Сколько себя помню, всегда хотел одного - тишины. Покоя. Чтобы листья падали за окном, чтобы осенний парк и тихие шаги по аллеям, чтобы никаких машин и синева октябрьского неба. Или: умный собеседник напротив, за кухонным столом, ночь за стеклами и далекие огоньки на краю леса. Лирика.
Когда по улицам загрохотали первые танки, кроша в пыль брусчатку, выламывая бордюрные камни, он сидел и бессмысленно пялился в окно. Глаза - как два фарфоровых блюдца: разве это могло случиться? Почему? Оглянись назад - все было хорошо и спокойно, и телевизор успокоительно гнал музыкальную смесь, и хлеба в магазине десять сортов, а на улице - весна, девушки улыбаются, проспект забит машинами. Сейчас апрельский ветер гнал по испуганному городу холодную гарь, посыпая пустой асфальт листовками, которые никто не читал, да никто и не смог бы прочесть этот мертвый язык.
Жена... словно что-то предчувствовала, собирая две недели назад чемоданы. "Мне надо съездить в санаторий, я очень устала". Словно кошка, которая мечется перед землетрясением, жалобно мяукает, царапает дверь, шипит на хозяина. Уехала, я отпустил ее даже с каким-то облегчением. Вряд ли этот санаторий уцелел, он стоял на самой трассе - да оно и к лучшему, жена бы не смогла приспособиться. Тишины не хватает, вот что, тишины и покоя. Этот вой...
Он прислушался, напрягая слух до предела. Ничего. Только через правильные промежутки времени - выстрелы танковых пушек. Удар - дребезжание посуды в шкафу, удар - стекла окон зигзагом искажают отражение лампочки. Он замотал головой, зажимая уши ладонями, это было невыносимо, невыносимо, изнутри словно кто-то бухал кувалдой в череп. Невидящим взглядом уставился в дверь, пытаясь увидеть что-то сквозь два стальных листа, сквозь лестничную площадку, заваленную обломками обгоревшей мебели - патруль вчера грелся, скрипели за дверями кованые ботинки и тонко, длинно кричала молодая соседка, не успевшая бежать с последним автобусом. Сам он уехать и не пытался, только целыми днями ждал, чтобы уже прекратилась стрельба и наступила тишина.
Как же это могло получиться? Я не понимаю, ничего не понимаю. Человек в странных погонах может остановить меня, ударить по лицу, об этом говорили все, хоть никто и не видел, но это правда, ведь они слишком долго ждали, терпели наши лозунги, наше презрение нашу, идиотскую уверенность, что нет ничего важнее мира. Страшнее всего не то, что стреляют, что под ногами битое стекло, что на фонаре висит кто-то вытянувшийся и черный, с бессмысленным плакатом на груди - это все уже было, об этом писали в книгах и учебниках. Страшнее всего то, что мы их совсем не понимаем: сто, двести, триста лет мы не видели их, думали, что их не осталось, что всюду такие как мы, что "на земле мир и во человецех благоволение"... И этот шум, крики - ватное одеяло не спасает от выстрелов и криков. Откуда этот вой? Я не понимаю, не понимаюнепонимаюнепонима...
Тяжелый удар в дверь поставил точку между временем "А" и временем "Б". Он вздрогнул, исказившись лицом, застыл в кресле, вцепившись руками в щеки. Удар повторился, веселый и злой голос крикнул что-то непонятное, но интонации не оставляли выбора. В дверь били уже методично, сталь пока держала, но он понимал, что это до первой гранаты. Озираясь вокруг, схватил ружье, прислоненное к креслу, направил на дверь, белыми губами шепча неслышную просьбу: не молитву, не просьбу. В голове металась, билась теннисным шариком мысль: оставьте меня в покое, я хочу тишины, Я ХОЧУ ТИШИНЫ, ХОЧУ В ТИШИНУ!
Господи, сейчас все рухнет, всему конец, мама, я не хочу так, я хочу, чтобы было тихо и снова осень за окнами, и падающие листья, и тишина на аллеях. Оставьте меня в покое, я ничего никому не должен, я даже выстрелить не могу!
В наступившей, глубокой и абсолютной тишине он обернулся и увидел: за окном плавно и безвозвратно пикирует с ветки желтый лист. И еще один, и еще... Тишина накрыла осенние аллеи и, подойдя к стеклу, он увидел, как солнце осветило макушки лип: золото на черном, синева небес и расчерченный дорожками парк с гуляющими людьми. Он ощущал блаженную тишину всем телом, пил ее, как воду. Ружье выпало из рук, да и к чему оно было теперь, когда затянувшийся страшный сон все-таки кончился?
... Капитан сдвинул каску на затылок, покатал во рту сигарету, щелкнул зажигалкой. Потом осторожно тронул носком ботинка щуплое, словно искореженное тело.
- С ума они тут посходили, в городе своем непонятном, это точно, - сказал один из солдат, высокий парень с веселыми глазами. Он подобрал с пола ружье - древний экспонат, с кремневым замком, тронутым ржавчиной стволом. Провел рукой по расщепленному прикладу, пожал плечами. Достал из кармана никелированную губную гармошку и тихонько заиграл переливчатую мелодию.
Капитан невольно прислушался - это была "Вернись в свой дом, приятель". Он отвернулся и стал спускаться по лестнице, ведя пальцами по перилам и все время думая о том что же произошло здесь, как и в сотне других квартир, в тот миг, когда он вежливо, но твердо постучал в дверь, пытаясь перекрыть рвущийся оттуда тоскливый человеческий вой.