по избе мотается. Представил, что расскажет про 'пестерь' этот 'середышник', и тогда пиши пропало. Не выдержал и на улицу выскочил. Глянул в сторону дома умирающего: подошла 'дилегация' к воротам его. Василий остался на улице, на завалинку сел, а батюшка зашел внутрь. Сельвана стало аж потрясывать от обиды да бессилия. Однако повезло ему. Из дома крики послышались. И тут же батюшка выбежал за ворота. 'Свят. Свят. Свят...' - только и повторял.
  Василий под руку подвернулся, на него кричать стал.
  - Ты куды меня привел? Здесь надо с веревками, чтоб вязать... - и последовал к дому, в котором самочинно на постой определился.
  Сельван, увидев, как обернулось дело с покаянием 'середышника', усмехнулся - дескать, не в заплатанных портах дело. 'А орет-то, как полоумный, - и обрадовался этому. - Помирающий-то так горланить не будет. Глядишь, поживет еще, а там и подъедем как-никак'. И в избу направился.
  Вернулись в дом и Василий со священником, а там Сельван в довольстве пребывает.
  - Ак че - уж особоровали? Во здравие молебенец-от?
  - Его оглоблей соборовать надо... - бухтит священник.
  Василий сразу же к меденнику с водой. Ковш воды зачерпнул и, не отрываясь, выглохтал. Его постоялец дождался, когда посудинка освободится, и тоже залил в себя немалое количество питья.
  - Заботы ваши тяжкие... - сочувствует Сельван батюшке под руку.
  Тот поперхнулся от такого сочувствия.
  - Не водой сыт человече... - остатки воды обратно в меденник вылил и ковш плавать в нем сунул.
  - Ты понял, Василий, чем сыты люди? - Сельван разошелся и уж с брата требует 'логическое'
  - Нету ниче... - растерян хозяин дома.
  Сельван ухмыльнулся и за деньгами руку сунул под кафтан. Из-за пазухи достал кошель, из него вытряс несколько пятаков да семишников. Отсчитал на полчетверть самогона и протянул брату. Тут дверь в избу распахнулась, и сын Василия влетел. Увидал, как отец деньги пересчитывает.
  - Вам, тять, и шкалика хватит. Дай семишник-от.
  - Цыть ты, окаянный...
  - Тя как звать? - Сельван во вкус добродетельства вошел. В кои-то веки с деньгами в кармане и без тятенькиного надзору оказался.
  - Евся, - назвался малый.
  - На, Евся... - и обратно полез за холщовым мешочком с деньгами. Выудил из небогатой мошны семишник, но Евсе сразу не отдал. - Вот что... Пошли-ко... - и в сени направился.
  - Че лешачонку-то потакаешь, Сельван? - Василий недоволен.
  - Ужо надо... Разузнать кой-че. А оне эть шилья настояшшые. Глядишь, и мне дело како сослужит.
  В сенях Сельван не задержался, а проследовал во двор. Там растолковал Евсе, чтоб тот разузнал, какая болезнь у мужика, которого его отец с батюшкой ходили соборовать.
  - Ак туды не так просто взойти... - рассуждает Евся. - Давай ишшо семишник.
  - А ты не дурак. Вот сладишь, тодда.
  - Ну-у... - согласился Евся. - Ак, мож, ишшо че разузнать?
  - Не надо. Етого хватит.
  Через час, когда уже за столом сидели да бражничали братья и батюшка, явился с 'докладом' Евсей.
  - Середыш-то, дядь Сельван, вовсе и не болен. То ись он болен, но с похмелья. Он всегда так помирает, когда ему баба опохмелиться не дает... - протараторил и за порог.
  - Ак за это ты, Сельван, семишник дал? Я бы те и задаром рассказал про Середыша.
  От новости, что хранитель тайны жив и здоров, совсем повеселел Сельван.
  - Не-е, Вась. Ты так не скажешь, как Евся. Он эть, глянь, как - разузнал всю подноготную. И мне облегченье, что не согрешил. Разве не стоит... - тут увидал, что священник глядит на него пристально. Осекся. - Эть просто так семишник не дается. Штоб понял, что всяка копейка за дело дается. Пусь ето дело и словом сказанным будет.
  - Да, взором пригляденное, оно... Эдак... Эдак... - закивал согласно и постоялец...
  На следующий день, едва продрав глаза и хлебнув огуречного рассолу, отправились Сельван и Василий в Кукарку. Договорились, что до Безводного похмеляться не будут, но не выдержали - поправили здоровье в Покровском.
  Настроение сразу поменялось. До села и слова не сказал Сельван. Две мысли колготились в его голове: о 'пестере' и месте похмелки - 'в начале путя или середке'. После водки да пирога с капустой вторая мысль отлетела. И первая не так допекала, как пред тем, но все же подталкивала к действу какому-либо. Для начала стал расспрашивать о мужике-'середышнике'. Откуда, дескать, такое неприглядное прозвище?
  - Он что, на пузырь слаб?
  - Не-е... Тут такое дело... - обрадовался Василий, что ожил братец. - Оне эть пришлые в Уреш-то. Чичас вот деревню проезжать будем. В ей лет пейсят как латысцы поселилися.
  - Латысцы? Откеля оне взялись-то?
  - Ак от себя, где раньше жили. Баяли, имям царь то ли Павел, то ли Николай Палыч... - блеснул Василий знанием царской родословной, - дали послабление в крепости. Оне и поехали суды. Здеся поселилися. Но уж больно норовисты. Избы построили, што говорить, ладные. Да что-то с черемисами не поделили. Дескать, темные оне. И мало того, еще и в рощи ихние заповедные поехали по дрова...
  - Оне че - свихнутые? Эть Кереметь...
  - Ак откель им знать. Мол, плеваем на языческо, и поехали. Стали дерево перво рубить, сразу же один из латысцев ногу посек. Дерево падать стало, да не туды - чуть хребет кобыле не перешибло. Успела она шарахнуться в сторону, но поломала ногу. Кое-как и без дров выбрались восвояси. Ак еще ниче. После мор ишшо на скотину пошел.
  - Эдак. Разве можно с Кереметем-то. Уж лучше царя хаять, как ети... Герцын с Отрепьевым.
  - Оне видят, что дела плохи: кто обратно уехал, кто в другие деревни перебрался. А деревню свою обозвали 'темной ямой'. Ужо скоро проезжать будем - Тумша называется.
  - Да-а... А Середыш-то пошто?
  - А Середышев тятя в наш Уреш переселился. Дом купил, их и прозвали эдак.
  - Посреди деревни, значит?
  - Не токо. Их фамилья похожа на середышну-то. Вот так и прозвали.
  - Вот те на! Ак обижаются, поди?
  - Сперва-то нет. Соглашались. Думали эдак жо. Дескать, посреди деревни живут. Но посля имям пояснили, че значит 'середыш'. Ак очень злиться стали. Вальдеш-то вчерашний даже сулился неединова деревню спалить, если прозвишшо не поменяем.
  - Ага, поменяли...
  - И я про то же. А что грозится, дак че... Он этта мирить вздумал, когда с ядыгарскими сошлись на кулаках.
  - И че такого?
  - И все так думают, а он разнимать сунулся, да еще пеняет, что мы такие-рассякие. Дали ему маненько. А он обиделся - пожгу, опять...
  'Пожгу... Пожгу...' - разговор кончился, а последнее слово его в голове Сельвана копошиться осталось. Наконец к этому словоповторенью и продолжение присовокупилось. 'Если взять да подпалить избу Середыша, первым делом кинется эть 'пестерь' с богатством спасать...' - сперва даже понравилась эта мысль Сельвану, но, пораскинув мозгами, осадил себя. Дескать, не басурманин же он, чтоб из-за богатства до поджигательства дойти. Вроде успокоился, но это 'Пожгу...' снова в голове замельтешило и уж другой 'макар' вырисовался. Не избу надо подпаливать, а баню. Баня далеко от избы, но следует подгадать, когда ветер будет в сторону дома. И опять же не сильный - чтоб испугался Середыш и кинулся спасать богатство.
  'Ужо так и сделаю', - и уж дальше план поджога развивает: кудельки положить... после фитилек тлеющий в ее нутро сунуть, а самому за Урешом затаиться да следить, куда кинется Середыш прятать добро. На другой-то стороне речки бугор, с него как на ладони видно все постройки Середышей.
  
  В восемнадцать лет Ванька Феин стал не только главой крестьянского хозяйства, но еще и опорой своим младшим сестрам Мане и Тане. А еще слепая баушка Лиса доживала свой век в доме с молодежью. Рук парень не опустил и даже постепенно стал налаживать почти развалившееся семейное дело.
  Мало того, еще и затеял строительство нового дома. Да как замахнулся - пятистенок решил рубить. Одну половину, рассудил, для своей будущей семьи; а вторую для сестер - мало ли, останется вдруг одна из них вековушничать, так хоть угол будет свой.
  Общество сперва с понятием и сочувствием относилось к сиротам. И в повинностях разных им льгота, и в делах крестьянских - то один сосед помогал, то другой подсоблял. Иван доброе отношение к себе ценил, и рад был посильно миру каку-никаку службу сослужить. Матушка Фея (крещенная Софией) научила Ивана грамоте. А это по деревенским меркам - дело почетное. Даже по положениям о сельском устройстве не полагалось грамотных подвергать телесному наказанию: уважали грамоту.
  Еще родители живы были, а Ваньку нет-нет да писарь приглашал помочь в делах волостных - то для копии документ переписать, то журнал какой заполнить. Потому, когда помер служивый, дело писарское Ваньке предложили. Дескать, уже в курсе дел бумажных - вот и берись да послужи обществу. Очень лестно молодому парню должность при волостном правлении занять, но ведь тогда хозяйством некогда будет заниматься. Правления часто заседают, вопросов накапливается несчетно - да и то: более восьми десятков деревень да починков раскидано по волости.
  Поблагодарил Иван за доверие односельчан и, сославшись на строительную затею, отнекался. Мол, когда построю дом, тогда любое дело общественное возьму.
  - Эх, еще б и оженить тя враз... - посетовал старшина Липянской волости Никифор Авдеич.
  Иван смутился. Думал уж о том, что в новую избу и хозяйка нужна под стать.
  - Ты не смущайся, Ванюш... Коли есь на примете кака девка-то, дак сосватаем.
  Совсем осоловел Иван: была на примете у него таковая...
  Ездил по тягловой повинности в Котельнич-город, и на обратном пути (уж с десяток верст оставалось до дома) сломались сани. И дел-то на час, но уже смеркалось, и морозец к вечеру придавил. Пришлось заночевать в ближайшей деревне - Еринце. Согласно постоялому раскладу, ночевать он должен был в одной избе, а там покойник. Староста деревенский хотел в другой дом определить путника, но тут оказался при разговоре недавно вернувшийся со службы Кузьма Клестов. Он и зазвал к себе - аккурат под его окнами стояли с еринецким главой.
  Клестов, как отставной солдат, от повинности постоялой освобожден, но очень уж он соскучился в деревне без общения 'с разнымя всякимя людьми из иных мест'. Вот и приютил возчика. Лошадь накормил, в стойло поставил, а Иван пока с морозу отогревался. За самоваром просидели допоздна постоялец и хозяева - Кузьма с женой Аленой да дочь их Гафюшка. Еще мать Кузьмы Фаддеича жива была, но с печи так и не слезла - ворчала, что печь не натопили, 'что уморозить ее, старую, хотят прям на родной печи'.
  Зато чаевничающие не замерзали. От самовара, излучающего тепло, да фамильного чаю, обжигающего нутро, сидели будто в бане. Больше хозяин говорил о своей службе, краях далеких, но иногда и гостя расспрашивал: 'Чьих будешь, Иван?' Постоялец на вопросы отвечал, но солдата почти не слушал. Все его внимание сосредоточилось на ином - видел он лицо девичье красоты, какая лишь в редких сладостных снах являлась.
  Поутру сани починили, еще на дорогу Иван перекусил и восвояси поехал. Хорошо, кобыла умная - править не надо, а то б не один раз в сумет заехал. Дорогу парень не видел, ликом девичьим глаза застило.
  Летом в Троицу, когда гулянье в Еринце было, пришел Иван будто по нужде какой, а сам лишь об одном думал - Гафюшку увидеть. Увидел, как и в другой раз, когда отдубасили его еринецкие.
  Лишь заикнулся Никифор Авдеич. А Иван уж ответ знал.
  - Есь, есь, дядя Никифор... - сознался. Да и как скрыть такое, коли уж давно видел в мечтах Гафюшку хозяйкой дома - пока старого. Слукавить потому не смог, что Никифор Авдеич хитрован известный: и годами уж за шестьдесят, и три срока волостного старшинства немало значили - казалось, людей насквозь видит.
  Рассказал Иван волостному начальнику о поездке в соседний уездный город и встрече с Гафюшкой. Еще похвастался, как он из-за девки с еринецкими отважно помахаручился.
  Старшина лишь хмыкнул, но выбор одобрил.
  - Знаю... Знаю Кузьму Фаддеича. О ем раньче немало сказывали. Он эть тако отчудил, что пришлось в солдаты идти, а то б в каторгу угодил...
  Иван было полюбопытствовал, какими подвигами будущий тесть прославился, но старшина волостной мимо ушей уточнение пропустил и еще добавил:
  - Эть и в солдатах-то, видать, ладно себя проявил. Эть по указу семисят четвертого году в отставку б ему - уж более десятка лет прослужил - не пустили. И как без таких? Турок-то не одолеть бы...
  Но не скоро свадьба Ивана и Агафьи состоялась. Сперва сватовство затянулось, а виной тому здоровье Кузьмы Фаддеича. Думали, уж не выкарабкается бывший солдат из болезненного плена. Бог сжалился, оклемался старый воин. Состоялось венчание. Будто два лебедя, только цвету разного - белая да черный - ладной парой вить гнездо начали.
  Гафюшка волосом русая и голубоглазая. Иван и волосом темен, и лицом смугловат. Баушка Лиса полгода не дожила до свадьбы внука, рассказывала о роде своем воронинском. Из ее былины следовало, что при царе Петре пришли четыре семьи казачьих из краев черкасских и обосновались на жительство под Яранском. По берегу Ярани в бору поляну вырубили да избы заложили. С великим сожалением валили могучие ели - в их-то родной стороне деревьев таких не росло. Потому в благодарность за приютивший переселенцев лес назвали свое поселеньице Борок. От тех казаков, подытожила баушка свой рассказ, и пошел их род. От них и волос головешечного цвета, и стать воинская...
  
  Толковый парень Лаверко, но уж больно смирен. Глядит на него Сельван Федыч - и его отчество сократили, как батьки - сожалеет о телятости дитяти. Еще и к Гафке Клестовой тянет недоросля. Ходит за ней неотступно и рад каждую блажь девки исполнить. Та лишь молвит о чем-то, а этот увалень уж навострил уши: 'Щщяс сделаем!'
   В реку парня загонит 'за лильем' - тот лезет, хоть и вода уж после Ильина дня похолодела. Достанет, радостный такой делается. Расфофура же нос воротит и плаксивиться начинает: дескать, диво загубил и 'бедны цветики без родного корню посохнут и повянут'. Ладно, хоть зимой в прорубь не засылает остолопа... По весне новый выверт в ветреной голове: 'птенчика бы грачиного поглядеть'. Лезет Лаверко на высоченную липу - достал, а когда девке протянул, та снова чуть не ревет. Дескать, как же матери без ребенка: не досчитается птенца и плакать будет. Парень уж совсем не в себе, снова взбирается на верхотуру, но после новый упрек: заклюют птенчика.
  Молодежь у реки гуляла, Сельван Федыч в окно наблюдал и вспоминал, что и его эдак же мать Гафкина изводила. Жалко ему сына. Даже согласен, если бы приспичило и 'по любове' женился Лаверко на девке.
  'Добра-то хватит и без приданого еенного...' - даже такое устраивало родителя.
  Жизнь все расставила по местам без ведома Сельвана Федыча. Перешел сыну дорогу парень липянский - Ванька Воронин. Сперва по делам приехал да у Кузьки Клестова остановился в доме. Через месяц снова объявился в Еринце - на гулянье пожаловал. Потом еще. Его и 'поучить' пытались, чтоб до чужих девок не лез, а тому хоть бы что - кровь с губ вытер, сопатку, чуть свернутую набок, пошевелил и снова за свое.
  Лаверко чуть не помешался от такого оборота. Долго ходил сам не свой. И с Гафкой пытался поговорить ладом, и даже сулился что-нибудь с собой сделать - бесполезно.
  Все ж судьба сжалилась над Лавером. Поехал он однажды в село Ныр, а оттуда совсем ожившим вернулся. Мало того, еще и пред батькой на колени бухнулся.
  - Тять, сватай ее! Если че, враз... и нет...
  Сельван Федыч смешался было, давай поднимать парня.
  - Ты чесью скажи... Я рази против... Токо эть не сразу делается...
  Сосватали за Лаверку дочь отставного унтер-офицера Терентия Пономарева, гостившего в Ныру. Там и встретил парень Зиновию свою - дочь отставника... Свадьбу сыграли по осени. Совсем тесно стало в доме Федора Сеича - хоть прируб к пятистенку пристраивай. 'Будет не изба, а муравешник...' - размышляет старик и Сельвана торопит, чтоб тот быстрее отделялся.
  У мельникова же сына другое в голове - не идет из башки 'пестерь'. Уж очень бы к месту пришлось 'бохаство' - изводил себя мужик. '...Вот бы жернова купил на свое, а тятя бы...' - и представляет, как он от денег отцовских отказывается.
  'Ты, тятенька, себе оставь. Эть я сам с усам...' - и видит почти явственно, как родитель от удивления ахает: дескать, когда ж ты, беспутье, обогатился... Однако жернова уж привезены и на дворе лежат, укрытые рогожей, а поверх еще и досками. Мужика же новые мечты да помыслы одолели. В них он лес на мельницу свою закупил и тоже на свои кровные... Лес, однако, без участия мечтателя закуплен, распилен на доски да плахи. Саму мельницу к осени уже поставили.
  'Кабы на ветрила...' - уныние в думах Сельвана, уж и сам себя непутевым клеймит.
  Бабье лето минуло, погода чуть подурила да вывернула на лад-вёдро. Так же и в голове Сельвана: то муть-мутельга, то явь светлая. Не шел из башки проклятый 'пестерь' - хоть убей. Даже однажды приснился. Сон этот случился накануне Лукова дня.
  'Не зря эть. Надо ж такому... Золото да яхонты бутто собираю в короб...' - вспомнил утром 'виденье' Сельван и решил твердо: доколе ж в замешательстве-то пребывать? И под затею свою дело придумал. На Астафья перед ужином заговорил с отцом.
  - Ружжо не дашь ли, тять?
  Уж не в первый раз после кончины супруги Сельван уходил на охоту, чтоб заглушить боль утраты хоть и мало, но все же любимой жены.
  - Ето че те приспичило-то?
  - Ак вона Кузьма в прошлом годе-то на лугах огнетосских че...
  - То Кузьма... Он эть солдатом-то скоко...
  - И че? Я хуже?
  - А мне-то што... - поддается отец. - Мне эть тя жаль. С Заревницы-то уж в овине работа, а ты ухайдакаесся.
  - Ак знаю... Я завтри с вечера уйду, до утра-то посижу, а дневать к Василью. И ишшо онну ночь посля...
  Сельван не промах - еще не стемнело, а него уже трофей охотничий: две утки подстрелил. Утренней зорьки не стал ждать, к двоюродному брату Василию Большакову отправился в деревню Уреш, находящуюся на тракте. Василий приходу родственника обрадовался. Сразу же Марье - супруге своей - велел стол накрывать. Сам же принялся раздувать самовар. За делом новости урешские поведал - среди многих и о Середыше.
  - Это до че ж оне беспуты... Жара жарит, а ети баню топить удумали. Баре бутто - кажный день имям 'батерфляй' подавай. Все и случилось бы... Эть из трубы-то искры да на скирдешку. И пыхнула та. Бог уберег - ветра не было, а то б че - все погорельцами и пошли б по миру.
  - Ну-у... - только и протянул гость.
  - Така вот болесь. Скирда полыхает, а Середыш с бабой бегают округ ее. Да рази погасишь... - и рукой отмахнулся будто.
  За стол уселись. Тут в избу Евся зашел.
  - О! Вишь, падежонок... Учиться удумал... - Василий поясняет Сельвану.
  - Ак ето ладно. Че мы-то...
  - Ладно, конечно. Грамотных-то эть и не порют, как нашова брата...
  - А де учится-то? - поинтересовался Сельван.
  - Кажный день в Покровское бегает. Тама сын батюшки, отца Арсения, учительствует. Он не то што дитев, ишшо и мужиков смушшает, штоб, значица, культурно себя вели и эдак же культурно пахали-сеяли.
  - Так эть, тять, праильно ето... - ученик свое слово сказал.
  - Праильно, но не про нас. Пусь уж Середыши... - снова разговор о пришлых 'латысцах' пошел. Верно, были они в Уреше вроде скоморохов. - Он эть тоже с тем учителем-то якшается. Этта кустов привез... Кырыжовник прозывается. Такой жо колючий, как шиповник. И его-то насадил - дескать, вместо ограды...
  - Ак эть ладно, - Евся тоже проникся идеями культурного садоводства.
  - Ладно-то ладно. Токо не для Середышей. Им праский тын-то неугоден - баре, вишь. Некульту-урно... А харей в тот шиповник-кырыжовник...
  Евся захихикал, поперхнулся. Мать ему по хребту саданула, но не зло, а с 'оттяжкой' - замах на рупь, а удар на копейку.
  - От эть отеребышный-то...
  - А че? Смешно эть... - оклемался малый.
  - И вправду смешно, - поддержал сына Василий. - Он тут посля того, как ты, Сельван, его 'отпел', аккурат в Успенье-то и напировался. Пьяный-то споткнулся - и в етот кырыжовник. Всю харю исполосовал. Как глаза целы остались?
  Сельван сперва оживился было, когда о Середыше разговор зашел: мало ли что может выясниться в пустой беседе. Однако быстро сник - что ему чья-то харя в крыжовнике. С пьяным и не такое могло случиться. Его-то самого сколько раз пьяные ноги подводили.
  Сколько можно о недотепах язык чесать? Незаметно и на путнее разговор за столом перешел: новости деревенские да уездные обговорили; гулянья деревенские вспомнили с сожалением - ведь там прирезали парня молодого, там старика, под горячую руку попавшего, оглоблей пришибли. Еще помянули своей смертью умерших. Под конец повеселели чуть: время свадеб близилось.
  Когда уж и чаю полные брюха залили, когда уж язык отяжелел и мысли путаться стали в головах, на ночлег стали налажаться. Гостя в клети уложили. Хоть и осень уж, но пристройка добрая, рубленая да еще перина пуховая - не будешь кочевряжиться.
  Улегся Сельван в холодную постель. С головой укутался, но надышал быстро и нос высунул - совсем хорошо стало. Голову повернул к окну. За ним в свете полной луны ветла преогромная. Стволы-отростки дерева виделись полуношнику 'восьминогом' с лубочной картинки. Только от головного 'пенька' с шарами-глазищами 'хвосты' чуда-юда не спускались, а к небу завивались - от этого еще больше жути в голове Сельвана.
  Мотнул мужик башкой, и на места все встало: и в голове, и за окном.
  'Вот наболесть ту...' - упокоенье сна наплывать стало, но тут вспомнил про 'кырыжовник'. Хотел мысль о кустарнике шугануть, но она будто репей прицепилась.
  'Ну и ладно... Знать, не зря...' - Сельван знал по себе: коли какая дума одолеет и будет в башке колготиться без уему, то веревочкой обязательно к 'клубку' приведет...
  Едва светать стало, вылез Сельван из теплого 'логова' и в избу быстренько просеменил. Возле окна уселся и даже дреме чуть поддался, но спохватился - встал. К меденнику, стоявшему в кути, прошлепал. Ковш воды зачерпнул, жадно выглохтал.
  - У-ух... - выдохнул и ковш поверх посудины хотел положить, но сплоховал. Медный ковш о пол сбрякал. На полатях Василий проснулся, на печь сполз.
  - Ты ет, Сельван?
  - Я... Я...
  - Че, уже? Поел бы че...
  - Недосуг... - отнекался гость.
  - Как знашь... - Василий обратно к Марье под бок, а гость за порог.
  В сенях нашарил висящие на крюке ружье и котомку с добычей. Подхватил их да на крыльцо, согнувшись пополам в низком проеме, ступил. Там уж выпрямился, картуз поправил и на землю сошел. Остановился, прислушался. Из избы ни звука.
  'Ладно ето...' - и положив причиндалы на травку возле крыльца, к подсеням направился. Там он, когда Василий ходили с батюшкой Середыша соборовать, мешок с куделью приметил, оглядывая подворье 'на всяк случай'. Тогда хозяин ушел, а он по двору походил да пооглядывался. И в подсени нос сунул. Ничего, кроме пакли, не заприметил, но, оказалось, самое главное-то и подсмотрел.
  Кудели взял ровно столько, чтоб в котомке уместилась. Стал ее упаковывать, а там уж, удивился, утки ощипанные лежат.
  'Ай да Марья! Надо ж, како золото Василью досталось. Не то что моя кулема...' - размышляет, заталкивая 'запал' в котомку. И крестится, бормоча: 'Царство Небесное!' - напраслина явная на покойницу-жену, что безрука да безголова.
  Через заднюю калитку двора в огородец вышел и по тропинке-меже к речушке пошагал. На берегу Урешки повернул и вдоль ее течения двинулся по речной бровке. Пару сотен саженей отшагал до того места, где под горой кустарник ивовый разросся, и свернул. Через речку перебрался и уж по другому берегу, оглядевшись по сторонам, в обратную сторону направился. С баней Середышей поравнялся и еще один маневр через Урешку совершил. Перед баней еще раз головой покрутил, прислушался.
  В предбанник протиснулся, помянув хозяев за безрукость - дверь не могут поправить, чтоб открывалась. Куда 'запал' класть, и думать не надо: у стены мох сложен горкой, сушится. Паклю затолкал в мох. Тряпичный фитилек, смоченный с одного конца керосином, приладил к пакле. Сухой конец поджег и сразу же пригасил - пусть тлеет. Прикинул, сколько будет до керосина выгорать холстина.
  'Хватит, чтоб через Урешку...' - удовлетворенно хмыкнул и, подхватив лежащие возле бани ружье и котомку, побежал через речку. Там в кустах затаился и стал ждать, когда полыхнет Середышево строение.
  Сидит-сидит, а эффекта нужного нет. Уж нога не терпит - так затекла, но Сельван и шевельнуться не решается, будто от этого зависит - сработает его 'устройство' или нет.
  Хотел уж снова бежать да поправить фитилек, но тут увидал: через щель в дощатой стене предбанника будто бело облачко просочилось.
  'Пошло дело...' - обрадовался было, но тут же испугался: 'А вдруг полыхнет все?' - имея в виду дом. Из кустов выглянул - нет ли ветра. Было тихо. Последнее чуть успокоило поджигателя. Дальнейшие действия стал обдумывать: когда выскочить из кустов, чтоб шум поднять. Выходило, пока рано: такой огонь и один затушит, а надо, чтоб всю баню охватил огонь - так было означено в 'плане' Сельвана.
  'Погожу ужо...' - и с ноги на ногу пересел. Рука потянулась к котомке - дескать, пока можно и хлебушка пожевать, после-то не до того будет. Узел развязывает, а глазами по сторонам зыркает из своего закутья. Глядь, а к реке Евся идет.
  'Этого-то куды в таку рань?! - вперился взором в мальца. - Вроде на ученье, дак рано и не в ту сторону...'
  Когда парнишка под берег спустился, понял.
  Русло Урешки своеобразное: то ручеек - перешагнуть можно, то бакалда широкая и глубокая, в одной из них за год до описываемого даже мужик утонул. В ямах всякая рыба водится, от мелкой шишклеи до крупных щук. Осенью рыба из Урешки в Ярань скатывается. В это время в узких местах рыбаки морды ставят. Много в них попадает рыбы - ее на зиму заготовляют в эту пору.
  Вот и Евся свою мордешку в Урешку поставил.
  'Ничего... Проверит мордешку да досыпать пойдет...' - успокаивает себя Сельван.
  Евся же, будто нарочно, и не торопился. Рыбу из морды достал, на траву уложил, но снасть обратно не стал закидывать, а перенес ее к следующей бакалде. Там еще сколько-то валандался. После к рыбе вернулся, но, оказалось, под рыбу ничего не прихватил. Из рук щуренки выскальзывали. Пришлось парнишке прут ивовый выламывать и на него рыбин нанизывать. Сладил Евся все и на бровку речную поднялся, но к дому не пошел, а стал зачем-то оглядывать округу.
  'Че ему неймется...' - совсем извел себя Сельван, а парнишка к тому же и дымок, вьющийся из предбанника, узрил. Пригляделся Евся, понял: неладное. Улов на траву бросил и к бане Середышей побежал. В предбанник заскочил. Там что-то забрякало сперва. Потом Евся выскочил, а пред тем вылетел горящий ком.
  Парнишка в кашле зашелся - верно, дыму наглотался. Прокашлялся и снова за дверь, но, видимо, там уж не было ничего горящего. На улицу выпорхнул и стал горящий ком затаптывать. Пламя сбил, остановился. На дымящийся клубок поглядел и на мужицкий манер чертыхнулся.
  - От эть некудашны-те... От некудышны, - предположения строит: - Поди-ко, золу с вечера просыпали...
  Тут в избе забрякало, и Середыши повыскакивали. Евсю увидали и на него орать стали - дескать, и батько стрекулист, и сын 'синтаксист такой жо'. В поджоге парнишку обвинили. Парнишка стоял столбом - никак не проморгается, глаза трет. Да еще снова кашель напал. Слова поперек вставить не в силах. Лишь на тлеющий пучок указывал одной рукой, а другой будто отмахивался от мух. Все ж оклемался и стал беспорядочно слова выкрикивать: про мордешку, которую проверять ходил, про золу какую-то.
  Середыши от слов парня еще больше рассердились. Уж мужик за шиворот малого схватил, а баба попыталась за ухо несчастного ухватить. Не выдержал Сельван, из укрытия своего вышел.
  - Эй! - заорал и ружьем замахал над головой. - Вы че тама... - и еще что-то про 'приставление' проорал.
  Замерла троица возле бани в недоумении - откуда, дескать, еще один стрекулист появился? Сельван меж тем к ссорящимся подошел. Объяснил, что был почти у соседней деревни, но увидал, что гуси на поле возле Уреша сели. К ним и крался вдоль речки, а тут крики услыхал.
  - Ты, Евся, откель здеся взялся-то? Эть я, когда пошел, ты дрых?
  Евся уж более внятно и последовательно обсказал о происшедшем. Середыши к тому времени тоже поуспокоились. Сельван, видя, что утихомирил свару, дальше дурака валяет.
  - А вы че здеся палите? - на тлеющий комок указывает.
  - Ак мох был в бане, дак етот и поджег... - баба Середыша заговорила.
  - Какой мох?! Это ж пакля, - Евся пнул тлеятину.
  - Не было ее. Не было... - забормотал Середыш.
  - Дак ты ее и принес... - не унимается Середышиха.
  Евся тоже уж боевой дух обрел.
  - У вас самих все в куче... А тут, поди, золу...
  - Кака зола? Мы уж ниделю не тапливали...
  Совсем дело в тупик зашло. Но тут Евся нашелся.
  - А ваша Ейзя гнезда галичьи зорила?
  - А че Ельзя? Че Ельзя... - Середышиха распаляться начала.
  - А то... Я вот ихних гнездьев не зорил, так наша баня и ниче. Вы лучче свою Ейзю...
  Галка, подпалившая баню, устроила всех. Середыши домой поплелись, незлобиво костеря соседского парня. Евся свой кукан с рыбой подхватил и тоже восвояси направился. Перед крыльцом остановился, будто обдумывая что-то, и на баню Середышей оглянулся. Головой покрутил и на крыльцо поднялся.
   Сельван тоже не задержался. Перебрался через Урешку и направился к жнивью, на котором 'видел' гусей. Едва обошел лесок, прилепившийся к бровке реки, слышит - окликает кто-то.
  - Охотник! Охотник!
  Остановился Сельван, обернулся - Середыш догоняет его. Подбежал несостоявшийся погорелец. Отдышался.
  - Ты это... Эть ты наряжался священником-то?
  Молчит Сельван - что сказать, не знает. Середыш же и не ждет ответных слов.
  - Я тодда наплел не с ума... Нет у меня ничего.
  - А 'пестерь'?
  - И не пестерь это вовсе. Я так на ваш тарабарский манер коробку шляпную назвал.
  - Ну да? Я и поверил...
  - Ну, не верь... Пошли, если что, - предлагает Сельвану.
  'Вот нелегкая-то! Носит уж скоко время вокруг Уреша. Кака тут охота...' - пенял себе Сельван, шествуя за Середышом.
  Возле избы владелец 'пестеря' остановился, указал Сельвану на лавку под окном.
  - Посиди... - и сам в сени зашел.
  Оттуда (слышно было, как по лесенке стучал) поднялся на чердак. Спустился нескоро.
  'Знать, напрятано ишшо че-то...' - Сельван по-своему истолковал задержку Середыша. Наконец последний появился. Всклоченный весь и в волосах несколько соломин застряло.
  'Под стрехой потайно-то место...' - Сельван от своей прозорливости млеет.
  - Вот бабы ваши! До чего бестолковы. В сене валялась... Еле отыскал... - и положил рядом с Сельваном круглую коробку, перевязанную лентой.
  'А то я дурак - сено от соломы не отличу...' - думает Сельван, развязывая узелок на ленте. Крышку коробки открыл. Там действительно женская шляпка, какие видал Сельван у яранских барышень. Ничего необычного, если б не булавка с камнем на конце, воткнутая в шляпу.
  - Поди-ко, драгоценный? Изумруд али че... - указал Сельван на оголовок булавки.
  - В вашем захолустье изумруд?! - засмеялся Середыш.
  - А продай мне ее... - предложил Сельван.
  - Булавку?
  - Пошто булавку? Шляпу. У меня девка растет, ак ей подарю.
  От нового приступа смеха Середыш чуть не вдвое сложился.
  - Бар-рыня... Ба-рын-ня... - на разные лады приговаривал между запалами смеха.
  Остановил смех разом.
  - А сколько заплатишь?
  - Семишник.
  - Что? Семишник? Да за семишник и простой платок не отдам... Гривенник.
  - За эту безделицу? - уже в свою очередь Сельван возмущается.
  Все же столковались. На семи копейках. Пятак Сельван сразу отдал.
  - У меня больше нет с собой... - объяснил и побещал передать семишник через Василия-брата.
  - Пиши бумагу...
  - Неграмотный я... - врет Сельван нагло. Ведь когда 'отпевать' приходил Середыша, псалтырь приносил с собой и даже что-то зачитывал.
  Середыш меняет упорство на милость.
  - Ладно, Сельван. Поверю. Только смотри: я ведь не на пропой деньги-то хочу. Я б кустов плодовых прикупил.
  - Ак оддам к Рожеству, - заверят должник...
  Забрал Сельван приобретение. Попробовал в котомку затолкать - не лезет. Так и пошел - ружье на плече, котомка на горбу, шляпная коробка с убором в руке. До Ярани дошагал, на берегу остановился. Сел, свесив ноги с обрывчика, коробку открыл. На булавку очень захотелось еще раз поглядеть.
  'Не понимает Середыш - харя чухонская - ничего. Праский изумруд-то... Да и сама-то игла, поди-ко, не проста - мож, золотая...' - накручивал ценность приобретения. И когда поднялся, чтоб продолжить путь, шляпа вместе с заколкой, по его мнению, стоила никак не меньше рубля. Идет, радуется всему: и погоде, что последним вёдром жалует; и удачной охоте; и приобретению.
  'И всего-то за пятак! Эх, мне бы волю...' - и понесло Сельвана. В мечтах он уж 'при гильдее' купец и прииск свой в амурской стороне имеет. Сам не заметил, что снова остановился, снова коробку открыл. На булавку глянул, из шляпки выдернул. За пазухой к рубахе приколол - так, мол, понадежнее будет. Вспомнил, что для дочки приобрел вещь.
  'А если Марфе не подойдет?' - озадачился. Тут и здравое прорезалось в мыслях да развеселое: 'А нет, так на пугало наденем...' Последнее развеселило: все ж вещь, и в хозяйстве ей найдется применение. Да и перепродать, подумал, можно с выгодой.
  'Марфе-то пошто така вещь баская? Соплива ишшо, чтоб в барышни...'
  По берегу реки дошел до Отшатни. Хотел к знакомому мужику завернуть, но передумал: расспросов не избежать. На берегу сапоги скинул и вброд через Ярань перебрался. Обулся и снова вспомнил состоявшийся торг.
  'Это ж надо, каков дурень Середыш-то! - позлорадствовал, но мысли вдруг в обратном направлении понеслись. - Дурак ли? Может, таким макаром откупиться от меня хочет? Чтоб от 'пестеря' отвести?' Дальше накручивает, но останавливается на вполне здравом: когда семишник отдавать будет, то угостит малость Середыша.
  'Язык-то без костей. Глядишь, че ишшо скажет... Вонышь, булавку золоту почти за так оддал. Ак, поди, себе-то поболе оставил. Вот бы...' - и дальше плюсует 'богатства' Середыша к своему 'капиталишку'...
  Кузьма Клестов, отведав сполна солдатчины, не мог надышаться вольным речным воздухом на родной Ярани. Только ноги шибко беспокоили былого воина, тяжело бродить по реке. С утра и шагу не мог шагнуть, чтоб не крякнуть, не охнуть. Еще кашель по утрам душил - какое там дыхание. Хоть и не табашничал уж который год, но чахоточное, верно, крепко обосновалось в застуженных легких. Лишь к полудню расхаживался отставник, но тут дела домашние наваливались - одно неотложней другого. Зато редкий вечер не просиживал Кузьма Фаддеич с удочкой на бережке Ярани.
  И так с весны до самого Покрова, когда финалом рыбацкого сезона была ловля голавля на лягушонков. Обычно Клестов рыбачил ниже мельничного слива. Но чаще уходил в верховья реки - правда, там голавль был помельче. Зато поклевки чаще. И не так привередлива мелкая рыба к погодным капризам. Только ходить в тягость к облюбованному месту.
   Он его давно приметил - чуть не в первый год после возвращения со службы. Усаживался на выступе обрыва под кустом шиповника - и сам сливался с ветками, рыбе невидим. Забросы наживки получались ладные. Прямо под ветки ивы, съехавшей в реку.
  Сперва оба кустарника росли на берегу. 'Шерочкой с машерочкой' называл Кузьма, переиначивая на отцовский 'хвранцузский манер' 'жениха с невестой'. Однако годы да буйные весенние воды порушили эту идиллию. Шиповник наверху остался и, увешанный по осени яркими плодами, то ли дразнил, то ли зазывал вернуться 'беглянку'. Иву же теребили речные струи, отчего казалось, что машет она раздерганными 'крылами', пытаясь взлететь на берег к своему 'дружку'. Жалко было глядеть на такую поруху старому солдату, и он иногда успокаивал разлученных, дескать, и меня так же носило долгие годы, но вернулся.
  - И вас, даст Бог, подхватит весной речная волна и унесет на дальний баский берег... - от слов таких у солдата слезы на глаза наворачивались, и он, чтоб отмахнуться от своей слабины, начинал пенять голавлям на их привередливость.
  Летом ловил рыбу Кузьма на горох; когда появлялись кузнечики - уже на них. Но больше ему нравилось дразнить голавлей лягушонками. Мелких земноводных он не жалел. Если возникала минутная горечь от душегубства земноводных, то он тут же находил и оправдание.
  - Вона, червяка и вовсе продевают через все тело... - насаживал мелкого лягушонка и запускал в реку наживку, где ее подхватывало и утягивало под ветки 'невестушки'-ивы.
  Закинув удочку, Кузьма усаживался поудобней, поелозив заплатанными портами по сидушке - паре чурочек, застеленных поверх травой. Иногда подергивал удочку, чтоб расшевелить насадку, но больше сидел в каком-то будто неведенье: то вспоминал былое, то вдруг поднимал голову и начинал глядеть окрест - будто впервые видел уж почти полстолетья виденные места. При этом не забывал о рыбалке: голавли не давали подолгу сидеть в раздумьях да глазеть по сторонам. Еще кашель временами накатывал такой, что про все забудешь. Кроме рыбалки, конечно...
  Никита-гусепролет неделю как минул, а косяки перелетных птиц еще не оглашали округу прощальным курлыканьем.
  'Верно, постоит еще погодье-то...' - размышлял рыбак. Да еще, в подтверждение этой примете, другую припомнил - на меже у него рябина цветенье затеяла неурочное. Тут кашель одолевать стал Кузьму.
  'Вот чахотка-то... - и когда приступ болести прошел, вспомнил, как застудил легкие во время одного из походов. - Оказья какая... И ветер - с ног валит, и дождь хлещет, будто вичей. А то и вовсе снег хари залепляет... Мы-то привычные ко всякому, а вот турки...'
  Картины былого всплыли в голове отставного воина. Наткнулись в такую непогодь-то на дозор турецкий. Трое их было, а уж покойники: переколели до смерти. Очень жалко горемычных стало тогда Кузьме и товарищам его. Не прошли мимо, укрыли их, как смогли, и шестик с тряпицей поставили - вдруг снегом завалит усопших.
  'Уж после, сказывали, через 'парментеров' сообщили туркам, чтоб по-людски все сладили... Эть не собаки. Хоть и басурмане, а люди - как Ахмедка... - вспомнил сгинувшего на Круглышке соперника. - А эть, поди, матка есь де-то...'
  От мысли об Ахмедке да жалости ко всему православному люду полегчало на душе, а следом и кашель утих. Еще вспомнилось, как жалел басурманина и Шмырдю в землянке, похоронив обоих на Круглышке.
  'Эть и батюшка выслушал... И согласился, что 'Не погуби...' така же заповедь для людей, как и писанные', - редкостное умиротворение в душе наступило. Тут еще для усиления благости голавлище схватил наживку. Да так резко, что чуть рыбака с наседала не сдернул. Все ж справился с рыбиной Кузьма. Голавль лишь в воде силен, а вытяни его морду из воды - он и сдается. Будто блин, тащится по глади воды в руки рыбака.
  В кошелку добычу Клестов определил, из берестяной коробушки нового лягушонка выудил и на крючок насадил. Только зашвырнул насадку в реку, как за спиной услыхал:
  - Здорово живем, Кузьма Ффдеич...
  Аж вздрогнул от неожиданности рыбак. Обернулся, а там Сельван - сын мельников. Хоть и угодил в свое время в солдаты Кузьма вместо него, но обиды не держал на односельчанина. Так судьба распорядилась - что виноватых искать.
  - Фу ты... Носит тя... - и уж после ответил на приветствие.
  Сельван котомку снял, на траву положил. Сверху ружье. Рядом с Кузьмой сел, коробку на колени примостил. Рыбак на нее глянул.
  - Никак приофенился чем-ничем?
  - Есь маненько. Вот купил по случаю. Пятиалтынный оддал, - придал значимость приобретению Сельван, подзагнув цену. Крышку открыл.
  - Девке?
  - Марфушке... Пусь как бырышня настояшша...
  - 'Настояшша'... - передразнил Кузьма покупателя шляп. - Да такия... - сбился с мысли, не зная, какой довод привести, чтоб принизить значимость товара. Осенило! - Да таки шляпы лет уж трицать не нашивали.
  - И че? То в городе, а у нас-то и по сию пору баско.
  Кузьма, пока на шляпу таращился, поклевку прозевал. Все ж подсек рыбину. Вроде уж выдернул ее из-под куста, но та в воздухе крендель выписала да и сорвалась. На бережок у самой воды шлепнулась. На солнце серебристо-матовой чешуей сыграла да и в реку обратно юркнула.
  - Вот наболесть ту! - ругнулся рыбак. Голову повернул, а там Сельван - растерянность на лице. Видно, понял, что это его костерит рыбак. А Кузьме смешно стало.
  - Летом лучче шляпу на пугало наряди...
  - Ну да... - мямлит Сельван.
  А Кузьме на смену досаде от упущенной рыбы веселость пришла:
   - ...иначе так Марфу твою прозовут.
  Сельван от обиды что-то и вовсе не с ума стал городить. Пятиалтынный припомнил, якобы потраченный на покупку - дескать, он же знает цену всему, и что-ничто не купил бы 'за таки денжышши'. Помолчал чуть и еще добавил:
  - Мы эть по заграницам не бывали, нам и тута ладно.
  - А при чем заграница? Я таку шляпу видал у барыни нашей Марьи Лексеевны, когда еще малым в их дому бывал.
  - Да че хоть мелешь-то? - даже побледнел Сельван, потому что представил: а вдруг и признает Кузьма шляпу барскую.
  'Хорошо, отцепил знатную вещь, - и еще подумал про заколку. - По ней, кто его знает, может, и враз признал бы Кузьма шляпу', - и, будто спохватился, коробку захлопнул. Вскочил. Котомку да ружье под мышку и ходу, даже не попрощавшись.
  'А эть след-то праильный... - когда чуть поуспокоился, вспомнил слова Кузьмы о шляпе барыни. - И Середыш, и Кузьма почти онно и то же сказывали...'
  К мельнице подходил охотник уж в совершенно веселом расположении духа.
  'Верно, где-то близко богатство-то, - на крыльцо поднялся. - А шляпу-то куда?' - еще одна морока. В сенях котомку и ружье положил, а с коробкой на подловку полез. Там среди хлама не только шляпу можно спрятать, но и самому затаиться - не скоро найдут...
  Сельван ушел, а Кузьма бездумно уставился на кончик удилища, к которому был прилажен кивок из конского волоса, сигнализирующий о поклевке. Тот лишь слегка подергивался от движений лягушонка, насаженного на крючок.
  'Вот так всегда... - вспомнил рыбак упущенную рыбину. - Сорвется, посля своим рассказыват, поди. Долго следушшой поклевки ждать...'
  От затишья в клеве мысли в голове, путаясь да извиваясь, вернулись к шляпе, купленной Сельваном, верно, в Уреше - там родня мельниковская живет.
  'Вот Василий - стоящий мужик... - вспомнил Кузьма двоюродного брата Сельвана, - только с ленцой. У него, верно, и выцыганил шляпу для своей Марфушки...' - усмехнулся, представив конопушечную и курносую дочь Сельвана в купленной отцом шляпе.
  За мыслями о Сельвановой покупке еще одну поклевку прошляпил.
  - Вот, наболесть ту! - от досады бросил рыбак, повернувшись в сторону уходящего односельчанина.
  Бесклевье, наступившее после еще одной упущенной удачи, слегка огорчило рыбака, но последняя теплынь осени отогрела душу, и мысли отставного солдата перенеслись в дали далекие да выси высокие, чтоб скоро и вернуться на земную гладь.
   'Тишь да благодать...' - сквозануло в голове Кузьмы, но тут же вспомнилась надоедливой мухой шляпа.
  'И че ето, бутто холера кака... - не прогоняет уже Клестов 'шпиголь' из головы, а вспоминает вдруг, что видел такую шляпу давно-давно на молодой жене барина Дувано. - Красавица Марья-то Алексеевна. И шляпа на ей гляделась, не как на Марфе... Баско и ладно. Да и под цвет глаз эть...' - явно, будто и не прошло три десятилетия без малого, представил булавку с синим или зеленым (подзабыл уж) камешком в шляпе барыни.
  'Эть как и у етой, хоть и без шпильки... Дак, ек шабары! А, часом, не та ли?' - но тут же осадил взвихрившуюся думу: таких шляп, поди, по всей России несчетно.
  Все же мысли, зацепившись за шляпную булавку, стали сплетаться в одно кружево.
  'Эть барыня-то оккурат пропала в тамошних местах, - подумал об Уреше. - Может, и барыню-то там и укокошили, а посля все на медведя свалили...'
  Уж и не сиделось на бережку Кузьме, уж не гляделось на удильный сторожок. Удочку смотал. Лягушонка осторожно с крючка стащил - живой еще и трепыхался. На траву с ладони свалил его. 'Оклемаесся, дак поживешь ишшо...' - леску на удилище намотал, крючок тесемкой привязал, чтоб не распустилась снасть да не оборвался ценный крючок кованый...
  Едва в избу свою вошел Клестов, как сразу новость свою Алене поведал, а следом и предположения стал высказывать. Алена мало чего поняла из путаной речи мужа.
  - Тараторка ты, Кузьма... - остановила его. - Шшы вот сварилися, ак поешь сперва...
  Кузьма за стол уселся, но варево поперек горла встает.
  - Эть, понимашь... Там, баба Настя сказывала, ишшо ето был... Как его? А в ем и золотое колечко, да так разно.
  - Ну дак че?
  - Че-че... - сердится Кузьма. - Непутева ты. Эть у ково-то в Уреше все заначено. Они эть, помню, после и берлогу указали, куды бутто бы залег медведь тот.
  - Как медведь?!
  - Ак и я про то жо. Какой медведь? Его эть разбередили и на ето... - пальцами рогатину изображает и под нос жене их подносит 'для убедительности' своих слов.
  - Мало ли медведей...
  - Не мало. А у етого-то в берлоге и следов етого... в чем золото... и не было. Опять же... Вспомнил - радекуль! Не было куля тово и шляпы тож.
  - А шляпа-то пошто?
  - Ну-у... Дошло?! - торжествует Кузьма - поняла жена его 'междуметья'. - Медведь не виноват, но кто? Эть явно кто-то урешский...
  Долго не мог уснуть Кузьма последующей ночью, прикидывая: кто бы мог умыкнуть драгоценности Марьи Алексеевны. Однако долго ничего путнего не придумывалось. Василий в тот год был совсем малым и к тому же сирота, с одной маткой жил - куда им уцепить лакомое. Других жителей Уреша Клестов не знал. Все ж успокоение пришло, когда вспомнил своего зятя, устроившегося при волостном правлении.
  'Эть Иван-от... - даже в мыслях не смог скрыть своего уважения к мужику, - Михайлович многих знает, поди, и в Уреше. Его надо надоумить'.
  Последняя мысль очень понравилась Кузьме, в голове наступило спокойствие...
  Не получилось, однако, Кузьме Клестову поговорить с зятем о Марье Алексеевне.
  Сперва не до разговоров было. К зиме готовился - не до того. Думал: на Рождество свидится с молодыми, тогда и расскажет о своих предположениях Ивану.
  Рождество подошло, а Кузьме опять не до разговоров. Застудился шибко незадолго до праздников. Степан Тышня решил отделить среднего из сыновей и новый дом построить для него. Заготавливать лес для избы нанял мужиков. И Кузьма к артельке присоседился не на последних ролях: очень в работе был ухватист да сноровист.
  Приехали в лес, и оказалось, именно сюда приезжал Кузьма со своим отцом, именно здесь родитель вложил в его слабые ручонки топор.
  Радостно стало Клестову от светлого воспоминания.
  'От эть как! - наплыло давнее. - Вроде и не было стоко годов... А эть и у меня мог бы сын... - чуть помутнело в мыслях, но лишь на малое время. - Сына не было, дак ужо внук...' Раззадоривает светлыми мыслями себя Кузьма, а топор от этого, будто сабелька кавалергарда, взлетает и опускается.
  'Вот, у Степана трое робят, а у меня ишь - онна Агафья...' - не огорчило это работника. Разве может такое смутить, коли дочь и разумница, и красой взяла.
  Уработались мужики, костер запалили. Баба Степанова Катерина котел с варевом приладила над огнем. И дух перевести не успели, а хозяйка уж ложки в руки сует - дескать, извольте отведать, мужики, щец наваристых. Мужики быстро с едой расправились: некогда рассиживаться. День короткий, а дел много надо сделать.
  
  Домой уж по темноте вернулись. Кузьма и ужинать не стал. Посетовал, что уработался так, что не до еды. На казенку полез спать. А среди ночи проснулся - горит весь.
  Лишь к весне оклемался. На Матрену-Настовицу на улицу вышел, а там теплынь. На верхней ступеньке крыльца уселся, лицо повернул к солнцу - радостно стало. С крыльца и Ярань видна - вздулся лед на ней, выгнулся; вот-вот затрещит и двинет вниз, круша берега, силища речная. 'Щука лед колотит...' - вспомнил примету этого дня.
  Раздумья прервала Алена. Рядом села и тоже довольнешень-ка: нелегкую зиму пережили. Слово за слово, и прошлое вспомнилось: давнее и не очень.
  - На како чучело Сельван шляпу напялит: на Марфу али огородное?
  - Ты че, Кузя? Рази можно о людях-то эдак?
  - Дак я эть шутейно. И потом... Не идет эта шляпа из башки.
  - Да че хоть так-то? - всплеснула руками жена Кузьмы.
  - А ниче... Токо эть шляпа на Марье Алексеевне... - и дальше поведал жене о своих предположениях. О том, что медведя зря из берлоги выкурили.
  - Ак окромя медведя-то кто...
  - И я думаю.
  - Ак, может, который и меня?! - вдруг вспомнила Алена пережитое когда-то похищение.
  - Шмырдя, что ль?
  - Ну да... Мы, ты ишшо на службе был, гостили у бабы Насти. И аккурат Андрей Андреич приехал...
  - Поли-ко! - свое у Кузьмы. - 'Мало он и побыл-то, когда отца...' - вспомнил краткий визит друга детства в Еринец.
  - Ак он в Сибире... - но дальше снова о Шмырде вспомнили. И уж совместно сложили предположение, что найденное Кузьмою в берлоге Шмырди кольцо принадлежит пропавшей барыне Марье Алексеевне.
  - Эть и старый-то барин поминал, что кольцо-то похожо. И год, опять же, однакий... - и подытожили тем, что все концы пропажи барыни сходятся на Круглышке. Кроме одного.
  - А зачем ему драгоценности? - Алена по-женски просто и прямолинейно разрушила только что составленную пирамиду домыслов.
  - Как зачем? Как зачем... - не знает что ответить Кузьма. - Оне же на ей были навешены, - нашелся.
  Тут ворота с грохотом расхлебянились, и Тышня во двор вбежал.
  - Здорово живите... - и затараторил что-то.
  - Остановись ты, судорожной... - осадил соседа Кузьма. - И скажи, че...
  Оказалось, Тышня решил рыбки половить, а морд своих нет. Вот и пришел просить 'по-свойскому'.
  - Так бы и сказал... - проворчал Кузьма и направился в подклеть, где поверх сусеков лежали, как снаряды возле артиллерийского орудия, морды носами к стене. Вытащил такую, что похуже - все равно возврата не будет 'от загниголового соседа'.
  Дальше разговор Кузьмы с женой уж не продолжился. Супруги отправились в избу обедать...
  На Родиона отправился Клестов, как только темнять стало, на реку. Предстоящей ночью следовало духов речных задабривать: чтоб они не сильно охальничали и чтобы рыбе дали отнереститься добро.
  Ярань уже утихомирилась, вошла в склизкие берега и неспешно текла, играя на солнце просветлевшими струями. 'Ужо через неделю и голавль пойдет...' - радостно отставному солдату: что жив остался, пройдя через многие лишения службы и войны; что заместо многих, в чужих краях сгинувших, свету божьему радуется.
  Постоял возле реки Кузьма, отдал должное поверьям и уж собрался восвояси, но тут глянул в сторону мельницы, а там...
  
  В мае того года в Еринце произошли два события - обычные для деревни, но необычные для весеннего уклада жизни.
  На Мокия Мокрого разодрались Степан Тышня и Сельван. Потасовка во время деревенского гулянья - дело обычное. И редкий праздник сельский не оглашался бабьим взвоем 'уб-били!' или 'зар-резали!'.
  Но тут - будний день. У каждого хозяйственного мужика (а оба спорщика таковыми в деревне и считались) дел невпроворот. А тут нате - драка.
  Сперва мужики друг друга за грудки хватали и что-то требовали.
  - Мой-е! Мой-е... - взвизгивал Тышня.
  - Нет уж... Кто раньче... - басом перекрывал его Сельван.
  Ссора мужиков случилась в двух домах от клестовского. Сам Кузьма сидел на лавочке и сперва не обратил внимания на мужиков, о чем-то споривших. Однако те распалялись, и Клестов направился к ним. Подошел и в их перепалку встрял шутейно.
  - Нет, мужики - мое...
  Но те не заметили будто. И уж Тышня руку отнес за спину, чтоб врезать в ухо противнику. Сельван же не прост, понял замысел Степана. И, выпустив из рук рубаху противника, снизу 'крюком' саданул его в челюсть.
  Голова Тышни дернулась, но рука все ж дотянулась до 'вражьего' уха. Кузьма все еще посмеивался, глядя на разухарившихся мужиков. Но вот Тышня отскочил в сторону и во двор своего дома юркнул - драка почти под окнами его избы происходила. Сельван успел лишь ухо потереть ладонью, как увидал: Тышня уж с вилами на него летит.
  - Мужики... Мужики... - понял Кузьма, что дело нешуточный оборот принимает. Поспешил встать между дерущимися. Не успел. Тышня к противнику подскочил, но не ткнул вилами, а ударил ими по голове Сельвана. При этом хрипел заколодившееся в нем: 'Мой-е...'
  Второй раз Тышне ударить противника Кузьма не позволил. Вцепился в черенок рогатинки, но вырвать орудие из рук драчуна не смог. Тот их отдернул и в сторону куда-то ткнул. Оказалось, чуть-чуть не в горло Кузьме. Бог миловал: малая царапина осталась от острых вил на шее Клестова.
  Тут еще и Сельван дотянулся кулаком до носа противника. Слегка ткнул, и 'первая кровь', хлынувшая из носопырки Тышни, подытожила 'боевые действия'. Сельван сплюнул и отошел к лавке под окном Тышниной избы и сел на нее. Кузьма же побежал в свой погреб за льдом, чтоб остановить кровь, хлеставшую из носа Тышни.
  Сельван, пригрозив кулаком Тышне, ушел, а Кузьма еще с час валандался с носом Степана. Про свою царапину и не вспомнил. Вечером шея стала распухать. Кузьма вспомнил, что злосчастными вилами Тышня навоз из хлева выкидывал. Стал всякие снадобья прикладывать к ранке, но уж поздно. Начался жар, сменяющийся ознобом...
  Умер Кузьма на Андрона, и осталась Алена вдовствовать - одна-одинешенька...
  Горько одной в избе быть Алене Кузихе (так ее уж давно прозвали в деревне) - хоть вой, но что толку? Дом пуст, зато на погосте густо: родители да четверо братьев и сестер, скончавшихся младенцами. В нескольких саженях Клестовы - чуть не десяток могил, среди которых совсем свежая - Кузьмы.
  До сорокового дня будто сонная ходила Алена Федоровна. Кабы не Катерина Тышниха, то совсем бы помешалась умом баба от беспросветья, свалившегося на нее. И просто заглядывала покалякать соседка, и по делу: попросить с внуком понянчиться, новостями еринецкими поделиться, по всякой малости совета спросить. К себе зазывала почаевничать. Благодарна соседке Кузиха, но все ж от печали своей ни на миг не отдаляется. Нет-нет да сетует:
  - Ох, Катерина, кабы меня эдак жо вилами-то...
  Тышниха всполошится от таких слов, будто курица, кудахтать начинает, но еще хуже делается на душе Алены Федоровны. Все ж и дело однажды подсказала.
  - Ты, Олен, поди-ко на зиму-то в Липянь. Тама эть внук у тя...
  - Зовут... Токо как дом оставить?
  - Эко диво! Пригляжу... - еще и пообещала через день-другой печь топить - в подполе-то осталась картошка да репа и соленья разные...
  Так и случилось. В Дмитриевскую субботу сходила вдова на кладбище, погоревала у дорогих сердцу могилок. В избу свою пришла, там ее зять Иван поджидал. Откладывать отъезд не стали, сложили кое-какие пожитки, отобранные Аленой Федоровной на первое время, да и в путь. Темнело уж рано, а без снега осенние сумерки, ох, густы...
  В доме зятя тесновато. Ведь еще две сестры Ивана - девки на выданье, но не выданы еще. Летом в клети они жили, а на зиму обычно в избу перебирались. Приезд в их дом Алены Федоровны стеснил бы семью, но нашли выход: к соседке - одинокой старушке - перебрались сестры...
  Первенцу Ивана да Гафюшки, родившемуся на Платона и так же крещеному, почти год уж исполнился. Не грудной да несмышленый уж: и глазенками с разуменьем в них лупает, и в руках любопытство - к чему дотянется пальчонками, то и ухватить норовит. За таким непоседой глаз да глаз нужен. Так за день, бывало, намается баушка, что одно на уме к вечеру: лишь бы голову к подушке приткнуть.
  Зато на душе отлегло: хоть и вспоминает Кузьму, но живого. Вольно или невольно в Платоне ищет дедовы клестовские черты. Вот малый лоб сморщил. И у Кузьмы так же складки по челу пролегали. Только Платон их тут же прогонит, и Алена от наваждения секундного будто очнется. В другой раз ухо шевельнулось у внучонка, а нянька вспомнила своего покойного мужа мальчишкой, каким он был в детстве. Ведь до чего шило Кузька-то был! И ушами двигал на потеху дружкам. 'Ох-хо-хо... Будто и не было ниче...' - только вздумать успеет, а сорванец уж новую каверзу затевает...
  С Иваном тоже ужилась теща. Уж очень молодому мужику по нраву пришлись пироги, которые она пекла.
  - Так бы и ел их век... - нахваливает.
  - Ак не получится... - грустно Алене. - Много ли веку-то моего осталось.
  Тут спохватится будто.
  - И Кузя мою стряпню нахваливал. Токо недолго вот...
  Самовар... В крестьянской нелегкой жизни как он уемен! Ведь как жизнь складывается? Почти каторжный труд от темна до темна в местах не особо родящих - каковыми являются вятские земли. И лишь редкие-редкие праздники скрашивают страдную пору. Пасха... Троица... Гулянья деревенские да свадьбы осенние.
  Радости же человеку хочется каждый день. И вот тут и появляется самовар аккурат к месту. И воды в нем полно - ведро целое, и остывает кормилец-поилец долго. Дудоль чай хоть весь вечер, а в нем и половины не опустошено. Отсюда и водохлебы: на Волге - волжские, на Вятке - вятские...
  А на Ярани - яранские!
  Семья Ворониных тоже любила чайком побаловаться, как и многие в те годы. Долгие вечера при свете семилинейной керосиновой лампы, отражавшейся в самоваре причудливым пузатым огнищем, скрашивались тихими разговорами. Обсуждались дела текущие и дела будущие. Вспоминалось и веселое, и грустное из дней прошедших. Печаль нависала над сидящими за столом, когда поминали умерших.
  В один из таких вечеров рассказала Алена Федоровна о драке, которую разнимал ее муж. Начался же разговор, кажется, совсем уж о стороннем: возвращался липянский мужик в родную деревню с далеких амурских приисков. На прииски ушли вдвоем с шурином, а вернулся домой лишь один из родственников. Про товарища своего вернувшийся поведал: дескать, запировал тот на полпути. Еще и упомянул, что денег было при нем изрядно. Уж год как шурин дома, а напарник будто сквозь землю провалился. Всякие разговоры пошли. Сперва: мол, пропившись-то, уж должен бы и заявиться гуляка. Затем на другое повернулись толки: ухайдакал один другого да с двойным капиталом и прибыл в родную деревню.
  - Вонышь, как часто в церкву ходит... - редко свое слово вставляла в беседе Гафюшка, но тут и ее задела тема беседы. Ведь Иван-то в первую пору совместного житья неединова заикался, дескать, схожу на заработки и тогда уж сразу... И дом... И лошадь... И сами, ровно баре, одеты.
  - Ак эть, поди-ко, через такое прошел... Теперечь и благодарит Бога, что не отступился... - не так категорична Алена Федоровна. Потом еще какое-то оправдание вернувшемуся мужику нашла. А после, будто к слову, и на еринецкую бывальщину перешла в разговоре.
  - Наши-то, ериницкие, и на Амур не ходят, а на богатстве ровно помешались. Все ишшут и ишшут...
  - И давно эть... - подтвердила дочь.
  - Дак это много где... - соглашается и хозяин дома. - Вон эть в соседней волости, бают, раньче разбойники баловалися...
  - У нас другое: у нас ищут украшенья барыни.
  - Которы у нас этта пропали?! - удивляется Иван.
  - Их... Их. Эть и Кузьма мой про то же... Дескать, аккурат прятался в жилище этого... Который и меня... Мол, тот Шмырдя и барыню туды же уволок.
  Дух перевела Алена и продолжила.
  - Я как-то по глупости рассказала Катерине - соседке. Мол, кольцо-то ето, - руку с украшением на пальце выставила перед собой, - Кузьма у лешака отнял. Катарина своему Тышне наболтала и пошло-поехало. Тут ишшо и Сельван про кольцо разнюхал. Да шляпу приобрел...
  - Каку шляпу? Кому? Не Марфе ли?
  - Ей... Дочке своей... - однако это новостью не было. О шляпе, которую Сельван приобрел, уже болтали по округе: уж очень не вязалось, чтоб у конопушечной Марфы да шляпа барская. - Токо шляпа та как у барыни была. А может, она и есь...
  - Гадать токо... Шляп-то по государству скоко наделано... Тут уж тово...
  - 'Тово' и есь... Сельван-то про ето узнал... Да про друго - что Тышня ищет то же. Вот и схлеснулися...
  - Это когда Кузьму Фаддеича вилами?
  - Да-а... - сникла Алена Федоровна, но лишь на минутку. Будто спохватилась, снова заговорила. - Кольцо тожо похожее. Уж когда-то разговор был... Мы аккурат в Яранске были, когда Андрей Андреич - барина сын - приехал из Сибири. Погляде-ли - год 1853 выбит на кольце, а вот заметки разныя. У моево-то 'звездочка', а на барском - 'крест'.
  Иван заинтересовался рассказанным тещей: про клеймо стал уточнять, да не было ли каменьев на кольце.
  - Не-е... Гладкое оно. Да и цифирки-то очень мелки. Мне и не разглядеть, хоть и не совсем уж старуха старая...
  - А можно, я погляжу? - и, не дождавшись ответа, в куть удалился. Там пошабаркался с минуту и вернулся к столу. В руках у него коробочка. Открыл, а в ней стекло увеличительное, в бархатную тряпочку завернуто.
  Алена с трудом, но стащила с пальца кольцо, зятю отдала. Тот бережно взял украшение; тряпочкой, которой был окуляр обернут, протер внутреннюю часть кольца и стал рассматривать через увеличительное стекло драгоценную вещь.
  - Так... Год и впрямь 1853... А вот 'звездочка'... Пожалуй, и не она... Да... Точно! Крест! Только скособоченный, и одна половинка крестовины вытянута...
  - Дак че получается?! - удивилась Алена Федоровна. - Неужто барынино кольцо?!
  - Как знать... Как знать. Эть и колец-то несчетно, поди, наделано эдаких... - вслух размышляет Иван. - Опять же шляпа... Два предмета в одном месте. Не так эть просто. Значит, и остальные вещи где-то недалеко. Хм...
  - Неужто на Круглышке! - всплеснула руками Алена Федоровна. - Ак эть эти нашли... Нет, а то бы все равно прослышали б...
  - Разобраться надо. Где-то в той стороне у нас родня дальняя... Шелыгино-то далеко, маменька?
  - Версты три...
  - Вот и съезжу ужо... Время выберу...
  Примета есть: если в доме до сороковин по умершему еще кто из родни умрет, то жди еще худа. После кончины Кузьмы Фаддеича на Устина померла двоюродная сестра Алены. Следующим стал внук ее - Платоша. Многих младенцев скосила в ту зиму смерть-косатка. Сникла Алена, неприютно ей стало в доме дочери да зятя: себя она корила, дескать, следом за ней смерть пожаловала. Мол, ты забыться хочешь, будто слышала баба голос погибельницы, а я тебя и здесь прищучу.
  До весны промаялась Алена в доме, ставшем совсем чужим. Когда же первые проталины на полях высыпались, отправилась в Еринец...
  
  После смерти Кузьмы Клестова Сельван сник. Тихим сделался и Тышня. Понимали, что они мужика ухайдакали. При встрече глаза отводили в стороны и, едва кивнув в знак приветствия, тут же будто проскальзывали мимо друг друга. Так было с месяц, а на гулянье в Ильин день, подвыпив, старое вспомнили. За грудки один другого похватали.
  - Эть ты за вилы схватился... - ущучить соперника пытается Сельван.
  - Драться ты зачал... - ответно виноватит его Степан Тышня.
  Слово за слово, и снова кулаками махать стали. Катерина Тышниха и Авдотья (пригрел вдовец Сельван вдовицу из соседней деревни) попытались растащить мужиков, но те отмахнулись от баб, будто от мух назойливых, и снова за свое. Бабы тоже не просты: орать стали да людей сзывать. На потеху собраться скор народ. Сбежались, но дерущихся и не думают разнимать: все помнят, чем для Кузьмы это дело закончилось.
  - Разнимите кто-нибудь! - Сельваниха вопит.
  - Че пораззявились-то! - вторит ей Тышниха.
  - Ага, разняли уже... Надо нам...
  - Штоб, как Кузьму, ухайдакали...
  Все ж нашелся смельчак. Уж сильно пьяный - шатается даже. Схватил, что под руку попало - обломок оглобли.
  - Мен-ня н-не ухайдакают... - и дерущихся попытался огреть дубиной, не разбирая, кому и куда зафтилит.
  Удар пришелся на Сельвана, но он все же успел руку выставить перед собой и удар ею принял. От боли сознания даже лишился на миг, но устоял на ногах.
  Миротворец же в раж вошел и попытался тумаки 'по совести' раздать - замахнулся на Тышню. Ударить не успел, кто-то из мужиков успел оглоблю ухватить...
  Рука у Сельвана оказалась сломанной. Долго заживала. Маялся от безделья мужик: с одной-то рукой какой работник? Даже вдовица не приголубила страдальца, а тихо собралась и в свою деревню вернулась.
  Чтоб скуку развеять, стал Сельван ходить на речку. Садился на бережку, закидывал удочку, но на поплавок не смотрел, что-то другое томило. Поменял место - дом Тышни видно. Этого, понял, и не хватало. В первый же вечер усмотрел: как темнять стало, Тышня из дома вышел и пропал за домом.
  'Куда его лешак унес?' - озадачился Сельван, и на следующий вечер лишь Степан за угол, Сельван следом. До дома тышнинского добежал - глядь, а Тышня задами осырков, обогнув овин, в сторону Круглышки посеменил. Сельван за ним не побежал, а степенным шагом пошел к околице Еринца - будто что проверяет. Его прошедшим летом десятским выбрали вместо отца - Федор-то Сеич отказался от общественной работы, дескать, стар уж. Выбрали Сельвана: мол, хоть и верхогляд не в отца, но ведь кровь-то неразумное выправит, решили, выбирая на должность сына мельника.
  На околице Еринца Сельван остановился, Тышня уж по лугам аршины шагами нарезал. Подождать надо, решил, и свернул к реке: мол, ключик проверить - в обязанности десятского и такой надзор входил. У ключика задерживаться не стал, а, хлебнув из пригоршни водицы, открыто в сторону Круглышки двинул.
  Уже ночь наступила, когда Сельван подошел к старице. Вся округа на версту проглядывалась: полная луна решетом на небе висела. Потому соглядатай легко нашел тропинку меж кочек в пересыхающем русле Ярани. По ней и ходил Тышня, даже не пытаясь скрыть проход по низине.
  'Вот и ладно... Только тихонечко... - идет по стежке Сельван и себе подсказывает, чтоб не ступить в жижу болотную. - А по кочкам... По кочкам...' Через топь перелез, на берег поднялся. Тропинка в куст шиповника уперлась и вправо стала уходить.
  Сельван у куста встал и попытался через него в дебри острова заглянуть. Бесполезно, куст уж очень густой, не проглядеть ничего. Пришлось вправо по тропке смещаться.
  Пару шагов сделал, прислушался - где-то саженей за пятьдесят звуки раздаются.
  'Пыхтит-то как!' - изумился Сельван, вслушавшись в приглушенные хрипы.
  'Поближе надо... Че ет он там...' - и еще несколько шагов сделал вдоль куста. И почти обогнул его. Тут еще и рябина, нависшая над тропкой, путь перегородила. Пригнулся Сельван, под деревце поднырнул, а когда стал распрямляться да голову поднял, глядь, а из-за ближайшей березы на него таращится юдо какое-то. Харя с пустыми глазницами... Зубы выбелены - аж сверкают в лунном свете. А еще космы светлых бабских волос чуть пошевеливаются от движения воздуха...
  Пришел в себя Сельван лишь возле ключика. Как бежал, ни разу не споткнувшись, даже удивился. Перед ключиком на колени встал, согнулся, в пригоршню воды из родника зачерпнул да на лицо себе плеснул. Поднялся. Прислушался - не лается ли кто со стороны Круглышки. Ведь пока несся, не один раз слышал, как кто-то воследно хрипел.
  'Ох, Тышня... От проклятушшый-то... Да он с нечистым никак снюхался... Да его надо...' - мысли круговертью голову мутят, а ноги ватными делаются.
  Пока бежал да испуг изживал из себя, про покалеченную руку и не вспоминал. Во двор вошел и по горячке схватился ею за дверную ручку. Дернул, а дверь туго открывалась. Боль тут же пронзила Сельвана.
  'От, Тышня... Навеял...' - что 'навеял' соперник по поиску богатств барыни, не смог даже себе объяснить. Чертыхнулся. Руку прижал к груди и, как младенца, нянькает. Попытался пальцами пошевелить, когда боль поутихла. Большой палец лишь еле шевелился, а остальные будто железом скованы - не двинулись даже чуть.
  'Не отойдут, дак так и будут... Еще и скажут...' - имел в виду, что дразнить будут. В деревне ведь быстро всякую болесть у другого заметят: ходит Сельван со скрюченными пальцами рук, и вот уж заглазно зовут не Сельванко, 'Сельван-Руки Крюком'...
  Оклемавшись к утру от испуга, Сельван понял: Тышня какие-то козни придумал, чтоб от Круглышки любопытных отваживать. Со временем догадка эта подтвердилась...
  На Матрену-зимнюю в Еринец урядник пожаловал. Сразу на мельницу проследовал. Сельван в тот день навоз растаскивал по огородцу. Услыхал, что подъехал кто-то к дому, дело отложил и, как был вахлак вахлаком в драном зипуне и задрипанном малахае на голове, таким и предстал пред очи начальства. Смутился сперва, но тут же и одернул себя: не велика шишка - урядник. Все же первый поприветствовал служивого.
  Тот лишь едва кивнул ответно.
  - Где Федор Сеич? - и таращится, будто прожечь хочет взглядом.
  - Ак дома... - взгляд начальства выдержал и продолжил: - А буде вам десятской нужон, дак ето я - ноне вот избран обчеством.
  - Ты?! Хм... Тогда к тебе... - и после паузы спросил, как найти Степана... - Э-э... Фамилию запамятовал...
  - Ак у нас один Степан - Тышня.
  - Значит, его...
  - Ак мне переодеться бы... - и в избу забежал.
  Федор Сеич на прибывшего начальника и вышедшего навстречу уряднику Сельвана глядел из окна. Увидал, как сын побежал в избу, чертыхнулся.
  - Ну, не вялый ли... Эть надо в дом сперва... - хотел попенять на то сыну, но раздумал: 'Сколь не учи неуча, дураком останеца... Друго дело - Лаверко... - вспомнил о внуке. - Ладно, хоть ветряк ему непутевый-то передал. У етого дело подет... Весь в меня. Токо ершист больно... - и дальше мысленно с внуком беседует. - Вот пошто с людями-то так?'
  Не раз Федор Сеич поучал Лаверку, чтоб не собачился с людьми.
  - Ты с имя поуважительней, и оне ровно воск тодда...
  Лаверко с этим не соглашался. Мол, не будет дуракам потрафлять.
  - А не все эть дурни... Да и другой дурак умных двух стоит. От, возьми отца твово. Учили... Год ходил вместо того, чтоб по дому че пособлять, да и я эть без помощника...
  'Да, Сельвана избаловали. А все матка-покойница ево. Дескать, грамоте научится, дак и не нужно будет с хозяйством валандаться да в земле ковыряться...'
  Злил Федора Сеича такой оборот: это как так о земле-то?! 'Эть и мучица наша, которой живем, от земли. Эх...' Не к месту еще вспомнил, как Лаверко с мужиком из Ныра свару затеял. Федор Сеич того мужика знал - завидущ до окаянства. 'Эть пенял Лаверке: не береди завистливых людей. Эть здравый-то человек и погорячиться может, но эть отойдет. Завистник ни в жись. Он всю эту зависть, ровно деньги на черный день, откладывает в душе'.
  - Ланно, если один таков, как ныровский... - заговорил даже, будто внук пред ним стоит. - А когда в свору соберутся? Эть спалят и дом, и хозяйство. А коли люди в доме, дак и с имя...
  Сам не понял, зачем в сени вышел, а после на крыльцо.
  - Тьфу ты... Наболесть ту... - и в избу вернулся.
  Сел у окна и стал сына с урядником дожидаться.
  'Пошто урядника-то лешей принес? - озадачился. И сам же ответил: - Ужо возвернутся, дак выведаю...' Сельван с урядником не возвращались. Федор Сеич уж волноваться стал: не ухарское ли дело какое расследуют. 'Ноне, бают, в округе-то нечистое пошло... Тышня, восеть-то бабы болтали, каку-то земляную бабу откопал... Неспроста поганое из земли кажется. Ох, неспроста...'
  Тут и служивые показались: из проулка тарантас урядника выкатил. Федор Сеич тут же зипун накинул и на улицу выбежал. Стал гостя в дом зазывать. Дескать, уважь старого.
  Урядник сперва поотнекивался, виду важного на себя понапускал - дел по горло. Но ровно столько, чтоб и не оказаться без застолья: Федор Сеич два раза не приглашал, знал это служивый. В тепле чин урядный подобрел. После рюмки крепкого самогона, настоянного на травах, стал вспоминать, каким десятским был хозяин.
  - Вот, Селиван Федорович... Отец твой - пример служения Отечеству...
  - Ак и он будет... - надо недотепистое чадо защитить да упредить, пока не ляпнул что несуразное.
  - Я постраюся... - лишь и пробормотал новоиспеченный десятский.
  - А дело-то важно? - поинтерсовался хозяин у служивого, когда тот еще рюмку выпил.
  - Да как те сказать, Федор Сеич. Пожаловались тут на вашего.
  - Тышню... - подсказал Сельван.
  - Во-во... Только фамилья у него другая... Ну да ладно.
  - Че ж он сотворил-то? Вроде тихий мужик-от.
  - Тихое и сотворил. Раскопал, доложили, захоронение. А после пугал людей шкелетом да черепом...
  'Шкилета-то не было...' - чуть было не ляпнул Сельван, но отец опередил со словом.
  - Поли-ко ты!
  - Во-во... И меня напугал... - все же ляпнул Сельван то, что на языке вертелось.
  Правда, на слова его не обратили внимания.
  - Ак неужто на погост позарился? - Федор Сеич никак не опомнится от услышанного.
  - Нет... Такого не было. Нашел неучтенное захоронение и вот поглумился, донесли.
  - Вот те раз! - уж и вовсе не понимает ничего хозяин. - Понимаю, пятак нашел... Пусь даже семишник, но могилку... И пошто она ему?
  - Поэтому и допрос учиняли. Говорит, червей копал для рыбалки. А тут, мол, космы волосьев из земли торчат. Потянул за них, думал, грива лошадиная, а там башка человечья...
  - От непутевый он! И огород у них эдакий жо...
  - Не на огороде он раскопал... На этой вашей...
  - Круглышке... - подсказал Сельван.
  - На Круглышке?! Червей? - глаза вытаращил мельник. - Это если б я в Яранскую Троицу забрался воробьев ловить на колокольне...
  - Так обсказал, а мы зафиксировали... Проверять надо.
  - А куды он ето дел?
  - Говорит, что там же и похоронил и в церкве панихиду заказал.
  - Ак эть место должон указать...
  - Укажет... Весной. Сейчас-то, сами видите, и земля уж мерзлая, и сугробы...
  - Ну, сугробы-то так себе... - проговорил Федор Сеич, но уже без интереса к рассказу гостя. В свои мысли ушел. - А каки космы-то? - встрепенулся вдруг.
  - Говорит, с рыжиной...
  - И она с рыжиной... А я думал... - вдруг повлажнели глаза Федора Сеича. Он и сам это почувствовал. Веки сомкнул на миг, чтоб сырость на них осела, но в невиденье вдруг полыхнуло вспышкой былое...
  
  Молодой он совсем, и две сестры-близняшки с копнами рыжих волос. Такого дива в пояраньских деревнях не было. Да и понятно: из дальней невиданной земли грузинской родом сестры, а точнее, их родители. Хотя и дальняя страна и неведомая, но люди они православные.
  Родителя девок Георгием звали, верно, от него цвет волос у дочерей. А мать смугла и волосом черна до смоли. Над именем ее долго потешались деревенские. Обращался Георгий к бабе своей, как к лошади: 'Н-но'. Со временем разобрались: звать бабу Ниной, а на грузинский манер - Нино. Наш же народ верхоглядский: видел и слышал лишь то, что на дурь сносит.
  Сослали грузинов из Санкт-Петербурга. При Александре Павловиче (слух такой ходил о приезжих) чем-то потрафил Георгий царю. Он в заслугу вызвал их к себе во дворец и жалованьем хорошим оделил. Однако другому царю грузины не понравились. Он их и спровадил в ссылку вятскую.
  До беспамятства влюбился тогда еще Федька-Быря (молоко уж очень любил, враз крынку выдувал, бырей настоящий...) в одну из сестер - Тамару. Только не сразу приноровился различать девок - так они были схожи. Все же нашел отличие: у Тамары маленькая-маленькая родинка у правого уха.
  Девке тоже пришелся парень еринецкий Федька. Они даже пару раз в гулянье прошлись по заливным лугам в сторону Отшатни. На тех лугах и сгинула девка.
  Шла она с сестрой по берегу Ярани, а тут гроза набежала. Девки под дерево юркнули, а тут громыхнуло так, что без памяти упали обе. Когда отошла от обморока сестра Тамары Ольга - глядит, а сестры нет рядом. Звать стала, не дозвалась. В деревню прибежала, люди поднялись. Обыскали весь берег - нет несчастной.
  Одно объяснение: обморочная-то, в реку свалилась и утонула. Правда, и утонувшую не нашли, но тут тоже нашлось истолкование: в омутах Ярани колода на колоде затоплены. Верно, под корягу и затащило девку...
  'А она вонышь где...' - Федор Сеич уверен был, что похоронена на Круглышке именно Тамара, которую он так и не смог забыть. Не верил, что сгибла его любовь, едва начавшись.
  'Вот теперича поверю...' - и тут голос Сельвана оторвал его от мыслей жгучих.
  - Ты че, тятя, знал ее?
  Смешался Федор Сеич - что ответить? Да еще при чужом.
  - Да... - нашелся все-таки. Вспомнил, что на другой сестре отец Степки Тышни женился. - То тетка Тышней...
  И не расслышал, что там Сельван сказал. Стал взлетать будто куда, а может, падать...
  
  От удара отец Сельвана так и не оправился. Месяц еще жил, но какое это житье: лежал, как колода, и глазами водил. Даже слова сказать не мог - только мычал будто...
  Сельван (уж к весне время подошло) всю зиму голову ломал, что же так потрясло тятю, что он сделался недвижим. Только и успел сказать что-то про Тышню да тетку - вроде Степкину. Неединова пытался поговорить с Тышней Сельван, но все безуспешно. Степан не отказывался от разговора - ведь Федор Сеич был человек в деревне уважаемый, а тут спрос не о каком-то бездельном, а смерти его. Как откажешь?
  - У тя тетка рыжая была? - допытывается Сельван.
  - Теток не было, а вот маменька, говорят, така и была. Я-то не помню ее почти такой. Уж кода помнить начал, дак она вся седая была.
  - Но тятя-то сказал перед тем, как удар его..., дескать, тетка то Тышнинская. То есь твоя...
  - Это хто?
  - Ну, та, которой ты людей пугал.
  - Никого я не пугал, и была у меня онна маменька...
  С другого бока Сельван подъехал в другой раз.
  - А че, у маменьки твоей родителей не было?
  - Были. И че?
  И так не один раз. Все же однажды что-то пробилось в памяти Тышни, и он вспомнил, что дед его и бабка по материнской линии из басурман, но православные.
  - В Ныру их и отпевали, маменька сказывала.
  - Так кто оне?
  - Я почем знаю... Они эть померли, кода я еще не народился. У них две девки-то было. Онна-то утонула. Вот оне с горя и померли в одночасье...
  - Так, может, не померла друга-то девка?
  - Это как не померла? Тодда че родители померли?
  Спуталось все в голове Сельвана: тетка у Тышни была, выяснил, но утонула в девках. На кладбище ее не хоронили - значит, сама в реку бросилась. Но и тут нестыковка: для самоубийц на краю кладбища место было отведено. Как и для иноверцев - если бы она по какой-то причине осталась в вере басурманской. Еще один вопрос: что так тятю потрясло, когда он узнал, где похоронена девка-утопленница.
  Несчетное количество раз, как игрушечные бабки, составлял и разбивал Сельван свои доводы и предположения. И в конце концов вырисовалась пред ним следующая картина: девку никто не хоронил на Круглышке, а уволок ее тот же нелюдь, что и барыню. Именно тот, которого Кузьма Клестов ухайдакал.
  'А Кузьму я... - печально пошутил в мыслях Сельван. - И теперича спросить про того окаянного не у кого, получается...' На этом вроде пришло успокоение, но тут узнал новость: Алена Кузиха вернулась в Еринец. Болтали, что не прижилась у дочери да зятя. К тому же ребенок в той семье помер. Говорили: себя в смерти малого винила Кузиха.
  'Как была вертихвосткой...' - и тут же осадил взвихрившуюся мысль Сельван, поняв, что перехлестывает. Алена Федоровна и домовита, и к родителям с уважением жила - что к своим, что к мужниным.
  - Наболесть ту... Наболтают не с ума... - и тут же вспомнил, когда видел в последний раз 'юношеску мамзель' свою.
  'Эть и года прошли, а знатно...' - облизнулся даже, вспомнив, как глядел через 'зрительную трубу' на бабу, когда та полоскала исподнее на Ярани. Дальше мысли побежали от блудних к деловым. Дескать, еще баска баба-то. Если к ней подходец найти, то и по мужской потребности не прогадаешь, и, глядишь, что-нибудь про круглышечные дела выведаешь. 'А эть знает... Знает. И саму кереметь тот таскал, и Кузьма, поди, че-ниче шептал...' - снова фарт увиделся Сельвану: не в богатстве, так в утехе...
  Нескоро, однако, представился случай Сельвану подкалякаться к бабе. Все ж дождался своего. После бури завалилась одна створка ворот. Подгнила у них верея и не выдержала напора ветра. Сельван тут как тут: по какому-то делу шел в другой конец деревни. И увидал, ворота у Кузихи завалились. Возле них растерянная хозяйка стояла и на порушенное строение глядела. Сельван с ней поздоровался. Затем стал осматривать поломку. При этом будто высчитывал что-то в уме, шевеля губами.
  - Верею-то поменять лучче...
  - Дак как я ... - растеряна вдова.
  - Не волнуйся, Олена. Сделаю.
  - А че ет ты вдруг таким благодетельным стал? - Алена уже и форс выказывает.
  Сельван смутился сперва, но игривый тон вдовы не принял. Сделался и вовсе серьезен. Стал говорить, что он перед ней и Кузьмой в долгу вечном.
  - Эть взять тебя... Сперва солдаткой по моей, шшытай, вине скоко была. А после и вовсе овдовела неурочно...
  - И теперь ты поправить все хошь?
  - Кабы можно было? То уж не поправить, а ворота-то слажу, - и глядит на Алену Федоровну, как щень на матку.
  Смутилась баба. И вправду ведь видно было по мужику, мается. Потому смилостивилась: пусть вражонок облегчит душу, сделав доброе дело.
  На следующий день с утра привез Сельван бревно для вереи да досок, чтоб подлатать голубец ворот. Чуть не целый день провозился мастер. Работал с азартом, потому что почувствовал, как на душе становится светлей и радостней. Даже о первоначальной своей затее - найти подходец к бабской юбке - позабыл.
  Алена, видя, как разгорячился мастер, дважды приносила кваса ему. А в полдень перекусить позвала, но Сельван отказался.
  - Эть не уповод отработал, чтоб полдничать. Ужо закончу с голубцом, дак тодды...
  Тут вдруг голос Тышнихи раздался из-за забора - подслушивала да подглядывала подлая. Не выдержала, верно, что такая душевная обстановка за изгородью.
  - Ты мотри, Сельван, от магарыча-то не отказывайся.
  - А я вот щщяс на тя доску-то уроню али сам упаду... - на голубце сидел работник. Он не удивился появлению Катерины; видел, как прошмыгнула она за полчаса до того к забору. Только виду не подавал - ждал, когда бабу саму прорвет. Прорвало.
  'Эть тайное-то надо открыто делать. На виду у всех...' - подумал Сельван. К нему вновь мысль о греховном вернулась.
  Тышниха из засады своей ушла. Но ей 'на смену' Степан вышел.
  - Здорово живем, Сельван Федыч...
  - Здорово... - буркнул тот.
  Тышня к воротам соседским подошел и стал работу Сельвана осматривать. Новую стойку ворот оглядел, ручку-запор подергал. Все ладно. Потом башку задрал и на радость себе изъян увидал.
  - Ак эть шшэль оставил.
  - Залазь и поправь...
  - Чичас... - и на ворота полез. Доску одну оторвал, чуть подвинул и снова приколотил.
  - От теперь ланно... - оглядел свою работу и стал спускаться на землю.
  Из дома хозяйка вышла. Увидела, что и Сельван спускается - закончил работу. Благодарить стала и перекусить пригласила. В избе стол накрыт. Не сказать, чтоб со многими разносолами, но и не бедный. Закусочка... Наливка из ягод...
  У Сельвана от вида еды полный рот слюны набрался. В голове о греховном мысль промелькнула и тут же исчезла. Однако после рюмочки вновь вернулась. Уже с целью 'стратегической' - как 'главный маневр' совершить. Не успел придумать головой, как руки сами попытались сотворить задуманное. Алена встала и зачем-то пошла к печке. Когда мимо работника проходила, он ее обнять попытался.
  Сделал это неловко, и баба увернуться успела, но выверт получился с паузой едва уловимой. Сельван же заминку мизерную ту зафиксировал - это уже обнадеживало.
  'Еще по рюмочке, и уж тодда...' - зажмурился даже от предвкушения 'сладенького'.
  Не получилось...
  В сенях кто-то затопал, и в избу к Алене Федоровне ввалились оба Тышни. Их за стол хозяйка усадила. Снова рюмки полные, но уж без радости глядел Сельван на вино.
  Тышня же сразу стал тост произносить за обновленные ворота. Говорил долго и нудно: про то, как их делал Кузьма, 'славный воин российского воинства', воротясь из 'смертного похода на врага'; еще помянул добродетели 'безвременно почившего хозяина'. И дальше бы говорил, но жена его остановила кратким 'сядь!'.
  Тышня же сперва рюмку опростал, а уж потом выполнил приказ Катерины. Дальше разговор не клеился. Алена Федоровна предложила самовар поставить, чтоб почаевничать.
  - И варенье есь прошлогодне...
  - Уж спасибо за угощенье, Олена Федоровна... Недосуг уж... - Сельван стал подниматься из-за стола.
  - Это тебе спасибо, Сельван Федорович...
  Сельван вышел на улицу, отвязал лошадь. По-молодецки заскочил на телегу и поехал домой.
  'А эть не так все и плохо... Кабы враз-то, дак все б и попортил...' - уж к дому подруливал. Распрягая лошадь, вспомнил, что и крыша-то у Алены неважнецкая.
  'Хоть бы скорее подуло... - улыбнулся было, но тут же и посерьезнел. - Только бы эти Тышни опять не заявились, как седни...'
  Ворота подремонтировал, за столом посидел, а по деревне уж судачат - снюхались. Сельван в душе соглашался: не так просто посидел - в душе что-то сдвинулось и светом забытым поблазило. Ходил мужик из угла в угол да из половины в половину большого пятистенка и места не находил. И уж невмоготу стало: не рад дому, в котором вырос, в котором ребенки выросли, из которого проводил на погост и родителей, и жену...
  На радость Лаверко приехал. Поговорили о том о сем.
  - Дак, может, продать мельницу-то с домом этим? - к Лаверу с предложением обратился. Мол, сам он к мукомольному делу не пристал, а одному сыну тяжко успевать и на водяной мельнице, и ветряке.
  - Ты что, тятя! Эть дедово. Опять же Марфа... Может, зять...
  - Дак эть на те все...
  - Не сломаюсь, Бог даст. Да и ты че-ниче делай... Не дело за вдовьими юбками шастать.
  'От языки! И этому наплели...' - подумал и попытался оправдаться: мол, пустые разговоры все. Однако лучше не стало. Видно, что Лавер еще больше осерчал. Что-то пробурчал и за дверь. Остался Сельван один на один со своей любовной незадачей и необъятным пространством когда-то живого дома. Попробовал заснуть, но забытье не шло. Так и проворочался всю ночь с боку на бок.
  Дождался рассвета, поднялся. Походил по дому и стал наряжаться во все лучшее. В новую рубаху с цветастым пояском вырядился. В сапоги новые, ни разу не надеванные, еле ноги затолкал. Зато выглядел - жених женихом. По избе прошелся, у зеркала остановился. Рубаху одернул, космы рукой пошурудил, чтоб ладней на голове улеглись. И отправился на 'самосватовство'.
  Вдова Сельвана не прогнала, но недовольства своего не скрывала. Она тоже уж наслышана была о своем 'греховодстве'. Мол, рано сходиться вдовствующим: по жене Сельвана еще и годовой не минуло. А сколько это 'рано' длится? Что год, что пять - все в укор.
   Чуть не от порога Сельван быка за рога берет, пробухтев приветственное слово.
  - Я, Олена Федоровна, к тебе насовсем... - и смотрит на дело языка своего - что ответно услышит?
  Хозяйка дома, куда на житье самопределился пришедший, онемела. Едва опомнилась.
  - Пошто? Не-ет...
  - Я эть, штоб по-людски... - и сам понял, что не по мысле слова его пришлись бабе. Решил поправиться. - А то дак пошли ко мне жить. У меня дом-то большой...
  Алена Федоровна, чтоб в себя прийти, к окошку отошла.
  - Гли-ко! Вытаращились... - и указывает на соседские окошки. Там Тышни всей семьей носами к стеклу приклеились.
  - Пусь смотрят. Дак как? - не отступает от своего кавалер.
  - Никак, Сельван Федорович... Спасибо, что пожалел да с добром... Но нет...
  - Дак... Дак... - заколодило будто речь Сельванову.
  - Тут тако дело... Вот поженились мы с Кузей. С месяц пожили - его в солдаты, знаешь. Осемнадцать лет ждала его. Думала, помешаюсь. Нет, дождалась своего. И кажный день посля... Ох! Если рай на земле бывает, то тогда я его увидала на земле...
  - Чичас эдак жо будет... - хорохорится сват-жених. - Мы эть не старые ишшо.
  - Не о том я... Вот сейчас нет Кузи, а мне кажется, свидимся кодда... Может, опять через осемнадцать лет. И будет, как тодда, как со службы пришел.
  - Значит, нет?
  - Да как же 'да'-то сказать? Эть навеки с Кузей... А тебе молодую надо, чтоб хозяйка хорошая...
  - И ты хозяйка... - плаксиво, будто ребенок ляльку, выпрашивает Сельван.
  Разговор зашел в тупик и, чтоб как-то Сельвана подбодрить, Алена предложила чаю.
  - У меня ишшо и самовар-от не остыл...
  За чаем Сельван чуть пришел в себя и даже стал обдумывать новые 'стратегические ходы' к неподдающейся на сватовство бабе.
  - Вот крыша-то у тя, Олена...
  - Да уж... Течет, когда поливает-то шибко.
  - Дак давай поправлю. А ты покеда у меня поживи...
  - Сельван! Про нас и так тако плетут...
  - Дак эть я, Олена, совсем дом-то запустил. Сноха носа не кажет. Марфа двойню враз родила...
  - Сам займись хозяйством своим.
  - Не могу... То ты в башке, то богатства ети, из которых Кузьму ухайдакали. Вон, Тышня всю Круглышку перерыл.
  - Дак эть нет ничего на Круглышке.
  - А твое кольцо?
  - Да... Оно и впрямь барыне Марье Алексеевне принадлежало. Ваня-зять разглядел через стекло увеличительно клеймо-то. Как у ее...
  - Вот видишь! Верно, и остально тама...
  - Сельван... Сам подумай: пошто чудишшу брильянты али еще че. Ему эть девка нужна. Пока меня этот окаянный волок, дак всю одежу изодрал, а саму... Тьфу ты, наболесть ту... Так и норовил всю облизать.
  - А кольцо-то...
  - И че - кольцо? Оно эть у барыни на пальце было. Окаянный-то утащил так. А кольцо уж в норе свалилось али ишшо че...
  Ушел Сельван ни с чем. Но не особо расстроился. Доводы бабы, что на Круглышке никакого богатства нет, показались ему очень убедительными и здравыми. А это значило... Главное, Тышне иголка в задницу: зря перелопатил весь остров старицы и, кроме своей тетки, ничего не отыскал. И не менее важное: богатства барыни где-то между берегом Ярани, где карета в реку нырнула, и Еринцем. Тут снова в мыслях Середыш являлся.
  - Вот хто знает...
  Сенокосная пора началась. У всех в деревне забота: пока вёдро, луга обиходить, а Сельван даже косы не отбил. Целые дни сидел на Ярани с удочкой ниже мельничного слива. Никаких дел у него. Даже из десятских отпросился - переизбрали, учтя его 'неладное отношение к заведенному порядку к вдовствующим лицам'.
  Домой с реки ходит лишь для того, чтобы перекусить да кошку Серку накормить.
  Усадит ее на колени и перед носом пескарем водит. Серка лапой пытается ухватить рыбку, а Сельван отдергивает руку с лакомством кошачьим. А то вдруг пожалеет кошку и чуть не насильно ей пескарей скармливает.
  - Ешь, Серка - Селька ишшо наловит... - та уж нос воротит, а Сельван все равно пихает рыбу ей в морду и уже недовольно пеняет, дескать, буду собаке скармливать улов.
  Со временем оклемался: об Алене уже не думал почти, но вот о богатстве снова в голове зуд начался. 'Эть пропадает без толку богатство... Я б кому-никому погорельцам помог... - и так ему от этого своего будущего благородства на душе баско становится, что слезы выступают на глазах. - Токо вот как подобраться к нему? Середыш вроде и пень пнем, но, поли-ко, никак его не поддеть...'
  На реке сидит и тоже рассуждает - где мог припрятать сокровища Середыш. На себя задачу примеривает - куда бы он упрятал кубышку, если бы у него в руках она оказалась.
  'В подполье? Не годится...' - десяток моментов 'против' находит и вывод делает, что и Середыш в подпол не полезет.
  'Если на подловке? А вдруг пожар? Ладно, сам успеешь спастись...' Точно так же отпали баня, клеть-подклеть, хлев, огород. Одно осталось - 'кырыжовник'!
  'Во где место подходяшшо. Если дом сгорит, дак кусты лишь сверху обгорят... Если кто искать начнет, дак харю исцарапает...' - и дальше версию эту строил. Мол, закопал богатство, а сверху 'кырыжовнику' натыкал. Всегда на глазах, и всегда под охраной колючек. 'Кусты-то, поди уж, велики вымахали...'
  Хотел в ближайшую ночь и отправиться в Уреш, но осадил себя: на кустах-то ягоды ведь - жалко. И, главное, сразу обнаружит Середыш пропажу.
  'Скоко лет ждал, до осени-то погожу...' - решил и, оставив удочки во дворе, отправился к Лаверу - помочь с сенокосом...
  Дотерпел Сельван до Овсяницы и засобирался на прохвостство в Уреш. Летнего в природе еще предостаточно: листья на березах лишь кое-где золотистыми прядями вплетаются в кроны; ива по берегам реки и вовсе сочной перламутровой зеленью отливает на солнце. И луга взор радуют: отава мягкая да шелковистая, будто бархат, а по ней шапками стога да скирды.
  В реке тоже продолжается летнее оживление и жор у всякой рыбы. Голавль на перекатах мелочь изводит; жерех хвостищем по глади омутов колотит, будто осердившийся царь речной.
  Сельван благолепию предосеннему радуется. И о рыбке помышляет на ужин. По перекату через Ярань, прикидывает, переберусь, а попутно в морду ниже брода загляну.
  Так и сделал. Реку пересек, но на берег не стал выходить. Лишь сапоги, кошелку да лопату, завернутую в холстину, на бровке положил рядышком, а сам обратно к воде - к тому месту, где стрежень под берег устремляется.
  Вдоль берега река промыла что-то вроде канавы, в которой всякой рыбе вольготно. Течением под перекат всякий корм сносило: не ленись, только рот открывай, чтоб заглотить сносимых водами червячков да жучков. В рытвине подводной все лето и осень стояла морда отшатниского мужика - знал Сельван. Знал и то, что снасть проверяет рыбак по утрам, а это значило, что к вечеру наверняка рыба попала в хитрую западню.
  'Я эть много не возьму... Мне б на один зубок...' - уговаривал совесть шаромыга, отыскивая в осоке шнур, которым снасть удерживается. Нашел. Снасть вытянул - в нее мелочь одна налезла. Однако и пара голавлишек по фунту весом трепыхались в морде. Их и выгреб Сельван, а снасть обратно закинул и веревку в осоке замаскировал.
  На берег поднялся, улов положил в кошелку. Обулся и снова головой завертел, раздумывая, какой дорогой идти в Уреш: то ли через деревни наезженным путем, то ли вдоль Ярани, а после уж вдоль перелесков да полей к цели своего похода.
  Из Отшатни стук топора доносился, откуда-то из другой деревни разноголосье слышалось. 'Вот, наболесть ту... Никак не угомонятся...' - подумал Сельван и побрел вдоль Ярани, размышляя о том, что народу много прибывает в их края.
  'Раньче-то по округе зверье да лихи люди шваркалися, а теперь... Там лес корчуют... там новая деревня... там выселок... Тятя-то сказывал, штоб ладно на тракте было, дак латысцов выписал царь...' - тут споткнулся. Во-первых, вспомнил, что про призванных царем слышал не от тятеньки. Во-вторых, 'латысцев' сразу на 'середышей' переименовал и дальше размышлял о приросте народа в Яранском крае.
  'Эть не для землепашцов места-то... Охота... Опять же разбой... А случись война али ишшо кака напасть - мужиков убудет? Эть одичает враз все...'
  За размышлениями-то и не заметил, как две версты отмахал. Остановился возле ивняка, прилепившегося к старице Ярани. 'Повечеряю, а уж посля, как стемняет, двину...'
  Под развесистой ивой тепленку развел и пошел на реку рыбу чистить. Там же распотрошенных голавлей посолил и глиной обмазал. С час прошло, пока угли нагорели, пока рыба дошла. Сельван слюной изошел. Дождался. Стрескал рыбу под горбушку хлеба и луковицу, на душе стало покойней.
  Огляделся, идти вроде рано. Вдруг еще не спят Середыши, подумал. Прилег, но от воды холодом потянуло. Снова костер разжигать желания не было. Встал и направился к ближайшему стожку. Угнездился в сене и стал обдумывать, как будет действовать в Уреше. В мыслях получалось все очень складно. До того складно, что не заметил, как заснул.
  И проспал не мало. Уж за полночь было, когда из забытья вышел. 'Вот наболесть ту... Эть пока теперя до Уреша дотопаю, светать зачнет...' - огорчился было, но тут успокоительное: 'а хто меня гонит?' подсказало и дело. Еще сена надергал с боков стожка, упрятался поглубже в духмяную постель и захрапел до солнышка. Пока оно сквозь сено припекать не стало...
  Проснулся, а уже время к полудню. Позевал, поворочался и на свет божий выполз. В кошелке порылся - еще горбуха хлеба там нашлась. Водицы, чтоб не в сухомятку завтракать, из Ярани попил. Несытный завтрак, но все ж лучше, чем вообще пустое брюхо - идти куда веселей. 'Проведаю Василия, а к вечеру уйду. Мол, дела? А сам...' - что будет делать 'сам', уже придумал, лежа накануне в стожке под сенным одеялом...
  По пути в Уреш Сельван заглянул в лесок. Знал, там старые вырубки. 'Эть туманы-то какие по утрам...' - думал. И не зря, оказалось. Свернул на вырубку и там целую кошелку опенков насобирал. Вместо гостинца Василию принес. Тот обрадовался.
  - Нам-то самим недосуг все... - и к жене. - Гли-ко, матка, како дело - опенки-то какие - ровно клопы...
  И в самом деле грибы мелкие. Сельван специально такие выбирал - все-то не выберешь. Но, главное, не унесешь в небольшой кошелке. А так и вес невелик, и гостинец на славу.
  Марья, жена Василия, на кухне с грибами шебенькалась, а мужики разговор завели: сперва о родне, общих знакомых вспомнили. Конечно, и о Середыше заговорил хозяин.
  - ...Он-то грамотным ся шшытает да умным, а вот зятя из лесов взял в дом свой. Рожей-то темен, как ихний Избезяй, токо волосьем не порос. А ишшо и недотепист...
  - Че хоть мелешь напраслину... - заступилась Марья за парня.
  - Ак эть че утворили-то... Баба родить не могет. К родителям приехала, а еенный мужик следом. Да и повез было обратно в леса.
  - Как ето? - удивился Сельван.
  - Дак просто... Не могла разродиться жена-то. Середыш за путней повитухой в Покровское, а этот избезяев в лес бабу рожать...
  - А че тако - Избезяй-то? - поинтересовался гость.
  - Али не знашь?! А... В вашей-то стороне не слыхали, а может, забыли уж. Лешак такой в ихней деревне жил. Ростом - сажень, а рожей волосат - страшно. Бутто борода со лба растет...
  Сельван свою бороду потрогал, затем по голове ладонью провел - верно примеряя, как бы его борода росла от макушки.
  - Нет, не слыхал...
  - Был такой мужик... - снова Марья заступилась за человека, - и что, что волосат, а эть все ж человек.
  - Тебе все человеки... Кабы был Избезяй, так баба-то и разродилась бы от вида его... - пробухтел Василий и продолжил про Середышей: - Приехал Середыш с бабкой, а дочери нет. Он вдогонку. Настиг...
  - И праильно сделал... - еще один комментарий из кухни.
  - А хто говорит, что непраильно? Так эть и повитуха не помогла пока...
  - Тяжело, бывает, бабы рожают... Ох-хо-хо... - посочувствовала Марья роженице. - А те бы токо уколоть кого...
  Тут Евсей в избу явился и с порога огорошил:
  - Тройня у ей!
  - От падежонок! Успел... И че, што тройня? У собак али кошек больше быват...
  Дело к вечеру, а Сельван домой засобирался. Его и Василий уговаривал остаться переночевать, и Марья разумные доводы приводила, отговаривая гостя от затеи. Сельван же уперся. Дело придумал, которое не терпит отлагательства и о котором 'только что вспомнил'.
  - Завтра с утра в Ныру надо быть. Тама гумагу в волости... - замолк, не зная продолжения - то ли получить, то ли отправить документ.
  - А послезавтра нельзя? - Василий недоумевает.
  - Никак... Надо, чтоб сразу же ей ход дать...
  Хорошо, не уточнили хозяева, что за 'дело', а то б совсем запутался Сельван...
  Почти в полночь подкрался Сельван к дому Середышей. Те еще не спали - песни пели то русские, то какие-то 'чухонские'. По разговорам можно было понять, что в избе уже достаточно пьяная компания - верно, не одно ведро браги уж приговорили.
  'Пьяные мне не помеха...' - решил шаромыга и принялся копать ямку у дальнего от крыльца куста крыжовника. До глины докопал и стал острой палкой тыкать в стенки закопушки, чтоб обнаружить спрятанное.
  Первый блин комом, подвел итог Сельван началу поиска и засыпал яму. После с другой стороны куста еще одна копань появилась. И в ней ничего.
  'Кабы я закапывал, дак с краю-то не стал...' - и к следующему кусту перебрался. Только выкопал очередной приямок, за палку взялся - на крыльцо кто-то вышел и, по ступенькам сойдя, к кустам направился. Явно по нужде.
  Сельван за кустом притаился. Вышедший же из избы гуляка решил, видимо, за дальний куст зайти. И надо было Сельвану именно со стороны избы яму копать. В нее и ступил отправившийся нужду справлять. Равновесие потерял и зашатался. Не устоял и прямо на Сельвана грохнулся. Спьяну не сразу понял, что на человека упал. Что-то пробормотал.
  - Ес атвайнойос.
  Приподнялся. Что-то еще сказал на непонятном языке. Встал и уже по-русски заговорил:
  - Свиния...
  Мало этого. Еще и пнул Сельвана в бок, а затем, развернувшись, пошел к углу хлева. Сельван лопату все ж успел подхватить и стал отползать в темноту, приговаривая в уме услышанное: 'Ес твой нос... Ес твой нос...' Затем, обогнув рябину, растущую возле тына, вскочил и побежал. 'Ес твой нос... Ес твой нос...' - эхом сердечного набата колотится в голове Сельвана.
  Выбежал Сельван за овины и остановился. Дух перевел. Мысли к сорвавшейся затее вернулись: яма-то не засыпана осталась, всполошится утром Середыш. 'Ужо посижу здеся да вернуся...' - сел под березой, растущей на бровке долины Урешки.
  Прислушался. Тишина. Обатно к дому Середыша направился. При этом думал, как предотвратить внезапный выход из избы хозяина или гуляк. Ничего в голову не лезло, кроме кола, которым бы дверь подпереть. Но тут известное 'а вдруг пожар' отмело напрашивавшуюся мысль. К углу хлева подкрался, а тут и решение: возле стены березовая чурка, на которой Середыш дрова колет, стоит. Подхватил ее и на крыльцо поднялся. К двери приставил. 'Припрет, дак поднатужатся...' - и к делу.
  Первым делом яму, в которую Середыш оступился, заровнял и листьями присыпал. Затем новую закопушку стал рыть и палкой стенки ее прокалывать. Все четыре куста обкопал, тычком прощупал вокруг ям, но бесполезной оказалась работа. Взмок так, что по лбу пот струился, и глаза застило. Рубаха и вовсе хоть выжимай. 'Впустую...' - такой итог исканий. Делать нечего, надо домой возвращаться. Палку-тычок зашвырнул в огородец, лопату на плечо. Еще раз глянул на избу Середыша и к речке через огород пошагал...
  Неудача не отбила охотку Сельвану найти драгоценности барыни. Его уже гнала не жажда наживы, а желание объегорить в этом негласном споре Середыша. Снова погрузился в размышления мужик: куда мог спрятать добро свое Середыш. Все сходилось опять к бане. К новой бане. 'Все люди как люди, поближе к реке ставят банешки, а етот к самому хлеву прыташшыл...'
  Следующий поход в Уреш совершил Сельван через две недели - в Луков день. В этот раз пришел он к Василию Большакову еще засветло и со стороны Покровского: дескать, ходил туда проведать знакомых и поглядеть, как там закладывают новый каменный храм. Одну ночь переночевал и в следующий день пробыл у брата до полудня, а после только засобирался восвояси: мол, до вечера добраться бы до дома.
  В эту экспедицию Сельван собрался поосновательней. И лопату наточил, и для прощупывания почвы прихватил жигало - железный стержень для прожигания отверстий в деревянных изделиях. С одной стороны оно заострено, а с другой загнуто в обратную сторону, чтоб удобней было держать в руке.
  Целую ночь обыскивал Сельван баню Середыша. Сперва вокруг истыкал жигалом землю через вершок-два. Затем в предбаннике проделал то же и под лавкой, и под полом - деревянным настилом в две доски. В моечной тоже провозился немало. Правда, здесь не стал под полом протыкать землю. Сообразил: кто ж будет прятать там, куда вода стекает.
  'Эть от середышной грязи и золото потускнеет...' - поехидничал и стал 'обрабатывать' землю под полком. Затем проверил пространство под каменкой. После и за печку принялся. Для начала тупым концом жигала простукал все до единого кирпичи. Обстукав внешнюю часть каменки, стал выворачивать кирпичи и уж там простукивать топочное нутро. Котел помешал - его вывернул и рядом с топочной дверкой поставил.
  Первые петухи уж заорали во дворе, когда понял Сельван: снова промашка. Прихватил инструмент и к выходу направился. Про котел, оставленный на полу, забыл. Споткнулся об него и лбом в дверь. От обиды ничего лучше не придумал, как пнуть его. Но досада не прошла. Тогда взял котел и из бани вышел.
  Сперва хотел пробить его жигалом, но сообразил: шум поднимется. Затем решил зашвырнуть посудину банную в речную бакалду, но пожалел: вещь дорогая, чтоб ржаветь ей без пользы в речной тьме. Третье решение исполнил. Подхватил котел в одну руку, жигало и лопату в другую и направился к бане Василия. В предбанник зашел и зашвырнул котел на чердак моечной брата. 'Вот хохма-то будет...' - от этой затеи повеселел и всю дорогу до Еринца представлял картины утреннего 'содома' в Уреше...
  
  Иван Воронин построил дом на окраине Малой Липяни. Окна на улицу, а под ними два куста сирени да молодая ветла. Боковые глазницы избы на полуденную сторону глядят. Видно в них даже луковку Троицкой колокольни в Яранске - хотя и лес охватывает город с севера и невысокий бугор перед Липянью вид сужает.
  В сторону уездного центра уходит от дома Ворониных старый тракт: означившись рваными колеями летом, санным двурядьем зимой. Вдоль тракта высятся березы, посаженные в далекой старине. Под кровом их путники в жару отдыхают, в пургу лютую от дерева к дереву крадутся - до околицы людского поселенья.
  В полуверсте от дома Ивана Воронина к тракту небольшой лесок притулился, даже дорога по его контуру чуть выгнулась. Но тут иначе нельзя. Лесок - священная роща у живших когда-то здесь раздольно марийцев. В ней они поклонялись своим языческим богам. Вроде и невелик перелесок, и деревья в нем лиственные, но не решились строители дороги в свое время хоть на вершок потеснить святое. Не из уважения к чужим богам исказилась линия пути, а из страха перед силой языческого духа, называемого Кереметем. Сколько примеров тому было: топор, занесенный над деревом, в ногу рубщику впивался, а рука, потянувшаяся за веткой, вскоре и отсохнуть могла.
  В нынешнюю пору уж и тризн в рощице не справлялось, и путники забредали под ее сень безбоязненно, но почитание священности капища осталось. В бывальщинах, оглашаемых во время привалов, нет-нет да менялся тон рассказчика с бодрого да залихватского на шепотный да шипящий. При этом еще и глаза начинали бегать по кругу: не взирал ли языческий бог на охальника, не метил ли в его голову стрелой каленой...
  Осырок Ворониных к полям вытянут. В нем и овощей на запас выращивалось с расчетом на все семейство, и картошки садили столько, чтоб еще и скотину кормить. За огородом поле вытянуто меж огородцем липянцев и оврагом, по которому протекает мелкая речка Пестовка.
  Летом едва живым ручьем струилась речушка от бакалды к бакалде. И если б не эти вымоины в две сажени глубиной, то и говорить не следовало о Пестовке как о речке. В бакалдах всякая рыба водилась. Даже полупудовые щуки заходили на икромет в речушку, да так и застревали в речных ямах. Вот уж радость была выловить такую! А еще и освежались в холодной пестовской купели люди, когда урабатывались в сенокосную пору.
  Пряталась и петляла Пестовка меж ивовых шапок, будто разбросанных по кромке русла. Дно оврага и склоны выкашивались. После этого до поздней осени пасли вдоль речки деревенское стадо. А еще по верху оврага меж пирамид елей и вереса обильно вырастали ближе к осени рыжики. И столько их вылезало на свет божий, что все липянцы, кто не ленился, заготавливали царских грибов не по одной кадушке.
  За Пестовкой темный хвойный лес вытянулся вверх по Липянке и далее по притоку последней - Мавринке. Лучи солнца едва пробивались сквозь лапы елей да пихт. Редкой зеленой ляпью заячья капуста по иголочному покрывалу будто рассыпана. Кое-где пашенки врезаются в хмурый массив леса. А в версте от устья по правому берегу Мавринки деревня по угору вытянулась. Погоденки...
  Отстроился Иван Феич, хозяйство поставил. Сестер замуж выдал: старшую, Маню, в Яранск за служащего земства, а младшую в деревню, недалекую от Липяни - Тубайки. В доме, однако, пусто не стало: дочки родились - Татьяна да Анна. Сам же Иван к общественному делу приноровился. К тридцатилетию своему был уже в должности помощника волостного старосты. Дел прибавилось. Приходилось и Никифора Авдеича подменять другой раз: уж в годах старшина, а дела отлагательств не терпели. Каждый день кто-нибудь да шел с нуждой в правление. Волость-то немалая - более восьмидесяти деревень да починков. И во всех свои мороки, свои нужды, с которыми и тянулся сельский люд к власти. Редкий воскресный день не собиралось правление, чтоб перелопатить накопившиеся за неделю обращения жителей округи.
  А еще уездное начальство разные циркуляры присылало: по земской части немало разных мероприятий. Повинности разные ложились бременем на сельскую власть: народ лукав и норовил всячески уклониться от исполнения своего долга. Тут и 'пряник' нужен, и кнут. Какое более действенное средство? Поди разберись.
  Закрутился Иван Михайлович в делах общественных, свое хозяйство на Гафюшку взвалил, но с понятием супруга. Не роптала. Хорошо, начальник мудр и годами, и разумом. Хоть и болел часто, но умел наставить Воронина так, что будто сами дела вершились. Сам-то старшина уж более тридцати лет в общественном делопроизводстве. Начинал судебным заседателем. Такого насмотрелся, что и не вообразить. На примере виденного и поучал помощника. А еще наказывал: к людям относиться с уважением, но строгость от себя не отпускать - вмиг на шею усядутся.
  Со временем уж и супряжество наладилось у волостных начальников. По субботам заходил Иван Михайлович уж, а не 'Феич', к старшине волостному. Калякали часок-другой, и многое становилось ясным Воронину. После таких вечерних 'заседаний' помощник чувствовал себя уверенней и уж без ведома начальника справлял обязанности. Конечно, не все, а лишь те, которые удавалось свести к мировому концу.
  Первое из таких дел было основано на жалобе двух погоденковских крестьян - братьев Бориса да Павла Погодиных.
  После смерти родителей осталась братьям изба-развалюха, но парни они работящие да смекалистые - разделили участок на половинки да построили дом-пятистенок. Общая стена по границе разделенных паев. И так же раздвоен осырок, спускающийся к речке, на другой стороне улицы. Поженились братья и стали каждый на своем участке хозяйство вести - где-то одиночно, где-то взаимопомогая.
  Павел на своем участке, что позади избы, яблони посадил вдоль межи. Первые урожаи плодов невелики были, но мужик радовался каждому яблочку. Набрал их целую корзину, угостил и брата - половину урожая отдал. Обе семьи яблоками хрустели, сидя вечером на завалинке - любо поглядеть на людей.
  Прошло несколько лет (уж очень жены братьев невзлюбили друг друга), охладели братья - попробуй-ка многие вечера зуденье бабье повыслушивать. Вроде так же приветливы мужики при встрече, но заглазно-то уж и сами в угоду женам шипят по-змейски. В итоге по меже Борис тын сладил, чтоб означить свою половину. Павел лишь посмеивался: чудачество в мужике просыпается - как без оного.
  И все бы ладно, однако несколько сучков от яблоней за ограду перевесились. Не до смеха стало Павлу: ведь почти четверть урожая - и не один мешок - брат собирает, не приложив и малой толики труда по уходу за плодовыми деревьями. Пошли претензии встречно меж землевладельцами. Один доказывал: деревья мои, значит, и весь урожай мой. Другой - я тебя на свой осырок не пущу обирать плоды. У Павла свой довод: ветки-то над землей. Борис не простак: 'Твое садоводство мой осырок затеняет...'
  Павел не выдержал, явился в волостное правление с жалобой. Аккурат в этот день Иван один пребывал в заведении, радуясь - дело за полдень, а просителей нет.
  Только подумал, что посидит в раздумьях да закроет общинную контору, а тут жалобщик заявился. Выслушал Иван Михайлович жалобщика и не знает, как реагировать. Вроде смешно: мужики уж в годах не юношеских, а из-за яблок свару затеяли. Однако поглядел на Павла и понял: не шутейный клин меж братьями.
  - Вот что, Павел Офонасьич... Ты к следушшому правлению с братом явись. Мож, Никифор Авдеич будет на ем, дак... - только и нашел что сказать помощник старшины.
  В следующее воскресение приехали братья в Липянь. В разное время и каждый на своей телеге. И возле правления лошадей привязали к разным коновязям - Борис к ветле, а Павел к забору, примыкающему к углу общественной избы. До начала заседания времени больше часа еще было.
  Иван тоже пораньше явился на службу. С мужиками поздоровался. Хотел уж в правление пройти и там разбираться с делом. С Никифором Авдеичем уже продумали накануне, как братьев угомонить. А тут что-то кольнуло его будто. С крыльца уж обернулся.
  - А ты, Павел Офонасьич, прежде чем судить-рядить здесь, взял бы да сучки, за тын свисающие, к себе бы и завернул.
  Растерялся мужик. Он-то 'за правдой' явился, а тут ему что-то пытаются вразумить 'вразумленное'.
  - Ак эть нельзя... Поломаю сучки-то. И яблони сгибнут.
  Улыбнулся помощник старшины: как по писаному идет дело. И дальше 'шило в соответствующую мякоть' загоняет.
  - Ак те и ладно... Зато брату не достанется дармовшынного.
  Один брат ехидно улыбается, а другой - жалобщик - что-то в голове прокручивает 'мозгами', а руками шапку.
  - Ак эть... - что-то попытался сказать, но Борис опередил:
  - Валяй, Павля, валяй. Пусь у моей коровы глаз вытекет...
  - Правду брат-то говорит... - поддержал его и Воронин. И приглашает: - Ну, ак входите. С вашего и зачнем.
  Павел будто очнулся. Сплюнул.
  - Холера тя задери... - и к своей телеге направился. Отвязал лошадь, в повозку заскочил, хотел уж коня стегнуть.
  - Ты вот что, Борь... Тын-от убери. Лучче к бане его перенеси, штоб коровы с луга на осырок не перли.
  Борис, пред тем улыбавшийся во все конопушное полушарие лица, вдруг посерьезнел.
  - Ак и твою эть оне картошку топчут... - и уж совместно стали обдумывать, как тын поставить правильней, чтоб сразу оба осырка от поймы отгородить. Затем выпили замирительную и уж обратно в Погоденки ехали на одной телеге и песни пели.
  Все вроде добро разложилось. У братьев мир, но тын сразу переносить не стали: страда сенокосная, затем жатва. До следующего года отложили дело заборное. Однако следующим летом, когда на Троицу гуляли, саданули крепко Павлу, и помер он. Остался Борис и с тыном, который лишь к осени перенес. И с яблонями, а к ним семейство братово сиротское. Все движимое и недвижимое свел мужик в одно хозяйство да стал за хозяина. В награду ему, что ли, и деток целое войско; и жена братова - поговаривали, блудничал он с ней.
  1890-е годы
  Липянь - Уреш - Покровское
  
  Алена Федоровна по большим праздникам приходила к Ворониным в Липянь. Гостила два-три дня, иногда неделю и обратно начинала собираться. Ее уговаривали и дочь, и зять еще погостить, а то и вовсе к ним переселиться. Алена отнекивалась: мол, дом ведь в Еринце, за которым пригляд нужен. Однако ж не хозяйство и огород удерживали ее в Еринце. Она будто вбила себе в голову, что повинна в смерти внука Платоши.
  Однажды обмолвилась об этом Гафюшке, когда та уж очень настойчиво уговаривала мать переселиться к ним. Дочь сперва смутилась, а потом взмолилась:
  - Что ты, маменька! Ведь то Божья воля. Не твоя... Гли-ко, как робенки к тебе прикипели.
  - Дак уж погоди ишшо годик. Вот будет Анютке два, дак тодда...
  Внучки и впрямь очень баушку полюбили. Особенно старшая - Танюшка. И когда отец 'насовсем' привез Алену Федоровну, радость деток была неописуемой. Только за стол сели ужинать, а Танюшка уж к баушке пристает, чтоб сказку о Глинышке рассказала. Алена еще сама девчушкой была, когда эту сказку от своей баушки слыхала. Потому мало что помнила из нее. Путаясь и повторяясь, все же излагала слышанное когда-то.
  На следующий день просьба внучки была та же: вынь да положь сказку о Глинышке. Пришлось баушке Алене плести небылицу, выдумывая ее нить по ходу рассказа. Танюшка сперва слушала, но потом и сама стала то вопросом, то подсказкой поправлять сказку. Такого вдвоем, бывало, наворотят, что и сами запутаются.
  Младшая Анютка в это время отцу досаждает: покачай да покачай на ножке. Иван быстро соглашается, и вот сидит малая на ноге у отца. Ее маленькие ручонки за указательные пальцы родителя цепляются.
  - Поех-хали по кочкам... - невысоко взлетает девчушка и от удовольствия сопит.
  - По гладенькой дорожке... - уже больше взмах 'качели', уже попискивает коза-егоза.
  - Из нырка в нырок... - уж нога распрямляется, а потом опускается почти до пола - нет-нет да коснется половиц каблук отцовского сапога. И еще один взлет - вровень с лицом затейника. И тут самый главный фокус: нога опускается, а руками чуть придерживается Анютка.
  - Прямо в яму - ух! - от этого фокуса возникает чувство парения. И малая уж визжит от восторга. Иван посмеивается, и на лице мужика тоже счастье. Лишь Танюшка недовольна: ее от сказки отвлекают, а они в 'самую-самую жуть Глинышка завели'.
  - Уймитеся! Уймитеся, гьеки окаянныя... - на взрослый манер, проглатывая букву 'р', пеняет развеселившимся.
  'Гьеки' и вовсе меру теряли другой раз. Бывало, до слез Танюшку доводили. Алена Федоровна внучку успокаивала и в куть уводила. Там возле печки лавка была, на которую садились, чтоб обуться: онучи намотать да лапти повязать. Зимой от кирпичей тепло. А сумерки вовсе на сказочный лад мысли наводили. Садились там старая да малая, и плелось кружево сказания.
  - Дед-то - наш еринецкий, а Баба из Шелканура... - 'биографию' родителей глиняного мальца правит баушка.
  Иван это услыхал из-за стола.
  - Не так. Наш он - липянский. По ту сторону речки оне живут в Дворянах. А глину с етого берега таскают. И для горшков, и для прочего дела.
  - Глина в Горшечниках возле тракту самая подходяшшая... - не соглашается с ним теща. - Даже для забав разных она баска: хоть свистульку, хоть самовар али блюдо игрушечно...
  Однажды во время вечерних забав, когда уж ребятишки угомонились, а Гафюшка их на полатях укладывала спать, вспомнили Алена Федоровна с Иваном давнишний разговор о поисках богатства на Круглышке еринецкими мужиками.
  - Был я в прошлом годе в Шалыгино... Спрашивал тама... Но ниче оне не слыхивали.
  - Да и наши угомонились...
  - Верно, без толку...
  - Не знай... Как-то в гулянье или на свадьбе - не упомню - хвастался Степка Тышня, что нашли все же. Его на смех подняли было, но он тут стал каку-то околесицу нести про человечьи черепа и, дескать, все с косами бабскими да волосами.
  - И следствие было?
  - Вроде приезжал урядник... На Покров... А уж снег... На следушшый год отложили дело. Но так, видать, и не вернулись к ему...
  - Ясно дело - пьяная похвальба. Поди-ко по кажной концы найди. Я и то другой раз...
  Тут же и на другое перешли.
  - Я завтри в Покровское еду... - сообщил Иван Михайлович.
  - Дела, поди?
  - И дела, и хочу кустов плодовых у тамошнего диакона приобрести.
  - Я люблю яблоки...
  - Нет, я кырыжовник хочу посадить...
  - Слыхивала... Но малина слаще.
  - Может так, но я для культурного садоводства попробовать. Больно уж хвалят. Токо кусты колючие - как у шиповника...
  Дело у Ивана Михайловича было в деревеньке Уреш - верстах в пяти от Липяни. И уж так случилось, не первое. Года за два до этого он уже был там по жалобе жителя Уреша Середыша - по документам Серединса Валдиса Юрисовича.
  Из пришлых латышцев мужик. Еще дед его переселился в Россию на свободные земли после реформ царевых, проведенных в начале века. И освоились вроде переселенцы, но устоев местных не приняли - свысока поглядывали на бесшабашность новых соседей по житью. Соответственно, и на них глядели - не зло, но с вызовом. Да при случае еще и околесивали небылицами жизнь переселенцев.
  Уреш на тракте стоял. Всякий перекатный люд брел по нему. И частенько сельчан обворовывали проходящие шаромыги. К этому привыкли и всякую пропажу на бродячих людей списывали.
  Середыш и в тот раз, и в этот написал жалобы. Тогда у него пропал котел из бани. Он даже указал предположительно, кто обворовал его - соседи. Иван Михайлович тогда сходил к тем соседям, и других мужиков поспрашивал: кто бы мог умыкнуть котел. Но все одно говорили: проезжие. Мол, на себе такую железину не потащишь.
  На том и порешили. Середыш грозился губернатору пожаловаться, но Иван Михайлович уже был на сей счет упрежден Никифором Авдеичем: '...буде кто будет грозиться, что губернатору пожалуется, дак вниманья на то не обращай. Даже и дойдет жалоба кака до губернатора, дак там и сгинет: надо государеву человеку нашими 'горшками' да 'мешками' заниматься...'
  Как ни странно, нашелся тогда котел Середыша. Сосед обнаружил его на чердаке своей бани. Ближе к осени решил ее утеплить и на потолок земли подсыпать. Поднялся на подловку мойни, а там котел лежит. Он сразу к соседу: не твой ли котел пропавший? Тот признал свою вещь и вместо благодарности поносить стал мужика: не смог пропить, вот и вернул, дескать.
  Иван Михайлович вспомнил тот случай, когда уж с версту оставалось до цели, и подумал: опять какая-нибудь несуразица. Кому в голову придет средь бела дня воровать самовар, стоящий на крыльце? Но ведь пропал. Снова жалоба и снова тот же 'обвиняемый' - Евсей Большаков семнадцати лет от роду. К тому же сын того мужика, который обнаружил пропавший котел у себя в бане.
  '...а коли котел обнаружон был в их бане на чердаке, именуемом здесь подловкой, то и самовар следует меклить у того же загли Большакова, но уже сына его Евсея...'
  'Меклить... меклить... - мысленно передразнивает Середыша Воронин, - мало своих-то немтырей, еще и пришлые со своим уставом...'
  Вот и Уреш. Сперва дом Большаковых. На лавочке под окном сидит хозяин - Василий. Увидел волостного начальника, приподнялся для приветствия. Рукой коснулся козырька картуза. Иван Михайлович остановился. На приветствие откликнулся кратким: 'Здорово живем...' С телеги слез, за передок ее вожжи привязал и рядом с Большаковым уселся.
  - Опять по жалобе вашего Серединса приехал. Самовар у него уташшыли, пишет...
  - У них все пропадает. Такие уж оне...
  - Это ладно... Но он эть на твоево сына указывает. Он где?
  - В Покровское с утра ишшо ушел. Он там у диакона ошивается: то учился грамоте, сейчас, вонышь, ремесла, грит, осваивает.
  - Это ладно... А про самовар-то что скажешь?
  - Про свой? Хоть чичас Марья поставит и с дорожки...
  - Нет-нет, спасибо. Мне еще посля в Покровское надо.
  - Ну, дак че... Ладно... А про Середышев... Может, он сам его... Я эть видел, он к Урешке с им шел. Может, утопил, лезть за ним в реку их благородьям не с руки, дак он новый решил справить...
  - Ну нет... Хоть и дело к Спасу третьему, но эть вода-то не столь холодна...
  - Не знаю... К ему спрос...
  Еще поговорили о всяком разном. Василий поинтересовался:
  - Баба-то у тя, кажись, с Еринца?
  - Да... Оттуда.
  - У меня там тоже родня... Эх, хороша деревня! На реке... Сельван вот, брат...
  Но Иван Михайловия заторопился.
  - Уж не взыщи... Поеду...
  - Валяй... - Василий сник, башку повернул в сторону дома Середыша. - Вона он прохлаждается у кырыжовников своех...
  Середыш и в самом деле крутился возле кустов крыжовника - обирал ягоды. После обмена приветствиями стал в дом приглашать Ивана Михайловича.
  - Вчера обрал ягод немного, так Манефа моя уж с медом намешала - така сладость.
  Иван Михайлович согласился: отведать крыжовника он не против был. За чаем хозяин жаловался, как им неловко без самовара.
  - Даже вот гостей не принять достойно. Ведь от деда достался.
  - Понятно... Память, - согласился гость, но пора бы и к делу. - Он как у вас пропал-то?
  - Так... Как в прошении моем изложено.
  - Там указано вообще, а мне б и подробно че-ниче.
  - Тогда так... Манефа прокипятила его с травами, чтоб накипь отошла, а потом помыла и на крыльцо сушиться вынесла. А этот Евсей уволок.
  - И видел кто-нибудь?
  - Так разве за ним углядишь? Он в это время проходил в Покровское. Кроме него некому...
  - А сами не унесли куда? На реку, например?
  Середыш аж поперхнулся чаем.
  - Так это... Я туда... Ходил. Ведь надо было после настоев прополоскать. А потом и на крыльцо...
  - А уряднику не сообщали либо в полицию яранскую?
  - Так ведь не по уряду? Как мимо Никифора Авдеича... Такой человек! Вот бы он приехал... - и еще что-то говорил во славу волостного старшины.
  Ивану Михайловичу снова пришлось останавливать разговорившегося.
  - Я передам ему ваши приветы. А сейчас... Извините, еще в Покровское надо... - и хотел еще за угощение поблагодарить, но не так просто оказалось от Середыша отделаться.
  - А самовар?
  - Что самовар? - не понял Воронин.
  - А с обыском?
  - На это я не уполномочен... - и, чтоб наверняка отделаться от назойливого мужика, добавил: - Я эть в Покровское-то пошто еду? Аккурат Евсея Большакова штоб допросить.
  - Уж вы с пристрастием... - доволен Середыш.
  - А с имя по-другому никак... - подыграл ему помощник волостного старшины.
  Вышел из избы Иван Михайлович, будто из бани. Пот на лбу выступил. Благо, ветерок прохладный свежестью обдал.
  - Ну и ну... - к своей повозке подошел, вожжи отвязал. В телегу уселся и в Покровское...
  Дорогу к дому диакона Василия Арсениевича в Покровском всяк покажет. Да и не мудрено. И дом ладно выстроен, и построек разных около него больше десятка. К тому же фруктовый сад - издали видно краснеющие на деревьях яблоки. Перед домом палисадник с цветами, а параллельно ему в трех саженях ряд декоративных кустарников.
  Когда Воронин к дому диакона подъехал, хозяин подворья в огороде находился и что-то молодому парню объяснял.
  - Где я колышки вбил, землю на пол-аршина выкопай. Плодородный слой рядом оставь, а глину в телегу. А потом в калужину за осырком...
  - Да понял я...
  - Уж постарайся, Евсеюшка. Один воз и получится земли, а сколько полезного будет. Двадцать яблоней по осени... - тут гостя увидал. На полуслове остановился и к приехавшему направился.
  Иван Михайлович назвал себя.
  - Вы, получается, в помощниках у Никифора Авдеича... - после ответного представления заговорил диакон. - Похвально... Да-а... Все б такие старшины разуменьем богатые были...
  В дом прошли гость и хозяин.
  - В кабинет пройдемте. Пока чай приготовят...
  Иван Михайлович, усевшись в удобном кресле, пояснил, что привело его в Покровское.
  - По двум делам. И по обеим, получаеца, к вам... - диакон поморщился, но промолчал: уже привык к выверту русского языка в 'яранском исполнении'.
  - Рад помочь...
  - Ну, тогда сперва служебное... - рассказал о жалобе жителя Уреша Серединса. - Евсей, что у вас работает, не Большаков ли?
  - Да... Башковитый парень, но озорник. Точнее, в меру озорной. Как все мы по молодости.
  - На него указывают...
  - Не уверен... Да вы его сами расспросите. А второе дело?
  - Вот... - смешался Иван Михайлович. - Слыхал, у вас кусты разные ягодные можно приобрести.
  - Это есть. Только не сейчас...
  - Я понимаю...
  - Осенью пожалуйста. И яблони, и вишня, и крыжовник. Вы только сейчас предварительно потребность свою изложите в записке. А где-нибудь после Воздвиженья сразу и подъезжайте...
  - А поглядеть ваши сады можно?
  - Конечно...
  Отчаевничав, отправились Василий Арсениевич с гостем по саду прогуляться. Два часа ходили, разговаривая да разглядывая чудеса диаконовского сада.
  - ...Вот, Иван Михайлович, липы весной посадил. Но ведь и они тоже разные бывают. Эти аж за тридцать верст привез. А все для медосбору - чтоб дух особый был. Мой!
  - А Евсей что возит?
  - Тоже манер интересный. Земля у меня для яблоней очень неважная. Вот и приходится глину вывозить, а вместо нее супесчаную почву да потом еще и навоз да удобрения. Но опять же и глина не в мусор. За осырком болотце. Низина такая, что чуть дождь, так и мокро да вязко. Вот туда и сыплю глину уж который год. А следом березы да ольху сажу. Какой-никакой лесок - лучше хляби болотной...
  - Все у вас так складно... - не скрывает восхищения Иван Михайлович.
  - Так ведь во всем мироустройстве складно все. Каждое деревцо, каждая пташка - ничего лишнего, а без них что за свет белый...
  Евсей подошел. Сказал, что лошадь распряг.
  - Вот и хорошо. К тебе вот Иван Михайлович по делу... - и пригласив после разговора на чай обоих, в дом направился.
  - Я, Евсей Васильевич, из Липяни. Помощник старшины... - представился Воронин парню и для начала спросил его об учебе.
  - Дак я уж и не учусь, почитай. Вроде помощника. Да ишшо ремесло одно хочу освоить...
  От дел учебных перешли к 'самоварному'.
  - Серединс-то на тя кажет, Евсей.
  Евсей усмехнулся.
  - А у него в нашу сторону 'флюкер' всегда кажет. Че пропадет, все к нам. Я малым был, оне баню не затушили, она гореть начала, а я морды трясти пошел. Увидал. Потушил. Дак оне на меня: поджигатель, дескать, я. Потом тятя ихний котел... Да че там... Середыши...
  - Дак, может, знаешь че?
  - Особо-то ничего... Тятя видел, как он с им на реку ходил. А я уж в то время этта был...
  Так ничего и не выяснил Иван Михайлович. Уж сам понял, что тупик, но и закончить разговор не получалось. Вроде надо бы подытожить сказ да восвояси возвращаться, но ведь на чай приглашены - кабы не обидеть Василия Арсениевича.
  Диакон будто почувствовал сложившуюся неловкость - вышел на крыльцо и пригласил к столу мужиков. Евсей отказался, какое-то дело, мол, неотложное и, раскланявшись, ушел.
  За чаем еще поговорили об Евсее.
  - А здесь-то у вас он не замечен в какой нечестности? - спросил Воронин.
  - Что вы, Иван Михайлович! У него хоть и набекрень мозги, но честности не отнять.
  - Что значит 'набекрень'? - уцепился за слово помощник старшины.
  - Видите ли... У него мечта: свою тройку заиметь.
  - Пошто?! - изумлен Иван Михайлович.
  - Говорит, покататься... Да и есть к тому предпосылок - каждый день мимо окон тройки проносятся: то почтовые, то купецкие. И все с колокольчиками. Любому голову задурманит эдакое. Вот он и осваивает ремесло - тарантасы ладить. Инструментов для этого мало у меня, материал тоже особый нужен. Выписал для него пособие аж из Петербурга, да что-то не шлют. И пока пришлют, полагаю, он до всего своей головой дойдет.
  - Эть каку же башку надо иметь!
  - Вот он примерно такую и имеет. И, даст Бог, освоит он такое знатное ремесло и будет им жить. Тогда уж и мысли придут иные...
  Возвращался Иван Михайлович через Уреш. Думал ходом проехать деревню. Не получилось. На лавочке перед своим домом сидел Василий Большаков - будто и не покидал это наседало за целый день. Правда, не один пребывал, а с мужиком, показавшимся Воронину знакомым. Иван Михайлович хотел лишь кивком означить приветствие и далее двинуть, но Василий с лавки поднялся и зазывать стал служивого.
  - Познакомься, Иван Михайлыч, с родственником моим. Он эть из Еринца будет, как и ваша жена, - и представил родню подошедшему к мужикам Ивану Михайловичу. - Сельван Федорович ето...
   'Надо же - с кем пересекся! - прокручивает в мыслях Воронин происшедшее. - Это же Лаверки - ухажера Гафюшкиного - тятя. Вот дак раз!'
  Ответно представился Иван Михайлович и напротив мужиков сел на дубовую колоду, вытащенную из реки. Рукой похлопал по ее растрескавшейся поверхности.
  - Хор-роши дрова будут... - промолвил ради того, чтоб не молчать.
  - И впрямь хороши... - согласился Василий.
  - Токо их надо с другими мешать, а то кирпичи потрескают...
  Помолчали.
  - А как продвиженье с самоваром Середышовым? - поинтересовался Большаков.
  - А че с им? - будто встрепенулся его родственник.
  - Ак потопил, кажись, и на Евсю свалил...
  - Пошто?! - удивлен Сельван.
  - Хто их, чухонцов, знает. Пошел, бает, помыть на Урешку, а посля на крыльцо поставил обветриться. Оттэля уж и умыкнули...
  - А может, в землю... - чуть не вскрикнул Сельван и на полуслове остановился. Глазами по сторонам - луп-луп: за дурь приняли или всерьез слова его?
  Иван Михайлович что-то свое думал и на слова Сельвана не прореагировал - мало ли что сболтнуть-предположить можно.
  - Че мелешь-то? В землю... Он эть хоть и не жилезный, но эть попортится...
  - Дак я это... Может, с крыльца-то упал и... - пальцем в землю тычет, - провалился.
  Иван Михайлович даже не рассмеялся - несут мужики околесицу, так и пускай. Хотел уж распрощаться, но Василий снова с расспросами: что, дескать, про самовар удалось узнать.
  - Дак особо-то ниче... По мне, дак проходимцы каки прихватили вешшь...
  - А то хто же... - Большаков обрадел и дальше понес: - А может, опять к кому на подловку вешшыца угодила? Как котел-то...
  - И котел пропал? - удивился Сельван.
  - То давешне... - и рассказал брату двоюродному Василий о чудесах, творившихся с банным котлом Середыша. - Типеря, как че, дак мы сразу... - подытожил рассказ о котле.
  - Не-е... Тут ето... Он эть нас темными шшытает, а оно есь...
  - Че?
  - Да нечисть разная. Вот она и надоумляет Середыша вашого...
  Иван Михайлович снова попытался распрощаться. На сей раз удалось. Лишь Сельван вдогонку привет передал Алене Федоровне.
  - Эть росли вместе. И Кузьма еенный мне по гроб другом был...
  Тут Иван Михайлович вспомнил, что еще слышал о Сельване - Алена Федоровна рассказывала. Сельван, получалось, еще с каким-то мужиком еринецким разодрались. А Кузьма Фаддеич их разнимать сунулся. От того и пострадал смертно.
  'Да уж по гроб, если считать, что во гроб вогнал...' - подумал Иван Михайлович, а вслух заверил, что непременно передаст поклон от Сельвана Федоровича...
  После Уреша дорога шла между полей - ни одной деревни по пути. И тракт пустынен. Спешить нужды не было, поэтому Иван Михайлович отпустил поводья: мерин дорогу домой знает, пусть сам и выбирает путь. Сам же в раздумья погрузился.
  Сперва вспомнил усадьбу диакона - сад и огород. И тот и другой ухожены. Всяких фруктов-ягод и овощей полнейшее изобилие. 'Эть надо так... Те же липы. У нас, вонышь, в Липяни их прорва, а он, поди-ко, за тридцать верст покатил. Голова!' Еще прикинул, что не только кусты крыжовника приобретет по осени у диакона, но и другие саженцы. 'Хоть те же ранетки - что дочкам в радость, что птицам посля...'
  Вспомнил и помощника Василия Арсениевича - Евсю. 'Ак эть, поди, неспроста таки мысли про тройку собственну. Верно, девка кака крутит парнем, а у той, поди, другой на уме...' - всплыло в памяти, как сам когда-то меж Лаверкой и Агафьей вклинился.
  'И батько-то у Лаверки бутто не в себе... Вонышь, че удумал - самовар скрозь землю провалился... И братец его не наче - утопил самовар собственный! Это где ж такого дурака отыскать?' - сперва лишь посмеивался над несуразицами мужиков, но в какой-то момент вдруг понял - что-то в этой круговерти слов есть 'эдакое'...
  За раздумьями не заметил, как подкатил к дому. Лошадь распряг, в избу зашел - аккурат к ужину поспел. За чаем Иван Михайлович вспомнил о привете Алене Федоровне. Сказал об этом.
  - А ты че - виделся с им? Он тоже в Покровское приезжал?
  - В Уреше... У Большакова Василия оне на лавочке сидели обои. Уж очень он тебя и Кузьму Фаддеича поминал.
  - Ак али не поминать? Стоко через него нам досталося. Одна солдатчина - эть Сельвану бы служить... - и помянула, как он к ней подъехать пытался да в полюбовницы склонить. - И чичас-то, пока жила, дак чуть не сватался. Овдовел аккурат.
  - Отказала?
  - Да кака хоть... - засмущалась Алена Федоровна и тут же разговор на другое перевела. - А тебе-то он пошто был нужон?
  - Не нужен... Просто оказался там... Да и нес что-то не с ума. Дескать, самовар упал с крыльца и скрозь землю провалился.
  - У его эдак... В голове-то не поймешь че. Этта шляпу-то купил... - и будто спохватилась. - Ак эть в Уреше и купил ее. А шляпа-то барыни сгинувшей, похоже.
  - Думашь, в Уреше ухайдакали ее?
  - А хто их знает. Раньче-то, сказывали, ох, нехорош народец-то там жил. И место-то выбрали тако - чтоб с моста кого и в бакалду, а там ишшы...
  - Сейчас вроде не то. Потом этот... Середыш, как тама зовут...
  - Про нонешних не знаю. А вот раньше, баушка моя сказывала... Когда Наполеонца-то прогнали, дак и суды их пленных приводили. Один ларионовец аккурат тама и остался. Ногу поломал в канаве - так и обозвал деревню. Мол, Уреш не Уреш, а колдобина...
  - А я слыхал, что латышцы...
  - Про этих не знаю. А вот баушка рассказывала... Имя у его было тако - Звонко, но его на наш лад переиванили - Званька... Долго он жил. Когда Кузьму-то в солдаты отправляли, дак и он к себе поехал в Ларионею.
  - Так скоко ж ему годов-то было?
  - Не знай... Может, семисят, может, больше. Седой токо, а так-то гренадерец из гренадерцев. Про него и сказывали... - тут снова ахнула. - Ак не он ли нашу барыню?! Эть аккурат пред тем годов за нескоко...
  - А эть в годах...
  - Ты бы видел его... Он ту барыню, как муху... И шляпу...
  - А шляпу-то бросил, а бохатство с собой увез. Со шляпой-то дураки наши и вожжаются...
  - А эти... Середыши? Они как? Остались?
  - Че не знаю - тово не знаю...
  С тем и кончился разговор за вечерним чаем.
  Утром Иван Михайлович рассказал о поездке Никифору Авдеичу. И сразу же про Званьку спросил: кто таков, мол.
  - Помню... Помню Званьку. Ну и мужик! Я вроде не мелок, дак меня на полторы головы выше и в плечах тоже широк...
  - Он что - француз? Мол, пленным был. Какой-то ларионовец.
  - Пленный не пленный, но угодил к нам. Он из земли, которую Наполеон прихватил у суседей - Иллариония прозывается. И деревня от него пошла. Он ее по-своему обозвал: 'юреж'. Так и пошло до нонешнего 'Уреш'...
  - Мы вчера с матушкой вспомнили про барыню, здесь сгинувшую. Она предположила - не он ли ее...
  - На вид-то он лют был, но нутром добрый. Ведь и женился по-людски. И веру нашу принял. Там эть одна изба была у переезда. Вот в эту избу его и определили ногу лечить, когда он ее покалечил. Вылечился, да не так просто, а еще и дочку благодетеля своево смутил. Дак ниче - женился. От них уж втора изба пошла. Да счастья не было. Из робенков никто не выжил, а посля и сам Званька овдовел. Избу продал в пейсятом году, аккурат отцу Середышному, да и уехал сперва в Яранск - лет десять ишшо в ем жил, а посля вернулся в свою Ларионию...
  - Да-а... Такой человек бы не стал...
  - Да ты Чучка порасспроси. Он эть видел, кто на них напал. Тодда-то он не в уме был, но, может, чичас уж оклемался...
  
  Кому Охрип, кому Ахрип Чучок или, 'по-верному', Архип Чучелин в девяностом году овдовел, и вот уж который год проживал один. Больше двадцати лет жил он с больной женой. Баба так и не смогла опамятоваться после смерти дочерей. Нельзя сказать, что все время пребывала в полоумье Аглая Чучелина. Всего лишь месяц-другой донимали бабу приступы болезни.
  Охрип к такому течению жизни приноровился. Он уж знал, что через месяц-полтора после годовой по девчушкам жена начнет перебирать оставшиеся после дочерей ремки, раскладывая по кучкам вынутые из сундука сарафаны да прочие детские одежки. Охрип сразу же начинал поить жену отваром, и этим сокращал периоды безумства жены.
  Собирая травы для отвара больной супруге, незаметно втянулся мужик в траволечение и многие дни проводил за сбором лекарственных трав. К нему уж и соседи стали обращаться по разным болям, но он неохотно выдавал нужные снадобья. Травами у Чучелиных были завешаны подловка и сеновал. Периодически Охрип утаскивал перележавшие травы в баню и растапливал ими каменку.
  Старое также не отпускало Охрипа. Несколько раз во сне являлась барыня. И все на Ярани. Будто в воде барахталась и руку к нему тянула. И Охрип рад бы помочь бабе, но кто-то удерживал его. Да еще и напавший перед глазами стоял тенью: на две, а то и три головы Орхипа выше, но обличьем человек будто. Про таких говаривали - диконький, но какого, рассуждал Чучок, лешея надо ему в безлесном месте? Не клеилось что-то - вот, верно, и не уходил из мыслей вражина...
  Когда жена умерла, Чучок еще какое-то время собирал травки. Развешивал их, но наступила зима, и мужик оказался совершенно не у дел. Обленился, из дому почти не выходил. О том, что еще жив вдовец, узнавали соседи лишь по дыму из трубы дома, поднимавшемуся к полудню. Да и то не каждый день. К весне Чучок все же ожил. Как только полые воды разлились по лугам, приобрел у кого-то старую лодку-долбленку и занялся рыболовством. Сперва загонял в сетешку щук, вылезших в пойменные полои на икромет. Когда Ярань утихомиривалась, ловил рыбу на удочку.
  К сбору трав больше не возвращался, а все время отдавал рыбалке. Любимое место ловли - Подкова - выгнувшаяся в упомянутый крендель Ярань в полутора верстах от Липяни. Приносил с реки Охрип в основном рыбу мелкую - сорожек, ершей да пескарей. Но, бывало, и крупная рыба попадалась ему на крючок. Чаще голавли, реже лещи.
  Сам Чучок рыбу почти не ел, и весь улов скармливал единственному своему 'домочадцу' - псу Гляду, местными острословами переименованному на похабный лад. Правда, крупной рыбы псу не перепадало. Ее Чучок отдавал соседям, но с условием: голову ему отдать должны.
  - Уж очень я люблю в бошках-то кувыряться...
  И это ему припомнили. Когда говорили про него - старика уж под семьдесят - то, бывало, к 'Чучку' еще и добавляли 'Вороти Рыбью Башку'...
  
  После разговора с Никифором Авдеичем отправился Воронин к Чучку. Благо тот жил в нескольких домах от волостного правления. Повезло. Даже в дом не пришлось заходить к Чучелину. Он сам от соседей выкатил с неглубокой посудинкой в руке. Из плошки выглядывала большущая голова леща. Иван Михайлович поздоровался с Охрипом. Думал справиться о здоровье старика, но взгляд упал на рыбью башку.
  - Обрыбился знатно, дядь Охрип...
  - Ак есь маненько. Чичас вот и побалуюся...
  - А я к те по делу эть...
  - Ну и ладно... В избу-то ко мне уж...
  - Да здесь давай потолкуем... - но сперва про рыбу спросил - сколько фунтов?
  - Почитай, на четыре... - радость на миг мелькнула на лице вечно хмурого Чучка.
  После и о деле разговор пошел. Иван Михайлович попросил вспомнить происшедшее с Чучком много лет назад.
  - ...Когда на вас напали-то за Липянью... Тут такое дело... Я вот ездил тут в Уреш, дак и вопрос вот: может, че вспомнишь, дядь Охрип?
  - А че и вспоминать, коли оно перед глазами стоит всю жись.
  - Тот человек, что напал на вас?
  - Не-е... Не человек.
  - А тут вот такое донесение всплыло... - сплутовал чуть Иван Михайлович. - Циркуляр пришел, что напасть на тя грозился ларионовец из Уреша.
  - Да Бог с тобой! Я эть Званьку-то того знаю... И потом... Он кодда купался как-то у мельницы, дак я видел: волосатый он по груди да брюху. И по лицу-то волосья много, но эть не вся харя... И черные волосья-то у него, а у того бурыя. Ровно у медведя.
  - Значит, точно не ларионовец.
  - Нет... И близко даже нет. Вот, слыхал, ишшо какие-то похожия бывают. Изби... Избе... Не помню.
  - А на кого похожие-то?
  - Дак по-разному... Кто диконький говорит, кто Кереметя поминает... А все лешак один. А может...
  - Что 'может'?
  - Да эть разно народ болтает. Другой раз такого наплетут... Взять меня - Чучок и Чучок, дак нет - ишшо и Вороти Рыбью Башку. И не лень стоко языком молоть.
  - А про этого ты сказал - Изба...
  - Дак болтали раньче... Я в Покровском слышал, кодда туды в церкву ходил...
  - В Покровском бываю... Ужо спрошу... - на рыбью башку взгляд бросил. - Не протухнет?
  - Не-е... Я ее чичас сварю, да на кланбишшо схожу ишшо до вечера. Проведаю своих. Этим токо и живу. Разговариваю с имя и бутто их тоже слышу... - слезы навернулись на глаза Чучка. - Ты, мол, тятя, не скучай об нас... Я и сам понимаю... Скоро уж свижуся...
  - Да ты не торопись, дядя Охрип. Вона еще голавлей в Ярани скоко не выловлено...
  С этим и разошлись.
  Чучок в избу варить рыбью голову засеменил, а Иван Михайлович домой пошагал, осмысливая на ходу услышанное от Чучка. 'Живем под Богом, а кругом еще всякого разного... Избе... Домовой, поди. Токо че он лошадей-то пугать вздумал?'
  И уж перед домом вспомнил: обещал ведь в Погоденки за яблоками съездить.
  'Ну да ладно... Ужо пообедаю, дак...' - и ворота отворил.
  
  Волостной старшина скрылся за поворотом дороги. Сельван и Василий будто ждали этого момента (а вдруг услышит что), заговорили чуть не разом. И оба о Середыше.
  - Ты эть давно у нас не бывал и, поди... - Василий начал.
  - ...Ак, ето... Как вот тогда дочка Середышова разродиться не могла, - не стал ждать окончания вопроса брата Сельван.
  - Ак вот вокурат тодда и пропал котел. А теперечь и самовар куда-то делся у них. Но и это бы ладно...
  - А че неладно?
  - Ак вот Евся... Девка ему ихняя по нраву. Ельзя... И имя-то како-то... Как у профуры... Все можно, дескать... А Евся-то...
  - Василей! Нашел, че расстраиваться. Мало ли кто за кем ухаживал. Родители эть есь. Ты. Марья.
  - Но эть молодой ишшо. А ета Ельзя - ровно цапля кака, и наш за ей. Даве слышал их разговор случайно. Я аккурат пошел на бакалду - жарко было - окунуться чуть. Хоть и минул Ильин день, но эть жарко. И правильно сказано - не греши...
  - Мало ль че сказано. Все и слушать?
  - Ну, дак эдак... Я за кустом разделся и в воду. Пополоскался малость, а тут слышу по ту сторону голоса. Мне б... Ну, я думал, недолго кто. Проходящи, а посля прислушался - ети. Евся да Цапля-Ельзя. Сели по другу сторону куста на бережочке и воркуют.
  - А че имям каркать?
  - Не каркать, но по-людски и не омнявшись.
  - А сам-то как? - Сельван ухмыльнулся, вспомнив, как тятя рассказывал, вернувшись из Уреша: досталось, мол, Ваське от батьки. Вожжами полосовал непослушного сына родитель за то, что тот вздумал без благословенья жениться.
  - Я по-человечески... Мне уж больно Наталья, долганическая девка, глянулась, но тятя сказал 'нет!', я и ослушаться не смел.
  - Посля вожжей...
  - А хоть и так. Эть на пользу. Рази плоха Марья?
  - Золото баба...
  - Вот и я... Но эть... - рукой махнул Василий, - Евся-то че ей поет.
  - И че?
  - Вот я, в бакалде сидючи, и послушал. Лучче б я сбрякал или скашлял... Он ей и толкует: в купцы выйду - токо время дай, на тройке приеду к те, дескать. А та, видать, недовольна. Мол, кака тройка - одна лошадь, и то старая. А потом и добавила, что ей - цапле етой - мужик культурный нужен, чтоб по театрам ходить да ишшо куда в люди.
  - По башке бы... - Сельван на миг отвлекся, подумав, что у него с Лаверкой таких заморочек не было: и сватались по-людски, и жизнь у них теперь складная.
  - Я эдак же хотел, но сдержался. А недотепа наш ишшо и оправдывается - грамоте, мол, тоже обучен, и купцы в театрах да заведениях бывают...
  - Я тоже в театрах не бывал. И че?
  - Во-во... А Цапля-то ишшо пеняет, что она-то с приданым хорошим невеста. У нее кроме, говорит, холстов да одежи ишшо много че есь.
  - И че?
  - Лешак их, Середышей, знает. Евся тут и вовсе пустомелить начал: на прииска пойду... Из-за девки... Излом да вывих... - рукой махнул. Поднялся. - Пошли-ко в избу. Уж пора ужинать, а то с обеда тут - проголодался...
  За ужином снова разговор зашел об ухаживаньях Евсея. Марья защищала и сына, и соседей. Мол, последние не такие и плохие люди.
  - Вон имям каково досталося: из осьмерых детей лишь старшая Анна да помладше котора, Ельзя, и выжили. Анна-то чичас с тремя-то робенками. Да ишшо и в зятеву деревню уехали...
  - Уж что есь, то есь... - согласился Василий, но тут же и поперечное слово нашел. - А кто их суды звал? Жили б у себя, дак...
  - Те-то како дело? Живут эть по-людски. Обид больше имям, нежели от них...
  - Уж нет... - нечего возразить Василию. - Ак пошто наш-то туды полез?
  - А ухаживать никому ни за кем не запрещено...
  - Но эть не за етой же Цаплей.
  - И чем она те нехороша? Худюшша, дак эть по малолетству пока. А вырастет, дак будет как Манефа - и справна, и все.
  - Ак хвастлива... - нашел Василий еще один довод против. - Мол, приданно у ей несметно. А у самих один самовар, и тот сдонгал у них кто-то.
  До бессмыслицы перебранка между хозяевами дошла. Сельван не выдержал:
  - Да уймитеся! До че договорилися: 'На Середышей жалобу подать, что их дочь хвастлива...' Вы хоть в уме?
  - И впрямь, Василий, че-то мы не то... - опамятовалась Марья.
  - Тоже мне, баре... Шляпа онна была, дак и то вон Сельвану профурили. Онно оммахало и осталося. С ним теперечь и выхваляется ета Цапля...
  - Како оммахало? - Сельван не понял.
  - Дак шляпа была барская, а к ей оммахало полагается, - Василий пояснил и с ехидцей в голосе добавил: - Че его-то не купил?
  - Не знал... - растерянно проговорил гость, а в голове рой мыслей взметнулся. 'Это ж скоко знаков-то мне подано! Шляпа... пестерь... Теперь вот оммахало...' Даже поперхнулся - чай не в то горло пошел. И то ли хмыкнул, то ли икнул от неожиданности.
  - Ты че, Сельван? - Марья недоуменно глянула на гостя.
  Опомнился тот.
  - Да я не про вас... - стал оправдываться. Дескать, вспомнил, как Лаверку оженивал.
  Оправдание показалось хозяевам убедительным. Они тоже поулыбались в тон рассказу Сельвана и незаметно перешли в разговоре на свое - семейное.
  Сельван еще раз перебрал в мыслях все знаки, указывающие на то, что драгоценности пропавшей барыни у Середышей. И приплюсовал еще один, вспомнив, что Ельзя хвасталась богатым приданым: дескать, не только ремушное, но и...
  'Ак эть Цапля ета знает че-то. Вот бы через Евсю! - стал сразу планы строить, но тут же и одернул себя. - Парень-то тройку возжелает и погубит дело...'
  Евсей на ужин пожаловал. Василий не в духе.
  - Ты че, падежонок, време не знаешь, кодда ужин?
  - Дак, тять... Василий Арсеньтич попросил...
  - А ты, простодырина, и рад.
  - Василий... Да че хоть тако? Уймися, - Марья за сына вступилась.
  Василий вздохнул, но больше ничего не сказал. Зато Сельван интерес высказал.
  - И чем тя диакон так озадачил?
  Вместо ответа Евсей вскочил.
  - Дак ето... Забыл... - и в сени выбежал. Тут же и вернулся с мешком в руке. У печки поставил и вытащил из мешка несколько яблок.
  - Угошшайтеся. Их и обирали, имя и рошшитался.
  - От эть как ладно... Насушу, дак всю зиму будем сладкое исьти... - радуется хозяйка.
  Сельван лишь глупо улыбнулся парню - а как еще такую скорченную мину кисло-сладкую вместо благодарности можно назвать?
  - А девку-то свою угостил? - все же обмолвился.
  - Нет ишшо...
  - И не надо... - Василий снова забубнил. - Оне нас че - чем-то угошшали? Тем же кырыжовником... Дак нет... Лучче харей в его...
  Евся к тому времени уже перекусил. Кружку молока залпом выглохтал и к двери.
  - Опять к етой Цапле? - Василий никак не угомонится.
  - Нет, тять. Мы с Ванькой Утем хочем морду поставить в протоке.
  - Ага... Ута... Он уж, поди, дрыхнет. К Цапле - уж не ври. Токо она эть не про тебя.
  - Да че хоть на тя нашло-то! - Марья аж руками всплеснула. - Они эть ишшо так, не по-праски...
  - А я 'праски'... Не ромня она нам. Ишь, грамотная. Ишь, театер ей подавай. А мы и без театера гармошку в руки...
  Евся у порога стоит как вкопанный. Все ж очнулся.
  - Буду ромня.
  - При ее-то богатстве.
  - У меня не меньше будет. Я знаю, где... - рукой махнул и за дверь.
  - От, поговори с имя...
  - А про гармошку-то верно эть, - Сельван слушал семейную перепалку молча, а тут подумал, что и впрямь бы послушал гармошку - Василий в этом деле мастер. - Я б послушал.
  - Ишшо ты! На ночь-то глядя...
  - А у меня вино бело есь... Думал, в Покровском... Но раз тако дело, то...
  - ...И вина не хочу, - и совсем уж об ином заговорил. - Вот Середыш самовар спрятал. А куды? А пошто?
  Сельван от неожиданности аж ойкнул - надо же! 'И этот туды же... Токо теперечь - кто и кого опередит, получаеца...' - и тут же решил, что, разделавшись в Покровском с заботами, к вечеру вернется в Уреш. 'Уж за день-то прикину, где искать - ночь-то уж долга...'
  
  По дороге в Покровское Сельван непрестанно думал о том, где ему стоит сосредоточить ночные поиски клада, находящегося, верно, в спрятанном самоваре. В начале своих умственных исканий разложил он владение Середыша на составляющие.
  Строения: баня, хлев, изба - отпадали. Могли загореться, и тогда богатство пропадет не в огне, так 'расплавится на жидкий металл и утекет в землю'. А вот дровяной сарай, стоящий в углу двора, под объект поиска попадал: и дров в нем немного, и не сразу полыхнет. Следующий участок для обследования - сад. Кроме кустов крыжовника, которые Сельван уже прошерстил, были еще три яблони да несколько кустов смородины. Межа тоже представляла интерес для шаромыжества. На ней росли несколько черемух и в конце полосы береза - что б не на меже устроить загашник?
  Затем Сельван стал обдумывать методику поиска - прокалывать землю острым, в аршин, жигалом. Его искатель намеревался заказать в кузнице Покровского. Еще и придумал, как усовершенствовать орудие: приладить к нему деревянный черенок.
  Проколы Сельван задумал делать по 'линеям' через четверть аршина - столько же и между поисковыми прямыми. Разложив так площадь поисковых работ на квадратно-гнездовую сетку, стал считать поисковик количество требующихся проколов земли. 'Сарай шесь аршин в длину и три в ширину...' - получалось шестнадцать тычек на квадратный аршин, а на все пятно сарая двести восемьдесят восемь...
  После этого расчета Сельван остановился довольный: 'То-то...' - похвалил себя мысленно и дальше пошагал, на некоторое время позабыв о расчете. Вспомнил, что считать он любит с самых беспортошных пор, когда научил его счету отец. Ему так понравилось 'счетоводство', что он даже звезды начал переводить в свою 'цифирную знаесть'. Правда, звезды норовили его обмануть: то гасли не к месту, то уже в обсчитанном пространстве неба новые вспыхивали. Приходилось метаться и поправляться, но азарту от этого соревнования со светилами лишь добавлялось.
   'Вот теперича и пригодилось счетство...' - удовлетворенно хмыкнул и стал считать количество тычков на меже в саду. Результат слегка озадачил: более двух тысяч проколов получилось. Попытался перевести во время, но запутался. 'До самовара...' - пошутил.
  В Покровском строили новый каменный храм. Уже стены возвели, уже купола доводились до круглой формы. А возглавлял дело диакон Василий Арсениевич. Везде поспевает: и на службе церковной горазд; и в подворье своем все у него пристойно; и в мастерских ремесла осваивает не только ребятня, но и молодые мужики - у кого к новому да разумному склонность. 'Вонышь, церкву каку возводит... Молиться на такого человека надо, а на него...' - пеняет Сельван неизвестно кому, вспомнив слова Василия о том, что жалобами диакона изводят по всякому самому малому недоразуменью.
  Дело в Покровском у Сельвана надумано было: мол, кусты прикуплю того же крыжовника, а на самом деле еще в Еринце определил цель своего похода - подъехать к спрятанным богатствам Середыша. Просто в Уреше планы пришлось поменять из-за злополучного...
  'А может, благополучного самовара...' - так для себя оправдывал хождение в Покровское Сельван. И только об одном жалел - что жигало не прихватил из дома. Дешевле бы вышло, и в Покровском канителиться не надо. К тому же, подумал, а ну кузнецу недосуг будет выполнить заказ в сей же день?
  Однако в кузнице Сельвану повезло: неотложной работы у мастера не было. Сельван еще в Уреше придумал надобность острого жигала, которое пришел заказать. Однако кузнец даже и не поинтересовался этим. Лишь уточнил размеры жигала да длину черенка.
  - Часа через три являйся. Гривенник с тебя, - и поднялся, чтоб приступить к делу.
  - А не многовато ль? - начал было торговаться заказчик.
  - Не-е... Я по-божески. Эть металлу на два алтана и за работу два семишника.
  - А у меня шкалик...
  - Это посля... Если в благодарность токо...
  Через три часа заказ был выполнен. Жигало и впрямь оказалось знатным: острое и нужной длины. Самое же главное, что черенок по руке - прямо бери его и за дело. И еще радовало - от водки мастер отказался. 'Вот перед делом-то и угошшуся...'
  До дела же было далеко. Солнце едва за полдень покатилось...
  Сельван в Покровском еще и в лавку завернул. Купил пирог и в Уреш направился. До моста через Урешку дошагал и свернул в сторону от дороги. Дошел до березничка, что против Середышевого осырка на речной бровке долины разросся, и свернул в него. Сперва посидел, будто с мыслями собираясь, а после прилег и уснул.
  Очнулся через какое-то время. Сразу же на солнце глянул. 'Ох ты, светошарое, ишшо не закатилось...' - но, вспомнив про шкалик и пирог, повеселел. 'Эдак-то эть баско...' - и принялся пировать. Половину припасу опичужил и снова под березку. На этот раз уж до самого заката...
  Подождал Сельван, когда стемнеет, когда в деревне стихло. Одна собака где-то в конце деревни нет-нет да взбрехивала, но что на пустолаек внимание обращать - только тешить их. Поднялся Сельван, к бровке долины Урешки подошел. Огляделся еще раз. Прислушался. И на другой берег речки направился.
  У березы на краю Середышевой межи остановился.
  'Ну, благословясь...' - и к поискам приступил. Втыкает жигало по линии поперек межи - два аршина ширина ее. Получается: два аршина - восемь тычков. От березы линии считает. Одна... Вторая... Первая черемуха, вторая, и так до яблоней. Сад исследовал - пустое. Остался дровяной сарай.
  За хлев завернул и на завалинке присел - дух перевести. Только собрался дело продолжить, услыхал голоса на улице. 'Пускай пронесет полуношников...' - и дальше сидит, ожидая, когда пройдут нежеланные бродяжки по улице.
  Не пронесло. По голосам понял: у калитки остановились. Выглянул - два силуэта, а по разговору понял - Евся и Ельзя. Стоят в обнимочку и воркуют. 'Вот те раз! А бают, что девка от него харю воротит. Не похоже...' - сделал вывод Сельван, вслушавшись в нотки воркования.
  Из разговора голубков Сельван понял, что они только накануне вечером помирились, или, точнее, заговорили встречно, а не поперек друг другу.
  - ...Я те скоко говорю, что не думал так про тебя. Это тятя...
  - Цапля? - девка уж сама за парня договаривает.
  - Ну, эть так... В деревне у всех...
  - А у тебя? - шутейное слышится в голосе Ельзи.
  - А те пошто?
  - Чтоб ты сказал, а не я...
  - Ну, Блошаками нас прозывают. Али не знаешь?
  'Вот те раз! А я и не знал... - еще раз удивляется Сельван и не сразу понимает, что не от 'блохастости' родни прозвище - от фамилии. Когда же понимает, откуда ноги растут, раздражается почему-то. - Блошаки и есь...'
  Сельван уж в который раз из-за угла выглянул, чтоб парочку лучше разглядеть. Парень свой пиджак на плечи девке накинул и за талию обнял.
  'От угораздило-то! Эть меньче трехсот тычков осталось... Хоть бы отошли куда, дак я бы дело-то закончил, а то стоят...' - нагоняет на себя недовольство Сельван. 'Если чичас уду, дак опять, что ли, ворочаться?' - уж подумывать стал, не прекратить ли поиски?
  Может, и пошабашил бы Сельван, но тут услыхал от голубков нечто интересное. Из слов Ельзи следовало, что отец ее поутру собирается в Яранск по самоварному делу.
  - Видишь, когда человек приехал умный... - имеет в виду девка помощника старосты липянского, - поговорил-расспросил и уж в уезде...
  - Ты че, Ель? Тута че-то друго.
  - Как другое. Я же слышала, папеньке сказали - вызываешься по делу о пропаже. А у нас, кроме самовара, ничего не пропадало.
  Парень что-то сказать попытался, но девка ойкнула, будто от испуга.
  - Евсь, а вдруг тебя приедут после в арестанты...
  - Меня-то пошто?
  - Так ведь на тебя думает папенька.
  - А пусть на кого хошь думает. Я в Покровском был, и диакон Василей посвидетельствует. И тятя. Да и пошто он мне?
  - Продать.
  - Мне че продавать - я эть не купец пока.
  - Будешь. Сам говорил...
  - Дак я это так... Чтоб тебе поперек твоево приданого богатого, чтоб по тиатрам...
  - Нет никакого приданого...
  Дальше Сельван уже не вслушивался в разговор молодежи. Все его мысли сошлись на том, что богатство уплывает из его рук. Ведь осталось (он почему-то уверовал в это) каких-то несчастных триста 'дырок' в земле проколоть. Он уже представлял, как будут с пристрастием допрашивать Середыша о самоваре.
  'А он эть простодыр. Скажет... Сознаеца... - все же обуздал разухарившиеся мысли. - Ничего... Сейчас ети удут, и тогда... Возьму самовар и домой быстренько...'
  Голубки, будто им мысль потаенщика передалась, расходиться надумали. Евся, правда, пытался еще удержать девку, но тут первые петухи час предутренний означили звучным разноголосьем. Ельзя выскользнула из Евсиного пиджака, вспорхнула на крыльцо. Затем сбрякала в сенях, наткнувшись на что-то в потемках... Евся еще постоял сколько-то и неспешно пошагал в сторону своего дома.
  До следующих петухов покончил Сельван со своим поисковым делом. Результат - никакой. 'Значит, не судьба разбогатеть. Ну и ладно... - и будто обиду высказал, - и так проживем'. Подхватил под мышку жигало и к Урешке направился.
  Перебрался через нее. В березничке на другом берегу речки снял с сучка кошелку, в которой были остатки водки и огрызок пирога. 'Эх! За незадачу...' - в два глотка залил в утробу горячительное. Затем сел под березку и стал неспешно доедать пирог. В свободную руку жигало взял и зачем-то им в ствол дерева стал тыкать.
  Доев пирог, будто опомнился. 'Ей же больно...' - пожалел белоствольную. Поднялся и пошагал в Еринец, взмахивая жигалом, будто посохом...
  
  На следующий день после разговора с Охрипом Чучком Иван Воронин занялся домашними делами. До обеда изгородь поправлял по границе с соседями, с обеда решил в подполье залезть и подготовить короба для картошки - неделя-другая, и копать надо ее.
  Только за кольцо западни взялся, услыхал, будто подъехал кто-то к дому.
  'Несет кого-то... - и к окошку подошел. - Никак Середыш?! Серединс то есь... Его-то по каку болесть принесло? А одет-то...' И не мудрено: на этот раз был Серединс в городском костюме, и шляпа на голове. Обут в сапоги на высоких каблуках - от этого он казался уже не среднерослым мужиком, а рослым господином.
  Иван Михайлович распахнул одну створку окна.
  - Никак Валдис Юрьевич?!
  - Он... Он, Иван Михайлович. Только Юрисович, смею поправить. А к вам с благодарностью. Вот как вы быстро все обернули... Он уже тут... - и указал на большой обмотанный холстиной предмет, лежащий посреди телеги.
  - Какой 'он'? - недоумение в глазах, но лишь на миг - неудобно человека на улице держать. - Да вы в дом заходите...
  - Благодарствую, Иван Михайлович, но делами перегружен домашними, а также спешу к своей дражайшей Манефе, чтоб испить с ней вечернего чаю...
  - Тогда я выйду.
  - Это да... Жду-с...
  Иван Михайлович только через калитку шагнул, Серединс на него опять поток благодарностей напустил. Иван Михайлович его осадить попытался. Мол, ничего не успел еще по его делу сдвинуть.
  - А разве не вы вчера в это же время писаря вашего Лаврентия присылали?
  - Не-ет... Может, Никифор Авдеич...
  - Может, и он... Но какая разница... Главное, что достойнейший человек Никифор Авдеич. И помощник у него...
  - Да погодите... Толком скажите...
  - Скажу... Скажу... Значит, вчера Лаврентий... А сегодня мне в участок быть... Спросил: какая надобность в моем присутствии? По причине, говорит, пропажи моей. Я и поехал... И вот... - сверток, лежащий на телеге, развернул - там самовар. В руки его взял и чуть повернул, затем обратный выверт совершил. Будто выхвалялся: дескать, вот какое у меня диво!
  - Хорошо... Только я...
  - Не скромничайте, Иван Михайлович... - самовар посреди телеги поставил, шаг в сторону сделал. Глянул приценивающе на знатную вещь. Языком прицокнул и снова к Воронину. - Но ведь вы следствие затеяли...
  - Я лишь поручение... - и, поняв - не даст договорить пустомеля, спросил: - А кто самовар-то украл?
  - А все вот... Вот эта бумага... - из-за пазухи листок бумаги, сложенный вчетверо, выудил и развернул. - Я, как положено, по прибытию о своем прибытии доложил. После меня в кабинет вызвали. Сразу же спросили: пропадало ли что у меня? Ответил: самовар подлый Евсейка уволок. Тут мне еще вопрос: грамотный ли. Подтвердил. Тогда мне дали бумагу, усадили за стол с сукном и велели описать характерные изъяны моего самовара.
  - А оне есь?
  - А как же, Иван Михайлович! Да какие! Вот читайте... - и, положив листок на ладонь одной руки, пальцем другой ткнул в то место, откуда читать надо.
  Иван Михайлович стал читать: '...а на носике самовара скол в виде женской ниже спины части тела, притягательной для кавалеров...'
  - Задница, что ли?
  - И писарь так же сказал. Хороший человек и грамотный. Елзе бы мою замуж за такого... Перо у меня отнял и предложил ему продиктовать приметы. А примета-то вот... - к телеге повернулся, самовар носиком вперед выдвинул и на изгиб носика водогрея указывает.
  Иван Михайлович приблизился к телеге, на носик поглядел. Усмехнулся.
  - И впрямь 'притягательное для кавалеров'. А украл-то кто?
  - Загля! Вор! И в Борке продать пытался вашему однофамильцу Лариону. Но тот человек достойный - бродягу скрутил и вместе с самоваром в хлев запер, а сам...
  - Повезло... - не знает, что и сказать, Иван Михайлович. А сам еще думает, что напрасно ездил и столько людей своими расспросами переполошил.
  - Премного вам благодарен, Иван Михайлович... - снова хвалебное затараторил Серединс.
  - Да мне-то пошто?
  - За дело... За дело... Ведь они - Блошаки - иное искали... Да фигу... - осекся, смолк на полуслове. Стал извиняться и пояснять, что торопится Манефушку свою порадовать.
  - Я и баранки ее любимые купил...
  Уехал Серединс, а Иван Михайлович в недоумении сел на лавочку под окном. Слова Серединса, что соседи у него что-то хотели еще украсть, озадачили помощника волостного старшины.
  'Никифора Авдеича спрошу. Он, верно, знает, какая меж имя кошка пробежала... - поднялся с лавочки, картуз поправил. - Заодно и про 'Избяного' спрошу...'
  Никифора Авдеича Воронин застал в правлении. Старшина составлял с писарем Лаврентием ведомость на выдачу денег погорельцам в уездное крестьянских дел присутствие. После обмена приветствиями Никифор Авдеич пояснил: ломаем вот голову с Лаврентием.
  - Кабы одиннадцать домов сгорело, дак и думать нече - начисляй всем по сорок пять рублев, но тут на один больше...
  - И сколько? - Иван Михайлович слышал про пожар, случившийся за несколько дней до того в одной из деревень волости.
  - Ак почти половина из двадцати восьми - двенадцать. Правда, один-то дом отстояли - крыша лишь обгорела, да стены чуть обуглились.
  - Дак его и не включать. Крышу-то недолго поменять...
  - Вроде так, но эть все дворовые постройки огонь слизал...
  - И живут-то все небогато... - вставил свое слово Лаврентий.
  - А поровну? - предложил Иван Михайлович.
  - Можно и эдак, но эть и сорока пяти рублев мало, чтоб хозяйство поднять сызнова...
  Еще два часа уже втроем кроили ведомость для присутствия. Лаврентий остался писать начисто бумагу, а старшина с помощником на крыльцо вышли.
  - Лето-то уж к закату... - Иван Михайлович увидал несколько желтых листьев на повислых ветвях березы, растущей у крыльца правления.
  - Да... Раньче токо лето пролетало незаметно, а как семой десяток разменял, дак и остальные дни свишшут, не замечаю.
  Видно было, что утомился старшина. Поэтому Иван Михайлович не стал досаждать ему с расспросами. Спросил лишь про 'Избового'. Мол, с Чучком говорил, Охрип и упомянул про него.
  - А я и не слыхивал про такого.
  - Дак и я не особо че знаю... Хоть и в нашей волости жил, но эть больше восьми десятков деревень... Народу тышша не одна... К тому же пропал он перед отменой крепости.
  - Он что - по избам шахарил?
  - Нет... Он, понимашь, человек, но со странностями. Ладно-то его Избегаем звали. Он, вишь, так-то мужик здоровый. И речами нормальный, а вот харя волосьем заросша донельзя. Даже, говорили, на лбу волосье росло.
  Иван Михайлович невольно лба коснулся рукой. Будто спохватился, волосы, чуть над бровями нависшие, отвел назад.
  - У тя-то нет... - успокоил начальник помощника, уловив его жест. - Да и не знавал я такого человека, чтоб лоб в волосне.
  - Ак, может, чуб?
  - А кто знает...
  - А куда сбегал он?
  - Никто не знает... По нескольку годов жил в родительской избе. Одиноко жил: не одну девку за него не оддали. Вот эдак он бобыльничал-бобыльничал да и пропадал. Уходил весной и до самого снегу почти пропадал где-то...
  - И ни разу не обмолвился, куда бегал?
  - Кабы че сказал, дак уж знали бы. И таких небылиц наплели - о-го-го! А так удет - когда, куда... Даже дверь не подтыкал, уходя. Глядят соседи - день, другой не появляется из избы, значит, ушел. А посля видят - появился. Значит, снег скоро выпадет. И к тому же до снегу-то он весь бурьян на осырке выдирал до земли - будто кака шлея попадала. Но я так полагаю, что нагуляется и предполагает со следующей весны по-людски жить и огородец саживать. У нас эть многих несет нелегкая куды... Вон, аж на Амур. А придут, вроде виноватыя, хоть и с деньгами большими.
  - Ак потому что деньги-то не трудом, а удачей добыты.
  - Не скажи, Ваня... Достается и имям... А про этого-то уж доскажу. Он эть засадит огородец, как все, и соберет все. Но если к Покрову не убрал ботву да че с огородца, значит, весной удет - уж люди это приметили. И так было не по один год. А вот году в пейсят осьмом или около того ушел, и с концами.
  - И так и не узнали, куда?
  Никифор Авдеич руками развел. С крыльца сошли мужики, на улицу неспешно прошагали. Дальше им в разные стороны. И тут Ивана Михайловича осенило:
  - А не он ли бырыню-то?
  - Не-е... Он, как уходил гол-сокол, так и ворочался. К тому же дело-то посля Дмитриевской субботы было. Избегай к тому времени уж домой ворочался...
  Евсей несколько лет учился и подрабатывал у диакона Василия Арсениевича. Со временем у него интерес привился к определенному ремеслу, неожиданному даже для самого парня. Надо было отремонтировать тарантас учителя, и за делом пришло в голову интересное Евсею - сделать собственными руками подобную повозку.
  Тарантас у диакона был знатный. Еще его отец - священник покровского прихода - приобрел его в Олонецком уезде. Рыпушкальские тарантасы были весьма почитаемы. Правда, и стоили недешево.
  - Без малого сорок рублей тятя за него отдал... - говаривал диакон Василий, когда разговор заходил об его экипаже.
  Тарантас диакон ценил, потому на нем редко ездил. Однако и крепкая повозка могла сломаться на российских ухабах. Поехал однажды Василий Арсентьевич в Яранск, а на обратном пути - едва мост через Урешку переехал - рессора сломалась. Очень расстроился возница. Да еще одна незадача: на следующий день собирался он ехать в Кукарку на Ивановскую ярмарку.
  Евсей пообещал исправить поломку и сразу же в кузницу отправился за новой рессорой. Однако их в запасе у кузнеца не оказалось. Не нашлось и подходящего железа для того, чтоб выковать новые детали. Ехать в Яранск? Но тогда на ярмарку не попасть.
  - Василий Арсентьич, а что если я рессоры ети из дерева сделаю... - предложил выход Евся.
  - Ох, Евсеюшко, железо-то не терпит... Но попытайся...
  - А я из вяза... - и за дело взялся. Напилил пластин из дерева и на задней оси тарантаса укрепил. Стянул скобами - вроде крепко получилось.
  Все бы ладно, однако рессоры из вяза получились вдвое толще металлических. Потому экипаж чуть скособочило на одну сторону. Но и это не смутило парня - он на другой стороне повозки приладил деревянные бруски под рессоры. Жестковат стал на ходу тарантас, но все же не так трясло, как на телеге. В тарантасе задние сидения на пружинах, потому не так рытвины ощутимы при езде.
  В Кукарке Василий Арсениевич хотел поменять рессоры. Даже купил полный комплект их, чтоб сразу с обеих сторон поставить новые. Мастер посмотрел изделия парня и похвалил умельца. Дескать, хорошо сделаны - даже ломать жалко такое... Так на вязовых пластинах и вернулся домой Василий Арсениевич с ярмарки. Евсею кулек пряников сразу же вручил. Рассказал о похвале в адрес его.
  - Но все же, Евсюшко, поставь железные рессоры. А эти тоже не выкидывай - мало ли когда и сгодятся.
  Евся пряников наелся и за работу принялся. Пока менял рессоры, и надумал - не сделать ли свой тарантас на деревянных рессорах? Мысль показалась вполне воплотимой, и стал Евся собирать материал для своей повозки. Корзину для сидения попросил сплести другого ученика. Товарищ согласился.
  Не одну неделю возился Евся со своим изобретением, и вот он - тарантас не тарантас, но и не телега. Закончил дело в тот день, когда помощник волостного старосты приезжал к нему для допроса.
  После отъезда волостного начальника последний штрих в деле оставался: медную пластину-чеканку подвесить на задней стенке корзины. На бирке девка со слегка вьющимися волосами. Красиво получилось, но когда вгляделся в свое художественное творение, чуть не плюнул. Девка на Ельзю Середышеву похожа. Хотел в сарай забросить чеканку и выбить другую - коня с развевающейся гривой. Только что-то удерживало. Не сразу понял, что в мыслях поменялось отношение к 'медной' девке.
  'Уж больно волосы-то баско получились...' - радость вдруг пыхнула, будто жаром в лицо. Потом и к лику взглядом прилип - не оторвать. Так и не решил: делать новую чеканку или 'девку' снаружи каретной корзины приладить. Поднялся и засобирался домой: дело-то к вечеру подошло... По дороге домой, кроме 'медной' девки, не виделось ничего. Как в обморочье погрузился. А тут еще - мост через Урешку миновал, а навстречу Ельзя. Не медная, живая.
  Что ей сказал Евся, уж через минуту забыл. Слова ключом забили будто. И все какие-то на свои не похожие. Словно кто-то подсказывал их, да каждое баще предыдущего. Ельзя тоже не скрывала радости от встречи неожиданной. Долго речами неловкими, но уместными обменивались. Когда у Середышевой калитки расставались далеко за полночь, договорились назавтра встретиться там же - у моста...
  Получилось: и следующий вечер, и ночь до петухов якшались Евся с Ельзей в разлюбезном духе. Не хотелось кавалеру свою подругу отпускать даже тогда, когда горластые часовые отмерили последний час ночи. В избу девка упорхнула пташкой, ровно в золоченую клетку. Евся домой поплелся. К дому подошел, а спать не хочется. На лавочку сел под окном - не сидится. Поднялся и зачем-то за подворье направился. По межевой тропке дальше потопал неспешно. До бровки речной долины дошагал и на травку сел недалеко от пенька березы, расщепленного молнией.
  Сперва задумчив был, но что-то вдруг спугнуло Евсино безмятежье. Не сразу и понял что, но когда огляделся, увидал: идет кто-то от ельзиного дома. Сперва радостью обожгло - она! Но по фигуре - мужик.
  'Куды ето дядька Вальдыш поплелся?' - озадачился Евся. Ведь рыбаком Середыш не был, в грибах тоже не разбирался - да и не грибное время было. Однако, приглядевшись к идущему в сторону Урешки мужику, и вовсе онемел: дядька Сельван из Еринца! 'А етот-то откеля?' - и к пеньку придвинулся, чтоб не увидел его родственник. 'И с палкой... Вроде эть не хромает...' Сельван меж тем речку перешел, пересек заливной сенокосный луг, поднялся на горку и скрылся в березовой веретейке.
  Евсе появление дядьки показалось подозрительным. Скрываясь за кустами, а после под берегом Урешки, прокрался он к опушке лесочка. У крайней, толстой в обхват, березы затаился. Осторожненько выглянул и стал искать взглядом Сельвана. Отыскал. Родственник сидел под березкой и зачем-то палкой тыкал в ствол дерева в двух аршинах напротив себя. Посидел недолго и поднялся. Подхватил висящую на сучке кошелку и пошагал прочь в направлении своей деревни.
  Евся не поленился. К тому месту, где сидел Сельван, подошел. Ничего интересного не отыскал, но по отметинам на березе понял, что не простая тычина в руках у дядьки была. Дырки в стволе тонкие да глубокие. 'Вроде жигала че-то...' - предположил и сел примерно на то же место, на котором сидел бродячий полуночник. Стал прикидывать, что мог искать в их деревне дядька Сельван, и ничего путного предположить так и не смог.
  И уж поднялся было (что-то зевота напала), чтоб пойти спать домой, как вспомнил, что уже один раз был у них Сельван и ушел как-то странно - под утро. А с рассветом задымилась старая баня Середышей. 'Эть дело-то утром было... А кабы баню с вечера не скутали, так вечером бы она и полыхнула...' - времени после того случая прошло уж немало, но в голове нестыковка причины и следствия застряла надолго.
  'Ак неужто он баню-то тодда?! - тут же осадил себя. - Пошто ему?' Вроде успокоился, но тут снова: а зачем в уходящую ночь по Урешу шастал дядька? Поднялся и к дому поплелся. К бане своей подошел, и еще одно вспомнилось. 'А эть и котел-то пропал у Середышей аккурат на другой день после дядьки... А че в котле-то было?' 'Вода...' - другого на ум не шло, но зато вспомнились повреждения на березе от жигала.
  'Че-то протыкал дядька... И у них...' - направился к подворью Середышей. Стену хлева со стороны огорода оглядел - нет проколов. Стал оглядывать другую стену - со стороны сада. И тут взгляд Евси упал на тропинку, ведущую от крыльца к грядкам - вот они, тонкие дырки в земле! Стал вглядываться в следы на стежке и рядом с ней. На каждой сажени по несколько проколов обнаружил - будто по мерке какой.
  'И че он тут искал? - тут услышал: из избы кто-то вышел в сени. - Ладно... Надо улепетывать, пожалуй...' - и через дыру в тыне пролез на соседнее подворье, а оттуда уже на свое - всего лишь через межу перешагнул...
  Утром, едва проснувшись, Евся сразу же вспомнил о странных хождениях дядьки Сельвана вокруг Ельзиного дома. Но не предполагаемые поиски сперва смутили парня. 'Ак эть он, поди, подслушивал, че мы с Ельзушкой говорили...' - но вскоре успокоился на этот счет - ну болтали и болтали о всяком разном. И уж другая мысль репьем привязалась. 'Эть че-то искал он... А че? - краткий вопрос, а ответа не находилось. - Спросить бы у кого...'
  Получалось, что не у кого, но и это показалось несущественным, потому что вспомнил: дядька под березой сидел, уходить явно не торопился. А уходя, что-то бубнил недовольно. 'Значит, не нашел, че искал... Значит, еще придет...' - такая дававшая надежду на что-то мысль пришла в голову Евсе, когда он к усадьбе диакона подходил.
  Василий Арсениевич будто ждал парня. Сразу же новостью ошарашил. Такой, что Евся даже про дядьку забыл. Учитель предложил испытать Евсин тарантас-не тарантас.
  - Завтра в Пачи собираюсь. Может, твой, Евсеюшко, тарантас опробуем в деле? Не подведет?
  - Да что вы... - с жаром стал доказывать Евся надежность своей повозки.
  - Ну и хорошо... Но все ж проверь еще все. Хоть и недалек путь, но пешим возвращаться не хочется. Пусть и налегке... - а еще поведал диакон, что в Пачах живут мастеровитые люди, которые делают тарантасы на свой манер.
  - Вот и поглядишь, пока я с делами разбираюсь, на настоящие тарантасные дроги...
  До Пачей полтора десятка верст от Покровского. В том селе жил такой же любитель выращивания всякой растительности. Он-то и привез новые черенки дикорастущих кустов и семена цветов. С оказией сообщил диакону Василию Арсениевичу, что готов поделиться частью полученного посадочного материала. За ними диакон и собрался.
  Выехали с утра пораньше. Сперва Евся, не выспавшись после гуляния с Ельзей, клевал носом, сидя за возницу, и не глядел на дорогу. За что даже получил замечание от диакона.
  - Ак эть лошадь дорогу знает... - оправдывается соня.
  - Дорогу знает, но про ухабы не ведает...
  До деревни Мазы доехали без приключений. Проулком за околицу выкатил тарантас. На бугор поднялись. И тут снова Василий Арсениевич к вознице:
  - Что-то, мне кажется, Евсеюшко, на сторону чуть клонит 'дилижанс' твой.
  Остановились. Евся вокруг 'дилижанса' обошел. Прав оказался пассажир: из правого заднего колеса две спицы кряду выпали.
  Евся стал оправдываться, мол, колесо под навесом лежало, и на него сквозь дырку в кровле капала вода. От влаги деревянные детали подгнили да и начали выпадать, расшатываясь при движении тарантаса.
  Диакон с тарантаса слез, на поломку глянул.
  - Да-а... До Пачей не доедем... До ближайшей деревни тоже...
  Евсей соглашался и растерянно глядел на поломавшееся колесо. Однако недолго. Оживился.
  - Я в Мазу вернусь.
  - А по-иному нельзя? Ведь засмеют...
  Сник Евся, но ненадолго.
  - Так я сейчас выточу эдакие же и вставлю. Токо надо березовые поленья... - огляделся. Березы недалеко росли веретейкой по краю низины. - Сухое дерево надо...
  - Сухого где найдешь?
  - Дак я в деревню...
  Посудили-порядили да порешили: диакон пешком идет в Пачи, а Евся, если отремонтирует свой тарантас, то навстречу поедет.
  Василий Арсениевич пошагал в сторону Пачей, а Евся стал осматривать и другие спицы в сломавшемся колесе. Оказалось, что еще одна спица едва держится в гнезде на ступице. 'Значит, три надо...' - и пошагал в сторону Мазы. В крайней избе попросил два полена березовых.
  - И чтоб сухие... - пояснил хозяину.
  - А пошто?
  Пришлось пояснять. Мужик предложил помощь, но Евся отказался.
  - Вот если кваску...
  Напившись квасу, Евся вернулся к тарантасу. Расщепил поленья. Получилось четыре заготовки. 'О... И про запас будет, если че...' - и принялся ножом выстрагивать спицы. Отремонтировав часа за три тарантас, проехал саженей сто. Колесо вихлялось слегка, но казалось надежным.
  'В Покровском ужо переставлю друго...' - и тут увидал: диакон уж возвращался. Василий Арсениевич поднимался на бугор, слегка пригнувшись. Верно, котомка за спиной была нелегкой...
  Обратно ехалось веселей. Когда уж оставалось до Покровского версты три, диакон разговорился. Вспомнил, как лет за сорок до того барская карета развалилась.
  - ...и мало того, что колесо, тятя сказывал, рассыпалось, ударившись о колоду на берегу - так и сама повозка после в реку свалилась. А ехавшая в той карете барыня пропала бесследно. Да украшения дорогие при ней. А еще и денег немало...
  - Денег? - зачем-то переспросил Евся.
  - И деньги пропали, а было при ней империалов больше чем на сотню и червонцев тоже...
  - А в каку реку упала карета та?
  - В Ярань... Примерно в том месте, где с Уреша дорога к реке подходит... Если на мельницу осиновскую ехать...
  Вернулся домой Евсей, родители ужинать сели. За чаем обсуждали чудесное возвращение самовара Середышам.
  - Непутевый шаромыжко-то - в ближайшей деревне продавать стал ворованное. А Ларивона-то знаю я - праильный мужик. И надо ж - прям к ему угодить...
  - Ак и ладно. Так прощалыге и надо... - Марья лицом сурова сделалась. Ее не понять: кого за неладное пожалеет, кого за малое искостерит. - А вы пошшытайте - как им до того не везло. Эть скоко робенков похоронили младенцами. Ох-хо-хо...
  - Зато у нас один, но каков! - на Евсю глядел с умилением Василий, пережевывая калач.
  - Ак эть тоже от Бога все... - кажется, не слышит Марья мужа, - кабы не пошла по монастырям, дак, может, и вовсе бы робенков не было.
  - А может, и ни при чем Бог-то... Может, почепешник тот...
  - Че хоть мелешь-то... Какой почепешник? Он эть к нам приходил зыбку ладить, когда уж Евся народился. Нашел че...
  - Какой почепешник, маменька? - Евся ложку отложил. Он и раньше слышал от родителей о каком-то почепешнике, но кто и откуда - так и не понял.
  - Да вот... Все шпыняет, не знай за че. Люльку твою подвешивать, а у тяти твово руки трясутся - так вот твое рожденье праздновал. А тут мимо почепешник идет из Кукарки. Я возьми да и зазови его в дом. Мол, сделай, Христа ради. И денег дала скоко-то. Вышло, что последние - даже опохмелиться не на че... Вот и не забудет никак. Пьяный-то проспал, пока люльку вешал человек...
  - И все?
  - А че ишшо? Деньги-то не брал никак, да я, пока он квас пил, ему и сунула их в карман. Тут как раз тятя твой прочухиваться стал и услыхал, как парень-то с порога меня поблагодарил. Мол, спасибо, красавица, за 'лихсир' твой - это он квас мой эдак назвал.
  - Вот-вот... 'Лихсир' у вас и приключился блудный... - Василий бубнит. Ему явно нравится, как жена нервничает от напраслины.
  Слово за слово, и снова о Середышах разговор зашел. Василий выискивал 'изьяны' в жизни соседей, а Марья в пику ему жалеючи отзывалась, особенно о Манефе. Может, оттого что родней дальней приходилась ей, но скорее, от бабского взаимопонимания - дороги ведь все детки, а больше те, которые свету белого почти не видели.
  - И брат-то Манефы как помер... Эть, видать, неспроста... - Марья даже слезу смахнула с глаза.
  - Неспроста... - Василий тоже как-то посерьезнел. - Он эть аккурат на реку ходил тодда. Видел, верно, и как бабу лешак уташшыл, и как лошади в разны стороны: одна в реку с повозкой, а другая по лугам, пока меж дерев не встряла...
  - Ты про что, тять?
  - Да про то... Я-то ишшо едва-едва парнем стал...
  - Какой хоть парень - в пятнадцать-то годов... - Марья своего не упустит.
  - ...карета-то следом за лошадью в реку. Кучер без ума в Липянь прибежал. Другу лошадь в версте нашли - меж березин застряла и нога в стороне валяется... А в тот день Середышев шурин - оне едва оженилися - на Яране чужие морды трес. Видать, и видел все страхи. От них и помер, до дому не добежав.
  - А, может, просто помер? - Евся слышал от Ельзи о смерти материного брата. Девка боялась: мол, не от испуга дядька помер, а от сердечного порока. И сама того же боялась и жаловалась Евсе: 'У меня тоже иной раз сердце будто останавливается, а посля колотится, как каменно...'
  - Не-е... Не просто... Возле него коробку нашли большушшую, а в ей шляпа барская... И следствие велось, но больше по пропавшей бабе. Шляпа с коробкой тодда запропастились куда-то, но потом вот Сельвану ее продал Середыш. Селька-то хотел дочке Марфе потрафить, но одумался... А, может, кто вразумил - на пугало огородное прицепил шляпу. Уж очень монно чучело выглядело.
  - Болтают всяко, и больше не с ума... - Марья хмурая сидит. - Эть, может, и не в тот раз-то нашел шляпу...
  Родители дальше словами перекидывались, а Евся уж их не слушал. Поблагодарил Бога и маменьку за ужин и на крыльцо вышел. Договорились встретиться с Ельзей, но до означенного часа еще было много времени. Потоптался на крылечке и на улицу вышел. Сел на лавочку и стал размышлять: было о чем.
  'Опять дядька Сельван... Шляпа... Баня, вдруг загоревшая... Че-то много уж собирается всего...' Дальше про самовар вспомнил, но тут же исключил его из своих умственных исканий: доказано, что вор украл причиндал водохлебский.
  'А котел? Тут-то с какого боку дядька? - не получилось и его включить в список странных дел и предметов. - Эть и котел мог тот же ворюга украсть, а на время спрятать в соседской бане... Ловко! Прям как дядь Сельван...' - и усмехнулся такому заключению.
  Время к закату шло, и мысли Евси снова переключились на предстоящее свидание с Ельзей. Оставалось только дождаться, когда она выпорхнет через калитку на улицу да направится в условленное для свидания место. Правда, в голове началось странное кружение слов об Ельзе, о радости встречи, о печали расставания под утро. Последнее огорчило, но мельтешенье слов вдруг обрело черты признания в любви и...
  '...ночь прошла и, как в дурмане, разорались петухи.
  Осмелевши, я у Ельзи попрошу ее руки...'
  'Ниче себе! - удивился таким складным строкам Евся. - Уж и свататься вздумал. Осадись-ко, парень...' - а тут и желанный призрак выскользнул на улицу из знакомой калитки...
  
  1890-е годы
  Липянь - Уреш - Покровское
  
  На Астафья поехал Иван Михайлович Воронин в Покровское за обещанными диаконом Василием Арсениевичем саженцами. Уреш почти проехал - у крайней избы стоят подвода и тарантас. 'Верно, гости к Серединсу приехали...' - подумал и дальше катит к мосту через Урешку.
  Но и на мосту интересное - на перилах его сидит Евся Большаков и, будто омертвевший, глядит перед собой в одну точку на середине моста.
  - Здорово, Евсей.
  Тот очнулся, но лишь для того, чтоб ответно пробурчать приветствие. И снова взор в одну точку свел.
  - Что так опечален, Евсей?
  - Дак ето... Вот, Ельзю сватать приехали... - и головой мотнул в сторону Середышева дома.
  - А те это не по мысле... - еще что-то хотел сказать Воронин, чтоб парня ободрить, но не успел.
  За спиной крики услыхал. Обернулся, а там неладное - из дома Ельзя космоволосая выбежала на середину улицы. Остановилась и башкой туда-сюда вертит. Увидала Евсея и к нему. Парень встречно побежал. Тут и Середыши выскочили, сваты следом. Отец невесты наперерез девке кинулся, и гости не отстают.
  Евсей увидел толпу людей, преследующих Ельзю, свернул к изгороди и в два прыжка до угла ее доскакал. Жердь отодрал. Длинноватой показалась. Махнул ею в сторону и об угловую столбушку изгороди шваркнул со всей силой. Вершина жерди отломилась и, пролетев с десяток саженей, вонзилась в землю, будто стрела Иван-царевича.
  Середыш к тому времени дочь настиг, за волосы схватил и на кулак наматывает лохмы. Сваты к нему с советами 'поучить наглядно' подбежали, но увидали Евсю с жердиной, встали как вкопанные. Евся на сватов двинул, те отступать к повозкам своим. Следом Середыш упирающуюся дочь тащит. Поравнявшись с избой, разделились: невесту в дом отец поволок, сваты к телеге спятились.
  Евся на приблудных пошел и обиходил бы, может, кого жердочкой, но по двум причинам не смог этого сделать. Во-первых, сваты в телеги скакнули да ходу. Во-вторых, Ельзя вырвалась из рук отца и пред Евсей встала. Замерли оба и глядят, будто в последний раз.
  Парень первым смахнул с себя обморочье. Жердь откинул и что-то сказать попытался. Середыш, увидав, что защитник дочери безоружен, ругаться стал. На шум Василий Большаков и с ним родственник еринецкий Сельван прибежали. Середыш 'атаку' на Василия перенес.
  - Едят вас, Блошаков, блохи...
  Ответно Василий пеняет соседу, что у того за душой ничего нет, кроме спрятанного в середыше. У Середыша и на это 'удар' имеется: мол, не босяки вовсе и девку 'запросто так не выдадут'.
  - Ложи двести рублев на обзаведенье им, и пусть женятся. У тебя, Блошака, есть столько? - и глядит победно.
  Василию в самом деле нечем крыть.
  Ельзя к отцу подскочила и на колени перед ним бухнулась.
  - Тятя, ты эть сам слезно рассказывал про театр, когда там Жульету от Ромея отлучали...
  Евся рядом с девкой на коленях стоит и своего отца просит, чтоб сватал Ельзю.
  - Дак я разе... Бог бы с вами... Но эть слышал че... Двести рублев... - на Середыша рукой указывает.
  Тут Сельван помощника волостного старшины увидал и на него указывает:
  - А вона начальство волосное... Че он скажет...
  Иван Михайлович с телеги слез и к спорщикам подошел. Что сказать, не знает, остановился - бородку почесывает да с мыслями собирается. Отцы молодых снова перебранку затеяли. Уже совсем что-то далекое от дела поминали: Середыш за котел Блошака костерит, а тот в ответ самоваром кроет - напраслину зачем возводишь, дескать, на людей. Сельван что-то пытался им сказать, но не выдержал - заорал:
  - А робенкам-то долго ли стоять-то?
  - Кто их так держит... - Василий сплюнул и к дому своему побрел. Саженей двадцать отошел, остановился.
  - А кто их ставил? - Середыш оглянулся к Манефе, в калитке стоящей с зажатым рукой ртом. Что-то хотел ей крикнуть, но удержался. Тоже рукой махнул и восвояси двинул, на ходу костеря Блошаков и попавшую на пути жену.
  - Кого взрастила-то, кулема? Гулящую?!
  Иван Михайлович, так и не вымолвив слова, подошел к ребяткам. Те уже с колен поднялись. Ельзя стояла и всхлипыва-ла - от обиды, верно. Евся что-то пытался объяснять Сельвану.
  - Я, дядь Сельван, на Амур...
  - А в это время ее за етих... - махнул вслед уехавшим сватам Сельван.
  - Вы успокойтесь, робятки. Угомнятся и родители ваши. Эть не враги оне вам... - наконец и у 'начальства' голос прорезался.
  - На Амур... На Амур, а куда ишшо... - лопочет Евся и направляется к речке. Ельзя за ним.
  - Евся... Евся, подождать надо... - воследно сперва говорил, а потом уж кричать стал Сельван.
  Иван Михайлович тоже что-то сказал ободряющее, но скорее в воздух, нежели в уши молодых. Еще с Сельваном поговорил о том, что Амур - не выход для парня.
  - Евсей за порог, а девку замуж... - согласились оба...
  В Покровском Иван Михайлович остановился у строящейся церкви. Порадовался добрым изменениям в облике храма, появившимся за месяц. 'Эть ровно муравьи, а дело громадно...' - мысленно похвалил работников Иван Михайлович и дальше поехал.
  Василий Арсениевич стоял возле своего дома с мужиком. По фигуре было видно, что молодец из молодцов, но плечи будто прогнулись чуть вперед. Да еще картуз в руках колесом крутится.
  - ...Эть я... Василий Арсениевич... Как холил-то...
  - Погоди, Семен Михеич... - к гостю обернулся диакон.
  После обмена приветствиями Василий Арсениевич пояснил:
  - Вот каки дела: лошадку ночью увели...
  - Да как так?! - понял Иван Михайлович, отчего мужик так расстроен.
  - Лошадь-то до чего хороша! На выставку ее представлял Семен Михеич...
  - Эдак, эдак... - подтвердил мужик.
  - Ведь ныне от земства коноводам помощь оказана какая! Неслыханное дело: триста рублей выделили, чтоб на ярмарках были выставки лошадей. И лучшим экспонентам деньгами премию выдавали. А еще и медали отлили соответствующие из бронзы и серебра.
  - Эдак, эдак... И медаль бронзову привез из Кугушерги в Казанскую, и пять рублев недавно с Ивановской за ее... - у крестьянина аж слезы выступили, и на щеку скатилась одна капля. - А чичас я че? Бери котомку да на прииска...
  - Ни в коем случае... Не отчаивайтесь... - с жаром отговаривает диакон мужика от немудреной, но вредной затеи.
  - Верно... Эть миром, если че... - пытается и Воронин поддержать диакона, хотя и понимает малую пользу от слов своих.
  - Да я эть так... Пока хожу: дак и детки, и жена...
  - А уряднику жаловались или хотя б сотскому?
  - Сразу же... Аккурат первый у второго гостевал...
  - Бог даст, и найдется по горячим следам...
  - Ак и следов-то нет... - снова сник мужик.
  Пожелав надеяться на Бога и свои силы, им данные, Василий Арсениевич еще одно предостережение высказал обворованному:
  - Вином только не упокаивай обиду.
  - Эдак, эдак... Сей-то год проживем. Эть дело есь для рук...
  Крестьянин ушел, а диакон пояснил его слова: мол, всем семейством корзины да морды рыбакам плетут.
  - Токо на лошадь этим не скопят... - уныние в голосе Ивана Михайловича, а в мыслях пожелание мужику: ведь и без лошади поднимаются иные.
  - Верно это, но с голоду не погибнут, а со временем и отойдет беда... - и к другому перешел диакон: - С дороги чайку?
  - Не откажуся...
  За чаепитием сперва о пропаже лошади говорили и пострадавшем.
  - Ведь как все в один миг меняется... Недавно двойня родилась в семье - неделю назад крестили, - поясняет хозяин дома. - Слышали, что и награды за лошадь получены - хоть и не большие, но знатные для крестьянина. И вот беда...
  Помолчали с минуту, поприхлебывали сладкого питья. Иван Михайлович блюдечко опорожнил, отодвинул и стал рассказывать об увиденном-услышанном в Уреше.
  - А я думал: почему сегодня Евсеюшко не приходил? А тут вон что...
  - Вот тако дело. Что теперь надумает парень, неизвестно. По словам-то собрался на Амур.
  - Дался этот Амур! Река добрая, но скольких смутила...
  - Дядя его Сельван - мол, и здесь можно двести-то рублей заработать...
  - Это Федора Сеича сын?
  - Да...
  - Не в тятю своего... Не деловит. Вряд ли что путнее предложит... - вздохнул Василий Арсениевич.
  - Так вроде и отец у Евсея...
  - И отец, и сам не скоро сколотят такой капитал. Евсе такое по силам - верю, но время надо. Он ведь и мастеровит... - рассказал гостю про 'тарантас', сделанный парнем. И пояснил далее: даже в Пачи с ним ездил, чтоб парень там с тарантасных дел мастером пообщался да перенял полезное, но не дал Бог. Сломалась повозка.
  - Конечно, поперву-то... - кивает Иван Михайлович.
  - Но что обидно - не по причине недоработки мастером, а от случайности: колесо с гнилой ступицей попалось.
  - Поли-ко!
  - Да... Вот сейчас подумываю опять его туда послать. Напишу письмо садоводу. Очень достойный человек. Мол, для виду в конверт семян на рубль пусть положит. Любых, на его вкус... Вот... А еще пусть с мастером сведет Евсея. Мол, если за науку плата какая нужна, так Евсей делом расчет произведет.
  - Это ладно... Но вот не дают мне покоя дела урешские. Маменька Гафьи сказывала о всяких чудесах вокруг этих мест.
  - Чудес везде предостаточно. А в Уреше отрок погиб, когда пропала барыня - батюшка мой сказывал. Молодой крепкий парень, а вдруг от сердечной боли помер. Может, видел что...
  - Что?
  - Ну-у... - диакон руками развел и о семенах да саженцах разговор завел.
  Получив саженцы и семена, выслушав советы и пожелания диакона, Иван Михайлович в обратный путь наладился...
  К мосту через Урешку подъехал - еще одна картина сельской жизни. В сотне саженей от переезда стояли Сельван и Евся. Первый что-то рассказывал и при этом указывал рукой то на бакалду, то на противоположный берег - деревенский.
  'Верно, планы строят, как двести рублей заработать. Видать, речку решили перегородить...' - предположил Иван Михайлович и тут же посчитал, что на этом деле больше двадцати рублей прибыли в год не получить. И хотел уж лошадь подстегнуть, но увидал, как на полувзмахе руки обмер Сельван. Когда же рука продолжила движение, то это уже был знак Воронину - дескать, обожди.
  'Че от меня-то надо неуемным...' - и натянул поводья.
  Евся остался на месте, а Сельван поспешил к помощнику волостного старшины...
  
  Когда сватовство у Середышей расстроилось, когда уж и липянский волостной начальник укатил в Покровское, Сельван, оставшись один посреди улицы, постоял еще некоторое время. Глянул в сторону стоявшей на мосту парочки и совсем было двинулся к ней, но, сделав два шага, развернулся и побрел неспешно к дому брата Василия.
  Тут выяснилось, что улица не совсем пустынна. Возле Середышевой калитки стояли Манефа и Василий Большаков. До Сельвана долетел обрывок фразы.
  - ...бы че вразумил ему, Василий.
  - Я бы рад, Маня, но эть двести рублей - не шутка...
  - Но эть отдаст девку своим. Я эть и так онна православная средь их. Старшу, вонышь, за язычника оддали. Како лихо удумали - в лесу рожати. Ладно, отбили. Ак чичас уж и носа не кажут. Я-то вся извелась: что с имя?
  - Ето так... - Василий, видит Сельван, в растерянности.
  - Думала, хоть Елизушку за путнего парня...
  'Пусь говорят, а я, если че, свое мнение выскажу ужо...' - Сельван свернул к дому Середышей и на лавочку под окном сел.
  Соседи меж тем продолжали беседу. Василий обиду выказывает Манефе.
  - А че, Евся беспутый?
  - Да ты че хоть! Я бы рада...
  - Дак че сватов зазвали?
  - Их никто не звал, сами... Я эть про Евсю вашого... Гли-ко, пара кака... - указала в сторону моста, где все еще стояли голубки.
  - Ето да... Но эть двести рублев... Пусь даже половину сбросит, дак и те где взять...
  - Да провались оне, деньги ети... Эть и у вас один, и у нас онна осталась... Ее бы хоть в нашу веру... - опять о наболевшем заговорила баба. - Эть мне Рожество, а имям пусто место. Зато, как че, дак в Тумшу едут ко своим...
  - Понимаю, Маня... - слезливое в голосе Василия послышалось Сельвану.
  - Ак, может, чем уймешь ево?
  Василий ответить не успел, Сельван его опередил. Он и так слушал, не встревая, сверх всякой собственной меры.
  - И уймем, любезная Манефа... Ужо так уймем...
  Василий осадить попытался брата: уж очень тот ретиво обещать стал, кабы греха не было.
  - Ты че хоть, Сельван... Надо бы миром все да ладом...
  - В-вы! Уймяльщики! - Середыш на крыльцо выскочил - явно подслушивал разговор жены и соседа. - Во-о-он от моего дома! - с крыльца сошел и на Василия двинулся, но сперва на Манефу крикнул, чтоб в дом убиралась.
  - Шуметь-то че? - Сельван даже улыбку на лицо нагнал, но в глазах - не в Федора Сеича мужик, у которого зыркалки любого ожгут - растерянность. Сельван потому и вспомнил взор отцовский, а про Середышные 'громы и молнии' успел подумать: 'А этот так обжегчи не сможет... Как я... У меня эть вместо глаз две простодырины...' - слова тяти всплыли в памяти об его взгляде.
  Все ж нашелся.
  - Если надо двести рублев, дак будет ужо... - про мельницу вдруг подумал: уж лучше, мол, ее во благо пустить и продать, нежели в хозяйствовании Тышни оставить.
  - Ишь, какой богатей объявился... - Середыш язвит. - За шляпу к пятаку так и не доотдал семишник, а тут двести рублев не жалко.
  Снова растерялся было Сельван, но спохватился:
  - Дак на алтын, чтоб с пронцентами...
  Середыш, загнав жену в избу, сам уж на крыльцо поднялся и дверь в сени открыл. Услышав про 'пронценты', обернулся.
  - Да подавись... - и в сени зашел, при этом так дверью шибанул, что тесина с крыши крыльца съехала.
  - Ага! - Сельван 'вкус победы' почувствовал. - Да я Евсе мельницу оддам, чтоб... Али ишшо лучче...
  - Уймись, Сельван... - Василий брата за рукав теребит.
  - Да я че? Эть правда. Кабы ты знал, че мой Лаверко...
  - Ладно... Ладно... Пошли-ко в избу. Почаевничаем - там и покалякаем.
  Перед чаепитием еще и щей похлебали, а потом уж дружно самовар доить принялись.
  Хозяйка плошку меда выставила на середину стола, а еще 'сладость неслыханну' - Манефа по-дружески угостила соседку крыжовником. Марья залила ягоды медом - вкус неслыханный-невиданный.
  Однако сладости на столе не добавили сладости в разговоре.
  Сельван о беде своей начал рассказ.
  - Лаверко-то мой... Зиновия евонная мне и раньче сказывала, что возит он книжки разные из Яранска...
  - Ак радуйся, ума наберется парень... - Марья одобрительно отзывается о затее племянника.
  - И я радовался, да той жо Зиновии пенял: мол, долго ли в темноте-то жить будем, а она дуется. И вот поли-ко - дочитался. Че он и где отыскал в своих книгах, но вот взбрела ему в башку така затея, что надо в Еринце на французский манер сделать...
  - А че, по-нашему-то нельзя сделать? - Василий нахмурился - для него, что 'фыранцузы', что Середыши-'чухонцы' - одно лицо, одно лихо. Даже чашку отодвинул и, вздохнув, глаза вытаращил. - Добра от етого не жди.
  - Эдак, эдак, Василий. Но эть сперва-то гладко все - разные дивности обсказывал, а потом... Излом да вывих... - и рукой отмахнулся, будто муху от чашки с чаем отогнал. - И кодда он про французское-то заговорил, сперва тоже Зиновии-то подтверждал: мужики наши уж давно в ихнем Париже порядок навели. Вона, дед Гафьи-то Клестовой там уж покуролесил, аж проштрафился в чем-то.
  - Чем это? - Василий сразу заинтересовался.
  - А лешак ево знает. Только баяли, что привилегиев был лишен каких-то. Может, барско званье сулили за геройство - кто знает.
  - И че, Лаверко по-французки жить зачал? - Василий к теме начатого разговора брата возвращает.
  - Он ихне баламутье решил к нам приспособить. Взял по весне и мельницу в аренду сдал мужикам... Котора на Ярани...
  - Ак эть разумно: если сам не поспевает, а ты не заинтересован... Какой-никакой барыш подет... - Марья сразу же на 'практичный' лад истолковала услышанное.
  - 'Подет'... Кабы... Он эть самым безголовым в аренду-то сдал. Мол, чтоб благополучье свое поправили. А в главе той артельки Тышню поставил. С им и договорился, как с главным артельщиком.
  - Ак вроде разумный мужик-то Степан. И в годах уж... - Василий Тышню знал. И не понял: в чем же беда, если тот артель возглавил.
  - И че? Хоть и в годах, но если смолоду дурень, то годы не поправят... Эть и сами ниче, и людей мутят... - и дальше рассказал Сельван о новых хозяевах отцовской мельницы. - Имям Лаверко положил: скоко на повинности откладывать, скоко для призрения деревенских бедных, скоко на пять семей меж имя от прибыли... Оне же все меж собой поделили, а посля и вовсе в жульничество скривели. Мужику заместо крупчатки обивков всучили...
  - Эть грех-то какой! - Марья ахнула.
  - Ак и после греха-то етого че творилось... Мужик к имям с добром: мол, оберните все в правильну сторону. А ети ево взашей гнать. Тот жалобу на них уряднику. Урядник артельщиков опросил, но эть те скопом-то онно твердят: оболгал чесных людей. Страдалец выше жалобу, и снова отказ. Он ишшо, а тут ему предупрежденье: мол, за докучение начальству и под стражу могут упечь. Он тодда к сходу с жалобой. А Тышня и с ним которы - поклеп. И на весь сход... Обскорбленье получилось - тут уж под стражу угодил...
  - Ох! - только и вымолвила Марья.
  - Дак эть неладно так... - проговорил Василий.
  - А че попишешь? Такой вот закон. Я эть, когда в десятских был, дак их выучил чуть не назубок...
  - Ну и ну! - Василий аж лицом скривился.
  - А Лавер-то че? Эть сын тебе... И мельница-то тебе от тяти... - Марья пытается разумное найти в раскладе.
  - Дак я в пользу ево отказался, когда завещание-то было...
  - А в суд? Мол, хочу вернуть, как неладноиспользуемое... - совсем уж несуразное предлагает Василий.
  - Да как хоть с сыном-то... Ты че, боховый... - Марья на мужа накинулась, но опять разумное высказала: - Ак эть в аренду сдадено имушшэство. На скоко, Сельван?
  - На год, но эть пока продет он, все порушить могут... Эть ишшо не все, что сказал...
  - Ак че ишшо можно болестней?! - у Василия снова глаза на лоб.
  - Ишшо как можно! Тышня задумал во втору половину дома моево вселиться. Дескать, буду и к делу поближе, и пригляд обеспечу мельнице. А уж с него пригляд такой, что сам не пропьет, дак артелшшыки пособят.
  - Ак ты в дом-то не пускай, - советует Марья.
  - А я и не пушшу. Уж пообешшал, что жаловаться буду на самоуправство.
  - Это так... Это эдак... - на разные голоса стали высказывать поддержку Василий с женой. Вдруг разом смолкли.
  - На кого? - Марья первой озадачилась.
  - Ак не знаю... - Сельван вдруг ощутил странное спокойствие, даже повеселел. - Вот кабы не Олена...
  - А, может, и правда... - Марье последние слова Сельвана показались очень разумными.
  - Эть онному-то... - поддержал жену и Василий.
  - Она не подет... - жених погрустнел.
  - А ето мы поглядим. Я сватом поду. Хоть завтри с утра в Еринец...
  - Она в Липяни живет у дочери с зятем.
  - Ак ишшо ближе.
  Сельван хотел отмахнуться от 'свата', но тут вспомнил, что в Липяни живет якобы кучер, который вез барыню. 'Неплохо б в Липяни поузнавать у него че-ниче...' - и стал подзуживать брата: мол, какой из него сват.
  Когда же и Марья поддержала мужа в затее, Сельван понял: не избежать сватовства. Но, вспомнив Алену Федоровну, ее скорбь по мужу, понял: затея напрасная.
  'Лишь бы путное че узнать, дак тодды и пусь...' - а вслух сказал:
  - Ладно уж... Я поду на Урешку схожу - обдумаю тама, че и как... - но не о невесте решил помозговать в уединении, а о том, как найти и разговорить кучера барыни.
  Однако на улице планы его поменялись. Увидал, что Евся один на мосту стоит.
  'И ладно... Эть для него вся затея...' - и направился к парню, чтоб ввести его в курс планов своих.
  Евся сидел на перилах моста в глубокой-глубокой задумчивости.
  - Че, Евся, неладно че-то? - спросил у парня Сельван.
  Тот от неожиданности даже вздрогнул.
  - Да не знай... Ельзя-то на все согласная...
  - На все не надо... Надо, чтоб по чести... - еще что-то говорил племяннику о почтительности к родителям своим и невестиным - пусть даже последние не совсем уважаемы.
  Закончив свою 'проповедь', Сельван предложил Евсе прогуляться вдоль Урешки.
  - Вон до той веретейки... - указал на березничек, прилепившийся к бровке речной долины, и пошагал.
  С полсотни саженей прошел - до леска чуть больше оставалось, остановился. Дождавшись, когда Евся с ним поравняется, стал напоминать ему былые события.
  - Ты эть тодда мордешку проверял там... - указал на одну из бакалд. - А там баня Середышей была... - ткнул чуть в сторону от одинокой березы, растущей возле стоявшего еще в недавнее время мытейного строения.
  Хотел уж напомнить и дальнейшее, но тут повернул голову в сторону моста и увидал возвращающегося из Покровского помощника волостного старшины.
  - Погоди-ко ужо... После... - и, не глянув больше в сторону онемевшего от неожиданности племянника, поспешил к Воронину, на ходу делая ему знаки рукой, чтоб остановился.
  Иван Михайлович выполнил просьбу мужика. Подбежал запыхавшийся Сельван и стал объяснять свою нужду.
  - Ты это... Иван Михайлович... Мне вот пейсят семь годов, а если беспортошество пустое отбросить, то сорок остается... - и дальше развивает мысль, чтоб ладно подвести разговор к главному. - Я эть че хочу сказать... Вот тесть твой Кузьма, Царство ему Небесное... Мы эть с ним с беспортошества... - и далее рассказывает чуть не всю жизнь в Еринце до момента, когда забрали на службу Клестова. - Эть мне черед-то. А тут Кузьма. И не зря. Рази б я смог тех басурман, как он...
  - Сельван Федорович, дело-то како?
  - Ак давай, потихоньку до Василия едь, а тем временем и расскажу...
  Иван Михайлович поддернул вожжи, скомандовал: 'Н-но!' Лошадь тронулась, Сельван рядом с телегой шагал и нужду свою излагал.
  - Эть Олена-то и Кузьма, а кабы... Дак я б на ей женился.
  - К матушке нашей хочешь посвататься никак?! - дошел до Воронина смысл разговора.
  Сельван обрадовался, что главное сказал - все ж какое-никакое облегченье.
  - Эдак... Я уж ей раз предложил, но она говорит, Кузьма ее ждет там... - указательный палец вверх. - А я рази против. Я эть тоже вдов. Но я как считаю: что к моим сорока здравым годам еще двадцать-то да полагается... Я б их с Оленой Федоровной... А уж потом пусь она к Кузьме, а я ко своей - Царство имям обоим Небесное.
  - Из меня сват-то никудышный, Сельван Федорович. Да еще ко своей теще. Эть не поймет. Скажет, из дома своево выживаю...
  - Это так... Но я эть не в сваты тебя... А может, иным чем посодействуешь?
  - Чем же?
  - Ак сейчас зайдем давай к Василию. Марья - жена ево - все и расскажет. Она эть разумна очень, не то что мы с Васильем - оба водешные...
  - Овдовевшие, но он же... Сам сказал: Марья - жена...
  - Водешный Василий-то, как и я - слов много, а все вода. А уж Марья-то... Ровно коромыслом по башке кажно слово, если осердится на че.
  - Все равно не сват я... Уж извини, Сельван Федорович. Да время уж... До темноты бы вернуться...
  - Дак это так... Но ты все ж пособи... Может, случайно к тебе заедем - уж нужду-то придумаем, а там Василий... Да и я че скажу, если надо...
  - Тут уж рассчитывай на меня, но чтоб я в стороне оставался. Я уж сказал, почему... Как придумаете, так и приезжайте. Че с вами делать...
  - А завтри? - загорелся Сельван - уж и сам не знает, какого 'огня' больше - Алену сосватать или кучера найти.
  - Ну-у, Сельван Федорович... - не знает, что и ответить Воронин.
  - Ак приедем? - не отстает 'банный лист'.
  - Ну, приезжайте... Токо я в правлении буду...
  Помощник старшины уехал, а Сельван попытался обдумать предстоящую поездку, но все в смешалось в голове: и Алена, и кучер, и барыня.
  Да еще и Евся - стоял-стоял на бережку да и пошел к дому, не дождавшись дядьки.
  - Дядь Сельван, ты че хотел-то? Будто девку зазывал в лесок, а сам... - не ко времени из-за спины завопрошал.
  - Посля, Евся... Тут тако дело... Вот мне б посвататься теперя...
  - Тебе-то пошто?
  - Ак че... - и в избу направился, что-то свое бормоча.
  В дом зашел и чуть не с порога стал Василия подбивать на поездку в Липянь. Мол, по известному делу.
  - Сговорился уже?
  - Почти... На месте уж определимся с моментами.
  Василий согласился, а еще предложил Евсея в компанию взять. Парень от предстоящей хохмы повеселел и встречно посулил даже свой тарантас для этого дела рано утром пригнать.
  - Штоб не пеши, а то что за сваты... - подытожил.
  Марья поперву лишь слушала мужиков, но последнее слово за ней. Когда мужики все уж обговорили, посоветовала жениху надеть новые штаны мужа.
  - А то что за жених с заплатными коленами, - и указала на заплаты выше голенищ. К тому же и они прохудились. - Такого ремушника сразу отошьют...
  С утра следующего дня дело пошло наперекос. Сперва Евся отказался участвовать в затее и попросту сбежал в Покровское, бросив с порога: 'Не ждите...'
  Василий тоже попытался отлынить от сватовства, но Сельван пообещал потратить на дело пятиалтынный. Причем при любом исходе.
  - Ужо и угощу - либо с радости, либо... Да и другой оборот не горе...
  Марье же идея с пятиалтынным не по душе пришлась. Мол, глаза зальете и все дело сгубите. Сельван убедил и Марью: дескать, пока дела не будет, то пятиалтынный не потратится ни на копейку...
  Пришли Сельван с Василием в Липянь и сразу же направились в волостное правление. В кути заведения, где находились печка и лавка для ожидающих, сидел старик. Что-то буркнул в ответ на приветствие мужиков и уперся подбородком в руки, сложенные на загибулине клюки.
  Сельван прошел к двери в стене, отделяющей куть от переда, приоткрыл ее. За большим столом под портретом Александра Третьего сидел старшина и объяснял что-то сидящему перед ним мужику. Справа от большого стола возле окошка второе начальственное место. За ним сидел Иван Михайлович.
  Увидев заглянувшего в дверь Сельвана, Воронин махнул рукой: мол, сейчас выйду.
  Сельван уселся рядом со стариком, Василий стоял, разглядывая на стене картинку, на которой был призыв бороться с пожарами.
  Минуты не прошло, появился Иван Михайлович. Пояснил Сельвану:
  - Уж не обессудь, Сельван Федорович... Писарь приболел, а мне срочные ведомости надо составить. И еще вот - дядя Охрип, раньче вас...
  - Ак мы подождем, скоко потребуется...
  - Я думаю, с час проваландаюсь...
  Сельван согласно кивнул, Василий что-то буркнул о том, что после и слаще все.
  Про 'сладкое'-то не зря заикнулся Василий. Едва помощник старшины скрылся в передней, стал смущать Сельвана, чтоб тот выдал ему пятак 'для разогреву душевного и складности словес'. Получив требуемое, буркнул: 'Я, онна нога здесь...' - и унесся в питейное заведение.
  От нечего делать Сельван стал прислушиваться к разговору, слышному через неплотно прикрытую дверь.
  - ...уже который раз те говорю: сам губернский пчеловод господин Красноперов предлагает принять земству на содержание уездного пчеловода не на три месяца, как ноне, а на весь год...
  - Ох, эти пчеляки... - пробубнил старик.
  - А че? - Сельвану с чего-то бы начать разговор.
  - Да понимаешь... С онной стороны, эть и жалко их. Мутили пчеловодством культурным. Мол, в ульях лучче держать пчел и мед сподручней брать. Но дело-то новое, мало кому знакомое. На лето-то принимают уездного пчеловода, чтоб он по всем деревням ездил и оказывал содействие да помощь... Он так и делал, но с осени его дело кончилось, а пчеляки теперя и не знают, че делать.
  - И че? - Сельван не мог подступиться к старику, как бы заговорить о кучере - ведь он должен и знать возчика, и помнить происшествие с барыней. Однако ответа не услыхал. Старик снова уперся в свою палку.
  Сельван снова уши навострил на кабинет начальства.
  - ...а че делать-то, Никифор Вдеич? Ведь етот клещ всех пчел сгубит...
  - А ты в Покровское съезди. Там диакон Василий Арсениевич этому делу учит... Подскажет, поди...
  - И че я в свое время этим не занялся... - очнулся дедок.
  - Чем?
  - Да пчеляковством. Чичас бы не побирался здеся...
  - Один живешь-то? Без детей?
  - И детки, и жена... Все на погосте... И все грехи мои... Особливо один.
  - Грехи у всех.
  - А у меня не то... Эть оборони я Марью-то Лексеевну...
  - От воров?
  - От Кереметя самого.
  - Да ты што?! А рази можно ему че поперек?
  - Не знаю... Я не смог, потому и обижен теперя. Эть мог бы и не ехать, когда здесь, в Липяни, карета-то поломалась. А я... Загниголовый был... Она сказала: поехали, я и рад ей услужить. А получилось, на погибель страшную повез. Эть когда отъехали от Липяни-то с версту всего, может, более чуть - он и выскочил наперерез. Лошади понеслись; я, ровно и весу не имею, взлетываю токо. Марья же Лексеевна 'калатч' свой к груди прижимает...
  - Токо калач и спасать. Бросила бы, может, отвязался бы... Может, подавился бы али ишшо че... - Сельвану, если кому предложить что, так советов мешок накидает.
  - Ак то не еда эть. Кошелка, в которой баре деньги хранят. Вот и у ей тоже... Онни серьги, баяли, че стоят. Больно дорогущи. Змея округ каменья оввилася... Она и до Кереметя-то все к себе прижимала 'калатч'. Мне смешно было - даже пошутить хотел, бутто отнимать собрался. Да не привелось. Кереметь-то выскочил, дак не до смеху стало...
  - И че - догнал?
  - Али нет... По лугам неслися. Онно колесо отвалилось, а все ромно лошади несут. Я думал, в Ярань ухнем, а тут колода на берегу. Онна-то лошадь оторвалась, а другая с каретой в реку ухнула... Я еще сажень за двести выпал... А мельком видел: карету вроде ишшо Кереметь подтолкнул - в реку...
  - А баба?
  - Она тоже выпала, но на другу сторону. Я лишь мельком видел, пока сам летел. Онно запомнил, как она, и летя, 'калатч' прижимала... А потом уж не помню ниче... Очнулся - никого вокруг. К берегу подошел, а там от кареты лишь угол высовывается из воды. Я тогда суды - в Липянь...
  - А баба? А 'калатч' тот?
  - На другой день пришли... искали ево, но больше Марью Лексеевну. Думали, может, в реку... Все 'кошками' прочесали - нет ее. Карету выволокли, а лошадь там же бросили. Посля на том месте всю зиму налимов ловили...
  - А другу лошадь поймали?
  - Не-е... Не ловили, она сама загналась и ногу оборвала. Бежала-бежала да и меж берез угодила. Так рвалася бедная, что ногу заднюю себе оборвала. Когда уж ее нашли, дак она сдохла уж...
  Тут Воронин вышел и Охрипа Чучка позвал. Сельван один остался в кути правления. Сидел и прокручивал в голове услышанное от старика.
  'Ак вот эть... Для этого я суды и шел. Пошто мне Олена чичас? Успеется. Зато Евся теперь...' - он уже был уверен, что найдет упомянутый стариком 'калатч' с сережками и деньгами. 'Может, там и не двести рублев, а больше. Тодда уж точно на обзаведенье молодым хватит. А я кресным у них... - поднялся и на улицу вышел из правления. - Надо Василия звать да восвояси. Не до сватовства...' - и к питейной лавке направился.
  'Не до сватовства' было еще по одной причине: Василий уже сам сватался к хозяйке заведения. Чтоб оторвать Василия от этой затеи, пришлось Сельвану купить шкалик и пирог.
  - По дороге ужо присядем... - и потащил брата из питейного заведения.
  Василий шел и ныл, что Сельван пожалел еще один пятак.
  - Я тодды, может, и сосватался бы... И пошто мне Марья? Я б тут как сыр в масле и всегда пьян...
  Сельвана нытье брата раздражало, потому что сбивало с мыслей о 'калатче'. Только начинал у него складываться в голове предполагаемый план поиска, а тут братец зудит. И то ли от этого зуда, то ли от несостоятельности расклада рушился карточный домик и масти мешались. Все же два пункта плана засели в голове Сельвана.
  Первый: парень коробку со шляпой прихватил, но уж 'калатч'-то с деньгами никак не мог оставить. Второй: требуемая на обзаведение молодым сумма неспроста названа. Не имея ни гроша за душой, кто столько запросит? Однако если есть кубышка на полтысячи (уже и стоимость содержимого 'калатча' подсчитал Сельван), тогда и больше не грех затребовать.
  'Теперь надо Евсю настропалить на это дело, и в доме Середыша хорошо пошерстить. К тому же и возможность может появиться: Манефа эть сама даве оммолвилась, что на свои басурманские праздники отъежжают Середыши, а она в церкву...'
  Иван Михайлович, расставшись с 'женихом' тещи, никак не мог в себя прийти до самой Липяни. Мысли об урешских сватовствах, свидетелем и участником которых он был за один день дважды, скакали, будто два зайца. О косоглазых и подумал Воронин, отъехав от Уреша.
  'Бутто два зайца, но токо не я за имя гоняюся... - вспомнил участие Сельвана в обеих затеях. - Хоть стороной объезжай этот Уреш. И в тот раз нелады, когда ездил в Покровское, и в сей раз...'
  Объезжать стороной деревню, решил, все же не стоит. Даже представил, как едет задами, но, увидев это как бы со стороны, усмехнулся, подумав: 'Этого Сельвана или кого из урешцев где угодно можно встретить - не предугадаешь...'
  За ужином Иван Михайлович передал привет односельчанина Алене Федоровне.
  - А где ты видал ево? Опять у родни гостюет?
  - Да... И не только... - вспомнил о затее тещиного земляка.
  - Вот заботушки-то нет...
  - Есть...- снова вспомнил о предполагаемом сватовстве, но промолчал о нем. На другое разговор перевел. - У кажного человека забот хватает. И у Сельвана, верно, тоже...
  - Кака, поди, несуразна... - как в воду глядела Алена Федоровна.
  - Кто ево знает... У ево племянника девка там есь, а за нее просят двести рублев, на обзаведенье штоб. Вот Сельван и засуетился - рад даже мельницу свою имям отдать. Да беда - на Лаверку она записана.
  - И слава Богу, а то, не подумавши, и впрямь пустит ее куды...
  У Ивана Михайловича в голове крутилось: как бы намекнуть теще, что собирается назавтра Сельван приехать в их деревню. Так и не придумал ничего.
  На следующий день с утра пришел Иван Михайлович в правление. Работы навалилось, не знает, с какого бока подступиться. Первое октября минуло, и надо было посчитать недоимку по мирским повинностям. Сама-то величина недоимки известна, но ее надо раскидать на всех, кто уже свое заплатил и теперь должен еще за неимущих отдать кровные. Обидно такое людям, потому и подходец к раскладу нужен особый, чтоб смута не возникла.
  А еще и просители ждали в кути. С одним - пчеляком из дальнего починка - Никифор Авдеич сам стал разговаривать. Другому - Охрипу Чучку - надо было с Иваном Михайловичем вопрос решать. Ведь Воронин занимался обеспечением дровами призираемых - проситель с такой нуждой и пожаловал.
  В одной 'зале' правления сидели и старшина за большим столом, и помощник с писарем, имеющие один стол на двоих. Когда с людьми общались за обоими столами, то получался галдеж. Бывало, и один посетитель мог переполошить все правление.
  В тот же день в правлении все было вполне пристойно. Только беда: разговор старшины с пчеляком нет-нет да и сбивал с мыслей Ивана Михайловича. К тому же приходилось делать работу, которую обычно выполняли на пару с писарем. В тот день Лаврентий приболел. Потому пришлось Воронину и списки самому составлять, и повинности раскидывать между односельчанами.
  Только вроде наладился с работой, дверь приоткрылась, и заглянул Сельван.
  'Вот нелегкая-то принесла...' - мысленно чертыхнулся служивый, и, от дела оторвавшись, показал рукой: мол, сейчас выйду. Еще с минуту разбирался в делах, но уж сбился с них, потому без всякого сожаления - все равно сызнова вникать в писанину - отложил в сторону бумаги. Вышел в куть и пояснил: Чучку, мол, подожди с полчаса, дядя Охрип; а Сельвану - как освобожусь, тогда и покалякаем...
  Заполнив недоимочную ведомость, Воронин вышел в куть. Там сидел лишь один проситель.
  - А где мужики-то, дядь Охрип?
  - Ак один-то у другова пятак взял да в шинок отправился. А другой сидел-сидел да забеспокоился и следом убежал.
  - Дядь Охрип... - к делу перешел Иван Михайлович. - Дрова-то по снегу токо...
  - Ак и ланно... Мне бы осинки... Штоб трубу чистило, а то сам-то уж и не залезу на крышу, а нанимать кого, дак...
  - Ну и ладно... Я так и запишу. А так-то поживаешь ладно ли?
  - Поживаю... Мне че - картошки подполье целое, а ишшо капуста да грибы солены...
  - А мужики-то не поминали, пошто пришли?
  - Не-ет... Один-то сразу унесся, а другой со мной калякал да расспрашивал.
  - Про че?
  - Ак про жись сперва. А посля про 'калатч'.
  - А это еще че?
  - Дак, когда барыню-то вез тодда, когда Кереметь напал, при ей и был етот 'калатч', в котором у ей деньги были да все прочее. Она его все к груди прижимала. Я даже шутейно ей сказал, мол, отнимать не стану...
  - А раньче-то не говорил про его.
  - Ак вспомнил токо недавно, когда уж в тышшный раз в памяти все представил. Он, кодда налетели на колоду-то, вроде туды же отлетел, куда и девка, но на другой день не нашли ево. То ли кто взял, то ли Кереметь прихватил. Он эть живой, и деньги, поди, тожо нужны.
  - Пошто ему деньги, он же... Ну да ладно, Кереметь дак Кереметь...
  Охрип ушел, а Иван Михайлович вернулся к своим ведомостям. Подумал, вдруг Сельван с братом вернутся, а его нет. Спьяну-то возьмут и припрутся домой к нему.
  За делами Воронин до полудня просидел, сваты не пожаловали.
  'Ну и слава Богу...' - и обедать направился домой...
  - Сельван с братом были седни в правлении... - порадовал Алену Федоровну зять, разделавшись с обедом.
  - Какая их нелегкая приносила?
  - Не успел спросить... - и снова Иван Михайлович промолчал о сватовстве. - Аккурат Охрип Чучок пришел, а посля оне... Я был занят скоко-то с бумагами. А когда уж вышел, чтоб спросить, Чучок сидел, а их не было.
  - Поди, Охрип наплел им про барыню. Он и мне этта уж говорил всякое про то.
  - Как в воду глядишь...
  - А и глядеть нечего... Сельван от безделья не знает чем заняться. И брата сбивает.
  - Сейчас у него затея племяннику помочь. Отец невесты запросил...
  - Говорил уж... - перебила Алена Федоровна зятя.
  - Да... Они и решили отыскать потерянное богатство. Чучок аккурат вспомнил про какой-то кошель у барыни, который она все к себе прижимала. Знать, было че...
  - Дак деньги, поди.
  - И не только. Чучок сказывал: еще и каменья, да золотом обделаны.
  - Ох, оммишулится Сельванушко! - жалость в словах Алены Федоровны прорезалась.
  - Он же без всякого антиресу для себя, - недоумение в словах Ивана Михайловича.
   - Не для себя, но эть все равно. Он эть не в тятю-проныру, прости Господи, что про покойного так... А вот матушка ево... Он в нее... Эть малыми-то, бывало, собьем его с толку: мол, принеси стряпни, Селя, из дому. Он и рад - целу пазуху калачей да ватрушек приташшыт. Вывалит стяпню, а тут и начинается... Кузя мой... Он эть за атамана у нас был. Начинает делить калачи, и всегда так получалось - Сельвану не остается. Просит малый слезно свое же, а мы ево на смех. Прости мя, Богородица-заступница...
  - Но чичас-то эть не дите малое...
  - Не дите... - соглашается Алена Федоровна и дальше вспоминает: - Убежит домой весь в слезах. Матушка ему калач, а он: 'Не хочу...'
  - Дак обидно эть...
  И, помолчав, добавил уж совсем вроде не к месту:
  - И сейчас, слыхать, артельщики ево мельницей распоряжаются.
  - Это какие же? Не слыхала...
  - Да Лаверко евонный че-то не с ума творит.
  - Вроде парень-то умный. Че это он так?
  - Вот Сельван и хотел, чтоб хозяйка... - и замолк. Схватился за горбушку хлеба и стал ею в плошке кашу подчищать.
  Алена Федоровна почувствовала подвох в недоговоренном зятем.
  - Ну-ко, Ванюша, че он хотел? - и глядит с веселостью да ехидцей на зятя.
  Сбиваясь и путась, рассказал Иван Михайлович о задумке Сельвана посвататься к ней. При этом и все доводы Сельвана выложил 'арифметические' - сорок плюс двадцать годов, помянул и 'посмертный развод' - Алена Федоровна к Кузьме, а Сельван к своей жене. Даже пот выступил на лбу.
  - Вчерась бы сказал, но не знал, как подступиться. Теперь же - все! Сама решай.
  Гафюшка обычно за столом молчала больше да деток потчевала да уговаривала съесть 'за маму, за папу, за баушку', но тут взвилась.
  - Он что - полоумный?! А ты-то... - на мужа накинулась, - при должности... - так разошлась, что даже девчушки стали испуганно одергивать ее: 'Мама... Маменька...' - Он и папеньку ухайдакал, - и, будто выдохлась, глаза прикрыла.
  - Эть не он с вилами-то был, - заступилась Алена Федоровна за 'жениха'.
  - Ак, значица, ты согласна за него?! - опять искры в глазах Гафюшки.
  - Ак эть сватаются... - Иван Михайлович растерян. На минуту задумался, а потом, верно, что-то просчитав, привел расклад. - Так вот получается: пошел мужик племянника высватывать да и себя не забыл...
  - Забыл, получается, раз сбежал, - щеки у Алены Федоровны раскраснелись, как у девки. - А скорее всего, Охрипа наслушался и подет рыскать по Ярани - богатство искать, - румянец сбежал с лица бабы. Поблазнило ей счастьем, и довольно...
  
  Евсей сидел на перилах моста через Урешку и вспоминал утрешний разговор с Василием Арсениевичем.
  Парень помогал учителю на пасеке, но делал все без радости. Да и было отчего: Ельзю выдадут за другого, у кого будет двести рублей. Ему же эти деньги не светили. Да если бы и разжился он требуемой суммой, то все равно бы не отдали за него девку: тут уж сыграет, понимал Евся, неприязнь родителей.
  'Оне не ладят, а мы с Ельзюшкой оддувайся...'
  Василий Арсениевич попытался отвлечь помощника от мрачных мыслей работой. Ненавязчиво разговор завел о пользе пчеловодства и его перспективах, но парень либо не отвечал, когда что-то спрашивал диакон, либо бубнил невпопад пустое.
  Все же зацепил за живое Василий Арсениевич Евсю.
  - Вот, Евсеюшко, в уезде разговоры идут, чтоб пчеловодство налаживать повсеместно. Даже в губернии это понимают и обратились в уездную управу с ходатайством: направить на курсы пчеловодов двух или хотя б одного ученика и при этом ассигновать учащихся стипендией.
  - А мне-то пошто ето...
  - Так я бы тебя рекомендовал, если такое дело срастется. Ты этого достоин. А ученье предполагается очень основательное. Кроме занятий в классах, будет еще и закрепление изученного на практике. В мастерских - столярных и слесарных - обучат производству всяких необходимых предметов пчеловодства. Ульи, медогонки, прочий инвентарь... Разве плохо?
  - Нет, конечно, но эть кроме меня, верно, есть кого послать и в Яранске.
  - Есть, конечно, но... Но я тебе дам соответствующие рекомендации...
  Евся давно уж разрывался между двумя увлечениями - лошадями и пчелами. Когда тарантас мастерил, думал, что другого дела в жизни для него и быть не может. На пасеке же Василия Арсениевича ему виделось такое же пчеловодческое хозяйство и даже обширнее - он даже место приглядел для собственной пасеки на берегу Урешки.
  - Я бы согласился... - уже огоньки заинтересованности в глазах Евси появились, - но я пока там, здесь Ельзю выдадут.
  - Я знаю... Я поговорю с ее матушкой.
  - Дак там все Середыш решает.
  - Евсеюшко, - укоризна в голосе учителя, - он ведь родитель Ельзы. И, отзываясь так о нем, можешь ли рассчитывать на удовлетворение твоих надобностей?
  - Дак оне не нашей веры...
  Круговертит мысли в голове Евсея. Пасека... Извоз... Пчелы... Лошади... Скоро штаны протрутся от елозанья задницей по перилам моста, а к одной какой-то 'серединке' не приходит. 'Хоть бы Ельзя вышла...' - башку воротит в сторону Середышева дома.
  Но увидал не девку, а Сельвана с тятей, возвращающихся из Липяни. Шли вроде вместе, но какая-то отдаленность чувствовалась даже на расстоянии. Василий слегка вихлялся, верно, пьяненький, а Сельван шел ровно, командирски задрав башку. При этом и руками размахивал, но не как на марше. То они в стороны разъезжались, то сходились в кулак, ровно для счета.
  'Что-то быстро сваты вернулись. Верно, от ворот поворот...' - и снова в мыслях круженье, в которых уже к упомянутым пчелам и лошадям Ельзя добавилась.
  'Кондрат с Игнатом помогают богатеть богатым' - вспомнил, что Кондрат именинник в этот день, и что деда по отцу так звали. Снова на вышагивающих родственников взгляд бросил, усмехнулся и про дядьку подумал: 'И у него не срослось, а то бы не так руками махал... А как крыльями... - и себя представил, если б Ельзю согласились за него отдать. - И я бы махал...'
  Сельван с Василием меж тем уж к дому подошли. Василий на лавочку сел, а брат его забежал в избу и почти тут же выскочил. Что-то Василию в руки дал - ковш, похоже. Затем пошарил у себя за пазухой и склянку, сверкнувшую на солнце, выудил оттуда.
  'Оммывают сватовство. Так открыто... Неужто получилось?! Вот эть пройдоха этот дядька. Везде успеет, судорожный...' - и еще раз усмехнулся, вспомнив, как Сельван в застолье однажды здравицу за женщин говорил.
  - 'Вот наболесть ту ети бабы...' - даже проговорил вслух начальную часть того тоста.
  Шкалик мужики осушили 'в два ковша'. Василий прямо на лавочке и сник, прислонившись к углу избы, Сельван ковш рядом с ним поставил и направился в сторону моста через Урешку.
  'Ко мне несет нелегкая...' - с неприязнью подумал Евся - охота ли с пьяным болтать.
  - Даве мы с тобой не докалякали... - сразу же начал Сельван.
  - Что банешку Середышеву ты поджарил, дак я давно понял.
  - Молодец. А пошто?
  - Ну, вы с тятей обои на Середышей взъемшись...
  - Нет, Евся... Я не потому... - и дальше почти целый час растолковывал племяннику о своих исканиях. То руками махал, будто взлететь пытался. То вдруг оседал слегка и, сузив глаза, таращился на племянника, оценивая реакцию того на сказанное. То изливал слова в сплошную нескончаемую нить, связываемую непременными 'потому как...'.
  Евся уже и не рад был, что дождался Сельвана, а не смылся, увидев его. Ясно было, что не о сватовстве закрутит канитель неугомонный родственник.
  - Но седни я понял, Евся... Понял! Где и че искать-выискивать.
  - И где?
  - 'Калатч' надо искать барыни.
  - Калач? Дак он че, из золота?
  - И золото в ем есь, но 'калатч' иное. Кошель барский эдак называется. В ем баре все важное носят. И таковой кошель где-то у Середышей спрятан. Эть шурин-то Середышев, взямши шляпу с коробкой, 'калатч' етот оставил?
  - Не-е... Он че - дурак...
  - Вот и я... Даже чую, где... На подловке - верное дело. И знаешь, где обычно прячут там?
  - Где?
  - А штоб на виду... Вот, тятя мой... Сколь себя помню, тряпичная кукла на окне стояла и на волю тарашшылась...
  - И че?
  - А то! Тятя в ее нутро империалы зашил, а кодда помирал, мне и сказал, а то б выкинули, поди... 'Неси, - сказывал уж перед исповедью, - Маню'. После удара говорить не мог, а тут и слова явилися... Я-то сперва думал, что ето маменьки моей кукла... Оно так и было, а, вонышь, ишшо какой фокус в ей...
  - А к Середышам... Оне эть все время дома.
  - А ты Ельзю подговори... И разузнай, кодда оне на праздник свой уедут. Даве эть сказывала Манефа: мол, они все на свои праздники в Тумшу ездят, а она в тот день в церкву Покровску...
  Столковались умышленники, что Евся в этот же день узнает у своей зазнобы, когда ближайший праздник в Тумше, и уж тогда...
  Вечером Евся шепнул Сельвану, что через три дня Ельзя с отцом едут на свадьбу Середышева племянника.
  - А тетка Манефа с имя не едет. Сказывала: чем на чухонско гулянье, дак лучче в церкву.
  - Вот и ладно... Токо мне не с руки в Еринец-то идти... Да и этта бельмом буду... - разговор этот происходил перед ужином, а уже во время вечерней трапезы Сельван подвел словесно дело к тому, чтоб сами хозяева были рады его пребыванию в их доме. По крайней мере, еще пару деньков...
  Марья с лета пеняла мужу, что у хлева нижний венец сгнил и через дыры крысы скотину одолевают. Василий соглашался с тем, что беда со строением. И даже бревна приготовил, в сруб их собрал, но так и мокли под дождем два сложенных венца.
  За ужином, будто Сельван тянул бабу за язык, Марья заговорила о предстоящей зиме и холодном 'оклеве'.
  - Скоро уж Покров, а у тя все завтрики...
  - Ак и че? Может, с утра и начнем? - радостно предложил сдвинуть дело Сельван. - Если че, дак я на день-другой и задержуся.
  - Ох, спасибо, Сельван Федорыч! А то эть ету колоду... - и глянула на мужа с наигранной брезгливостью, - и с места не своротишь.
  - А я че... Опять же Евся... - Василий попытался от себя отвести бабий 'удар'. - Он эть на ученье, поди...
  - Да-а... - подтвердил Евся. - Я обешшал Василью Арсентьичу.
  - Дак начнем, буде, день-то и вдвоем, а уж после и Евся... - Сельвана и этот расклад устраивает...
  На следующий день лишь уповод и получилось отработать мужикам: заненастило. Уж по дождю последние гнилушки выдергивали из старой стены. Одно и успокоило, что назавтра, мол, осталось лишь новые венцы вставить да завалинку обкидать землей.
  Василия дождь не шибко огорчил - ведь магарыч-то будет выставлен за ужином, как за полную работу.
  - Вот эть как потрудились баско... - повеселел и помягчел лицом хозяин после пары стопок белого вина. - Ужо завтри не кончим, дак...
  - Не-е... - Сельвана такое не устраивало. - Завтри, кровь из носу... Послезавтра уж домой надо. Загостился этта у вас.
  - Дак и дальше гости... - Василий брата уговаривает.
  - Никак нельзя. У меня эть тоже дом... и все такое... Че там артельшшыки творят? Приду, а заместо меня Тышня в доме живет. Да еще к имям клетанурский мужик напрашивался в артель - возьми да и в мою половину избы...
  - Ак эть урядник есь. Заяви.
  - Охота мне с урядником валандаться... Эть сам посуди - из своева дома изгонять...
  Будто в угоду мастерам, к вечеру дождь утих. Небо к ночи прояснило, свод его вызвездило. Утром лужи тонким ледком подернулись.
  На другой день уже втроем работали мужики. Разошлись. Только кряхтенье да опанья слышны. Иногда Василий еще уместным матерком подбадривал товарищей - не слишком поган на язык, но иногда, разойдясь в деле каком, мог сказать непотребное, однако ж не обидное и слух не смущающее.
  Марья к обеду зовет плотничью артельку, а те отнекиваются, мол, не лезь под руку. Да и понять можно мужиков: работы на час осталось, а тут баба со своим обедом...
  На следующий день чуть свет встали шаромыжники. С вечера еще сговорились: что и как обставят.
  - Евсь, ты в Покровское? - Сельван спрашивает племянника.
  А тот уж заготовленное ответно произносит.
  - Сперва мордешку проверю...
  - Дак пошли вместе... Может, и мне на ушицу че перепадет?
  После 'камеди' вышли во двор и через заднюю калитку шмыгнули в огородец. По меже к речке прошагали, под берег спустились. Еще раз обсудили, что да где будут искать, и к дому Середыша прокрались. Что дома никого не было, еще от речки определили: палка к выходной двери была приставлена. Сельван напарника в сени пропустил, а сам палку-подпорку обратно, высунув руку за дверь, приставил. Ловко это у Сельвана получилось - почти на то же место притыка встала.
  - Ето от шаромыг всяких... Кодда дома один и никого видеть неохота, эдак жо делаю.
  Обыск начали с избы.
  - На подловку в любую ночь можно влезть... - рассудил Сельван.
  Все углы обшарили, нет 'калатча'.
  Евся на полати залез, там все прошарил. На казенку перебрался, стал под потолком шарить. В прогнившем углу из продушины тряпку, скатанную в комок, выволок.
  - Вот безрукие-то. Крыша дырявая, а им хоть бы что. Пока угол не прогнил... - бубнит Евся. И кажется ему, что тяжеловат комок-то ремушный.
  - Не бухти... - Сельван кулаком грозит племяннику, а тот вдруг чуть не заорал.
  - Есь! Есь, дядь Сельван... - ужом с казенки на печь и дальше на пол сполз будто.
  Сельван в это время горшки с цветами на окошках шерстил. Растение с корнями из посудины, прокручивая, выдергивал и корневище с землей черемисской иглой протыкал: вдруг Середыши 'калатч' растрясли, а богатство по горшкам мелочно растолкали.
  - 'Калатч'?!
  - Не-е... - и показывает на монеты, лежащие в руке на развернутой тряпке.
  - Ето на место положь, - строгость на лице Сельвана. - Мы эть не воры какие.
  - Дак... Ну хоть пятак... Все равно эть на пряники Ельзе.
  - Пятак можно... Из благородства...
  Евся пятак спрятал, оставшиеся деньги закрутил было в тряпицу, но Сельван вдруг остановил парня.
  - А скоко там денег-то?
  - Ак три рубля серебром да пятаков десяток...
  - Ты ето... Евсь, возьми ишшо пятак. Мне шкалик купишь... - и, запалив стоящую на столе лампу, стал в подпол спускаться.
  Евся, упрятав обратно Середышев загашник, спустился к дядьке. В подполье тоже не обнаружился 'калатч'. Собрались уж в клеть, но глядят - время к полудню.
  - Пошли, Евсь... Скоро уж Манефа обернется...
  Покинув избу Середыша, искатели 'калатча' пробрались к Урешке. Евся морды проверил. Как по заказу: в одну из снастей щуренок фунта на три угодил; в другую мелкой сороги на уху налезло.
  Сельван щуку почистил, разделал. Икру и печенку в лопух уложил и тряпицей вместе с кусками рыбы обмотал. Голову и хвост Евсе протянул.
  - К ухе-то твоей оккурат...
  Евся уж домой направился, но дядька его остановил.
  - Ты по пряники-то кодда?
  - Ак чичас... Вот шашкалду домой занесу с потрохами, да и в Покровское...
  - Про шкалик не забудь.
  - Не забуду...
  - Ишшо... У тя есь у кого в Покровском переночевать?
  - Есь. У Моньки. То есь Филимона Огнетова. Мы с им хоть всю ночь можем в шашки играть. Уж очень нам эта игра по нраву. Токо Василий Арсентьич шшытает ее греховной.
  - Грех, как есь. Даже в кабаках эта игра противна. Ну да ладно. Ты вот че... Дома-то горбуху хлеба да соли шшэпоть прихвати...
  - Понял... - и уходить было.
  - Погоди. Ишшо фонарь, карасином заправленный, прихвати.
  - Все возьму.
  - И мне суды занеси. Я вот там... Недалеко отсель в скирде заночую, а до того перекушу шшуренком вон в тех кустах... - на ивняк, прилепившийся к Урешке, указал.
  Когда Евся вернулся и принес все, что просил Сельван, да еще и сверху - пару луковиц, дядька еще наказ дал:
  - Ты завтри в Уреш вернись пораньче, а посля ко мне... В скирдешку. Со шкаликом, смотри. Даст Бог, и оммоем 'калатч'-то.
  - А ты че думаешь...
  - Пока ниче не придумал, но до вечера время есь...
  Соумышленники поднялись на бровку речной поймы и разошлись: Евся в Покровское, Сельван, оглядевшись по сторонам, к ивняку, в котором надеялся перекусить.
  Шел сперва вдоль поля, при этом костерил мысленно нерадивых косарей. 'От эть безрукие... - не нравится мужику, что стерня высокая, - а вона и вовсе сноп потеряли...'
  Уж хотел свернуть к ивняку, но остановился. 'Земля-то эть холодная, а на снопе-то как баско полежать...' - подобрал сноп и уже без всяких мыслей и домыслов спустился обратно в речную долину. В ивняке костер запалил и рядом сноп, разодрав вязь, уложил.
  'Ладно-то как... - прилег в ожидании, когда угли нагорят. - Надо бы Евсе наказать, чтоб ишшо картошки прихватил...' - аппетит у лежебоки разыгрался.
  Сперва в угли печенку да икру уложил прямо в лопухе, которым лакомство было обернуто. Головешки сгреб в кучу над закладкой. Сбоку от огня на двух палочках приладил половины щуки, разрезанной по хребту.
  'Вот сейчас бы шкалик-то, а не завтра...'
  Быстро подоспели потроха в углях. Пока щучьи половинки к палкам прилаживал, уж печенка с икрой поспели. Умял потроха, следом половину рыбины. Вторую половину в тряпицу завернул - на завтрак, дескать. 'Евся-то кодда придет, а брюхо прямо по череду - не омманешь-не отсрочишь его нужду...' - толстых сучков в костер подкинул и, вытянувшись на лежанке из снопа, глаза прикрыл...
  Стемнело. Луна блином, выеденным наполовину, едва освещала округу - лишь настолько, чтоб разглядеть под ногами выбоины да ямы, но в то же время оставляла шаромыгу почти невидимым.
  Сельван к деревне вернулся. Сперва возле моста сидел и ждал, когда в деревне последний огонь задуют. Дождался и стал пробираться ко двору Середыша со стороны осырка.
  Сперва Сельван забрался на сеновал через дверь над хлевом. Дальше уже легче - с сеновала по лесенке деревянной спустился на двор. На крыльцо поднялся. Потрогал дверь в сени - заперта на щеколду. Но как сдвинуть 'собачку' ее, еще днем прикинул - через щель ножичком. В сени вошел - в углу деревянный засов длиной полтора аршина.
  'И че Манефа его не вставила... - подивился бабьей недогадливости. - И ладно... Нам легче'. Взял засов и подпер им дверь в избу. За ручку дверную попробовал потянуть - притыка крепко держит.
  'Ладно ето...' - и стал фонарь зажигать. Первым делом клеть решил обследовать.
  Справа вдоль глухой стены стояли два сундука. В одном всякие материи да холсты, в другом, верно, хранились праздничные наряды Середышевого семейства. На этот раз второй сундук был почти пустой: хозяева в тот день на празднике были.
  Слева в стене два невысоких окошка. У ближнего к двери деревянная кровать, но без перины и подушек: на зиму в избу их убирали хозяева. У другого - ткацкий станок. Под кроватью и станком Сельван пошарил - ничего нет. На противоположной от входа в клеть двери висела на крюках какая-то одежка. Сельван вспомнил про тятину куклу тряпичную и тщательно осмотрел каждую вещь. Все напрасно.
  - Кто ж в клети прятать будет? Эть воры первым делом в ей шарят, - пробубнил и в сени вышел.
  В сенях и вовсе шаром покати. У стены стояла здоровенная кадка - в ней капусту солили. В углу одной кучей валялись ведра и корзины.
  'Значит, на подловке...'- и по скрипучей лесенке стал на чердак подниматься. Там тоже не много добра. Под коньком висел длинный шест, а на нем разные ремки накиданы поперешно. Их обшарил Сельван. В одной старой рубахе даже семишник нашел.
  'От эть простодыры-то. Рубаху выкинули, а кармашек не проверили...' - и стал вытаскивать да осматривать валенки да лапти, сваленные в одну большую плетюху. Снова безрезультатно.
  'В земле...' - и стал протыкать черемисской иглой, прихваченной днем в доме, насыпь на потолке. Плахи потолка (то ли подогнаны плохо, то ли рассохлись) стали поскрипывать предательски, а через щели между ними стал сыпаться песок в избу.
  От скрипа да шороха сыплющейся земли хозяйка проснулась. Встала и, прихватив ухват или кочергу, стала колотить черенком приспособы по потолку. Верно, подумала, что коты там затеяли свою свадьбу.
  - Эть не весна, чтоб срам-то разводить, окаянныя... - возмутилась.
  Сельван каждое слово разобрал и, лизнув верхнюю губу: 'Дак шла б суды, кошечка...' - представил Манефу в ночном одеянии и затих. Манефа тоже угомонилась, и по скрипу половиц внизу шарун понял: к постели убралась.
  Снова за дело принялся, снова поскрипывание да земля с потолка посыпалась. И опять баба вскочила, но на этот раз, верно, ей другое почудилось. Схватив свое оружие, к двери кинулась, но та, оказалось, заперта. Совсем перепугалась баба и в красный угол бросилась, в нем поскреблась и снова к двери. Стихло на минуту, лишь у выхода из избы какие-то шорохи слышны были.
  Но вот снова пара шагов по скрипучему полу в избе и какое-то бормотанье. Сельван прислушался - молится баба. Лишь иногда слышалось громкое 'Господи...' да 'Пресвятая Богородица...', дальше 'бу-бу-бу'.
  'Ну, ты молися, Манефушка, а мне свое дело надо вершить...' - и дальше на корточках по чердаку передвигается и прокалывает вокруг себя потолочную насыпь. Так и обследовал весь чердак. 'Снова пусто... - подытожил. - Лишь один семишник. Манефе его бросить, што ли, за усердие...' - и к лесенке с чердака направился.
  Спустился в сени. Огонь фонаря, вытянувшись вверх черным острием, погас.
  'Вот кровосос... - осердился Сельван на фонарь. - Эть скоко карасину в одну ночь...' Хотел во двор выйти, чтоб тем же путем убраться прочь, но подумал о подпорке. Пока-то баба думает, смекнул, что нечистые дверь держат, а когда обнаружится, что дрын...
  Прислушался. Манефа за дверью бубнила по-прежнему. 'Ну и ладно...' - осторожненько засов, подпирающий дверь в избу, взял и на место поставил - в угол избы, к которому дверной проем примыкал. Затем вышел на крыльцо, железную собачку запора обратно ножиком задвинул и уже изведанным путем выбрался в огород.
  'Во как... - вздохнул облегченно, глянул на луну. - Полнеба прокатила...' Еще подумал, что утро скоро уж, и к заветной копнешке направился - сон уж с ног валил...
  Проснулся Сельван оттого, что тянет его за ногу кто-то. Выбрался из копны - Евся.
  'Ух, поспал...' - глянул на солнце - уж к полудню поднимается. Пенять стал парню: дескать, что раньше не разбудил.
  - Дак ето... - оправдывается племянник. - Сперва в Покровское. Потом в деревне...
  - Че в деревне?
  - Дак тетка Манефа с утра к нам принеслась. Сказывает, всю ночь нечистый вокруг трубы на подловке шабаши устраивал. Говорит, я было его прогонять, а дверь в сени подперта. Я, мол, тодды икону на двери приладила и всю ночь молилась.
  - Слышал... Бубнила...
  - Ак это ты?!
  - Ну-у... Подловка-то пустая, а в земле насыпной шарил - плахи скрипят, земля сыпется... Ну, а че дальше?
  - А то... Говорит, как петухи пропели, дверь-то и распахнулася. В сенях гляжу, а обе двери затворены и на запорах... Ты-то как сумел?
  - А с тятей ишшо малым на ярмонке был - там не тако показывали. То яйца изо рта ташшат, то курицу из-за пазухи...
  - А нашел ли че, дядь Сельван?
  - Опять пусто, но это значит, что где-то уж совсем рядом. Либо в подклети, либо под сенями... Это уж ты как-нибудь и сам можешь обглядеть. С Ельзей али как...
  - А может, и нет ниче?
  - Может, и нет, но как узнать?
  - А ты-то с чего взял? - вопросами заговорили умышленники.
  - Дак исповедовался Середыш мне... Ну и сказывал, мол, брат Манефин... А пусь Ельзя матушку свою попытает: мол, что да как было. А подведет разговор к тому: что, окромя коробки со шляпой, ишшо при парне-то помершом было...
  За разговором Сельван шкалик приговорил. Дал и Евсе пригубить 'для кумпании'. Пирог пополам разделил, и с ним расправились.
  - Ты вот что, Евся... Не огорчайся, может, ишшо че придумаю, чтоб вам с Ельзей... Уж больно вы пара-то с ей ладная. А ты, если че, дак приходи в гости-то. Зимой вот можно и морды под лед на Ярани-то... Да и вобче... - с тем и расстались.
  
  На Савватия Пчельника ни свет ни заря к дому Воронина подъехал урядник Романов Петр Александрович. В избу вошел, поздоровался и к хозяину с предложением:
  - Иван Михайлович, до Уреша не составите компанию?
  Волостной помощник завтракал в это время и от такого предложения кашей чуть не подавился. Прокашлялся.
  - Уж простите... Если есть нужда во мне, то конечно...
  По дороге урядник с царской фамилией Романов показал Ивану Михайловичу жалобу, поступившую от 'урешского мещанина' Серединса.
  - Я прочитал, но ничего толком не понял. Может, вы разберете, что к чему?
  Воронин принялся читать, но от тряски тарантаса буквы перед глазами скакали. И тоже не многое понял. Однако главное уловил: в дом Середыша влезли воры.
  'Уж лучше б они сватовством маялись...' - Иван Михайлович уже предположил, кто мог прошерстить избу Середыша. Ведь воры б обчистили основательно, а тут '...из трех рублей серебром и медью полтинник исчезли два пятака...'.
  - Хм... Два пятака... - вслух думает помощник старшины.
  - Вот именно... Верно, кто-то из домочадцев потрес кубышку. Дети у них есть?
  - Одна девка на выданье, другая уж замужем - в деревне верст за двадцать проживает.
  - Вот первая и взяла эти пятаки. Верно, бусы себе купила...
  - Вроде скромна девка-то.
  - Ну, там разберемся. А про герань поняли что-нибудь?
  - Прочитал, но ишшо больше тумана... - и стал искать написанное о цветках в жалобе. - Ага... Вот... '...а цветок герани повернут иначе, нежели был в горшке ранее, как и прочие два цветка, но поворот неодинаков...' При чем... - Иван Михайлович аж руками развел и плечами пожал одновременно.
  - Не такое бывало. Такая несуразица порой в этих жалобах, хоть смейся, но разбираться надо. И тут выясним все...
  В доме Серединсов вся семья была в сборе. Стол посреди избы накрыт скатертью редкой красоты. Даже урядник подивился.
  - Верно, на ярмарке приобрели такую красоту?
  Манефа смутилась, руки вдруг под стол спрятала.
  - Я сама выткала...
  - Да вы что! - удивлен служивый. - Неужели...
  - Она... Она, мастерица... - подтвердил муж с гордостью. - У них в роду все таки.
  Серединс и в самом деле засевал небольшой участок льном. Лишь для своих нужд, а Манефа после уж из льняного холста рубахи всему семейству шила.
  - Чудеса... - еще подивился урядник и посетовал: - А труда сколько требуется, верно...
  - Да уж, хватает... Эть лен растет месяц, а после три его выделывают. Вот, ноне на Ильин день ево замочили, а на Агафона выташшыли. После росами ево ишшо мочило. А бывает и неладное эть... В позапрошлом годе воды-то после дожжэй прибавилось в реке, и унесло весь лен. По всей Урешке собирали по пучку... - разговорилась мастерица. Да кто ее еще выслушивал в деревне: за чудачество почитались ее художественные изыски в простом деле.
  - Да... Сейчас многое в природе смущается, не только реки. В городах вот недовольство царем. Вчера вот опять ссыльного на Борке устраивал. А тут и други чудеса, - о своем наболевшем урядник в тон бабе говорит. - Прошлой зимой заехал за село Караванное в деревню, а ночью тишина. Вышел по нужде, и будто гром далекий. Паравоз, уж потом объяснили, едет. А эть до него пять десятков верст. И зверь напугается, и сама природа...
  Манефа выслушала урядника и про свое продолжила:
  - ...Потом ишшо мять ево надо, деревянной лопаткой штоб. Не приведи Бог, жилезом - сразу порча. А сейчас уж трепать пора.
  - А где такое познали-то? - интересно уряднику.
  - Ак баушка моя из Орловского уезду... У них ето дело исстари. Она и мне передала: родители-то мои рано померли, да и душа у матушки к етому не лежала... - на слезы свернуло бабу, но все ж собралась и дальше рассказала. - У меня-то не получается, как у их. Нить толста. Может, вода не такая... У баушки-то нить из фунта на десять верст вытягивалась! Раньше-то, сказывали, что для французских королевичей наш лен возили, но теперь не знаю... Бают, что и королевичей-то всех извели.
  - Нет у них королей - правда... - подтвердил урядник.
  Слово за слово и к делу служивый перевел разговор. Сперва Манефу выслушал об ее 'войне' с нечистой силой.
  - Так может, кошки?
  - Кошки-то бы орали, а тут токо дыханье, бутто жаром...
  - А в доме что пропало?
  - Ничего, но эть я чуть не померла.
  - Хорошо... Я сейчас, с вашего позволенья, двери огляжу... - и в сени вышел.
  Иван Михайлович следом.
  Урядник в сенях сперва осмотрел дверь, выходящую в сад и на улицу. Засов деревянный в полтора аршина длиной, которым запиралась дверь, оглядел. Зачем-то им попытался дверь в избу подпереть. Отставил на место и к выходу во двор перешел. И от той двери притыку примерил к избяной двери. Затем металлическую задвижку стал разглядывать внимательно. Запорную пластину выдвинул и Воронина подозвал.
  - Видите, Иван Михайлович, есть царапинки. Свежие.
  - Да-а... И што теперь?
  - Люди ходили, а мы все на нечистого валим. Но ведь не пропало ничего... - и в избу направился.
  И снова про кошек заговорил.
  Манефа засомневалась в источнике своих ночных страхов. Примолкла.
  - А еще что пропало? - уже вопрос урядника Середышу.
  Тот быстренько на казенку слазил и вернулся с загашником.
  - Вот, глядите... - и высыпал на стол монеты. Серебряные отделил. - Три рубля?
  - Да-а... - согласился урядник.
  - А вот еще восемь пятаков... - выложил медные монеты в два ряда.
  - Правильно... - соглашается служивый.
  - А было десять! - чуть не восторг в голосе Середыша.
  - Хм...А вы-то где были?
  - С дочерью на свадьбу ездили, а жена в церковь Покровскую ходила.
  - Так, может, сами взяли, да запамятовали?
  - Нет! Манефа мелких денег брала, а мы отрез ее холста подарили. Сами видели, такой подарок на любой свадьбе для молодых радость.
  - Согласен... Я б от такой скатерти не отказался... - то ли намек, то ли просто пришлось к слову. Но в любом случае хозяева пропустили 'пожелание' мимо ушей. - А с геранями что? Пропали?
  - Так глядите... - и Середыш стал объяснять, как раньше цветки росли в горшках, и как в момент осмотра выглядят растения. - Эта герань на четверть оборота развернута... Эта меньше...
  - Так, может, сами... Когда поливали или окна мыли?
  В итоге Середыш 'согласился' с доводами урядника, что все, изложенное в жалобе, - 'цепь случайных совпадений'...
  После Уреша уездный чин намеревался съездить еще в одну деревню, находящуюся в другой волости, к тому же и в стороне от тракта. От предложения составить компанию служивому Иван Михайлович отказался, сославшись на дело, имеющееся у него в Покровском. Однако пред тем как расстаться, урядник высказал по поводу случившегося в Уреше предположение.
  - Мне кажется, еще что-то пропало, но тут, вероятно, тот случай, когда уворованное воруют.
  - Но вроде семья-то не воровская... - заступился за Середышей Иван Михайлович.
  - Так ведь не обязательно украсть. Можно найти да не вернуть. Можно в карты или шашки выиграть. Проигравший же не всегда соглашается с утраченным.
  - Эдак... - согласился Воронин, а про себя подумал: 'Что же нашли-то Сельван с Евсей?'
  Урядник Романов, проехав по мосту Урешки, свернул на проселок, а Иван Михайлович пошагал в Покровское. Особой нужды идти в село у помощника старшины не было, но и кататься с урядником тоже не хотелось.
  'А так хоть с диаконом покалякаю... Может, и по этому делу что-то выясню...'
  Василий Арсениевич гостю обрадовался. Сразу же попросил супругу Татьяну Серафимовну самовар поставить, а гостя повел в мастерскую, где мастерили рамки для ульев его ученики. В мастерской были два паренька-подростка.
  - А Евся где? - поинтересовался Иван Михайлович.
  - Так вот... Выполнил я свое предположение - уехал Евсеюшко в Пачи к тарантасному мастеру.
  - А у них сегодня урядник был. Точнее, у соседей ихних - Середышей.
  - А что искали?
  - Да кто-то у них по избе шарился... - и дальше поведал диакону о розыскных делах урядника. Про свои предположения умолчал, перевел разговор на Манефу - какая она, оказывается, искусница в ткацком деле.
  - Прядением льна многие занимаются в нашем уезде, но в этом году придется им нелегко. Уж очень для льна неурожайный год ныне выдался.
  - Слыхал... И у нас в Липяни говорят о предстоящем безделии в зимние вечера. Ведь многих это дело занимало и подсобляло в жизни. Правда, таких умелиц, как Манефа, нет более, но ведь не только на рубахи да скатерти холст нужен...
  - Согласен, Иван Михайлович. Уныние от безделья будет, а последнее смертным грехом считается, и не напрасно. Вот у меня... Опять жалоба, что обворовал попечительство.
  - Да как же так-то?! Вы ведь своева труда сколь вложили...
  - За то и поклеп. А жалуются на меня ведь люди не занятые делом, а те, кто в праздности дни проводит и вместо дела забавы ищет. Вот жалобщик... Он ведь старостой нашим значится. Применяй умения свои да грамоту, которой наделен. Так нет... Больше свой интерес ищет да выставляет в неловком свете иных. Вот пример: будто бы я взял себе часть денег из кружек сборщиков во время поднятия крестов на храме в прошлом месяце...
  - Но эть кружки-то высыпают компанией?
  - Именно... При членах правления попечительства счет производился. И жалобщик среди правленцев. И деньги - два с лишним рубля - мало при нем, а им самим и вписаны в книгу, им же и ведомую...
  После мастерской гость и хозяин вернулись в дом. За столом другие разговоры пошли. Сперва вопросы о здравии близких да знакомых. Иван Михайлович посетовал, что Никифор Авдеич опять приболел. Затем о предстоящей зиме предположениями обменялись. По приметам она холодной, но припоздалой должна быть.
  - Уже Покров почти, а снега еще и не видели нынче... Как в пятьдесят пятом году...
  - А вы ж тодда малым были... - удивился Иван Михайлович тому, что запомнился тот год собеседнику.
  - Не то слово мал. Родился только-только. Но тятя его вспоминал часто, Царство ему Небесное. Тот год был последний в правлении государя Николая Александровича, и здесь немало событий запомнившихся произошло. Та же барыня Марья Алексеевна, безвестно пропавшая после Дмитриевской субботы.
  - Так ведь след был, что в реку... - напомнил известное Иван Михайлович.
  - Да... А снег в тот год лег лишь на Парасковью-льняницу.
  - Вонышь, как... - и тут будто встрепенулся гость. - Эть кучер-то Чучок сказывал: у ей калатч был с империалами да сережками дорогущими.
  - Смею поправить, Иван Михайлович, - клатч. Сумка такая у модниц.
  - Вот те раз! А Чучок сказывал: кошель...
  - Обыкновенная сумочка с застежками. Как бы сказать...
  - А ничего не говорите, Василий Арсениевич. Все равно не пойму.
  - И еще в тот год одна странность была. Избезяй вернулся из странствия только под Рождество.
  - Ак, может, он и безобразничал? И барыню ету...
  - Нет-нет... Что вы! Он смирный и добрый был. Я ведь встречал его в пору бродяжничанья...
  - Ах! - Татьяна Серафимовна руками всплеснула.
  - Да-а... Мне года три, верно, было, и мы с матушкой пошли по землянику. Я плохо помню: и как он к нам подошел, и говорил ли что... Одно сохранилось: он меня по голове погладил так осторожно, будто боялся раздавить ее. Будто лапой мягкой, но ладонь безволоса совершенно - это как сейчас вижу.
  - Поди, страху-то натерпелся... - посочувствовал Иван Михайлович.
  - Нет... Я очень уставший был, а вот после его касаний сразу взбодрился. И еще... Он мне в туесок горсть земляники насыпал, а это очень немало. У нас с матушкой был уговор: по туеску набрать. Он как сыпанул мне ягод, так у меня и посудина наполнилась. Даже с горкой малой.
  - Поли-ко! - воскликнула супруга Василия Арсениевича. - Эть к детям все с лаской... А матушка? А дальше?
  - А дальше? Дальше... Я в туесок глянул - полный. Обрадовался и на матушку глянул, а она будто окаменевшая. Я ее за руку дернул, она и очнулась. Показал на туесок свой, полный ягод, а она даже не глянула. За руку меня схватила крепко-крепко, и домой побежали. У меня половина ягод рассыпалась. Я ведь тоже несколько минут спустя перепугался и уж бежал, не думая об ягодах. Лишь бы быстрей до села...
  - А пошто его так звали-то? Вот Никифор Авдеич, мол, бегал много. Потому Избегай, дескать... А вы на 'избу' переиначиваете...
  - Все гораздо проще... У него имя было, но крестить его не дали. Народ воспротивился: тогда, дескать, и собак да кошек наших крестите. Неладно вышло. Он ведь все равно человек. Да и это его не имя вовсе. Сперва было Избезьян. От обезьяны пошло. Просто исказили до 'понятной' всем формы.
  - Пошто эдак-то... Пусть бы вахлаком каким прозвали али ишшо че людское, а то хуже собачьей... - Иван Михайлович нахмурился. - Конешно, в лес сбежишь... - представил себя в Избезяевой шкуре, - ...чтоб оглоблей кого не ошарашить или ручищей не придушить...
  Всю дорогу, шагая до Липяни, Иван Михайлович думал то об Избезяе, то о Сельване и Евсе - что они составили некий заговор, было понятно. И еще вспоминалась Манефа, уже и в мыслях Семеновна. Надо же, какая мастерица, оказалось, живет в Уреше.
  Проходя по мосту через Урешку, глянул на ее пойму, изрезанную старицами и 'вмятинами' полоев. И в тех и в других обычно вымачивали лен. Даже тяжбы случались между льноводами из-за права занимать своим сырьем ту или иную речную вымоину.
  'А ноне и не видно было... - посетовал на то, что ни льна в тот год, ни дела мастерам. - Зато рогожники ныне в выигрыше. Им всегда хватает корья, а циновки и рогожи всегда нужны бывают...'
  Все же больше думал Воронин об Избезяе. Даже дома мысли о нем не улетучились, и за ужином стал рассказывать о нем домашним. Гафюшка, буркнув: 'Сказки...', ушла заниматься другими делами.
  Алена Федоровна сперва всполошилась будто. Даже побледнела.
  - А, может, он и был... - проговорила тихо.
  - Кто? - не понял сперва, о чем говорит теща, но вдруг сообразил. - А ты что, тоже с ним встречалась? Вот Василий Арсениевич малым с ним нос к носу столкнулся, когда с матушкой по ягоды ходил. Он даже с пригоршню ягод мальчонке в туесок насыпал...
  - Меня он чуть не ухайдакал... Если он был то... - будто не слышит зятя Алена Федоровна.
  - Кодда девкой-то уволок? Думашь, он?
  - А скоко их по округе-то?
  - Вроде один. Но кто их шшытал. И потом... Василий Арсентьич о других не поминал. И про родню...
  - Нет, не он... - вдруг совсем белой сделалась Алена Федоровна. - Который меня, дак и вовсе не человек, а то че получается... - и смолкла на полуслове, плененная воспоминаниями.
  - И че получается-то? - не выдержал зять паузы затянувшейся.
  - А то... Получается, что Кузьма шкуру человеческу тулупнику в Яранск снес.
  - Каку шкуру?!
  - Ту... Из-за которой он погорел... - и вдруг лицо ее осветилось. - Мы эть с ним собирались уехать в дремучие северные леса, а я уж Гафьей... - и дальше, верно, не в первый раз рассказала о злоключениях Кузьмы Клестова, связанных с добыванием холстины для парусов и пошивом тулупа для нее.
  Иван Михайлович рассказчицу не перебивал. Лишь иногда в кратких паузах вскликивал: 'Поли-ко!' - и глядел на бабу во все глаза, удивляясь чудесам, которые случились еще совсем в недавнее время...
  - Кузя того нелюдя Шмырдей прозывал, а не по-твоему. Может, другой все же? - подытожила рассказ Алена Федоровна.
  - А по времю-то сходится, кажись... Посля-то уж не слыхать вроде было ни про того, ни про етого...
  На следующий день по решению схода ремонтировалась плотина липянского пруда. От этой повинности можно было и деньгами отбояриться - пятак всего и надо-то заплатить, но многие предпочитали отработать тяглом. Воз кирпича или камня да по месту три телеги глины - вот и вся недолга. А за копейку-то сколько пота надо пролить. Однако и деньги тоже нужны были: предполагалось на следующий год обрыбить пруд мальками карпа - уж очень по вкусу рыба пришлась.
  У волостного правления с утра неразбериха. Одни деньги принесли. Другие приехали на пустых телегах и пытались дознаться, откуда каменный материал привозить. Третьи уже где-то загрузились битым кирпичом - им требовалось указание, куда ссыпать привезенное.
  Никифор Авдеич самолично стал разруливать ситуацию. Кто с деньгами - пожалуйста, к писарю Лаврентию Андреичу; кто порожний - либо в щебельный карьер у яранского городского леса, либо в сам Яранск: там старое здание разбирали, и фундамент решено было управой липянцам на ремонт плотины пруда отдать. И последнее указание помощнику дал.
  - Ты, Ваня, тута отсылай, кто приедет... А я с гружеными на пруд. Покажу, куда камень сыпать и откуда посля глину брать...
  Потихоньку столпотворение возле правления упорядочилось. Те, кто ждал очереди заплатить или уже заплатил повинность, кучковались возле учреждения, занятые разными разговорами. К ним же присоединились и те, кто приехал на телегах. Последние просто отдыхали либо делились новостями друг с другом.
  Незаметно для себя Иван Михайлович стал рассказывать об Избезяе. Что-что, а говорить он умел. И сам даже над этим пошучивал: мол, языком молоть - не мешки ворочать.
  - ...а в ныровской стороне его Шмырдей звали.
  - Эт че значит?
  - Слышали, но че, не знаем... - зачесали затылки мужики.
  Иван Михайлович тоже не мог объяснить значения 'ныровского' прозвища, и откуда оно взялось. Сбился с рассказа, заволновался. Что-то, подумал, не с ума ляпнул. Замолчал. И тут уж всяк на свой манер стал предполагать происхождение 'Шмырди'. Кто-то помянул, что тесть Ивана Михайловича со Шмырдей дела имел. В итоге у правления снова загудело, как в улье. Лаврентий положение спас. Вышел на крыльцо.
  - Ак че, больше никого с пятаками?
  Оказалось, есть. Только разговором увлеклись очень и про повинность забыли.
  Так бы, может, и забылся разговор о шатуне, но уж очень пришлось липянцам это слово - 'Шмырдя' - и открывшаяся им связь с помощником волостного старшины. Чей-то ехидный язык свел кличку и должность воедино. Оказалось, навечно. И стали Воронины Шмырдями - без этого нельзя в деревне...
  
  1890-е годы
  Липянь - Уреш - Покровское
  
  Сельван едва в избу шагнул да огляделся, Лаверко примчался. С порога стал жаловаться на 'порожденных' им же самим арендаторов.
  - Мало того, что уж не одного мужика обмишулили, дак ишшо и жернова загубили... - и дальше рассказывать стал, что опять 'хозяева' на магарыч себе муки сдонгали. А чтоб за руку не схватили на продаже краденного, в дальнее село увезли мешок крупчатки да полтора подрукавной. Вернулись из поездки с деньгами да вином. Но и это не все. Притащили с собой какого-то прощелыгу. Тот представился золотоискателем. И еще посулил, что и в их еринецких местах можно золота намыть из песка.
  - Оне че, полоумные? - Сельван удивляется.
  - Почитай так... - и дальше обрисовывает 'подвиги' Тышни с товарищами. - Вина-то напились. Наелись че-то тоже прикупленного - халвы да пряников, верно - и давай на бродяшшэго налегать. Мол, ты пошто ешь-гуляешь за наши кровные-то? А тот говорит, аванесом. И предлагает телегу снарядить на следушшый день по песок. Дурни-то наши и согласились. Раз тако дело, дак не онну телегу, но етот отшил - не могу место казать.
  - Ак, поди, где рядом... - Сельван предположение высказал.
  - Дак и я так думаю... Привез он, значит, песок...
  - И че, с золотом?! - Сельвану поблазнило на миг - вот как Евсе-то помочь, но увы...
  - Да како там... - и дальше уж совсем о несуразном сказывает. - Песок, привезенный невесть откуда, вместо муки засыпали и давай молоть.
  - Ак эть промывать надо... - Сельван слыхивал, как добывают золото. Сам такую затею держал когда-то в уме - сходить на Амур.
  - А дуракам-то хоть о стенку... Пока один воз мололи, прощелыжный-то за другим съездил. И тоже туды... В обчем, истерли жернова, а прощелыга-то имям друго мелет. Мол, собирать надо в ночь металл и с фонарем.
  - Ак ево и днем-то не увидишь. До че мелко...
  - Твои б слова да Тышне... Да пораньче. Пока жернова целы были...
  - Ак и че, намыл? - Сельван все же хочет верить в 'жар-птицу'.
  - Како там... Удрал и все вино с собой прихватил, и сласти.
  - А жернова?
  - Кабы оне сказали... Оне эть знали, что у деда запасные жернова лежат в подклети. Ну и решили поставить втихую, но ума не хватило. Поехали мастера искать. Но нашли покупателя.
  - Какого?
  - А леший их знает... Кодда я хватился, чтоб самому все сладить, полез в подклеть, а там пусто.
  - Эдак оне все расташшат...
  - Ну и пусь...
  - Ты че хоть мелешь-то, Лаверко?
  - А то и мелю... Я имям сказал, что к сотскому еду али сразу к уряднику, а тут етот Тышня...
  - А ему-то че? Восполнить пообещал? Дак омманет.
  - Хуже ишшо... Подкатил ко мне: дескать, не жалобиться ли собрался? Я подтвердил и сказал, что тако прошшать нельзя. Он нет, штоб покаяться, дак сулить беду стал.
  - Ет пошто?
  - Намекать... Я, говорит, сон видал, что по Ярани головешки огненны плывут ниже слива мельничного.
  - Угроза пуста... - неуверенность в голосе Сельвана.
  - Может, и пуста, но эть столь уж убытков, что и в кандалы не жалко для злодеев.
  - Ну, уж...
  - А че делать, тятя? Оддать имям мельницу вместе с домом твоим, и пушшай все в распыл?
  - Пошто оддавать-то... - и тут Сельван про Евсю вспомнил. - А если отписать кому? Хорошему человеку... - и дальше рассказывает об Евсе, его 'любови до гробовой доски' к Середышевой дочке Ельзе; о двухстах рублях, требуемых отцом невесты. - Ты не враз отписывай, а бутто с отсрочкой. Он эть парень толковый. Даже тарантас своими руками смастерил и к пчелячеству тянется.
  - Дак и не жалко бы...
  - Эть брат твой троюродной, не чужой человек.
  - Я это понимаю. Но эть тодда и с домом надо...
  - А че дом? Половину ему, а в другой я остануся.
  - Брат-то он брат... - задумался Лаверко, - но кабы не оказался, как ети арендаторы, слишком хват.
  - Не-е... - сомнение в голосе Сельвана. - Не должон бы...
  - Тышня-то уж очень зло все говорил. Мягонько стелил, но толы-то вытаращил, будто окаянный. Про него и напомнил. Дескать, я на твою мельницу чертов хвост навесил.
  - Ето еще что? - уже Сельван глаза вытаращил.
  - Ак хвост чертов. Говорит, я, кодда на Круглышке-то ночевал раз, то и в полночь черт ко мне явился. Я ему хвост-то отрубил, а окаянный жалобится: верни вешш. Тышня не отдал, пока тот ему желанье не выполнит. Вот Тышня-то и просит черта теперь, чтоб тот мельницу на их сторону перевел...
  - Ты погоди... Где етот хвост? - остановил сына Сельван.
  - Дак там... - рукой в сторону мельницы махнул. - Аккурат на ветриле и привешен онном.
  - Пошли...
  К дому возвращаются, Сельван за живот держится. Вот-вот икота начнется. Сквозь смех пытается что-то сыну сказать.
  - Ты... ето... С Зиновьей своей на дойку вечером сходи.
  - Ты че... Ты че смеесся... - Лаверко рядом идет.
  - А то - хвост-то коровий. Да ишшо и с сыромятным обрезком...
  - И че? - никак не поймет Лаверко - в чем оплошал?
  А Сельван в избу сына зовет. Там на лавку садится и снова в смех.
  - Эть надо ж тако! Надо ж тако... Сорок годов хранил...
  - Ты че, тять? Али узнал че? - никак не 'прочекается' Лаверко.
  - Конешно, узнал... - и к навесному шкафчику подошел. Оттуда штоф с настойкой и две стопки достал. - Вот, давай, Лаверко, за таку радость... Бутто опять на той ярмонке побывал в Яранске.
  - Какой ярмонке?
  - Да той... Кодда Тышня этот хвост за полтинник купил.
  - Он че - уже тодда...
  - От рожденья, верно... Мы парнями ишшо были и на ярмонку в Яранск как-то пришли. На плошшади торги разные... Храм Троицкий возводити начали. И преставленья всякие. Ряженые сперва изображали, как мужик черта и барина обмишулил. А кодда мы подошли на повторенье, дак велено было барина убрать и заместо него купца штоб...
  - Баре, они и есь баре... - свое слово сказал Лаверко.
  - Эдак... Токо мужик-то ведь головаст. Ему что барин, что купец - одна сотона...
  - Ну а дальше? - не терпится Лаверке про старинное узнать.
  - Мы-то со Степкой молоды были... Раздобыли шкалик и выпили перед преставленьем-то. Веселы уж на него пришли - нам аршин покажи, засмеемся. А тут весь народ хохмя хохочет. Насмеялись вдосыта. А тут и преставленью конец. Я было идти, а Тышня к ряженым полез. Выяснить решил: черт настоящий? Как медведь, которого на цепи, так и черта на веревке держали. Я и сам засомневался: кабы не оборвал повод-то. Ряженые-то не дураки - настояшшый, сказали. Да еще и пояснять стали, что уж очень водку любит. За питье уж не один хвост пропил...
  - А как он без хвоста-то? - Лаверка губами зашевелил - верно, что-то подсчитывать стал.
  - Я уж в то не вникал. Мне оккурат отойти надо было. По нужде, да баушке своей обешшал баранок связку купить. Я как ей откажу? Она эть меня выходила малым, а то б помер... Тышне-то и говорю: мол, буду ждать у ворот церквы Успенской - и ходу... Встречаемся посля с им, а он чертов хвост ташшыт: в баранку его скрутил и на руке у локтя. Я пригляделся: хвост и хвост коровий, только с пристежками сыромятными, чтоб, значит, хвост не потерять. У Степки спрашиваю: опять черт хвост пропил? Тот подтвердил. Да еще похвастался, с рубля до полтинника доторговался. Правда, гривенник другим ряженым для успокойства ишшо дал - штоб те не шпыняли своего подневольного...
  - Ак че, и впрямь настояшшый?
  - Да где там... Тышня всю дорогу хвалился: дескать, с помощью этого хвоста любое дело провернет и богатым станет.
  - Не стал че-то...
  - Дак, конечно... Домой-то пришли, а матка его тем хвостом-то так отчихвостила...
  - За что? А вдруг...
  - Че вдруг? Она ево в оклев сперва повела и обнову-то приставила к хвосту коровьему - один к оному. Токо ремешок с бляшками из сыромятины, штоб ряженный чертом к заднице своей крепил ево... Там ево матка-то и поучать стала. Да так... Я уж думал, что он тот хвост выбросил, а он стоко хранил. Лишь сыромятина пересохла да обломилась, два конца торчат...
  - А я думал, это рожки малые... Мол, и на хвосте вырастают.
  - В голове у тя... Хоть бы подумал...
  Смешно стало и Лаверке. Больше от своего заблуждения, нежели от Тышниных проделок...
  
  На Наума Грамотника Евся пришел проведать дядю Сельвана.
  Светало. Где-то за Яранью над Малой Отшатней багровым окрасился едва видимый горизонт, и тут стук в окошко. Сельван уже не спал. Печку затопил, но лампу не стал зажигать - так и сидел перед печью, подставив к огню лицо. От неожиданных ударов по окошку вздрогнул, дернулся. Накинутая на плечи шубейка на пол съехала.
  - Кого там нелегкая несет... - одежку с пола подобрал, обратно накинул на загорбок. Руки стал в рукава просовывать, но отступился. Лишь треух, висевший в кути на гвоздике, кособоко нахлобучил на башку. Во двор вышел, но ворота открывать не стал.
  - Хто?
  - Я, дядь Сельван... Евся.
  Сельван гостю обрадовался.
  Лаверко уж давно его не навещал. В последний раз недели за две был с урядником - все ж пожаловался на самоуправство арендаторов. Мол, имущество испортили, потому считаю договор расторгнутым, а мельницу прошу оградить от никудышных временщиков. Уряднику 'диво' Тышниных трудов - песок, промолотый в жерновах - показал. Тот глаза вытаращил, головой покачал и посочувствовал: 'Надо ж с такими связаться вам, Лавер Селиванович...'
  - Так я ж хотел, чтоб обжилися люди...
  - Вот и обжилися... - и мельницу опечатал. - Если следствие будет, так чтоб все как есть... На случай, если тяжбу затеешь, - пояснил смысл своего действа служивый.
  - Не-е... Против своих сельчан... Грех...
  С тех пор и жил Сельван в одиночестве.
  - Вот, вишь, Евся... Один обитаюся. Даже тропки к дому нет из деревни. Я, если че, дак по реке до мостков, а там по проулку в деревню... - описывал свое житье Сельван, пока в избу шли.
  - У-ух... Намело. Еле дошел... - в избе Евся первым делом шапку скинул и волосы, скатавшиеся от мокрети, пригладил.
   Едва гость отдышался, Сельван его за стол усадил. Каши наложил, маслом льняным, не скупясь, сдобрил ее. Расспрашивать гостя неудобно, а поговорить хочется - поэтому Сельван принялся свои новости рассказывать. Евся кашу быстро умолотил, киселем запил. Обернулся на образа: 'Слава Богу... Сыт...' - скороговоркой проговорил.
  - Ты ко мне али попутно куды? - хозяин решил, что уж не зазорно и поинтересоваться планами гостя.
  - Дак... - Евся смутился. - Ты эть сам приглашал, чтоб мордами порыбачить...
  - Эдак... Эдак... Онному-то с имя валандаться несправно, а вот вдвоем-то ладно... - радость в голосе хозяина и удовольствие на лице. - Лед-то уж по три вершка на плесах. Но знаю, где и потоньче... - затараторил Сельван.
  Первым делом поднялись на подловку. Там из двух десятков морд выбрали три - не самые большие, да поновей.
  - Ты, Евся, пару етих возьми, а я онну и пешню... - распорядился старший из рыбаков.
  Пешню Сельван нес, а орудовал ею племянник. Дядька ему лишь места указывал, где проруби делать да по ходу дела подсказывал: там подрубить, там расширить...
  С реки вернулись, новое приутемилось Сельвану: баню топить.
  - Я эть, Евсь, как урядника-то попарили да угостили посля, больше и не топил баню...
  И снова разделение труда не в пользу гостя: Сельван баню топил, а Евся воду большущими ведрами с реки таскал. Когда в баньке попарились да у самовара уселись, Евся еле языком ворочал от усталости, но разговор все ж поддерживал.
  - Седни эть Грамотник, Евся...
  - Да-а...
  - Я вот грамоте-то сперва у ныровского диакона учился, но посля меня тятя в Яранск на зиму к учителю определил. Как щщяс помню, привез меня тятя к ему и просит: мол, поучите да побоев не жалейте, коли науку не примет. Я все сразу схватывал, но подзатыльников досталось. Токо за то, что торопыжно отвечал.
  - И к нам диакон Василий Арсентьич с плеткой в первый раз-то пришел.
  - Да ты че?! С виду-то не таков...
  - Дак он же не... Вот, сказывал, раньче, когда ево дед учился, с плети и начиналося ученье. Кажного ученика по три раза огревал ей диакон. Они тодда осердились - спер дедушко Василия Арсентьича плетку ту и сыну передал, а тот уж нашому...
  - Вона как, значит...
  - Нам про ето рассказал и на гвоздь повесил у двери. Мол, если че... Но ни разу я не видел, штоб снимал для кого...
  - А эть надо иной раз, поди...
  - Бывало... Но он словами так скажет, что лучше бы уж плеткой.
  - А я вот сижу, Евся, один-то и решил записывать все.
  - Че-е?
  - А скоко чего съедаю кажный день...
  - Ак эть жадность...
  - Не-е... Я для тово, штоб посчитать, какого продукта больше ем и потом уравнять.
  - Зачем?
  - Как зачем?! Вот, допускай, ем я каши больше, чем шшэй... Али наоборот... А раз так, то в крови путается все, а от крови и голова слабеет...
  - Не знай... - в недоумении гость.
  - Ведь кабы я в прошлом годе все ето посчитал, дак и с 'калатчом' все сладил, а так ни то ни се... Ты-то... - и, не дождавшись ответа, к стенному шкафчику вскочил. Настойку оттуда достал.
  - Хошь в чай ее, хошь так...
  Выпили 'так' по стопке, потом еще по одной. Евся размяк и уже разговор не мог поддерживать. Сельван помог ему до полатей добраться. После еще настойки пригубил и достал бумагу и перо. 'А что Евся съел, куды заносить? И как вычесть из съеденного мной?' - и на этом подсчет закончил. Не начиная...
  На следующее утро не так суматошен был Сельван, как накануне. Тихо, чтоб не разбудить гостя, протопил печь. Кашу сварил. К тому времени уж запоздалый рассвет, побагрянившись за далью Ярани, посеребрил снежные пространства лугов. Робкие лучи солнца озарили деревья, увешанные кружевом инея, высветили горницу в избе.
  Сельвану не сидится: мол, что так гость заспался. Стал будить племянника. Тот, будто старик, кряхтел и пытался даже лягнуть руку дядьки, но последний не унимался.
  - Встаю... - наконец внятно проговорил соня и следом за будильщиком соскочил с лежбища.
  В горнице в тот момент чуть потемнело. Сельван к окну. Ничего необычного - на солнце несколько мелких облаков натянуло.
  - Эть к снегопаду. Ишшо и месяц в кругу был, когда выходил-то.
  - Зато потеплеет, - Евся к чугунному рукомойнику с двумя ушами-креплениями и вычурными, как у самовара, носиками просеменил за печь.
  - Ак и так не холодно... - Сельван из кухни отвечает.
  Быстро позавтракали - в пост-то не очень рассидишься за пустой кашей - и отправились морды проверять.
  - Кабы на мороз, дак лучче... - Сельван предположения строил об улове, который их ожидал. И уж заранее оправдывал 'безрыбное пребывание в мордах лишь шашкалды'.
  - А чем лучче?
  - Ак налимы бы налезли.
  Налимов не налезло, но один все же угодил в морду и там свился кольцом вокруг входа. Рыбаки и так и эдак пытались вытащить речное чудище, но лишь руки захолодили так, что те крюками сделались.
  - Надо устье развязывать... - Сельван подул в пригоршню, поднесенную ко рту. Евся уже понял и, потерев руку об руку, принялся растягивать узел, увязывающий 'дно' морды. Не скоро удалось достигнуть результата парню, но награда, растянувшийся в аршин налим, ободрила и согрела добытчиков.
  - Чисто змей... - глядит на извивающуюся рыбину Сельван.
  - Так и есь... - соглашается с ним напарник.
  Налима на сучке-кукане, продетом сквозь жабры, Сельван нес. Хвост рыбий по снегу тащился. Остальной улов: пара голавлишек на фунт каждый да несколько сорожин весом поменее - на таком же сучке в руках у Евси.
  - Не захошь, да согрешишь... - размышляет вслух Сельван. - Из башки-то сварим уху, а мясо евонное Марье, матке своей, отнесешь. После Рожества-то оккурат на рыбник. Может, и я на его пожалую...
  - Угу... - соглашается Евся.
  - А из шашкалды-то... - указал на кукан племянника, - и не знай, че и делать. Тоже, буде, унесешь себе.
  За обедом Сельван вдруг вспомнил о своих записях, которые намеревался вести. И не мог в мыслях определить, как считать уху.
  - Может, ее как шшы означить? - вслух вопросил.
  - Кого? - не понял Евся.
  - Да уху-то...
  - А че ее означать? Съедим, и все... - и дальше ложкой машет.
  - И верно... Как она может башке повредить, если из башки... - и тоже принялся уплетать варево.
  Евся первым опустошил миску с ухой. Ложку отложил. Заговорил:
  - Дядь Сельван, а мы с Ельзей пролезли под сенями у них.
  Сельван так и замер с ложкой ухи, донесенной почти до рта.
  - Дак это... Ниче нет. Да ишшо и тетка Манефа нас там застукала.
  - У-у? - ложка в рот въехала наконец.
  - Думала, мы там ето... Ну-у... - Евся покраснел чуть, но договорил. - Мол, развратничаться залезли туды.
  - Че, другого места не нашли?
  - Дак и она эдак подумала. Ну и... Потом Ельзю в дом увела и там давай выпытывать - довели дело али нет. Я в сенях притаился и слушал. Она сперва в слезы, но потом все и рассказала.
  - Че рассказала?
  - Ну, про эти... Про богатства...
  - Вот те раз! Теперь все... - Сельван и ложку отложил. В почти пустую миску взглядом уперся.
  - Ак не знай... Она посля меня позвала и все, че сама знала, и рассказала.
  - Рассказала?!
  - Токо нет, сказывала, про че ты говорил.
  - 'Калатча'? Не может быть! Эть был...
  - И про ево ниче не знает. Мол, шляпа в коробке была - сама видела. Первой эть к брату прибежала, тот еще живой вроде был. Она даже отваживаться с ним пробовала...
  - Ак, значит, напрасно... - погрустнел Сельван.
  - Вроде... - Евся тоже в задумчивости. Однако не долго в ней пребывал. - Токо на Ельзе я все равно женюся! Эть дядя Вальдеш-то че посля сказал... Кодда ему тетка Манефа-то все обсказала... Мол, вовсе и не против он нашей свадьбы. А что денег просил, дак для порядка. Мол, соседи, а живем без уважения...
  - Это так... Я тоже эть гляжу: мужик он вроде не вредный, токо... - указательный палец к виску было потянулся, но на уровне плеча замер, в сторону поехал. С другими пальцами в кулак свелся. - Ак и мы не лучче...
  - Не лучче, - Евся повеселел. - Я и гляжу на тя, на тятю...
  - И ты, Евсь, не отчаивайся... Что на обзаведенье-то вам с Ельзей мало чего. Я вот с Лаверкой своим говорил. Он же брат те троюродный... Чтоб он, значит, тебе мельницу-то ету отписал, а дом пополам - мне и вам штоб.
  - Не надо... Не к чему... Я извозом займуся. Уж очень мне глянется, как едут через Уреш. И все в далеку сторону. Вот бы и мне эдак жо...
  
  Зимой в досужую пору в волостном правлении деревни Липянь не один раз заходил разговор между служивыми о давнем событии - исчезновении барской особы. Больше пустое перемалывали да строили невероятные предположения, но появлялось дело, и слова о давно прошедшем растворялись в дыме цигарки, закручиваемой волостным старшиной.
  Однажды в этих разговорах вспомнил Никифор Авдеич урешского паренька, умершего при тех событиях от страха - так считали, а как на самом деле случилось с горемычным, уж и не узнать никому и никогда. Шляпа, которая оказалась при погибшем, пришла на память волостному старшине, кроме нее, сказал, ничего при нем не оказалось.
  - За барску шляпу, выходит, сгинул... - пожалел парня старшина.
   Однако Лаврентий - писарская душонка, будто угар, в любую щель пролезет - усомнился в такой цене за жизнь.
  - А можот, он остально-то успел спрятать куды?
  - Так он же помер на бегу... - недоумевает Иван Михайлович.
  - А кто ето видал? Утром ево нашли уж остывшим почти, но ночь-то тодды была ой-ей-ей кака... - Никифор Авдеич принял довод писаря.
  - Дак уж, поди, изрыли там все урешские... - новый оборот предлагает Лаврентий.
  - Конешно... Эти своево не упустят... - волостной голова вслух рассуждает. - К тому же и место заметно... Я тама уж годов тридцать не бывал, а раньче в том месте береза стояла. Уж тодда стара, а сейчас и вовсе если пень остался, дак ладно...
  На Пуда, когда достают пчел из-под спуда, Иван Михайлович поехал по делам в Уреш. Там предстояло обсудить выполнение мирской повинности по содержанию и ремонту моста через Урешку. Сход был назначен на полдень, но Воронин приехал раньше - часа за два до означенного времени.
  Погода знатная. Первые пчелы облетывают свои владенья, первые цветы мать-и-мачехи одаряют их первым сбором.
  'Анастасия рябины да калины почки распускает... - отметил Иван Михайлович. К тому же вспомнил: на почках делала настойку Алена Федоровна, сладкую и забористую. - Аккурат и занятие на время...'
  Вышел за деревню по бровке поймы Урешки и стал рвать почки с рябин. Только кусты мелковаты - пригоршню набирал, а, казалось, что весь куст ободрал. От деревни удалился саженей на двести. Дальше луг по краю поля - ни деревца, ни кустика. Затем снова начинались кусты рябины да редкие березы. В самом начале зарослей чуть в стороне виднелся ствол сломанного дерева.
  'Ак не та ли ето береза, про которую Никифор Авдеич сказывал?' - вспомнил разговор в правлении. Про рябину забыл и пошагал к пеньку. Земля вокруг погибшего дерева была сухая, но не покрытая дерном, а будто вскопанная лопатой и сровненная граблями - словно посеяли что-то.
  'В деревне, что ли, не хватает земли...' - успел подумать Иван Михайлович, но тут же себя осадил: вскопали, а после просеяли землю! Искали что-то. А что, Воронин сообразил сразу. Стал оглядывать перекопанный участок и увидел около самого пня пластину. Подумал, что деревянная. Взял в руки находку и попробовал согнуть. Пластинка переломилась, и по сколу определил: пересохшая кожа будто.
  'Ак эть от 'калача' ето... Или как ево... - сообразил Иван Михайлович. - Значит, нашел свое. Ну и шило!' - подивился настырности Сельвана. Еще раз окинул взглядом 'огород' - больше ничего примечательного на глаза не попало. 'Ну, значит, оженят Евсю... И славно...' - к деревне пошагал, уже размышляя о предмете разговора на сходе...
  После схода, трясясь на телеге, Иван Михайлович никак не мог успокоиться от увиденного возле одинокого пня. 'Вот те и 'калач' на Пасху...' Получалось, где-то перед Святым Воскресеньем и копался возле сгнившей березы Сельван в поисках богатства. 'Ну и ладно... Лишь бы в коня корм... - и тут услыхал (уж к Липяни подъезжал) кукушку. Вспомнил не к месту: - Услышал первый раз кукушку - хватайся за кошель, чтоб не растресся в ближайшее лето'.
  Хвататься было не за что: и кошель дома забыл, и денег в карманах ни семишника не было, а подумалось, что соловья еще не слыхивал, а это уж и вовсе к беде.
  Не сразу, но успокоился. По другим-то приметам год обещал быть урожайным. Половодье на Ярани едва-едва сошло, и на Антипа река и не думала входить в берега - добрый знак, проверено.
  На следующий день после Егория Вешнего поехал Иван Михайлович в Яранск: дел волостных накопились немало.
  'За день бы управиться...' - прикидывал, собираясь в поездку.
  - Верно, не поспею, дак заночую в уезде... - предупредил жену.
  Как и предполагал помощник волостного старшины, времени на завершение дел не хватило, и он поехал ночевать к родне. Те жили справно: дом свой с полуподвальным этажом и небольшой флигелек с баней по границе двора.
  На отшиб и определили ночевать гостя хозяева.
  - Как барин, в отдельном нумере располагайся, Ванюша... - тетка Варя устраивала Ивана Михайловича на ночлег во флигеле, при этом поясняла, что и где находится. - А сейчас изволь отужинать с нами...
  С утра оставшиеся дела Иван Михайлович быстро уладил и в лавку направился, чтобы соседским ребятишкам гостинцев купить. С полицейским управлением поравнялся - навстречу урядник Романов.
  Приветствиями обменялись. Парой слов перекинулись, но что-то почувствовал Иван Михайлович в словах служивого - будто хочет сказать что-то, но не решается.
  - Понимаете... Вашего мужика из волости сегодня утром убиенным нашли возле Ярани... - все же решился урядник огорошить Воронина.
  - Кого...
  - Я пока толком не знаю... Просто сейчас вот узнал и... Может, глянете? Я сейчас аккурат иду в высыпалку...
  Отказываться как? Согласился Иван Михайлович и последовал за урядником в морг.
  Убитым оказался не Липянской волости мужик, но знакомый Ивану Михайловичу - Сельван из деревни Еринец. Об этом и сказал уряднику.
  - Точно? А вроде из Уреша... Кто нашел его, так сказал.
  - В Уреше у нево родня... Сам-то он вдовый и часто гостит у брата там... А хто ево убил-то?
  - Этого не скажу, а вот за что - извольте...
  - Он вроде безобидный и не пьяница...
  - Так не только за это убивают... Он вчера по торговому ряду ходил и пытался сбыть какую-то дорогую вещицу. То ли брошку... То ли кулон... А может, даже серьги. Наших косноязыких разве разберешь.
  - Ак если так от роду калякаем...
  - Да я не против, но как верно засвидетельствовать-то? Пока разберешь... - попытался изобразить свидетельствующего и произнести его показания: - '...эдак-то вэшш меньче пятака... мож с алтын, но не кругла-обката, а бутто шишка... Но не на башке котора, а елова... И цвету все золотова, окромя тово, што камнем блистяшшым...' Вот ценность камня по таким словам и уж совсем не представляется возможности определить. Может, стекляшка, может, бриллиант настоящий...
  'Настояшшый... Настояшшый...' - чуть не ляпнул, а вслух произнес:
  - Из Еринца он...
  - Понял уже... А в Уреш-то не сообщите ли попутно, Иван Михайлович? Кто его знает...
  Что недоговорил урядник, Иван Михайлович уточнить не решился.
  - Ак и ладно... Завтра же и схожу... Ох, беда-то... - и, сославшись на время (мол, назначено), попрощался с урядником и ушел.
  Не хотелось Воронину делиться тем, что знал и видел. Что-то удерживало. Ведь если сказать про бриллиант, то и другое тоже следовало указать: видел мельком Сельвана накануне. В голове же другое крутилось: мало ли кого и где видел... Кабы знать...
  'Кабы знать, дак упредил... Эть хотел ево расспросить про 'калач'... - но тут же и доводы нашлись 'против': народу кругом крутится разного - мало ли кто услышит. - Да и мало ли кто чево нашел... Мне како дело...'
  За оправданиями да мысленными укорами до повозки своей дошагал. Лошадь отвязал и в Липянь покатил...
  Весть о гибели Сельвана потрясла Большаковых. Иван Михайлович, сообщив страшное известие, даже не подумал, что такое горе принес в семью. Все ж не родной брат Василию, но оказалось, что и родных так не оплакивают.
  Марья в слезы. При этом причитала на грани воя:
  - За что ж покинул-то... А мужик-то... А доброй-ет какой...
  Евся побелел и даже чуть пошатнулся - верно, голова замутилась, но все ж устоял. Лишь рукой оперся об угол печки и бормочет несуразное.
  - Все... Все эть так... - рукой махнув, прошел в горницу и сел на лавку, бездумно таращась на цветок герани.
  Василий сделался хмур и что-то проговорил о неуемности брата. И, будто собравшись с духом, по-командирски сказал:
  - Нече рассусоливать. Поехали...
  Большаковы стали суматошно собираться, а Иван Михайлович, избавившись от тяжелой ноши известия, через порог и на улицу. Думал, что уже через несколько минут оторвется от скорбной суеты. За калитку вышел, вдохнул-выдохнул шумно и уже свернул на тропку, извивающуюся по улице деревни. Но тут его окликнули. Обернулся - Евся.
  - Погодите, дядь Вань...
  - Погожу...
  Евся выбежал из калитки, поравнялся с волостным помощником. Вытянул перед собой руку, сжатую в кулак.
  - Это все я... Это я... - разжал пятерню, а на ней сережка со свернувшейся вокруг камня змеей. - Поди, за это убили?
  Иван Михайлович от изумления ахнул.
  - Ак ето ты ево? - предположение в мыслях не удержалось на языке.
  - Я... Не я... Но из-за этих вот...
  - А к тебе-то как попало?
  - Это другая... Их две было... - и стал сбивчиво рассказывать, как узнал еще зимой от тетки Манефы место смерти ее брата. Лишь снег сошел, стал рыть в указанном месте у старой березы. Землю и просеивал, и между ладоней перетирал.
  - ...Я ишшо зимой к дядь Сельвану ходил. Хотел, чтоб вместе искать, но потом... Сам решил найти... И нашел етот... Ну-у...
  - Понял, про че ты говоришь...
  - Ага, значит, кожа-то вся истлела уж, но сережки лежали ладно - парой.
  - А империалы?
  - Етого, вот те крест, дядь Ваня, не было... Ишшо пузырек, больно душист... Ельзя сказывала, ду... Души...
  - Духи, поди...
  - Так, верно... Пахучие... Токо почти не было. Капля, да пахло...
  - И все? А Сельван-то как...
  - А ниче больше... Гляжу, баски ети... - взглядом на сережку указал. - А че делать с имя, не знаю. После Пасхи-то и пошел к дядь Сельвану. Ему сказал, что нашел, а не знаю, че дальше. Он меня заверил, что все сладит. Забрал одну сережку и сказал, что в Яранске цену их разузнает и продаст, если че - дескать, нам с Ельзюшкой на обзаведенье...
  - Вот и обзавелися... - Иван Михайлович в растерянности. Что сказать парню, что посоветовать - власть все же.
  - А ты возьми ее, дядь Ваня... - и чуть не силком в руку Ивану Михайловичу вещицу сует.
  - Мне-то пошто... Мне чужого не надо... - отнекивается Иван Михайлович.
  - Возьмите... Я бы и денег дал...
  - Еще че придумаешь... - Воронина уж злить стал Евся, а тот репьем пристал.
  - Возьмите... Возьмите, дядь Вань. Пожертвуйте кому-нибудь, чтоб за упокой дядь Сельвана...
  - Штоб и меня следом за ним...
  - Што ты... Не так... Штоб по закону, как надо...
  - Ну, если так, но я тоже эть не знаю, че и как... - взял Иван Михайлович сережку. - Но ты про ето молчи пока... И вообче молчи...
  - Вы че тама шепчетеся? - Василий на крыльце дома появился.
  - Дак вот... - Иван Михайлович успел придумать и почти не соврать. - Урядник просил расспросить, кто последний видел Сельвана. Евся эть ходил к ему недавно?
  - Ходил, ак эть по делу... - вроде успокоился Василий. - Если че выяснишь, Иван, дак сообщи.
  - Обязательно... - и пошагал в сторону Липяни.
  По дороге о деньгах, которые должны быть с сережками, подумал. 'Если даже Евся их нашел, то и пусть... Токо кабы, как с сережками, чего не случилось...' И стал прикидывать, кому бы предложить ценную вещь. Таковых на память не приходило, и мысль незаметно в другую сторону увела: а что если таким же образом походить по торговым рядам и выманить на себя злоумышленников, убивших Сельвана?
  'А тут уж я их... Эть Сельван-то не ожидал подвоха, а я... Еще бы заручиться с кем, чтоб пособил, если че...' Про урядника Романова вспомнил, но тут же и отказался привлекать его к делу - тот ведь на службе и обязан выполнять по делу, а не так-сяк.
  'Хотя, может, 'таком-сяком' и получится уличить злодея... Эть, почитай, как живцом поду на злодея...'
  Не стал откладывать 'сыскное дело' Иван Михайлович. Не стал и помощников привлекать к нему. Даже Никифору Авдеичу не обмолвился о своей затее. 'Сам разберуся... А то эть надо и Евсю припутывать, а пошто парня смушшать...' - и отправился на Девять Мучеников в Яранск.
  Идет налегке, радуется. На березы глядит - листья на них с семишник.
  'О как! Знать, сорога не сегодня-завтра... Завтра уж точно...' - и думает, как на следующий день наловит икряной сороги. 'Рыба-то че... - мысленно смакует, как будет наминать перемешанную с яйцами икру. И представил даже полную сковороду жареного кушанья. - Да на льняном-то маслице...' Даже облизнулся. 'Весь бы год ел, да не получится... - и дальше рассуждал, что из икринок рыба выведется. - А если всю сорогу, что прет на икрометанье, изловить, то после безрыбье наступит...'
  В Яранске остановился у ворот Успенской церкви. Стал оглядываться и вспоминать - ведь именно здесь он проходил, когда увидал Сельвана. Прикинул, куда тот направлялся. Получалось, к лавке старьевщика. 'Савелий Акинфич Онучин' - прочитал на вывеске вычурную вязь.
  Туда и Воронин пошел. Лавка бывшего в обиходе товара была крайней в торговом ряду. В ней скупал разную утварь уже не молодой, в годах, мужик. С бородой до груди и носом клюватым. А над бородой еще и рубец старого шрама от подглазья к уху загибался.
  - Я вот, извиняюся... Продать хочу... - начал торг Иван Михайлович.
  - Покупаем все, что цену имеет... - заученно протараторил старик. - У вас что-с?
  - Сережка... От матушки вот осталася. Кабы пара, дак дочке которой-нибудь... А так вот... - и протянул старьевщику украшение.
  - Да-с... Занятная вещь. И сколько за нее хотите?
  - Дак не знаю... Эть не омманите?
  - Обманывать мне?! Зачем? Я тут сорок годов... Кабы обманывал, так давно подпалили...
  - Ето так... Матушка сказывала, дорогия оне...
  - Не дешевый, согласен. Но вот я... Видите... - и на самовар, стоящий на одной из полок, сверкающий даже в сумрачной лавке, указал. - Только что приобрел. Потратился чуть.
  - Хорош! - подтвердил Иван Михайлович. - На такой-то и я б сменял...
  - Вы же сказали, деньгами.
  - Конешно... Я к слову...
  - Я сейчас лавку закрою на часик... По деньги схожу, и стекло увеличительное прихвачу.
  - А стекло-то пошто?
  - Так ведь надо осмотреть вещь. Вдруг изъян в камне.
  - Да как изъян?! Вот же - блестит, как слеза.
  - Это если так глядеть, а через стекло-то все мелкие трещинки увидишь. И полости, бывает, обнаруживаются.
  - Никогда не было...
  - Я ведь не спорю с вами, любезный, но порядок такой - осмотр непременный. Я у вас куплю, не беспокойтесь. Только обождите. Можете вон в заведенье посидеть и перекусить. Если у вас денег нет, я авансирую...
  - Да ладно... Есь деньги... - Иван Михайлович понял, не просто так уходил скупщик. - 'Вернется, а там..' - предположил, что его куда-нибудь позовут, а там...
  'Я эть не простофиля Сельван...'
  Вслух же сказал:
  - Перекушу. И впрямь не помешает, а после под березой вон посижу... - указал в окно на дерево, растущее возле входа в лавку.
  - Посиди, любезный... - и предложил Ивану Михайловичу выйти. Мол, лавку открытой оставлять и на минуту нельзя...
  Иван Михайлович есть не стал, а квасу попил. После сел под березку и незаметно для себя задремал. Пришел в себя оттого, что руки заламывают. Оказалось, полицейские.
  'Они уже и околотошными вырядились...' - подумал, что это злоумышленники такое придумали. Однако полицейские оказались настоящими, в участок тоже настоящий привели. При понятых, одним из которых оказался старьевщик, произвели у Ивана Михайловича обыск. Нашли сережку.
  - Откуда?
  - Нашел...
  - Где?
  Рассказал, что пред сходом в деревне Уреш прогуливался вдоль речки. На краю поля возле пня березы и обнаружил, дескать, вещь, как показалось, ценную.
  - Че делать, не знаю - вот и решил продать...
  - Продавал сперва другой... - влез в допрос старьевщик. - Тот ее принес, но я отказал ему: мол, золотые вещи не скупаю давно. Уж раньче не один раз ворованное мне предлагали... Так и объяснил тому-то. А утром его нашли в кустах под берегом убиенным. Аккурат за моим заведеньем...
  - Уж заведенье... - пробубнил следователь.
  - ...а сегодня уже этот. И с той же вещью...
  Поместили Ивана Михайловича в кутузку. И началось дознание. Все против него...
  Как нашел вещь, свидетелей тому не было...
  В ночь убийства Сельвана ночевал одиночно во флигельке. Вполне мог и выйти незамеченным, чтоб сотворить злодеяние. Правда, и утверждение Ивана Михайловича, что не выходил из флигеля, тоже никто не смог опровергнуть...
  Хотел уж признаться в подробностях Иван Михайлович и объяснить, кто и для чего дал ему сережку; что сам хотел найти злодея. Однако к тому времени следователь побывал в Уреше и нашел обрывки кожи, о которых говорил Воронин.
  И находка остатков 'калатча' была вроде в пользу виновного.
  - Я-то нашел, получается, одну и уже на взрытом, а до меня другу нашел Сельван... - доказывает Иван Михайлович, но слова его - что о стенку горох.
  Про Евсю тоже думал рассказать, но тут же и осадил себя: пошто врал - значит, все ж какой-то умысел имел.
  Куда ни кинь, везде клин...
  Чуть не месяц был Иван Михайлович под арестом. Отпустили его, но подозрение осталось.
  - Я уверен, Иван Михайлович, что не вы... - говорил на последнем допросе следователь, - но против вас есть улики, которые не опровергнуты. Так же и доводы в вашу пользу имеются в достаточном вроде количестве, но... Лишь пойманный настоящий убийца отведет от вас подозрения...
  - А когда пойман-то будет? - совсем уж невпопад спросил Воронин и сам это понял.
  - Время упущено. Боюсь, никогда...
  - А мне-то как с этим жить?
  - Есть срок давности... В том числе и для души... Даже мающейся...
  Через два дня после освобождения из кутузки, едва оклемавшись от ее маяты, отправился Иван Михайлович в волостное правление. Там уже изменения: новый помощник у Никифора Авдеича.
  Однако приходу отставного по причине следствия помощника старшина обрадовался. Выпроводил находящегося там писаря Лаврентия и, едва тот за порог, стал сетовать: покуда новый помощник в курс дела войдет, сколько дров наломает. Но больше огорчило Никифора Авдеича другое.
  - Што ж ты, Ванюша, наделал-то? Мне Романов рассказал, что и как...
  - Так я хотел сам... Думал, справлюсь.
  - Ну, ничего... Не только должность эта есть, но и другие дела, не менее важные...
  - Я не об этом, Никифор Авдеич...
  - И ладно... Ты расскажи-ко, што и как. Покумекаем, дак, может, че и сдвинется... Вижу, што не в себе ты...
  Иван Михайлович целый час рассказывал о своих злоключениях. И подытожил свой рассказ тем, что, мол, все равно надо злодея прищучить.
  Никифор Авдеич еще переспросил о некоторых деталях дела, задумался.
  - Пришшучить его надо... А пока... Пока надо, штоб тебе еще куда не угодить под горячу руку...
  - Так вроде не за што... - Иван Михайлович растерян.
  - Есть, Ваня... В таком деле всегда можно оказаться непонятно где... А пока надо Евсю спросить, штоб подтвердил...
  - Так я завтра же...
  - Нет уж... Пусть лучче кто иной. Урядника попрошу. Он в этом деле больше понимает и спросить знает, што и как...
  Через три дня прибежал к Воронину посыльный - сын писаря Лаврентия Андреича. Затараторил, едва через порог ступил без всякого 'здрасьте'.
  - Дядь Вань... Там ето... Тя в правленье хочет Никифор Вдеич... Прям ччяс...
  В правлении сидели старшина и урядник Романов. Вид у обоих был смурной. Понял Иван Михайлович: хорошего ждать от предстоящего разговора не стоит.
  После обмена приветствиями и нескольких незначащих фраз заговорил урядник.
  - ...Так что Евсей ничего не подтвердил. Мол, не знаю их дел... Твоих, Иван, с Селиваном, значит. Да и (перепуган очень уж парень) сулился даже против тебя показать.
  - Да как же так?! - обида в голосе Воронина.
  - Да и не в нем даже дело...
  - Как не в ем? Я эть для них...
  - Эх, Иван Михайлович, Иван Михайлович... Если б ты представлял, в какое ты себя положение поставил.
  - А че это я... Бутто убил...
  - Видать, не представляешь... Если б даже Евсей твои слова подтвердил, то что бы получилось? Что ты следователя дурачил и следствие в сторону уводил.
  - Я че, полоумный какой?
  - Выходит, так... Уж не обессудь. Ты зачем к старьевщику-то поперся? Почему не ко мне, например, или...
  - Дак я сам хотел... И потом... Я эть видал, в каку сторону Сельван пошел, когда вешш-то сбывал.
  - Как видал?! - урядника будто подбросило на стуле.
  - А так... Я аккурат возле Успенской церквы стоял, а он туды свернул... Я это посля вспомнил, когда уж с Евсей все...
  - Н-ну, молод-дец! Ну, молодец, Иван Михайлыч... Ты хоть радуйся, что мне сказал это сейчас да вот Никифору Авдеичу... Мы-то знаем: ты без вины. Потому и помолчим, если что...
  - А че он сказал-то? - Никифор Авдеич тоже в недоумении.
  - А то... Если теперь Евсей подтвердит, что отдал серьгу и в самом деле? Вторую серьгу, заметьте... Если он про эту серьгу скажет, то и про отданную Сельвану не промолчит...
  - И че? - Никифор Авдеич так и не поймет суть оплошности бывшего помощника.
  - А че? - Иван Михайлович и вовсе удивлен без меры.
  - А то... Две-то серьги в цене, а по одной-то так - вроде материала ювелирного. Эть сейчас, чтоб следствие завести до конца, что наклевывается? Иван Михайлыч за этим Селиваном проследил да и укокошил.
  - Ты што говоришь, Петр Лександрыч? - Никифор Авдеич в лице поменялся.
  - Я... Я... - только и может вымолвить Воронин.
  - Я вам про то и толкую, что сейчас, если еще и показания этого Евсея лягут в струю следствия, то все - каторга. Ведь что получается: одну серьгу добыл убийством, а другую мошенничеством выманил, а сам...
  - Ак зачем тодда пошел продавать? - Иван Михайлович за собой правоту чувствует и пытается защититься.
  - Затем, чтоб отвести от себя подозрение, а также денег получить на обзаведенье либо побег... Можно куда хочешь теперь вырулить обвинение. Правда, суд эти все доводы сочтет ничтожными, если вникать будет. А если постарается побыстрей отделаться и приговор вынести?
  Молчание в правлении повисло на минуту-другую.
  - А как бы ладно все было... - засокрушался вдруг урядник.
  - Ты о чем, Петр Лександрыч? - Никифор Авдеич спросил.
  - О том... Злоумышленники тоже цену сережкам знают. Этот Онучин еще тот лис. Его батюшка воровское держал и сыну передал. И уж такой-то прохиндей, как Онучин, тоже не против был бы получить вторую вещь. А тут ему, как на блюдечке, приносят: месяца не прошло, а новый пентюх с тем же идет. Но он ж не дурак, считать-то умеет. За просчет каторга - о-го-го цена! Вот он тут и его соучастники замешкались. Заподозрили в Иване Михайловиче подосланного агента. Сдали его в полицию, а там поняли - обмишулились... - Петр Александрович рукой махнул, раздосадованный.
  - Ак вы знаете всю суть дела, так повяжите... Как меня... Чтоб прилюдно ишшо... - Иван Михайлович духом воспрянул.
  - За что? За то, что полицию вызвали? Да они на смех нас поднимут... Как тебя, Иван Михайлыч - уж прости за откровенность. А кабы к нам пришел, дак мы бы уж этих карасей не упустили. Давно уж орудуют, да очень тонко все просчитывают...
  - Ак сейчас...
  - Что сейчас? Еще одного дурня послать? Или, может, своровать из управления?
  - А если, будто ваш кто спер... - у Ивана Михайловича очередная мысль 'умная'.
  - Легко сказать... Хотя... Нет, они сейчас и носом не поведут, хоть под самый им подкидывай насадку...
  - А мне-то как теперя? - Иван Михайлович снова поник, понимая, что ничего хорошего ему не светит впереди.
  - Для начала сходи в церкву да исповедуйся... Свечки поставь за убиенного, за себя, за то, чтоб дело завершилось правдой... - Никифор Авдеич совет дает.
  - А самое главное, - добавляет урядник, - если что в голову взбредет насчет следственных действий, то беги сперва ко мне или вот Никифору Авдеичу. Голова-то у тебя, Иван Михайлыч, светлая, только вот мысли в ней слегка с вывертом...
  Все же нашел некоторое успокоение Иван Михайлович от возникшей неустроенности в жизни и душе. Через несколько дней после разговора в правлении отправился он в Покровское к диакону Василию Арсениевичу.
  Диакон весь в делах. Ведь он еще и председатель правления сельскохозяйственного общества села. А у него, кроме сада, еще и опытное поле было. Недавно закончилась посевная пора, и надо было обеспечить крестьян новыми удобными орудиями вспашки. Едва с этим разобрался, а тут дело к сенокосу. Заказов на удобно насаженные косы несчетно, а делать их почти некому. Ученики еще не освоили ремесла, а отучившиеся заняты в своих хозяйствах.
  От забот у диакона и учителя голова кругом, а тут гость. Однако ж гость желанный, потому Василий Арсениевич от дел оторвался и пригласил Ивана Михайловича посидеть у самовара.
  - Слыхал... Слыхал, Иван Михайлович, о ваших незадачах... - почти сразу же начал разговор диакон о делах гостя.
  - Да вот... Исповедаться бы...
  - Это несомненно, однако ж каяться вам не в чем.
  - Да как не в чем? - не соглашается Иван Михайлович. - Эть человек погиб, а я... Эть мог бы и остановить ево... - и дальше рассказал подробно: как видел Сельвана, направляющегося в сторону лавки старьевщика; как ходили с урядником для опознания в высыпалку; как после решил выцепить злоумышленника.
  - И получилось, что все неладно сделал... - подытожил свой рассказ Иван Михайлович.
  - То, что неладно - не грех, а досадная оплошность, какая со всяким может случиться. Тут ведь надо по-иному глядеть на ваш поступок...
  - А как не гляди...
  - Неправда, Иван Михайлович! Ведь если человек бросается спасать другого в огонь или в воду, кто его осуждает? И неважно: спас или не спас попавшего в беду; сложил голову, спасая, или не пострадал. Так и ваш поступок... Не от разума и разуменья, а от сердца и души. А значит, Богу угоден, коли не было какого нехорошего подтекста...
  Легче стало Ивану Михайловичу после слов диакона. Он именно так и пытался оправдать свою неуклюжесть в содеянном. И правильно, оказалось...
  Постепенно разговор за столом пошел о делах крестьянских - ведь разгар страды. Беседа-то происходила как раз на Федота-урожайника, а в этот день о будущем урожае судят по приметам. За окном ясно и тепло, а это значило, что 'святой Федот рожь в золото ведет'.
  - Вот сейчас доделываю машину... - диакон с Ворониным чаевничание закончили. Из-за стола встали, Господа поблагодарили.
  - А что за машина? - поинтересовался Иван Михайлович.
  - А вот, извольте в мастерские проследовать...
  В мастерской среди множества всякого инструмента и разных заготовок выделялись два березовых среза диаметром без малого в сажень.
  - Сейчас ведь клевер сеют, - начал разъяснения Василий Арсениевич, - а семена для него получить сложно. Есть уже и машины соответствующие. Однако обдирка семенного сырья производится в них с помощью каменных жерновов...
  - Да, видал таку... - подтвердил Иван Михайлович.
  - Их уже несколько по уезду. Но у них есть один недостаток: зерна дробятся и, сами понимаете, всхожесть клевера из такого семенного материала ниже. А я вот делаю жернова из березы... - и указал на два спила дерева толщиной в четыре с половиной вершка.
  - Так эть у них спил-то сперва задирист, а посля сглажен... - Иван Михайлович почувствовал интерес к машине диакона.
  - Да, правильно... Однако если по срезу наложить спиралью пеньковую веревку, то уже отделение зерен происходит без разрушения их.
  - Вот как! - восхитился Воронин.
  - Одна машина уже работает. И очень себя зарекомендовала. Даже уездный агроном господин Тарантин отметил ее полезность в своем прошлогоднем отчете в Думе... - гордость в словах диакона.
  - Поли-ко! - удивляется Иван Михайлович простоте и полезности машины.
  - Можете сделать такую...
  - Мне пошто? А вам-то, буде, дак помогу в чем. Пока до сенокосу-то есь время...
  Увлекся Иван Михайлович изобретениями диакона. Не каждый день, так через один приходил в Покровское. И делу подсобил, и сам укрепился душой. И уж не так огорчала потеря должности, и не так давило подозрение в убийстве Сельвана...
  Ни шатко ни валко, но наладилась жизнь у Ивана Михайловича. Помогая Василию Арсениевичу в мастерской, он и сам увлекся делами диакона. И дома уже применять стал усвоенные знания. За осень смастерил несколько ульев, а к весне рассчитывал сделать их два десятка, чтоб уже со следующего года заняться пчеловодством основательно...
  На Якова-Дровопильца в Покровской церкви проходило венчание Евсея Большакова и новокрещеной Елизаветы Серединс. Они бы и раньше вступили в брак, но при проведении брачного обыска Манефа Семеновна выразила претензию: мол, разной веры, и потому не согласна выдать дочь. Пришлось сначала крестить Ельзю, а уж потом под венец вести...
  Иван Михайлович в тот день трудился в кузнице, про женитьбу Евси слыхал, но отнесся к этому спокойно. Лишь подумал: 'Дай им Бог всяких благ'.
  Помахав молотом часа два, Воронин вышел на свежий воздух. Сел на лавочку под вязом. Хотя и прохладно, однако после тяжелой работы промозглость не чувствовалась. А когда стылость прокралась к пояснице, встал. И уж хотел в кузницу зайти, но увидел ребятишек-учеников, небольшой стайкой шагающих в учебный класс.
  Мимо Ивана Михайловича проходят и о чем-то возвышенном толкуют (так понял сперва Воронин, потому что через слово у них слышался титул венценосной особы - государя Александра Александровича).
  - Че, робенки, ходили за здравие государя молиться? - обратился к ним мастер.
  - За упокой... - самый шустрый ответил.
  - Типун вам...
  - Да не типун... - загалдела ребятня.
  - Правду сказываем...
  - Из церквы молодые выходят, а тут аккурат из Яранску с вестью...
  Иван Михайлович понял: не врут мальцы - и невольно представил молодых, спускающихся по ступеням из храма, а тут такое...
  'Да... В такой день таинство... К чему тако будет? - озадачился Иван Михайлович, но тут же подумал, что царь, верно, уж день или два как почил, потому, дескать, и примета не к месту. - Дай Бог, штоб все ладно...'
  Не старался и не пытался следить за судьбой Евсея Большакова Иван Михайлович, но молва да пересуды людские нет-нет да приносили какую-либо новость о жизни заметной в округе пары - оба и красивы, и статны.
  Через полтора года молва прошла, что переехали молодые Большаковы в город Яранск - домишко там купили почти на окраине. И это событие непростое. Дом хоть и старый, но Яранск не так прост. Мало, что уездный центр, но еще и заселен непоследними купцами. А у толстосумов на каждом шагу форс да выверт какие-нибудь. Если церковь или особняк строить, так архитектор чтоб столичный проектировал; если гульба, так на всю ивановскую. Для утех и кабаки, и лавки, и места для отдыха на природе. Даже публичный дом, а то и не один - если еще и тайные считать.
  Деньги на приобретение дома, болтали, дала молодым Манефа. Дескать, за жизнь-то немало продала скатертей тонкой работы. Каждая, говорили, на ярмарках не меньше пяти рублей стоила. И еще такие разговоры ходили (среди тех, кто слыхал о пропавшей барыне и брате Манефы, каким-то боком участвовавшем в действе), что не только шляпу и сережку захапали Середыши, но и золотые монеты, которые были при барыне пропавшей. Иван Михайлович в это тоже верил и пенял мысленно Евсею: 'Ох, погубит неправедное-то...' - а страдал пока сам.
  То бродяги - дом-то крайний к лесу - в огороде безобразничали: не столько овощей дергали, сколько грядки топтали. Одно время медведь наведывался ульи зорить - немалый урон пасеке. С ней же и другая беда: лес-то рядом. Однажды и вовсе два улья унесли ночью. И собака вроде была на дворе, а поди разберись, на кого она лаяла. То ли на бродяг, проходящих трактом, то ли на воров - который раз Иван Михайлович встанет среди ночи, чтоб оглядеть подворье, а который и поленится. Дескать, пропади все пропадом...
  
  Еще два года прошли. Иван Михайлович и вовсе ладно зажил. И пасека доход давала - ульев до сорока штук держал. И ремесла, связанные с пчеловодством, подспорьем хорошим были. Тому смастерит улей, тому совет даст - денег не берет за это, но душе радость, что человек по его мысли что-то сделает.
  Однажды на заказ покровского сельскохозяйственного общества наделал Иван Михайлович ульев и повез их в село. Доставил свои изделия, сдал диакону. Как обычно, у самовара посидели с час, да и восвояси засобирался Воронин.
  Церковь Покровскую минул, к околице села подъехал. Бабу, идущую попутно, нагнал. По походке да черному платку на голове понял - немолодая уже, но это неважно для Ивана Михайловича.
  - Садись, баушка... - предложил ей, поравнявшись и остановившись.
  Баушка голову повернула, поблагодарила и взобралась на телегу.
  - Ты эть из Уреша, бауш?
  - Из Уреша, Ваня... Не признал, поди?
  - Ак со спины-то как...
  - Манефа я... Помнишь ли?
  - Конечно, Манефа... - и после короткой паузы продолжил: Семеновна... У вас ишшо с мужиком вера разная...
  - Теперечь и неважно...
  - Никак перекрестили?
  - Нет... Помер. Уж два месяца как... Вот ходила в церкву... Онна я теперечь. Никому не нужна...
  - Ак эть две дочери...
  - Онна с мужиком, а зятьям старухи пошто... Да Анна тоже овдовела сперва, а потом к ей посватался... И человек хороший, кажись, но живут далеко - на Вятке аж.
  - Далеко... А друга дочь? Сказывали, дом в Яранске оне на твои деньги купили, дак че не приютят?
  - Мои, да не мои...
  - Ето как?
  - Так... Эть виноваты мы перед тобой шибко... А больше всех, получается, что я...
  - В чем хоть? Я эть сам... - хотел сказать, затеял все, когда сережку взял у Евсея.
  - Надо бы тодда мне все обсказать. Может, и про эти безделицы ниче...
  - Каки безделицы?
  - А те... За онну мужика, вонышь-ко, убили, а за другу должности ты лишился.
  - Так то когда было... Я уж и не жалею, что сейчас... Вот, ульи для сельхозобчества привез - три рубля заработал. А дома пасека ишшо... - и вдруг на другое перескочил: - А молодые-то в Яранске как?
  - Вроде ладно... Только вот робенков им Бог не дает. И тоже из-за меня грешной... Я уж и сама за них молюсь, и Елизушке о том же толкую. Мало тово, последний золотой оддала ей: мол, сходи по монастырям да помолися, да пожертвуй скоко. Эть и сама в монастырь собралась. Игуменья меня берет, но чтоб я шитью да пряденью учила послушниц.
  - Эт куды?
  - В Знаменку...
  - Ак, может, не торопиться. Бог даст внучков, дак и будете нянчиться у их в Яранске...
  - Нет, Ваня... Я уж решила. К тому ж и золотые-то все отдала, дак теперь замаливать буду, что согрешила от их.
  - Хлебно у тя ремесло-то скатерошное...
  - Не ремесло это... А разве можно ремеслом больше чем на жись заработать? Уж не до золота с работой-то праской. Тут иное... Вроде подарка, но от ...
  - Кто ж такой щедрый?
  - Избезяй...
  - Тпру-у... - от неожиданности Иван Михайлович лошадь остановил. - Он же...
  - Ты езжай, Ваня, потихоньку, а я сказывать буду...
  - Конешно. Конешно. Про него столько сказывали разного...
  - В деревне, откуда я родом, лесник Игнат жил с женой. Уж скоко прожили, а все бездетны. Однажды Игнат-то по лесу шел уж в сумерках, глядь... А други сказывали: сход решил, чтоб подкидыша имям отдали после смерти их первенца. Мол, молоко-то у матки есь... Но я от тяти так слышала... - Манефа замолкла на минуту.
  Иван Михайлович не торопил бабу, лошадь чуть подхлестнул, чтоб шевелилась да шла побыстрей. Манефа меж тем с мыслями собралась и продолжила свой рассказ.
  По ее словам, Игнат увидел, что около пня кто-то шевелится. Подумал, что медвежонок или еще какой звереныш. В зипун его завернул и домой принес. Утром оглядел свою находку лесник, и понять не может: весь шкурой поросший, но обличьем на человеческого ребенка похожа 'зверушка'. Подивились с женой и стали выкармливать найденыша. Подрос. И впрямь человек: все понимает, но говорит плохо - и слов мало знает и произносит их, будто немтырь.
  - И получилось, что годами-то мы с найденышем почти однакие. Он с нами и рос. Куды мы, туды и он - бутто хвост. Мы его всяко: то гладим, то просмехаем. До слез доводили. Он убегал, но посля опять с нами...
  - Да уж, кого робенки не полюбят, дак доведут...
  - Мы уж почти девками стали. С подружками по ягоды ходим... - Манефа будто засмущалась после этой фразы.
  - Че, ухаживать зачал? - ехидничает Иван Михайлович.
  - Вроде тово... Мы ягоды-то собираем всякие. Кодда малину, то ниче ишшо. А вот земляника... Ее же по ягодке, по ягодке, а бутто и не прибывает. Пока лукошко наберешь, гляди, а уж сонцо палит полуденно нешшадно. Токо не у меня...
  - Ну, ты-то рукаста. Вона каки дива ткать умудряесся...
  - Не в том дело... Я, значит, собираю ягоды... Отвлекуся чуть - глядь, а у меня уж прибыло заметно. Откель че взялось - сперва не понимала. А как-то все ж узрила - Избезяй! Наберет где-то в стороне пригоршню и мне тайком ссыпает. А самого бутто и нет. Никто не видит, сколь ни таращились. Подруги уж мне пеняют: мол, колдовством. Я же чуть не плачу и нарошно медленно собираю, а у меня все равно туес уж полный, а у подружек и половины нет.
  - Вот, значит, как...
  - А после меня замуж, а вскоре родители померли. Проша один остался. А он ишшо и больной: сердце слабое.
  - Вон че...
  - Выдали меня замуж за Вальдеша... Уж назад вернулась, а Проша со мной. Вот ево и послала по рыбу... Кодда с барыней-то... Вечер уж, а Проши нет... Ночь уж... Я чуть свет побежала искать. Нашла - под березкой лежит. Живой ишшо. Рядом коробка, в которой шляпа... А в руке кошель. Баской такой. Кожаный. Я к ему: 'Проша... Проша...', а он глаза токо тарашшыт и ниче не понимает сперва. А ишшо нет-нет да шепчет: 'Избезяй... Избезяй...' Потом собрался, видать, с последним усильем и рассказал... Он вдоль реки шел, а тут на него лошади несутся, а следом - ему показалось - медведь. Он отскочил и упал в низинку малехоньку, а в себя пришел, глядит - вовсе и не медведь, а мужик здоровушшый девку на плече поташшыл. Он сперва Избезяя-то и не признал...
  - Ак с перепугу, понятно...
  - Лежу, говорит, а он мимо было с бабой-то, но вдруг остановился. Взад шагнул и так глянул на Прошу, что он чуть тут же жизни не лишился, сказывал. А етот-то у бабы из рук кошель, который она и беспамятная обеими руками держала, вырвал и Проше протянул, да ишшо и проговорил: 'Мане... Мане...' Проша-то тогда и понял, что ето Избезяй. Хотел че-то ему сказать ишшо, а тот уж унесся.
  - Вот те на!
  - Рассказал мне Проша ето и кошель-то тот протягивает. Я открыла, а тама деньги золоты и ишшо че-то. Хотела лучче рассмотреть, че в ем, но тут слышу - народ бежит, и мой Вальдеш впереди всех. Деньги-то в кулак схватила все и за пазухой спрятала. А сам кошель зашвырнула куды-то. Я эть не знала, что там ишшо таки дорогие вешшы.
  - Чудеса. И не поверишь в такое...
  - Как хошь, Ваня... Но эть тако не выдумаешь... Деньги-то я все на старость берегла, дурна баба. Но посля поняла: пошто оне, кодда уж жизнь на исходе? И в самом деле: старость-то вот она, и ниче уж не надо. Ни золота, ни другова богатства. Вот душа-то болит, так штоб боль-то унять, не богатство нужно...
  Высадил Иван Михайлович Манефу возле дома ее в Уреше, а сам покатил в Липянь, думая о том, что три рубля заработал.
  'Сейчас робенкам халвы куплю, да бабам пряников, и на жись ишшо останется...' - радостно стало на душе. Верно, от того что золото мимо просвистало...
  
  С Ивана Михайловича так и не сняли подозрение. По крайней мере, не извещали об этом. Жил он с этим и даже сжился - ни в пьянство, ни в борьбу с царизмом не ударился. Хозяйство справное имел. Пасека доход немалый давала.
  В девяносто девятом году позапрошлого века родился у них с Агафьей поскребышный Олешка. Радовались родители, что девки улетят к мужьям, а их еще долго сыночек радовать будет. Беда случилась - как без нее... В голодный для мышей год пробралось их войско в омшаник с ульями... Все до одной пчелиные семьи погибли после их нашествия.
  Иван Михайлович и тут не впал в отчаянье. Отправился на заработки, но не на прииска за шальной удачей, а на ижевские заводы, чтоб вернуться с трудовой копейкой и возродить порушенное дело.
  Два года проработал Воронин с плотницкой артелью, строившей дома для рабочих. Понравилась ему работа, и приехал он за семьей. Девки ехать отказались и остались в Липяни с Аленой Федоровной. Втроем уехали в город Воронины, а еще через два года Гафюшка с Олешкой вернулись.
  Не винила баба бросившего ее мужа, оправдывала даже: дескать, ведь два года один-одинешенек был на чужой стороне. Вот и вскружилась голова. Думал, если семья рядом будет, то справится с напастью любовной. Не справился...
  У Евсея Большакова в том же году, что и у Ворониных, прибавленье в семье случилось - сразу двойня. Только переженился Евсей на городской, потому что Ельзя умерла как-то в одночасье. Говорили: ходила в монастырь, чтоб детей Бог дал, а вернулась... Пожила сколько-то и скончалась от странной болезни - вроде и чахотки, но не такой, как у иных случалась.
  Сыновья Прокоп да Евсей. Со вторым сдружился Олешка - мать его прислугой устроилась в Яранске, у соседей большаковских. Олешка с ней часто жил - комнату целую Алене отвели хозяева. Еще известно было: Алена Федоровна часто ходила в Еринец, тянуло ее постоянно в эту деревню, где муж ее, где родители покоились. Даже иногда подолгу жила в родной деревне, оставаясь нянчиться с внуками Сельвана. Лаверка тоже второй раз женился - мода такая пошла...
  - Обое вертопрахи... - говорила про зятя и Лаверку Алена Федоровна, успокаивая дочь. - Что с онним, что с другим не сжилась бы...
  Гафюшка не возражала матери, а родительница, смахнув выступившие из глаз слезы, вспоминала своего Кузьму. Дескать, когда человек при службе тяжкой да деле нелегком, так любовь ему опора да спасенье, а не 'похлябство сладкое'...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"