Аннотация: Жизнь замечательных и всем известных людей.
Хрустя по свежему снегу расшитыми валенками, надетыми поверх щегольских сапог, поэт и охотник Некрасов вышел на опушку леса.
Морозило.
"Однако, сильно погода поджимает", - подумал Николай Алексеевич, поправил на плече ремень тульской двухстволки и стал медленно спускаться в низину, к протоптанной в снегу дороге. Но тут же застыл как вкопанный.
Навстречу барину и поэту, ежеминутно проваливаясь в сугроб, шагала какая-то маленькая фигура в огромном, не по росту, армяке, тащившая под уздцы печальную пегую лошаденку, покрытую инеем. Лошадь смотрела на Некрасова и подавленно молчала. Молчала и фигура, зыркая странно блестящими глазами из-под вытертого волчьего треуха.
Некрасову стало не по себе. Он похлопал себя по карманам в поисках портсигара и ругнулся. Забыл, в лесу забыл, у сосны, на скрадке. Может, хоть махорка найдется у этого... мужичка - "сеятеля и хранителя", так сказать?
- Эй... милейший... - неуверенно произнес поэт. К стыду своему, он, так много воспевавший в длинных стихах русскую кормилицу-деревню, первый раз видел мужика так близко от себя.
- Шел бы ты мимо, барин, - застуженно прохрипела фигура. Тяжеловесный матюг клубом белого пара повис в воздухе. Лошаденка прижала уши. Некрасов нервно поправил ягдташ.
- Однако же, странно это, - произнес он, - ты дерзок как-то. Чьих будешь, мужичок?
Слово "мужик" почему-то получилось с французским прононсом - "moujik".
- Не доводи до греха, барин... - флегматично отозвалась фигура, безжалостно дергая лошадь. - Плюнуть некуда от вас уже, куда ни пойди - и тут баре-бояре, и по дороге не пройти.
Николай Алексеевич спиной почувствовал верную двухстволку, заряженную жаканом, и вдруг испытал прилив необычайной уверенности.
- Ну ты! - грубо окликнул он удаляющегося мужика. - А ну, стой! Холоп!
Фигура развернулась и медленно подняла вверх руку в драной заскорузлой рукавице.
- Тшшш... Слышь, барин?
- Что такое? - вновь растерялся великий поэт. Момент был упущен безнадежно.
В лесу гулко ударил топор. Еще и еще раз. Вскоре послышался треск рушащейся ели и залихватский голос, во все горло распевавший:
- А колокольчики-бубенчики - ду-ду! Я сегодня на работу не пойду!
Голос замолк и продолжил с удвоенной силой и страстью:
- Эх, колокольчики-бубенчики - ду-ду! Я и завтра на работу не пойду!!
Взволнованный Некрасов молча слушал. Было в этом голосе что-то звериное, первобытное, странно завораживающее.
"В лесу раздавался топор дровосека..." - пронеслось вдруг в голове. Неплохо. Надо бы вставить в поэму. Однако же... позвольте! Да ведь это же барский лес! Рубить здесь запрещено!
- Что такое...? - начал было опешивший Некрасов. Но в это время фигура сдвинула треух на затылок и откинула полу армяка жестом американского ковбоя, рассказы о которых Николай Алексеевич слышал на водах в Карлсбаде от одного заезжего путешественника. Однако, вместо заграничного пистолета за кушаком у молодого парнишки был заткнут здоровенный топор, зловеще блеснувший в лучах неяркого зимнего солнца.
- Слыхал, барин? - переспросил парниша и улыбнулся уголком щербатого рта. - То батя мой рубит... а я подвожу. И отвожу, коли любопытный кто больно, - добавил он, заметив взгляд, брошенный на розвальни. В следующий миг топор волшебным образом оказался в руках у дерзкого холопа.
Некрасов еще попытался восстановить утраченные позиции. Нужно было срочно сказать что-то резкое, властное - словом, осадить наглеющего мальчишку. Но вместо грозного начальственного рыка из горла у него вырвалось только подрагивающее:
- И что... э-э... семья у вас большая?
- На твой век, барин, хватит, - сурово отозвался парнишка, почесывая шрам на щеке, - Степан с Микитой ноне на барских озерах рыбачат, Епифан да Макар им помогают, лесников под лед пускают. Ну, а мать с молодшим, Миколаем, на карауле стоят. Чуть становой покажется, аль урядник - Миколай сразу до отца бежит и ему знак дает. Ну, а коль любопытный какой выискался, вроде тебя, барин, да еще и один - тут и маманя может, она у нас завсегда ловко тесаком да кистеньком владела. Да вот, знать, и она...
Мальчишка нехорошо ухмыльнулся, глядя куда-то за плечо охотнику.
Николай Алексеевич похолодел и резко обернулся, сдергивая ружье - но поздно. Что-то тяжелое со страшной силой ударило его в затылок, и в наступившей гулкой темноте он услышал сквозь звон в ушах:
- Пимы сымай с него, Влас, и сапоги-то, сапоги тож! - шамкал женский визгливый голос. - А ружье важнецкое, ишь ты...
- Што ты! Ить прощеное воскресенье ныне, грех смертоубийством заниматься. Ну его, авось Бог ему даст - спасется. Идем скорее. Но, мертвая!
- Погоди, мать, я еще книжицу на раскурку возьму. Ишь, сколь исписал, грамотей, да все мелкими буковками какими...
Голоса затихли, и Некрасов окончательно потерял сознание, ткнувшись лицом в приятно холодящий снег.
... Очнулся он от того, что кто-то больно растирал ему обмороженные щеки. Поэт застонал и услышал укоризненный голос уездного доктора Дорошевича.
- Ну что ж Вы, батенька? Нельзя же так, Николай Алексеевич... А мы Вас предупреждали, что "в народ ходить" - поистине, безрассудное занятие. Насмотрелись Вы на них, смирных да благостных, а узнать и забыли, что они такие только при полиции, да когда оброк приносят. А выйдите в лес за деревню без егерей - и воронье потом костей не соберет. Хорошо, что праздник ныне, легко отделались. Ведь, в сущности, мы совершенно ничего о них не знаем. Вот уж поистине, эти мужики - отдельный животный вид.