Аннотация: Это - рассказ из времени, которое мы называем сегодня "эпохой викингов".
Памяти настоящего воина - Роберта Эрвина Говарда.
* * *
Женщины всегда смотрят в море. Оно притягивает взгляд, оно лениво перебирает волны, точно пряди, которые вот-вот разберут на свои веретена норны. Женщины глядят в море, дожидаясь мужчин. Когда это началось, не скажут, пожалуй, и сами боги, да и что им за дело до человеческих ожиданий?
Она глядела в море, а ее руки в это время двигались мерно и неторопливо - латали мужскую рубаху, продранную на боку. Мудреная наука, но лишь для тех девушек, которые только-только сменили родительский дом на хутор мужа, и еще не могут делать несколько дел одновременно. Стежок за стежком...
- Бабушка!
Вот тут-то и придется прерваться. Рубаху так не залатаешь, коль внучки лезут под руку и так и норовят наткнуться на костяной крючок, зажатый в пальцах.
- Бабушка, мы хотим сказку!
- А ну, брысь! - Сигтрюгг, невестка, цыкнула было на малышей, но бабушка неожиданно остановила ее.
- Будет тебе, дочка, пусть носятся, лето на дворе. Сказку вам?
- Только чтоб там было про воинов! - поддержал ее еще один внучек, Свейн.
- И про дружбу! - а это подал свой голос самый младший, сопливый еще, но смелый не по годам Торарин.
- Ах, вы...! - Сигтрюгг замахнулась на мальцов полотенцем, но бабушка вновь покачала головой.
- Полно тебе. Садитесь рядом, сейчас я расскажу вам одну историю.
Восторженный вопль огласил окрестности. Дети кубарем подкатились под ноги бабушке, замерли, готовые слушать - даже Торарин подобрал сопли, прошмыгался как следует, не отрывая глаз от сухих пальцев с мелькавшим в них крючком. А крючок замер, неподвижно застыл в руках, потом тихо стукнул об скамью.
Ну, слушайте... Я расскажу вам не сказку, а настоящую быль. Про воинов, внучек, как ты и хотел. И тебе, Торгильд, есть, что послушать. Только сначала пусть каждый из вас ответит мне, - тут бабушка улыбнулась ехидно, скрестила на груди руки, - что же главное для мужчины?
Наступила тишина, дети сопели носами, хмуря белесые брови и кусая губы. Первой, как всегда, решилась ответить неугомонная Торгильд.
- Сила! Мужчина должен быть сильным, это во всех сказках так!
- Нет, это храбрость! Гуннар Убийца был таким храбрым, что не побоялся даже, когда его объявили вне закона! - а это уже Свейн, кричит во весь голос, чтобы заглушить сестру.
- Он... добрый.
Торарин, который сказал такие слова, тут же спрятался за скамью, укрываясь от брата, который так и норовил дать ему здоровенную затрещину.
Три пары глаз, не отрываясь, глядели на бабушку, которая улыбнулась и кивнула седой головой, оперевшись спиной на теплое, нагретое солнцем, дерево стены.
- Каждый из вас назвал что-то одно. Но сейчас я расскажу вам историю, в которой есть все три этих слова. Слушайте меня хорошенько...
* * *
Пронизывающий осенний ветер тоскливо свистел над каменистыми осыпями Кривой долины, белыми воронками крутил стылую воду в мелкой речке, яростно рвал потертый плащ с плеч одинокого путника, пробиравшегося берегом реки куда-то на север. Унылым шелестом отвечали ветруу низкие березы, обступившие курган знаменитого когда-то, а ныне всеми позабытого воина. Нет, неправду говорят люди, будто бы слава героев пребудет вовеки - одно-два столетия надежно стирают из памяти любые следы, и даже саги забываются сказителями.
Правда, никакого ветра не было в приземистом и длинном доме, засыпанноми почти по самую крышу землей и кусками торфа (тепло - первое дело!) и надежно обложенном крупными валунами, в которых не было недостатка на ледниковых осыпях. Здесь было жарко и даже душно, но обитателям дома к этому было не привыкать. Где-то в глубине, за дверным проемом, в дочерна закопченном очаге, сложенном из сланцевых плит еще прадедом, буйно плясали языки пламени и булькала в большом котле вкусно пахнущая похлебка - крошеная свинина с диким луком и всяческими приправами. Еще бы, ведь домой ждали мужчин: кого с охоты, кого с рыбной ловли, а сам хозяин - Эйольв Хромой - должен был вот-вот вернуться с тинга, шутка ли! Уже прискакал и начал распрягать коня старший сын, коротко бросив: "Сегодня будет. Жди гостей, мать", а самого Эйольва все не было. Гости - это хорошо, каждый гость - посланник богов и негоже зажиточному хутору затворять перед гостями свои ворота, чтобы потом кто-нибудь посмел сказать, махнув рукой: "Э! Жадные люди живут в Кривой долине!"
Поэтому и без женщин никак не обойтись в такой день. Вот и жена Эйольва, Гудред, крепкая еще и совсем не старая женщина, то и дело степенно выходила из дома и долго, до боли в глазах, вглядывалась в дальний склон у реки, пытаясь отыскать взглядом знакомую кряжистую фигуру мужа на таком же приземистом и широкогрудом коне, заросшем черной шерстью. Нет и нет...
Но вот ее взгляд за что-то зацепился - одинокая фигура, шагающая, то и дело оступаясь, по скользким валунам речного брода. Сколько не всматривалась Гудред, человек казался незнакомым. Он зябко кутался в черный короткий плащ, который, видимо, совсем не защищал путника от промозглого холода. Особо яростный порыв ветра вцепился в плащ, рванул его и распахнул, всего на один миг - но женщина успела заметить под ним кольчугу, тускло блеснувшую в неярком свете осеннего солнца.
В это время, щурясь на дневной свет, из дома вышел Торир - старый работник, которого Эйольв давно уже привечал, как родственника. Много лет Торир жил в доме Эйольва, не брезговал самой разной работой, да еще вдобавок, пугая нянек своим заросшим бородой до глаз свирепым лицом, нянчил на загрубевших от черенка граблей и рукояти весла ладонях всех сыновей и внуков Гудред и Эйольва. Скрюченный спинной хворью, Торир, которому было уже далеко за шестьдесят, прихватывал ремешком белые, как снег на ледниках, волосы, падавшие ему на плечи - но крепкие руки его и посейчас бугрились мышцами, а выцветшие серые глаза смотрели цепко и настороженно. Увидев вдалеке незнакомца, Торир не спеша сунул большие пальцы рук за плетеный пояс, и окликнул Гудред:
- Эй, хозяйка! Давай-ка, я сам встречу этого человека, а то как бы не случилось чего такого, за что мне потом придется краснеть от стыда перед Эйольвом!
Гудред фыркнула, но отошла, предоставив работнику самому говорить с гостем. "И куда это запропастился сын?" - подумала она недовольно. Уверенным развалистым шагом (не зря он столько лет ходил за море с самим Лейфом сыном Эрика, пока чужая секира не рассекла ему левую руку от плеча до запястья и не согнула ее навек) Торир подошел к высоким воротам хутора. Тем временем человек уже взобрался на холм и был совсем рядом. Теперь и Гудред и Торир сумели как следует разглядеть его лицо.
Первое, что бросилось в глаза им обоим - длинный косой шрам на левой щеке незнакомца, который начинался где-то на виске, среди волос, и терялся, извиваясь змеей, в густой курчавой бороде. Еще один шрам наискось рассекал широкий лоб, краснея на обветренной коже. При этом глядел чужак на Торира открыто и весело, но не с угрозой или насмешкой, а спокойно и уверенно, так что сразу казалось, будто цену он себе знает и обидеть себя не позволит никому, но и сам в пустую ссору не ввяжется. И все-таки старый воин мгновенно почувствовал, что этот человек, доведись его разозлить или нешуточно обидеть, может стать смертельным врагом. Добела вытертые звенья когда-то вороненой кольчуги сплетались в непривычно длинную броню, прикрывавшую тело до самых коленей; цепкий взгляд Торира сразу углядел на ней несколько разрубленных мест, на совесть заклепанных кольцами совсем новенькими, ярко блестевшими среди прочих.
На поясе мужчины, обычном, крепкой кожи, с металлическими бляшками, висел меч. И, глянув на него единожды, Торир не сразу смог оторвать взгляд от оружия. Ножны меча были старыми и потертыми до ветхости, но вот ширина... Лезвие, должно быть, в поперечину ладони здоровенного гребца, если не шире. Прикинув вес, Торир крякнул невольно - сам бы он, пожалуй, с немалым трудом управился с таким клинком и двумя руками.
Как и полагалось доброму путнику, крестовина меча была, видимо, совсем недавно, перевязана "вязками мира", накрепко прихватывавшими сам клинок к металлической окантовке ножен. Вот и хорошо, значит, гость идет с добром, коли не собирается выхватывать меч из ножен и крушить налево-направо.
- Добра и удачи, хозяева, - первым нарушил молчание чужак, остановившись у полураспахнутых ворот. В его речи звучал странный, непривычный акцент, и Гудред чуть нахмурилась, пытаясь вспомнить, где же она слышала, чтобы так выговаривали слова. Тем временем чужак внимательно присматривался к Ториру, но вот заговорил снова:
- Мое имя Бран. Бран Мак Кумхайл. Я из Эйре... По-вашему это...
- Ирландия, - прервал его Торин, прогудев своим низким голосом. - Добра и удачи тебе, гость.
- Да, Ирландия. Я прибыл сюда несколько дней назад, на попутном корабле, и здесь у меня есть свои дела. Храфни Старый согласился высадить меня неподалеку, но человек я свой собственный, никому не служу. Не позволишь ли ты, хозяин, и ты, хозяйка, - тут Бран перевел взгляд своих прозрачных глаз на Гудред, точно пронзив ее зрачки невидимыми копьями, - обогреться немного? Сапоги мои промокли, и одежда вся задубела от морской соли...
- Я не хозяин, - покачал головой Торир. Он, видимо, заколебался на миг, но в это время из ворот вышла Гудред. Она поклонилась гостю - едва заметно, как и подобает хозяйке, но не пренебрежительно, а как равному.
- Хозяйка здесь я, а это Торир, наш старый работник, - сказала она ровно, - а муж мой, Эйольв по прозвищу Хромой, много дней был на тинге, но, я думаю, не стал бы он держать гостя за воротами. Входи, Бран Мак Кумхайл, отдохни и оставайся, сколько нужно.
Кивнув головой и уважительно поблагодарив, ирландец не заставил себя ожидать. Он вошел в ворота, едва коснувшись Торира плечом - но в касании этом почуял старый работник каменную твердость мышц и непоколебимую уверенность, исходившую от гостя. Тогда, покачав головой скорее одобрительно, чем с осуждением, Торир затворил ворота на крепкий дубовый засов и вслед за хозяйкой и гостем вошел в дом.
Трое внуков Гудред, которые все это время носились по дому как полоумные, изображая не то поход викингов на Миклагард, не то битву Сигурда Фафнирсбани со змеем, при виде гостя побросали деревянные мечи и во все глаза уставились на незнакомого бородача. Подмигнув им, Бран подхватил один из игрушечных мечей, несколько раз взмахнул им, изображая смертельные разящие удары, и скорчил страшную рожу.
- Вот так пал Фафнир от меча Сигурда! - провозгласил он заунывно, и Гудред не смогла сдержать улыбку, глядя на ошарашенных внуков. Только четвертый из них, самый маленьких, Скарпхёддин, не заметил ирландца сразу, продолжая бегать, и, разогнавшись, налетел на него, выскочив из-за угла. Отлетел, упал и приготовился зареветь, раскрыв рот во всю ширь.
Гудред не успела и шевельнуться, как Бран Мак Кумхайл подхватил мальчонку на руки и улыбнулся ему ласково, неожиданно для порубанного в боях воина.
- Не плачь! - сказал он ему. Потом лукаво прищурился и произнес:
Тополю битв не пристало
Плакать, подобно девчонке.
Воину боле под силу
Резать врага огнем раны!
Торир, разматывавший у очага обмотки, пораженно вскинул голову. Гость-то, оказывается, "хлебнул меду Мимира"! Видно, дар Одина не обошел ирландца стороной: ведь тот, кто слагает висы, всегда любимец сурового Груза виселицы.
Маленький Скарпхёддин совсем забыл о том, что хотел заплакать, и, открыв рот, глядел на воина, нянькавшего его на руках. А когда Мак Кумхайл разрешил ему потрогать свой громадный меч и холодную кольчугу - восторгу мальца не было пределов! Тем временем и другие внуки, осмелев, окружили совсем не страшного бородача и начали дергать его со всех сторон, пока, наконец, Гудред, рассвирепев, не рявкнула на них:
- А ну, брысь отсюда! Ишь, совсем замучили человека! Не видите, что ли, что гость только с дороги, он замерз и промок насквозь!
- Это ничего, хозяйка, - еще раз, но теперь совсем скупо, улыбнулся Бран Мак Кумхайл, и поставил Скарпхёддина обратно на деревянный пол. - Ребенок есть ребенок. Вот подрастет он, тут ему и придет пора узнать, что почем. Наиграется тогда и мечом и копьем, а пока...
- Да ведь только дай им волю, они тут же и сядут тебе на шею! - не сдавалась Гудред, но возражала уже совсем не так напористо, как цыкала на внуков.
Тем временем Торир, давно уже приученный к таким вещам, отвел гостя умыться с дороги и принес ему сухую и чистую одежду - самого хозяина, Эйольва Хромого, так уж было заведено в этом доме. Рубаха, шитая давно потускневшей серебряной тесьмой из Гардарики, просторные штаны и короткие, мягкие и теплые домашние сапоги. Вроде бы и казался Мак Кумхайл худым и жилистым, а когда, растеревшись полотенцем после после ковшей чистой нагретой воды, натянул на себя просторную хозяйскую рубаху, оказалось, что она, будучи впору широкоплечему и кряжистому Эйольву, ирландцу разве что не мала. Мышцы на руках Брана, закаленные до каменной крепости, распирали рукава так, что Торир начал всерьез опасаться - не треснули бы они по шву.
Наконец, гостя усадили на деревянную скамью у самого очага, и Гудред попросила подождать немного, пока не будет готова похлебка и прочая еда.
Немного времени спустя хозяйка тоже присела чуть поодаль, но то и дело вновь отходила к очагу - помешать длинной деревянной ложкой в кипящем котле, цыкнуть на ребятню, за ухо оттащить от огня заигравшегося внука. Но всем было ясно, что от гостя ожидают хоть какого-то рассказа о себе. Известно ведь, ежели сам человек не захочет поведать о том, кто он и откуда, неволить его не будут, но нет-нет, да и кинут косой взгляд. Путнику, который явился с открытой душой, таить нечего.
Когда у очага, как-то незаметно даже для самих себя, собрались все домочадцы, и даже старший сын, Флоси, явился с конюшни, неспешно вытирая руки чистой тряпицей, Бран Мак Кумхайл негромко кашлянул, приветствовал всех, как подобает гостю, и не спеша начал свой рассказ. Потрескивало коптящее пламя под котлом, пожирая пласты сухого торфа и бросая на слушателей багровые отблески, в полумраке тускло блестели развешанные по стенам секиры и щиты.
- Я родился в Эйре, - Мак Кумхайл вновь произнес название Ирландии на свой родной манер, - на самом западном побережье острова, в Коннахте. Моя юность не столь интересна, чтобы о ней упоминать, скажу только, что сызмальства я, оставшись без родителей, обучался воинскому делу. Турлох Фейдлех, мой воспитатель, обломал об мои плечи немало палок, обучая тому, как управляться с мечом и копьем, чтобы, как он говорил, "покойному отцу не было стыдно за своего олуха-сына"... - внимательно вслушивающийся в речь ирландца Торир уловил было в голосе рассказчика легкую усмешку, но когда вскинул глаза, лицо Брана оставалось непроницаемо-серьезным.
- Потом, когда мне пошел тринадцатый год, Турлох впервые взял меня в поход на корабле. Финнахт Каэх стоял во главе похода, и много песен потом было сложено теми, кто вернулся назад. Вот только вернулись немногие, больше было тех, кто остался лежать на полях битвы. Единожды покинув родную землю, я редко туда возвращался.
Когда мне уже миновало восемнадцать лет, Турлох, который стал мне вместо отца, был подло убит в Норвегии, по приказу ярла Эйрика. У него мы тогда пребывали, потому что он сам позвал Турлоха в свою дружину. Эйрик не смог простить ему того, что жена ярла, Аудольв, предпочла видеть на своем ложе ирландца, открыто отвергая самого мужа. В то время я отлучался - и, да простят меня те, кто слушает, не могу открыть, по какому делу, - а вернувшись и узнав об убийстве, дождался, пока однажды ярл не устроил особенно сильную попойку, и тогда зарубил его насмерть. Правда, Эйрик, боец умелый и опытный, был изрядно пьян, а иначе с разрубленной головой лежать пришлось бы мне, мальчишке.
Гудред пораженно покачала головой, старый Торир невольно крякнул. Тихий шепот пронесся между невестками Гудред, но тут же сменился молчанием, едва хозяйка бросила на них суровый взгляд. Мак Кумхайл невозмутимо продолжал:
- Месть понятна не всем, и мне пришлось уехать из Норвегии... Но к тому времени я уже достаточно умел, чтобы каждый сэтконунг охотно взял меня на свой корабль. Вот так с Хрольвом из Краснокаменного фьорда мы прошли до самого Миклагарда и вернулись обратно, добыв много славы и золота. С Атли Сивобородым мы ходили на север, где слова замерзают на губах, и сражались там за меха и золотые самородки с неведомыми дикими племенами. Дальше было еще множество походов, которые теперь уже сливаются в моей голове в одну долгую морскую дорогу. Но вот наступил день, когда я решил, что более не хочу служить ни одному из ярлов и конунгов, ныне живущих на свете. Уже двадцать пять лет я не видел родной земли, но когда прошлым летом наконец вернулся домой, то понял, что в Эйре меня никто не ждет, и никто не рад моему возвращению. Видно, правду говорят - отрезав ломоть, обратно не приставишь. Есть еще родич, который был бы рад нашей встрече, но его горы никогда не станут мне родным домом, хоть в свое время он, мой воспитатель и я славно порубились под родовыми знаменами Куалгна. Думаю, ни Фергус, ни его братья этого не забыли.
- Но если случится так, что он не захочет тебя принять? Ведь много воды утекло. Что думаешь делать тогда? - спросил внезапно Флоси, до этого молча сутулившийся за длинным столом.
- Тогда... Ну что ж, тогда я просто останусь тем, кем и был до сих пор, пока еще есть сила в руках. Но, хвала и память Турлоху Фейдлеху, он научил меня не только махать мечом туда-сюда, да реветь дикие боевые кличи, - Бран Мак Кумхайл коротко рассмеялся, - я еще могу сложить хоть вису, хоть нид, да и голова на плечах при мне, никуда не делась.
Дорога коня морского
Всегда для меня открыта.
Ведь каждый готов из ярлов
Узреть храбреца в дружине.
Мак Кумхайл вновь усмехнулся, а вслед за ним рассмеялись и все кто сидел у очага. Только Гудред вновь задумчиво покачала головой, собираясь что-то сказать, но в этот миг кто-то из работников крикнул от дверей:
- Хозяйка! Едут наши с тинга!
- Ну, слава Фрейе, наконец-то, - облегченно вздохнула Гудред и вмиг засуетилась у очага, подала знак невесткам, которые тут же принялись накрывать стол. Веселая суматоха заполнила весь дом, в очаг подбросили еще торфа, а женщины уже выставляли миски и плошки с разной едой - чтоб побольше да посытнее! Последним на стол бухнули - прямо с жаровни - исходящего мясным соком и паром молодого кабанчика. Даже невозмутимый Мак Кумхайл заметно оживился, глядя, как хутор Эйольва готовится к встрече хозяина.
Но вот распахнулась дверь, и большая комната заполнилась гомонящим людом. Бородатые, обветренные лица, крепкие руки и плечи - и все они как-то раздались в стороны и словно бы стали меньше ростом, когда в дверном проеме свет заслонила огромная фигура. На порог шагнул сам Эйольв Хромой. В доме сразу стало тесно. А хозяин прижал к широченной груди Гудред, потрепал по головам обступивших его внучат, подмигнул невесткам ("будут, будут вам подарки!"), что-то коротко спросил у Флоси. И тут его взгляд упал на гостя, спокойно сидевшего у очага. Густые белесые брови сошлись к переносице, морщины вспахали широкий лоб Эйольва, словно он мучительно пытался и не мог вспомнить что-то важное. Потом он махнул рукой и широкими шагами, от которых дребезжала утварь на столе, направился к ирландцу.
Торир, все это время почтительно стоявший около двери, вдруг заметил, что наступила такая же тишина, как тогда, когда Мак Кумхайл вел свой рассказ. Только за спиной у Эйольва гулко и простуженно кашлял кто-то из родичей. Бран Мак Кумхайл поднялся навстречу хозяину, и коротко звякнули на его шее два серебряных оберега, которые редко кто из воинов не носит на удачу. Лицо гостя побледнело от какорго-то непонятного и еле сдерживаемого волнения, которое он изо всех сил пытался скрыть под маской сурового спокойствия.
Не доходя пары шагов до Брана, Эйольв остановился как вкопанный, и тяжело выдохнул. Руки его, вроде бы спокойные и твердые, ладонями лежали на широком кожаном поясе, но встревоженная Гудред заметила, что пальцы мужа побелели, мертвой зваткой вцепившись в тяжелую узорчатую застежку. Тишину нарушил голос ирландского гостя.
- Привет тебе, Эйольв, сын Кормака, прозванный ныне Хромым, и известный среди многих людей. Я пришел к тебе с миром, как гость. Если можешь ты принять мою руку и забыть старые распри, то вот он я, стою перед тобой. Если же крепка у тебя память о старом, то все равно - вот он я, стою перед тобой.
"Старые распри? О чем он?" - метнулась мысль в голове Гудред, но она не могла отвести взгляд от ладоней мужа, закаменевших на поясе.
- Здрав будь и ты, Бран Мак Кумхайл, - хрипло отозвался Эйольв, - ведь так тебя зовут?
- Да, это мое имя, - спокойно согласился Мак Кумхайл, - но чтобы никто из твоих родных не посчитал меня обманщиком, я могу назвать и то, под которым меня знают многие. Меня еще называют Фиан Мак Дабх, по вашему - Сын Черного...
Сдавленно охнула Гудред, выронив из рук миску. Упав на пол, глиняная миска разлетелась вдребезги, но никто даже не заметил этого. Торир, подхватив от порога рабочую секиру, шагнул к Эйольву, но замер, повинуясь взмаху руки. Браги, средний сын Хромого, с маху вогнал себе в палец едва ли не на половину толстое шило, которым вертел дырку в ремне - и зашипел от жгучей боли, не отрывая остановившегося взгляда от высокого человека, назвавшего себя Сыном Черного.
Фиан Мак Дабх! Не единожды, долгими зимними вечерами Эйольв, нянькая сначала сыновей, а потом, когда они выросли - и внуков, рассказывал им длинные истории о кровной мести между двумя родами - кланом Мак Дабх из Коннахта и кланом Мак Мойр, владевшим землями на самом севере Ульстера. Ведь на самом деле и сам Эйольв Хромой, Эйольв Мак Мойр, был родом оттуда, из Ирландии, но мало кто знал об этом - так давно его корабль пристал к пустому берегу Исландии, где и вырос хутор, со временем разросшийся в достатке и благополучии. Но сам Эйольв никогда не забывал, что его отец, Кормак Мак Мойр, был убит одним из клана Мак Дабх - убит из-за ссоры на лесной тропе. И долгие годы после этого вражда бушевала, как беспощадный лесной пожар, в котором сгорели все воины клана Дабх, кроме одного лишь мальчишки - Фиана. Эйольв не однажды вспоминал, как он с двумя братьями настиг-таки последнего из врагов у реки, прижав его к обрывистому берегу. Но, когда взметнулись мечи, раненый Фиан Мак Дабх словно обезумел. Рыча, как дикий зверь, с пеной, клубящейся на губах, он разбил головы двоим братьям Эйольва, а сам, после удара мечом в грудь, прыгнул в реку и скрылся под водой, оставив только кровавые струи.
Больше о нем ничего не слышали, а вскоре и Эйольв уехал прочь из Ирландии, отправившись в Норвегию, где тогда правил конунг Хальфдан, прозванный людьми Щедрым на золото и Скупым на еду. Годы прошли в походах и лязге мечей, пока сам Эйольв, охромев в сражении, не осел здесь, в Исландии, подальше от тяжелой руки любого конунга. Родной дом? О нем Хромой и не вспоминал, да и о чем было вспоминать, ведь родни там не осталось, всех сгубила давняя вражда.
И вот сейчас Фиан Мак Дабх, его последний кровный враг, стоял напротив и спокойно глядел Эйольву прямо в глаза - безоружный, бездоспешный, не желающий враждовать, хотя право мести оставалось за ним, ведь Эйольв когда-то напал первым.
Медленно, очень медленно, почти незаметно, ручища Хромого двинулась к ножнам висевшего на поясе короткого меча, который Эйольв еще не успел снять и положить в сундук. Когда его пальцы уже нащупали рукоять, Фиан Мак Дабх чуть повернулся. И стало ясно: еще мгновение - и вон та щербатая, но острая и тяжелая секира со стены, выложенная серебром, окажется у него в руках быстрее, чем кто-нибудь из мужчин успеет двинуться с места. И тогда начнется кровавая пляска железа среди брызжущей крови, и старое пламя разгорится с новой силой. Тишина стала невыносимой, рвущей слух, точно натянутая струна.
И вдруг где-то в углу тихонько заревел насмерть перепуганный непонятным молчанием взрослых маленький Скарпхёддин, а вслед за ним всхлипнула Торгильд, готовая тоже расплакаться. У Эйольва дрогнули напрягшиеся плечи; и разом расслабились окаменевшие скулы ирландца, разошлась складка между бровями. Еще пару мгновений Эйольв Хромой, хозяин хутора Кривой долины, смотрел в глаза своему последнему врагу Фиану Мак Дабху, а потом неожиданно широко улыбнулся. Шагнул вперед, грудь в грудь к ирландцу. И протянул руку. Фиан рассмеялся и стиснул, точно клещами, широкую ладонь.
- Кто старое помянет, тому несдобровать, - прогудел Эйольв. - При всех объявляю ныне - с этого дня я забыл всякую вражду между нашими родами, Фиан Мак Дабх, принявший имя Бран Мак Кумхайл. Отныне я буду называть тебя этим именем.
- Да будет так, Эйольв Мак Мойр, - торжественно сказал ирландец.
- Ну, а теперь - чего все застыли, как камни? Хозяйка! Ты чего это держишь гостей голодными, куда это годится? - взревел Эйольв, но в его рыке не было слышно никакой злости, так что даже разревевшийся Скарпхёддин вмиг притих. Тишина лопнула, как ветхий бычий пузырь в окне под напором свежего ветра. Люди вновь загомонили, обмениваясь шутками, и чувствуя, как уползает прочь, извиваясь змеей, холодок пережитого страха. Теперь все по-иному поглядывали на Брана Мак Кумхайла, но не было здесь ни одного враждебного или тяжелого взгляда.
- А что случилось-то? - опомнился Кольбьерн, средний сын Эйольва, который только-только вошел в дом и теперь недоуменно хлопал глазами. Ответом ему был новый взрыв хохота.
- Садись уж... - добродушно проворчал хозяин, кивнув сыну. Опомнившаяся Гудред уже снова суетилась, тащила внуков умывать лицо и руки, рассаживаля гостей и родню за столом. И, словно точку наконец-то поставили во всем, что случилось - это старый Торир оттаял глазами и поставил секиру подальше, за лавку у входа.
- А послушай-ка, жена! - вновь гаркнул Эйольв на весь дом, так что все повернулись к нему. - скажи работникам, пусть достанут самое лучшее пиво, которое есть у нас на хуторе! Сегодняшний день того стоит, и если на тинге мы победили в долгой и нудной тяжбе, то сейчас у меня появился новый друг, да такой, какие на дороге не завалялись!
Мак Кумхайла, заметно смущенного, усадили по правую руку от хозяина, поднесли самый большой ковш черного крепкого пива. И лишь когда ирландец, весело сверкнув белыми зубами, залпом осушил ковш, фыркнул, отдуваясь и расслабился окончательно - лишь тогда стало понятно, насколько он устал. Как будто ожидание встречи с врагом было тем железным стержнем, что поддерживал его в напряженном спокойствии хищного зверя. а вот теперь стержень убрали, выдернули прочь из тела, и разом ссутулились плечи, обмякли мышцы и даже вроде как седина сверкнула в густой бороде. Зато теперь Бран без устали сыпал шутками и рассказывал одну за другой истории, да такие, что даже неулыбчивая Гудред, прислушиваясь, то и дело тряслась от смеха, а сам Эйольв вместе с сыновьями хохотал так, что дрожало пламя в очаге и тряслась посуда на столе. В краткий миг передышки, когда изрядно захмелевшие гости опять принялись за еду, прозвучал вопрос шурина Эйольва, которого звали Рагнар Лысый.
- И все же мне вот что непонятно - как же так, ведь ты вроде как из клана Мак Дабх, а родовое имя носишь другое - Мак Кумхайл... Так принято у вас на острове?
Сын Черного неторопливо прожевал жареное мясо, запил его пивом и ответил, не переставая в то же время орудовать ножом над здоровенным шматом кабанятины:
- Так-то оно так, уважаемый Рагнар, не принято, разве что если ребенка усыновит другой клан... Но моя история короткая и очень простая. Еще тогда, когда мне едва исполнилось восемнадцать лет, и я вернулся из Норвегии, где мне пришлось худо после смерти моего воспитателя - я отправился в долгий путь, чтобы отыскать его родню и рассказать им, какова оказалась участь Турлоха. Но случилось так, что в те дни на побережье высадились юты, разбойники, котрые жгли все на своем пути, убивали и старых и малых. Путь мой пролегал как раз в тех местах, по землям, где издавна проживал небольшой клан Кумхайл. Сюда и пришелся удар ютов, спешивших пограбить и убраться. Неожиданно для меня самого, мне пришлось плечом к плечу с воинами клана защищать их жизни, да, впрочем, и свою в первую очередь - ведь юты не разбирали, кто откуда взялся. И только когда часть разбойников полегла на месте, а остальные отступили к своим кораблям, собираясь не то уйти прочь, не то снова напасть, на меня вдруг что-то нашло, точно красный туман пал на глаза. Когда я пришел в себя, то стоял на берегу, глядя, как догорают корабли ютов, а рядом люди из клана Кумхайл изумленно переговаривались, рассказывая друг другу, как я вел их вперед. Самому мне было все равно, подгибались колени и кружилась голова... После этого они решили, что я достоин стать им кровным родичем. Так я получил второе родовое имя - Мак Кумхайл. Так что, прозываюсь я этим именем по праву, а не обманным путем!
Бран закончил свой короткий, как и обещалось, рассказ, и подвинул ближе к жбану свой опустевший ковш, в который тотчас же полилась густая, черная струя пива.
- Хороший сегодня день, - задумчиво сказал он, и, отхлебнув пива, добавил громче: