Поезд давно уже уехал, а он все продолжал стоять на пустой платформе, вглядываясь в темноту, отрезанную от него кругами желтого света фонарей. Здесь его никто не ждал - неплохо для человека, которого в то же самое время ждали и даже видели во многих других местах. Смешно. Позади прозвенели колеса на стыках рельсов. Больше на этой остановке никто не сошел.
Пора идти. Он медленно вскинул на плечо армейский вещмешок - потертый добела, залатанный, бугрившийся чем-то твердым и угловатым. Коснулся резко очерченного подбородка, рука наткнулась на отросшую щетину, спрятавшую скобку старого шрама. Недоуменно нахмурил брови, стараясь вспомнить - что? Как он оказался здесь, за сотню километров от баобабов и бесконечной войны с неподатливыми корнями? Или летчика, который на прощание помахал ему рукой и улетел, так и не посадив с собой в свой смешной "Лайтнинг"? Похоже, тот пилот так и не понял, отчего он смеялся, а объяснить было сложно, да и времени уже не оставалось. Впрочем, словами было бы очень трудно описать все нахлынувшее вдруг на него осознание нелепости "полета" на этой штуковине из лакированного дерева, железа и резины. Как если бы калека, всю жизнь опиравшийся на свои костыли, вдруг попытался ими гордиться и махать, словно крыльями. Забавно.
Он прошел по перрону, цокая подковками старых стоптанных ковбойских сапог. На носке каждого была приделана голова гремучей змеи с широко разинутой пастью, обнажившей острые зубы. Старая пижонская штука в духе Билли Кида, теперь так уже никто не делает. Хотя и сам Билли Кид такого наверняка не делал - все пошло от туристической экзотики, желания потрясти заезжих горожан. Пилот "Лайтнинга" был как раз из таких - очень громко смеялся и вертел головой. Но зато умел слушать и слушал очень внимательно, даже не дыша в нужные моменты. Он рассказывал летчику разные истории, а тот, совсем по-детски удивляясь, рисовал в летном блокноте остро заточенным карандашом, а наброски дарил ему ("Держи, мальчик, а то у тебя здесь ни одной картинки"). Все листки и до сих пор лежали в вещмешке. И сапоги тоже подарил ему пилот - хотя головы змей на них прикрепил он сам, позднее. Были причины не любить эти живые пестрые полосы, извивающиеся на камнях.
Интересно, что теперь творится в тех местах, откуда он уехал? Пожалуй, все так же скрипят ветви и шумят листья - только уже в полной темноте, да ржавеет лопата, воткнутая во влажную красную землю. Фонари зажигать некому. Значит, никто и не придет на свет, чтобы постучать в двери. Да, это к лучшему.
Дорога пересекала рельсы и вела в гору. Он терпеливо шел, покусывая прутик, отмахиваясь от звеневших над ухом комаров, и думал о том, что пилот, несмотря на его назойливое стремление все переиначивать под свой здравый смысл, был прав во многих вещах. И самая важная - то, что отсутствие рядом кого-то вовсе не значит, что этот кто-то больше никогда не вернется. В самом крайнем случае все равно остается еще один выход. Вернуться самому.
Он поднялся на холм и с минуту стоял, слегка задыхаясь от быстрого подъема. Окружающая темнота подмигивала сверху огоньками звезд, а снизу - толкала в спину теплым ночным ветром.
Здесь. Он развязал вещмешок и принялся сосредоточенно вытаскивать из него куски самолетного пропеллера - синей краской на них была тщательно вычерчена молния - выкладывая обломки лопастей на траве. Потом отступил на шаг, оглядывая свою работу. Скатал ненужный больше вещмешок и принялся спускаться с холма.