Аннотация: Повесть финско-шведского писателя Рунара Шильдта в переводе с шведского Е. Шараевского.
Рунар Шильдт
ОБВЕНЧАННАЯ С РЯБИНОЙ
Густава Линдквист была старшей дочерью Герберта Вольдемара Линдквиста, сапожника, поселившегося в деревне Рэфсбакка осенью 1848 года, когда губернатор своей роскошной печатью утвердил его прошение. Это мало о чем говорит, когда так вот рассказываешь, но на самом деле это означает, что у Густавы был хороший и счастливый дом.
Ведь если бы земное счастье можно было измерить линейкой, то мастер сапожных дел Линдквист определенно достиг одной из самых высоких мерок во всей Рэфсбакке. Но поскольку такой замер невозможно произвести, люди отметили для себя лишь то обстоятельство, что Линдквист считался одним из беднейших жителей деревни, если не считать вдов моряков, живших на Французском взгорье, как птицы небесные, - Божьей милостью и людским скаредным милосердием.
И они очень даже были правы, считая сапожника Линдквиста бедняком. Да и как им было не знать это с полной уверенностью, когда здесь всё знали друг о друге - и то, что снаружи, и даже добрую толику того, что внутри. Достаточным свидетельством тому могли служить хотя бы налоги.
Не так-то и много должен был Линдквист выплачивать в казну, но каждый год он попадал в список должников, и это было так же точно, как движение солнца или ход планет. Лишних тридцать шесть копеек серебром приходилось ему платить в казну из-за недоимок; это, конечно, его здорово огорчало, и он каждый раз принимал святое решение: на следующий год заплатить сразу же. Но когда наступал этот день и час и Линдквист опустошал свою кассу, вытряхивая из чулка серебряные монеты на складной стол в своей комнате, то оказывалось, что серебряные монеты, видно, плохо чувствовали себя в компании своих простых товарищей медного происхождения и потому не задерживались, отправляясь в новый оборот. С этим ничего нельзя было поделать. Снова в списке должников, тщетные попытки отложить требуемую сумму и очередной заем у Йофса, умного мужика, который соображал, что можно брать проценты и повыше тех, что позволяет закон по своей простоте, и потому оговаривал для себя некоторую дополнительную выгоду натурой, как например, бесплатная починка обуви и тому подобное.
Так все и шло из года в год, с той лишь единственной разницей, что в долговой расписке в один прекрасный день вместо рублей и копеек появились марки и пенни. Ибо действительное начало этой истории приходится на первый из 1870-х годов, когда сапожник Линдквист стал уже человеком среднего возраста и мог иметь выслугу почти в двадцать лет, если бы его профессия была таковой, что оставляла бы на его пальцах чернильные пятна, а не пятна от вара.
Его бедность происходила не от лени, неуменья или пьянства. Она была лишь от того, что он недостаточно заботился о себе, не мог ни заставить себя брать наивысшую плату за свою работу, ни ограничивать себя лишь самым необходимым, что могли дать ему заработанные им гроши. Такова уж была его натура.
Но если его натура и была в какой-то мере причиной его бедности, она с лихвой возмещала ему убытки другим образом. Она дала ему хороший, ровный характер и большую охоту до всякого рода шуток и мирного веселья. Она также рано открыла ему глаза и уши на все красивое в нашем мире вообще и в его собственном мире в частности. А от недостатка красоты ему никогда не приходилось страдать, что и будет сейчас без промедленья доказано.
Прежде всего, это его имя. Он был назван Гербертом Вольдемаром в честь баронов из Шээ; во всей округе не было никого, помимо его и баронов, кто бы носил эти роскошные имена.
Потом, это его жена Мария из почтенного Бергхемского рода из соседней волости. Она была красива и добра, весела по характеру и усердна в работе. Меж ними никогда не возникало никаких раздоров, если не считать дружеских перебранок об именах детей, когда очередной малыш оглашал свой приход в их комнате с низким потолком. Жена хотела, чтобы они носили имена, наиболее распространенные в этом уголке страны; у мужа же были более блестящие предложения. Как бы то ни было, девочки совершенно спокойно были окрещены Густавой и Энглой Марией; что же касается мальчика, то здесь частично победил мастер Линдквист. "Отто Хасдрубал", - слетело с мясистых губ пробста после того, как был изгнан нечистый дух. Это имя, Хасдрубал, Линдквист даже не сам придумал, его предложил магистр Карстениус во время большой охоты на волков зимой 1852 года, вскоре после рождения мальчика.
Дети подрастали, были здоровыми и хорошо развивались, так что стали истинным украшением и радостью в жизни. Они были ладно, гораздо лучше среднего сложены, кроме того были послушны и кротки и даже в свои младенческие годы выказывали меньшую, чем это обычно бывает, склонность к дурным привычкам и баловству. Линдквисту в основном доставляло лишь радость видеть их подле себя.
Вообще-то это можно было сказать почти что обо всем, что он мог назвать своим. Дом в хорошем состоянии, не пропускал ни дождь, ни ветер, ни холод, изба просторная и аккуратная, горенка нарядно оклеена по стенам коричневыми обоями и наполнена всяческой мебелью, которая постоянно выглядела новой, потому что ею почти никогда не пользовались. В доме также было несколько изящных вещиц - латунное зеркало и трубочная полка из красного дерева, с которой вяло свисали три серые, как дохлые ужи, неимоверно длинные прокуренные трубки.
Линдквист не смог себе отказать и выиграл эту полку на аукционе, устроенном после смерти полковника и рыцаря Толла, странного старикашки, который в конце 1840-х годов закончил свою пеструю жизнь в своем имении Эвре Гриндас на южной окраине Рэфсбакки.
Если вы спросите, что же еще могло радовать глаз мастера Линдквиста, то надо сказать, что под окном горенки он посадил вьюнок, который карабкался по натянутым нитям; в середине лета или позже - в зависимости от щедрости солнца - там расцветали белые цветы, такие нежные и яркие, точно лучшие звезды на небе. Рядом с домом теснился куст сирени; белые и лиловые цветы ее покоились на одном братском ложе, и каждый раз, когда Линдквист смотрел на них в короткую прекрасную пору их цветения, он обязательно должен был сказать себе, жене и детям, что во всей деревне Рэфсбакке нигде больше нет такой белой и такой лиловой сирени.
Но самым прекрасным из всего, что росло во дворе сапожника, было, конечно, дерево рябины, стоявшее у дальней изгороди, где дорога разветвлялась и одна ее ветвь шла к Криссибаккену, а другая - к хутору Ниссас. Конечно, это старое дерево тысячью своих голодных и жаждущих корней высасывало все силы из земли на расстоянии, почти равном ширине тени от его ветвей, и, конечно, картофель на этом конце участка был, как правило, не больше сливы. Куггас или Йофс, несомненно, давно бы срубили такого врага, но Линдквист не мог этого сделать, несмотря на многочисленные советы и напоминания. Потому что когда приходила пора цветения, рябина возвышалась над землей, как бело-зеленый айсберг или как огромная пенистая, пенящаяся волна в мировом океане. А еще красивее она была, когда стояла красная от крови умирающей осени, приманивая к себе пичуг со всей округи.
II
В этом доме и росла Густава, сопровождаемая успехом во всем, что выпадало на ее долю сделать в этом мире. Вскоре она одна стала ходить за курами и поросенком и частенько доила, по крайней мере, одну из коров. Она рано показала необычайно хорошую сноровку в прядении и тканье. Не многие получали такую ровную и крепкую нить, как она, - была ли то шерстяная, хлопковая или льняная пряжа. В этом она оказывала своим родителям большую помощь, потому что только богатые крестьяне покупали иногда дорогие фабричные ткани в городе, беднота же пользовалась продуктами своего собственного труда.
Она была понятливой и способной, эта Густава. Читать и писать она могла в десять лет лучше многих чванливых хозяек, приходивших на церковные испытания по чтению в шелковых платках с длинной бахромой. Она также быстро стала разбираться в жителях деревни и наиболее видных горожанах. Она привыкла живо прикрывать маслобойку, когда старухе Смисс, к несчастью, случалось проходить мимо в самый разгар этого важного производства: потому что, если старухе Смисс удавалось взглянуть на молоко своим недобрым глазом, можно было и не ждать масла в тот день. А когда родителей иной раз не было дома, под каким-нибудь пустяковым предлогом приплеталась старуха Нурдстрёмскан, и Густава так ловко водила ее повсюду, что той никогда не удавалось ничего найти, что вообще-то было ее дурной привычкой.
Довольно рано мать смогла посылать ее одну в город, если им неожиданно надо было что-нибудь купить в лавке. Там она бесстрашно и основательно разговаривала с самим господином Маркелиным и его сыновьями. Там она узнала, как выглядит бургомистр и властный директор школы Лаурин, который с такой суровой миной на лице и гордо откинутой назад головой с пышной седой шевелюрой требовал, нет, приказывал подать коробку табака "моего обычного сорта". И там она иногда встречала добросердечного магистра Карстениуса, такого отличного от всех других господ как по одежде, так и по своему характеру; он всегда подходил и дружески разговаривал с ней, пока она ждала, когда один из парней нальет ей в бидон керосину.
Возможность сходить в лавку была самым замечательным из всего, что Густава знала в то время, вплоть до того, как ей исполнилось пятнадцать или шестнадцать лет. В лавке Маркелина можно было увидеть столько удивительных вещей - из тех, что можно есть и что можно носить. Еще издалека доносились запахи заграничных специй и вкусных сладостей из Гельсингфорса1). На стенах висели красивые картинки с надписями на каком-то зарубежном языке - красивые женщины с голыми шеями, и короли, и цари с короной на голове. Но прекраснее всего была, во всяком случае, та, где на лугу лежал растянувшись огромный парень в бархатных одеждах и треугольной шляпе, а множество маленьких забавных человечков, ужасно спеша, привязывали его тонкими белыми нитями. Нити они брали с катушки, башней возвышавшейся над ними, а под картиной было написано "J.&P. Coats".2)
Густаве очень бы хотелось узнать, что же в действительности представляла эта картина и что могло означать это странное слово "Coats", но она никак не решалась спросить господина Маркелина, потому что у него и раньше была склонность подшучивать над ней. Он часто дурачил ее, заставляя поверить в самые невероятные вещи о товарах в лавке и людях в столице, и когда она потом искренне выкладывала его истории дома, она подвергалась осмеянию и позору. Но она не могла обижаться на господина Маркелина, так как он чуть ли не каждый раз давал ей палочку лакрицы или кулек русских карамелек.
И именно здесь, возле этой самой маркелинской лавки, она впервые услышала, что ее назвали красивой. Это был кучер из имения в Шээ; он сидел в синей униформе с блестящими пуговицами с коронами на них, шедшими рядами спереди и сзади, многие из которых вовсе не предназначались для застегивания; в руке он держал длинный тонкий кнут, он умел хлопать им, и хлопок был, как выстрел. Он очень громко сказал эти слова о ней работнику Маркелина, который вынес несколько сумок и как раз укладывал их в коляску между ног кучера. Густава сразу почувствовала, как загорелись ее щеки, и поспешила прочь как можно быстрее, стараясь только не бежать. Но это было еще не все, шикарный кучер сказал что-то еще работнику Маркелина, чего она не поняла, но вполне могла себе представить, и потом оба громко и неприятно захохотали.
Тогда Густаве шел шестнадцатый год.
Позже она, конечно, часто слышала это слово - красивая - и многое другое о себе, но обращала на это мало внимания. Она от рождения была непритязательна, да еще родители постоянно учили ее скромности.
По мере роста сил она продолжала делать свою работу по дому еще с большим усердием. В страду она к тому же выполняла поденные работы на хуторах Эвре Гриндас и Ниссас, где поля были такими большими, что хозяева не могли их убрать своими собственными силами. На сенокосе она отличалась не более других, но во время уборки ржи и пшеницы отчетливо проявлялись проворство и ловкость ее пальцев. Никогда и на шаг не отставала она от жнеца, каким бы длинным серпом и неутомимыми руками тот ни обладал. Для нее это было игрой - скручивать поясло и вязать им снопы, которые она клала потом так нежно и осторожно, как укладывают грудного ребенка. Если рожь перестаивала и перезревала, никогда и зернышка не просыпалось зря из тяжелых снопов, которые она вязала. Это дало ей хорошую репутацию во всей деревне; самой же ей просто нравилось на этой тяжелой работе на солнцепеке. Потом вместе с другими модными новинками появился способ уборки ржи с помощью косы, и тогда стало не так весело. Кто же поспеет за косой, идущей, как снежный плуг по пашне?
Ясно, что парни со временем стали исподлобья поглядывать на Густаву с определенными мыслями. То один, то другой увивался за ней вплоть до Испании2) и бродил под рябиной в надежде завязать разговор. Но у нее был полон рот забот, ее редко можно было увидеть скучающей, парней же она не боялась. Когда кто-нибудь обращался к ней, она не лезла в карман за ответом, но ничего лишнего не позволяла.
Она ходила на танцы, как и все другие. Танцевать ей приходилось больше других, но ни о каких глупостях после танцев и речи не было.
И дело было вовсе не в отсутствии предложений. Сам Альбин Снейц готовил для нее свою лучшую приманку. Здесь недаром сказано "сам", потому что Альбин Снейц плавал по морям и мог ругаться по-английски и болтать на немецком и танцевать фанданго на руках и ногах так, что по щекам зрителей катились слезы от смеха. Лет десять тому назад, когда, к несчастью, скоропостижно умер Эмиль Эстерлунд, а Фэндрис-Калле перешел во дворец в Тавастехусе, в деревне Рэфсбакка образовалась как бы пустота; ее-то и заполнил теперь Альбин Снейц - со всем почетом и успехом.
Целое лето вечерами у качелей он тщетно жег для Густавы свои пылающие угли. Он потерпел здесь постыдное поражение, ставшее в деревне притчей во языцех и на какое-то время усмирившее его лихую, беспокойно бурлящую натуру.
III
Но на самом деле был один парень, который нравился Густаве, так, в хозяйственном смысле, а может быть, и чуточку больше. Это был Виктор Сундс, младший брат хозяина хутора Ниссас.
Первоначально ничто иное их не связывало, как только то, что он жал рожь быстрее всех, а она проворнее всех вязала снопы, и поэтому их всегда ставили в пару, когда Густаве приходилось быть поденщицей у Ниссаса. Таким образом и родилась совершенно естественно эта хозяйственная склонность Густавы к Виктору Сундсу. А то, что было сверх того, появилось однажды в страду на малом поле Ниссаса, и произошло это следующим образом.
Целый день в воздухе висела гроза и мучила всех, так что пот бежал обильнее, чем обычно, отнимая силы и у мужчин, и у женщин. Наконец ударил скороспешный ливень, принеся с собой прохладу и восстановление сил. После этого мягкий и теплый закат пообещал на завтра счастливое возвращение солнца и хорошую уборочную погоду. Ниссас отпустил народ домой - не потому, что рожь определенно успела намокнуть, а потому, что видел, как устали люди от летней жары и к тому же до ужина оставалось уже совсем мало времени. Сам он бросился в траву на меже, растянулся во весь свой большой рост, потягиваясь всеми членами, в точности как пес.
Но Виктор еще не хотел кончать.
- Ты еще в силах? - спросил он Густаву.
- Экое дело! - тотчас ответила она, и они начали новый заход.
Рожь стояла чуть ли не в рост человека; на малом поле Ниссаса она росла замечательно и, поскольку дождей в то лето было не много, полегла совсем незначительно. Солома хорошо пойдет на покрытие крыши, думал Ниссас. Так он думал много раз и прежде, и, понятно, это была приятная мысль.
Вскоре Виктор нажал целую просеку, далеко углубившись в медленно колышущийся лес колосьев. Густава, как обычно, следовала за ним по пятам. С того места на меже, где он лежал, Ниссас мог видеть теперь только братову кепку, ритмично ходившую вверх и вниз, да белый платок Густавы, надвинутый одним концом почти на нос и мелькавший меж колосьев примерно так, как плещется чайка среди волн, ловя рыбу.
Но через минуту Ниссас уже ничего не видел, потому что они дошли уже до самого густого места.
И тут Виктор вдруг выпрямился. - Густава! - сказал он вполголоса, отпустив серп на землю. - Ну что там? - спросила она с некоторым удивлением. Она тоже получила возможность распрямиться и тыльной стороной свободной правой руки сдвинула платок назад, чтобы можно было как следует видеть. И конечно же, ему только это и надо было, больше ничего, ведь ему нечего было ей сказать. По крайней мере, он ничего не сказал, стоял только под лучами заходящего солнца, падавшими на его широкое открытое лицо, и уверенно смотрел на нее своими карими глазами. Ни один из них не шевелился. Изредка налетал ветерок, теплым своим дыханием медленно гладил их, а он только стоял неподвижно и смотрел на нее.
Она еще раньше покраснела от натуги и жары, так что теперь она сколько-нибудь заметно краснее не стала. Но для нее это был удивительно прекрасный миг - так вот стоять посреди шумящих налитых колосьев ржи с брызгами васильков по золоту вокруг. Она не осмелилась дольше смотреть на него и отвернула голову. Она никого не заметила, никто ведь за ними не шел. Она была одна близ него. Лишь тонкая колышущаяся стена отделяла их от других людей, но ей как-то казалось, что она никогда еще не была вот так наедине с мужчиной и никогда не была так близка к кому-нибудь на земле.
На хуторе ударили в колокол к ужину.
IV
Позже осенью в тот год случилось, что хозяин хутора Йофс нанял нового работника.
В этом, собственно, не было ничего удивительного, потому что Йофсен менял работников и доярок чуть ли не каждый год: никто не хотел там оставаться надолго из-за плохого питания. Зачастую лишь под угрозой строгих законов голодные работники дотягивали до оговоренного дня ухода, большинство охотнее всего подались бы в бега немедля.
Йофсену приходилось забираться во все более отдаленные уголки волости и даже в соседние волости в поисках работников - и девушек, - которых не успели еще как следует предупредить об этом хуторе и которых можно было поэтому уговорить. Само собой разумеется, что с каждым годом ему доставались все более слабые, ленивые, строптивые и вообще плохие люди. В Рэфсбакке стало постоянным развлечением в первых числах ноября идти смотреть "новый зверинец Йофсена", как это называл Альбин Снейц.
Но этот батрак был самым паршивым из всех, кого Йофсен сумел заполучить за всю свою жизнь. Длинный и худой, узкий в плечах, как девушка, бледный, со впалыми щеками. Кожа на его шее была дряблой и морщинистой, как у древнего старика, и под ней ходил острый кадык. Никто не знал, где Йофсен его раздобыл, равно как и откуда он был родом. Но можно было сразу определить, что он не был выходцем из какого-либо почтенного семейства в этой волости. Он скорее походил на бродягу: черная и давно не стриженная челка, а под низким лбом - пара темных раскосых глаз. Он сообщил, что его зовут Арди Вестербакк; может, так оно и было.
Не так уж много времени прошло, прежде чем в деревне осознали, что парень, которого Йофсен привел под свою крышу на целый год вперед, был странным и опасным. Долго он здесь, конечно, тоже не останется, это было сразу видно - он был по натуре своей непоседливым и непостоянным. Скорее можно было ожидать, что в одно прекрасное утро Йофсен окажется без работника - как раз тогда, когда будет более всего требоваться рабочая сила.
Начало было достаточно плохое. Еще не подошла к концу и первая неделя, когда между Йофсом и Арди Вестербакком произошла ужасная ссора.
С чего она завязалась, с уверенностью никто не мог сказать, потому что все началось, видно, в дровяном сарае. Но затем ругань продолжалась уже в доме, еще с полчаса, если не больше; и что они говорили друг другу - не было такой уж тайной, потому что они подняли такой трезвон, будто в округе устроили проверку всех колоколов. И этот Арди Вестербакк знал новые ругательства, каких в этих местах никто и не слыхивал раньше и которые были такими крепкими, что свара была слышна издалека, и он посинел лицом в своем диком крике и пару раз высоко подпрыгнул. Но потом он как-то сразу затих и забрался на свой чердак, да так и остался там до следующего дня. Нурдстрёмскан утверждала, что он сперва свалился наземь с пеной у рта, но в этом не было полной уверенности.
На следующий день парень был мягким и податливым, как пух, и вел себя прилично аж до самого Рождества - к большому сожалению и печали для тех, кто заранее предвкушал потеху от стычек в доме Йофса.
V
В деревне не было никого, кто бы близко узнал Арди Вестербакка. Никто не искал его общества, а сам он в основном ходил своим путем, со своими мыслями. Он, казалось, хорошо чувствовал себя в одиночестве, если можно судить по тому, что его часто ловили в моменты, когда он ходил, бормоча и улыбаясь сам себе. Он редко говорил с людьми в Рэфсбакке - зато он гораздо чаще разговаривал с животными. Он никогда не проходил мимо лошадей на поле или коров в загоне без того, чтобы крикнуть им что-нибудь; иногда это были понятные слова, иногда - только странные крики. Было ясно видно, что скотина понимала его лучше людей, она слушалась его тотчас же.
Но, казалось, лучше всего ему было со старой рыжей кошкой Йофсена. После ужина он с удовольствием выходил во двор, усаживался на чурбан для колки дров с кошкой на коленях, гладил ее по спине, так что даже потрескивало, и шептал ей на ухо несвязные слова.
Эта возня с кошкой привела к тому, что наиболее боязливые из женщин стали смотреть большими глазами на нового батрака Йофсена, задавая себе вопрос, что за чертовщина такая, - эти двое сидят и замышляют что-то в сумерках. И почти все качали в раздумье головой, когда стало известно, что Арди Вестербакк время от времени пробирается в баню старухи Смисс и остается там до поздней ночи. Как быстро они стали неразлучными друзьями - столетняя ворожея и двадцатилетний пришелец, это все по-настоящему поняли только тогда, когда он в один прекрасный день без малейшего стеснения показался в ее обществе на людях, - чего не сделал бы ни один из ближайших родственников старухи ни за какие коврижки.
Со своими сверстниками, такими же батраками, как и он, Арди Вестербакк вступал в контакт только и единственно тогда, когда ему хотелось выпить. Это желание приходило к нему каждый месяц, примерно в новолуние; он становился беспокойным, терял сон и обязательно должен был напиться допьяна. В первый раз ему пришлось это сделать в одиночку на чердаке, но в другой раз, что случился незадолго до Рождества, он оказался в компании выпивох. Ему позволили участвовать сидя в углу, и поначалу никто об этом не жалел, потому что в тот вечер деревенским парням пришлось услышать о разных необычных вещах.
Арди Вестербакк рассказывал о кошмарных убийствах и о цветах, способных усыпить и убить. Оборотней и упырей он описывал им с подробностями, что в той книге, а потом вдруг переключался и начинал разглагольствовать о тайных писаниях звезд, в которых можно прочесть судьбу любого человека.
- А ты можешь это прочесть? - ухмыльнулся один из работников.
- Не шибко, - серьезно ответил Арди Вестербакк, - полжизни надо, чтоб научиться, я еще слишком молод. Но то, что касается меня самого, я знаю довольно хорошо.
- Ты станешь китайским императором, могу предположить, - насмехался над ним Альбин Снейц.
- В будущем году, - продолжал невозмутимо торжественно Вестербакк, - мне исполнится двадцать один год. И тогда через меня в жизни трех человек произойдет крутой поворот; я один из этих троих.
- Вот как, - крикнул Антон Йофс, - а второй - это старуха Смисс, а наша рыжая кошка - третий, я это прочел недавно ночью через печную трубу, как раз, когда Солнце и Луна столкнулись вместе и дали такую затрещину семизвездью, что заколдобилось все небо!
- Поживем - увидим, - совершенно спокойно сказал Арди Вестербакк под раскаты хохота.
Теперь кое-кто из хитрецов в компании счел момент вполне созревшим для того, чтобы попытаться выдоить из этого черного баламута пару неосторожных слов о его происхождении и прежних его делах.
Они сделали все, чтобы поймать его на удочку: в ход пошли и невинные вопросы с хорошо запрятанными крючками, и требования сказать чистую правду. Но хотя в глубине глаз батрака горело, полыхая и играя, пьяное пламя и хотя руки его тряслись, расплескивая водку из кружки, которую он держал, он так хорошо владел собой, что никто ничего о нем не узнал более того, что уже было известно.
Когда парни наконец поняли, что им не удастся заставить Арди Вестербакка проболтаться, им надоело все это выуживание и они предоставили его своей судьбе, верно или неверно прочитанной им по звездам.
Эта субботняя пирушка проводилась полутайком на чердаке конюшни Йофсена. Несмотря на опасность пожара и все строжайшие запреты, они курили, все до одного. Ведь с ними был Антон Йофс, младший сын хозяина, и это воспринималось как полуразрешение, по крайней мере, это придавало трусоватым храбрости. Кроме того, было известно, что с самим Йофсеном случился сильный прострел в спину, и потому он был надежно прикован к своей старой окрашенной в зеленый цвет кровати и не мог пошевелиться, даже если бы ему предложили за это коня и полцарства в придачу.
Стоило ли удивляться тому, что веселье быстро дошло до крыши, где висели пустые и серые в ночи ласточьи гнезда, терпеливо ожидавшие того дня, когда вернутся их строители, пролетев через полмира, с синевой южного неба на перьях и пылью далеких пустынь.
Внизу, в конюшне, били в подстилку копытами лошади, жалобно блеяли овцы в совсем тесном зимнем загоне. Через щелястый пол чердака от множества набитых в конюшню животных поднималось приятное тепло; снаружи лежал снег и дул ветер, но настоящие зимние холода еще дремали где-то далеко в тундре.
Что же касается рэфсбакковских парней, мороз мог бы трещать и по углам чердака, потому что после каждого глотка выпитой белой ржаной водки по телу разливалось тепло, вызывая слезы на глазах, - совсем как в бане, когда плещешь воду на каменку.
Разговор стал свободным, без опаски. Рассказывались по очереди все старые деревенские анекдоты и исполнялись все новые оскорбительные песни, в которых не щадили никого - ни знатного, ни бедного.
Всё, без сомнения, закончилось бы тихо и мирно, если бы Альбин Снейц не сделал новую глупость и не начал глазеть на Арди Вестербакка, вновь загоревшись желанием покопаться в его делах. Возможно, ему не понравилось выражение лица парня, а может быть, просто расположение его носа среди глаз - не важно.
- Послушай, Арди, - крикнул он вдруг, - я тут как следует разглядел тебя, и мне пришло на ум, что ты из тех, кто читает библию с заду наперед. Можешь содрать с меня шкуру, если ты не татарского роду, - с такими волосами и такими глазами, как у тебя.
Альбину Снейцу не надо было аукаться, чтобы откликнулось со всех сторон.
- Дерьмо он! - раздалось со стороны Антона Йофса, прорезая общий рев.
- Среди нас татарчонок. Посмотрим, сколькие из нас останутся без лошадей в этом году.
- Залатаешь чайник моей матери - я окрещу тебя в награду за это, чертов язычник! - крикнул Альбин Снейц.
И тут он встал на подгибающиеся колени и занес руку в благословении над иссиня-черной челкой Арди Вестербакка:
- Крещу тебя водой, вином,
зовись теперь Черным котом.
- Черный кот! Ура! Черный кот и рыжая кошка - посмотрим, каковы будут котята! Черный кот!
Арди Вестербакк сидел скрючившись, скрестив ноги. Лицо его было бело, как снег на крыше конюшни, но в глазах его все больше и больше мрачнело. В горле его урчало и хрипело, и вдруг быстро, как не поворачивается и флюгер на крыше в декабрьскую бурю, был он уже на ногах, приблизив свое лицо к лицу Альбина Снейца так, что дыхание их смешалось. Из его руки блеснула белая молния и ударила в руку Альбина. Два стремительных прыжка - и сам он оказался у двери и исчез, прежде чем кто-либо из сидящих на чердаке успел сообразить, в чем дело.
Альбин Снейц вскрикнул и чуть было замертво не свалился в сено. Но когда с него сняли пиджак и закатали рукав рубашки, то обнаружили, что нож Арди Вестербакка сделал лишь небольшую рану на руке.
На это место наложили простую повязку и договорились дальше не раздувать это дело. Пользы от этого никому не будет, хотя Черный кот, конечно, мог отомстить, рассказав о курении и всякой всячине, которую он услышал.
Альбин Снейц выразил общую мысль в следующих словах: "глупо сечь самих себя".
Но теперь-то стало кое-что известно, что за человек этот Арди Вестербакк, и многие поклялись, правда, не святыми, при случае отделать его.
В лицо им, как мокрой тряпкой, ударил дождь со снегом, когда парни вышли на крыльцо конюшни. Когда ветер задул по-настоящему, стало видно не дальше своего носа, да и его едва ли было видать.
Пришлось идти след в след по напрочь заметенной дороге. Некоторое время они шли все вместе, потом один за другим стали пропадать в широких проемах по-зимнему голых изгородей.
В ту ночь снег не признавал никаких других цветов, кроме своего собственного, считая, что люди должны быть белыми, как побеленные известью стены церкви. Люди слились с землей, домами и полями, и едва ли можно было обнаружить живую душу в этой единой белой метели.
Поэтому никто из тех, чей путь пролегал через Испанию, не мог заметить человеческую фигуру в сугробе под окнами сапожника Линдквиста.
А там на коленях стоял человек, и глаза его тщетно пытались различить постель в темноте комнаты. "Густава и Арди!" - бормотал он, но ветер подхватывал эти слабые звуки и уносил их в ночь. "Арди и Густава!"
Никто не знает, что снилось в ту ночь Густаве, но она ни во сне, ни наяву, определенно, не могла представить себе того, что происходило под ее окном. Что татарин так сильно влюбился в нее - об этом не могло догадаться ни одно живое существо в Рэфсбакке, пока еще. Но самого его это так сильно жгло, что он, рыдая, прижимался своим разгоряченным лицом к сугробу, в то время как его большой некрасивый рот продолжал произносить, запинаясь, все те же сбивчивые слова.
Снег все падал, покрывал, прятал. Арди Вестербакк лежал неподвижно, как будто хотел похоронить себя поблизости от нее. Он только время от времени приподнимал голову и глубоко вздыхал.
А снег все падал.
VI
Когда новогодним утром Густава вышла из дома под блеклое солнце, в мыслях ее была одна старая примета, говорящая о том, что надо обязательно обратить внимание на первого человека, которого встретишь, потому что это может сыграть свою роль кое в чем. И не обошлось без того, что к ней пришла тайная мысль придумать какой-нибудь предлог, чтобы сходить на хутор Ниссас, ведь нет ничего зазорного в том, чтобы попытаться помочь судьбе, хотя бы немного, что в человеческих силах.
Если бы случилось, что она встретила Виктора, это могло бы означать очень многое, что он не совсем забыл то, что произошло между ними в тот день на поле ржи. А то все чуть ли не так и выглядело: после этого он уже никогда не говорил с ней по-особенному, не так, как со всеми другими.
Он тогда ничего ей не обещал на этом малом поле, даже не спрашивал. Но она, конечно, думала, что все это было серьезно, потому что Виктор был не из тех, кто обычно заигрывает и шутит с девушками, когда представится случай. И когда не было никаких известий, когда уже казалось, что из этого больше ничего не выйдет, она была удивлена и обижена. Она было загрустила, но не настолько, чтобы это не прошло.
Может, Виктор пожалел об этом. Он ведь точно знал, как обстоят дела у Линдквистов: сундук с одеждой - вот и все, что Густава предположительно могла принести в семейное гнездо. Да и сам он ходил в бесплатных батраках в доме брата, этого тоже нельзя было сбрасывать со счетов. Кто мог, в сущности, осудить его, если он стал рассудительным и отбросил в сторону мысли о женитьбе.
Но в эти праздники прошел слух, наложившийся на многие другие гулявшие по деревне сплетни, и из него Густава узнала окольным путем, что Виктор надумал весной попытаться устроиться на лесопилку в городе. В последние годы лесопильное производство так заметно расширилось, и там платили хорошую зарплату, не говоря уже о заработках за ночную работу летом на погрузке огромных иностранных судов, которые очень спешили, чтобы избежать простоя.
И если теперь Виктор получит место на лесопилке и начнет зарабатывать наличные деньги в свой собственный карман, то может случиться, что все повернется по-другому, все то, о чем Густава не в силах была не думать постоянно. И поэтому она вышла сейчас в новогоднее утро с довольно радостными мыслями на хрустящий наст, который ночная стужа сковала в мостовой настил над огромными сыпучими снегами.
На улице сейчас никого не было видно, это была уже большая удача. Конечно же, тут была надежда, что Виктор станет первым встреченным.
Но только Густава дошла до старой рябины, черневшей там, растопырив свои голые ветви, как вперед выступил какой-то человек и встал прямо на ее пути. Он караулил ее там, за деревом, это было ясно, и человеком, доставившим ей эту досаду, был никто иной, как Арди Вестербакк. "Фу, черт!" - вырвалось у нее, так она разозлилась и к тому же немного испугалась - ясным-то утром.
Но Арди Вестербакк, так тот весь светился.
- Знаешь, ты первая девушка, которую я увидел в новом году.
- Да-а. И тогда ты, как я понимаю, конечно, зажмурился, увидев вашу доярку.
- Кажется, да, - согласился Арди Вестербакк. Он стоял перед ней, моргая и скаля зубы от восторга.
- Ну, если я и первая, так что из того?
- Тут может быть смысл в этом, больше я ничего не скажу.
- Смысл, говоришь. Смысл в том, какое ты имеешь право прятаться так и пугать людей на улице, ты, урод. Убирайся домой, здесь тебе ничего не перепадет.
Мне и здесь хорошо, - самоуверенно сказал батрак. - И если хочешь послушать хороший совет, то не выступай и не ругай последними словами того, кто станет твоим женихом задолго до конца этого года.
Тут Густава не могла не расхохотаться.
- Ладного и пригожего жениха ты мне определил. И у него, конечно, большой двор, со скотом и домом и со всем, что положено. Он только и ждет своих хозяев.
Арди Вестербакк тоже засмеялся, но по-другому.
- Я, такой вот, как стою здесь, без дворов и всяких там изяществ, я стану твоим женихом. Бесполезно упираться, потому что чему быть, того не миновать. Поэтому лучше всего, чтобы твои домашние начали думать о том, как снарядить тебя, - комодом, и сундуком, и одеждой. Ты можешь передать им от меня привет и сказать об этом.
В его тоне было что-то одновременно доверительное и повелительное, и это отбило у Густавы охоту шутить.
- Ты что, бредишь или напился спозаранку? Берегись, а то получишь головомойку от Йофсена на завтрак, такое, ваши говорили, раньше случалось
- Йофсен! - презрительно сказал батрак. - Йофсен меня боится, как и все прочие деревенские. Потому что, должен тебе сказать, я имею власть, хоть и выгляжу таким бедным и жалким.
- Вот как, ты думаешь, все здесь в деревне боятся тебя? Тогда я скажу тебе одну вещь, верную как дважды два, что я боюсь тебя не больше, чем нашего старого петуха, и чем брать тебя в женихи, я лучше пойду вот за это дерево. Постыдился бы стоять здесь и говорить бесстыдные слова порядочной девушке, которая никогда ничего плохого тебе не сделала.
Когда она все это выложила, она хотела пойти дальше по дороге, но, увидев, что Арди Вестербакк не собирается позволить ей идти одной, она повернулась и пошла в дом.
Там сразу заметили, что ее что-то разозлило, и хотели узнать причину. Но, как бы то ни было, Густаве было стыдно сказать правду, и они так ничего и не узнали.
Немного погодя Густава случайно посмотрела в окно, и там по дороге мимо дома проходил Виктор, так что он, во всяком случае, стал вторым.
VII
В эти дни мастер Линдквист пребывал в еще более хорошем, чем обычно, настроении. От того, что он с женой и детьми был приглашен на свадьбу в усадьбу Эвре Гриндас.
Младшая дочь Гриндасов должна была выйти замуж за старшего сына Йофсена, и свадьба была назначена на день Кнута-двадцатидневника. Уже ходили разные толки о грандиозных приготовлениях; ясно было, что там будет что-то совершенно необычное, ведь последняя из девушек усадьбы Гриндас уходила из своего богатого дома в другой, тоже зажиточный двор. Пока же Линдквист, сидя в ожидании, вбивал деревянные гвоздики и сшивал дратвой и так много думал о грядущем угощении, что слюнки текли: он ведь был большим лакомкой при его скромных возможностях.
И он был не одинок в этих столь приятных размышлениях. Во всей Рэфсбакке мало о чем другом говорили в эти дни, как только об ожидавшемся пиршестве. Для того были все основания, тем более что были приглашены все лучшие семейства деревни. Кроме того, ожидались гости из села и благородные родственники из Гельсингфорса.
Среди неприглашенных шла дикая ругань, но Гриндас был крепким мужиком, выдерживавшим и не такие натиски.
И вот настал этот великий день, когда имена Йенни Гриндас и Альфреда Йофсена были оглашены вместе перед нависшим животом пробста. Стоя на коленях, утопавших в ярко-красных подушечках, они узнали о том, что теперь они одна плоть, а также что он ее глава.
Плохую голову пожелала поставить церковь на объединенную эту плоть, каким бы в остальном прекрасным человеком ни был Альфред Йофс. Но надо было только увидеть тень от решительного носика Йенни, чтобы определить, кто будет действительной палочкой-указалочкой в новой семье.
Последовавший затем обед оправдал все надежды мастера Линдквиста. Никогда прежде он не видел столько всего вкусного в одном месте. Когда пошел третий час застолья, его желудок уже отказывался что-либо принимать еще. И - о ужас! - именно в этот момент внесли блюда с четырьмя сотнями тефтелей размером с куриное яйцо.
Были там и конфеты с отпечатанными стихами и настоящее вино для тостов, лучшее испанское от Маркелина.
Под конец, естественно, там были танцы.
Зал у Гриндасов был таких размеров, что полковник и рыцарь Толл, живший здесь в начале русской эпохи, в полном расцвете своего безумства стрелял здесь в цель из карабина и скакал по кругу на своем диком жеребце. Но теперь, когда все гости встали со своих мест и начали двигаться, колыхаясь по всему залу, тотчас стало ужасно тесно. Фюркант пришлось танцевать в три смены - в зависимости от возраста и положения. Таким образом все хорошо устроилось. Никто из худородных не лез вперед без приглашения, наоборот, приходилось бесконечно всех подталкивать и приглашать, потому что каждый старался показать, что знает свое место и свой тур.
Кроме одного, Арди Вестербакка, который, не будучи, собственно, приглашенным, смог присутствовать из величайшей милости только потому, что ему случилось быть батраком в хозяйстве жениха; он-то, видно, не имел никакого представления о том, что такое уметь прилично себя вести. Трудно сказать, из-за чего все произошло, - из-за испанского вина или же просто-напросто потому, что сознание его затуманилось от обильной и здоровой пищи, чуждой его желудку благодаря кормежке у Йофса. Как бы то ни было, он лез повсюду, где толпились почтенные граждане, наступал на мозоли и втыкал свои локти в цветастые корсажи. Он слышал предупреждения и окрики, но это на него ни на грош не действовало, в ответ он громко хохотал, взбивая вверх свою длинную черную челку. В ярком свете от множества сальных свечей и двух больших новомодных керосиновых ламп его загривок отсвечивал темно-синим, как нагрудные перья тетерева. И лишь только он в пыли и сутолоке заметил Густаву, из глаз его посыпались искры, как это бывает, когда сталь ударяет по кремню.
Было явно заметно, что он очень хотел танцевать с ней, но не вполне осмеливался к ней подойти. Вместо этого он устраивал так, что постоянно стоял или сидел вблизи нее. Как бы Густава ни переходила из одного конца зала в другой, он все время выныривал где-нибудь поблизости и обливал ее фигуру с головы до ног своими горячими взглядами. И вскоре он набрался решимости, подошел к ней и взял ее за руку, чтобы втянуть ее в круг танцующих.
Густава все еще была довольно зла на него за случившееся в новогоднее утро и не стала более дружески настроенной от его таращенья здесь, на свадьбе. Но поскольку здесь было столько чужих людей, ей все же было трудно отказать ему в этом танце, из-за этого легко мог случиться скандал, притом что Арди Вестербакк был сейчас явно на взводе. Так что он получил свою польку, но Густава упрямо отворачивала от него, насколько это было возможно, свое лицо с плотно сжатыми губами, чтобы не видеть его перед своими глазами.
Перед следующим танцем он вновь подошел, на этот раз громко смеясь и вихляясь, как петух на топчиве. Теперь Густава заколебалась, и прошло несколько долгих мгновений, прежде чем она пошла с ним. И совершенно правильно, она тотчас пожалела, что уступила ему, потому что Арди Вестербакк так дурашливо мотал головой и так выбрасывал руки и ноги, что это вызвало бесконечные смешки и шушуканье во всем зале. Густава покраснела и разозлилась. То что он выставлял себя на посмешище перед людьми из другой волости и гостями из столицы, уже было достаточно плохо, но ей казалось, кроме того, что часть позора как бы осталась на ней даже после того, как она прервала танец и отделалась от него. А это было плохо, очень плохо, ибо бедной девушке надо более других оберегать себя и свое.
Когда он в третий раз отыскал ее, она сказала твердо "нет" и вытащила свою руку из его руки, как из крапивника. - Я больше никогда не буду танцевать с тобой, - сказала она для большей ясности.
Но Арди Вестербакк не желал так легко уступить. Он подошел к ней поближе и попытался обнять ее за талию.
- Прикоснешься ко мне - получишь в ухо! - воскликнула Густава, и голос ее дрожал, потому что сейчас на них смотрело много глаз.
Батрак застыл на месте, не шевеля ни рукой ни ногой; он уже не смеялся. Что-то быстро промелькнуло в его глазах - можно было ждать какого-нибудь сумасбродства. Густава отодвинулась от него на несколько шагов назад.
Однако ничего не случилось. Арди Вестербакк вдруг повернулся на каблуках, проломился через толпу и прямиком вышел через дверь во двор, на лунный свет и снег.
На дворе ярился мороз, серебряным кольцом окружил луну, трещал по углам и превращал дыхание людей и лошадей в летучий пар. Весь двор, вся деревня, все многочисленные дома и постройки для людей и животных и их продовольствия, казалось, дрожали под страшным давлением, под невидимой тяжестью, прижимавшей их ближе друг к другу и ближе к земле.
На окнах флигеля, где находился зал, распустились ледяные цветы, перевившиеся так тесно, что можно было различить лишь темные тени, движущиеся внутри зала. Но пьянящие звуки скрипки и кларнета проникали на двор через все щели и уносились прочь в морозное безмолвие ледяной вселенной.
На крыльцо частенько выходил кто-нибудь из мужчин; они вытирали текущий по лицу пот и глотали ледяной воздух пересохшими от пыли ртами. Иногда в дверь высовывала нос какая-нибудь девушка, но тотчас же исчезала с легким вскриком об ужасном холоде.
Арди Вестербакк ни разу и головы не повернул в сторону этих чужих, враждебных людей. Он медленно брел по скрипящему снегу через двор, пока не дошел до столбов ворот. Оперевшись на распахнутую калитку, он остался стоять, оглядываясь вокруг.
Над его непокрытой головой свободно выгибался усеянный звездами небосвод, сухие скелеты по-зимнему мертвых лип не могли ничего скрыть от его пытливого глаза.
Он смотрел вверх, в небесное пространство с дрожащими звездами и роскошной серебряной розой полной луны. Он следил глазами за взаимосплетением линий планет, искал, читал, находил. Время от времени с его губ слетали какие-то полуартикулированные звуки. Его лицо отражало то страх, то дикую радость.
Когда он вернулся к танцующим, в уголках его рта все еще была победная улыбка.
Не смотря ни вправо, ни влево, он торжественно прошествовал прямо к Густаве, как идет жених к алтарю, когда спину его жгут взгляды прихожан.
На Густаву напал огромный страх, она тотчас же догадалась, что он задумал ей какое-то зло. Она торопливо поднялась, чтобы поспешить к своим родителям, но Арди Вестербакк одним прыжком бросился ей наперерез, так что она попала прямо в его объятия. Его длинные худые руки крепко пригвоздили ее к его груди, его дрожащие колени были меж ее колен, а его большой жадный рот искал ее щеки и губы. В этом насильственном объятии было такое непристойное бесстыдство, что ошеломленные зрители застыли в своих прежних позах.
Позже Густава узнала, что она закричала, дико, как рожающая женщина. А тогда, пока происходил весь этот позор, в ее глазах потемнело, зрение и слух отказались служить. Вначале она вовсе не знала, как случилось, что противные тиски так внезапно разжались и горячее дыхание перестало осквернять ее лицо. Впоследствии все выяснилось.
Виктор Сундс, это он подбежал и попробовал силу своих пальцев на затылочном сухожилии Арди Вестербакка - сдавил так, что мог задушить и более крепкого мужчину, нежели худосочный Черный кот. Эта хватка не ослабевала до самого крыльца, где ее сменил основательный пинок в зад, который предназначался для того, чтобы придать Арди Вестербакку необходимую скорость на пути домой.
Теперь наглец, стало быть, был изгнан, но от этого Густаве было не легче, ведь позор-то остался и переполох никак не хотел утихать.
Хуже всего было с теми, кому не пришлось увидеть это происшествие с близкого расстояния. Они подходили, спрашивали, строили предположения, и конца не было рассказам и объяснениям. И обычно тот, кто получал разъяснение, разражался смехом.
Густава отнюдь не относилась к числу тех, у кого глаза на мокром месте, но в этот раз ничего нельзя было поделать. Слезы просились наружу.
Конечно, были там и такие, кто пытался успокоить ее дружескими словами или предлагал обратить все в шутку. Но когда она была уже готова успокоиться и вытирала глаза перед тяжкой попыткой взглянуть на все это множество шумевших людей, она вдруг услышала резкий голос, возвещавший:
- Ребенку понятно, что между ними что-то было. Так быстро и привычно все произошло.
Говорила фру Хоканссон. Благородная, богатая фру Хоканссон из Гельсингфорса, тетка невесты по матери и самая почетная из всех гостей. Она носила большую круглую золотую брошь под грибообразным подбородком, а на ногах у нее были совершенно новые тканые туфли, синие и с острым носком.
Густава тут же вскочила на ноги. Слезы высохли сами по себе, она была совершенно спокойна. Но теперь она знала, что ей нельзя оставаться здесь.
Она вывела родителей в прихожую; за ними без приглашения последовала также Энгла Мария.
- Я должна сейчас идти домой, - кротко и в то же время решительно сказала Густава. - Но никому не надо меня провожать, я положу ключ под коврик.
Мать сразу поняла, что дело было настолько серьезно, что разговором не уладить. Однако все же попросила Густаву подумать как следует. Такая свадьба празднуется в Рэфсбакке, наверное, раз в пятнадцать лет; танцы, конечно, будут продолжаться еще несколько часов, и может быть еще много всякой вкусной еды и питья. Но поскольку Густава оставалась непреклонной, она заявила, что собирается идти с ней, и здесь показала себя столь же упрямой, как и ее дочь.
Что же касается Герберта Вольдемара Линдквиста, то следует здесь признаться, что мастер немного заложил за ворот и отогнал от себя все мысли о возвращении домой, примерно так, как поступают с назойливой мухой.
Вопрос еще как следует не был решен, когда в прихожую вышел Виктор Сундс. Казалось, он догадался, что может означать их исчезновение, потому что он сразу обратился к Густаве с такими словами:
- Ты хочешь позволить одному бессовестному человеку испортить тебе весь праздник?
- Кого ты имеешь в виду? - спросила Густава в ответ.
- Вот как, - сказал серьезно Виктор, я думал, ты не слышала. Но зачем тебе обращать внимание на этих городских баб, что несут невесть что, здесь все мы тебя знаем и знаем, что за мужик этот Арди Вестербакк. Не думай об этой жирной барыне, тебе не придется с ней танцевать, пока здесь я и другие деревенские парни.
Но Густава даже не улыбнулась.
- Она тетка невесты, ей так усиленно слали приглашения в Гельсингфорс, что теперь, когда она здесь, она уже не уедет. Это я уйду, и сейчас же.
Мастер Линдквист был восхищен шуточкой Виктора и попытался разрядить обстановку собственными выдумками - у него было так хорошо на его горячей душе и он не хотел видеть вокруг себя печальные лица, особенно лица своих близких. Но все же результатом всех пересудов и обсуждений было то, что мать и Густава ушли.
Дороги и поля лежали в пустынной белизне. Вдалеке над замерзшим колодцем Гриндасов вырисовывался журавль, как огромное ружье для обстрела звезд. А недостатка в такой дичи в эту белую сверкающую ночь не было.
Мать и дочь прошли совсем немного, когда их догнал на дороге какой-то бегущий человек.
- Это я, - крикнул Виктор Сундс, - я решил проводить вас через деревню и могу пригодиться, если йофсовский батрак где-то бродит здесь. Никогда ведь не знаешь, что может выдумать такой дурень.
Густава, конечно, заверила, что в этом нет необходимости, но в душе ее потеплело от радости и благодарности. И теперь, идя рядом с матерью, она время от времени поглядывала на него из-под шерстяного платка. Вселенная ведь щедро дарила свой свет, хорошо помогая ей различать черты его лица. Теперь она видела: он был совершенно таким, как прежде, он совсем не изменился с того дня на поле.
На развилке дорог под рябиной Виктор остановился.
- Фарватер, кажется, чист, - сказал он, - теперь я пойду своей дорогой. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - сказали обе женщины.
- И спасибо! - добавила Густава, полуповернувшись и глядя ему вслед.
Теперь он вернется на танцы, думала она, там еще столько всего. Девушки, конечно, тоже ждут, все эти богатые и красивые девушки.
Но что это? Он не повернул, он продолжал идти по той же дороге с другой стороны рябины.
- Виктор, - сказала Густава, и кровь ее приливала и отливала с каждым вздохом все быстрее, - Ты не пойдешь обратно к Гриндасам? Они там будут еще долго танцевать, и будут подавать всякие вкусные вещи.
Он тотчас остановился и медленно повернул к ней свое лицо.
- Нет, - ответил он, - мне теперь там больше нечего делать.
- Но они начнут спрашивать о тебе, а это ведь нехорошо.
- Не думаю, что кто-нибудь спросит, я ведь попрощался, прежде чем уйти.
Мать была уже в сенях, и вскоре они услышали, как поворачивается ключ в замке и открывается дверь с обычным своим вздохом. Молодые остались стоять, каждый на своей тропинке, они искали глаза друг друга.
Густава должна была многое сказать, она это вполне понимала. Поблагодарить его, попросить его несмотря ни на что вернуться на танцы, к богатому столу. Но ничего не смогла произнести. Она только стояла там и думала о том, что не сможет подать ему руку на прощанье. Даже этого не сможет.
- Густава, - тихо сказал Виктор, - весной я получу место на лесопилке.
Но и сейчас у нее не было слов. Ибо здесь, в этом снежном мире, счастье бессловесно.
Что-то хрустнуло в одной из окоченевших ветвей рябины, черный сучок над ее головой распрямился и просыпал вниз дождь из сверкающих снежинок инея.
Густава чувствовала, как они легко касаются ее лица, застревают в ресницах и, растаяв, слезами стекают по ее горячим щекам.
VIII
На весну никогда нельзя полагаться, она может прийти с ночными заморозками и майским снегом, когда этого меньше всего ожидаешь. Но когда рябина на развилке дорог накидывала на себя белое покрывало и в безветренные вечера распространяла свой крепкий призывный аромат, тогда Густава знала, что эта красивая пора и приятное тепло пришли со своим кратким визитом.
Чаще прежнего она сидела на закате солнца на скамейке под рябиной, отдав должное работой и заботой своим дневным занятиям. Тихий говор шелестящих листьев, жужжание кружащихся шмелей и крепкий сладкий запах цветов обволакивали и полуусыпляли ее, вызывая дрему, составлявшую ей компанию, пока она дожидалась Виктора, возвращавшегося со своей работы.
Больше не было тайны в том, что эти двое ждали друг друга. Открытой помолвки между ними пока не было, но этот вопрос был обговорен в обоих домах и обеими сторонами полностью одобрен. Предполагалось, что они поженятся осенью, если у него по-прежнему будут такие же хорошие заработки, чтобы можно было обеспечить приличное житье.
Виктор работал на лесопилке вот уже пару месяцев, и ему было хорошо на этой работе.
В последнее время в торговле древесиной по всей стране начал ощущаться большой подъем. Английские и бельгийские шахты, а также предприятия горной промышленности Испании всерьез открыли свои рты на нетронутые леса Финляндии, и их голод едва ли можно было утолить. Вдоль всех водных путей слышались гулкие удары топоров, бесконечные плоты шли по внутренним проливам в шхерах; пороги разгрызали их, с яростью отплевывая от себя куски, но внизу, на спокойной воде, они вновь собирались и продолжали свой величавый поход в открытое море.
На берегу моря сплошь вырастали лесопилки, а на старых, столетиями снабжавших хозяйства древесиной, число пилорам во много раз увеличилось. Брызги мощного мирового золотого потока долетели и сюда, на север, и в потрескавшихся, израненных ладонях лесопромышленников, словно по волшебству, собирались целые состояния.
Пришлось ощутить на себе этот новый Гольфстрим и деревне Рэфсбакке.
Не в том смысле, что кто-то в ней внезапно разбогател. Но после того, как была перестроена и расширена лесопилка, здесь открылись совершенно новые возможности найма на работу и получения больших заработков, нежели те, что были прежде известны в этом тихом уголке. Молодые мужчины, раньше стремившиеся в море или в город, теперь оставались дома. Какие перемены это внесло в жизнь всей деревни, особенно заметно было, наверное, вечерами у качелей и танцплощадки. Теперь больше не было недостатка в кавалерах и ими были не какие-то морячки-летуны, искавшие мимолетных удовольствий, но постоянный народ, который желал и мог думать о женитьбе.
То что Виктор и Густава надеялись в столь ближайшем будущем услышать над собой скрепляющие их союз слова священника, было заслугой не только Виктора и лесопилки. Нет, им явно пришлось бы довольно долго дожидаться своей крыши над головой, если бы брат Виктора по доброте своей не подарил им старую избу, давно стоявшую нежилой на земле Ниссасов. Это был жилой дом обычного типа - с избой и горницей. Конечно, за долгие годы, когда ему без помощи человека пришлось бороться со всеми ненастьями, он немного обветшал и не стал лучше от того, что временами использовался в качестве склада для всевозможных твердых и жидких товаров. Но теперь, когда Ниссас ради женитьбы подарил его Виктору в полную того собственность, это, без сомненья, был ценный подарок.
В свободные часы Виктор усердно занимался ремонтными работами, чтобы привести дом в нормальное состояние. Он был умелым работником, знавшим, как пользоваться и мастерком, и алмазом стекольщика. Мебель он покупал по дешевке на аукционах или по случаю, когда можно было приобрести предметы домашнего обихода за разумную цену. Медленно, но уверенно его работа продвигалась вперед; рубанок начисто завершил свою работу, так что после покрытия крыши с чьей-нибудь помощью новый дом должен был быть готов к осени.
В доме сапожника тоже не сидели сложа руки, теперь менее, чем когда-либо. Все ткани, идущие со станка, предназначались в приданое Густаве. Богатым и роскошным оно быть не могло, но родители пообещали самим себе и ей, что ей никогда не придется стыдиться того, что она принесет с собой в свое гнездо. По простыням и скатертям можно было сразу увидеть, что она из порядочной семьи, а не с улицы.
Этот период ожидания и приготовлений стал для Густавы большим праздником жизни. Она была счастлива и спокойна. Спешка еще никого до добра не доводила.
Она была так счастлива и так спокойна, что лишь на минуту встревожилась от смутных угроз Арди Вестербакка, которые дошли до ее ушей кружными путями. Сам он больше не решался приблизиться к ней, даже со словами, за исключением одного раза, когда они случайно встретились на дороге. Был темный вечер с тяжелыми тучами, и она узнала его только тогда, когда он прошел мимо нее.
- Предупреждаю тебя, Густава, - сказал он тогда очень быстро и тихо, словно опасаясь свидетелей. - Кончай думать о Викторе, ты за него все равно никогда не выйдешь. Я тебе даю еще немного времени на размышления, пока стоят белые ночи, но после этого конец. Запомни, что я тебя предупредил!
Перестать думать о Викторе! Почему бы ему не сказать: "Перестань есть, пить, спать. Перестань дышать, видеть свет солнца!"
IX
Утром в день Ивана Купалы Виктор стоял под рябиной и ждал Густаву. На нем была выходная одежда, и блестящий кожаный козырек его новой фуражки отражал солнце, собирая его в маленькую искрящуюся точку, отбрасывающую плотные лучи света во все стороны каждый раз, когда он шевелил головой. Чтобы убить время, он срезал подходящий корневой побег и делал из него красивую трость. Он оставил кору в виде узкой спирали, а на ручке вырезал свои инициалы. Он собирался поставить точку после буквы С, потому что был аккуратен даже в мелочах, но теперь на это уже не было времени. На фоне сочной травы во дворе чисто засветилось белое платье Густавы.
Так вот, красиво одетые, они пошли по деревне, и их открытое появление было столь же хорошим и достоверным объявлением о помолвке, как и любое другое. Казалось, они принимают на себя больше солнца и света, нежели другие, - так они шли, выпрямив спины и слушая прекрасный скрип своих новеньких башмаков.
Из хлева выглянула Нурдстрёмскан - как раз, когда они, свернув, проходили мимо.
- Ну и ну, - сказала она своим бархатным голосом, - вы ж идете не в ту сторону. Разве вам не к пробсту в село на оглашение помолвки?
Виктор засмеялся, на этот раз Нурдстрёмскан показалась ему не такой плохой, как обычно.
- Нет, - ответил он, - мы в город, там сегодня праздник на валу.
- Вот как, вот как, вы будете праздновать день Крестителя безбожными ярмарочными потехами. Там, говорят, есть тир, и позолоченная карусель, и лотки с пряниками, и восковые фигуры всех знаменитых убийц. Да-да, всяк ищет свое, и паруются непарные. Счастливого пути.
Густава было обиделась, но, когда они отошли на порядочное расстояние, Виктор совершенно спокойно сказал:
- Такой, как она, гадюке доставляет удовольствие испортить радость другим. Какие же разные бывают люди.
- Я и не думала брать это в голову, - ответила Густава и вновь повеселела.
Но им была предопределена еще одна нехорошая встреча на их пути.
В верхнем конце деревни, в Криссибаккене, им навстречу попалась старуха Смисс. Полуголая и вдребезги пьяная, старуха брела по дороге, и вокруг ее головы развевались грязно-белые патлы. Искоса взглянув на молодых людей, она встала на их пути и пропела хриплым вороньим голосом:
- Запад, восток, север и юг,
Поцелуй меня в зад - услышишь ты пук!
И она сделала глубокий книксен, но, едва ее старые ноги с хрустом выпрямились вновь, как она быстро повернулась и задрала как можно выше свою рваную юбку. Подхихикивая и пошатываясь, она поплелась дальше.
Густава держала Виктора за руку, ее сердце тяжело колотилось от страха.
- Сатана, а не старуха, - сказал, громко смеясь, Виктор.
Но голос Густавы заметно дрожал:
- Меня целый день не отпускает страх, как увижу ее. Смерти на нее нет, ведь она старше всех в целой волости. Она, наверно, наделала столько грехов, что не может успокоиться и сойти в могилу.
Виктор только смеялся.
- Ты что, всерьез веришь в ее колдовство и заклинания?
- Да, - серьезно ответила Густава, - конечно же я верю в способность злых людей опутывать человека и вредить ему.
- Ох и наивна же ты, - возразил Виктор. - И надо тебе ходить и печалиться и видеть привидения, когда нам должно быть по-настоящему весело.
И поскольку они уже спускались с холма и, проступив за красными крышами города и пышными зелеными кронами лиственных деревьев, заблестело море, поскольку через редкий и чистый сосновый бор прилетел к ним, играя, свежий ветерок, - все ее страхи, конечно, унеслись прочь и развеялись, как пар в лучах солнца.
Вскоре они были уже в городе, но им предстояло еще пройти из одного его конца в другой.
Новое время пришло в этот тихий уголок вместе со свежими силами роста. Пожарища от ужасного пожара в военное лето 1855 года были теперь все вновь застроены. Там, где упала старая деревянная церковь, побежденная в яростной борьбе с пламенем, поднялась теперь новая, больших размеров, из настоящего красного кирпича и с высоким черным шпилем. Еще более, чем прежде, расцвела торговля и коммерция.
Из многих домов выходили празднично одетые люди, они устремлялись к той же цели, туда, на разрушенный венец бастионов. Они сбивались в большие и малые группы, они ведь все знали друг друга, и эти группы двигались во всеобщем веселье по улице Стурагатан, идущей между грядой гор и заливом и непомерно растянутой в длину. Совсем как сам город, хребтом которого она была.
Густава и Виктор шли сами по себе, но их согревала близость друг другу. Может быть, также веселые, украшенные гирляндами шесты возле крылечек и лестниц и оживленные толпы людей, шумевших вокруг них.
Уже издалека, с того места, где слабый ручеек перекатывал свою иссякающую воду через донные камни под деревянным мостом, они могли уловить бодрую музыку духовых инструментов, звон маленьких колокольчиков, крики ура и барабанную дробь, и эти возбуждающие звуки становились все сильнее с каждым шагом к руинам.
Круглая площадь между казематами была черна от народа. Здесь и там стояли развернутые палатки, скрывавшие всевозможные удовольствия, - все, что перечислила Нурдстрёмскан, и более того. В нос раздражающе бил запах кофе и свежеиспеченного хлеба.
Впрочем, вовсе не было необходимости сразу набрасываться на достопримечательности, стоющие денег, можно было долго получать удовольствие просто от того, чтобы бродить вокруг и смотреть на всех этих замечательных или чудных людей, бывших там.
Как вот, например, бургомистр; он стоял, окруженный своим семейством, и бросал вокруг себя начальственные взгляды, выискивая повод для вмешательства своим острым языком, который он постоянно держал на полувзводе. Или директор школы Лаурин, стоявший, широко расставив ноги, нос вверх и старший сын дочери под рукой. Вокруг него неслышно ходила худосочная испуганная женщина тридцати с чем-то лет. Но она была не дочерью этого грозного человека, как легко можно было подумать, а его третьей женой. Он ведь был мощной плоти мужчина, этот могучий директор Лаурин. Он, конечно, держался строго в рамках своей брачной постели, но, тем не менее, заботливая родильная горячка вовремя оторвала от него обеих его первых жен, прежде чем они успели состариться. Сам он, несмотря на свои многие лета, казалось, был переполнен жизненными силами, как будто влил в свои увядающие жилы свежую красную кровь всех этих трех женщин.
Мимо них прошел купец Маркелин; руки его были полны вестфальских пряников, а через плечо висел лиловый бумажный змей. Он любезно поздоровался с Густавой и Виктором, его верными покупателями, какими, впрочем, были все жители Рэфсбакки. Он был теперь еще богаче, этот господин Маркелин, чем когда-либо до пожара, и люди утверждали, что у него было много акций банка и новой лесопильной компании - этих бумажных акций, что используются в сделках.
Густава тщетно высматривала еще одного своего знакомого, старого магистра Карстениуса. Нет, его здесь не было, ибо магистр лежал наверху, в мансарде тетушки Тилас, лежал бледный, прислушиваясь к однообразной песне убывающей крови в барабанных перепонках и смертных часов на стене. Он был помечен к срочной вырубке великим лесорубом, которого никто не минует, - будь то мачтовый лес или же сморщенная карликовая сосна.
Когда Густава досыта насмотрелась на народ, она начала тянуть Виктора за собой от палатки к палатке. Всё ей хотелось увидеть, всё попробовать, кроме, конечно, того, что было слишком дорого.
Сидя рука об руку в позолоченной лодке высокой карусели, они бросали торопливые взгляды поверх деревьев и домов, вдоль водного канала аж до самой крепости, скрывавшейся в легкой дымке в той стороне, где было море. В одном из ларьков они пили кофе - три или четыре чашки; собственно говоря, в коричневой бурде не особенно-то много было кофе, но, во всяком случае, вкус его был чудесный. В тире Виктор отличился тем, что получил в качестве призов несколько блестящих медалей. Попадая выстрел за выстрелом в яблочко, он заставил сидящего зайца выбить дробь на своем барабане, по повелению его ружья кукушка на ветке дерева прокричала свои ку-ку, а в верхнем правом углу, где на холсте был нарисован красивый пейзаж с высокими горами и зеленым озером, он заставил корову с полным молока выменем потрясти свой колокольчик.
Палатку с восковыми фигурами они сберегли напоследок, когда уже приближалось время идти домой. Из разговоров на площади они кое-что схватили обо всех тех красивых или страшных вещах, которые в ней показывались, - о портрете царя и бюстах самых ужасных в мире убийц, о Бородатой женщине и Невесте грома с почерневшими ответвлениями молний по всему телу, а также об Умирающем гренадере, из груди которого, пузырясь, лила кровь. С большим ожиданием и с некоторым сердцебиением Густава вошла за Виктором в переднюю комнату, где продавали билеты.
Но Густаве не суждено было посмотреть в тот день тайные сокровища палатки. Она увидела лишь одно из них, и этого для нее было более чем достаточно.