...Иуда долго и любовно выбирал веревку в торговом ряду. Придирчиво вертел в руках, пропускал сквозь узловатые цепкие пальцы с черными ногтями. Со вздохом бросал обратно торговцу - сутуловатый, скособоченный - и переходил к следующему, выхватывая из груды крученых конопляных и пеньковых канатов приглянувшийся. Так продолжалось столько времени, что тень колышка старых солнечных часов успела переместиться на два деления, косо перечеркнув угревшуюся на каменном круге ящерку.
Весь торговый ряд уже гудел, как улей в период медосбора.
- Чего это он? Вот уж мудрость - веревку выбрать!
- Не мешайте, человек к делу с умом подходит!
- С умом? Зохен вэй, да ты на лицо его посмотри! Я бы с таким на большой дороге побоялся встретиться...
- Борода клочьями, глаза бегают... э, да он, верно, убил кого-нибудь!
- Это же Иуда из Кариота, он раньше все шлялся хвостом за этим сумасшедшим назореем.
- А ведь был такой обходительный молодой человек, всегда чисто одет, вежлив... Говорил я его родным - не пускайте его к проповеднику этому!
- Вот прицепились, точно мухи жужжат! Пусть выбирает веревку сколько хочет, вам-то что?
- Эй, Иуда! Ты, никак, решил повеситься?
- А говорят, того бродягу три дня назад арестовали солдаты, и вот этот, из Кариота, им помогал...
- Ну и правильно! Нечего народ баламутить, давно пора было ему плетей выписать...
- Там плетьми не обошлось. Болтают, что распяли его.
- Эва! Чего ж он такого натворил?
Иуда не слушал. Ему как раз попалась особо прочная веревка, и он только улыбнулся в ответ на скороговорку плешивого старикашки за прилавком - "просмоленная, господин, век прослужит без изъяна!". Достал из-за пояса черный кошель, дернул завязку и разом высыпал на прилавок груду серебряных монет. Бросил кошель наземь, а монеты небрежно сдвинул ладонью в сторону обомлевшего торговца.
- Забирай, старик. Давай-давай, здесь тридцать серебряных, семье радость, тебе прибыль. Помолись за Назорея, о котором тут языками треплют. Да за Иуду не забудь, пришло мое время.
Мертвая тишина, нависшая над всем рядом на те мгновения, когда монеты сыпались из мошны, взорвалась возбужденными фразами.
- Видал! Вот это да! А я еще и говорю Самуилу бен Абраму - мол, неспроста он так долго присматривается да выбирает!
- Эхх... Вот уж повезло старому чурбану! Больше денег получил, чем за все время, что здесь торчит...
- Видно, нехорошие это деньги, жгут они ему руки. Отойди от него, сынок, не стой рядом.
- Тоже сказал - "жгут"! Эй, Иуда, подари и мне столько серебра! Уж мне-то они жечь ничего не будут!
Тот, на кого были обращены все жадные, блестящие глаза, вскинул на плечо круг веревки, развернулся и пошел сквозь сгрудившуюся толпу, раздвигая людей плечом и не переставая странновато улыбаться. Твердо ступая изношенными сандалиями по истертым плитам дороги, Иуда вышел из городских ворот.
Не прошло и ста ударов сердца, а рынок уже вернулся к прежним делам и позабыл тревожного покупателя, оставив в своей памяти лишь байку о неслыханной удаче, посетившей продавца крученой пеньки, да об некоем Иуде, неизвестно где повесившемся во искупление своего предательства.
... За воротами Иуда остановился. Некоторое время он стоял, глядя вниз, словно никак не мог решиться сделать шаг. Потом сошел с мощеной дороги и пошел вдаль, к виноградникам. Постепенно спина его распрямлялась, словно жернов за жерновом падал с невидимой мельницы души.
Взгляд стал острым и твердым. Еще несколько шагов - и веревка вместе с изношенным грязным плащом почти бесшумно упала на дорогу, открывая белую хламиду с несколькими каплями крови, странно ярко светившимися в вечернем свете.