Лесничий Севастьян Макеев сидел за грубо сколоченным, но гладко оструганным и выскобленным столом и степенно пил чай.
За окошком избы, заиндевевшим от сильных холодов, курилась дымком баня, загораживая опушку леса, заваленного снегом. Деревья стояли темной стеной в полной тишине. И только иногда доносился громкий треск - это от мороза лопался древесный ствол. Морозы нынче стояли лютые, Макеев не мог припомнить таких с самого детства, когда в лесничестве хозяйствовал его дед, а сам он был сопливым пацаненком, закутанным в мамкины платки.
Услышав особенно громкий треск, похожий на пушечный выстрел, Севастьян отставил в сторону недопитую кружку с ядреной крепости чаем и удивленно покачал головой.
- Ничо себе, - по старой привычке вслух сам себе буркнул он. - Дак это ж сколько на градуснике набежало?
Он накинул сильно потертый кожух и влез в пимы. Тяжело ступая, вышел в сенки и долго пинал примерзшую дверь.
Мороз ударил в лицо, словно обухом топора, так что Макеев даже отшатнулся и потряс головой. Воздух походил на стылый мутный кисель, в котором стоял еле уловимый человеческим ухом шорох. Вдыхать его было трудно, борода и усы Севастьяна вмиг закуржавели инеем. Из глаз вышибло слезы, моментально застывшие на щеках.
Градусник был прибит гвоздиком к дверному косяку. Еще один висел с наружной стороны окна в избе, но сейчас из-за инея его было совсем не видно. А вот на двери - пожалуйста. Севастьян поглядел на градусник и прищурился. Хмыкнул, поскреб холодное стекло толстым, желтым от табака пальцем.
- Ничо себе, - сказал опять. - Пятьдесят восемь, што ль? Етишкин малахай!
За пол-минуты мороз уже пробрал лесничего насквозь, забрался под толстый кожух, облизал ледяным языком тело. Ухнув, Макеев трусцой пробежался до бани, нырнул в предбанник. Там было влажно и тепло, в морозный воздух шибануло паром . Сунувшись внутрь, он спешно подбросил в жарко гудящую печь пару толстых поленьев и одобрительно - опять же сам себе - хмыкнул.
- Ишо часок, и можно париться, - задумчиво высказался лесничий и так же, опрометью, кинулся в избу. Открыл устье печи, шуранул туда поленьев, привалился к горячему беленому боку. Печь возвышалась массивно и несокрушимо, ей не было дела до цепенящего холода снаружи, и свое дело она делала хорошо - грела от души избу и полати. Дед, который эту печь сложил давным-давно, печником был знатным, от бога.
Севастьян вдруг вспомнил, что нужно бы притащить из колодца пару ведер воды на всякие хозяйственные нужды, а заодно и добавить в баню. При этой мысли он досадливо матюгнулся, стукнув огромной ладонью по печной стенке. Лишний раз высовывать нос на улицу не хотелось. Но делать было нечего.
- Как известно, без воды, етить ее, и ни туды, и ни сюды! - процитировал лесничий громко. Потом решительно натянул полушубок, нахлобучил солдатскую ушанку, влез в рукавицы и, подхватив два брякнувших ведра, вышел на мороз.
Колодец стоял за баней, в небольшом огородике, обнесенном почерневшим от времени и дождей тыном. пару раз крутнув громко скрипнувший ворот, Макеев снял крышку и бросил ведро, висевшее на цепи, в черноту. Тяжелое ведро ударилось в лед, проломило его, забулькало внизу, наполняясь.
Оттащив несколько полных ведер в баню и набрав еще пару, Севастьян закрыл колодец и вдруг остановился, прикрывая рот и нос рукавицей. За тыном, в снегу, что-то белело, но не по-снежному, а как-то не так, словно бы отблескивало, как каменное.
- Это чего там? - глухо, сквозь варежку, удивился лесничий. Подумал и решительно шагнул с протоптанной тропки в глубокую снежную целину. Пропахав до тына, как хороший бульдозер, Макеев долго отгребал пимами снег от дощатой калитки, потом, ругаясь, протискивался в щель - еле-еле сумел распахнуть так, чтобы не цепляться полушубком.
В снегу, наполовину утопая, лежал голый человек. Точнее, это в первый миг, когда Севастьян еще толком не присмотрелся, ему показалось, что человек. Сердце лесничего екнуло и застучало сильно, торкаясь в грудь - износилось в работе, да от курева, вот и пошаливало порой от волнения.
- Ну-ка, ша! - прикрикнул на сердце Макеев, и оно вроде успокоилось, перестало частить. Из-за пазухи, не справляясь с пуговицами полушубка, Севастьян достал завернутые в тряпицу очки, долго разворачивал их. Нацепил перемотанную ниткой оправу на нос и снова матюгнулся: заиндевели.
- Да в гробовину душу мать! - во весь голос высказался он. - Как назло, што ты будешь делать!
Протер очки и снова, теперь уже с ясным зрением уставился на лежащего в снегу человека. Хотя... какой же это человек? И не человек это был вовсе, а каменная, молочной белизны статуя. Что мужик, это точно. С крыльями. Одного крыла в снегу было не видно, но второе стелилось поверх, закрывая фигуру мужика от плеча до щиколотки вытянутой ноги. Макеев ошеломленно покрутил головой, ища хоть какие-нибудь человеческие следы, но снег вокруг статуи был нетронут - только пробежала недавно лисица, покрутилась вокруг, да помчалась дальше, оголтелая, по такому-то морозу...
Севастьян задрал голову и уставился в небо, почесывая колючую щетинистую шею под бородой. Небо как небо - серое, в тучах, пока без снега, да и какой снег в такую погоду?
- С облаков ты свалился, ли чо ли? - спросил он лежащую статую. Та ожидаемо молчала. - Мессершмитт, етить твою... Покрышкин!
В конце концов, чувствуя, как стужа прохватывает даже сквозь ватные штаны, лесничий решился.
- Я из-за тебя яйца морозить не собираюсь! - объявил он статуе, потом шагнул и попытался вытянуть каменного мужика из снега. Дернул - и с размаху сел на задницу. Статуя выскочила из сугроба удивительно легко, а на вес оказалась почти невесомой, точно сделанная из пенопласта. Кое-как поднявшись, Севастьян взвалил мужика на плечо и, ежась от насыпавшегося за воротник снега, отправился назад.
Ввалившись в избу, Макеев с размаху бухнул статую на дощатый пол в сенках, потом обмахнул ее метелкой и занес в комнату. Покрутил головой, примериваясь, куда поставить, да так и прислонил к печке. Чувствуя, как от мороза задубело лицо и руки, лесничий все-таки еще раз выскочил наружу - забрать ведра.
Вода в них уже схватилась льдом, и не тонкой корочкой, а основательно, в палец толщиной.
Затащил ведра в баню и оставил там, в самом жару. Стылая вода сразу не нагреется, окатиться из ковшика будет самое то.
Когда Макеев вернулся в избу и стащил полушубок, он сначала с кряхтением содрал с себя толстый свитер и вдел ноги в войлочные тапки, а уже потом, почесав заросшую жестким волосом грудь, покосился на статую. Покосился еще раз - и аккуратно присел на сколоченный собственноручно табурет, рассматривая крылатого во все глаза.
Дело в том, что статуя изменила позу. Чуть заметно, но все-таки разогнулась левая рука, которой крылатый мужик прикрывал лицо, и теперь было похоже, что фигура жестом приветствует лесничего. Кроме того, голова статуи чуть развернулась в сторону Макеева. Кстати, был мужик вовсе не голым, а в такой же белой, как и все тело, набедренной повязке
- Так... - Севастьян поскреб в бороде. - Так. Вот оно как.
Он хотел сказать еще что-нибудь подходящее к случаю, но, так ничего и не сообразив, встал и прошаркал тапками к висевшей на стене книжной полке, наполовину забитой старыми "роман-газетами". Отодвинув в сторону потрепанный трехтомник "Опытов" Монтеня, Макеев вынул из глубины полки коробку ружейных патронов и снял с крюка старенькую зауэровскую трехстволку "модель 30", которую еще с войны, как трофей от сбитого немецкого летчика, привез отец.
- Жакан, - доверительно сообщил он крылатому, снова опускаясь на табурет и засовывая в два верхних ствола патроны. - Долбанет - мало не покажется.
Фигура не отреагировала, но левая рука продолжала потихоньку разгибаться, да чуть встопорщились крылья. Видимо, тепло от печки делало свое дело. Выражение красивого лица крылатого сделалось более осмысленным. Теперь он смотрел как-то совсем хмуро. "Беспощадно смотрит, во как", - подумал Макеев. И тут что-то громко зазвенело об пол. Звук этот, в тишине, нарушаемой только потрескиванием печки, был таким резким, что лесничий подскочил от неожиданности и едва не спустил курки "зауэра". Опомнившись и плюну в сердцах, Севастьян глянул на пол. Там лежал здоровенный меч, вывалившийся, надо думать, из-под крыла у мужика. Лесничий подошел и потыкал меч стволами ружья.
- Серьезная железяка. А ты, значит, без заточки ни ногой, хоть и голый?
Внезапно правая рука неведомого крылана резко метнулась к мечу. Севастьян отскочил на два шага, а мужик, кожа которого уже не казалась мраморной на вид, быстрым и каким-то плавным движением подхватил клинок и сунул его под крыло. Потом голова его окончательно развернулась в сторону Макеева, и глаза открылись.
- Етишкин малахай, - только и нашелся тот, что сказать. Зеленые светящиеся глаза были абсолютно пустыми, без зрачков.
- Фантомас разбушевался, - махнул рукой лесничий и тут же настороженно приподнял трехстволку. - Слышь, земляк, ты обзовись, кто такой и откуда? У нас тут обычно голышом под конец декабря не шастают, даже если ты варнак беглый.
- По-нашему, значит, говоришь? А я думал, тебя с самолета уронили. Тут у нас снег глубокий, можно упасть, да ничего и не сломать. Только вот как ты не замерз-то?
- Не замерз... - задумчиво повторил мужик и осторожно сделал пару шагов от печки. Несколько раз он сильно встряхнул крыльями и снова пристально посмотрел на Севастьяна. - А ты кто?
- Ну слава те, Господи, - хмыкнул Макеев. - А я думал, попугай какой-то, повторяет по дурости и все тут. Я-то? Я лесничий здешний. Лесник. Егерь я. Ферштеен?
- Понимаю, - сказал крылатый. Он еще некоторое время разглядывал Макеева, а потом отвернулся и подошел к печи. Коснулся ее шестипалой ладонью. - Как ты можешь жить в таком холоде? Здесь почти невыносимая стужа.
- Да ты чего? - недоуменно отозвался Севастьян. - У меня завсегда натоплено так, что хоть блины жарь! Люблю я это дело, хоть сам и сибирских кровей. Это вон там - да... - он ткнул пальцем за окошко.
Крылатый посмотрел туда и как-то сразу передернулся, а красивое лицо исказилось злостью.
- Вы живете в холоде и мраке, - сказал он громко, - и вы погрязли в пороке! Но я пришел возвестить конец мира! Альфа уже была, осталась лишь Омега! И я стану пламенем, пожравшим весь мир!
- Ты чего метешь? - растерянно спросил Макеев, чувствуя, как по спине бегают холодные мелкие мурашки. Отчего-то он сразу поверил крылатому, несмотря на всю нелепость и невозможность ситуации. - Какое пламя? У меня баня натоплена, я после парилки стаканчик приму - и на боковую... Какая Омега?
Взгляд пустых зеленых глаз скользнул по его лицу. Крылатый снова достал меч, оперся на резную рукоять. лезвие переливалось багряными волнами - Севастьян только чуть глянул на них, и тут же тупо и тяжело заболела голова.
- Конец мира близок, - сказал чужак. - Ты будешь свидетелем этого, я позволю тебе наблюдать, как растет моя сила и мощь с каждым стертым с лица земли городом. Ибо этот день начертан в каменных календарях давно забытого народа майя. И должен стать последним.
- Ну спасибо, - пробормотал егерь. - Век не забуду, понимаешь.
- У тебя нет века, - холодно ответил ангел (сейчас Севастьяну думалось, что это именно ангел). - Сейчас я восстановлю убитую вашим холодом прочность. Больше меня не остановить.
- Точно, - согласился Макеев. - У меня и дюжины-то лет в загашнике нету, тут уж к гадалке не ходи... А с такими гостями и до утра не дотяну.
Крылатый вновь прикоснулся ладонью к печке, и лесничий увидел, как по каменной беленой стенке от пальцев ангела расползается иней, будто тепло втягивалось в него, оставляя промороженный воздух. Кожа крылатого, на открытой спине, между крыльев, стала матовой, напоминая броню, еще не до конца затвердевшую, но уже прочную. И броня эта медленной волной ползла вверх, к шее.
Совершенно не задумываясь, Севастьян Макеев поднял старый, но любовно вычищенный "зауэр" и разрядил в затылок крылатому оба ствола.
Бахнуло так, что со стола слетела кружка, брызнув чаем и черепками во все стороны. Продырявленная стенка печки устояла, что ей сделается, русской-то? - но выплеснула тонкое шильце пламени и дым горящих поленьев из открывшегося устья. Впереди, в этом дыму, шаталась крылатая фигура с огромной дырой в голове, из которой фонтаном била странная, синего цвета жидкость, шипевшая в огне. Не дожидаясь, пока дыра затянется, Севастьян, не унимая прыгающего сердца, отшвырнул трехстволку и одним прыжком, собрав все силы, вышиб крылана через оконную раму на самый мороз. Тяжело рухнув сверху, он откатился вбок по снегу, чудом избежав свистнувшего над ухом меча.
- В гроб тебя колотить, сука! - выхаркнул Севастьян вместе с осколком зуба и зажмурился, ожидая, что ангел через секунду сотрет его в порошок.
Тишина.
Кожу на лице стянуло невыносимой, обжигающей, как расплавленный металл, стужей. Когда Севастьян попытался открыть глаза, то чуть не заорал от боли - ресницы смерзлись. Разлепив веки пальцами, он увидел серый снег, заваленный осколками стекла и деревянными щепками от разлетевшейся рамы. Посреди этого неподвижно, в перекрученной позе застыл крылатый, вскинув меч. Лицо его - вернее, то, что от лица осталось - было искажено криком, глаза покрыты льдом.
Чувствуя, как болят все кости, Макеев поднялся, держась за поясницу. С минуту, не обращая внимания на мороз, он смотрел на окаменевшего обратно ангела. Потом махнул рукой и поковылял на крыльцо, по пути подобрав слетевший с ноги тапок.
на крыльце лесничий остановился и постучал по градуснику.
- Минус шестьдесят. Старики такого не видели. Весело живем, - сипло сказал он, закашлявшись, когда воздух попал в легкие, отдающиеся болью. Потом посмотрел через плечо, на фигуру в снегу.
- Ну что, паскуда? Несладко тебе? Вот так и живем тут кажинный божий день. Я из-за тебя ногу приморозил, похоже. Ну ничего. Нога не жопа, можно вылечить. Стекло тоже вставлю. А ты поторчи тут, варначина, поторчи. Я тебя потом в подпол на ледник отволоку. Там у меня что зимой, что летом - одним цветом, пол-кабана вон второй год уже не отмерзает. Полежишь, покуль не придумаю, што с тобой, с гадом, делать. Кто вас только посылает, лишенцев, хоть бы пальто выдавали, что ли.
В избе Севастьян на скорую руку заколотил окно досками и несколькими старыми ватниками - сойдет пока что, до утра, печка хорошо греет, пусть и малость побитая, наспех замазанная. Долго возился, тушил и снова разводил огонь. Когда закончил, совсем стемнело. Потом сунулся в сенки, взял со стола заготовленное заранее бельишко - солдатскую рубаху да кальсоны - и побрел в баню.
В предбаннике он долго сидел, не чувствуя тепла. Только потом, когда отогревшееся лицо и ступни стало невыносимо колоть будто мелкими иголками, лесничий вдруг встревожился. Быстро высунулся в дверь. глянул с опаской. Но в сгущавшихся зимних сумерках все оставалось по-прежнему. Нелепо кривился в сугробе ангел с мечом. И по всей округе стояла какая-то особенно глубокая, просто звенящая тишина - даже шорох в воздухе прекратился.
- Ну и ладно, - Севастьян хотел было перекреститься, но вспомнил, что давным-давно не носит креста, положив его вместо закладки в научную книжку, которую все никак не соберется осилить. - Ну и хрен с тобой. Календарь майя, понимаешь. Я, может, еще до календаря июня хочу дожить. А потом и календарь июля с августом прихватить неплохо было бы...
Он захлопнул дверь и быстро, ухнув от удовольствия, заскочил в парилку, чувствуя, как от доброго, душистого жара встают дыбом волосы по всему телу.