- Жоржик - в любовно-уважительной интонации звучало имя моего дяди в устах бабушки. Будто только ему принадлежало это распространенное имя. Нередко она называла его "Большак", но также торжественно, с оттенком очевидной своей причастности.
Дядя Жора был действительно большим, сильным и красивым мужчиной. Отношение к нему, как к некоему значительному явлению в нашей семье, подогревалось и тем, что он жил в Загорске, прямо в Лавре. В жилой квартире, оборудованной в крепостной монастырской стене у Плотничьей башни.
Представьте себе три арки средневековой стены, забитые досками, с обычными окнами и форточками. Вот вам и двухкомнатная квартира с железной печкой, труба которой выведена наружу, коленом через стрельну.
Только водопровод и канализация - во дворе. Так жило в Лавре семей двадцать, а может и более, во второй половине двадцатого века, во времена Королёва и Гагарина.
Выше, по узенькой лестнице, проход на открытую галерею для пушек и котлов с кипящим маслом. Насчёт котлов с маслом я переборщил. Они были задолго до нас, во времена осады Лавры поляками. Но пушки действительно были, неподалёку, у больничных покоев церкви преподобных Зосимы и Савватия. Однако, прогуливаясь по галереи до Каличьей башни, я легко воображал себя и рядовым ратником, отражающим нападение неприятеля и воеводой, отвечающего за оборону всей западной стены. Славные были времена в истории Лавры! И все легко умещались в моём детстве.
Но вернусь к герою моего повествования - дяде Жоре.
Внешность его была весьма незаурядна. Если сравнивать с теми, кто окружал меня повседневно, дядя Жора был стройнее, выше, красивее всех. Может прошедшая война прибрала лучших, может политический и экологический климат наступил такой, что мужики обмельчали. Обзавелись животиками, лысинами, плоскостопием. Трудно сказать, что случилось, но повстречать таких "осанистых", как говорила бабушка, "прежних, из мирной, дореволюционной жизни", таких как дядя Жора, на улицах Москвы, было редкость. "Перевились" - категорично заявляла бабушка.
А вот в глубинке, как не странно, "прежние" ещё водились.
В Загорске, а точнее: в Троицко-Сергиевой Лавре шестидесятых годов.
Дядя Жора был русским человеком по рождению и образу жизни, но внешне, отчасти, напоминал киноартиста или американца из западных диких, малоосвоенных белыми людьми провинций.
Вспомните любого бледнолицего героя Фенимора Купера или Майн Рида, так, как вы представляли их, читая романы этих достойных писателей. Я опишу его внешность, а вы прикиньте, похож ли мой дядя на них.
Начну с самых выразительных деталей. Например, с широких, могучих плеч. Они были слегка покаты и, на каждом из них, можно было примерить погон с максимальным количеством звездочек. Тут еще, для двух-трёх звездочек, место оставалось.
Из оплечья росли сильные мускулистые руки. Легкое напряжение вызывало к жизни каждую мышцу. Но не грубые бугры и валки, деформированные непосильным трудом, а достаточный, пластичный рельеф, где красота и сила живет в гармонии.
Особенно, я помню кисти рук с длинными пальцами и широченными ладонями. Меня, семилетнего, он сажал на ладонь, поднимал на вытянутой руке вверх и начинал покручивать влево и вправо, так балансируя, что я никак не мог соскочить или свалиться. Страха не было, было, чувство восторга и счастья. Ещё одно чувство к дяде Жоре, рожденное в недрах моего детства, не покидало меня всю последующую жизнь - отношение маленького щенка к могучему тигру, который непостижимой волей провидения оказался близким родственником счастливого малыша.
Я начал с широких плеч, но вернее было бы обозначить в облике моего дяди то, что называется "торс" - сцепление грудных мышц, ключиц, пресса и всего прочего. Не было тут ничего накаченного, увеличенного многодневными тренировками и допингами, что сейчас в ходу, всё было безупречно и всегда в напряженно рабочем состоянии. Глядя на дядю Жору можно было с уверенностью сказать: "Ну и славно же потрудилась природа над этим человеком, всё есть, всего много и в достатке" и добавить, умилительно глядя в родные небеса: "Вот таким был русский человек в колыбели русской истории".
Был случай (уже в поздние времена), характеризующий и мощь дяди Жоры, и его моральные качества - отношение к воровству. Мне было почти шестнадцать лет. Я был на зимних каникулах у него едва ли не в последний раз. Двое грузчиков грузили главный напиток этого провинциального города (да и всей страны) на старенький Зил Загорскглавторга - в этой славной конторе мой дядя занимал ответственную должность бригадира грузчиков. Я стоял поблизости от места этого вполне заурядного события, ожидая окончания погрузки, отправления машины по назначению, а, следовательно, и освобождения дяди от трудов. Когда работа была закончена, дядя пробежался глазами по накладной, а затем, поднявшись над кузовом на подножку, опираясь на дверцу кабины, оглядел для порядка ящики с водкой.
Дверца была не плотно закрыта и под тяжестью дяди Жоры стала открываться шире. Прихлопнув дверцу, прежде чем соскочить с подножки, дядя увидел на сидении несколько бутылок "московской".
- А ну-ка, дружок, выйди, - сказал он шофёру, который разогревал двигатель, готовясь отъехать.
Они обошли зилок и встали со стороны проезжей части. Я стоял рядом с курившими мужиками и не слышал толком, о чем на дороге спорили. Только шофёр стал очень страшно материться, криком кричать на дядю Жору.
Затем крик его оборвался, и к нам через кузов автомобиля перелетел большой серый мешок. Он мягко шмякнулся в рыхлый сугроб. Заохал и застонал. Этим мешком оказался вороватый водитель. Хорошо, в Загорске не было снегоуборочных машин, и сугробы были почти в рост. По траектории свободного полёта можно сказать, что для книги Гиннеса, о которой тогда ещё мы не слышали, это был завидный рекорд.
Итак, продолжу свой панегирик дяде Жоржику далее. Из могучего торса легко выступала не менее могучая шея, но нет (не подумайте!), - не бычья, не бульдожья, а гибкая, высокая. Про женские шейки сказали бы башенкой, а тут я бы сказал сторожевой башней или турой для осадных работ. Тем более что голова, венчающая шею, часто имела намерение осаждать дамские сердца, уж, в чём он был не менее силен, чем в иных трудах.
Одних жен, что на моей памяти, у него было пять. Я исправно всех называл тётями. С теми, что были задолго до моего рождения (по словам мамы, были и другие), должна выйти кругленькая сумма. Насколько мне известно, он ни от кого не "уходил" и никого не "бросал". Две жены - тётя Аня и тётя Клава умерли от тяжёлых недугов, остальные покинули его, не выдержав, говоря откровенно, не столько разгульного пьянства, сколько его неверности.
Конечно, они были жёны невенчанные, но он не был коммунистом, и его моральные качества не обсуждались общественностью и не ставились ему в вину. Тем более что где бы он ни работал, его очень ценили за честность и любили за качества, о которых поведаю дальше.
Наступил момент описать его лицо, завершающий внешний образ дяди. Думаю, оно (лицо его) было более экзотичным, чем можно бы отыскать на нашем Мосфильме, и вполне привычным для Голливуда, но что мы знали тогда о Голливуде? И, слава Богу, что ничего.
Как сейчас помню, высокий открытый лоб, на него иногда слетает челка прямых русых волос. Очень большие серые глаза, в них много "разумного созерцанья" - так сказали бы в старину, а подчеркивали это их качество мохнатые брови, нависающие над ними и затеняющие их. Большие серые глаза уже редкость, а нависшие над ними брови, усиливающие их глубину и затаенность - славное сочетание. Двигая такими бровями, несложно усилить впечатление от сказанного, расставить акценты, показать собеседнику глубину личного переживания. Не бригадиру грузчиков из районного центра, а римскому сенатору пригодились бы такие брови и глаза. С ними легко добывать себе лавровые венки, убеждать сограждан в своей правоте и совершенствовать мастерства ораторского искусства. Именно об ораторском искусстве дяди, просто необходимо рассказать, несколько отвлекаясь от описания его внешности.
2
Многие загорчане знали и любили дядю Жору. Он был потрясающе интересным собеседником и рассказчиком. И что поразительно, это понимали даже самые невзыскательные и малограмотные люди, коих большинство тогда было в провинциальной России и с которыми, по сути, и говорить ему было не о чем. Дядю знал весь Загорск и считал его своим народным достоянием и выразительной во всех отношениях частью родной экологии. Несколько раз я был свидетелем, как в автобусе или на вокзале бабушка как бы невзначай говорила случайным попутчикам, мол, едет к своему сыну, что живет в Лавре. И когда спутница или водитель (а тогда легко беседовали и с водителями), уточняли, "а кто это, где живет?", - то, получив ответ, расплывались в улыбке и выказывали всем своим видом искреннюю симпатию. "Так Вы Георгию Ивановичу мамаша будете! Как же, как же, знаем, знаем Георгия Ивановича, - оживлялся почти весь автобус. - Да кто ж его не знает - известный человек". И мне было тогда радостно, и мальчишеская гордость наполняла меня до краёв за мою кровную причастность к такому известному человеку.
Обычно говорил дядя Жора очень тихо, но внятно, приятным бархатным баском. Оттенки его голоса, краски были очень богаты. Никогда он не повышал голоса, но мог крикнуть вдаль, чтобы услышали, и тогда раскатистым громом звучал его призыв или оклик, и мурашки пробегали по спине у очевидцев, и с невольным уважением и почтением оглядывались случайные прохожие на него, будто неожиданно повстречали незаурядность.
Он мог слегка усиливать пластику голоса в беседе и благородным серебряным металлом звучал он тогда, доверительной становилось все настроение разговора; приятную домашность чувствовали собеседники его, независимо от того, кто они и где находились. И, хотелось им, поговорить с ним по дольше.
Он мог произнести только несколько ничего не значащих слов, низко и почти шепотом, с контрастной интонацией, словно плавно проводил по персидскому ковру рукой и тут же перебирал аккорды на гавайской гитаре. Сразу всем становилось занятно, и внимание всех устанавливалось в режиме ожидания: "Интересно, о чём это он? Что ещё скажет?".
В разговоре он свободно уступал собеседнику слово, как только тот доверялся ему и разохочивался поделиться чем-то своим. И тут его внимание, и понимание было безупречно искренним, без всякого проблеска фальши. А собеседнику уже хотелось с ним выпить и ещё поговорить. "Господи! - думал или не думал, а подсознательно как-то понимал собеседник. - Сколько надо бы обсудить чего-нибудь важного с этим человеком; о многом необходимо поговорить с ним! Ещё выпить, и ещё, и сойтись покороче. Не подружиться - куда мне с кувшинным-то рылом? - так хоть заприятельствовать с таким человеком!".
Словом, собеседник и оратор дядя Жора был от Бога. Но пользовался этим не прагматично, как скажут теперь, не в своих интересах. А так "для приятности общения", сказал бы он сам. А я бы добавил: из-за нутряного своего потаенного качества, из-за природной доброты и желания увести окружающих обаянием своим в мир душевного комфорта, отвлечь от обычного незатейливого общения, грубовато-хамоватого, заносчивого и завистливого, ущербного и заискивающего, при нашем уровне культуры и советском социальном равенстве и справедливости. Показать и удивить тем, что есть другой, редкий и сладостный способ общения - деликатно-доверительный, задушевный.
Отсюда и выросла и окрепла другая его страсть, такая же устойчивая, как к женщинам, но более страшная и разрушительная - пьянство. Но о грустном расскажу после. Все-таки здоровья было много в его теле, и пагубная страсть, столь близкая русской натуре, долгие десятилетия билась с его могучим естеством, пока не одержала окончательной победы.
Так что же после серых глаз и мохнатых бровей? Конечно, выразительно большой, с резкой горбинкой нос.
Нет, не кавказского образца, не ближневосточного, а какой-то своей, редкой породы. Может, в горах Шотландии водились такие носы у Мак-Линча или Мак-Грегора. Не знаю. Возможно, отколотый нос с дошедшего до нас скульптурного портрета Александра Македонского был таким? Или нос сфинкса у великих пирамид, что оторвали взрывом невежественные наполеоновские гренадеры. Может быть, в стране басков в Пиренеях или где-нибудь в Андорре ещё можно встретить такое редкое сочетание: русые волосы и большой горбатый нос. Заметьте: не птичий орлиный с тонким клювистым кончиком, не уродливо горбатый, поглощающий всё внимание очевидца и подавляющий остальные достоинства лица, а вполне умеренный, в нужной пропорции ко всему остальному. Не берусь утверждать что-либо в категорической форме, но взял бы на себя смелость назвать этот нос "царственным".
Если вникнуть в замысловатую премудрость наших предков, считавших лицо человека сосредоточием и представителем высших духовных даров, то носу отводилось место постижению добра, а добротой, как рассказано мною выше, дядя был щедро наделен Творцом и отмечен земляками. Однако, нос моего дяди, можно сказать, "служил и вашим, и нашим", так как, к старости, всё более и более багровел, особенно в периоды запоя.
- Запой не пьянство, а болезнь, - отвечал он на мой участливый запрос, когда я повзрослел, - болезнь благородная, переданная мне по наследству. Я пью запойно две недели в квартал. Но, и в эти дни, никто не может назвать меня пьяницей.
Верно, я этому свидетель. Дядя Жора, будучи уже в годах, пил дома. Редко прилюдно. Обычно, порядок был такой: он просыпался рано утром, шёл на кухню, наливал стакан, закусывал квашеной капустой. Затем, второй и третий стакан сразу. Меньший объём водки его "не брал", как он говорил. Это был завтрак. Затем, поразмышляв о чём-то, ложился спать. В обед, всё повторялось. К ночи он просыпался снова и, выпив положенное, накрепко засыпал до утра.
Такой, с позволения сказать, порядок жизни дядя Жора установил, когда бывал холост. Впрочем, холостая жизнь длилась обычно не долго. Новая жена устанавливала новые порядки... первое время.
Еще одна часть лица, пускай не столь значительная, но столь же необычная для рядового советского человека была у дяди Жоры - это усы, причём вертикальные, на высокой верхней губе, маленькой щеточкой, во времена молодости рыжеватые, а позднее немного пегие.
Они завелись у него в молодости, и он с достойной верностью носил их, аккуратно выбривая узенькую щетинную полоску всю свою восьмидесятилетнюю жизнь.
К описанию лица следует добавить тонкие губы и рельефный подбородок - двойной, или раздвоенный, как говорили. Сейчас я думаю, что именно подбородок, в значительной мере, уравновешивал выдающиеся способности носа. Он очень смело, утёсом, выступал вперед и, поскольку дядя Жора был выше среднего роста, первое, на что наталкивался взгляд обычного среднего человека, был подбородок. О носителе подобного подбородка сказали бы: "по всему видать, он упорный, волевой человек", об этом диктует нам и обывательская физиономистика. Но о дяде Жоре нельзя было так сказать. Ни проявление особенной воли, ни упорность в достижении чего-то, за время нашего знакомства, я за дядей не замечал. Он легко обходился без них.
Дядя Жоржик не был строителем коммунизма, а если бы дожил до "светлого будущего", в котором сегодня живу я, - уверен, он никогда бы не стал предприимчивым человеком, предпринимателем. Возможно, я выскажу смелое предположение, но дяде Жоре всё это было "до лампочки". Да, он был устойчив в своих пристрастиях, верен своим привычкам, и только. Жизнь никогда для него не была ареной борьбы, карьерной лестницей, театром и чем-либо ещё в этом роде. Ему не надо было самоуверждаться, добиваться успехов, доказывать свою значительность, профессионализм, совершенствовать мастерство и пр. и пр. Образно говоря, он не плыл по реке жизни (ни по течению, ни против), а держался на воде, не держась за неё. А все окружающие считали за благо подплыть, побарахтаться рядом с ним, "заглядывая ему в рот" как можно дольше.
Только на одной фотографии показался он мне немного другим, чужим, каким-то упрямо-сосредоточенным, волевым, собранным и даже грозным. Именно Грозным, да Грозным, словно далеким, но прямым потомком Великого князя и Царя. На этой единственной фотографии он был без усов, но в танкистском шлеме.
Был среди близких друзей дяди Жоры некий майор милиции, друг молодости. По праздникам семейные пары после застолий ночами играли в "петуха" и "девятку" в квартире в монастырской стене.
Как-то расчувствовавшись от выпитого, майор сказал мне:
- Мы, Петро - ты да я, - хиляки, а вот твой дядька гусеницы один, голыми руками на танк натягивал. Так-то. Он, однажды, фашиста... Что сделал с фашистом мой дядя, майор рассказывать передумал, пожалел меня, наверное. Только его глаза как-то страшно округлились и он отвернулся, чтобы не смотреть на меня, и махнул рукой.
Больше о той фотографии и времени, когда она была отснята, я ничего не знаю.
Таков был внешний вид моего дяди и неразрывно связанный с ним стиль поведения. Таким и помню я его и почти верю всему тому, что написал о нём.
Да, если его одеть в кожаные жилетку с бахромой и бриджи, мокасины и ковбойскую шляпу, да посадить его на рыжего жеребца, возможно, он будет органичен колоритному западному образцу, с теми же усиками и другими достоинствами. И этот образ, и стиль подойдёт ему больше, чем вид хозяйственника средней руки, в синем служебном халате с накладной в руках и огрызком синего карандаша за ухом. Он, безусловно, был во многом благородной личностью, но сравнение его с Голливудскими персонажами - поверхностный и чем-то примитивный ход моего повествования.
Нелепо, на мой взгляд, гадать на тему: "какой могла стать Россия, если бы в 1917..." Я-то знаю, какой. Мы жили бы в стране, где таких, как мой дядя, было бы большинство. Не знаю только, хорошо это или плохо. - Един Бог ведает.
В молодые годы дядя Жора получил высшее образование, жил в Москве на Большой Бронной с родителями и сестренкой, впоследствии моей матерью. Я помню фотографии его на лыжах среди друзей, на волейбольной площадке, на пляже в Крыму. Он был активистом, спортсменом, комсомольцем. Взрослея, стал продвигаться по советской службе, работал в райисполкоме.
Ссылка и социальное забвение, резко изменили его жизнь, но спасли от повторных доносов, в более трагические года нашей истории.
Бабушка не раз говорила, что Жоржик такой здоровый оттого, что в нём "старая закваска" - в детстве его купали "в молочных ваннах" и из Парижа выписывались пудовые ящики всякой детской парфюмерии. В доказательство она показывала мне фото миловидного, толстенького, белокурого ребенка в белой шапочке, свитере и белых рейтузах рядом с большой расписной лошадкой. Его дед и отец были купцами первой гильдии известного в Москве торгового дома Кузнецовых
Действительно, было, что скрывать моему дяде.
3
Прошла встреча Нового года. Наступили первые зимние каникулы.
Мама много работала и очень была занята.
Я взрослел день ото дня в своем горе - родители развелись. Стремился разобраться в том, кто прав, а кто виноват. Наконец разобрался по-своему и принял сторону мамы. "Папа нас бросил" - эти слова стали частью моей жизни, несправедливым приговором.
- Пошли его к Большаку, в Загорск. Пусть проветриться - проведет каникулы, - предложил дедушка маме.
Ура! Поеду в Загорск! За горами, за долами, за высокими лесами, живёт дядя Жоржик, оттого и называют этот городок Загорск. Таинственно и сказочно звучит имя городка. Да и сам дядя Жоржик сказочно хороший и какая для меня это радость - побыть рядом с ним.
В сорока верстах от славного города Москвы, на высоком холме раскинулась Лавра, белокаменная крепость - дом моего любимого дяди.
Какие там соборы? Какие площади, какие переулочки и закоулочки.
Всё произошло в одночасье: вот уже одета меховая шапка с ушками, зимнее пальтишко, да валенки с калошами. Бабушка нацепила мне рюкзачок за спину, в нем вязаная кофточка и две рубашки.
- Ну, пошли, паломник, - говорит она и везёт меня на вокзал.
В вокзальной кассе купила мне билетик - маленькую коричневую картонку с мелкими дырочками. Посмотришь на просвет - там буковки и цифры.
- Это твой билет до Загорска. Не потеряй, - учит бабушка. - Приедешь на станцию - иди прямо на колокольню. Помнишь лаврскую колокольню?.
- Помню.
- По колокольне найдёшь Лавру. В Лавре, если забыл, всяк укажет, где Большак живёт.
Мой поезд уже на перроне. Бабушка вводит меня в вагон и громко, не своим, каким-то тонким голоском обращается к сидевшим пассажирам: "Граждане, кто присмотрит за мальчиком до Загорска?" На что сразу откликается женщина в пуховом платке:
- Пусть садится рядом - пригляжу.
- Ну, Бог с тобой, Петенька, езжай!
Бабушка крестит и целует меня, и начинается моё первое самостоятельное путешествие.
Смотрю в окно электрички, с трудом преодолевая нетерпение. Оно внутри меня и так же скачет, как часто стучат колёса. Скоро всё, что можно усмотреть в окно, мною увидено, что можно обследовать глазами в вагоне, мной осмотрено. Когда же, когда закончатся длиннющие заборы, избы и сараи, платформы и станции, раздолье полей, ели стеной, осины, березы и опять всё то же самое? Когда объявят, что приехали: "Конечная, город Загорск""? Но колеса по-прежнему стучат занудно, размеренно. Иногда, вагон шатает и покачивает из стороны в сторону. За окном все тот же загородный пейзаж.
Эта мука, это испытание заканчивается через целую вечность - через два часа.
- Ты знаешь дорогу до дома? - спрашивает сопровождающая меня тётя.
- Знаю, - отвечаю я, - надо идти на колокольню.
И как-то машинально вру, хвастая:
- Мы живём в самой Лавре.
Кто это "мы", не уточняю, становится стыдно, и я думаю с опаской: "Вдруг спросит, откуда я на самом деле, из Москвы или Загорска? Что тогда отвечать? Но доброй тёте всё равно, где я живу, она только озадачена выполнить до конца поручение бабушки.
- Ну, идём - через пути переведу.
На привокзальной площади мы прощаемся.
Сколько упоительной, бодрящей свежести в зимнем Загорском воздухе. Вдохнёшь полной грудью студёный чистый воздух, оглядишься - действительно вокруг мир иной, сказочный, лубочный, "загорский".
За высокими черными заборами приземистые избушки. Грязный снег, перемешанный с талой водой, никто не убирает. В высоких кронах дерев галки галдят, словно на птичьем базаре необитаемого острова - человеческого голоса не услышишь. Город не город, деревня не деревня. Но на людей посмотреть - все же деревня. Резко пахнет мокрым сеном и конским навозом.
Только вдали приветливо поблескивает золотой шапочкой лаврская колокольня. Мне туда, но я не спешу.
У вокзала стоят две коняги, впряжённые в телеги. В Москве редко можно встретить коня с телегой. Надо рассмотреть, какие у коняг зубы, какие у телег колёса. Смешно - на одной телеге колёса автомобильные. А зубы у коняг белые и большие, жуют и жуют клочки сена. Из огромных ноздрей при пофыркивании вырываются клубы пара. Так же, думаю, и у огнедышащих змей-Горынычей из ноздрей вырываются клубы дыма и огня.
Иду вдоль улицы, что загибается дугой, вдоль аллеи старых тополей. Немного страшновато, надо быстрее пройти здесь, где потерялся из виду главный ориентир - колокольня.
Ой, навстречу мне, согнувшись чуть не пополам, идет старушка. Нос у неё крючковатый, рот беззубый, палка в сучках. Неужто бабу-Ягу повстречал? Перебегаю улицу, чтоб не столкнуться с ней. Бабу-Ягу боюсь с раннего детства. Я долго помнил, как мой герой и прототип братец Иванушка сильно пострадал от нее.
"Баба-Яга, костяная нога, в ступе едет, перстом упирает, помелом след подметает" - до сих пор мурашки по телу. Да, всё здесь в Загорске сказочно!
Но вот дорога выпрямляется, и вдалеке видна не только колокольня, а вся крепость - вся Ларва.
Вот она - могучая, белокаменная твердыня.
Какой я видел её в далёком детстве? Я не сразу узнал, что Лавра - это монастырь. И совершенно не думал о её настоящем предназначении. Лавра воспринималась как совершенно необыкновенный, относящийся к волшебному миру сказки городок. Тут очевидно - сказка. Вот она, руками стены можно пощупать. Но, все же, существует в серьёзном мире взрослых людей, как бы в стороне от него, в отдалении от кипучей московской жизни. В этой сказке нет место, бросившему нас, отцу, но есть место дедушке с бабушкой, и, разумеется, дяде Жоре Большаку. Вообще-то Лавра - его дом. У него, там, в крепостной стене квартира. Правда, не сказочная, без особых удобств: вода в колонке во дворе, а туалет - ведро в холодной части квартиры. Но сама квартира отдельная, не коммунальная. Без соседей, из двух громадных комнат под сводами крепостных арок, с печкой и маленькими окошками-бойницами.
Я вспоминаю детские впечатления тех лет и вижу огромный, поражающий воображение тёмно-синий купол собора, украшенный золотыми Вифлеемскими звездами. Что это думал я? Дом не дом? Может, сказочный ларец или квартира для великана? А рядом - загадочная, страшно высокая, колокольня.
Что значит колокольня? Зачем она?
Колокола тогда молчали. Откуда мне было знать, что они там есть. Но не молчали часы, мелодично отбивая причудливую мелодию каждые пятнадцать минут. Потому, воспринимал я колокольню, как громадные часы - скрытый каменным футляром механизм. И все прочие храмы Лавры считал квартирами очень больших людей - богатырей и великанов. Так, в церкви Преподобного Сергия вполне мог улечься Святогор, а в Успенском соборе прикорнуть Илья Муромец. Нет, не простого роста люди, а в пять раз выше.
Здесь, думал я, то самое заветное место (где ещё такое?), где обитали русские богатыри - могучие бородатые великаны в кольчугах и островерхих шлемах. Самый большой и старый богатырь был очень высокого роста, примерно в половину Успенского собора. Он высовывался почти по грудь из-за крепостной стены и следил за окрестностями, не видать ли неприятеля. Были и поменьше, Средники, с Надкладезную часовню. Были и Молодые безбородые - те в два роста среднего человека. Но они росли, набирали силушку и вымахивали высотой с молодой ельник, что растёт у Духовской церкви.
Ходили по Лавре между храмами богатыри по-хозяйски, деловито осматривали постройки, где какой ремонт требуется, зимой выгребали снег из закоулков, летом чистили пушки, перетаскивали к стенам ядра. Иногда боролись на площади перед Лаврой, для забавы и увеселения загорских жителей. Но когда приходил грозный час и налетала нечисть со разных концов земли, вот тогда и бились богатыри, обороняя Лавру и весь русский люд. Главное их дело было - биться с врагами.
Народу при них было хорошо, надёжно, спокойно. Во всём царили любовь и справедливость. К сожалению, богатыри задолго до начала моей жизни состарились и перемерли.
Только и напоминает о них сама Лавра. И, отчасти, мой дядя Жора Большак. Для всех это тайна, но я догадываюсь, что он один из самых последних, непонятно как уцелевших.
Я устремляюсь в низ к подножию холма с крепостными стенами Лавры. Перехожу мостик через маленькую речку и оказываюсь на самом опасном отрезке моего пути - у широкого шоссе. В воздухе стоит чёрная гарь и непрекращающиеся гул-рокот моторов, автомобильные гудки.
Вот она, Лавра, рукой подать. Ан, нет. Мимо грузовиков не проскочить. Хорошо бы, думаю я, свесился бы из-за крепостных стен добрый богатырь, подставил бы свою ладошку и перенес меня через эту колонну машин прямо к себе в Лавру.
Но нет сказочного силача-великана. Поперек пути сплошной колонной едет вереница больших грузовиков. Странно: день, светло повсюду, а у машин включены фары, и слева от кабинки каждого автомобиля зелёный огонёк.
- Помни, самое опасное место для тебя - переход через Проспект Красной Армии, - провожая, говорила мне бабушка. - Там очень сильное движение. Подожди попутчика, какого-нибудь дядю, и перейди вместе с ним дорогу.
Я долго стою у самой кромки - на бордюрном камне опасной улицы. Поблизости ни души. Не только какого-нибудь дяди нет, нет и тёти. Даже старушки-бабаягушки, никакой, не видать. Опять мечтаю: был бы подземный ход, я бы туда стремглав кинулся и - бегом-бегом, и не успел бы испугаться, как оказался бы вон в той угловой башне. А там спрошу любого: Не видали вы моего дядю? Дядю Жоржика?
Вдруг слышу сзади, за спиной, тихий басовитый говорок:
- Смотри, Фомич, сколько руды везут, страсть! Бедные ребята - светятся, должно быть, в темноте.
- Хошь не хошь, Большак, а водилы не жалуются - копейку за уран платят хорошую.
Кто же это бабушкино словечко употребил? "Страсть" - это только её словечко, - удивляюсь я и оглядываюсь на голоса.
- Дядя Жора, - радостно кричу во всё горло, - я приехал! -
Кидаюсь к нему. Он подхватывает меня, и я лечу, словно в руках у богатыря, вверх к облакам.
- А-а-а! - кричу я и опять взлетаю, взмываю вверх, словно пушинка. И так трижды дух захватывает: огромные руки ловят меня и запускают в небо.
Потом, счастливый, застываю у него на плече, обняв его голову.
- Это племянник мой из Москвы, сестры сын, - объясняет дядя Жоржик приятелю.
- Похож, - одобрительно кивает Фомич, худой небритый дяденька в синем ватнике, - только ростом ещё не вышел. Сколько тебе лет, герой?
- Восьмой идёт, - отвечает за меня дядя Жоржик.
Только сейчас я замечаю, что шумное и опасное шоссе позади. Мы идём вдоль маленьких магазинчиков. Точнее идёт дядя Жора, а я еду у него на плече. Вот он - тот, кого я воображал ещё пять минут назад - богатырь из Лавры!
- Георгий Иванович, надо бы обмыть приезд племянничка, - предлагает Фомич, - дак, и как-никак, выходной.
Дядя Жора ставит меня на землю.
- А вот мы его спросим. Хочешь лимонаду, племяш?
- Хочу!
- Ну, пошли.
Мы заходим в маленькую дощатую палатку, что у подножия Лавры среди мелких магазинчиков, лавочек и мастерских. Здесь холодно и пусто, всего двое мужиков, да продавщица. Но и они знакомы дяде Жоре.
- Георгий Иванович! Моё почтение!
- Кто это с вами? - спрашивает продавщица.
- Племянник. Дуся, есть у тебя лимонад? Налей ему лимонада. Да, и шоколадку. Нет? Тогда конфеток шоколадных, - дядя Жора достал бумажку из кармана. - А нам с Фомичом по гладкому, чистой, с бутербродиком.
Лимонад холодный-прехолодный и кислый. Я смог выпить все несколько глотков.
А дядя Жоржик выпил весь стакан "чистой". Затем, сходил ещё за одним. Фомич присел на ступеньку, устал, наверное. Мы попрощались с ним, и вышли на мороз.
- Петро, нам мясо надо купить - тётя Аня велела. Как купим, так домой пойдём.
Мясо должно быть здесь же, рядом, в гастрономе. Гастроном, всего лишь лавочка, как и та, где мы только что были. Дверь настежь открыта, посередине стоит огромный пень-колода, в котором торчит задранным топорищем кверху страшный топор, лезвием глубоко ушедший в древесину. Сзади пустой прилавок, пустые полки.
От открытой двери тянется очередь. Ждут. Дядя Жора спрашивает у женщин:
- Сударушки, будет мясцо-то сегодня?
Дядя Жора большой, весёлый. Женщины из очереди смотрят на него, тоже улыбаются.
- Будет. Обещали привезть. Теперя ждём. Становитесь с нами, Георгий Иванович, с нами теплей. Уж мы расстараемся, не дадим замерзнуть, - весело так говорят, видимо, шутят.
- Нет, сударушки, мороз меня не берёт, а в Лавре жена ждёт.
Мы поднимаемся вверх, к воротам в Лавру. Сколько же здесь у стен на маленьком лужке голубей! Тысяча? Нет, две - не меньше. Кто выходит из Лавры, обязательно оставляет им куски недоеденного хлеба. Иногда от резкого взмаха руки они шумно взмывают вверх и вновь поспешно садятся, жадно набрасываясь на корм. Конечно, и я взмахиваю руками, но они меня чего-то не боятся - очень увлечены кормёжкой.
У Святых ворот дядя Жора пальцем чешет в раздумье свой большой нос и говорит мне:
- Нет, племяш, нельзя нам без мяса домой. Пошли на рынок.
На рынок - так на рынок. С дядей Жорой везде хорошо.
Мы проходим мимо Святых врат. Решетки в них плотно закрыты. А рядом, простые, Успенские, открыты. Здесь и вход в Лавру. Напротив закрытых врат останавливаются некоторые женщины и крестятся и кланяются, но близко к ним не подходят - боятся, наверное. Бабушка мне говорила, что через Святые ворота простым людям ходить нельзя, только безгрешным.
- Простые люди по грехам своим, - говорила мне бабушка, - попросту могут помереть от Божьего гнева, если только вступят в Святые ворота. Оттого они и прозываются Святые. А где в наше время возьмутся безгрешные?
Я стараюсь обойти Святые врата подальше. И я грешен, а жить хочется. Мы шагаем вдоль стены, до Уточьей башни.
- Гляди, - дядя Жора останавливается и показывает рукой на утячью башню, - вот отсюда царь Петр Первый стрелял уток вон на том пруду.
Дядя Жора, делает полуоборот, показывая рукой на пруд.
Это, конечно, всё интересно, но мне хочется есть. Дядя Жора словно читает мои мысли.
- Сейчас перекусим, - говорит он, - на рынке.
4
Рынок встречает нас гвалтом и суетой. Несмотря на мороз, за открытыми прилавками стоит народ и торгует. Все краснощёкие и красноносые. Говорят громко. Кудахчут куры, мычат телята, хрюкают поросята. Всего полно. Но больше всего квашеной капусты и солёных огурцов. Чего мне совсем не хочется, так это солёных огурцов и капусты.
Сначала я рассматриваю бычка, удивляясь, какой он большой, но ещё совсем глупый. Я стою перед самым его носом, а он таращит глазищами куда-то в сторону и не желает со мной знаться. Я закрыл ему ладошкой один глаз, он испуганно попятился. Затем я изучаю серых кроликов в плетёном кузовке, а дядя Жора в это время в лавке покупает хлеб.
- Потрогай хлебушек. Тёплый, а как пахнет!
- Здорово, - говорю я, трогая тёплую шероховатую жёсткость поджаристой корочки. А запашист - прямо слюнки текут.
- Натуральный, ржаной! Это тебе, брат, не Москва. Тут без подвоха: сказано - ржаной, значит - ржаной.
Проходя мимо бочек с мочёными яблоками, он на ходу протягивает рубль продавцу и строго спрашивает:
- Сколько на рубль?
- На рупь - пара, - отвечает продавец и, зачерпнув огромным деревянным половником, достаёт прозрачные жёлтые яблоки.
- Посмотри, Петро, косточки на просвет видать?
Я беру одно яблоко и смотрю через него на небо.
- Да, - говорю, - видать.
- Хорошо видать? - переспрашивает дядя Жоржик.
- Хорошо.
- Тогда берём всю партию, на рубль. Заверни.
- Не во што, - растерянно говорит продавец,
- А яблоки, конечно, антоновка? - ещё строже спрашивает дядя Жора продавца.
- Она, - как бы извиняясь, подтверждает продавец.
- Ладно, берём так, без упаковки.
Два громадных яблока легко умещаются в его ладони.
Потом мы уже вместе заходим в узкое здание с вывеской "Молоко". В полумраке - света здесь немного, он пробивается через верхнюю полоску окон - на длинных железных столах стоят бидоны молока, пустые жестяные кружки, бутыли и горки комковатого творога и сплошные белые его ковриги с желтыми прожилками пенок на срезе.
Дядя Жора берёт у толстой молочницы маленький обрезок, и кусочек даёт пробовать мне. Творог плотен, солоноват, крепостью своей больше похож на сыр, но легко, не крошась, растворяется во рту.
- Нам этого, со слезой и с прожилками, полкило.
Его заворачивают в толстую, как картонка, бумагу. Затем мы выходим и покупаем мёду. Медок очень густой, пахнет пчелой и воском, слегка засахарен и не растекается, как студень. Его тоже покупаем, большой ломоть, и заворачиваем в толстую коричневую бумагу.
Дядя Жора присмотрел свободный прилавок, разложил наши припасы и раскрыл все свёртки.
- Пить хочешь? - спрашивает он.
- Нет, - отвечаю я.
- А я - хочу.
Он достаёт из кармана пальто маленькую бутылочку, ладонью выбивает из неё пробку и, не спеша, из горлышка, выпивает всё содержимое. Плотно сжав рот, молчит с полминуты. Затем берёт яблоко и тщательно обнюхивает его, резко вдыхая воздух ноздрями.
- Не обманул - антоновка.
Я беру второе яблоко и тоже его нюхаю. Вроде, антоновка. Яблоко радушно дышит в нос своей кислой свежестью.
- Вот и хорошо, - говорит он, - жажду утолили, теперь можно есть.
Дядя Жорж по очереди режет острым перочинным ножом хлеб, сыр, мёд и всё это складывает в один большой бутерброд.
- Ешь.
Я с удовольствием начинаю есть. Бутерброд как слоёный пирог. В нём и сытость, и сладость, и духовитость. Правда, он с трудом пролезает в рот, но я ухитряюсь по очереди откусить три его части. Дядя Жора ест такой же бутерброд, но втрое толще моего. Мы жуём и оглядываем, что творится вокруг.
Напротив маленькая рыночная площадь со входом в мясную лавку. На вывеске большими буквами обозначено: "Мясо" и маленькими: "Загорскпотребсоюзкоопторг".
- Вот нам сюда, в потребсоюз и надо, - говорит дядя Жора. - Дожуём и зайдём мясца купить.
У лавки, на грязном снегу - две колоды для рубки мясных туш, с меня ростом. На одной колоде мужик рубит свиную тушу на мелкие кусочки. Из лавки выходят по очереди две молодые девушки в белых фартуках поверх пальто и относят обратно в лавку на лоточках порубленное мясо.
- Гляди, какой красивый петух у той тётки, - показывает бутербродом дядя Жора.
5
К лавке подошли трое: деревенская тётка в сером платке, мужичок-старичок с седенькой бородой, видимо, муж её и другая тётка, помоложе, в светлом, почти белом пушистом платке, наверное, покупательница. К руке деревенской тётки веревочкой привязан красавец-петух, сам красно-коричневый, а перья крыльев и хвоста всех цветов. Он ходит за ней, как собачка, косится на людей, мотает гребешками, недовольно ворчит: "Ко-ко-ко, ко-ко-ко". Рядом с тёткой мужичок прижимает к животу корзину, и в ней курица, но видом проще. Смирно сидит, помалкивает.
Изредка к тётке подходят другие покупатели, что-то спрашивают, но тётка озадачена и отвечает нехотя. Все трое подошли к рубщику мяса, и тётка с ним заговорила. Он приостановил рубку, воткнул топор и закурил. Потом, не отвечая ни слова и не вынимая папиросы изо рта, взял у деда из корзины курицу за лапы да зачем-то резко опрокинул её, так что у бедной наседки крылья развернулись во всю ширь, достав кончиками перьев снега.
- Не смотри туда, - быстро говорит дядя Жора.
Но я не успеваю "не смотреть" и вижу, как топор взмывает над колодой.
Раздаётся "хряк" - это топор глубоко входит в колоду. Курица, по-видимому, со страху вырывается из рук мясника и бежит. Мясник хохочет. А петух рвется за курицей и чуть не увлекает за собой бабку. Она цепляется за корзину деда, чтоб не упасть, и упускает верёвку с петухом.
Бабка кричит деду:
- Лови, лови петуха!
Все в округе смотрят с интересом на сумятицу и смеются. Курица бежит быстро, но спотыкается. О, ужас! Головы-то у неё нет, а из обрубка шеи веером, окрашивая снег, брызжет алая кровь. Безголовая падает в двух шагах от нас, а петух перелетает через неё и с воинственным клёкотом кидается вперёд когтями прямо на меня, будто это я голову ей оторвал. Я со страху зажмурился, весь съёжился и присел на корточки, закрывая голову руками.
Клёкот резко обрывается над моей головой. Сижу - ни жив ни мертв. Вдруг слышу спокойный басовитый голос дяди Жоры.
- Смотри, Петро, какую я птицу поймал.
Я осторожно приоткрываю глаза. Левой рукой дядя по-прежнему держит уполовиненный бутерброд, а в вытянутой правой руке его сжатый широченной ладонью таращит удивлённо глаза и помалкивает злополучный петух. Он машинально перебирает когтистыми лапами; несколько цветных перьев тихо опускаются на снег.
Вокруг собирается народ.
- Ишь, петух какой сердитый.
- Сердитый - давно не битый!
- Бандит этот голландский мальчика чуть не заклевал!
- Цел, мальчёнка-то?
- Цел. Куды там. Ему - хоть бы хны. Вон хлеб жуёт с сыром. А почитай, как коршун на него налетел, подлюга.
Мне нравится оценка моего поведения. Страха я толком и не успел испытать. Да какой страх может быть рядом с дядей Жорой. Он поймал этого петуха, словно муху. Вот, он. Чуть дышит в его крепкой руке.
- Сынок, отдай мне петушка-то, - жалобным голоском просит подоспевшая старушка. - Он у меня смирненький. Счас только в голову чегой-то втемяшилось ему. Даже не знаю, с чего. Как с цепи сорвался.
- С вас, мамаша, по-хорошему штраф надо взять, - как милиционер, строго заявляет бедной старушке дядя Жоржик, - что ж вы в общественном месте курей без голов гулять пускаете? Нехорошо.
Народ вокруг похохатывает.
- И петух у вас не смирненький, а чистый агрессор, на честных граждан с когтями бросается.
Народ, ещё пуще веселится, собираясь вокруг. Вновь прибывшие расспрашивают, "что, да как?".
- Если, по серьезному разобраться, ему вышак светит, за нападение на моего племянника в трезвом виде.
Дядя Жора в центре внимания. Цветастым петухом в руке он крутит справа налево, показывая его всем.
- Товарищи! Ладно бы выпимши, с кем не бывает, а тут совершенно трезвый петух, средь бела дня налетает. Безобразие!
Окруживший нас народ очень доволен развлечением. Улыбаются, похохатывают.
- А, тебя, драчун голландский, - дядя Жора обращается теперь к петуху, - будем судить по законам послевоенного времени. Так, товарищи?
- Так! Так! Правильно, судить стервеца! И бабку - в кутузку.
- Нет, - решительно возражает народу дядя Жора, - надо по-божески: с бабки магарыч, а петуха на котлеты.
- Не надо на котлеты, - старушка виновато улыбается, давно понимая, что разыгрывается представление.
Дядя Жора великодушно решает:
- Хорошо, товарищи. Принимая во внимание последние решения партии и правительства и чистосердечное раскаяние хозяйки петуха, объявляется петуху амнистия. - Дядя Жора протягивает петуха старушке, и та прижимает его к себе, - забирай, мамаша, своего смирненького. Но с цепи не спускай.
На этом спектакль кончается. Мы собираем в авоську остатки своего обеда и направляемся в мясную лавку.
Но в мясной лавке, куда ни глянь, только свинина, а честной говядины нет.
- Придётся идти в Скупино. Ты как, Петро, устал?
- Нет, - отвечаю я, но сам не припомню, чтоб когда-нибудь так долго гулял на свежем морозном воздухе.
Мы выходим из рынка и долго идём по длиннющей улице.
Неизвестно как, но город переходит в деревню. Быстро смеркается. Кругом горы чистого снега. Дороги уже нет, есть тропа. Мы идём друг за другом.
Наконец дядя Жора останавливается у калитки с почтовым ящиком и говорит:
- Вот лавочка, вот луна всходит. Садись и наблюдай, я мигом вернусь.
Он заходит в калитку и пропадает в сумерках зимнего сада.
Я смотрю на луну, как-то даже не холодно, но становится тоскливо. Вокруг ни машин, ни людей, только снега и силуэты изб и деревьев. Ни одного фонаря, одна луна освещает это унылое безлюдье. Когда же придёт дядя Жора? Сколько ещё его ждать? Я уж готов был заплакать, когда он появился.
- Так. Знаешь поговорку: ешь пироги с грибами, а язык держи за зубами? - спросил он меня, показавшись при свете луны очень довольным и даже каким-то оживлённым.
- Нет, - ответил я.
- Ну, не знаешь и ладно. Пошли. А у Клавдии Ивановны мяса тоже нет.
Как он догадался, что я смертельно устал и раскис, сам не знаю, но только он подхватил меня и посадил себе на шею и бодро зашагал, весело напевая:
"Шумел и гнулся брянский лес" - и, судя по многоголосью, он воспроизводил пение хора. Затем я был ознакомлен с арией цыганского барона, с песней про "сердце красавицы", которую легко запомнил, и когда он стал её повторять, я уже тихонечко ему подпевал. В Лавру мы входили совсем поздним вечером под пение дяди Жоры "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром".
Когда мы подошли к деревянной лестнице, ведущей в арку Плотницкой башни, Дядя Жора снял меня с плеч. Он протянул мне свою шапку, зачерпнул снега и тщательно вымыл им своё лицо, так что оно стало совсем красное. Затем он взял шапку и также аккуратно внутренней её частью протер лицо и даже шею.
- Вот и всё, погуляли мы с тобой, теперь надо отдохнуть по-человечески, с женой повидаться и выспаться. Ты, не прочь?
- Я - не прочь, - отвечаю я.
Только у двери я ощущаю тяжесть своего рюкзачка, лямочки его прямо вдавились мне в плечи.
На пороге нас встречает тётя Аня, придерживая за поводок замечательную собаку, немецкую овчарку чистых кровей, с родословной и медалями, по имени Роза. Роза была без ума от дяди Жоры и люто всех ненавидела. Терпела она только тётю Аню и очень заискивала перед бабушкой, когда она приезжала. Все остальные - родственники, знакомые и соседи страшно её боялись. Боялся её и я.
Я обошёл бочком тётю Аню с Розой, которая только порычала на меня, провожая грозным взглядом.
- Проходи, проходи, Петюнчик. Разденься там, мы сейчас.