Неизменная покосившаяся будка напротив входа в цирк, парусиновой громадиной высившийся на пустыре.
Цирк был всегда. А вместе с цирком всегда был он. Родители, их дети, дети их детей - все знали его сутулую фигуру в пиджачке с продранными локтями, которая каждое утро неторопливо появлялась из-за угла кирпичного дома на перекрестке улицы Конюшенной и Воскресенского бульвара. Он подходил к будке, стоял, курил и кашлял. Потом скрывался внутри - скрипнув, открывалось окошечко, пачка билетов ложилась на свое место, там, где уже до светлого дерева вытерлась краска.
В цирк он никогда не заходил, хотя охотно отвечал на вопросы - что сегодня в программе? кто приехал? а фокусник будет? а шпаги глотать? а лошади и слоны? а как зовут того борца, который всех уложил на лопатки? Но никто не видел, чтобы он хоть раз вошел туда, где светился круг арены. На вопрос об этом он тоже отвечал, и улыбался как обычно. Зачем ему? Он и так предостаточно насмотрелся на циркачей, вот лучше купите билетик своему сыну, я же вижу, как он смотрит на цирк, верно, парень? Держи, это лучшее место!
Дети его обожали. Взрослые (которые в глубине души всегда считают продавцов билетов обыкновенными неудачниками) снисходительно-дружелюбно здоровались, останавливались у будки - выкурить умело свернутую самокрутку с трубочным табаком, поговорить о погоде.
Никто не знал, откуда он родом. Это был единственный вопрос, на который хозяин будки никогда не отвечал, только руки его безостановочно тасовали колоду билетов, подравнивая корешки. Ни слова о себе. Жил он где-то в лабиринте дворов, которые тянулись от Реки до Загородного леса, не имея ни улиц ни нумерации - в муравейнике вросших в землю хибар, оставшихся тут чуть ли не от первых поселенцев.
Потом в город пришла война. Сначала она давала о себе знать только выстрелами, еле слышными по вечерам, когда город затихал. Потом придвинулась вплотную, опутала окраины колючей проволокой, утыкала заставами. Цирк опустел, но продавец билетов все так же каждое утро появлялся из-за угла и заходил в свою будку, хотя его никто и не ждал. Купол цирка, хлопая на ветру драной парусиной, мок под дождями, сочился холодными ручейками. Борец взял ружье и ушел вместе с одним из отрядов, проходивших через город. Лошадей изъяли для военных надобностей. Клоуны смыли грим и превратились в усталых людей с испуганными глазами, волочивших к вокзалу свои потертые чемоданы. Никто не знал, зачем он сидит в своей будке; впрочем, и дела до этого никому не было. Хотели разобрать цирк и будку на дрова, но городское начальство приказало оставить в покое - их дети очень любили цирк и старика в старом пиджачке.
Беда пришла однажды утром, со стороны Зеркальной улицы. Колючий лес штыков отразился в окнах домов, и в город вступила чужая армия. Колючая проволока и заставы не помогли - потом рассказывали, что там никого не оказалось, что постовые давным-давно вынули замки из орудий и затворы из винтовок и ушли, не подчиняясь приказам. Чужая армия заняла дома и расклеила по стенам приказы о каждом дозволенном шаге и слове.
Не все, даже те, кто читал, поверили в эти приказы, и однажды ночью в песчаных карьерах за городом впервые захлопали винтовочные выстрелы. Тогда перестали смеяться даже те, кто сначала не верил. И только продавец билетов курил свои самокрутки и улыбался, приветствуя хмурых людей, спешивших мимо пустыря. Сумасшедший, говорили о нем, да он и впрямь сумасшедший.
Еще один приказ появился в начале октября, когда дворники сгребали в кучи опавшие листья и горький осенний дымок от горящих костров стелился по небу. Приказ был коротким. Всех детей до пятнадцати лет предписывалось собрать и отправить на станцию, где их будут ждать вагоны, которые повезут их в Хрустальный Город. О Хрустальном Городе знали все - это была страшная сказка. Страшная потому, что там все было хорошо - рай для тех, кто попадает туда, сколько хочешь еды и чистого неба, улицы, выложенные полированным мрамором и парки с фонтанами для всех. Истории о Хрустальном Городе повторяли громкоговорители, которые чужая армия развесила на всех перекрестках.
Были те, кто молча начал собирать своих детей в путь. Другие сжимали кулаки и плакали, шепотом проклиная. Кто-то пытался бежать из города - после этого винтовки в песчаных карьерах не смолкали два дня. Тогда город прикусил язык, и дети принялись собираться в путь.
Вечером того дня, за которым должна была последовать отправка детей, продавец билетов впервые не пошел домой, заперев на ключ свою будку. Чуть прихрамывая и опираясь на тросточку, он пошел по улицам города, не пропуская ни одного дома, где жили дети. Пиджак его был выглажен, галстук повязан аккуратным узлом, ботинки сияли. Он заходил в каждый дом и выходил оттуда, держа за руки детей и оставляя на пороге родителей - с побелевшими пальцами, стиснувшими косяки и безумной надеждой в глазах. Каждому ребенку он давал билет, аккуратно оставляя себе корешок, и велел идти в цирк и занять там свое место.
Продавец билетов обошел весь город, и светящиеся, не гаснущие до утра окна отмечали его путь.
Потом он вернулся в будку.
Вслед за ним, отставая всего на несколько часов, по дома пошли солдаты - но повсюду они заставали только пустые кровати в детских и родителей, сидящих в одежде. И повсюду им отвечали одно и то же - да, офицер, мой сын ушел в цирк. Почему ночью? Это же дети, офицер, их надо иногда баловать. Да, вы можете найти его в цирке, мы не прячемся и не скрываемся, офицер. Спокойной ночи.
Когда солдаты оцепили пустырь, продавец билетов вышел из цирка и подошел к своей будке. Уже рассвело, шел мелкий дождь, и было видно, что парусиновый купол уже не пестрит дырами, а выглядит белым и новым, как будто за ночь цирк сбросил пол-века со своего возраста. Продавец, который снова был одет как обычно, сильно хромал и выглядел усталым, но все-таки улыбался своей странной улыбкой. Не спеша, как будто в обычный день, он щелкнул ключом в замке, вынес из будки стул и сел прямо под дождем, умело и быстро сворачивая самокрутку.
Офицеру, который подошел к нему и спросил, где дети, он показал на цирк и засвистел какую-то простенькую мелодию. Тогда офицер махнул рукой солдатам, и они, опустив винтовки, пошли к белому куполу, смыкая кольцо. Но подойти вплотную не успели.
Плавно-плавно, беззвучно, как во сне, купол цирка оторвался от земли и начал подниматься в небо. Посреди жухлой травы пустыря осталась проплешина - там, где долгие годы была арена и круги сидений. Офицер выхватил из кобуры пистолет, солдаты вскинули винтовки и начали стрелять. Но пули только искрами вспыхивали на белой парусине, горячими кусками свинца падая вниз, в траву. А купол уже таял в воздухе, исчезал в сером небе, поднимаясь все выше и выше. Тогда офицер подбежал к продавцу билетов - тот как раз докуривал самокрутку и уже достал из кармана пачку табака. Офицер ударил его по руке, табак просыпался на песок, а продавец посмотрел на него спокойными веселыми глазами и глубоко затянулся крошечным окурком.
Офицер отдал команду, и солдаты выстроились напротив, дослав патроны в патронники и наведя винтовки на стул. Продавец билетов встал, кинул уголек окурка в окошко будки и помахал рукой, глядя в небо. Залп оборвал движение - тощая фигура в драном пиджаке ударилась об дощатую стенку будки и сползла на землю. Из разжавшейся ладони ветер вырывал корешки билетов, рассыпал их по песку, бросал под ноги уходящим солдатам.
Небо было чистым. Дождь кончился, и на пустыре огонь, родившийся из окурка, уже облизывал изнутри покосившуюся будку, бледными языками полз вверх.
К небу, в котором, как ни смотри - уже ничего не разглядишь.