Шарапова Маргарита Владимировна : другие произведения.

Трамвайный разъезд

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
   МАРГАРИТА ШАРАПОВА
  
   Т Р А М В А Й Н Ы Й Р А З Ъ З Д
  
   (д и л о г и я)
  
   1.Захоронению не подлежит
  
   Когда она на меня не смотрит, то есть, когда записывает мои, так
   называемые, показания, именно тогда я-то на нее и смотрю. Нет, я и без
   того на нее могу смотреть. Но когда она на меня не смотрит - это дру-
   гое мое на нее смотрение. Тогдя я про себя все отмечаю. Например:
   пронзительную золотинку в ее хной окрашенных волосах - это от тщедуш-
   ного солнечного лучика, просачивающегося сквозь немытое второе стекло
   - то, что с улицы. Плюс и решетка препятствует свету. Вернее, металли-
   ческая сетка, может быть, даже - рабица. Ну да, есть такая сетка, ко-
   торая называется - рабица. Однажды я наблюдала процесс ее плетения на
   одном крохотном заводишке в селе Сухо-Безводное. Кстати, о названии -
   стоящем на берегу Волги. Еще там изготовляли гвозди. Куски проволоки
   плывут щетиной по конвейеру, а сверху по ним фиговина: херак-херак, -
   и получаются шляпки у этих гвоздей - слегка в решеточку тоже шляпки.
   Грохот стоит над селом. День и ночь. До неба. А ночью там в небе очень
   хорошо видны спутники. Их много, и они чрезвычайно юркие. Светящиеся
   точки. Как поздние трамваи. Только шустрее. И грохот, грохот. Хоть на
   секунду зажать уши. Но он пропитывается сквозь кости черепа в мозг
   и... Я когда вижу теперь валяющийся гвоздик или гвоздище - не важно,
   то подбираю его и внимательно рассматриваю шляпку. В решеточку она или
   иначе? Может быть, он оттуда этот гвоздь... Смотрю, и грохот начинает
   проникать в мозг. Удручающее местечко - этот заводишко. Почему? Да уж,
   не дай Бог...
   - Все-таки я не понимаю, - перебивает она тут мои, в общем-то,
   мысли. Тихо и устало. Я ей надоела, наверное. Интересно, она замужем
   ли? Мне ее глаза нравятся - фиалковые. Хотя как это - фиалковые?
   - Чего не понимаете? - спохватываюсь. Даже учтиво, хотя неврубас-
   тость ее удивляет меня с самого первого дня. А здесь, кстати говоря,
   холодно. В этом кабинете. У меня руки между коленок запихнуты. Еще и
   не весна, а тут у них уже не топят. Или временная авария. Хотя, может,
   там снаружи и тепло уже. А здесь - стены толстые, старые - непрогрева-
   емые. Здесь зимой теплее от батарей. Я поэтому и пальцы в коленки
   втиснула, что руки зябнут.
   Она внимательно всматривается в меня, неизвестно почему кажущими-
   ся мне фиалковыми, глазами. Изучает. Как бы. А я отворачиваюсь в эту
   рабицу. Первое-то стекло чистое, не то что бы очень, но по сравнению с
   тем, что с уличной стороны, - очень чистое. Кристальной чистоты, как
   совесть. Ну вот опять! Кристальная чистота! Что за этим стоит? Какова
   она - эта чистота? Вечно я не те слова использую. То фиалковые видишь
   ли, то, пожалуйста, кристальная... еще и совесть здесь откуда-то взя-
   лась. Пошлость!
   - У вас, - говорит и опять же тихо и устало, - лицо у вас, - го-
   ворит, - хорошее ведь... детское даже. Господи, как же вы так жить мо-
   жете?
   Не люблю я, когда вот это все про лицо, про детство начинается, а
   особенно про жизнь. И езе с ядовитым ударением на слове "так", вот это
   вот: "Господи, как же вы т а к жить можете?" Не люблю, терпеть не могу
   просто.
   - У вас и глаза хорошие, - продолжает она и вдруг улыбается. Я
   это чувствую, что улыбается, хотя и в рабицу смотрю. По голосу ее
   чувствую. И чувствую, что не насмешливо, а по-доброму. Это очень ощу-
   тимо всегда. Лучик солнечный, между прочим, исчез. Любопытно, осталась
   ли та золотинка в ее волосах? Осторожно гляжу. Нет. И снова в рабицу
   отворачиваюсь.
   - Вы мне тоже нравитесь, - бурчу и тут же врасплох смотрю, чтобы
   успеть застать на ее лице то первое выражение, еще не успевшее переоб-
   лачиться. И расплываюсь от удовольствия. Она смущена. Да, смутилась.
   Чисто женщина! А то корчит из себя Пуаро. Покраснела даже, но
   чуть-чуть. Этого достаточно, впрочем. Для чего достаточно? Так просто:
   ни для чего. Смутилась и тут же уперлась глазами в бумаги на столе,
   губу куснула нижнюю и вздохнула почему-то горько. С болью посмотрела
   на меня. Не поднимая головы, а так внаклон, из-под бровей. Я растеря-
   лась. Не могла понять, что чувствует она. А сама все улыбаюсь ей, за-
   быв снять улыбку.
   - Вы что издеваетесь? - произносит она. По-прежнему тихо и уста-
   ло.
   - Чего? Почему? Правда. Вы красивая женщина... в принципе, - по-
   чесываю я коленку и тут же обратно ладошки между но. Зябко.
   Она качнула досадливо головой.
   - Да я не об этом...
   И опять нижнюю губу покусывает. Чего-то терзает ее душу, видимо.
   За сигаретой потянулась. Выколупнула. Потом спичку зажечь не могла. Я
   сделала движение - помочь. Но она гневно, нет, даже зло расширила на
   меня глаза и тут же сузила. Я пожала плечами - и опять ладони в колен-
   ки. Прикурила она. Затянулась глубоко. Выдохнула резко вверх и - лок-
   тями на стол, ко мне придвинулась.
   - Давайте по порядку. Еще раз все уточним. Я запуталась. Начинай-
   те с начала.
   - Это с чего?
   - Я не знаю. Где у вас начало? Вам виднее.
   - Да? А, ну да... То есть, это, значит, со Склифосовского? Или с
   того, который на ВДНХ?
   Она оторопела. Тычет не глядя сигаретой в пепельницу. И за ручку
   хватается, писать изготовилась.
   - Как?! Еще и на ВДНХ? Это что еще за... там-то что?
   - Нет, ну я не знаю. Может, вам это и не надо. Может, вас это и
   не заинтересует. Я не знаю. Может...
   - Говорите.
   - Ну, там какой-то учебный институт. Биологический, что ли. Я в
   восьмо классе когда была, нас учительница по биологии туда водила
   как-то раз. Я в кружке занималась, ну, факультатив у нас был после
   уроков. Любила я биологию. Правда-правда. Куклам операции делала,
   смертных случаев не было. Как же ее звали учительницу-то?
   - Мне это не надо. Конкретнее.
   - Ну и вот. Она нас туда привезла. Где-то возле ВДНХ этот инсти-
   тут. Младенцы заспиртованы всякие в банках. Потом еще руки, ноги, но
   уже от взрослых... без кожуры уже, без кожи, то есть. Вот. Отдельно
   руки от ног, причем, правые отдельно от левых. Ноги в ванных отмокают
   в формалиновом растворе, руки тоже в ванных. Одну руку нам студент
   крюком выловил, говорит, женская, наверное, потому что пальчики тон-
   кие, изящные. Вот. А мозги в кастрюлях - обыкновенных, эмалированных.
   Несколько кастрюль с мозгами. Я спросила, откуда эти, ну... люди...
   бывшие здесь. Сказали, что некоторые из моргов, невостребованные дол-
   го, из морозильников которые, а другие сами себя загодя продали, еще
   до смерти не будь дураками подсуетились. Вот. Значит, а потом мы ля-
   гушку препарировали. Рефлекс проверяли какой-то. Подтверждали. Он всем
   известен этот рефлекс, но его всякий раз новичкам подтверждают. Мне
   плохо стало, когда выпотрошенная лягушка задергала лапками. Я сознание
   потеряла. Свалилась как стояла. Стук своей головы помню до сих пор, ну
   об пол... Зачем ее только зарезали эту лягушку, а? Зачем подтвержадать
   то, что... Их там и до сих пор, небось, режут ежедневно. Может быть,
   даже в эту самую секунду режут!
   - М-да...
   - Извините, пожалуйста!
   - Пожалуйста, продолжайте.
   - А сколько времени?
   - Вы спешите? - усмехается она и косится на часики: на запястье у
   нее браслетик позолоченный с малюсеньким циферблатиком. - Три часа по-
   полудни.
   - Спасибо, - я ничуть не задета ее тоном и это неожиданно бесит
   ее. Чересчур грубо бросает отрывистые фразы:
   - Ладно. Продолжим. Это в восьмом классе? Вам сколько лет было?
   Мне все-таки обидно и я бычусь:
   - Ну, я не знаю. Как положено. Вы можете установить. Если вам ин-
   тересно.
   Она смягчается.
   - Ладно. Понятно. Дальше.
   - Дальше? Про что?
   - Про то же. Там ведь вы не могли еще себя продать? Нет? Несовер-
   шеннолетняя же.
   - В этом институте? Тогда, конечно, нет. Естественно, позже и
   там.
   - О, Господи... Значит, и там отметилась.
   Я отворачиваюсь в рабицу. Тыкнула! Хотя, с другой стороны, прият-
   но. Нечто вроде близости.
   - Ну что вы все время отворачиваетесь? Не молчите, продолжайте!
   Опять на "вы". И кричит. Истеричка. Как бы ее успокоить?
   - Можно мне тоже покурить?
   Подталкивает пачку. Беру сигарету. Спичку она сама чиркает. Бзик
   у нее на спичках. Прикуриваю.
   - Хотя вам нельзя курить, - говорит вдруг заботливо. - У вас же
   гипоксия.
   - А?
   - Жалуются, что вы спать не можете в камере.
   - А! Задыхаюсь, да. Но это по ночам только. Когда лежу долго. Не
   знаю почему. Затекают что ль бронхи. Меня в коридор на лавку выводят,
   к трубе батарейной цепляют за наручник. За правую руку. Неудобно. Я
   когда во сне на левый бок перекладываюсь, рука, она, во-первых, как бы
   выворачивается в плече и цепенеет. В-четвертых, еще и лавка такая
   жесткая, синяки от нее. Хотите покажу? Не надо? Задто воздуха больше,
   чем в камере, но - не одно, так восемдесят восьмое - продувает, сквоз-
   няком протягивает. Поясница хрустеть стала на поворотах. Вот я сейчас
   наклонюсь, а вы прислушивайтесь.
   - Прекратите паясничать! Ну как так это, а?! Я не понимаю! Взрос-
   лый, серьезный человек и такие глупости!
   Я молчу. Теперь надо молчать. И выслушивать смиренно. Пусть отне-
   годует. Если скажу чего... Чего я ни скажи сейчас - все мимо кассы бу-
   дет! Утихла. Спокойно произносит:
   - Адвокат-то у вас хоть есть?
   - Зачем?
   - Ясно. Назначим Петрова.
   - Петрова? Зачем? Кто это?
   - Не важно. Должен же кто-то вести вас.
   - Куда? Зачем?
   Она нажимает кнопку под столом. Входит милицейский. Идти, значит,
   надо.
   - До свиданья, - встаю я.
   Она не глядит на меня, молчит и пишет что-то. Ну и ладно! А мы
   уходим.
   В камере пятнадцать женщин. У меня лежак возле раковины. Кран ка-
   пает беспрерывно, хотя я еще три дня назад в письменно виде жалова-
   лась. И как-то издевательски капает. То: кап-кап-кап... а потом - ти-
   шина. И ждешь уже: ну! А он - молчок. И вдруг этак кокетливо: кап. И
   молчок опять. Конечно, напряжение уже внутреннее. Вот сейчас... сей-
   час... ага: кап-кап-кап! Надо туда, я думаю, к сикульке, шнурок привя-
   зать или хлястик какой, чтобы вода бесшумно стекала. Но ведь ихз же
   отняли: и шнурки, и чего бы то ни было! "Это звенья одной цепи... од-
   ной цепи! Чтобы тут капало, и там капают на допросах. Звенья одной це-
   пи, сговор", - думаю я лежа на спине и глядя в доски верхних нар. Хох-
   лушка ко мне подсаживается. Яблоко грызет. Мне сует.
   - Откусишь?
   Я откусываю. Жую. Вкусное. Семиренко, наверное. Зеленое такое,
   сочное, с кислотцой. Я сладкие не люблю. Ем, конечно, но такие вот
   лучше. Семиренко.
   - Семиренко?
   - Да, - кивает хохлушка.
   Торговка она. Тут у нее на рынке чего-то произошло. Драка что ли
   со смертельным исходом. Не знаю. Она рассказывала много раз, но я
   всегда засыпала еще в первой половине рассказа. И меня все достает:
   расскажи да расскажи про трупы. И вот сейчас заканючила: расскажи.
   - Пусть вон тебе Клавдия Петровна расскажет, я ей рассказывала
   раньше.
   Клавдия Петровна - наголо обскубанная бомжиха - всякий раз обми-
   рает, когда я называю ее по имени-отчеству. Лицо у нее как застарелый
   синяк: одутловато-желтое. Голос шершавый - будто старую иголку заело
   на заигранной пластинке. А ведь врет она! И я ее перебиваю:
   - Не так, не так, неправда. Вы, Клавдия Петровна, отсебятничаете.
   За убийство - это вы. А я за продажу трупов. Не мертвых, а других.
   Вернее, другого. Одного. Причем, своего личного. Трупа.
   - А, - шершавит она, - значит, я перепуталась, - и кашлять начи-
   нает. Долго и отвратительно. Отплевывает мокроту в слипшуюся тряпицу.
   Хохлушка выжидательно смотрит на меня, но понимает, что - тщетно.
   Тщетно. Вздыхает и привстает с лежака. Скучно ей, отходит. А я отвора-
   чиваюсь в стенку. Который день надпись непонятную глазами ощупываю:
   "Ночь. Тишина. Лишь Гаолян не спит. Спите, герои, память о вас Роди-
   на-мать хранит. Трам-пам-пам". Кто такой Гаолян? И почему -
   трам-пам-пам?
   Да. Непонятно. Непонятно, зачем мне надо было, ёлкин-палкин, по
   второму разу в Склиф соваться! Нет, но ведь я и забыла за столько лет,
   где и была уже. Записывать надо было изначально. Со Склифака, собс-
   твенно, все и развернулось. С него, да. Оттуда. Увы, я бы сказала те-
   перь. Теперь, когда явилась туда пару недель назад: так, мол, и так,
   хочу свое тело науке завещать. Или завестить? Посвятить, короче. Стали
   оформлять. И уже деньги отсчитали. Немного, конечно, если глубоко вду-
   маться. Но, если мыслить философски, то, по сути дела, ни за что. Да-
   ром. А посторонним деньгам в зубы не смотрят.
   - Какой, кстати, сегодня курс доллара? - не оборачиваясь произно-
   шу вяло. И терзаюсь: "Почему же этому Гаоляну не спится? Или это жен-
   щина? Трам-пам-пам..."
   Общий разговор на миг прерывается, а потом опять возобновляется.
   Никто, конечно, не отвечает. Да и не нужен мне никакой курс доллара.
   Так это вдруг возникло в голове чего-то человеческое и сорвалось с
   языка невзначай. Нелепо и случайно. А тетка эта в Склифе, однако, до-
   тошная попалась. В очочках таких крупнокалиберных, с сильным увеличе-
   нием линз, буравящим. Уже ведь и руку со штемпелем занесла, чтобы
   шлепнуть в паспорт на последнюю страничку обычное: "Захоронению не
   подлежит", как вдруг ойкнула и тут же охнула, и отпрянула, ко рту
   штемпелек притиснув, а потом заголосила визгливо чернильными губами:
   - Да я тебя помню! Ты у нас была! Была!
   И я приуныла. Черт... Конечно, была. То есть, я сама в эту только
   секунду сообразила, что была, а до этого мне лишь немного как бы все
   знакомым казалось, брезжилось как бы. Но, в то же время, ведь так бы-
   вает, что что-то вдруг кажется уже знакомым, уже происходившим будто,
   а на самом деле это все очень просто медициной объясняется, но я не
   помню как именно. Дежа вю типа. Вот и тут, вроде что-то такое знако-
   мое: этот грязноватый белый кафель стен, белый табурет вот этот вот
   тоже грязноватый... да и шкафчики белые эти, железненькие со стеклян-
   ными сторонами, и... Но, извиняюсь, а где не так? Где? В Боткина не
   так или в институте сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева? Где?
   То-то же! Попробуй-ка не ошибись! Надо было, конечно записывать, фик-
   сировать. Надо. Да, но в ту пору я имела-то всего восемнадцать лет.
   Да-да. Восемнадцать. Разве в эти годы до фиксации? Там лишь бы побыст-
   рее и... Все.
   А эта тетка паспорт мой цапает и визжит вглубь, там у них вторая
   дверь:
   - Иван Иваныч! Иван Иваныч! Посмотрите в архиве!
   И фамилию мою зачитывает, и имя кричит, и отчество, и дату рожде-
   ния... дату эту, день тот счастливый, наверное, для моих родителе,
   когда вылупился у них комочек живой, слегка перепачканный в крови ут-
   робы материнской, эту дату она и выкрикивает безжалостно. Курва. В бо-
   тах! Нет, тетка-то в тапочках была. Это я так, нервничаю. Ну и, разу-
   меется, нашли. Я села на табурет, ногу на ногу закинула. Они как раз с
   Иван Иванычем в милицию звонили. Ну что ж, ждать, значит, надо. Я уже
   отдала себя в тот миг им. Начальникам. Отреклась от себя. Так легче.
   Просто надо было уже сидеть и ждать. Они прийдут и все решат за тебя.
   Они и пришли, и увезли меня с собой. Плохо, что мне в газике дурно
   стало: развезло. В институте-то я настроилась и держалась отчетливо. А
   в газике развезло! И я пошла молотить, что, мол, и в Вишневского себя
   продала, и в Первую градскую, и... короче, очень веселилась, что, вот,
   мол, хохма будет, когда наконец помру! Передерутся, наверное, эти за-
   ведения из-за моего шестидесятипятикиллограмового тельца, при жизни
   никому особо не требуемого - разве что так, эпизодически. А ведь я се-
   бя еще и по мелочи торганула: куда почки, куда печенку, скелет тоже в
   пару-тройку институтов удалось сбагрить. Следовательницу от этой мело-
   човки слегка подташнивало даже. Именно почему-то от мелочовки, когда
   дело коснулось почек вот этих всех, печени. Но она крепилась и мужест-
   венно выспрашивала, что и почем. Почем почки? Почем печень? Я ей при-
   мерно отвечала, потому что много по стране ездила, вот. Труп, однако,
   везде семь червноцев шел. Старыми. Ленинками. Очень долго так было.
   Брежнев пока не откинулся. А за восстановление утерянного будто пас-
   порта приходилось плотить чирик. И, вообще, государство там-сям от на-
   шего брата-сестры норовит копейку оттяпать. Поэтому гроши у страны как
   бы в займы брались. Но это все в советскую эпоху. Затем перестройка,
   демократия, рыночная экономика - и цены заплясали, заденоминировали.
   Деже, бывало, поторговаться было можно. И штамп иногда не ставили. Но
   тревожнее сделалось. Я следовательнице рассказывала, как у меня даже
   психоз начался, мания преследования. Какой-то западной фирме, как ее,
   "Рапан" что ли, короче, почки за валюту в фунтах стрелингах всучила,
   вышла от них, из их полуподвала на улице 2-ая Раменки, и буквально че-
   рез десяток шагов кирпич летит с крыши. Я случайно под него не попала,
   ибо передвигаюсь непредсказуемо. Иду-иду, а потом вдруг мысль: "А чего
   я туда иду? Чего мне там? Лучше что ль будет?" И так сразу грустно де-
   лается, что тут же и повернешь в противоположную совершенно сторону.
   Чисто как собака бездомная. Так и здесь - оба-на и развернулась. Рез-
   ко. Ибо! Вот. А позади стук. Оглядываюсь: силикатный кирпич. И даже не
   раскололся. Я в кирпичах тоже неплохо разбираюсь. Дока, можно сказать.
   Было дело. А дом, между прочим, из красного кирпича, старого, когда
   еще по-честному на глиняной основе пекли. Глина дышит. А эти вот кера-
   мические сейчашние - туфта, одна только кирпичная внешность. Красные
   вроде, а по сути своей внутренней - кошачье дерьмо. А силикатный - он
   белый, на кремнеземной основе. Вот этот вот, что на асфальте валяется.
   Ба! Да я опять не о том! Кирпич-то здесь лишь функционально. Короче,
   далее. Я еще и не испугалась, а только слегка подумала, мол, странно.
   Дом из красного кирпича, а вывалился из него силикатный. Может, думаю,
   где сверху подновили кладку или мало ли... И вдруг снова - бац! Но не
   кирпич. Едва под машину не угодила! Да! Едва! Она, вернее, сама на ме-
   ня поперла. Я по тротуару шла. А она-то! Она! Поперла! Со своей прос-
   торной проезжей части на мой убогий тротуарчик. Я как-то так с перепу-
   гу резво подскочила, что у нее, у машины, на капоте оказалась. И прямо
   за дворники схватилась. И водителю в его вытаращенные глазищи смотрю.
   Затормозил он, вылетел и заорал: "Дворники сломала! Капот помяла!" Про
   бампер еще чего-то выплевал. Ну, я бежать. Мужик здоровый, злой. Это
   потом я уже доперла, что надо было мне шуметь-то, а не ему. Мне. И
   погромче. Ну да это пустое. Опять же и время тратить. Иду я дальше,
   уже по другой улице и размышляю: "Странно". И тут вдруг впервые озаря-
   юсь: "А не покушение ли это, а?" И - бац!! Вернее, не бац, а выстрелы.
   Из автомата очередь. О!!! Это сейчас само собой когда палят. После ав-
   густа-91 и октября-94, Чечни после... а тогда выстрелов не было еще
   особо, ну, в быту чтобы. Еще только в зачатке реформы были. Вот. Но я
   не растерялась. Шлёп плашмя сразу и затылок руками накрыла. Как учили
   в школе на уроке по гражданской обороне при защите от ядерной атаки.
   Сердце колотится об асфальт и, чувствую, щеку саднит, ободрала. Но не
   шевелюсь. Долго. Потом вроде уже и сирены послышались. Голову припод-
   няла. Мигалки и менты. Встала, отряхнулась и ушла. Никто на меня и
   внимания не обратил. И вот я иду, а мне уже страшно, по сторонам уже
   пристально смотрю. И как назло: прыск! Кошка откуда-то с воплем выш-
   вырнулась и, едва с ног меня не сшибив, путь мне перечертила. Не то
   чтобы черная кошка, но черноватая все же. Она быстро так исчезла, что
   я не разглядела колер толком. Может, просто грязная киска. Конечно, я
   не свернула, из принципа, но, когда в метро спустилась, как раз по ди-
   намикам разнеслось: "Граждане пассажиры, не подходите к краю платфор-
   мы, это опасно для жизни". И я не подошла. Стою у стены, но все равно,
   косяка вокруг даю. Хотя голову не поворачиваю. И воротник подняла, и
   шапку на глаза натянула, чтобы убийцы не узнали в лицо. Какая-то бабу-
   ля возле стояла да вдруг так поежилась, и отошла подальше. Я ей кончик
   языка показала. Тут как раз состав примчался, и толпа рванула в разд-
   винувшиеся на ходу двери и бабулю с собой засосала. А я схитрила. Вид
   сделала, что не собираюсь садиться, а потом - шасть! Чтобы оторваться
   от преследователей. И парень как раз из-за колонны метнулся, но двери
   перед его носом хлобысть. И у меня отлегло. Но тут, как всегда, они,
   эти двери, чуток опять приоткрылись, и парень их заграбастал, развел и
   проник, втиснулся в вагон. И прямо ко мне, конечно, впритык. Вагон
   битком - отступать некуда. А он в черном плаще и черной шляпе. И глаза
   черные. И глядит в упор на меня. С одной стороны, потому что больше
   некуда, у него выбора нет, но - с другой стороны! Я аж вспотела. Лоб и
   то взмок. И вдруг чувствую, он мне в бок чем-то узким и твердым тычет.
   Нож!! Что же еще?! И у меня ноги слабеть стали, подвертываться поти-
   хоньку. А тетка, рядом стоящая, зашипела: "Что вы на меня наваливае-
   тесь, девуш-ш-шка!" А я даже и ответить не могу. В глаза киллеру как
   кролик удаву паралитично смотрю и мысленно взываю: "Товарищи! Караул!
   На помощь! Господа!" Господи, Боже мой... Ну ту, слава Аллаху, станция
   нагрянула. И нас толпа выкупорила на платформу. Я гляжу на убийцу, а у
   него книга в твердом переплете под мышкой - она и давила в бок. Сво-
   лочь! А ведь как убийственно смотрел! Чего, спрашивается, пялился? С
   тех пор у меня мания и началась. Хожу, а сама думаю, вот сейчас хвать
   щипцами и печень вырвут! А что? Запросто. Руки вибрировать стали.
   Пальчики. Берешь сигарету и, если от притычки, то никак не прикуришь.
   А потом это все как-то самой собой прошло. То ли страх исчах, то ли
   преследовать перестали. Даже вот ночью, допустим, в два часа идешь и,
   в общем-то, пьяная - убивай, казалось бы, не хочу! Нет, ни в какую.
   Даже встретишь кого-то в темной арке или где еще, например, между га-
   ражами и этот кто-то еще тебя и остерегается, торопится куда-то поско-
   рее. Иной раз ему кричишь: "Эй, стой, стой-постой, мужик! Где это я?"
   А его и след простыл. Народ у нас какой-то неотзывчивый стал, равно-
   душный. Ну это все - да. А следовательница мне, значит, после этого
   внушать стала. Впаривать начала. Сперва я опять же не разобралась о
   подвохе, а только после, на другой день въехала. А в тот раз она мне
   вдруг рассказывать взялась про какое-то убийство и так подробно-под-
   робно. Нет, сперва про мать спросила. Говорит:
   - Мне трудно все это осознать. Не укладывается, признаюсь, в го-
   лове. А как же мать ваша? Вам не жалко матери?
   Я:
   - А чего я плохого делаю? Маме очень даже удобно. Ни забот, ни
   хлопот с похоронами. У нее средств нету. Пенсионерка. Отец пьяница, не
   работает нигде, попрошайничает, бутылки собирает. Нет, маме это даже
   облегчение...
   Тут она меня перебила и начала о преступлении. Про убийство. Жут-
   кое совершенно. Я даже несколько раз произнесла: "Ну, надо же!" От ду-
   ши. Потому что очень зверское злодейство. Только мне неприятно и непо-
   нятно зачем она это мне втюхивает. Спрашиваю:
   - А адрес вы мне зачем этот называете? Этот Светлый проезд, за-
   чем?
   - У преступников есть обыкновение на место преступления возвра-
   щаться.
   Я покраснела.
   - Это не я. И Влада Листьева не я, честное слово.
   - А причем здесь Листьев?
   - Ничего я вам не подпишу. У меня писчий спазм. Мне однажды к ла-
   дони ручку пластырем клеили и то не получилось. В 108 отделении.
   - Пластырем? - и вдруг. - У вас же детей нет?
   - А что? Фактически нет. Разве что Алеша Куприянов, но это - если
   он согласится.
   - Пластырем... Это какой еще Алеша Куприянов?
   - Третий.
   - Третий? В каком смысле? Не мурыжте!
   - Сынок.
   - Позвольте, да нет у вас сына!
   - Это в документах у вас нет. Хотя я с вами согласна. Нет.
   - Вы мне опять представление устраиваете?
   - Понимаете, я его не помню Алешу Куприянова. Я не помню, как я
   его родила. Абсолютно. Разве это можно забыть? В том-то и история.
   Первых же двух помню. Они настоящие были. Особенно первый. Хотя и про-
   жил только две недели. Второй сразу мертвый родился. То есть, уже там
   внутрях умер. А третий... не помню. Но я лишена родительских прав ка-
   ким-то образов. Значит, он существует - этот Алеша Куприянов.
   - Чертовщина какая-то. Почему же он - Куприянов? Когда ваша фами-
   лия иная.
   Короче, мы в тот день так и расстались, не договорив. А на следу-
   ющее утро она явилась бледная и с огромными глазами. Очень печальными.
   - Вы что, плакали? - сказала я.
   Она указала кивком на стул. И:
   - У вас сын в колонии.
   - Проверили? - обрадовалась я. - Ну вот, а вы думали, я всегда
   вру! Алеша Куприянов, как же. А фамилия у него другая по отцу.
   - Вы не человек словно.
   - Почему?
   Молчит. Курить стала. Курит и смотрит на меня. Неуютно от взгляда
   ее. Вдруг плюет на сигарету и в пепельницу кидает.
   - Вот что!
   - Да! - подтягиваюсь я мигом.
   - Вы про этот, вчерашний разговор забудьте.
   - Про который?
   - Прекрасно.
   - Это про Светлый проезд?
   Она зубами скрипнула и вдруг ладонью по столу как шлепнет. Я аж
   вздрогнула. Цедит:
   - Забудьте! И про проезд и про пластырь.
   - Есть. Обязательно. Вы не беспокойтесь. Я с удовольствием. А про
   пластырь-то почему?
   - Молчать!
   И тут же тихо и устало:
   - Вы с ним встречаетесть?
   Я даже и не знаю. О чем она. Боюсь невпопад сказать. Но думаю,
   наверное, про Алешу Куприянова и осторожно так:
   - Он под Можайском... в детской колонии... Ему тринадцать лет...
   нет, постарше, или... тринадцать. Это можно подсчитать. Вот. Мне не
   дают с ним встречаться. только на Новый год разрешили передачу. А я и
   не знаю, чего им надо, детям... Посоветовали эти тетки, из колонии -
   по телефону все переговоры-то шли - что лучше всего носки шерстяные,
   потому что они там, пацаны, в резиновых сапогах ходтя зимой. Побежала
   я к метро - и как назло, ни одной старушки с носками, а так ведь стоят
   всегда... На рынок поехала - и там нет! Бегаю, слезы текут... чего-то
   так паскудно на душе... Нашла наконец! Но... опять же, не знаю, какая
   у него ножка, у Алеши-то Куприянова, какой размер брать. Купила ка-
   кие-то, побольше решила взять... думаю, ничего, пятку на икру подтянет
   - все лучше, чем малы когда... Правда ведь? Привезла туда, еще книгу
   Майн Рида "Всадник без головы" и жевачек. Передала. К нему самому не
   пустили. Сказали, что возраст ранимый, и лучше не травмировать... а то
   у них там один мальчик повесился. Вот так вот.
   - Вы не прикидывайтесь только. Я все знаю. И правильно вас мате-
   ринства лишили. Вы же пили беспробудно. Он ведь у вас некормленный,
   немытый сутками лежал. Младенец! Да вас...
   - Неправда. То есть... я не помню. Но я же лечилась. Я же вылечи-
   лась. Я же...
   - Ладно. А отец что же?
   - Отец? Чей? Его? Он цирковой. У него другая семья. Да он теперь
   уж в Америке давно живет. Мы не расписаны были, собственно.
   Молчит. И через силу так:
   - Завтра дома будете. Будете по повестке приходить. Естественно,
   до решения суда не выезжать никуда. Слава Богу, хоть не вы еще и на
   Светлом проезде отметились. Слава Богу, что вообще вы никого физически
   не уничтожили, впрочем...
   "Впрочем!" - ожгло меня и я возьми, да и ляпни мстительно:
   - Почему же - никого?
   Она застыла. А меня понесло:
   - Пилкой для ногтей! Она, подруга моя, на боку спала... Она меня
   разлюбила! А я лежала, ей в эту сонную спину смотрела, смотрела, смот-
   рела... Спит. Спит! А мне плохо! Это последняя наша ночь вместе! А
   завтра утром она бросит меня! Навсегда! И ту пилку схватила для ногтей
   и всаживать начала... как в грядку... часто-часто! Она меня обманула!
   Говорила, что любит... Любит! И вдруг - замуж!!!
   Стоп. Замолчала я. Дышу загнанно. Следовательница за кнопку и,
   как входит этот, говорит сипло:
   - Уведите.
   И вот я в тот раз дома не оказалась. А ведь врала! Не знаю зачем.
   Вдохновение какое-то нашло обратное. К психиатру меня повели. Фамилия
   у него - Обезьянов. Клянусь. Я очень люблю выдумывать чудовищные фами-
   лии, но здесь - факт. Обезьянов. И, несмотря на то, что он Обезьянов,
   Обезьянов признал меня нормальной. Только порекомендовал еще раз поп-
   робовать от алкоголизма пролечиться. И даже адрес дал какого-то своего
   знакомого врача - Иванова.
   Разумеется, история с пилкой не подтвердилась. И следовательница
   мне за эти фантазии потом очень сурово выговаривала. А сама-то, са-
   ма-то! Этот Светлый проезд первоначально пришить ведь хотела мне, а
   потом внезапно передумала. Из-за Алеши Куприянова, я думаю, пожалела.
   Да, из-за него. Алеша... За что же он-то, интересно, сидит?
   Короче, однажды утром мне выдали шнурки от кроссовок, медяки вся-
   кие и так далее, что в карманах лежало. И пилку для ногтей, между про-
   чим. Хотела я сразу к наркологу Иванову двинуть, но тут такой день -
   солнце сияет, снег уже немного скукожился, и воробьи у булочной, что
   напротив тюремного изолятора, так по-весеннему азартно дерутся, что я
   бутылочку пива взяла и так это от нее сразу здоровски опьянела. И в
   институт на радостях поперлась, где учусь лет с десять как уже. Да, я
   студентка. А что особенного? Учусь. Есть много необъяснимых вещей на
   свете. И вдруг на перекрестке, уже недалеко от института - хоп! Юрка
   Чижов! Чиж! Чижуля! Чижик! Я его годков ...надцать не видела. И на те-
   бе! А мы ведь даже и расписаны были одно время. Недолго, но зато пас-
   порт дважды законно поменяла. Окликнула его, поговорили. В театре он,
   оказывается, Пушкинском теперь. А был в цирке клоуном. Мои все возлюб-
   ленные были в основном клоунами. Натуральными. На спектакль меня приг-
   ласил. "Сон в летнюю ночь". И говорит, что на Светлом проезде живет.
   Это уже потом он сказал, по телефону. А я воскликнула: "Не может
   быть!" Чижик удивляется: "Я что, разве Париж упомянул?" "Нет, - гово-
   рю, - просто такое совпадение... у меня тут суд как раз на днях: труп-
   ное дело". "А Светлый проезд-то тут причем?" - не понимает. "Не при
   чем", - вздыхаю я, не зная как доходчиво втолковать. "Короче, - гово-
   рит он, - приезжай и все расскажешь!" Я и поехала, стало быть. Поведа-
   ла: так, мол, и так. А он: "Как это тебе все в голову-то взбрело?!"
   Да-а...
   Невинно все, в общем-то, началось. Помню, меня как раз из цирко-
   вого училища выгнали, а подружку мою - из Щуки. А у нее незадолго до
   этого мать умерла и я с подружкой жила, потому что она одна боялась.
   Вот. Денег нет, хавать нечего. И пошли мы в Склиф как-то. После всяких
   других перепитий. И это не моя идея была, нет! Хотя я в курсе, конеч-
   но, продажности мертвечины с восьмого класса. Сходили в Склиф. Удачно.
   Еще и кровь подспудно сдали за кормежку. Мы перед этим как раз дня три
   не ели. И, о, как радовались сытости и тем деньгам! Коротых на другой
   день уже и не было. А паспорта испоганены. И мы взялись вывести штам-
   пы. По неопытности лишь размазали донельзя. В милиции же плакались,
   будто бутылока минеральной воды в сумочке пролилась. Теперь вот суди-
   лище предстоит. Наверное, мне вынесут приговор, что я все-таки кому-то
   одному должна буду отдаться. В виде трупа. Допустим. А если я переду-
   маю в последнюю предсмертную секунду? Мне и уже неохота. Как же быть?
   Может, надо взывающие письма друзьям и каким-нибудь даже посторонним
   людям написать, чтобы не допустили в случае чего? Эта идея-то мне уже
   в больнице пришла в голову. Я после Светлого проезда в больницу попа-
   ла. Нет, никто меня не бил. Переутомилась просто. Значит, так: "... и
   не допусти, друг, пожалуйста. На тебя одного надежда. Кроме тебя у ме-
   ня никого никогда не было и не будет". И не будет... Уф! Так. Хорошо.
   И Алеше Куприянову написать нужно. Нет. Кто я ему? Господи, а вдруг я
   еще долго-долго буду жить и, не дай Бог, всех друзей переживу? И пос-
   торонних тоже? И некому меня будет спасти. А может, повезет и опять
   чего великое замутится, и уже другое государство здесь будет, очеред-
   ное, которому я ничегошеньки не буду должна? А вдруг не случится? А
   может, взять да и вовсе уехать? Куда подальше! Например, в Канаду или
   Австралию. Неужели оттуда затребует институт Склифосовского мое окоче-
   невшее тело? Или из ЮАР разве затребует? Интересно, а в Канаде покупа-
   ют ли трупы? По идее должны. А как же! Наверняка! А по сколько? Вдруг
   и на обратный билет не хватит? Но зачем же обратный билет, если
   здесь... так ведь и там! Куда же деваться?! Нет, но там-то я еще ниче-
   го такого и не была даже. Даже и в Польше какой-нибудь не была, или на
   днях - срок дадут? Вдруг посадят? А там убьют? В метро, тьфу... не в
   метро, в зоне! Уже заговариваюсь. Вдруг я там сама по себе не выживу?
   У меня же гипоксия! Я задохнусь в душном бараке! Или на какой-нибудь
   заводишко гвоздильный поставят трудиться, или кирпичный... Задохнусь!
   И меня точно отправят в этот приставучий институт Склифосовского, а
   там выпотрошат... мозги в кастрюлю эмалированную кинут, где уже чьи-то
   другие извилины плавают... кожу сдерут... руки отрежут... отчленят но-
   ги... распределят их в ванные, зальют дрянью формалиновой, чтоб не
   протухли... А душа моя в это время будет незримо сверху находиться и
   переживать! Переживать!! Да разве этому есть название? Смотреть на то,
   как тебя режут, кишки в таз вываливают и прочее... А кровищи, крови-
   щи-то сколько! Тут уже не переживания, а... Какой тут к черту спек-
   такль! Какой тут "Сон в летнюю ночь"! Это он мне сейчас опять звонит.
   Чижик-то. Зовет в театр. Я только что из больницы вернулась... Тихо в
   комнате. Время будто остановилось здесь навсегда. Мебель та, что была
   еще в детстве и даже до моего рождения. Стоит себе и стоит. Вечная
   будто. Будто и смерти нет. А ведь Алеша Куприянов, наверное, выкинет
   ее. Не сразу, новыкинет. Она ему - ничто. Пустота. А может, запечатле-
   лась в подсознании? Ведь он был здесь в первые дни жизни. Может, ему
   будет приятно здесь, хотя он и не будет понимать отчего? Да. Хорошо,
   что я приватизировала комнату и завещала ему. Пусть коммуналка, но за-
   то - жилплощадь. А то - носки шерстяные! Только вот... Как же так, не
   помню я тебя, Алеша Куприянов?
   Трамваи кружат за окном. Далеко внизу. Мой дом на острове трамва-
   ев. В больнице тоже были трамваи. Разъезд. Прямо под стеклами. И тут
   же будка стрелочниц... или кто они - эти тетушки в оранжевых безрукав-
   ках поверх телогреек? Крючьями прочищают желобки на рельсах и, кажет-
   ся, больше ничего. Стрелку переставляют сами вагоновожатые. Сутками я
   смотрела на этот трамвайный разъезд. Неотвязная мысль мучила. То ли -
   напишу ли я когда-нибудь поэму о трамваях? То ли - зачем я хочу писать
   поэму о трамваях? А действительно, зачем? И это вот - зачем? Вот это
   вот самое зачем пишу? Дались мне эти трамваи! Я сама - человек-трам-
   вай. Так же появилась из утренней неясности, по каким-то рельсам прос-
   ледовала... то несясь и громыхая, то останавливаясь и принимая в себя
   кого-то, то выпуская... то пошатываясь, то плавно, то едва-едва, то
   вскачь... и так будет до тех пор, пока не скроюсь опять в сумеречной
   неясности. Вот и вся жизнь. Жизнь, выходит есть - трамвай? Это смешно?
   Я не знаю.
   Вот тут-то и раздался звонок. Телефонный. И тут же в дверь. Я
   сняла трубку. Чижик сходу заверещал: "Куда ты подевалась?! Куда ты ис-
   чезла?!" И так далее.
   - Погоди, Чижик, - я ему. - В дверь тут звонят.
   Открываю. Пацан. Тощий. Отвратительно хмурый. Лобик и так узкий,
   а он его еще и морщит.
   - Кого тебе, мальчик?
   - Я... нет, извините, - и забухал по лестнице вниз через две-три
   ступеньки.
   А лифта на этаже нет. Пешком что ли поднимался на восьмой этаж?
   Или лифт успели вызвать? Вернулась к телефону.
   - Чижик, ты знаешь... кажется, ко мне сейчас Алеша Куприянов при-
   ходил.
   - Кто это?
   - ...
   - Чего молчишь? Кто это?
   - Знакомый. А ты-то чего звонишь? - а сама думаю, что, может, по-
   казалось мне. Просто какой-то мальчишка ошибся дверью, а я уже... Фан-
   тазии это все! И трамваи, и трупы, и Алеша Куприянов, и даже Гаолян.
   - Чижик, кто такой Гаолян?
   - Чего ты мне, то про Алешу, то про армянина какого-то!
   - Ночь. Тишина. Лишь Гаолян не спит. Спите, герои, память о вас
   Родина-мать хранит. Трам-пам-пам...
   - А, ну так это песня такая. Гаолян - это город.
   - А Армении?
   - В Японии, нет, в Китае. Погибли там солдаты наши... во время
   войны, вероятно, второй мировой, или первой... нет, финской...
   - Чижик, я боюсь смерти.
   - Как будто бы я не сдохну!
   - Но я боюсь иначе.
   - Приезжай, я тебе массаж сделаю и все как рукой снимет!
   - Я ваш Светлый проезд ненавижу!
   - В театр! У нес сегодня "Сон в летнюю ночь".
   - Знаю, - и трубку положила. Нет, я не пойду. Впрочем, почему?
   Трам-пам-пам...
   И пошла. А после спектакля уже было к метро подступила, как вдруг
   обратно повернула. К служебному входу подхожу. Жду. А его нет и нет.
   Чижика. И Капрала тоже. С Капралом я в этот раз на светлом проезде
   познакомилась. Не выдержала - на вахту обращаюсь. Бабка-вахтерша зво-
   нит им по местному и мне язвительно так:
   - Пьяные. Сейчас Чижов спустится. Вы ему кто? Сестра?
   - Посторонняя.
   - А он сказал сестра...
   Чижик появился. Честь бабке отдает, а мне призывно рукой машет. С
   присвистом. Бабка подскочила.
   - В двенадцать чтобы никого не было! И гостьи, и тебя, Чижов, и
   Капралова!
   - Да там допить осталось-то всего ничего, - Чижик ей.
   Попетляли по коридорам. В комнатушку полутемную вошли. Только од-
   на лампа горит над гримировальным трюмо, да и та в стол уткнута. Кап-
   рал лежит калачиком на кушетке и курит. Глаза остекленелые. На меня не
   посмотрел даже. Чижик наливает водки в заляпанный гримом стакан. Боль-
   ше половины. Подмигивает.
   - Много, - морщусь я.
   Отпил тут же.
   - Нормально?
   Беру. К губам подношу, но Чижик сбивает.
   - У нас скоро премьера "Ревизора".
   - Опять как "Сон в летнюю ночь"?
   - Что значит опять?
   - Шоу.
   - С ума сошла? Это Шекспир был!
   - В смысле, не Бернард, а шоу - как зрелище.
   - Не понравилось?
   - Не Шекспир.
   - Ты меня убила.
   - Извини, - выпиваю.
   - Ты меня что, не любишь что ли?
   - Нет.
   - Дурица.
   - Клоун.
   - Согласен, - наливает и выпивает. Снова наливает и пододвигает
   мне. Выпиваю. И еще выпиваем. И еще.
   - Чижик, а давай ты убьешь меня, а? Помнишь, ты однажды стрелял
   мне в висок из стартового пистолета? Помнишь?
   - Помню-помню.
   - Дувай, ты убьешь меня!
   - Давай, - бурчит Капрал, - я тебя убью, - сплевывает, но неудач-
   но. Подбородок свой обслюнявил. Вздыхает протяжно и закрывает веки.
   - Чижик, пожалуйста. Только труп никому не отдавай. Зарой меня
   тайно в землю. Где-нибудь, не важно! Лишь бы в землю. Целиком. Пожа-
   луйста, похорони меня. Прошу, пожалуйста. Я не хочу мозги в кастрюлю,
   а сердце в банку... руки с ногами в ванные, левые отдельно от правых.
   Я не хочу как лягушка с отрезанной головой трепыхаться лапками! Я не
   лягушка! Я... Я - трамвай!
   Дверь распахивается. Вахтерша.
   - Допились! Трамвай она уже! По домам, по домам! Хватит! Пора!
   Капралов, вставай! Сейчас в сто восьмое позвоню!
   - Уходим, уходим, - Капрал садится, сапоги начинает напяливать. -
   Кинь-ка пальто, Чиж, - мне вдруг улыбается. - Ну, как я играл-то, а?
   Ты узнала меня? Я Осла играл.
   - Узнала. Потрясающе.
   Чижик заматывает шею длиннющим драным шарфом. Кидает Капралу
   пальто и прямо в лицо. И мне куртку швыряет.
   - Одевайся, критикесса!
   Выбрели на улицу. Большую Бронную. Холодина. Черное, ухающее
   ввысь небо. Звезды. И вдруг... да! Юркает, петляя между ними, светяща-
   яся точка...
   - О-о-о!!! - воплю я что есть мочи в верхотуру. - О-о-о!!!
   - Ты чего? - изумляется Капрал. Трезвеет. В небо уставился.
   - Чего там? - Чижик тоже глядит вверх.
   - Ничего, - нахлобучиваю я капюшон.
   - О-о-о!!! - орут вдруг они. И изо всех пустынных подворотен не-
   сется эхом: "О-о-о..."
   - Ничего, - повторяю я. - Ни-че-го.
  
  
   2. Светлые сны
  
   "Айм Джокер", - бормочу я себе обычно под нос. Немного и подъики-
   вая при этом. Когда по-пьяни бестолковым щенком наталкиваюсь на прохо-
   жих. Куда-то не менее бессмысленно устремленных, ибо... да, а подразу-
   меваю я при этой фразе, конечно, иное, то есть: "Айм сорри!", - что
   значит по-английски... Я-то, в принципе, овладеваю другим зарубежным
   языком, но об этом позже, вернее, если будет повод. Что значит, повто-
   ряю я ту-то, предыдущую как бы мысль - "извините". Это на английском.
   Удивительный язык. Казалось бы чушь какая-то это "айм сорри". Что это?
   Однако, не тут-то было - что-то да означает. Конкретно это будет "из-
   виняюсь". Или "простите меня" - вот так даже точнее гораздо. Но это
   все не важно. Весь предыдущий текст абсолютно не важен. Просто к слову
   он. То есть, не к слову. К какому слову? Если и речи практически ни о
   чем и не было. Не к слову, а... надо же как-то начать! К тому же... А,
   да! Вспомнила. Про Джокера-то. Это я клоню к тому, что он - клоун. Чи-
   жик-то. Имя у него, разумеется, совершенно другое, но его всегда звали
   Чижиком. Всегда с тех пор, как я с ним познакомилась в Волгоградском
   Госцирке, где мы вместе были на гастролях. Вот. Далее. Нет! Предвидя
   как некоторые дотошные типы... Я знаю таких с десяток. И знаю, где они
   обычно собираются. И по каким дням знаю. И даже точно в котором часу
   знаю. Вот. А толку-то? Эти придирчивые личности и начнут насчет нача-
   ла. И даже по поводу этой состыковки скажут ехидно: "Начнут насчет на-
   чала", - и осудят это невинное "начнут". Я их знаю. Да. Насчет начала
   начнут, мол, надо с ним по-чеховски, то бишь, классически: выкинуть на
   фиг! А я... Я!
   Я его сплету со вторым эпизодом. Итак, тогда. Короче, иду я, бор-
   мочу неразборчиво, мол: "Айм Джокер", то есть, извиняюсь, а некоторых
   даже и пытаюсь поцеловать при этом - особенно приглянувшихся внезапно.
   А те почему-то пугаются, немного ладонями так это отпихиваюстя неин-
   теллигентно, гаденыши. Ну да ладно. Действительно. Самое главное - лю-
   бить Иисуса Христа, - сказал кто-то. Или я где-то это прочитала? Сей-
   час, сейчас... сейчас вспомню. В какой-то книжке. Про хиппи! Но об
   этом тоже или также, или к тому же - в другой раз или в следующий. По
   ситуации. Ага!
   Ага! Это с абзаца.
   Ага, значит.
   Ага! Вот она... Это я про рюмку. Где-то тут меня рюмка ждет. Вот
   она. Вот. Вот ты, моя девочка... Минуточку. Пару глотков. И еще один.
   Окончательный. Нет, это я, пожалуй, вычеркну - этот абзац. Или остав-
   лю? Пусть будет. Мало ли. Или много... Или вычеркнуть? Потом решится
   само собой. В издательстве.
   Значит, да. Ну, "Айм Джокер", все такое. И вдруг - бац! Он. Он?
   Он... Он, он! Точно он! Стопроцентно. Чижик. Через десять лет невстре-
   чания. Да. Чудовищно. И ведь он был не просто очередным клоуном в моей
   жизни, которых... Вот. А этот являлся даже моим мужем, первым офици-
   альным. Ну, супругом. ЗАГС, то есть, имеется в виду. Чего тут непонят-
   ного, идиот! Ты такой дурак, Саня, что я тебе впредь...
   Я тебе впредь ничего не буду рассказывать, Александр. Запомни,
   впредь! Вот так. Да... И это произошло все, конечно, нелепо и случай-
   но. Хотя, может, так и должно быть. Почему надо именно лепо? Почему? И
   слова-то такого нет. Было, говорят языковеды, но за абсурдностью само-
   устранилось. И я ему говорю. Чижику. Встретив через десять лет. Нелепо
   и случайно. Мол, послезавтра, то есть, где-то через неделю у меня суд.
   По одному пустяковому делу насчет несуществующих трупов. Моих. Личных.
   Не единственно возможного, а черт знает скольких! То есть, очень боль-
   шого количества. Это, наверное, смешно. Или нет. Я не разбираюсь, отк-
   ровенно говоря. Э-э, нет, разбираюсь, конечно, разбираюсь. Но... Я не
   хочу сейчас об этом. Потому что почему-то мне страшно. А почему мне
   страшно? Ладно... Да! А встретились мы у коммерческих ларьков на ду-
   рацком этом перекрестке: Сытинского и Большой Бронной... или Малой? Я
   их постоянно путаю. Та, которая короче - она Большая почему-то, а
   длиннющая - соответственно, Малая. Там, где дом #18 - пробирный надзор
   пресловутый... вечно его ищут во дворе Литинститута... это Малая Брон-
   ная. Значит, где Сытинский - это Большая. Тут мы и встретились. Проще
   говоря, напротив Некрасовской библиотеки, публичной.
   - Это, ты?! - своим лилипутским голоском прокричал он, задиристым
   скворчонком снизу вверх на меня прищурившись: полукарлик-полумальчик
   сорока пяти лет. - Ты это?! Что ли?!
   А я улыбаюсь и думаю: "Занять у него на пиво бы". Это после де-
   сятка годов разлуки. Но не заняла. Зря, конечно. Он, между прочим, бу-
   тылку водки купил как раз. С перепою ибо. Перегаром очень несло от не-
   го. А я вид делаю, что трезва. Поэтому и не заняла на пиво. Психологи
   сказали бы - ложный стыд. Наплевать! Поздно уже поскольку раскаивать-
   ся.
   - А я теперь ту, в театре Пушкинском, - он мне.
   - А я впритык, в Литературном институте, - хвастаюсь. Потому что
   он никогда не верил, что поступлю, а может, верил, но скрывал веру. И
   Надю... то есть, надежду. Впрочем, мы на эту тему ни разу не разгова-
   ривали. С чего бы, собственно?
   - ... (это он матом восторги - и по-поводу того, что в Литинсти-
   туте, и что впритык)
   - ... (это уже моя реплика, но тоже не стоит дословно-то)
   - ... (он)
   - ... (я)
   - ... (он)
   - ... (я)
   - ...
   - ...
   - ...
   Короче, поговорили. Телефон мой взял. Новый. Я оттуда-то перееха-
   ла, где раньше жила. Мне свой дал. Номер. Живет у Фанни какой-то.
   Где-то в райноне метро "Сокол". Говорит, что Фанни из иллюзии Леопар-
   ди, из кордебалета - в прошлом. Ты, говорит, ее знаешь. Ха, знаешь! Я
   и саму Леопардиху смутно помню, не то что кордебалет. Девочки-девоч-
   ки-девочки - красотки, но я их не запоминаю. То ли дело лошади! О, ло-
   шади! Бега, конюшни и так далее. Вот коняшек помню всех до единой. Так
   то индивидуальности! А кордебалетные девочки... Короче, Фанни так Фан-
   ни. "Конечно, помню!" - сказала. На спектакль позвал. "Сон в летнюю
   ночь". И число назвал. Я тут опомнилась:
   - А чего это ты из цирка-то ушел? Я, ладно, чмо, а ты-то - гений!
   Засмущался. Приятно, что неожиданно похвалила, но тут же заголо-
   сил:
   - Да пошли они все! Главк сраный! Я в него, этого долдона, из от-
   дела этого, ну, как его, ну... а! В общем, пепельницей засветил! Надо
   усложнять трюки, говорит! Куда их усложнять-то?!
   - Да. Да. Конечно, - стараюсь я-то казаться трезвой. Осмысленной
   чтобы. Вменяемо так брови суплю. - И что? Уволили?
   Отмахнулся резко.
   - А! Сам ушел. У меня здесь три спектакля в месяц, а там каждый
   вечер до полусмерти. И еще - надо усложнять трюки!!! Падла, увернул-
   ся... аквариум из-за него разъебошил... в кабинете у него аквариум
   светился...
   - Да, да, - серьезно киваю я. Нет, но, ясное дело, чего бы он ни
   плел, а цирка-то жаль ему. Я-то уж знаю... Цирк-то - это ведь... Это
   ведь, эх! Эх! Цирк - это...
   А он меня за рукав трясет.
   - Ты чего? Не врубаешся что ли? Я же говорю - это судьба, что мы
   тут встретились! Не зря! Не просто так!
   А я думаю: "Опять свяжешься с ним, опять ведь это все начнется...
   безумное". Он же шизанутый и из пистолета в меня стрелял. Впрочем,
   стартового. И из-за любви.
   - А можно я еще кого-нибудь с собой возьму на спектакль?
   - Да хоть пятнадцать человек! - но обиделся.
   После этого у меня небольшой провал, то есть, не помню, как расс-
   тались. Но, видимо, распив его бутылку водки у фонтана, я пошла в инс-
   титут, а он в театр. Видимо, так и было все, мирно. А потом... потом
   кануло куда-то еще несколько дней. И вот теперь ужасное состояние.
   Тяжко и физически, и нравственно. Не знаю, что тяжелее. В общем, как
   обычно после запоя. И людям до колошматенья бешеного сердца дико в
   глаза заглянуть: ведь неизвестно, что там происходило в те-то дни, до
   этого светлого... Ведь даже и каждого прохожего боишься и кажется, все
   на тебя как-то так пристально и укоризненно очень смотрят. А уж те,
   кого знаешь! Пожар в мыслях: "Что?! Что там было?!" Иной раз обходит-
   ся, но редко, а обычно столько узнаешь, что дивно... дивно! Не веришь.
   Но, с другой стороны, неужели этот седой, слегка грузноватый и всегда
   застенчиво улыбающийся предпенсионного возраста человек с потертой ко-
   жаной папкой под мышкой может так волшебно лгать? Наш, то есть, участ-
   ковый-уполномоченный Шапиро. Нет. Не Уолт же он Дисней. Я ему верю. А
   тем более обязана верить любимому, единственному и неповторимому ре-
   котру, так похожему на клоуна, того учебного заведения, где я, в об-
   щем-то чем-то занимаюсь. Да-с. Хотя у ректора порой такой плутоватый
   взгляд, будто он сам только что потихоньку нашкодил, или как минимум
   сей секунд собирается это сделать. Но приходится быть неперечливой,
   ибо... Ибо! А как иначе? Если он за семнадцать минут опоздания на лек-
   ции грозится выпороть. Шутит, но боязно. И еще. Взять, например, днев-
   ник мой писательский, открыть на любой странице. Вот, допустим: "22
   апреля". А там вибрирующим почерком запись: "Перед позавчера отмечали
   День рождения Гитлера А. Начали у Вечного огня, потом Александровский
   сад, скамейка. Потом - ничего не помню. Сегодня весь день блюю. Над-
   садно. Уже нечем. Холодный липкий пот. Трясет. Денег нет. Не на что
   отметить День рождения Ленина В.И." Или от 27 января: "Начали 15 -
   День рождения Грибоедова. 16 - провал в памяти. 17 - родился Чехов.
   Трехдневный провал. 21 - пили за Билли Оушена. И Ричи Хэвинса. 22 -
   Сем Кук родился. Плюс романтик Байрон. 23 - джазист Гарри Бартон. И
   Стендаль. 24 - Мейл Даймонд. А также Бомарше и Гофман. 25 - Высоц-
   кий!!! Опять же и Татьянин день. 26 - конкретный провал. Сегодня 27.
   Весь день блюю. Надсадно. Уже нечем. Холодный липкий пот. Трясет. Де-
   нег нет. Не на что отметить Дни рождения Моцарта, Салтыкова-Щедрина и
   "пинк-флойдовца" Мейсона". Или вот. Впрочем, достаточно. Вообще, к че-
   му все это самоковыряние? К тому, что после этой встречи с Чижиком
   чернота навалилась. Накатило до одурения: быть беде, быть беде, быть!
   Еще и все прелести и все прелести выздоровления после алкогольной ин-
   токсикации. Жить, естественно, постыло. Терзают все эти "лепо-нелепо".
   А тут театр какой-то! Шекспир. В принципе, я могу и не ходить. Я еще
   могу взять и не пойти вовсе. "Сон в летнюю ночь". Мало ли, что согла-
   силась, ну и что? Не ходить и все. Баста. А сама знаю, что пойду. На-
   верняка, хотя и так тут эти трупы чертовы! Суд-то. Я под судом за тру-
   пы. Да не за убийство! Мой труп. Как в классике - живой. Ходячий. Ну,
   это такое запутанное дело. Многолетнее. Такая усталость от него те-
   перь. И тоска. Опустошенность. Почему - я? Почему это со мной все?
   ... Может быть, сейчас я проснусь и окажусь в цветущем яблоневом
   саду, заросшем изумрудной и удивительно сияющей после недавнего дождя
   травой? Вдруг!
   Нет. За окном морось... серенькая, подленькая... и все черное,
   набрякшее, больное. Нет, ну почему больное? Нет, это я просто больна.
   Гнию потихоньку...
   И тут звонок. Телефон. Я у подоконника в комнате и спиной к две-
   ри. Телефон в коридоре. У нас коммуналка. Не выхожу. Слышу - соседка,
   девяностолетняя кореянка, взяла трубку. И сразу же каркающе окликнула
   меня. Не шевелюсь. Стучит в дверь, распахивает, ругается. Иду, беру
   трубку: "Ну, алё". Чижик. Канючит заплетающеся, пьянь: "Приезжай. Мне
   так плохо без тебя. Все эти годы. Приезжай". Долго говорит, нудно. Пе-
   ребиваю: "А выпить у тебя есть?" Вот зачем спросила?! Хотела же оста-
   новиться хотя бы на... неделю что ли, не знаю. "Найдем!" - заликовал,
   что почти согласна встретиться. И опять канючит. Тоскливо так... вы-
   пить еще больше захотелось. "Куда?" - спрашиваю. Кричит истошно:
   "Светлый проезд!" И смеется вдруг. "Светлый?!" - пугаюсь я, потому что
   неприятную историю услышала недавно, приключившуюся там. Нельзя ехать!
   А сама как приговоренная записываю подробности адреса. Трубку кладу.
   Одеваюсь. Зомби, зомби... Программа! Меня кто-то, может, когда запрог-
   рамировал? Кто-то управляет мной? Почему я делаю не то, что хочу? Ведь
   я не хочу сейчас туда ехать, а уже и куртку надела и молнию застеги-
   ваю... не хочу, но захлопываю входную дверь и запираю на ключ.
   Щелк-щелк. Лифт вызываю. Не хочу! Сомнительно это - Светлый проезд!
   Это предупреждение. И такое лобовое. Очевидное. Господи! Светлый. Это
   ловушка.
   Мама! Мама!
   Я знаю, что делать. Надо пересесть на "Павелецкой" и поехать к
   маме. Нет, до нее далеко. И я не доеду. Восемь остановок метрополите-
   ном. Мне очень плохо. Я не могу стоять. Упираюсь внавалку на стекло
   "не прислоняться", глаза закрываю. Сосёт, сосёт сердце. Душно. В метро
   и всегда-то плохо. Это мир мертвых. Живым здесь нельзя. А тем более
   жутко, когда немощь. Трупею. Сую под язык нитроглицирин. Я не доеду к
   маме. Я умру по дороге. Упаду на этот шатающийся вагонный пол. Вынесут
   на станции в дежурку. Опознают. А потом, да, а потом, нет, не похоро-
   нят. "Захоронению не подлежит", - так отмечено в документах. Нет! Не
   хочу. Я хочу как все... Да, надо сменить имя, паспорт, страну... Я не
   поеду к маме. Светлый проезд ближе. Туда мне хватит сил.
   Наконец метро "Сокол". И, уф, славно, свежий воздух и остановка
   трамвая. О, как я люблю трамваи! Я буду жить. Трамвай - это хорошо.
   Это обнадеживает.
   Ехать всего пару остановок. Или три. Я когда-то здесь была в этом
   районе. Однажды в детстве. С соседскими ребятами. Их мама лежала
   где-то здесь в больнице и мы ехали к ней тоже на трамвае. Трамвай был
   забавный для 70-х годов - послевоенный, как в кино. Радостно было
   ехать на нем, потому что у него такое оконное устройство, позволяющее
   поднимать рамы вверх и высовываться хоть по пояс наружу, что мы, ес-
   тественно, и делали. И кривлялись еще при этом. Солнце. Блестели вит-
   рины. И в больнице было празднично. Мы, собственно, посетили лишь дво-
   рик. Там вовсю цвели яблони. Мама моих друзей, огромная, с распухшими
   ногами и руками, сидела на лавочке и на нее осыпались бледно-розовые
   лепестки. Это мы трясли ветки. Вот. Лет двадцать назад это было. Уже
   двадцать раз цвели те яблони, в том больничном саду... ну и что? А мо-
   жет, и не цвели. Может, их вырубили к чертовой матери давным-давно и
   залили пространство бетоном, и открыли на нем платную автостоянку или
   мелкооптовый рынок. Всякое могло быть за двадцать-то лет.
   - Светлый проезд, - скучно объявляет ванонвожатая. Я вскакиваю и
   успеваю выпрыгнуть из вагона. Стою, осматриваюсь. Трамвай, погромыхи-
   вая, скользит прочь. Грациозно, между прочим. Несмотря на свою неуклю-
   жесть, трамваи очень грациозны. А местечко-то прискорбное. Поодаль от
   остановки железнодорожное полотно, а за ним редкие линялые хрущобы.
   Голые черные сучья деревьев на фоне стен как трещины. Подтаявший снег
   кажется грязным. Кое-где обнажился после зимы слежавшийся пестрый му-
   сор. Я так себе все это и представляла.
   Бреду, а навстречу Чижик. Встречает! Руки растопырил и приплясы-
   вает посреди проезжей части. Машин-то нет и, видимо, особо не бывает.
   - Ну, подем, - обнимаю Чижика как пацаненка и мордашка его оказы-
   вается у меня под мышкой. Говорю осторжно:
   - У вас тут убийство что ли было?
   - Когда?
   - Не знаю. А ты не знаешь?
   - Нет. А что?
   - Сама не знаю.
   Подъезд, разумеется, воняет кошачьей мочёй. Крепко. Пешком на
   последний пятый этаж. Стены исписанные, исцарапанные. Горелые спички,
   впившиеся в побелку потолка. На лестничной клетке последнего этажа
   компания теток курит возле подоконника: пропитые до бульдожьести ряш-
   ки, неопрятные байковые халаты. Ёкнуло: "Наши что ли?!" Но Чижик молча
   проходит мимо, и ликование: "Не наши!" Но наши оказываются не лучше.
   Как только вступаем в прихожую, замечаю в комнате мельком несколько
   физиономий. В кресле, на краешке какая-то послеоперационная женщина:
   бескровное, осунувшееся лицо, еще и без косметики. Покосилась на меня
   страдальчески когда я раздевалась возле вешалки. Другая что-то делает
   у стола, что-то с мелкими предметами. Сама рослая, большерукая, боль-
   шеголовая, на медведицу смахивающая. Еще и в овчиной безрукавке корич-
   невого меха, вывернутая наружу, и здоровенных валенках. Как потом ока-
   залось - это и была Фанни. А на тахте - три одинаковых парня. Не
   братья и вряд ли вообще родственники, но - по сути своей. Эти вовсе на
   меня не взглянули. И ни улыбки, ни реплики приветствия в мой адрес ни
   от кого. Чтобы оттянуть общение, сразу же в туалет напраляюсь. Оттуда
   слышу, как накинулись на Чижика, что привел кого-то. Вдруг улавливаю
   словечко и сразу понимаю, что наркоманы они и колоться как раз настро-
   ились. Конечно, зачем тут свидетели? Чижик, слышу, опаравдывается: "Да
   она своя, цирковая, у Ольховикова работала, в "Русской тройке". Она и
   сама колется". Руки мыть иду в ванную и Чижик является. Ластится. От-
   талкиваю.
   - На фига позвал! У вас тут наркота. Я завязала давно, сто лет.
   - И пожалуйста. Кто неволит-то? Иди с Фанни поздоровайся.
   - Оно ей надо? - но иду.
   В комнате человек десять и все с напряженно-ожидающими лицами,
   как на вокзале. Только здесь в глазах блеск особый. И все взгляды уст-
   ремлены на юнца, устанавливающего утюг между двух кирпичей. Втыкает
   вилку в розетку. Седой старик растворяет окно. Ясно, "винт" будут пла-
   вить. От него вонь омерзительная. Только не понятно почему на утюге, а
   не на газу в кухне. Потом выяснилось, что коммуналка, опасались рас-
   секретиться. Дрожу внутренне. Передается общий настрой. Нет, но я-то
   не буду. Ни за что не буду. Киваю Фанни. Она брезгливо осматривает ме-
   ня, а может, у нее всегда такое выражение лица. Чижик влечет меня
   прочь: "Поздоровалась и хватит. Покурим в кухне. Я хочу тебя". Запихи-
   вает в кухню. Лапает.
   - Ну тебя! - отстраняю его. - Выпивон-то где? Обещал!
   - Нет пока. Кто-нибудь принесет скоро.
   - Я колоться не буду.
   - И не надо. Заладила.
   - А ты будешь?
   - Мне похмелье надо снять. Винт - лучшее средство.
   - А я не буду.
   - Идем в ванную. Я тебя хочу.
   - А я выпить хочу.
   Обиделся. Уходит в комнату. Я посидела угрюмо одна и следом за
   ним. А там уже вовсю процесс вкалывания. Чижик распростерся уже уколо-
   тый с полотенцем на глазах. Послеоперационная женщина бросает мне не-
   терпеливо:
   - Лампу не загораживай.
   У них среди бела дня свет включен, чтобы виднее было куда иглой
   тыкать. Послеоперационная как раз "мазала" седого. А тот крысится:
   - Не попадешь опять... Не попала!
   - Да заткнись ты, под руку, - беззлобно осаживает его она. И тут
   же седой лыбится блаженно: игла проткнула вену.
   Я в уголке притулилась. Сижу в печали, наблюдаю. Вот и послеопе-
   рационной вводит юнец дозу. Она откидывается на спину, прикрыв шарфом
   лицо и лежит некоторое время. Потом встает оживленная, бодро закурива-
   ет, шуткует. И сразу же в прихожую: "У Максимки коклюш, побегу. Ты,
   Фань, шубу-то эту норковую, которую Стас вчера принес, у метро не про-
   давай. Чиж пусть в театре у себя кому покажет". Фанни безразлично ки-
   вает. Меня касается за плечо и произносит по-матерински тепло:
   - Давай.
   И я тут же, будто и не зарекалась, резво пересаживаюсь на диван
   и, задрав рукав, ложусь. Жмурюсь, потому что с детства панически боюсь
   уколов, но подсматриваю. Только лишь Фанни прорывает кожу иглой, дер-
   гаюсь и прозрачность содержимого шприца кровавится. Кровь туда втяну-
   лась. Фанни невозмутимо тыкает еще раз. Я уже терплю. Она по-доброму
   завидует:
   - У тебя вены хорошие.
   - Ага, - и я кидаю на лицо какую-то тряпицу. Погружаюсь во мрак.
   Мир исчезает. Красноватое что-то брезжит и нежно стучит сердце. А под-
   нявшись, по-хозяйски закуриваю, развалившись в кресле.
   - Так ты, Фанни, у Анжелики Леопарди была в аттракционе?
   Она рассеянно снимает со шкафа фотоальбом в пыльном малиновом
   бархате.
   - Гляди.
   Открываю: черно-белая карточка. Кордебалет. Ну да, Леопардивский.
   Потому что пол ромбиками. Всякая иллюзия свой пол на манеж стелет,
   приспособленный под собственные трюки. У Леопарди был ромбиками с
   подсветкой внутренней. Припомнилсь вдруг это и фотография будто ожила.
   Как на минителеэкране зашевелилось изображение. И не в черно-белом ва-
   рианте, а в цветном. Будто я в дырочку занавеса смотрю на реально про-
   исходящее именно в эту минуту. Но события были из прошлого. Девоч-
   ки-балеринки - тонкие тростинки... ха-ха, стишки! Девочки задирают но-
   ги. Леопарди голубей из рукавов пускает, а Мишка - коверный клоун...
   Да! Мишка! Я его и не вспоминала с восемдесят третьего года, когда все
   это происходило в шапито на берегу ласкового моря. Программа у нас бы-
   ла, посвященная 70-летию СССР. Ни Мишеля, ни СССР.
   - А Мишку-то вашего давно не видела? - интересуюсь. - Саяныча?
   - Саяныча? - Фанни присаживается на подлокотник моего кресла. - А
   где тут Михрясь?
   - Тут? - я гляжу на фото: серенькая карточка и Мишки на ней нет.
   - Я просто вспомнила.
   Фанни вздыхает.
   - Восемь лет уж назад ушла я из системы-то цирковой. С тех пор ни
   разу ни на одной программе и не была.
   - А я в месяц по нескольку раз хожу, - и тоже вздыхаю. Ходить -
   это не одно и то же, чем быть там, внутри.
   - Ты у Ольхи работала? - всматривается в меня Фанни. - Чего-то я
   тебя не помню.
   - Не знаю-не знаю. Я тебя тоже не помню.
   Она перелистывает альбом и показывает портрет милой девушки.
   - О! - одобряю я. - Кто это? - и с ужасом догадываюсь. - Ты?
   - Я.
   Молчу. Ужас-то от того, что на фотографии - ну, как сказать... Да
   пусть банально, но - фея! Прекрасная фея. А возле меня сидит рыхлая
   медведица.
   - И вот я, - переворачивает медленно Фанни картонные страницы. -
   И вот. А это мы в Сочинском цирке, а это в Грозном... недавно по теле-
   визору показывали развалины тамошнего цирка после бомбежки...
   И я не выдерживаю, всхлипывать начинаю. Развалины... все мы раз-
   валины. Цирк и война несовместимы, мы-то почему рухнули?
   - Чего ты плачешь? - произносит равнодушно Фанни, а Чижик подле-
   тает:
   - У нее это бывает. Хорош! Вон водку Димон принес.
   Публкика поменялась. И седого нет, и троих одинаковых парней, и
   других всяких личностей. Вульгарно-изящный тип разливает по рюмкам
   водку. Бабочка на шее, а воротничок у рубашки застарело грязный, да и
   сама шея давно не мытая. Мизинчик отклячивает с длинным ногтем, а под
   ним черная каемка. Это Димон и есть. Я его знаю. Давно. Настройщик ро-
   ялей. На Чижиковой крестной женат. Спрашиваю про нее и выясняется, что
   она умерла, причем всего неделю назад. Продолжительно говорим о ней с
   Димоном. Он рыдает. Потом оба рыдаем. И вдруг его нет. И уже опять
   другие люди. Но снова водка. И вновь приготовление "винта" на утюге. Я
   внимательно слежу за процессом, думая: "Пригодится для писательства",
   но вскоре ловлю себя на мысли, что ничего не помню из увиденного. Чуть
   не села на кого-то. Это Чижик спит на кушетке. Пячусь и плюхаюсь на
   коленки какому-то ковбою. Да, у него роскошная ковбойская шляпа. Улы-
   бается мне: "Ку-ку!" А я вдохновенно целую его в легкую небритость
   скул.
   - Ты актер?
   - Да! - и хохочет.
   - А какой?
   Заливается пуще прежнего.
   - Пупкин!
   А я молитвенно прижимаю ладони к груди.
   - О, Пупкин!
   Совершенно не соображая в тот миг, что он дурачится.
   Вдруг ленивый голос Фанни:
   - Государство в Азии.
   Она на тахте лежит и я кидаюсь к ней, брякаюсь рядом на живот.
   - Кроссворд?
   - Не ори, - дотрагивается она карандашом до моего носа.
   - Сколько букв? - шепчу я.
   - Пять.
   Чижик просыпается на своей кушетке, приподнимает голову. Один
   глаз залипший. Зевает.
   - Эй, ты здесь еще... Идем в ванную. Я тебя хочу-у-у...
   Встает, потягивается, ломаясь хлипким телом.
   - Ну, идем, идем, идем, прошу!
   - Сходи ты с ним, - говорит Фанни, - а то опять не будет мне всю
   ночь спать давать.
   - Пристает? - удивляюсь я и с неожиданной прытью вскакиваю, и во-
   локу непрочухавшегося еще со сна Чижика в ванную. Там кто-то стирает.
   Мы выдворяем этого человека и, наспех раздевшись, плюхаемся в полную
   замоченным бельем купель. "Государство в Азии, - свербит в голове. -
   Из пяти букв". Кто-то входит и начинает чистить зубы над умывальником.
   Смутно различаю - Фанни. Воплю:
   - Ирак!
   Выходя она бурчит:
   - Нет, Иран...
   А потом пьем чай с тортом. Юнец, его Толиком зовут, успел уже ку-
   да-то смотаться и вернулся с шампанским, тортом и товарищем. Про торт
   они похвастались, что украли его прямо с витрины вместе с ценником. На
   коробке действительно прикреплен ценник. Мне товарищ этот Толиков ку-
   сок торта протягивает, а у самого все пальцы в наколках: воровские
   перстни. А на вид ему от силы лет двадцать. И от торта сразу тюремной
   пайкой хлеба запахло, чернушкой.
   - Пойдем, подышим, - говорю Чижику. Потому что вдруг чувствую,
   что мне плохо. Невмоготу. У меня всегда так: хорошо, хорошо и вдруг
   сразу - плохо. Накурено в комнате, гвалт... а может, это в голове шум
   и гам? Нет, вон Толик бьется в истерике. Двое его держат за руки. Пы-
   таются удержать. А он вырывается, кидается с кулаками на товарища сво-
   его: "Где мои для плаванья очки?! Где?! Я вчера свистнул в бассейне у
   американца! Сука ты, Стас, падла гнутая! Убью, отдай!" Стас же одной
   рукой прикрывается, а другой протягивает плавательные очки: "На, на,
   подавись, пожалел, жмот!" Но Толику уже не до оччков. Разошелся. Руки
   ему заворачивают за спину, наручники одевают. И откуда у них браслет-
   ки? Впрочем, ничего удивительного. Толик падает и катается по полу.
   Разъяренный и беспомощный. Колотится всем телом, ногами размахивает,
   на губах кровавые слюни. Извернувшись, ловко протаскивает ноги между
   сцепленных рук. Подпрыгивает и прямо наручниками шарахает товарища по
   башке. Тот сгибается, продолжая уворачиваться всячески. Даже, кажется,
   плачет. Толика хватают, волокут в ванную. Оттуда крики. Чижик принимал
   участие в усмирении и возвращается всклокоченный, тяжело дыша.
   - Идем на улицу, - говорю я.
   - Мудак, - Чижик прикуривает. - Как обычно, крыша поехала. Идем!
   А на улице внезапно - ночь. Подморозило. Небо черное и высоко-вы-
   соко. Звезды дрожат глянцево, будто замороженные в студень. "Желе", -
   думаю я, а губы сводит внутренним холодом. Руки коченеют и в ноги це-
   пенелость передается. Сажусь на корточки: "Все. Сейчас умру. Немного
   погодя". Бешеный перепляс сердца. Сейчас лопнет, если не утихнет.
   Утихни, утихни, хоть немного угомонись! Не надо... а то я не успею на-
   писать поэму о трамваях и будет очень обидно. Нет, о трамваях-то поэму
   я задумала гораздо позже. Но это не важно. Утихни, утихни, умоляю! Чи-
   жик, стоящий надо мной, кажется необыкновенно огромным. Лилипутский
   Чижик. И от этого еще больший страх. А он:
   - Чего, Алясочка, чего ты? Тебе плохо?
   Аляска... Надо же. Вспомнил стародавнее прозвище мое. Давно забы-
   тая жизнь и Аляска - это оттуда. Как странно - Аляска. Я ли это -
   Аляска? Что еще за Аляска? Десятилетняя девочка, ловящая бездомных со-
   бак и составляющая упряжки... Нет, нет, Аляска - это холодный полуост-
   ров где-то на противоположном континенте.
   - Я умираю, Чижик.
   - Чего ты... как это... а "Сон в летнюю ночь" у меня... ты обеща-
   ла прийти!
   - Зимняя ночь, Чижик, явь.
   - Ну, не пугай ты меня!
   - "Скорую" надо.
   - О! Хату засветим. Давай, успокаивайся!
   - А ты вызови, скажи, на улице нашли человека, постороннего.
   - Ну, сейчас! - бросается в подъезд.
   И я остаюсь одна посреди пустынной морозной улицы в золотистом
   круге света от фонарного столба. Лечь на асфальт. Нет. Тогда сдамся.
   Ладонями лишь упираюсь в шершавость асфальта. Ледяную. Глаза закрыва-
   ются. Кто-то вздергивает за шкирку. Толик! Светлые, слегка раскосые
   глаза. Злые.
   - Стоять! - больно туркает меня в плечо. - А ну идем, выпьем!
   Сам в одних джинсах, оголен по пояс. Тощий, все ребра наружу и
   вздымаются. Дышит от ярости с силой.
   Хватает за руку и волочит рывком в подъезд. Размашисто несется
   вверх по лестнице. Я захлебываюсь, падаю. Волочит. Коленками бьюсь о
   ступеньки. Вбрасывает как куль в прихожую. Я на четвереньках. Хватаю
   воздух со свистом. Толик и Чижик втаскивают меня под мышки в комнату,
   на кушетку укладывают. Уже рукав завернут и чувствую металл в вене -
   игла.
   - Сейчас будет хорошо, - Толик целует меня в губы. - Была бы ты
   помладше, я бы тебя полюбил.
   И вдруг вскакивает, начинает одеваться. Рубашку сперва и заправ-
   ляет ее в джинсы. Свитер. Куртку. Уходить что ли собрался?
   - Ты куда? - тоска расставания во мне.
   Не откликается, как будто и не слышал вопроса. В прихожую метнул-
   ся.
   - Я с тобой! - вскакиваю.
   Кулак высовывается.
   - Нет! У меня дела!
   - Ночью? Я без тебя боюсь... опять плохо станет.
   Усмехается в дверном проеме.
   - Винт - это же психотроп. Как будешь думать, так и будет. Думай,
   что будет о,кей - только так!
   Дверь входную открывает. Рвусь за ним.
   - Я с тобой!
   Чижик удерживает за рукав.
   - Не ходи.
   - Отстань! - стряхиваю его ладошку. Толик вдруг кидается на Чижи-
   ка, грудью налетает, а потом меня за руку берет.
   - Хочет - пусть идет. Что хочет, пусть то и делает!
   Я совершенно счастлива. Сухая и крепкая ладонь Толика передает
   мне жизненную энергию.
   - Я тоже с вами, - смурнеет Чижик. И опять мы оказываемся на ули-
   це. Опять эти звезды, небо это студенистое, но ужаса гибели нет. Хоро-
   шо! Здоровски втягивать полные легкие стылого воздуха. Чистота, све-
   жесть.
   Толик нараспашку. Идет, словно пританцовывает в стиле "рэп". Я
   едва поспеваю за ним. Одышка. Чижик, невнятно матерясь, бредет будто
   сам по себе чуть в сторонке.
   Толик неожиданно размашистыми скачками устремляется в черноту.
   Слышу его бандитский голос:
   - А ну стой!
   Иду посмотреть чего там такое. Кто-то жмется от Толика к стене
   арки. Девушка. Дрожит вся. Дико смотрит на Толика. На меня. И взгляд
   ее дики мне удивителен.
   - Не убивайте, пожалуйста, - едва лепечет.
   - Давай по-честному, - весело говорит Толик. - Я ухо проколоть
   хочу. У тебя серьги золотые что ли? Одну снимай-ка! Другая твоя. Сог-
   ласна? По честному же!
   Девушка непослушными пальцами вынимает серьгу из мочки, протяги-
   вает трепещуще. Толик берет ее, запихивает небрежно в карман, чмокает
   девушку:
   - Ну, иди.
   И сразу деловито шагает прочь. Я за ним. Позади, усиленные эхом
   арки, цокают каблучки улепетывающей барышни. А Толик уже успевает ос-
   тановить автомобиль. О чем-то договаривается с водителем. Садится, ог-
   лянувшись на секунду.
   - Домой идите! Надоели...
   Дверцей хлопает и машина уезжает. Мы с Чижиком как-то глупо стоим
   и смотрим как скрывается она за поворотом.
   - Ну что ж, - вздыхает Чижик. - идем обратно? Или еще погуляем?
   Возвращаемся, конечно.
   А в квартире дымно. Новые лица. Похожие на старые. Пьянка. Потес-
   нив сидящих на кушетке, засыпаю впритык к стенке. И во сне даже пьян-
   ка. Какой-то потный стакан мне суют. С водкой. А я сама будто бы вся
   вспотела и, кажется, что если выпью этот взопревший стакан, умру не-
   медленно. а мне его к губам прижимают, заставляют насильно пить. Зады-
   хаюсь. И просыпаюсь от страха смерти. Рот прижат к стене. От этого и
   сон такой. Переворачиваюсь. Мышцы все одеревенелые и суставы ломит.
   Озноб начинается. Сажусь потихоньку. Блеклый рассветец за окном. Все
   спят - на удивление. Бутылка водки на столе, ополовиненная. Наливаю,
   пью. Зашевелился парень, спящий в кресле. Приоткрывает глаза.
   - Налей, подруга.
   Подаю ему стакан. Выпивает как-то нехотя и прямо со стаканом в
   руке засыпает опять. Посапывает. Вынимаю из расслабленных пальцев ста-
   кан. Себе еще наливаю. Но тут Фанни поднимает с сальной подушки при-
   пухшее и почему-то с синяком под глазом лицо. Когда же ей фингала-то
   вдули и кто?
   - Накапай, - пересохше выдавливает. Услужливо подаю дозу. Пьет
   без эмоций, как воду. И вновь укладывается спать.
   Скука. Метро работает ли уже, интересно? Трамваи-то, конечно,
   давно ходят. А где Чижик? Не видно. Где-нибудь здесь прикорнул. Лень,
   да и незачем мне его искать.
   - Я ухожу, - произношу грустно. Тихо. Усмехаюсь. Вдруг кто-то от-
   зывается: "А!" или просто во сне произносит. И все. Тишина. Наливаю
   еще водки и залпом выпиваю. Обидно. А что обидно? За неприкаянность
   свою что ли? Бессмысленность здесь и вообще? Уйдешь и никто не заме-
   тит. Тут. Уйдешь и мир не содрогнется. Там. Да? Да. Не содрогнется.
   Никто не заметит. Нет, заметят, но не более, чем на неопределенный
   звук: "А!", раздавшийся, может быть, и случайно во сне.
   Водяра кончилась. Надо уходить, а то опять кто-нибудь явится, и
   эта мутатень никогда не прекратится. И я иду. Шатаясь до остановки
   трамвая. Неужели вырвалась? Еду до метро. А там кишмя-кишит народ. Что
   за необыкновенное скопление людей такое? Слышу из разговоров, что
   воскресенье и какой-то религиозный праздник. Все устремлены в церковь.
   Лица-то, лица до чего непривычно светлые. Надо мне, может, тоже загля-
   нуть в церковь? Конечно. Она возле метро прямо. Поток несет меня уже к
   воротам.
   Знаю я церковку эту. Тогда же в детстве с ребятами заскакивали.
   Вошли, притихли. Гнетуще показалось внутри. Давящая роскошь. Мрачная
   таинственность. Недоброе все. Переглянулись и тихонечко вышли. Рысью
   бросились прочь. С облегчением рассмеялись у метро. И теперь детский
   кошмар зашевелился. Стою, а жилки на висках пульсируют: "Бежать!" Свя-
   щенник бубнит молитву и прихожане время от времени подхватывают, крес-
   тятся. А я вижу вдруг у молодой женщины кошелек из кармана пальто тор-
   чит. И рука моя правая, что в собственном пустом кармане, непроизволь-
   но сжимающе реагирует. Нет! Прячусь. А потом, развернувшись, расшибаю
   стоящих плотно. К выходу! Укоризненные взоры... Вон! Вон! К метро бе-
   гу. У палаток коммерческих дух перевожу.
   А ведь я воровать хотела. Я?! Хотела. Что это я? Почему это мне в
   голову пришло? Еще и в церкви! Нет, этого не было. И тут же руку в
   окошко ларька сую и бутылку пива как ни в чем не бывало прихватываю.
   Без оплаты. Ударом о подоконничек срываю пробку и крупными глотками
   пью. Пустую бутылку вынимает из рук елейно улыбающаяся старушка. Непо-
   далеку мстительно косится на нее другая, соперничающая. Все, баста. В
   метро. Эскалатор. Душно. И жирафы, жирафы! Стаи жирафов, поднимающихся
   по противоположному эскалатору. Изумительно! А ног совсем не чувствую.
   Только до коленей, а дальше пустота. Но - жирафы! Вот это да!
   На постели лежу чистой. Белый потолок. Лимонные стены. Давление
   мне меряют черной муфтой. Понятно. Это больница. Значит, меня забрали
   каким-то образом где-то в больницу. Я не помню абсолютно где и когда.
   Но радуюсь, что существую.
   - Ну как? - ласковый взгляд юной докторши в кипельном халате.
   - Меня когда выпишут?
   Смеется.
   - А кто вчера умирал и просил поскорее труп купить, а деньги ка-
   кому-то мальчику в колонию перечислить?
   - Я, - хмурюсь, но не помню этого. Просто по почерку узнаю. Пуга-
   юсь:
   - И вы купили?
   - Нет, мы не покупаем. А вот в институте Склифосовского, напр-
   мер...
   - Это! А как у меня давление-то?
   - Пониженное чуть-чуть. Денек-другой еще полежишь. Спи.
   И, как по команде, я засыпаю. Тут же, кажется, пробуждаюсь. Но
   уже ночь. Капельница в вену пристроена. Осторожно извлекаю иглу.
   Привстаю. Голова кружится. В палате три койки. Две другие свободны.
   Окна без решеток! Ура, это не больница имени Алексеева! Кащенко, кото-
   рая раньше была имени. И, следовательно, у меня не белая горячка! Не
   белая, не белая, ля-ля-ля-ля!
   К окну подхожу. Трамвай ползет. Трамвай! Это хорошо. Трамвай -
   это обнадеживает. Что хоть за район? А может, я и не в Москве? Что за
   номер-то у трамвая? Не могу различить. Оконное стекло мокрое. И каждая
   из брызг золотисто отражает светящийся во мраке трамвай. Время неиз-
   вестно. И не надо. Абсолютно пустой, но празднично освещенный изнутри,
   трамвай плывет куда-то в кромешней мгле. Для чего он? Для кого? Прос-
   то, может, чтобы кто-то проснулся ночью, посмотрел в окно и понял, что
   жив еще. Кто-то такой же одинокий и пустой, хотя и озаренный внутрен-
   не. Для чего он? Этот неспящий в ночи.
   Подоконник широкий и я сажусь на него с ногами. Больше нет ни од-
   ного трамвая. Долго. Бесконечно долго. И сна нет. Но, кажется, засну-
   ла. Потому что первый грохот издалека застигает врасплох. Это первый
   трамвай! Улицы еще по-прежнему темны и людей не существует, а он уже
   плавно заносит на поворот свое негибкое светящееся тело. Я хочу быть
   трамваем! И плыть мерно и мирно покачиваясь, спокойно и очень нравс-
   твенно... что значит нравственно? Не знаю. Но почему-то очень хочется
   быть трамваем.
   Где моя одежда? Я ищу ее и не нахожу. Значит, не могу теперь же
   уйти. Ложусь в чистую, пахнущую хлоркой постель. И вдруг входит моя
   следовательница. По трупному делу.
   - Здравствуйте, - немного удивлена я ее приходу вообще, а тем бо-
   лее такому раннему.
   - Зачем вы вынули катетр? - говорит она. Тихо и устало. Берет ме-
   ня заботливо за руку и хочет ввести обратно иглу от капельницы.
   - Не вынимайте ее больше, а то эвтаназия болезненно пройдет.
   - Чего вы сказали болезненно?
   - Умервщление. В институт Склифосовского срочно сердце донорское
   нужно. Для пересадки. Вы ведь продали себя туда посмертно дважды.
   - Нет, - пытаюсь я выдернуть из пальцев ее свою руку, но мышцы
   свело уже и едва приоткрываются губы. - У меня же порок сердца, врож-
   денный... стеноз легочной артерии, умеренно выраженный, компенсирован-
   ный... Я задыхаюсь... Мое сердце нельзя, оно бесполезное...
   - Тише, тише, - успокаивает меня другой голос. Ласковый. Глаза
   открываю. Моя чистенькая докторша. Опять измеряет давление. Тревожно
   повожу зрачками: никакой следовательницы. Ушла или привидилась?
   - Меня сегодня выпишут?
   - Полечились бы, - искренне расстраивается докторша. - Мы могли
   бы провести комплексное обследование: и щитовидочку проверить, и печо-
   ночку, и почки, и сердечко...
   - Не нужно сердечко... Да и печень с почками не нужно. Ничего не
   надо.
   - Странная ты. К нам так трудно попасть. Тебе, можно сказать, по-
   везло случайно. Всего-то три денька полежала.
   - Три? Значит, сегодня вечером "Сон в летнюю ночь"... Хотите на
   спектакль? Мой друг актер. Сегодня, а?
   - О! Но я дежурю сутки, к сожалению.
   - Можете в другой раз. Вы мне позвоните только.
   - А можно?
   - Запросто, - я диктую ей какие-то семь цифр. - Только отпустите
   меня сегодня, пожалуйста.
   Освободили.
   Выйдя из здания, пристально оглядываю фасад. Вдруг замечаю таб-
   личку на углу дома: "Площадь Борьбы". И ухмыляюсь. Светлый проезд,
   площадь Борьбы... "Сон в летнюю ночь".
   Нет. "Сон в летнюю ночь" - это с абзаца. Вечером-таки действи-
   тельно иду в театр. Чижик не забыл оставить пропуск. Забираюсь на бал-
   кон. Не хочется, чтобы он увидел меня со сцены. Вдруг жаром обдает: в
   первом ряду все светлопроездовцы. И Фанни, и Толик с золотинкой в моч-
   ке уха, и седой, и послеоперационная, и Димон, и другие-другие-другие,
   только Капрала не видно... Ба! Да он на сцене. В роли Осла. Ломаясь в
   притворных актерских судорогах выпрастывает из-за пазухи атласные алые
   ленты - ёрническая имитация крови. Мои почему-то разочарованные мысли:
   "Значит, он и в самом деле актер... а придурялся - Пупкин!" И еще мне
   кажется, что у меня температура. Лучше бы я осталась в больнице на
   площади Борьбы и смотрела по ночам на мерцающие в ночи безлюдные трам-
   ваи. Вдруг аплодисменты и дисгармоничное движение зрительного зала.
   Кто-то стоя хлопает, кто-то уже бежит в гардероб. Первый ряд торжест-
   венно скандирует ладонями, а Фанни подает Чижику букетик желтых чайных
   роз. "Стащили у цветочниц, небочь, у метро или на кладбище", - брезг-
   ливо думаю я. Чижик передает цветы Капралу, а тот, размахнувшись, ки-
   дает их просторным жестом вперед и высоко. В меня! Он видит меня. Бу-
   кет ударяется о борт балкона и обрушивается желтым дождем в партер, а
   я отшатываюсь назад, потому что с броском этим оборачиваются и все
   светлопроездовцы. Пячусь. Сливаюсь с водоворотом зрительской толпы.
   Уже вырываюсь на улицу и глотаю морозный воздух, как соображаю, что
   куртка сдана в гардероб и возвращаюсь. Никак не могу найти именно ту
   вешалку, где раздевалась и бессмысленно шарахаюсь по вестибюлю. Нако-
   нец пристраиваюсь в нужную очередь и, кажется, что бесконечно долго
   топчусь в ней до заветного барьера. Хватаю наконец свою одежду и, ра-
   дуясь, что не встретила никого из светлопроездовцев, выскакиваю из
   дверей. Вдруг кто-то хватает меня за рукав. Частое дыхание над ухом.
   Капрал! Еще в костюме, грим размазан по щекам.
   - Боялся, что упущу тебя. Дождись меня, не убегай.
   - Ага.
   - У меня день рождения.
   - Да? Поздравляю... Сколько? Сто, триста, миллиард стукнуло?
   - Мне всегда восемнадцать. А вон и Фанни как раз. К ней поедем.
   Покурите пока, - и удирает. А Фанни уже рядом. И Толик. Приоткрытую
   пачку "Бонда" протягивает. Беру машинально, но не закуриваю. Почему-то
   вдруг фильм вспомнился на сюжет бродвейского мьюзикла "Человек-слон".
   Как прекрасен был этот урод, как чисты и светлы были мгновения его
   беспросветной жизни, а что я? Нормальная внешне, с руками и ногами, но
   живу ли я? Так, передвигаюсь, а все что делаю направлено на самоист-
   ребление. Господи, ну почему так? Почему? Ведь я еще помню себя белоб-
   рысой девочкой в куцем платьице, раскачивающейся на качелях-цепях в
   детском городке Нескучного сада, радующуюся тому, что могу пересесть
   на все более высокие качели - расту! Скорее бы вырасти большой-пре-
   большой - то-то будет интересно! Мир огромен, увлекателен и я все-все
   увижу когда стану взрослой. Что ждет меня там в неведомой дали? Кем я
   буду? Что я стану делать? Ясно одно - жизнь моя будет непременно прек-
   расной! Светлой будет вся моя жизнь. Светлой, как эти теплые, солнеч-
   ные деньки на качелях в детском городке Нескучного сада. Там еще были
   обезьянки в зооуголке: Рита и Андрюша. И у Риты был вытекший правый
   глаз... а конфеты она ела прямо с фантиками... и неожиданно вдруг бро-
   салась с визгливым оскалом на сетку, пугая столпившихся детишек... а
   Андрюша все время грустно сидел в уголке и искал чего-то в своей зеле-
   новатой шкурке... А еще там расхаживали в большом вольере павлины,
   влача по песку потрепанную вязанку хвороста своего хвоста... О, Госпо-
   ди!К чему это?!
   Отбрасываю сигарету, так и не зажженную. Поднимаю лицо к небу.
   Фонари слишком ярко светят, но все-таки за ними призрачно брезжат
   звезды. Как в желе замороженные. Нет! Не поеду я праздновать день рож-
   дения. Не поеду. Иначе никогда не напишу поэму о трамваях. Ничего не
   напишу.
   Ничего.
   - Я сейчас, - натянуто улыбаюсь Фанни и иду прочь. Натыкаюсь на
   прохожих. Публику, спешащую из театра. И бормочу себе под нос:
   - Извините... извините...
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"