Оскалив неровные зубы под черной щеткой усов, капитан наемников махнул рукой, и вот его отряд, взревев, бросился на ряды швейцарцев, строй которых хищно ощетинился алебардами. Как только наемники приблизились на расстояние удара, смертоносные лезвия заходили вверх-вниз наподобие бездушного маятника. Словно бы вместе со швейцарцами щербатой косой махала сама Смерть: чик-чик - нет человека; чик-чик - еще нет двоих.
Молодому светловолосому солдату из Бремена было очень страшно. Его ноги будто налились свинцом, трясущиеся руки одеревенели, глаза заливал ледяной смертный пот. "Crux Fidelis! Crux Fidelis! Crux Fidelis!" - безостановочно повторялись в его голове слова из церковной службы, почему-то гвоздем засевшие в памяти. Крики умирающих и безнадежно покалеченных товарищей неслись со всех сторон, и это еще сильнее вводило его в беспомощный ступор. Наконец он уже не мог преодолевать страх, превративший его плоть в кисель, а душу - в тряпку. Новобранец развернулся и приготовился бежать.
И тут его мечущийся взгляд встретился со взглядом капитана, с голубыми, почти бесцветными глазами. Это пересечение взглядов длилось не более секунды - но молодому наемнику показалось, что время остановилось навеки. В глазах капитана можно было не только прочитать, что если солдат сейчас побежит, то капитан убьет его, дезертирством приравнивающего себя к врагу; его взгляд таинственным образом успокоил парня, как будто с тяжкого похмелья его окатили из ведра студеной водой. Никакими тренировками невозможно постигнуть эту древнейшую солдатскую мудрость, только так - в пылу битвы, она передается от ветерана сопливому новобранцу.
Позднее наемник из Бремена часто узнавал людей по этому взгляду, как бы при этом ни выглядел человек - толстый или поджарый, высокий или коротышка, лавочник или уличный попрошайка... Все эти люди безошибочно выделялись из общей массы.
А пока солдат повернулся лицом к швейцарцем и, издав животный крик, какого сам от себя не ожидал, рванулся на противника, забыв о страхе и о своем, еще мгновение назад таком драгоценном теле.
Блок, удар, нырок, удар... Попал! Н-на! Еще удар, еще, еще, еще! Тот, кто еще недавно был безжалостным и прославленным на всю Европу швейцарским алебардщиком, внезапно превратился в удивленное и смертельно испуганное существо, выпустившее из рук оружье и пытающееся прикрыться руками от заточенной стали.
Нет! Враг не должен подняться! Еще удар, еще. Белеющая в разрубленном мясе кость, фонтаны крови, толчками выплескивающейся из обрубка, стекленеющие испуганные глаза... Еще удар! Скрежет стали по наплечнику вернул молодого солдата к реальности: опасность по-прежнему окружала его, перед ним, растерзанная, валялась на сколькзкой от крови и потрохов траве лишь ее малая часть.
Руки уже очень устали, но сами собой к делу подключились сильные ноги. Обманный замах, нырок под алебарду, пинок в пах - еще и еще. Так... левым кулаком в подбородок, "яблоком" меча по зубам, и еще ногой по голове, от ударов глупо мотающейся туда-сюда в траве. Подбородочный ремешок шлема рвется, и шлем откатывается в сторону. Хруст черепа...
Кто тут еще? Кто, вашу мать?!
* * *
Двое монахов вошли в Ансбах уже затемно, крутой улочкой, изгибами булыжной мостовой ведущей от плотины на озере. Очертания домов уже еле различались в темноте, но почти все окна были темными, а улицы - пустынными. Монахи переглянулись и ускорили шаг.
По мере того, как они приближались к ратушной площади, до их ушей все громче и громче доносился возбужденный гул, отдельные невнятные выкрики и гам. Им обоим был отлично знаком голос разъяренной толпы. И это, такое понятное ощущение, вовсе не радовало.
Люди на площади суетились как муравьи. Вот только муравьи не машут кулаками и не выкрикивают проклятья. Сквозь живой коридор к центру площади горожане стаскивали охапки хвороста, укладывая их вокруг столба, к которому был прикован цепями очень высокий, страшно худой мужчина с седыми волосами. Запекшаяся кровь безобразной маской покрывала морщинистое лицо; одежда ниже пояса тоже была пропитана кровью, ссохшейся в бурую корку - человек был ранен в живот. Глаза его были закрыты, голова свесилась на грудь.
Распоряжался толпой мужчина плотного сложения - похоже, бургомистр, о чем свидетельствовала массивная золотая цепь, надетая поверх синей бархатной куртки. Монахи, не привлекая к себе особого внимания, протиснулись к нему через толпу. Один из них, высокий и лысый, что-то шепнул бургомистру на ухо, так что тот подпрыгнул от неожиданности, громко звякнув цепью. И тотчас же расплылся в радостной улыбке:
- Это такая удача, такая удача! У нас как раз тот случай, когда ваша помощь неоценима, святые отцы!
- А бывают случаи, когда оценима? - холодная усмешка словно расколола пополам темное, обветренное лицо второго монаха, широкоплечего, с пудовыми кулаками.
Бургомистр решил не отвечать на этот вопрос. Толпа же, заметив рядом с ним две фигуры в рясах с надвинутых на лицо капюшонах, заметно поутихла. От монахов веяло холодом - не ощутимым физически, а каким-то иным, самых резвых лишающим прыти.
- В чем дело, бургомистр? В чем обвиняют этого человека?
Толстяк замялся.
- Тут дело такое, - наконец, решился он, быстро оглядев толпу, напряженно вслушивающуюся в его слова, - зовут его Максимилиан Гёттин, он поселился в нашем городе лет пять назад. Откуда пришел, где родился - нам не ведомо. В Ансбахе открыл лавку торгующую всякой скобяной дребеденью.
Ничем таким вот... он не отличался, по воскресеньям ходил в церковь, налоги платил исправно. Женился два года назад. На дочери булочника. Вот тут-то все и началось. Ему вон, сами видите, за пятьдесят, а ей двадцать два недавно исполнилось; он молчун, она хохотушка румяная. Сами понимаете, пришел он однажды домой малёк пораньше, а в постели с его женой - сын плотника Зайбера, Фриц. Максимилиан его изрядно поколотил да голого из окна и выбросил. А наказывал ли свою жену - никому не известно, хотя кто б не наказал-то?
Через семь месяцев, изволите видеть - та же история, только в окно вылетел уже торговец рыбой. А месяц назад за ними последовал сынок мясника, да тот не простым пареньком оказался, а злопамятным. Подбил дружков своих подстеречь вечером скобянщика и намять ему бока.
- И что? - широкоплечий монах напряженно вглядывался в лицо висящего на цепях человека. Вздрогнул, изумленно вскинул брови.
- Угу, подстерегли... И еле ушли живыми. Очень уж ловок руками орудовать оказался этот герр Гёттин. Но мясников сын с дружками на том не успокоились - известно, в двадцать лет ума нет. И уже с ножами-топорами нагрянули вчера ночью в дом скобянщика. Уж какие у них там разговоры разговаривались я не знаю, но получилось так, что Магдалина Гёттин кинулась между ними и напоролась на нож одного из налетчиков. Насмерть...
Было нападавших восемь, последнему герр Гёттин шею сломал уже на улице, напротив дома. Вот тут демон в него и вселился - стал он всех подряд на улице убивать и калечить! Аптекаря Шлезига так об стену приложил, что у бедняги череп лопнул, как тыква. Герра Айзендорфа удушил голыми руками, сыновей его до конца жизни калеками оставил. Трактирщик Шуманн ухитрился ему в живот вилы воткнуть, так и тут одержимый не успокоился, еще до пятерых дотянулся, руки-ноги им поломал. Потом от потери крови ослаб, и только тогда его удалось скрутить, - бургомистр нервно сглотнул, покачал головой, - ужасно, святые отцы, ужасно! За следователями церковными мы еще утром в Нюренберг послали, да только горожане так сильно желали разделаться с ним, что окружили ратушу и были готовы разметать стражу и учинить скорую расправу. Посему, чтобы избежать открытого бунта, мне пришлось взять всю организацию в свои руки, и... То, что вы сейчас здесь, просто чудо Господне!
Брат Якоб, выслушав бургомистра с непроницаемым лицом, ничего не сказал в ответ, только отвернулся от него и приблизился к человеку на столбе.
- Pax vobiscum, человече...
Прикованный к столбу застонал, с трудом разодрал веки под запекшейся кровью и посмотрел на священника. Голубые, почти бесцветные глаза попытались поймать взгляд из-под тьмы капюшона, потом зрачки обессиленно закатились и снова скрылись под покрытыми коростой веками.
Монах вернулся к своему собрату и к бургомистру. Скрестил руки на груди.
- Это человек виновен, но он не одержим злым духом. Его должен судить светский суд, для чего преступника необходимо доставить в Нюренберг. Живого! - хлестнул он толпу голосом. - И под охраной! Снимите его со столба, отнесите к врачу. А если горожане еще раз попытаются учинить самосуд, то в Ансбах вскорости прибудет Святейший Трибунал, который навсегда излечит гордыню самых ретивых зачинщиков бунта. Выполняйте, бургомистр, и да пребудет с вами благословение Божие... А теперь нам с братом Генрихом нужны вечерняя трапеза и ночлег.
В доме бургомистра монахи ели молча, не разговаривая ни друг с другом, ни с домочадцами. Брат Якоб уставился в кружку с пивом и что-то бормотал, щека его со шрамом дергалась. Только через некоторое время Генрих Инститор с трудом смог разбрать его бормотание:
- Crux Fidelis! Crux Fidelis! Crux Fidelis!