Когда Орфей, спотыкаясь на черных камнях, сочившихся отчаянием, шел, выбираясь из Аида - кифара в его руках звенела не умолкая, и звук ее струн резал темноту, словно вязкое ядовитое масло.
Тени мертвых клубились вокруг, дороге не было конца.
Он шел и все лучше понимал, что за его спиной, увлеченная музыкой, идет совсем не Эвридика, какую он знал раньше; не та, чьи руки обвивались вокруг его шеи, в чьих серых глазах он так любил ловить отблески костра. Смерть, которую он пытался обмануть, оказалась старухой с большим чувством юмора. Она, презрев обещание, подсунула Орфею одно из своих созданий, выдавая нечто за милую жену, с которой можно было делить радости и беды.
Это существо сейчас зябко дышало Орфею в затылок, и кожа на шее леденела от этого дыхания. Музыкант шел, машинально дергая струны сбитыми пальцами, и руки его тряслись. Впереди уже виднелась яркая точка - там был выход из мрака, свет, голубое небо. Жизнь. И он, кифарист Орфей сам, собственным умением вел в этот живой мир сгусток смерти, готовый пожрать все на своем пути.
Орфей крепко зажмурился, не замечая камней, ранивших ноги, не стряхивая с лица ледяные капли. Он пытался вызвать в памяти живую Эвридику - всю, с ее тихим смехом, с изгибами стройного тела. Но вместо этого перед глазами вставали только смоляные погребальные факелы и черные стволы кладбищенских пиний, затихших в невыносимом молчании. Смерть нельзя было победить - нельзя не потому, что победа была невозможна, а потому, что любая победа оборачивалась куда более страшным поражением. Откуда-то, внутренним непостижимым знанием он понимал, что будет, если скользящее за ним рваным куском облака создание коснется земли живых.
Мир покрывался серой плесенью, смазывался, терял очертания, отваливаясь кусками, словно старая фреска - и во всем этом был виноват он, Орфей, несчастный, нарушивший запреты, чтобы вернуть любимую.
Но у мертвецов нет родных.
Простонав сдавленным горлом, Орфей рванул взвизгнувшие струны кифары, швырнул ее на камни. И обернулся. Медленно-медленно, словно в дурном сне, обрывая вязкие нити невидимой паутины, он оборачивался, ощущая, как тьма за спиной изо всех сил рвется вперед. Он успел - и бледное лицо той, кто принял облик Эвридики исказилось, покрылось черными пятнами, оскалилось и сгинуло в провале пещеры, сметенное чистым холодным ветром, ворвавшимся снаружи. Ветер принес запах моря и забрал брызги слез.
Орфей сунул руку в суму и нащупал кусок медовых сот. Он сжал их в кулаке и замер у входа в пещеру, потому что и сердце его в этот миг кто-то невидимый словно бы стиснул в кулаке, и оно отдалось острой болью - теперь уже болью утраты, которую можно пережить.
Мед капал на землю, стекал по кулаку. И Орфей, даже сквозь свою огромную боль, чувствовал это.
Чувствовал, как холодные языки мертвых жадно и благодарно слизывают с пальцев последнюю осеннюю сладость.