Трамвайный разъезд
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
МАРГАРИТА ШАРАПОВА
Т Р А М В А Й Н Ы Й Р А З Ъ З Д
(д и л о г и я)
1.Захоронению не подлежит
Когда она на меня не смотрит, то есть, когда записывает мои, так
называемые, показания, именно тогда я-то на нее и смотрю. Нет, я и без
того на нее могу смотреть. Но когда она на меня не смотрит - это дру-
гое мое на нее смотрение. Тогдя я про себя все отмечаю. Например:
пронзительную золотинку в ее хной окрашенных волосах - это от тщедуш-
ного солнечного лучика, просачивающегося сквозь немытое второе стекло
- то, что с улицы. Плюс и решетка препятствует свету. Вернее, металли-
ческая сетка, может быть, даже - рабица. Ну да, есть такая сетка, ко-
торая называется - рабица. Однажды я наблюдала процесс ее плетения на
одном крохотном заводишке в селе Сухо-Безводное. Кстати, о названии -
стоящем на берегу Волги. Еще там изготовляли гвозди. Куски проволоки
плывут щетиной по конвейеру, а сверху по ним фиговина: херак-херак, -
и получаются шляпки у этих гвоздей - слегка в решеточку тоже шляпки.
Грохот стоит над селом. День и ночь. До неба. А ночью там в небе очень
хорошо видны спутники. Их много, и они чрезвычайно юркие. Светящиеся
точки. Как поздние трамваи. Только шустрее. И грохот, грохот. Хоть на
секунду зажать уши. Но он пропитывается сквозь кости черепа в мозг
и... Я когда вижу теперь валяющийся гвоздик или гвоздище - не важно,
то подбираю его и внимательно рассматриваю шляпку. В решеточку она или
иначе? Может быть, он оттуда этот гвоздь... Смотрю, и грохот начинает
проникать в мозг. Удручающее местечко - этот заводишко. Почему? Да уж,
не дай Бог...
- Все-таки я не понимаю, - перебивает она тут мои, в общем-то,
мысли. Тихо и устало. Я ей надоела, наверное. Интересно, она замужем
ли? Мне ее глаза нравятся - фиалковые. Хотя как это - фиалковые?
- Чего не понимаете? - спохватываюсь. Даже учтиво, хотя неврубас-
тость ее удивляет меня с самого первого дня. А здесь, кстати говоря,
холодно. В этом кабинете. У меня руки между коленок запихнуты. Еще и
не весна, а тут у них уже не топят. Или временная авария. Хотя, может,
там снаружи и тепло уже. А здесь - стены толстые, старые - непрогрева-
емые. Здесь зимой теплее от батарей. Я поэтому и пальцы в коленки
втиснула, что руки зябнут.
Она внимательно всматривается в меня, неизвестно почему кажущими-
ся мне фиалковыми, глазами. Изучает. Как бы. А я отворачиваюсь в эту
рабицу. Первое-то стекло чистое, не то что бы очень, но по сравнению с
тем, что с уличной стороны, - очень чистое. Кристальной чистоты, как
совесть. Ну вот опять! Кристальная чистота! Что за этим стоит? Какова
она - эта чистота? Вечно я не те слова использую. То фиалковые видишь
ли, то, пожалуйста, кристальная... еще и совесть здесь откуда-то взя-
лась. Пошлость!
- У вас, - говорит и опять же тихо и устало, - лицо у вас, - го-
ворит, - хорошее ведь... детское даже. Господи, как же вы так жить мо-
жете?
Не люблю я, когда вот это все про лицо, про детство начинается, а
особенно про жизнь. И езе с ядовитым ударением на слове "так", вот это
вот: "Господи, как же вы т а к жить можете?" Не люблю, терпеть не могу
просто.
- У вас и глаза хорошие, - продолжает она и вдруг улыбается. Я
это чувствую, что улыбается, хотя и в рабицу смотрю. По голосу ее
чувствую. И чувствую, что не насмешливо, а по-доброму. Это очень ощу-
тимо всегда. Лучик солнечный, между прочим, исчез. Любопытно, осталась
ли та золотинка в ее волосах? Осторожно гляжу. Нет. И снова в рабицу
отворачиваюсь.
- Вы мне тоже нравитесь, - бурчу и тут же врасплох смотрю, чтобы
успеть застать на ее лице то первое выражение, еще не успевшее переоб-
лачиться. И расплываюсь от удовольствия. Она смущена. Да, смутилась.
Чисто женщина! А то корчит из себя Пуаро. Покраснела даже, но
чуть-чуть. Этого достаточно, впрочем. Для чего достаточно? Так просто:
ни для чего. Смутилась и тут же уперлась глазами в бумаги на столе,
губу куснула нижнюю и вздохнула почему-то горько. С болью посмотрела
на меня. Не поднимая головы, а так внаклон, из-под бровей. Я растеря-
лась. Не могла понять, что чувствует она. А сама все улыбаюсь ей, за-
быв снять улыбку.
- Вы что издеваетесь? - произносит она. По-прежнему тихо и уста-
ло.
- Чего? Почему? Правда. Вы красивая женщина... в принципе, - по-
чесываю я коленку и тут же обратно ладошки между но. Зябко.
Она качнула досадливо головой.
- Да я не об этом...
И опять нижнюю губу покусывает. Чего-то терзает ее душу, видимо.
За сигаретой потянулась. Выколупнула. Потом спичку зажечь не могла. Я
сделала движение - помочь. Но она гневно, нет, даже зло расширила на
меня глаза и тут же сузила. Я пожала плечами - и опять ладони в колен-
ки. Прикурила она. Затянулась глубоко. Выдохнула резко вверх и - лок-
тями на стол, ко мне придвинулась.
- Давайте по порядку. Еще раз все уточним. Я запуталась. Начинай-
те с начала.
- Это с чего?
- Я не знаю. Где у вас начало? Вам виднее.
- Да? А, ну да... То есть, это, значит, со Склифосовского? Или с
того, который на ВДНХ?
Она оторопела. Тычет не глядя сигаретой в пепельницу. И за ручку
хватается, писать изготовилась.
- Как?! Еще и на ВДНХ? Это что еще за... там-то что?
- Нет, ну я не знаю. Может, вам это и не надо. Может, вас это и
не заинтересует. Я не знаю. Может...
- Говорите.
- Ну, там какой-то учебный институт. Биологический, что ли. Я в
восьмо классе когда была, нас учительница по биологии туда водила
как-то раз. Я в кружке занималась, ну, факультатив у нас был после
уроков. Любила я биологию. Правда-правда. Куклам операции делала,
смертных случаев не было. Как же ее звали учительницу-то?
- Мне это не надо. Конкретнее.
- Ну и вот. Она нас туда привезла. Где-то возле ВДНХ этот инсти-
тут. Младенцы заспиртованы всякие в банках. Потом еще руки, ноги, но
уже от взрослых... без кожуры уже, без кожи, то есть. Вот. Отдельно
руки от ног, причем, правые отдельно от левых. Ноги в ванных отмокают
в формалиновом растворе, руки тоже в ванных. Одну руку нам студент
крюком выловил, говорит, женская, наверное, потому что пальчики тон-
кие, изящные. Вот. А мозги в кастрюлях - обыкновенных, эмалированных.
Несколько кастрюль с мозгами. Я спросила, откуда эти, ну... люди...
бывшие здесь. Сказали, что некоторые из моргов, невостребованные дол-
го, из морозильников которые, а другие сами себя загодя продали, еще
до смерти не будь дураками подсуетились. Вот. Значит, а потом мы ля-
гушку препарировали. Рефлекс проверяли какой-то. Подтверждали. Он всем
известен этот рефлекс, но его всякий раз новичкам подтверждают. Мне
плохо стало, когда выпотрошенная лягушка задергала лапками. Я сознание
потеряла. Свалилась как стояла. Стук своей головы помню до сих пор, ну
об пол... Зачем ее только зарезали эту лягушку, а? Зачем подтвержадать
то, что... Их там и до сих пор, небось, режут ежедневно. Может быть,
даже в эту самую секунду режут!
- М-да...
- Извините, пожалуйста!
- Пожалуйста, продолжайте.
- А сколько времени?
- Вы спешите? - усмехается она и косится на часики: на запястье у
нее браслетик позолоченный с малюсеньким циферблатиком. - Три часа по-
полудни.
- Спасибо, - я ничуть не задета ее тоном и это неожиданно бесит
ее. Чересчур грубо бросает отрывистые фразы:
- Ладно. Продолжим. Это в восьмом классе? Вам сколько лет было?
Мне все-таки обидно и я бычусь:
- Ну, я не знаю. Как положено. Вы можете установить. Если вам ин-
тересно.
Она смягчается.
- Ладно. Понятно. Дальше.
- Дальше? Про что?
- Про то же. Там ведь вы не могли еще себя продать? Нет? Несовер-
шеннолетняя же.
- В этом институте? Тогда, конечно, нет. Естественно, позже и
там.
- О, Господи... Значит, и там отметилась.
Я отворачиваюсь в рабицу. Тыкнула! Хотя, с другой стороны, прият-
но. Нечто вроде близости.
- Ну что вы все время отворачиваетесь? Не молчите, продолжайте!
Опять на "вы". И кричит. Истеричка. Как бы ее успокоить?
- Можно мне тоже покурить?
Подталкивает пачку. Беру сигарету. Спичку она сама чиркает. Бзик
у нее на спичках. Прикуриваю.
- Хотя вам нельзя курить, - говорит вдруг заботливо. - У вас же
гипоксия.
- А?
- Жалуются, что вы спать не можете в камере.
- А! Задыхаюсь, да. Но это по ночам только. Когда лежу долго. Не
знаю почему. Затекают что ль бронхи. Меня в коридор на лавку выводят,
к трубе батарейной цепляют за наручник. За правую руку. Неудобно. Я
когда во сне на левый бок перекладываюсь, рука, она, во-первых, как бы
выворачивается в плече и цепенеет. В-четвертых, еще и лавка такая
жесткая, синяки от нее. Хотите покажу? Не надо? Задто воздуха больше,
чем в камере, но - не одно, так восемдесят восьмое - продувает, сквоз-
няком протягивает. Поясница хрустеть стала на поворотах. Вот я сейчас
наклонюсь, а вы прислушивайтесь.
- Прекратите паясничать! Ну как так это, а?! Я не понимаю! Взрос-
лый, серьезный человек и такие глупости!
Я молчу. Теперь надо молчать. И выслушивать смиренно. Пусть отне-
годует. Если скажу чего... Чего я ни скажи сейчас - все мимо кассы бу-
дет! Утихла. Спокойно произносит:
- Адвокат-то у вас хоть есть?
- Зачем?
- Ясно. Назначим Петрова.
- Петрова? Зачем? Кто это?
- Не важно. Должен же кто-то вести вас.
- Куда? Зачем?
Она нажимает кнопку под столом. Входит милицейский. Идти, значит,
надо.
- До свиданья, - встаю я.
Она не глядит на меня, молчит и пишет что-то. Ну и ладно! А мы
уходим.
В камере пятнадцать женщин. У меня лежак возле раковины. Кран ка-
пает беспрерывно, хотя я еще три дня назад в письменно виде жалова-
лась. И как-то издевательски капает. То: кап-кап-кап... а потом - ти-
шина. И ждешь уже: ну! А он - молчок. И вдруг этак кокетливо: кап. И
молчок опять. Конечно, напряжение уже внутреннее. Вот сейчас... сей-
час... ага: кап-кап-кап! Надо туда, я думаю, к сикульке, шнурок привя-
зать или хлястик какой, чтобы вода бесшумно стекала. Но ведь ихз же
отняли: и шнурки, и чего бы то ни было! "Это звенья одной цепи... од-
ной цепи! Чтобы тут капало, и там капают на допросах. Звенья одной це-
пи, сговор", - думаю я лежа на спине и глядя в доски верхних нар. Хох-
лушка ко мне подсаживается. Яблоко грызет. Мне сует.
- Откусишь?
Я откусываю. Жую. Вкусное. Семиренко, наверное. Зеленое такое,
сочное, с кислотцой. Я сладкие не люблю. Ем, конечно, но такие вот
лучше. Семиренко.
- Семиренко?
- Да, - кивает хохлушка.
Торговка она. Тут у нее на рынке чего-то произошло. Драка что ли
со смертельным исходом. Не знаю. Она рассказывала много раз, но я
всегда засыпала еще в первой половине рассказа. И меня все достает:
расскажи да расскажи про трупы. И вот сейчас заканючила: расскажи.
- Пусть вон тебе Клавдия Петровна расскажет, я ей рассказывала
раньше.
Клавдия Петровна - наголо обскубанная бомжиха - всякий раз обми-
рает, когда я называю ее по имени-отчеству. Лицо у нее как застарелый
синяк: одутловато-желтое. Голос шершавый - будто старую иголку заело
на заигранной пластинке. А ведь врет она! И я ее перебиваю:
- Не так, не так, неправда. Вы, Клавдия Петровна, отсебятничаете.
За убийство - это вы. А я за продажу трупов. Не мертвых, а других.
Вернее, другого. Одного. Причем, своего личного. Трупа.
- А, - шершавит она, - значит, я перепуталась, - и кашлять начи-
нает. Долго и отвратительно. Отплевывает мокроту в слипшуюся тряпицу.
Хохлушка выжидательно смотрит на меня, но понимает, что - тщетно.
Тщетно. Вздыхает и привстает с лежака. Скучно ей, отходит. А я отвора-
чиваюсь в стенку. Который день надпись непонятную глазами ощупываю:
"Ночь. Тишина. Лишь Гаолян не спит. Спите, герои, память о вас Роди-
на-мать хранит. Трам-пам-пам". Кто такой Гаолян? И почему -
трам-пам-пам?
Да. Непонятно. Непонятно, зачем мне надо было, ёлкин-палкин, по
второму разу в Склиф соваться! Нет, но ведь я и забыла за столько лет,
где и была уже. Записывать надо было изначально. Со Склифака, собс-
твенно, все и развернулось. С него, да. Оттуда. Увы, я бы сказала те-
перь. Теперь, когда явилась туда пару недель назад: так, мол, и так,
хочу свое тело науке завещать. Или завестить? Посвятить, короче. Стали
оформлять. И уже деньги отсчитали. Немного, конечно, если глубоко вду-
маться. Но, если мыслить философски, то, по сути дела, ни за что. Да-
ром. А посторонним деньгам в зубы не смотрят.
- Какой, кстати, сегодня курс доллара? - не оборачиваясь произно-
шу вяло. И терзаюсь: "Почему же этому Гаоляну не спится? Или это жен-
щина? Трам-пам-пам..."
Общий разговор на миг прерывается, а потом опять возобновляется.
Никто, конечно, не отвечает. Да и не нужен мне никакой курс доллара.
Так это вдруг возникло в голове чего-то человеческое и сорвалось с
языка невзначай. Нелепо и случайно. А тетка эта в Склифе, однако, до-
тошная попалась. В очочках таких крупнокалиберных, с сильным увеличе-
нием линз, буравящим. Уже ведь и руку со штемпелем занесла, чтобы
шлепнуть в паспорт на последнюю страничку обычное: "Захоронению не
подлежит", как вдруг ойкнула и тут же охнула, и отпрянула, ко рту
штемпелек притиснув, а потом заголосила визгливо чернильными губами:
- Да я тебя помню! Ты у нас была! Была!
И я приуныла. Черт... Конечно, была. То есть, я сама в эту только
секунду сообразила, что была, а до этого мне лишь немного как бы все
знакомым казалось, брезжилось как бы. Но, в то же время, ведь так бы-
вает, что что-то вдруг кажется уже знакомым, уже происходившим будто,
а на самом деле это все очень просто медициной объясняется, но я не
помню как именно. Дежа вю типа. Вот и тут, вроде что-то такое знако-
мое: этот грязноватый белый кафель стен, белый табурет вот этот вот
тоже грязноватый... да и шкафчики белые эти, железненькие со стеклян-
ными сторонами, и... Но, извиняюсь, а где не так? Где? В Боткина не
так или в институте сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева? Где?
То-то же! Попробуй-ка не ошибись! Надо было, конечно записывать, фик-
сировать. Надо. Да, но в ту пору я имела-то всего восемнадцать лет.
Да-да. Восемнадцать. Разве в эти годы до фиксации? Там лишь бы побыст-
рее и... Все.
А эта тетка паспорт мой цапает и визжит вглубь, там у них вторая
дверь:
- Иван Иваныч! Иван Иваныч! Посмотрите в архиве!
И фамилию мою зачитывает, и имя кричит, и отчество, и дату рожде-
ния... дату эту, день тот счастливый, наверное, для моих родителе,
когда вылупился у них комочек живой, слегка перепачканный в крови ут-
робы материнской, эту дату она и выкрикивает безжалостно. Курва. В бо-
тах! Нет, тетка-то в тапочках была. Это я так, нервничаю. Ну и, разу-
меется, нашли. Я села на табурет, ногу на ногу закинула. Они как раз с
Иван Иванычем в милицию звонили. Ну что ж, ждать, значит, надо. Я уже
отдала себя в тот миг им. Начальникам. Отреклась от себя. Так легче.
Просто надо было уже сидеть и ждать. Они прийдут и все решат за тебя.
Они и пришли, и увезли меня с собой. Плохо, что мне в газике дурно
стало: развезло. В институте-то я настроилась и держалась отчетливо. А
в газике развезло! И я пошла молотить, что, мол, и в Вишневского себя
продала, и в Первую градскую, и... короче, очень веселилась, что, вот,
мол, хохма будет, когда наконец помру! Передерутся, наверное, эти за-
ведения из-за моего шестидесятипятикиллограмового тельца, при жизни
никому особо не требуемого - разве что так, эпизодически. А ведь я се-
бя еще и по мелочи торганула: куда почки, куда печенку, скелет тоже в
пару-тройку институтов удалось сбагрить. Следовательницу от этой мело-
човки слегка подташнивало даже. Именно почему-то от мелочовки, когда
дело коснулось почек вот этих всех, печени. Но она крепилась и мужест-
венно выспрашивала, что и почем. Почем почки? Почем печень? Я ей при-
мерно отвечала, потому что много по стране ездила, вот. Труп, однако,
везде семь червноцев шел. Старыми. Ленинками. Очень долго так было.
Брежнев пока не откинулся. А за восстановление утерянного будто пас-
порта приходилось плотить чирик. И, вообще, государство там-сям от на-
шего брата-сестры норовит копейку оттяпать. Поэтому гроши у страны как
бы в займы брались. Но это все в советскую эпоху. Затем перестройка,
демократия, рыночная экономика - и цены заплясали, заденоминировали.
Деже, бывало, поторговаться было можно. И штамп иногда не ставили. Но
тревожнее сделалось. Я следовательнице рассказывала, как у меня даже
психоз начался, мания преследования. Какой-то западной фирме, как ее,
"Рапан" что ли, короче, почки за валюту в фунтах стрелингах всучила,
вышла от них, из их полуподвала на улице 2-ая Раменки, и буквально че-
рез десяток шагов кирпич летит с крыши. Я случайно под него не попала,
ибо передвигаюсь непредсказуемо. Иду-иду, а потом вдруг мысль: "А чего
я туда иду? Чего мне там? Лучше что ль будет?" И так сразу грустно де-
лается, что тут же и повернешь в противоположную совершенно сторону.
Чисто как собака бездомная. Так и здесь - оба-на и развернулась. Рез-
ко. Ибо! Вот. А позади стук. Оглядываюсь: силикатный кирпич. И даже не
раскололся. Я в кирпичах тоже неплохо разбираюсь. Дока, можно сказать.
Было дело. А дом, между прочим, из красного кирпича, старого, когда
еще по-честному на глиняной основе пекли. Глина дышит. А эти вот кера-
мические сейчашние - туфта, одна только кирпичная внешность. Красные
вроде, а по сути своей внутренней - кошачье дерьмо. А силикатный - он
белый, на кремнеземной основе. Вот этот вот, что на асфальте валяется.
Ба! Да я опять не о том! Кирпич-то здесь лишь функционально. Короче,
далее. Я еще и не испугалась, а только слегка подумала, мол, странно.
Дом из красного кирпича, а вывалился из него силикатный. Может, думаю,
где сверху подновили кладку или мало ли... И вдруг снова - бац! Но не
кирпич. Едва под машину не угодила! Да! Едва! Она, вернее, сама на ме-
ня поперла. Я по тротуару шла. А она-то! Она! Поперла! Со своей прос-
торной проезжей части на мой убогий тротуарчик. Я как-то так с перепу-
гу резво подскочила, что у нее, у машины, на капоте оказалась. И прямо
за дворники схватилась. И водителю в его вытаращенные глазищи смотрю.
Затормозил он, вылетел и заорал: "Дворники сломала! Капот помяла!" Про
бампер еще чего-то выплевал. Ну, я бежать. Мужик здоровый, злой. Это
потом я уже доперла, что надо было мне шуметь-то, а не ему. Мне. И
погромче. Ну да это пустое. Опять же и время тратить. Иду я дальше,
уже по другой улице и размышляю: "Странно". И тут вдруг впервые озаря-
юсь: "А не покушение ли это, а?" И - бац!! Вернее, не бац, а выстрелы.
Из автомата очередь. О!!! Это сейчас само собой когда палят. После ав-
густа-91 и октября-94, Чечни после... а тогда выстрелов не было еще
особо, ну, в быту чтобы. Еще только в зачатке реформы были. Вот. Но я
не растерялась. Шлёп плашмя сразу и затылок руками накрыла. Как учили
в школе на уроке по гражданской обороне при защите от ядерной атаки.
Сердце колотится об асфальт и, чувствую, щеку саднит, ободрала. Но не
шевелюсь. Долго. Потом вроде уже и сирены послышались. Голову припод-
няла. Мигалки и менты. Встала, отряхнулась и ушла. Никто на меня и
внимания не обратил. И вот я иду, а мне уже страшно, по сторонам уже
пристально смотрю. И как назло: прыск! Кошка откуда-то с воплем выш-
вырнулась и, едва с ног меня не сшибив, путь мне перечертила. Не то
чтобы черная кошка, но черноватая все же. Она быстро так исчезла, что
я не разглядела колер толком. Может, просто грязная киска. Конечно, я
не свернула, из принципа, но, когда в метро спустилась, как раз по ди-
намикам разнеслось: "Граждане пассажиры, не подходите к краю платфор-
мы, это опасно для жизни". И я не подошла. Стою у стены, но все равно,
косяка вокруг даю. Хотя голову не поворачиваю. И воротник подняла, и
шапку на глаза натянула, чтобы убийцы не узнали в лицо. Какая-то бабу-
ля возле стояла да вдруг так поежилась, и отошла подальше. Я ей кончик
языка показала. Тут как раз состав примчался, и толпа рванула в разд-
винувшиеся на ходу двери и бабулю с собой засосала. А я схитрила. Вид
сделала, что не собираюсь садиться, а потом - шасть! Чтобы оторваться
от преследователей. И парень как раз из-за колонны метнулся, но двери
перед его носом хлобысть. И у меня отлегло. Но тут, как всегда, они,
эти двери, чуток опять приоткрылись, и парень их заграбастал, развел и
проник, втиснулся в вагон. И прямо ко мне, конечно, впритык. Вагон
битком - отступать некуда. А он в черном плаще и черной шляпе. И глаза
черные. И глядит в упор на меня. С одной стороны, потому что больше
некуда, у него выбора нет, но - с другой стороны! Я аж вспотела. Лоб и
то взмок. И вдруг чувствую, он мне в бок чем-то узким и твердым тычет.
Нож!! Что же еще?! И у меня ноги слабеть стали, подвертываться поти-
хоньку. А тетка, рядом стоящая, зашипела: "Что вы на меня наваливае-
тесь, девуш-ш-шка!" А я даже и ответить не могу. В глаза киллеру как
кролик удаву паралитично смотрю и мысленно взываю: "Товарищи! Караул!
На помощь! Господа!" Господи, Боже мой... Ну ту, слава Аллаху, станция
нагрянула. И нас толпа выкупорила на платформу. Я гляжу на убийцу, а у
него книга в твердом переплете под мышкой - она и давила в бок. Сво-
лочь! А ведь как убийственно смотрел! Чего, спрашивается, пялился? С
тех пор у меня мания и началась. Хожу, а сама думаю, вот сейчас хвать
щипцами и печень вырвут! А что? Запросто. Руки вибрировать стали.
Пальчики. Берешь сигарету и, если от притычки, то никак не прикуришь.
А потом это все как-то самой собой прошло. То ли страх исчах, то ли
преследовать перестали. Даже вот ночью, допустим, в два часа идешь и,
в общем-то, пьяная - убивай, казалось бы, не хочу! Нет, ни в какую.
Даже встретишь кого-то в темной арке или где еще, например, между га-
ражами и этот кто-то еще тебя и остерегается, торопится куда-то поско-
рее. Иной раз ему кричишь: "Эй, стой, стой-постой, мужик! Где это я?"
А его и след простыл. Народ у нас какой-то неотзывчивый стал, равно-
душный. Ну это все - да. А следовательница мне, значит, после этого
внушать стала. Впаривать начала. Сперва я опять же не разобралась о
подвохе, а только после, на другой день въехала. А в тот раз она мне
вдруг рассказывать взялась про какое-то убийство и так подробно-под-
робно. Нет, сперва про мать спросила. Говорит:
- Мне трудно все это осознать. Не укладывается, признаюсь, в го-
лове. А как же мать ваша? Вам не жалко матери?
Я:
- А чего я плохого делаю? Маме очень даже удобно. Ни забот, ни
хлопот с похоронами. У нее средств нету. Пенсионерка. Отец пьяница, не
работает нигде, попрошайничает, бутылки собирает. Нет, маме это даже
облегчение...
Тут она меня перебила и начала о преступлении. Про убийство. Жут-
кое совершенно. Я даже несколько раз произнесла: "Ну, надо же!" От ду-
ши. Потому что очень зверское злодейство. Только мне неприятно и непо-
нятно зачем она это мне втюхивает. Спрашиваю:
- А адрес вы мне зачем этот называете? Этот Светлый проезд, за-
чем?
- У преступников есть обыкновение на место преступления возвра-
щаться.
Я покраснела.
- Это не я. И Влада Листьева не я, честное слово.
- А причем здесь Листьев?
- Ничего я вам не подпишу. У меня писчий спазм. Мне однажды к ла-
дони ручку пластырем клеили и то не получилось. В 108 отделении.
- Пластырем? - и вдруг. - У вас же детей нет?
- А что? Фактически нет. Разве что Алеша Куприянов, но это - если
он согласится.
- Пластырем... Это какой еще Алеша Куприянов?
- Третий.
- Третий? В каком смысле? Не мурыжте!
- Сынок.
- Позвольте, да нет у вас сына!
- Это в документах у вас нет. Хотя я с вами согласна. Нет.
- Вы мне опять представление устраиваете?
- Понимаете, я его не помню Алешу Куприянова. Я не помню, как я
его родила. Абсолютно. Разве это можно забыть? В том-то и история.
Первых же двух помню. Они настоящие были. Особенно первый. Хотя и про-
жил только две недели. Второй сразу мертвый родился. То есть, уже там
внутрях умер. А третий... не помню. Но я лишена родительских прав ка-
ким-то образов. Значит, он существует - этот Алеша Куприянов.
- Чертовщина какая-то. Почему же он - Куприянов? Когда ваша фами-
лия иная.
Короче, мы в тот день так и расстались, не договорив. А на следу-
ющее утро она явилась бледная и с огромными глазами. Очень печальными.
- Вы что, плакали? - сказала я.
Она указала кивком на стул. И:
- У вас сын в колонии.
- Проверили? - обрадовалась я. - Ну вот, а вы думали, я всегда
вру! Алеша Куприянов, как же. А фамилия у него другая по отцу.
- Вы не человек словно.
- Почему?
Молчит. Курить стала. Курит и смотрит на меня. Неуютно от взгляда
ее. Вдруг плюет на сигарету и в пепельницу кидает.
- Вот что!
- Да! - подтягиваюсь я мигом.
- Вы про этот, вчерашний разговор забудьте.
- Про который?
- Прекрасно.
- Это про Светлый проезд?
Она зубами скрипнула и вдруг ладонью по столу как шлепнет. Я аж
вздрогнула. Цедит:
- Забудьте! И про проезд и про пластырь.
- Есть. Обязательно. Вы не беспокойтесь. Я с удовольствием. А про
пластырь-то почему?
- Молчать!
И тут же тихо и устало:
- Вы с ним встречаетесть?
Я даже и не знаю. О чем она. Боюсь невпопад сказать. Но думаю,
наверное, про Алешу Куприянова и осторожно так:
- Он под Можайском... в детской колонии... Ему тринадцать лет...
нет, постарше, или... тринадцать. Это можно подсчитать. Вот. Мне не
дают с ним встречаться. только на Новый год разрешили передачу. А я и
не знаю, чего им надо, детям... Посоветовали эти тетки, из колонии -
по телефону все переговоры-то шли - что лучше всего носки шерстяные,
потому что они там, пацаны, в резиновых сапогах ходтя зимой. Побежала
я к метро - и как назло, ни одной старушки с носками, а так ведь стоят
всегда... На рынок поехала - и там нет! Бегаю, слезы текут... чего-то
так паскудно на душе... Нашла наконец! Но... опять же, не знаю, какая
у него ножка, у Алеши-то Куприянова, какой размер брать. Купила ка-
кие-то, побольше решила взять... думаю, ничего, пятку на икру подтянет
- все лучше, чем малы когда... Правда ведь? Привезла туда, еще книгу
Майн Рида "Всадник без головы" и жевачек. Передала. К нему самому не
пустили. Сказали, что возраст ранимый, и лучше не травмировать... а то
у них там один мальчик повесился. Вот так вот.
- Вы не прикидывайтесь только. Я все знаю. И правильно вас мате-
ринства лишили. Вы же пили беспробудно. Он ведь у вас некормленный,
немытый сутками лежал. Младенец! Да вас...
- Неправда. То есть... я не помню. Но я же лечилась. Я же вылечи-
лась. Я же...
- Ладно. А отец что же?
- Отец? Чей? Его? Он цирковой. У него другая семья. Да он теперь
уж в Америке давно живет. Мы не расписаны были, собственно.
Молчит. И через силу так:
- Завтра дома будете. Будете по повестке приходить. Естественно,
до решения суда не выезжать никуда. Слава Богу, хоть не вы еще и на
Светлом проезде отметились. Слава Богу, что вообще вы никого физически
не уничтожили, впрочем...
"Впрочем!" - ожгло меня и я возьми, да и ляпни мстительно:
- Почему же - никого?
Она застыла. А меня понесло:
- Пилкой для ногтей! Она, подруга моя, на боку спала... Она меня
разлюбила! А я лежала, ей в эту сонную спину смотрела, смотрела, смот-
рела... Спит. Спит! А мне плохо! Это последняя наша ночь вместе! А
завтра утром она бросит меня! Навсегда! И ту пилку схватила для ногтей
и всаживать начала... как в грядку... часто-часто! Она меня обманула!
Говорила, что любит... Любит! И вдруг - замуж!!!
Стоп. Замолчала я. Дышу загнанно. Следовательница за кнопку и,
как входит этот, говорит сипло:
- Уведите.
И вот я в тот раз дома не оказалась. А ведь врала! Не знаю зачем.
Вдохновение какое-то нашло обратное. К психиатру меня повели. Фамилия
у него - Обезьянов. Клянусь. Я очень люблю выдумывать чудовищные фами-
лии, но здесь - факт. Обезьянов. И, несмотря на то, что он Обезьянов,
Обезьянов признал меня нормальной. Только порекомендовал еще раз поп-
робовать от алкоголизма пролечиться. И даже адрес дал какого-то своего
знакомого врача - Иванова.
Разумеется, история с пилкой не подтвердилась. И следовательница
мне за эти фантазии потом очень сурово выговаривала. А сама-то, са-
ма-то! Этот Светлый проезд первоначально пришить ведь хотела мне, а
потом внезапно передумала. Из-за Алеши Куприянова, я думаю, пожалела.
Да, из-за него. Алеша... За что же он-то, интересно, сидит?
Короче, однажды утром мне выдали шнурки от кроссовок, медяки вся-
кие и так далее, что в карманах лежало. И пилку для ногтей, между про-
чим. Хотела я сразу к наркологу Иванову двинуть, но тут такой день -
солнце сияет, снег уже немного скукожился, и воробьи у булочной, что
напротив тюремного изолятора, так по-весеннему азартно дерутся, что я
бутылочку пива взяла и так это от нее сразу здоровски опьянела. И в
институт на радостях поперлась, где учусь лет с десять как уже. Да, я
студентка. А что особенного? Учусь. Есть много необъяснимых вещей на
свете. И вдруг на перекрестке, уже недалеко от института - хоп! Юрка
Чижов! Чиж! Чижуля! Чижик! Я его годков ...надцать не видела. И на те-
бе! А мы ведь даже и расписаны были одно время. Недолго, но зато пас-
порт дважды законно поменяла. Окликнула его, поговорили. В театре он,
оказывается, Пушкинском теперь. А был в цирке клоуном. Мои все возлюб-
ленные были в основном клоунами. Натуральными. На спектакль меня приг-
ласил. "Сон в летнюю ночь". И говорит, что на Светлом проезде живет.
Это уже потом он сказал, по телефону. А я воскликнула: "Не может
быть!" Чижик удивляется: "Я что, разве Париж упомянул?" "Нет, - гово-
рю, - просто такое совпадение... у меня тут суд как раз на днях: труп-
ное дело". "А Светлый проезд-то тут причем?" - не понимает. "Не при
чем", - вздыхаю я, не зная как доходчиво втолковать. "Короче, - гово-
рит он, - приезжай и все расскажешь!" Я и поехала, стало быть. Поведа-
ла: так, мол, и так. А он: "Как это тебе все в голову-то взбрело?!"
Да-а...
Невинно все, в общем-то, началось. Помню, меня как раз из цирко-
вого училища выгнали, а подружку мою - из Щуки. А у нее незадолго до
этого мать умерла и я с подружкой жила, потому что она одна боялась.
Вот. Денег нет, хавать нечего. И пошли мы в Склиф как-то. После всяких
других перепитий. И это не моя идея была, нет! Хотя я в курсе, конеч-
но, продажности мертвечины с восьмого класса. Сходили в Склиф. Удачно.
Еще и кровь подспудно сдали за кормежку. Мы перед этим как раз дня три
не ели. И, о, как радовались сытости и тем деньгам! Коротых на другой
день уже и не было. А паспорта испоганены. И мы взялись вывести штам-
пы. По неопытности лишь размазали донельзя. В милиции же плакались,
будто бутылока минеральной воды в сумочке пролилась. Теперь вот суди-
лище предстоит. Наверное, мне вынесут приговор, что я все-таки кому-то
одному должна буду отдаться. В виде трупа. Допустим. А если я переду-
маю в последнюю предсмертную секунду? Мне и уже неохота. Как же быть?
Может, надо взывающие письма друзьям и каким-нибудь даже посторонним
людям написать, чтобы не допустили в случае чего? Эта идея-то мне уже
в больнице пришла в голову. Я после Светлого проезда в больницу попа-
ла. Нет, никто меня не бил. Переутомилась просто. Значит, так: "... и
не допусти, друг, пожалуйста. На тебя одного надежда. Кроме тебя у ме-
ня никого никогда не было и не будет". И не будет... Уф! Так. Хорошо.
И Алеше Куприянову написать нужно. Нет. Кто я ему? Господи, а вдруг я
еще долго-долго буду жить и, не дай Бог, всех друзей переживу? И пос-
торонних тоже? И некому меня будет спасти. А может, повезет и опять
чего великое замутится, и уже другое государство здесь будет, очеред-
ное, которому я ничегошеньки не буду должна? А вдруг не случится? А
может, взять да и вовсе уехать? Куда подальше! Например, в Канаду или
Австралию. Неужели оттуда затребует институт Склифосовского мое окоче-
невшее тело? Или из ЮАР разве затребует? Интересно, а в Канаде покупа-
ют ли трупы? По идее должны. А как же! Наверняка! А по сколько? Вдруг
и на обратный билет не хватит? Но зачем же обратный билет, если
здесь... так ведь и там! Куда же деваться?! Нет, но там-то я еще ниче-
го такого и не была даже. Даже и в Польше какой-нибудь не была, или на
днях - срок дадут? Вдруг посадят? А там убьют? В метро, тьфу... не в
метро, в зоне! Уже заговариваюсь. Вдруг я там сама по себе не выживу?
У меня же гипоксия! Я задохнусь в душном бараке! Или на какой-нибудь
заводишко гвоздильный поставят трудиться, или кирпичный... Задохнусь!
И меня точно отправят в этот приставучий институт Склифосовского, а
там выпотрошат... мозги в кастрюлю эмалированную кинут, где уже чьи-то
другие извилины плавают... кожу сдерут... руки отрежут... отчленят но-
ги... распределят их в ванные, зальют дрянью формалиновой, чтоб не
протухли... А душа моя в это время будет незримо сверху находиться и
переживать! Переживать!! Да разве этому есть название? Смотреть на то,
как тебя режут, кишки в таз вываливают и прочее... А кровищи, крови-
щи-то сколько! Тут уже не переживания, а... Какой тут к черту спек-
такль! Какой тут "Сон в летнюю ночь"! Это он мне сейчас опять звонит.
Чижик-то. Зовет в театр. Я только что из больницы вернулась... Тихо в
комнате. Время будто остановилось здесь навсегда. Мебель та, что была
еще в детстве и даже до моего рождения. Стоит себе и стоит. Вечная
будто. Будто и смерти нет. А ведь Алеша Куприянов, наверное, выкинет
ее. Не сразу, новыкинет. Она ему - ничто. Пустота. А может, запечатле-
лась в подсознании? Ведь он был здесь в первые дни жизни. Может, ему
будет приятно здесь, хотя он и не будет понимать отчего? Да. Хорошо,
что я приватизировала комнату и завещала ему. Пусть коммуналка, но за-
то - жилплощадь. А то - носки шерстяные! Только вот... Как же так, не
помню я тебя, Алеша Куприянов?
Трамваи кружат за окном. Далеко внизу. Мой дом на острове трамва-
ев. В больнице тоже были трамваи. Разъезд. Прямо под стеклами. И тут
же будка стрелочниц... или кто они - эти тетушки в оранжевых безрукав-
ках поверх телогреек? Крючьями прочищают желобки на рельсах и, кажет-
ся, больше ничего. Стрелку переставляют сами вагоновожатые. Сутками я
смотрела на этот трамвайный разъезд. Неотвязная мысль мучила. То ли -
напишу ли я когда-нибудь поэму о трамваях? То ли - зачем я хочу писать
поэму о трамваях? А действительно, зачем? И это вот - зачем? Вот это
вот самое зачем пишу? Дались мне эти трамваи! Я сама - человек-трам-
вай. Так же появилась из утренней неясности, по каким-то рельсам прос-
ледовала... то несясь и громыхая, то останавливаясь и принимая в себя
кого-то, то выпуская... то пошатываясь, то плавно, то едва-едва, то
вскачь... и так будет до тех пор, пока не скроюсь опять в сумеречной
неясности. Вот и вся жизнь. Жизнь, выходит есть - трамвай? Это смешно?
Я не знаю.
Вот тут-то и раздался звонок. Телефонный. И тут же в дверь. Я
сняла трубку. Чижик сходу заверещал: "Куда ты подевалась?! Куда ты ис-
чезла?!" И так далее.
- Погоди, Чижик, - я ему. - В дверь тут звонят.
Открываю. Пацан. Тощий. Отвратительно хмурый. Лобик и так узкий,
а он его еще и морщит.
- Кого тебе, мальчик?
- Я... нет, извините, - и забухал по лестнице вниз через две-три
ступеньки.
А лифта на этаже нет. Пешком что ли поднимался на восьмой этаж?
Или лифт успели вызвать? Вернулась к телефону.
- Чижик, ты знаешь... кажется, ко мне сейчас Алеша Куприянов при-
ходил.
- Кто это?
- ...
- Чего молчишь? Кто это?
- Знакомый. А ты-то чего звонишь? - а сама думаю, что, может, по-
казалось мне. Просто какой-то мальчишка ошибся дверью, а я уже... Фан-
тазии это все! И трамваи, и трупы, и Алеша Куприянов, и даже Гаолян.
- Чижик, кто такой Гаолян?
- Чего ты мне, то про Алешу, то про армянина какого-то!
- Ночь. Тишина. Лишь Гаолян не спит. Спите, герои, память о вас
Родина-мать хранит. Трам-пам-пам...
- А, ну так это песня такая. Гаолян - это город.
- А Армении?
- В Японии, нет, в Китае. Погибли там солдаты наши... во время
войны, вероятно, второй мировой, или первой... нет, финской...
- Чижик, я боюсь смерти.
- Как будто бы я не сдохну!
- Но я боюсь иначе.
- Приезжай, я тебе массаж сделаю и все как рукой снимет!
- Я ваш Светлый проезд ненавижу!
- В театр! У нес сегодня "Сон в летнюю ночь".
- Знаю, - и трубку положила. Нет, я не пойду. Впрочем, почему?
Трам-пам-пам...
И пошла. А после спектакля уже было к метро подступила, как вдруг
обратно повернула. К служебному входу подхожу. Жду. А его нет и нет.
Чижика. И Капрала тоже. С Капралом я в этот раз на светлом проезде
познакомилась. Не выдержала - на вахту обращаюсь. Бабка-вахтерша зво-
нит им по местному и мне язвительно так:
- Пьяные. Сейчас Чижов спустится. Вы ему кто? Сестра?
- Посторонняя.
- А он сказал сестра...
Чижик появился. Честь бабке отдает, а мне призывно рукой машет. С
присвистом. Бабка подскочила.
- В двенадцать чтобы никого не было! И гостьи, и тебя, Чижов, и
Капралова!
- Да там допить осталось-то всего ничего, - Чижик ей.
Попетляли по коридорам. В комнатушку полутемную вошли. Только од-
на лампа горит над гримировальным трюмо, да и та в стол уткнута. Кап-
рал лежит калачиком на кушетке и курит. Глаза остекленелые. На меня не
посмотрел даже. Чижик наливает водки в заляпанный гримом стакан. Боль-
ше половины. Подмигивает.
- Много, - морщусь я.
Отпил тут же.
- Нормально?
Беру. К губам подношу, но Чижик сбивает.
- У нас скоро премьера "Ревизора".
- Опять как "Сон в летнюю ночь"?
- Что значит опять?
- Шоу.
- С ума сошла? Это Шекспир был!
- В смысле, не Бернард, а шоу - как зрелище.
- Не понравилось?
- Не Шекспир.
- Ты меня убила.
- Извини, - выпиваю.
- Ты меня что, не любишь что ли?
- Нет.
- Дурица.
- Клоун.
- Согласен, - наливает и выпивает. Снова наливает и пододвигает
мне. Выпиваю. И еще выпиваем. И еще.
- Чижик, а давай ты убьешь меня, а? Помнишь, ты однажды стрелял
мне в висок из стартового пистолета? Помнишь?
- Помню-помню.
- Дувай, ты убьешь меня!
- Давай, - бурчит Капрал, - я тебя убью, - сплевывает, но неудач-
но. Подбородок свой обслюнявил. Вздыхает протяжно и закрывает веки.
- Чижик, пожалуйста. Только труп никому не отдавай. Зарой меня
тайно в землю. Где-нибудь, не важно! Лишь бы в землю. Целиком. Пожа-
луйста, похорони меня. Прошу, пожалуйста. Я не хочу мозги в кастрюлю,
а сердце в банку... руки с ногами в ванные, левые отдельно от правых.
Я не хочу как лягушка с отрезанной головой трепыхаться лапками! Я не
лягушка! Я... Я - трамвай!
Дверь распахивается. Вахтерша.
- Допились! Трамвай она уже! По домам, по домам! Хватит! Пора!
Капралов, вставай! Сейчас в сто восьмое позвоню!
- Уходим, уходим, - Капрал садится, сапоги начинает напяливать. -
Кинь-ка пальто, Чиж, - мне вдруг улыбается. - Ну, как я играл-то, а?
Ты узнала меня? Я Осла играл.
- Узнала. Потрясающе.
Чижик заматывает шею длиннющим драным шарфом. Кидает Капралу
пальто и прямо в лицо. И мне куртку швыряет.
- Одевайся, критикесса!
Выбрели на улицу. Большую Бронную. Холодина. Черное, ухающее
ввысь небо. Звезды. И вдруг... да! Юркает, петляя между ними, светяща-
яся точка...
- О-о-о!!! - воплю я что есть мочи в верхотуру. - О-о-о!!!
- Ты чего? - изумляется Капрал. Трезвеет. В небо уставился.
- Чего там? - Чижик тоже глядит вверх.
- Ничего, - нахлобучиваю я капюшон.
- О-о-о!!! - орут вдруг они. И изо всех пустынных подворотен не-
сется эхом: "О-о-о..."
- Ничего, - повторяю я. - Ни-че-го.
2. Светлые сны
"Айм Джокер", - бормочу я себе обычно под нос. Немного и подъики-
вая при этом. Когда по-пьяни бестолковым щенком наталкиваюсь на прохо-
жих. Куда-то не менее бессмысленно устремленных, ибо... да, а подразу-
меваю я при этой фразе, конечно, иное, то есть: "Айм сорри!", - что
значит по-английски... Я-то, в принципе, овладеваю другим зарубежным
языком, но об этом позже, вернее, если будет повод. Что значит, повто-
ряю я ту-то, предыдущую как бы мысль - "извините". Это на английском.
Удивительный язык. Казалось бы чушь какая-то это "айм сорри". Что это?
Однако, не тут-то было - что-то да означает. Конкретно это будет "из-
виняюсь". Или "простите меня" - вот так даже точнее гораздо. Но это
все не важно. Весь предыдущий текст абсолютно не важен. Просто к слову
он. То есть, не к слову. К какому слову? Если и речи практически ни о
чем и не было. Не к слову, а... надо же как-то начать! К тому же... А,
да! Вспомнила. Про Джокера-то. Это я клоню к тому, что он - клоун. Чи-
жик-то. Имя у него, разумеется, совершенно другое, но его всегда звали
Чижиком. Всегда с тех пор, как я с ним познакомилась в Волгоградском
Госцирке, где мы вместе были на гастролях. Вот. Далее. Нет! Предвидя
как некоторые дотошные типы... Я знаю таких с десяток. И знаю, где они
обычно собираются. И по каким дням знаю. И даже точно в котором часу
знаю. Вот. А толку-то? Эти придирчивые личности и начнут насчет нача-
ла. И даже по поводу этой состыковки скажут ехидно: "Начнут насчет на-
чала", - и осудят это невинное "начнут". Я их знаю. Да. Насчет начала
начнут, мол, надо с ним по-чеховски, то бишь, классически: выкинуть на
фиг! А я... Я!
Я его сплету со вторым эпизодом. Итак, тогда. Короче, иду я, бор-
мочу неразборчиво, мол: "Айм Джокер", то есть, извиняюсь, а некоторых
даже и пытаюсь поцеловать при этом - особенно приглянувшихся внезапно.
А те почему-то пугаются, немного ладонями так это отпихиваюстя неин-
теллигентно, гаденыши. Ну да ладно. Действительно. Самое главное - лю-
бить Иисуса Христа, - сказал кто-то. Или я где-то это прочитала? Сей-
час, сейчас... сейчас вспомню. В какой-то книжке. Про хиппи! Но об
этом тоже или также, или к тому же - в другой раз или в следующий. По
ситуации. Ага!
Ага! Это с абзаца.
Ага, значит.
Ага! Вот она... Это я про рюмку. Где-то тут меня рюмка ждет. Вот
она. Вот. Вот ты, моя девочка... Минуточку. Пару глотков. И еще один.
Окончательный. Нет, это я, пожалуй, вычеркну - этот абзац. Или остав-
лю? Пусть будет. Мало ли. Или много... Или вычеркнуть? Потом решится
само собой. В издательстве.
Значит, да. Ну, "Айм Джокер", все такое. И вдруг - бац! Он. Он?
Он... Он, он! Точно он! Стопроцентно. Чижик. Через десять лет невстре-
чания. Да. Чудовищно. И ведь он был не просто очередным клоуном в моей
жизни, которых... Вот. А этот являлся даже моим мужем, первым офици-
альным. Ну, супругом. ЗАГС, то есть, имеется в виду. Чего тут непонят-
ного, идиот! Ты такой дурак, Саня, что я тебе впредь...
Я тебе впредь ничего не буду рассказывать, Александр. Запомни,
впредь! Вот так. Да... И это произошло все, конечно, нелепо и случай-
но. Хотя, может, так и должно быть. Почему надо именно лепо? Почему? И
слова-то такого нет. Было, говорят языковеды, но за абсурдностью само-
устранилось. И я ему говорю. Чижику. Встретив через десять лет. Нелепо
и случайно. Мол, послезавтра, то есть, где-то через неделю у меня суд.
По одному пустяковому делу насчет несуществующих трупов. Моих. Личных.
Не единственно возможного, а черт знает скольких! То есть, очень боль-
шого количества. Это, наверное, смешно. Или нет. Я не разбираюсь, отк-
ровенно говоря. Э-э, нет, разбираюсь, конечно, разбираюсь. Но... Я не
хочу сейчас об этом. Потому что почему-то мне страшно. А почему мне
страшно? Ладно... Да! А встретились мы у коммерческих ларьков на ду-
рацком этом перекрестке: Сытинского и Большой Бронной... или Малой? Я
их постоянно путаю. Та, которая короче - она Большая почему-то, а
длиннющая - соответственно, Малая. Там, где дом #18 - пробирный надзор
пресловутый... вечно его ищут во дворе Литинститута... это Малая Брон-
ная. Значит, где Сытинский - это Большая. Тут мы и встретились. Проще
говоря, напротив Некрасовской библиотеки, публичной.
- Это, ты?! - своим лилипутским голоском прокричал он, задиристым
скворчонком снизу вверх на меня прищурившись: полукарлик-полумальчик
сорока пяти лет. - Ты это?! Что ли?!
А я улыбаюсь и думаю: "Занять у него на пиво бы". Это после де-
сятка годов разлуки. Но не заняла. Зря, конечно. Он, между прочим, бу-
тылку водки купил как раз. С перепою ибо. Перегаром очень несло от не-
го. А я вид делаю, что трезва. Поэтому и не заняла на пиво. Психологи
сказали бы - ложный стыд. Наплевать! Поздно уже поскольку раскаивать-
ся.
- А я теперь ту, в театре Пушкинском, - он мне.
- А я впритык, в Литературном институте, - хвастаюсь. Потому что
он никогда не верил, что поступлю, а может, верил, но скрывал веру. И
Надю... то есть, надежду. Впрочем, мы на эту тему ни разу не разгова-
ривали. С чего бы, собственно?
- ... (это он матом восторги - и по-поводу того, что в Литинсти-
туте, и что впритык)
- ... (это уже моя реплика, но тоже не стоит дословно-то)
- ... (он)
- ... (я)
- ... (он)
- ... (я)
- ...
- ...
- ...
Короче, поговорили. Телефон мой взял. Новый. Я оттуда-то перееха-
ла, где раньше жила. Мне свой дал. Номер. Живет у Фанни какой-то.
Где-то в райноне метро "Сокол". Говорит, что Фанни из иллюзии Леопар-
ди, из кордебалета - в прошлом. Ты, говорит, ее знаешь. Ха, знаешь! Я
и саму Леопардиху смутно помню, не то что кордебалет. Девочки-девоч-
ки-девочки - красотки, но я их не запоминаю. То ли дело лошади! О, ло-
шади! Бега, конюшни и так далее. Вот коняшек помню всех до единой. Так
то индивидуальности! А кордебалетные девочки... Короче, Фанни так Фан-
ни. "Конечно, помню!" - сказала. На спектакль позвал. "Сон в летнюю
ночь". И число назвал. Я тут опомнилась:
- А чего это ты из цирка-то ушел? Я, ладно, чмо, а ты-то - гений!
Засмущался. Приятно, что неожиданно похвалила, но тут же заголо-
сил:
- Да пошли они все! Главк сраный! Я в него, этого долдона, из от-
дела этого, ну, как его, ну... а! В общем, пепельницей засветил! Надо
усложнять трюки, говорит! Куда их усложнять-то?!
- Да. Да. Конечно, - стараюсь я-то казаться трезвой. Осмысленной
чтобы. Вменяемо так брови суплю. - И что? Уволили?
Отмахнулся резко.
- А! Сам ушел. У меня здесь три спектакля в месяц, а там каждый
вечер до полусмерти. И еще - надо усложнять трюки!!! Падла, увернул-
ся... аквариум из-за него разъебошил... в кабинете у него аквариум
светился...
- Да, да, - серьезно киваю я. Нет, но, ясное дело, чего бы он ни
плел, а цирка-то жаль ему. Я-то уж знаю... Цирк-то - это ведь... Это
ведь, эх! Эх! Цирк - это...
А он меня за рукав трясет.
- Ты чего? Не врубаешся что ли? Я же говорю - это судьба, что мы
тут встретились! Не зря! Не просто так!
А я думаю: "Опять свяжешься с ним, опять ведь это все начнется...
безумное". Он же шизанутый и из пистолета в меня стрелял. Впрочем,
стартового. И из-за любви.
- А можно я еще кого-нибудь с собой возьму на спектакль?
- Да хоть пятнадцать человек! - но обиделся.
После этого у меня небольшой провал, то есть, не помню, как расс-
тались. Но, видимо, распив его бутылку водки у фонтана, я пошла в инс-
титут, а он в театр. Видимо, так и было все, мирно. А потом... потом
кануло куда-то еще несколько дней. И вот теперь ужасное состояние.
Тяжко и физически, и нравственно. Не знаю, что тяжелее. В общем, как
обычно после запоя. И людям до колошматенья бешеного сердца дико в
глаза заглянуть: ведь неизвестно, что там происходило в те-то дни, до
этого светлого... Ведь даже и каждого прохожего боишься и кажется, все
на тебя как-то так пристально и укоризненно очень смотрят. А уж те,
кого знаешь! Пожар в мыслях: "Что?! Что там было?!" Иной раз обходит-
ся, но редко, а обычно столько узнаешь, что дивно... дивно! Не веришь.
Но, с другой стороны, неужели этот седой, слегка грузноватый и всегда
застенчиво улыбающийся предпенсионного возраста человек с потертой ко-
жаной папкой под мышкой может так волшебно лгать? Наш, то есть, участ-
ковый-уполномоченный Шапиро. Нет. Не Уолт же он Дисней. Я ему верю. А
тем более обязана верить любимому, единственному и неповторимому ре-
котру, так похожему на клоуна, того учебного заведения, где я, в об-
щем-то чем-то занимаюсь. Да-с. Хотя у ректора порой такой плутоватый
взгляд, будто он сам только что потихоньку нашкодил, или как минимум
сей секунд собирается это сделать. Но приходится быть неперечливой,
ибо... Ибо! А как иначе? Если он за семнадцать минут опоздания на лек-
ции грозится выпороть. Шутит, но боязно. И еще. Взять, например, днев-
ник мой писательский, открыть на любой странице. Вот, допустим: "22
апреля". А там вибрирующим почерком запись: "Перед позавчера отмечали
День рождения Гитлера А. Начали у Вечного огня, потом Александровский
сад, скамейка. Потом - ничего не помню. Сегодня весь день блюю. Над-
садно. Уже нечем. Холодный липкий пот. Трясет. Денег нет. Не на что
отметить День рождения Ленина В.И." Или от 27 января: "Начали 15 -
День рождения Грибоедова. 16 - провал в памяти. 17 - родился Чехов.
Трехдневный провал. 21 - пили за Билли Оушена. И Ричи Хэвинса. 22 -
Сем Кук родился. Плюс романтик Байрон. 23 - джазист Гарри Бартон. И
Стендаль. 24 - Мейл Даймонд. А также Бомарше и Гофман. 25 - Высоц-
кий!!! Опять же и Татьянин день. 26 - конкретный провал. Сегодня 27.
Весь день блюю. Надсадно. Уже нечем. Холодный липкий пот. Трясет. Де-
нег нет. Не на что отметить Дни рождения Моцарта, Салтыкова-Щедрина и
"пинк-флойдовца" Мейсона". Или вот. Впрочем, достаточно. Вообще, к че-
му все это самоковыряние? К тому, что после этой встречи с Чижиком
чернота навалилась. Накатило до одурения: быть беде, быть беде, быть!
Еще и все прелести и все прелести выздоровления после алкогольной ин-
токсикации. Жить, естественно, постыло. Терзают все эти "лепо-нелепо".
А тут театр какой-то! Шекспир. В принципе, я могу и не ходить. Я еще
могу взять и не пойти вовсе. "Сон в летнюю ночь". Мало ли, что согла-
силась, ну и что? Не ходить и все. Баста. А сама знаю, что пойду. На-
верняка, хотя и так тут эти трупы чертовы! Суд-то. Я под судом за тру-
пы. Да не за убийство! Мой труп. Как в классике - живой. Ходячий. Ну,
это такое запутанное дело. Многолетнее. Такая усталость от него те-
перь. И тоска. Опустошенность. Почему - я? Почему это со мной все?
... Может быть, сейчас я проснусь и окажусь в цветущем яблоневом
саду, заросшем изумрудной и удивительно сияющей после недавнего дождя
травой? Вдруг!
Нет. За окном морось... серенькая, подленькая... и все черное,
набрякшее, больное. Нет, ну почему больное? Нет, это я просто больна.
Гнию потихоньку...
И тут звонок. Телефон. Я у подоконника в комнате и спиной к две-
ри. Телефон в коридоре. У нас коммуналка. Не выхожу. Слышу - соседка,
девяностолетняя кореянка, взяла трубку. И сразу же каркающе окликнула
меня. Не шевелюсь. Стучит в дверь, распахивает, ругается. Иду, беру
трубку: "Ну, алё". Чижик. Канючит заплетающеся, пьянь: "Приезжай. Мне
так плохо без тебя. Все эти годы. Приезжай". Долго говорит, нудно. Пе-
ребиваю: "А выпить у тебя есть?" Вот зачем спросила?! Хотела же оста-
новиться хотя бы на... неделю что ли, не знаю. "Найдем!" - заликовал,
что почти согласна встретиться. И опять канючит. Тоскливо так... вы-
пить еще больше захотелось. "Куда?" - спрашиваю. Кричит истошно:
"Светлый проезд!" И смеется вдруг. "Светлый?!" - пугаюсь я, потому что
неприятную историю услышала недавно, приключившуюся там. Нельзя ехать!
А сама как приговоренная записываю подробности адреса. Трубку кладу.
Одеваюсь. Зомби, зомби... Программа! Меня кто-то, может, когда запрог-
рамировал? Кто-то управляет мной? Почему я делаю не то, что хочу? Ведь
я не хочу сейчас туда ехать, а уже и куртку надела и молнию застеги-
ваю... не хочу, но захлопываю входную дверь и запираю на ключ.
Щелк-щелк. Лифт вызываю. Не хочу! Сомнительно это - Светлый проезд!
Это предупреждение. И такое лобовое. Очевидное. Господи! Светлый. Это
ловушка.
Мама! Мама!
Я знаю, что делать. Надо пересесть на "Павелецкой" и поехать к
маме. Нет, до нее далеко. И я не доеду. Восемь остановок метрополите-
ном. Мне очень плохо. Я не могу стоять. Упираюсь внавалку на стекло
"не прислоняться", глаза закрываю. Сосёт, сосёт сердце. Душно. В метро
и всегда-то плохо. Это мир мертвых. Живым здесь нельзя. А тем более
жутко, когда немощь. Трупею. Сую под язык нитроглицирин. Я не доеду к
маме. Я умру по дороге. Упаду на этот шатающийся вагонный пол. Вынесут
на станции в дежурку. Опознают. А потом, да, а потом, нет, не похоро-
нят. "Захоронению не подлежит", - так отмечено в документах. Нет! Не
хочу. Я хочу как все... Да, надо сменить имя, паспорт, страну... Я не
поеду к маме. Светлый проезд ближе. Туда мне хватит сил.
Наконец метро "Сокол". И, уф, славно, свежий воздух и остановка
трамвая. О, как я люблю трамваи! Я буду жить. Трамвай - это хорошо.
Это обнадеживает.
Ехать всего пару остановок. Или три. Я когда-то здесь была в этом
районе. Однажды в детстве. С соседскими ребятами. Их мама лежала
где-то здесь в больнице и мы ехали к ней тоже на трамвае. Трамвай был
забавный для 70-х годов - послевоенный, как в кино. Радостно было
ехать на нем, потому что у него такое оконное устройство, позволяющее
поднимать рамы вверх и высовываться хоть по пояс наружу, что мы, ес-
тественно, и делали. И кривлялись еще при этом. Солнце. Блестели вит-
рины. И в больнице было празднично. Мы, собственно, посетили лишь дво-
рик. Там вовсю цвели яблони. Мама моих друзей, огромная, с распухшими
ногами и руками, сидела на лавочке и на нее осыпались бледно-розовые
лепестки. Это мы трясли ветки. Вот. Лет двадцать назад это было. Уже
двадцать раз цвели те яблони, в том больничном саду... ну и что? А мо-
жет, и не цвели. Может, их вырубили к чертовой матери давным-давно и
залили пространство бетоном, и открыли на нем платную автостоянку или
мелкооптовый рынок. Всякое могло быть за двадцать-то лет.
- Светлый проезд, - скучно объявляет ванонвожатая. Я вскакиваю и
успеваю выпрыгнуть из вагона. Стою, осматриваюсь. Трамвай, погромыхи-
вая, скользит прочь. Грациозно, между прочим. Несмотря на свою неуклю-
жесть, трамваи очень грациозны. А местечко-то прискорбное. Поодаль от
остановки железнодорожное полотно, а за ним редкие линялые хрущобы.
Голые черные сучья деревьев на фоне стен как трещины. Подтаявший снег
кажется грязным. Кое-где обнажился после зимы слежавшийся пестрый му-
сор. Я так себе все это и представляла.
Бреду, а навстречу Чижик. Встречает! Руки растопырил и приплясы-
вает посреди проезжей части. Машин-то нет и, видимо, особо не бывает.
- Ну, подем, - обнимаю Чижика как пацаненка и мордашка его оказы-
вается у меня под мышкой. Говорю осторжно:
- У вас тут убийство что ли было?
- Когда?
- Не знаю. А ты не знаешь?
- Нет. А что?
- Сама не знаю.
Подъезд, разумеется, воняет кошачьей мочёй. Крепко. Пешком на
последний пятый этаж. Стены исписанные, исцарапанные. Горелые спички,
впившиеся в побелку потолка. На лестничной клетке последнего этажа
компания теток курит возле подоконника: пропитые до бульдожьести ряш-
ки, неопрятные байковые халаты. Ёкнуло: "Наши что ли?!" Но Чижик молча
проходит мимо, и ликование: "Не наши!" Но наши оказываются не лучше.
Как только вступаем в прихожую, замечаю в комнате мельком несколько
физиономий. В кресле, на краешке какая-то послеоперационная женщина:
бескровное, осунувшееся лицо, еще и без косметики. Покосилась на меня
страдальчески когда я раздевалась возле вешалки. Другая что-то делает
у стола, что-то с мелкими предметами. Сама рослая, большерукая, боль-
шеголовая, на медведицу смахивающая. Еще и в овчиной безрукавке корич-
невого меха, вывернутая наружу, и здоровенных валенках. Как потом ока-
залось - это и была Фанни. А на тахте - три одинаковых парня. Не
братья и вряд ли вообще родственники, но - по сути своей. Эти вовсе на
меня не взглянули. И ни улыбки, ни реплики приветствия в мой адрес ни
от кого. Чтобы оттянуть общение, сразу же в туалет напраляюсь. Оттуда
слышу, как накинулись на Чижика, что привел кого-то. Вдруг улавливаю
словечко и сразу понимаю, что наркоманы они и колоться как раз настро-
ились. Конечно, зачем тут свидетели? Чижик, слышу, опаравдывается: "Да
она своя, цирковая, у Ольховикова работала, в "Русской тройке". Она и
сама колется". Руки мыть иду в ванную и Чижик является. Ластится. От-
талкиваю.
- На фига позвал! У вас тут наркота. Я завязала давно, сто лет.
- И пожалуйста. Кто неволит-то? Иди с Фанни поздоровайся.
- Оно ей надо? - но иду.
В комнате человек десять и все с напряженно-ожидающими лицами,
как на вокзале. Только здесь в глазах блеск особый. И все взгляды уст-
ремлены на юнца, устанавливающего утюг между двух кирпичей. Втыкает
вилку в розетку. Седой старик растворяет окно. Ясно, "винт" будут пла-
вить. От него вонь омерзительная. Только не понятно почему на утюге, а
не на газу в кухне. Потом выяснилось, что коммуналка, опасались рас-
секретиться. Дрожу внутренне. Передается общий настрой. Нет, но я-то
не буду. Ни за что не буду. Киваю Фанни. Она брезгливо осматривает ме-
ня, а может, у нее всегда такое выражение лица. Чижик влечет меня
прочь: "Поздоровалась и хватит. Покурим в кухне. Я хочу тебя". Запихи-
вает в кухню. Лапает.
- Ну тебя! - отстраняю его. - Выпивон-то где? Обещал!
- Нет пока. Кто-нибудь принесет скоро.
- Я колоться не буду.
- И не надо. Заладила.
- А ты будешь?
- Мне похмелье надо снять. Винт - лучшее средство.
- А я не буду.
- Идем в ванную. Я тебя хочу.
- А я выпить хочу.
Обиделся. Уходит в комнату. Я посидела угрюмо одна и следом за
ним. А там уже вовсю процесс вкалывания. Чижик распростерся уже уколо-
тый с полотенцем на глазах. Послеоперационная женщина бросает мне не-
терпеливо:
- Лампу не загораживай.
У них среди бела дня свет включен, чтобы виднее было куда иглой
тыкать. Послеоперационная как раз "мазала" седого. А тот крысится:
- Не попадешь опять... Не попала!
- Да заткнись ты, под руку, - беззлобно осаживает его она. И тут
же седой лыбится блаженно: игла проткнула вену.
Я в уголке притулилась. Сижу в печали, наблюдаю. Вот и послеопе-
рационной вводит юнец дозу. Она откидывается на спину, прикрыв шарфом
лицо и лежит некоторое время. Потом встает оживленная, бодро закурива-
ет, шуткует. И сразу же в прихожую: "У Максимки коклюш, побегу. Ты,
Фань, шубу-то эту норковую, которую Стас вчера принес, у метро не про-
давай. Чиж пусть в театре у себя кому покажет". Фанни безразлично ки-
вает. Меня касается за плечо и произносит по-матерински тепло:
- Давай.
И я тут же, будто и не зарекалась, резво пересаживаюсь на диван
и, задрав рукав, ложусь. Жмурюсь, потому что с детства панически боюсь
уколов, но подсматриваю. Только лишь Фанни прорывает кожу иглой, дер-
гаюсь и прозрачность содержимого шприца кровавится. Кровь туда втяну-
лась. Фанни невозмутимо тыкает еще раз. Я уже терплю. Она по-доброму
завидует:
- У тебя вены хорошие.
- Ага, - и я кидаю на лицо какую-то тряпицу. Погружаюсь во мрак.
Мир исчезает. Красноватое что-то брезжит и нежно стучит сердце. А под-
нявшись, по-хозяйски закуриваю, развалившись в кресле.
- Так ты, Фанни, у Анжелики Леопарди была в аттракционе?
Она рассеянно снимает со шкафа фотоальбом в пыльном малиновом
бархате.
- Гляди.
Открываю: черно-белая карточка. Кордебалет. Ну да, Леопардивский.
Потому что пол ромбиками. Всякая иллюзия свой пол на манеж стелет,
приспособленный под собственные трюки. У Леопарди был ромбиками с
подсветкой внутренней. Припомнилсь вдруг это и фотография будто ожила.
Как на минителеэкране зашевелилось изображение. И не в черно-белом ва-
рианте, а в цветном. Будто я в дырочку занавеса смотрю на реально про-
исходящее именно в эту минуту. Но события были из прошлого. Девоч-
ки-балеринки - тонкие тростинки... ха-ха, стишки! Девочки задирают но-
ги. Леопарди голубей из рукавов пускает, а Мишка - коверный клоун...
Да! Мишка! Я его и не вспоминала с восемдесят третьего года, когда все
это происходило в шапито на берегу ласкового моря. Программа у нас бы-
ла, посвященная 70-летию СССР. Ни Мишеля, ни СССР.
- А Мишку-то вашего давно не видела? - интересуюсь. - Саяныча?
- Саяныча? - Фанни присаживается на подлокотник моего кресла. - А
где тут Михрясь?
- Тут? - я гляжу на фото: серенькая карточка и Мишки на ней нет.
- Я просто вспомнила.
Фанни вздыхает.
- Восемь лет уж назад ушла я из системы-то цирковой. С тех пор ни
разу ни на одной программе и не была.
- А я в месяц по нескольку раз хожу, - и тоже вздыхаю. Ходить -
это не одно и то же, чем быть там, внутри.
- Ты у Ольхи работала? - всматривается в меня Фанни. - Чего-то я
тебя не помню.
- Не знаю-не знаю. Я тебя тоже не помню.
Она перелистывает альбом и показывает портрет милой девушки.
- О! - одобряю я. - Кто это? - и с ужасом догадываюсь. - Ты?
- Я.
Молчу. Ужас-то от того, что на фотографии - ну, как сказать... Да
пусть банально, но - фея! Прекрасная фея. А возле меня сидит рыхлая
медведица.
- И вот я, - переворачивает медленно Фанни картонные страницы. -
И вот. А это мы в Сочинском цирке, а это в Грозном... недавно по теле-
визору показывали развалины тамошнего цирка после бомбежки...
И я не выдерживаю, всхлипывать начинаю. Развалины... все мы раз-
валины. Цирк и война несовместимы, мы-то почему рухнули?
- Чего ты плачешь? - произносит равнодушно Фанни, а Чижик подле-
тает:
- У нее это бывает. Хорош! Вон водку Димон принес.
Публкика поменялась. И седого нет, и троих одинаковых парней, и
других всяких личностей. Вульгарно-изящный тип разливает по рюмкам
водку. Бабочка на шее, а воротничок у рубашки застарело грязный, да и
сама шея давно не мытая. Мизинчик отклячивает с длинным ногтем, а под
ним черная каемка. Это Димон и есть. Я его знаю. Давно. Настройщик ро-
ялей. На Чижиковой крестной женат. Спрашиваю про нее и выясняется, что
она умерла, причем всего неделю назад. Продолжительно говорим о ней с
Димоном. Он рыдает. Потом оба рыдаем. И вдруг его нет. И уже опять
другие люди. Но снова водка. И вновь приготовление "винта" на утюге. Я
внимательно слежу за процессом, думая: "Пригодится для писательства",
но вскоре ловлю себя на мысли, что ничего не помню из увиденного. Чуть
не села на кого-то. Это Чижик спит на кушетке. Пячусь и плюхаюсь на
коленки какому-то ковбою. Да, у него роскошная ковбойская шляпа. Улы-
бается мне: "Ку-ку!" А я вдохновенно целую его в легкую небритость
скул.
- Ты актер?
- Да! - и хохочет.
- А какой?
Заливается пуще прежнего.
- Пупкин!
А я молитвенно прижимаю ладони к груди.
- О, Пупкин!
Совершенно не соображая в тот миг, что он дурачится.
Вдруг ленивый голос Фанни:
- Государство в Азии.
Она на тахте лежит и я кидаюсь к ней, брякаюсь рядом на живот.
- Кроссворд?
- Не ори, - дотрагивается она карандашом до моего носа.
- Сколько букв? - шепчу я.
- Пять.
Чижик просыпается на своей кушетке, приподнимает голову. Один
глаз залипший. Зевает.
- Эй, ты здесь еще... Идем в ванную. Я тебя хочу-у-у...
Встает, потягивается, ломаясь хлипким телом.
- Ну, идем, идем, идем, прошу!
- Сходи ты с ним, - говорит Фанни, - а то опять не будет мне всю
ночь спать давать.
- Пристает? - удивляюсь я и с неожиданной прытью вскакиваю, и во-
локу непрочухавшегося еще со сна Чижика в ванную. Там кто-то стирает.
Мы выдворяем этого человека и, наспех раздевшись, плюхаемся в полную
замоченным бельем купель. "Государство в Азии, - свербит в голове. -
Из пяти букв". Кто-то входит и начинает чистить зубы над умывальником.
Смутно различаю - Фанни. Воплю:
- Ирак!
Выходя она бурчит:
- Нет, Иран...
А потом пьем чай с тортом. Юнец, его Толиком зовут, успел уже ку-
да-то смотаться и вернулся с шампанским, тортом и товарищем. Про торт
они похвастались, что украли его прямо с витрины вместе с ценником. На
коробке действительно прикреплен ценник. Мне товарищ этот Толиков ку-
сок торта протягивает, а у самого все пальцы в наколках: воровские
перстни. А на вид ему от силы лет двадцать. И от торта сразу тюремной
пайкой хлеба запахло, чернушкой.
- Пойдем, подышим, - говорю Чижику. Потому что вдруг чувствую,
что мне плохо. Невмоготу. У меня всегда так: хорошо, хорошо и вдруг
сразу - плохо. Накурено в комнате, гвалт... а может, это в голове шум
и гам? Нет, вон Толик бьется в истерике. Двое его держат за руки. Пы-
таются удержать. А он вырывается, кидается с кулаками на товарища сво-
его: "Где мои для плаванья очки?! Где?! Я вчера свистнул в бассейне у
американца! Сука ты, Стас, падла гнутая! Убью, отдай!" Стас же одной
рукой прикрывается, а другой протягивает плавательные очки: "На, на,
подавись, пожалел, жмот!" Но Толику уже не до оччков. Разошелся. Руки
ему заворачивают за спину, наручники одевают. И откуда у них браслет-
ки? Впрочем, ничего удивительного. Толик падает и катается по полу.
Разъяренный и беспомощный. Колотится всем телом, ногами размахивает,
на губах кровавые слюни. Извернувшись, ловко протаскивает ноги между
сцепленных рук. Подпрыгивает и прямо наручниками шарахает товарища по
башке. Тот сгибается, продолжая уворачиваться всячески. Даже, кажется,
плачет. Толика хватают, волокут в ванную. Оттуда крики. Чижик принимал
участие в усмирении и возвращается всклокоченный, тяжело дыша.
- Идем на улицу, - говорю я.
- Мудак, - Чижик прикуривает. - Как обычно, крыша поехала. Идем!
А на улице внезапно - ночь. Подморозило. Небо черное и высоко-вы-
соко. Звезды дрожат глянцево, будто замороженные в студень. "Желе", -
думаю я, а губы сводит внутренним холодом. Руки коченеют и в ноги це-
пенелость передается. Сажусь на корточки: "Все. Сейчас умру. Немного
погодя". Бешеный перепляс сердца. Сейчас лопнет, если не утихнет.
Утихни, утихни, хоть немного угомонись! Не надо... а то я не успею на-
писать поэму о трамваях и будет очень обидно. Нет, о трамваях-то поэму
я задумала гораздо позже. Но это не важно. Утихни, утихни, умоляю! Чи-
жик, стоящий надо мной, кажется необыкновенно огромным. Лилипутский
Чижик. И от этого еще больший страх. А он:
- Чего, Алясочка, чего ты? Тебе плохо?
Аляска... Надо же. Вспомнил стародавнее прозвище мое. Давно забы-
тая жизнь и Аляска - это оттуда. Как странно - Аляска. Я ли это -
Аляска? Что еще за Аляска? Десятилетняя девочка, ловящая бездомных со-
бак и составляющая упряжки... Нет, нет, Аляска - это холодный полуост-
ров где-то на противоположном континенте.
- Я умираю, Чижик.
- Чего ты... как это... а "Сон в летнюю ночь" у меня... ты обеща-
ла прийти!
- Зимняя ночь, Чижик, явь.
- Ну, не пугай ты меня!
- "Скорую" надо.
- О! Хату засветим. Давай, успокаивайся!
- А ты вызови, скажи, на улице нашли человека, постороннего.
- Ну, сейчас! - бросается в подъезд.
И я остаюсь одна посреди пустынной морозной улицы в золотистом
круге света от фонарного столба. Лечь на асфальт. Нет. Тогда сдамся.
Ладонями лишь упираюсь в шершавость асфальта. Ледяную. Глаза закрыва-
ются. Кто-то вздергивает за шкирку. Толик! Светлые, слегка раскосые
глаза. Злые.
- Стоять! - больно туркает меня в плечо. - А ну идем, выпьем!
Сам в одних джинсах, оголен по пояс. Тощий, все ребра наружу и
вздымаются. Дышит от ярости с силой.
Хватает за руку и волочит рывком в подъезд. Размашисто несется
вверх по лестнице. Я захлебываюсь, падаю. Волочит. Коленками бьюсь о
ступеньки. Вбрасывает как куль в прихожую. Я на четвереньках. Хватаю
воздух со свистом. Толик и Чижик втаскивают меня под мышки в комнату,
на кушетку укладывают. Уже рукав завернут и чувствую металл в вене -
игла.
- Сейчас будет хорошо, - Толик целует меня в губы. - Была бы ты
помладше, я бы тебя полюбил.
И вдруг вскакивает, начинает одеваться. Рубашку сперва и заправ-
ляет ее в джинсы. Свитер. Куртку. Уходить что ли собрался?
- Ты куда? - тоска расставания во мне.
Не откликается, как будто и не слышал вопроса. В прихожую метнул-
ся.
- Я с тобой! - вскакиваю.
Кулак высовывается.
- Нет! У меня дела!
- Ночью? Я без тебя боюсь... опять плохо станет.
Усмехается в дверном проеме.
- Винт - это же психотроп. Как будешь думать, так и будет. Думай,
что будет о,кей - только так!
Дверь входную открывает. Рвусь за ним.
- Я с тобой!
Чижик удерживает за рукав.
- Не ходи.
- Отстань! - стряхиваю его ладошку. Толик вдруг кидается на Чижи-
ка, грудью налетает, а потом меня за руку берет.
- Хочет - пусть идет. Что хочет, пусть то и делает!
Я совершенно счастлива. Сухая и крепкая ладонь Толика передает
мне жизненную энергию.
- Я тоже с вами, - смурнеет Чижик. И опять мы оказываемся на ули-
це. Опять эти звезды, небо это студенистое, но ужаса гибели нет. Хоро-
шо! Здоровски втягивать полные легкие стылого воздуха. Чистота, све-
жесть.
Толик нараспашку. Идет, словно пританцовывает в стиле "рэп". Я
едва поспеваю за ним. Одышка. Чижик, невнятно матерясь, бредет будто
сам по себе чуть в сторонке.
Толик неожиданно размашистыми скачками устремляется в черноту.
Слышу его бандитский голос:
- А ну стой!
Иду посмотреть чего там такое. Кто-то жмется от Толика к стене
арки. Девушка. Дрожит вся. Дико смотрит на Толика. На меня. И взгляд
ее дики мне удивителен.
- Не убивайте, пожалуйста, - едва лепечет.
- Давай по-честному, - весело говорит Толик. - Я ухо проколоть
хочу. У тебя серьги золотые что ли? Одну снимай-ка! Другая твоя. Сог-
ласна? По честному же!
Девушка непослушными пальцами вынимает серьгу из мочки, протяги-
вает трепещуще. Толик берет ее, запихивает небрежно в карман, чмокает
девушку:
- Ну, иди.
И сразу деловито шагает прочь. Я за ним. Позади, усиленные эхом
арки, цокают каблучки улепетывающей барышни. А Толик уже успевает ос-
тановить автомобиль. О чем-то договаривается с водителем. Садится, ог-
лянувшись на секунду.
- Домой идите! Надоели...
Дверцей хлопает и машина уезжает. Мы с Чижиком как-то глупо стоим
и смотрим как скрывается она за поворотом.
- Ну что ж, - вздыхает Чижик. - идем обратно? Или еще погуляем?
Возвращаемся, конечно.
А в квартире дымно. Новые лица. Похожие на старые. Пьянка. Потес-
нив сидящих на кушетке, засыпаю впритык к стенке. И во сне даже пьян-
ка. Какой-то потный стакан мне суют. С водкой. А я сама будто бы вся
вспотела и, кажется, что если выпью этот взопревший стакан, умру не-
медленно. а мне его к губам прижимают, заставляют насильно пить. Зады-
хаюсь. И просыпаюсь от страха смерти. Рот прижат к стене. От этого и
сон такой. Переворачиваюсь. Мышцы все одеревенелые и суставы ломит.
Озноб начинается. Сажусь потихоньку. Блеклый рассветец за окном. Все
спят - на удивление. Бутылка водки на столе, ополовиненная. Наливаю,
пью. Зашевелился парень, спящий в кресле. Приоткрывает глаза.
- Налей, подруга.
Подаю ему стакан. Выпивает как-то нехотя и прямо со стаканом в
руке засыпает опять. Посапывает. Вынимаю из расслабленных пальцев ста-
кан. Себе еще наливаю. Но тут Фанни поднимает с сальной подушки при-
пухшее и почему-то с синяком под глазом лицо. Когда же ей фингала-то
вдули и кто?
- Накапай, - пересохше выдавливает. Услужливо подаю дозу. Пьет
без эмоций, как воду. И вновь укладывается спать.
Скука. Метро работает ли уже, интересно? Трамваи-то, конечно,
давно ходят. А где Чижик? Не видно. Где-нибудь здесь прикорнул. Лень,
да и незачем мне его искать.
- Я ухожу, - произношу грустно. Тихо. Усмехаюсь. Вдруг кто-то от-
зывается: "А!" или просто во сне произносит. И все. Тишина. Наливаю
еще водки и залпом выпиваю. Обидно. А что обидно? За неприкаянность
свою что ли? Бессмысленность здесь и вообще? Уйдешь и никто не заме-
тит. Тут. Уйдешь и мир не содрогнется. Там. Да? Да. Не содрогнется.
Никто не заметит. Нет, заметят, но не более, чем на неопределенный
звук: "А!", раздавшийся, может быть, и случайно во сне.
Водяра кончилась. Надо уходить, а то опять кто-нибудь явится, и
эта мутатень никогда не прекратится. И я иду. Шатаясь до остановки
трамвая. Неужели вырвалась? Еду до метро. А там кишмя-кишит народ. Что
за необыкновенное скопление людей такое? Слышу из разговоров, что
воскресенье и какой-то религиозный праздник. Все устремлены в церковь.
Лица-то, лица до чего непривычно светлые. Надо мне, может, тоже загля-
нуть в церковь? Конечно. Она возле метро прямо. Поток несет меня уже к
воротам.
Знаю я церковку эту. Тогда же в детстве с ребятами заскакивали.
Вошли, притихли. Гнетуще показалось внутри. Давящая роскошь. Мрачная
таинственность. Недоброе все. Переглянулись и тихонечко вышли. Рысью
бросились прочь. С облегчением рассмеялись у метро. И теперь детский
кошмар зашевелился. Стою, а жилки на висках пульсируют: "Бежать!" Свя-
щенник бубнит молитву и прихожане время от времени подхватывают, крес-
тятся. А я вижу вдруг у молодой женщины кошелек из кармана пальто тор-
чит. И рука моя правая, что в собственном пустом кармане, непроизволь-
но сжимающе реагирует. Нет! Прячусь. А потом, развернувшись, расшибаю
стоящих плотно. К выходу! Укоризненные взоры... Вон! Вон! К метро бе-
гу. У палаток коммерческих дух перевожу.
А ведь я воровать хотела. Я?! Хотела. Что это я? Почему это мне в
голову пришло? Еще и в церкви! Нет, этого не было. И тут же руку в
окошко ларька сую и бутылку пива как ни в чем не бывало прихватываю.
Без оплаты. Ударом о подоконничек срываю пробку и крупными глотками
пью. Пустую бутылку вынимает из рук елейно улыбающаяся старушка. Непо-
далеку мстительно косится на нее другая, соперничающая. Все, баста. В
метро. Эскалатор. Душно. И жирафы, жирафы! Стаи жирафов, поднимающихся
по противоположному эскалатору. Изумительно! А ног совсем не чувствую.
Только до коленей, а дальше пустота. Но - жирафы! Вот это да!
На постели лежу чистой. Белый потолок. Лимонные стены. Давление
мне меряют черной муфтой. Понятно. Это больница. Значит, меня забрали
каким-то образом где-то в больницу. Я не помню абсолютно где и когда.
Но радуюсь, что существую.
- Ну как? - ласковый взгляд юной докторши в кипельном халате.
- Меня когда выпишут?
Смеется.
- А кто вчера умирал и просил поскорее труп купить, а деньги ка-
кому-то мальчику в колонию перечислить?
- Я, - хмурюсь, но не помню этого. Просто по почерку узнаю. Пуга-
юсь:
- И вы купили?
- Нет, мы не покупаем. А вот в институте Склифосовского, напр-
мер...
- Это! А как у меня давление-то?
- Пониженное чуть-чуть. Денек-другой еще полежишь. Спи.
И, как по команде, я засыпаю. Тут же, кажется, пробуждаюсь. Но
уже ночь. Капельница в вену пристроена. Осторожно извлекаю иглу.
Привстаю. Голова кружится. В палате три койки. Две другие свободны.
Окна без решеток! Ура, это не больница имени Алексеева! Кащенко, кото-
рая раньше была имени. И, следовательно, у меня не белая горячка! Не
белая, не белая, ля-ля-ля-ля!
К окну подхожу. Трамвай ползет. Трамвай! Это хорошо. Трамвай -
это обнадеживает. Что хоть за район? А может, я и не в Москве? Что за
номер-то у трамвая? Не могу различить. Оконное стекло мокрое. И каждая
из брызг золотисто отражает светящийся во мраке трамвай. Время неиз-
вестно. И не надо. Абсолютно пустой, но празднично освещенный изнутри,
трамвай плывет куда-то в кромешней мгле. Для чего он? Для кого? Прос-
то, может, чтобы кто-то проснулся ночью, посмотрел в окно и понял, что
жив еще. Кто-то такой же одинокий и пустой, хотя и озаренный внутрен-
не. Для чего он? Этот неспящий в ночи.
Подоконник широкий и я сажусь на него с ногами. Больше нет ни од-
ного трамвая. Долго. Бесконечно долго. И сна нет. Но, кажется, засну-
ла. Потому что первый грохот издалека застигает врасплох. Это первый
трамвай! Улицы еще по-прежнему темны и людей не существует, а он уже
плавно заносит на поворот свое негибкое светящееся тело. Я хочу быть
трамваем! И плыть мерно и мирно покачиваясь, спокойно и очень нравс-
твенно... что значит нравственно? Не знаю. Но почему-то очень хочется
быть трамваем.
Где моя одежда? Я ищу ее и не нахожу. Значит, не могу теперь же
уйти. Ложусь в чистую, пахнущую хлоркой постель. И вдруг входит моя
следовательница. По трупному делу.
- Здравствуйте, - немного удивлена я ее приходу вообще, а тем бо-
лее такому раннему.
- Зачем вы вынули катетр? - говорит она. Тихо и устало. Берет ме-
ня заботливо за руку и хочет ввести обратно иглу от капельницы.
- Не вынимайте ее больше, а то эвтаназия болезненно пройдет.
- Чего вы сказали болезненно?
- Умервщление. В институт Склифосовского срочно сердце донорское
нужно. Для пересадки. Вы ведь продали себя туда посмертно дважды.
- Нет, - пытаюсь я выдернуть из пальцев ее свою руку, но мышцы
свело уже и едва приоткрываются губы. - У меня же порок сердца, врож-
денный... стеноз легочной артерии, умеренно выраженный, компенсирован-
ный... Я задыхаюсь... Мое сердце нельзя, оно бесполезное...
- Тише, тише, - успокаивает меня другой голос. Ласковый. Глаза
открываю. Моя чистенькая докторша. Опять измеряет давление. Тревожно
повожу зрачками: никакой следовательницы. Ушла или привидилась?
- Меня сегодня выпишут?
- Полечились бы, - искренне расстраивается докторша. - Мы могли
бы провести комплексное обследование: и щитовидочку проверить, и печо-
ночку, и почки, и сердечко...
- Не нужно сердечко... Да и печень с почками не нужно. Ничего не
надо.
- Странная ты. К нам так трудно попасть. Тебе, можно сказать, по-
везло случайно. Всего-то три денька полежала.
- Три? Значит, сегодня вечером "Сон в летнюю ночь"... Хотите на
спектакль? Мой друг актер. Сегодня, а?
- О! Но я дежурю сутки, к сожалению.
- Можете в другой раз. Вы мне позвоните только.
- А можно?
- Запросто, - я диктую ей какие-то семь цифр. - Только отпустите
меня сегодня, пожалуйста.
Освободили.
Выйдя из здания, пристально оглядываю фасад. Вдруг замечаю таб-
личку на углу дома: "Площадь Борьбы". И ухмыляюсь. Светлый проезд,
площадь Борьбы... "Сон в летнюю ночь".
Нет. "Сон в летнюю ночь" - это с абзаца. Вечером-таки действи-
тельно иду в театр. Чижик не забыл оставить пропуск. Забираюсь на бал-
кон. Не хочется, чтобы он увидел меня со сцены. Вдруг жаром обдает: в
первом ряду все светлопроездовцы. И Фанни, и Толик с золотинкой в моч-
ке уха, и седой, и послеоперационная, и Димон, и другие-другие-другие,
только Капрала не видно... Ба! Да он на сцене. В роли Осла. Ломаясь в
притворных актерских судорогах выпрастывает из-за пазухи атласные алые
ленты - ёрническая имитация крови. Мои почему-то разочарованные мысли:
"Значит, он и в самом деле актер... а придурялся - Пупкин!" И еще мне
кажется, что у меня температура. Лучше бы я осталась в больнице на
площади Борьбы и смотрела по ночам на мерцающие в ночи безлюдные трам-
ваи. Вдруг аплодисменты и дисгармоничное движение зрительного зала.
Кто-то стоя хлопает, кто-то уже бежит в гардероб. Первый ряд торжест-
венно скандирует ладонями, а Фанни подает Чижику букетик желтых чайных
роз. "Стащили у цветочниц, небочь, у метро или на кладбище", - брезг-
ливо думаю я. Чижик передает цветы Капралу, а тот, размахнувшись, ки-
дает их просторным жестом вперед и высоко. В меня! Он видит меня. Бу-
кет ударяется о борт балкона и обрушивается желтым дождем в партер, а
я отшатываюсь назад, потому что с броском этим оборачиваются и все
светлопроездовцы. Пячусь. Сливаюсь с водоворотом зрительской толпы.
Уже вырываюсь на улицу и глотаю морозный воздух, как соображаю, что
куртка сдана в гардероб и возвращаюсь. Никак не могу найти именно ту
вешалку, где раздевалась и бессмысленно шарахаюсь по вестибюлю. Нако-
нец пристраиваюсь в нужную очередь и, кажется, что бесконечно долго
топчусь в ней до заветного барьера. Хватаю наконец свою одежду и, ра-
дуясь, что не встретила никого из светлопроездовцев, выскакиваю из
дверей. Вдруг кто-то хватает меня за рукав. Частое дыхание над ухом.
Капрал! Еще в костюме, грим размазан по щекам.
- Боялся, что упущу тебя. Дождись меня, не убегай.
- Ага.
- У меня день рождения.
- Да? Поздравляю... Сколько? Сто, триста, миллиард стукнуло?
- Мне всегда восемнадцать. А вон и Фанни как раз. К ней поедем.
Покурите пока, - и удирает. А Фанни уже рядом. И Толик. Приоткрытую
пачку "Бонда" протягивает. Беру машинально, но не закуриваю. Почему-то
вдруг фильм вспомнился на сюжет бродвейского мьюзикла "Человек-слон".
Как прекрасен был этот урод, как чисты и светлы были мгновения его
беспросветной жизни, а что я? Нормальная внешне, с руками и ногами, но
живу ли я? Так, передвигаюсь, а все что делаю направлено на самоист-
ребление. Господи, ну почему так? Почему? Ведь я еще помню себя белоб-
рысой девочкой в куцем платьице, раскачивающейся на качелях-цепях в
детском городке Нескучного сада, радующуюся тому, что могу пересесть
на все более высокие качели - расту! Скорее бы вырасти большой-пре-
большой - то-то будет интересно! Мир огромен, увлекателен и я все-все
увижу когда стану взрослой. Что ждет меня там в неведомой дали? Кем я
буду? Что я стану делать? Ясно одно - жизнь моя будет непременно прек-
расной! Светлой будет вся моя жизнь. Светлой, как эти теплые, солнеч-
ные деньки на качелях в детском городке Нескучного сада. Там еще были
обезьянки в зооуголке: Рита и Андрюша. И у Риты был вытекший правый
глаз... а конфеты она ела прямо с фантиками... и неожиданно вдруг бро-
салась с визгливым оскалом на сетку, пугая столпившихся детишек... а
Андрюша все время грустно сидел в уголке и искал чего-то в своей зеле-
новатой шкурке... А еще там расхаживали в большом вольере павлины,
влача по песку потрепанную вязанку хвороста своего хвоста... О, Госпо-
ди!К чему это?!
Отбрасываю сигарету, так и не зажженную. Поднимаю лицо к небу.
Фонари слишком ярко светят, но все-таки за ними призрачно брезжат
звезды. Как в желе замороженные. Нет! Не поеду я праздновать день рож-
дения. Не поеду. Иначе никогда не напишу поэму о трамваях. Ничего не
напишу.
Ничего.
- Я сейчас, - натянуто улыбаюсь Фанни и иду прочь. Натыкаюсь на
прохожих. Публику, спешащую из театра. И бормочу себе под нос:
- Извините... извините...
Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души"
М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список