Аннотация: В честь 95-летнего юбилея актера Михаила Артемьевича Кузнецова.
Одним очень холодным и очень мрачным вечером 1941 года где-то на задворках "Мосфильма" стоял и курил красивый молодой человек. Молодой человек был очень озабочен, сводками с фронта (отчаянными), своей ролью (второй в его жизни) и своей дальнейшей участью: когда на фронт, удастся ли доснять фильм? И потому полный невысокий человечек чудаковатого вида, что вот уже битый час беззастенчиво разглядывал красивого актера, вызывал у него только раздражение. И когда тот наконец завел разговор - молодой человек отделался несколькими односложными фразами.
Молодой человек даже не догадывался, что в этот момент стоит на пороге главного события своей жизнь. Как минимум - своей главной роли.
Красивого молодого актера звали Михаил Кузнецов. Чудаковатого человечка - Сергей Михайлович Эйзенштейн. А рукопись, лежавшая в режиссерском портфеле, была озаглавлена "Иван Грозный".
Однако будем последовательны и вернемся на 23 года назад, в еще более холодный и мрачный вечер (а может, утро, а может, ночь), на этот раз зимний - 25 февраля страшного 1918-го года. Когда в крохотном подмосковном городке Богородске (в ту пору еще Богородске, а не Ногинске) родился на свет мальчик с чудесными голубыми глазами. Нда, время, конечно, для этого было самое "подходящее". Тем более для женщины, вскоре оставшийся вдовой с тремя маленькими детьми. Что довелось им пережить, сколько помотаться по всей стране, спасаясь от неистовства гражданской войны, сколько раз горький список детей, умерших от голода на руках у голодных матерей или угодивших под случайную (а то и неслучайную!) пулю, мог пополниться маленьким Мишей Кузнецовым... этого мы никогда не узнаем, да и слава Богу!
Оставим в стороне послевоенные мытарства по городам и станицам (позже колхозницы будут удивляться, что городской артист Кузнецов играет деревенских парней как "свой", а на седьмом десятке в роли Кутузова он уверенно оседлает вороного коня) и перейдем к тому времени, когда семейство Кузнецовых осело наконец в Москве. Об этом периоде жизни нашего героя мало что известно (впрочем, как и почти о любом другом). Но, как бы то ни было, в пыльной и зеленой, наполовину бурно строящейся, наполовину патриархальной Москве 30-х Мишка ходит в школу, гоняет во дворе в футбол и, наверное, мечтает стать полярником, как и всякий пацан его возраста. Пока однажды совершенно случайно не перепал Мишке билет в театр...
Что давали? Не суть. Кто играл? Остужев. Что Миша? Миша... пропал.
Да, Миша погиб и пропал безнадежно и навеки. Остужев со сцены говорил слова, обычные слова, такие же, как у всех людей - но говорил не так, как все люди... это было иное, что-то совершенно иное, для Мишки доселе неведомое и невероятное. Так Мишка точно заглянул в другое измерение, Мишка впервые хлебнул сладкой отравы театра, и так решилась Мишкина судьба. Мальчик Миша стоял перед зеркалом и раз за разом повторял те самые слова: "Слепая мать, открой свои глаза!", ища отгадки: как? Как это может быть... и как это делается? Отныне забыто все, что Миша Кузнецов писал в сочинениях "Кем я хочу быть, когда вырасту". Отныне Миша Кузнецов хочет быть только актером.
Но вернемся к делам семейным. Миша - уже подросток... и подросток Миша - единственный мужчина в семье. В трудные тридцатые. (А вы знаете, кстати, что обучение в старших классах школы в ту пору было платным?) Миша Кузнецов принимает мужское решение. Он идет в ФЗУ. И отучившись - токарем на завод.
Нет, Миша не отступился. Как затаившийся барс, караулил он свою мечту. Он ходил в заводской драмкружок. Он ходил в театр - разумеется зайцем. Он точно знал, что рано или поздно добьется своего... хотя еще и не представлял, как именно.
Судьба открылась Мише Кузнецову в 1935 году под именем Государственной оперно-драматической студии. А открывал ее - студию и судьбу - ни больше ни меньше, как сам Станиславский. Константин Сергеевич Станиславский, автор знаменитой на весь мир Системы, классик при жизни, живая легенда. Мишка не медлит не часу!
Мишка подает заявление. Мишка проходит экзамены. Мишке осталось последнее испытание... черт бы побрал этот "Шарикоподшипник"! Тов.М.Кузнецов - актер лишь в потенции. А пока он - токарь. И токарь работает посменно. И кто, туда-т-растудыт, отпустит токаря с работы в разгар рабочей смены?
Безвыходное положение.
Но Мишке - семнадцать лет.
В семнадцать лет Сент-Жюст клал руку на огонь.
Мишка... кладет на руку горящую тряпку.
Больно чертовски, но настоящие парни не плачут.
Несколько минут суеты, "Мишка, ***, для кого техника безопасности писана, ****дуй в медпункт, живо!" - и вот она, свобода. Кое-как перевязанная рана забыта, экзамен успешно пройден... Чао, "Шарикоподшипник"! Здравствуйте, Константин Сергеевич.
Константин Сергеевич Станиславский навсегда остался для Миши кумиром и любимым учителем. Увы, Мастеру не довелось вручить дипломы своим первым выпускникам - Константин Сергеевич скончался в 1938 году. Но студия (уже не Станиславского, а имени Станиславского) исправно работала, а Миша прилежно учился. Именем МХАТовца Михаил Артемьевич будет гордиться до конца жизни. Хотя... вот парадокс - в театре толком играть ему так и не довелось. Ибо в один прекрасный день в жизнь его вошло кино... а точнее - он сам вошел в дверь киностудии в Лихове переулке.
Как его туда занесло? А черт его знает! Кинопробы Мише не понравились (как сам он потом вспоминал не без юмора, ничего он там не понял и чувствовал себя дурак дураком). Зато кинопробы понравились Михаилу Гавронскому. Режиссер сразу сообразил, кто заставит зрительниц заворожено прильнуть к экрану. Ибо явившийся на пробы студент был на диво хорош собою!
Да, слово "красивый" и все его синонимы еще много раз будут повторяться в нашем рассказе. Ибо "красивый" - есть первейшее свойство Михаила Кузнецова... что, впрочем, не отменяет множества других его замечательных свойств!
Двадцатидвухлетний Михаил Кузнецов был не просто красив - он был прекрасен, как видение.
И Михаил Кузнецов был утвержден на главную роль в фильме о жизни старшеклассников с незамысловатым названием "Приятели".
Говорят, фильм получился так себе. Кто его знает, может и так! (Ибо к нашему времени этот старый фильм отчего-то выпал из кинооборота). Важно другое - тут-то кинодебютанта и приметил знаменитый Юлий Райзман. А Райзман снимал фильм о любви...
Михаилу Кузнецову исполнилось двадцать три года. Еще не до конца сошедшая трогательная детскость очень кстати пришлась для новой его роли - а играл он чудесного парня Алешу Соловьева. Чудесного... вот только малость инфантильного. Которому предстояло повзрослеть... на войне. Пока еще - на финской.
Одна из лучших ролей Кузнецова, где он, еще совсем неопытный актер, уже в полной мере проявил себя, и образ создал - живой и цельный, непростой и бесконечно обаятельный. Один из лучших фильмов во всей его биографии. Да и, быть может - один из лучших фильмов эпохи. Редкого по тем временам жанра, негромкий, задушевный, проникнутый нежностью и теплотой... Да, Мишке по-настоящему повезло - с фильмом, с ролью, с режиссером, с партнершей - чудесной Валентиной Караваевой. Не повезло только с одним - с датой. Съемки начались весною 1941 года. А 22 июня прозвучал голос Левитана: "Сегодня, в 4 часа утра, вероломно, без объявления войны...".
В мире творилось непонятное. Жуткое. А фильм? Несколько дней неопределенности - и постановление сверху: фильм - доснимать. И неудивительно: ведь теперь он обретал новый, еще более важный смысл. Смысл, понятный всем: они встретятся после войны... но чтобы встретиться, нужно победить.
Военкоматы были переполнены, и каждый день на фронт отходили эшелоны. Но актеры призывного возраста, занятые в фильме, получили бронь. Миша, скорее всего, рассчитывал закончить съемки и тоже пойти добровольцем - как и подобало мужчине. Однако обстоятельства сложились иначе.
Кстати, тут-то и случилась та знаменательная встреча, которой Кузнецов не придал тогда никакого значения, а вскоре и вовсе забыл о ней в вихре событий.
Ибо война стремительно приближалась к Москве.
Мосфильм жил.
Мосфильм снимал.
Взрывы киношной пиротехники перекрывались воем воздушной тревоги, но, переждав очередной налет, люди выходили из бомбоубежища и упрямо занимали свои места на съемочной площадке. Люди - работали. Фильм - снимался. А война - приближалась.
14 октября была объявлена эвакуация.
Рассказывать о войне - не здесь. Не здесь - рассказывать об опустевшей прифронтовой Москве, о параде, вошедшем в легенды, об обороне Москвы и прочем. Расскажем лучше о кино.
Эвакуировались спешно. С семьями - у кого получилось. У Мишки не получилось. У Эйзенштейна - тоже.
Каждому разрешено было взять с собою не более двух чемоданов с самым необходимым. Что лежало в чемоданах у Мишки, неизвестно. В чемоданах Эйзенштейна лежал архив Мейерхольда, пять детективов и сценарий "Ивана Грозного".
Уезжали в неизвестность. Неизвестность оставляя позади.
Вывозили эвакуированных так: киностудию - в Алма-Ату, писателей - в Ташкент, театры - в Новосибирск и Саратов (так в Новосибирске оказался Черкасов).
Ехали долго. В страшной тесноте, в неразберихе, несколько раз угодив под бомбежку, сутками простаивая на запасных путях. Первый эшелон с самыми звездными пассажирами добрался до Алма-Аты относительно "быстро" - за две недели. То ли благодаря этой самой звездности, то ли потому, что был первым, то ли потому, что просто повезло. Остальным повезло меньше.
Где-то месяц спустя Михаил Кузнецов в толпе вымотанных, грязных, как чушки и голодных, как собаки артистов ступил наконец на долгожданный перрон столицы Казахской ССР. И тут же голова пошла у него кругом: от ярких красок, от звуков, от запахов. Пестрый восточный город, еще почти не тронутый войною, раскрыл им свои объятья.
Ослепительно сияло над головами солнце, вставали по окоему синие горы, а на прилавках высились груды ярко-красных яблок. Старуха в цветном восточном платке протянула Мишке румяное яблоко: "Салям алейкум, сынок!". Это был Город снов. Он же Город яблок - Алма-Ата.
На фронте бойцы шли в бой прямо с поезда. Здесь - так же. Все для фронта, все для победы! Это не было пустыми словами. На съемку - как к станку. Как в бой. В считанные дни на пустом месте была организована новая киностудия: ЦОКС. Центральная Объединенная киностудия. Цокс-цокс - цокот копыт ишачка Ходжи Насреддина...
Как попало пристроившиеся, спавшие едва ль не вповалку (чуть позже приезжих все-таки расселят более-менее по-человечески, знаменитостей - в отдельные квартиры в "Лауреатник", рядовых - в Дом Советов по нескольку человек в комнату, санузел один на всех в подвале; там и там - свет с перебоями, вода не каждый день по расписанию), вечно голодные (в столовой - скудный обед по карточкам, еда на базаре - по бешеным ценам, вдоволь разве что яблок и малинового вина), вечно невыспавшиеся (снимали в основном ночью - днем электричество шло на военные заводы) люди снимали кино. Все для фронта, все для победы!
События этих трех лет спрессованы так плотно, что нет никакой возможности рассказывать о них в хронологическом порядке. Придется - по существу.
В 41-43 годах Кузнецов снимается много, как никогда. Закончил "Машеньку". Сыграл у Пырьева в "Секретаре райкома" молодого партизана Сашу Руссова ("киновнука" знаменитого Жарова, с которым Миша еще не раз сыграет вместе).
С Пырьевым Мишка не поладил. Да и кто вообще был способен поладить с Пырьевым? Снимался в боевых киносборниках - особый жанр киноискусства, рождающийся здесь и сейчас. Предельно четкий, предельно доходчивый, почти утрированный, без тонких намеков и полутонов - кино-плакат. В "Молодом вине" Кузнецов лишь мелькнул окровавленным румынским подпольщиком, а вот в короткометражном детективе "Однажды ночью" - сыграл уже полноценную роль загадочного летчика. Увы, этот фильм по непонятной причине лег на полку - сам Михаил Артемьевич так никогда и не увидел его на экране.
Летчиков Миша переиграл немало (впрочем, меньше, чем моряков). В 1943-м вышел на экран "Воздушный извозчик" - прелестная музыкальная комедия о любви и авиации. Но к нему мы еще вернемся!
За всеми этими событиями Мишка совсем забыл о той давней встрече на Мосфильме... как вдруг в коридоре гостиницы нос к носу столкнулся с тем же толстеньким взлохмаченным человеком в бежевом костюме. Теперь-то Мишка уже знал - знаменитым режиссером Сергеем Эйзенштейном.
Эйзенштейн протянул руку - ладонью кверху:
- А я-то вас и ищу! Между прочим, я дам вам почитать один сценарий...
Мишка сценарий прочитал. Мишка сценарием заинтересовался. И, возвращая рукопись, спросил, какую роль Сергей Михайлович предназначил ему.
Сергей Михайлович улыбнулся - лукаво, как умел только он:
- А сами-то не догадываетесь?
Мишке была предназначена роль Федора Басманова.
Михаил Кузнецов оказался в числе самых первых актеров, найденных Эйзенштейном для своего фильма. Он был утвержден на роль даже раньше, чем главный герой, царь Иван Грозный - Николай Черкасов. И сам образ Федора, в сценарии едва намеченный ("Беспокоит Федька. Недоработана линия", - писал Эйзенштейн аж в апреле 1942-го, и там же, чуть позже: "Щегольски одетый Федька "юлит"...") окончательно выкристаллизовался только после того, как режиссер увидел и узнал Кузнецова; причем образ этот во многом переменился.
Федор Басманов - безусловно, лучшая роль Кузнецова. Но... соглашаясь на нее, Мишка еще не представлял, на что подписался! И, без сомнения, не раз довелось ему в сердцах восклицать: "И кой черт понес меня на эту опричную галеру!".
Прежде всего, сценарий, который прочитал Мишка, вполне невинный, писан был для предъявления большому начальству, да к тому же и не вполне доработан. В нем значилось просто: "Федор Басманов, опричник". Каково же было Мишке узнать, что играть ему предстоит не просто опричника, а царского фаворита!
И не просто фаворита, а... любовника.
И не просто любовника - а искренне и беззаветно влюбленного...
А вторая трудность заключалась в том, что режиссерская манера Сергея Михайловича оказалась весьма своеобразной!
Во-первых, Эйзенштейн обладал специфическим видением. Да, вИдением - ибо, как истинный визуал, он именно ВИДЕЛ. И визуальное, как восприятие, так и отражение, доминировало у него абсолютно.
В киношных кругах Эйзенштейн считался "трудным" режиссером; наверное, не вполне заслуженно. Тому, кто обладал сходным восприятием, к примеру, Кадочникову, работать с ним было легко. Мишка к таким не относился.
Во-вторых же, Сергей Михайлович был режиссер Мейерхольдовской школы. Да, развивший и переработавший наследие своего учителя, "амплифицировавший" (то есть обогативший), как выражался он сам, и, без преувеличения, создавший школу собственную - но, тем не менее, отталкивающийся от теории, прямо противоположной теории Станиславского.
Вследствие же всего этого кинематографическая работа Эйзенштейн базировалось прежде всего на средствах пластической выразительности. А проще говоря, Эйзен "гнул актера, как саксаул".
А еще Эйзенштейн как-то написал, что "вне всяких разговоров о диктатуре и прочем за целостность, за единство, за стилистический комплекс вещи поставлен отвечать режиссер. Такая уж это функция". И когда Миша, в соответствии с заветами своего учителя, принялся вживаться в роль "по Станиславскому"... Эйзенштейн решительно заявил: "Мишка, не дури!".
Нет, неправда, что Эйзенштейн относился к актерам, как к марионеткам или картонным фигуркам, что за линией он не видел живого человека, как вспоминал много лет спустя разобиженный Мишка. Величайший мастер типажа, Эйзенштейн, и отойдя от "типажного" кино, прекрасно умел видеть в актере будущий персонаж, и всегда подбирал именно того живого человека, который лучше всего сумеет отобразить ту самую, единственно верную линию... линию же строил - в соответствии с природой самого живого человека-актера.
Увы, Мишка, воспитанный на другом, это понимал не очень. Отчасти по младости лет, отчасти по разности школ... отчасти по своему, в поговорку вошедшему, упрямству. Была тут и еще одна, специфическая для военного времени, причина. Ибо к началу съемок все без исключения актеры исхудали так, что даже самым стройным киноюношам приходилось прилаживать толщинки (как Михаил Артемьевич позже вспоминал со смехом - "Яков Ильич Райзман сшил нам мышцы из ваты"). С одной стороны, это было даже хорошо - ведь этот исторический фильм решался отнюдь не в рубенсовской полнокровности, а в стилистике Эль-Греко и Маньяско. Но с другой... иного движения, рожденного истовой режиссерской мыслью, актер просто физически не мог осилить! "Черкасов не мог справиться - даже Черкасов!" - как с уважительным изумлением писал Кузнецов спустя годы. Сергей Михайлович же, сам, несмотря на полноту, чрезвычайно подвижный (он всегда учил своих эйзен-щенят, что режиссер должен уметь сам показать любое движение, какое потребует он от актера), осознавал это только эмпирическим путем, далеко не сразу и после бурной сцены на съемочной площадке!
Как бы то ни было, юный Мишка упирался: "Я этого не люблю - когда со мной работают, я сам люблю работать, я сам люблю помучиться, я сам люблю достигнуть. А если мне покажут - это мне неинтересно". Так вот, Мишка "копался", думал и репетировал перед зеркалом. А вечером приходил на съемочную площадку - и Сергей Михайлович командовал: "Повернись туда, наклонись сюда, ручки вправо, ножки влево, глазки в кучку - не возражай, они у тебя все равно косят!". И глубоко по барабану ему было, что там Мишенька относительно своей роли надумал - он сам уже всё обработал, мысленно увидел и нарисовал на бумаге вплоть до мельчайших подробностей. (Знаменитый тезис профессора Эйзенштейна: "Съемочные часы - это часы нахождений, а не исканий"!).
Эйзенштейн говорил:
- Делай так.
Мишка спрашивал:
- А почему?
Если Сергей Михайлович был в хорошем настроении, он объяснял, почему. И слушать его было одно удовольствие. Но если же оказывался режиссер не в духе, то он отмахивался:
- А тебе какое дело?
Мишка возмущался:
- Я не могу играть того, чего не понимаю!
Эйзен надевал на нос черные очки и ругал Мишку мхатовцем.
Не зря свои воспоминания об Эйзенштейне Кузнецов озаглавил "Мы спорили...". Мишка спорил с Мастером, нимало не смущаясь его авторитетом. Авторитетов он тогда вообще не очень-то признавал: самого Станиславского ученик, в актерской игре не меньше вас смыслю! А если уж на то пошло, авторитетный Сергей Михайлович-то был всего лишь учеником Мейерхольда, ученика Станиславского!
Сергей Михайлович, конечно, мог бы объяснить, что системы Станиславского и Мейерхольда на самом деле не противоречат друг другу, а взаимно друг друга дополняют. Ибо первая касается вопроса внутренней разработки образа, а вторая - его внешней реализации. И каждый из Мастеров писал о том, что его наиболее интересовало, вторую же часть творческого процесса полагая само собой разумеющейся! Однако Сергей Михайлович уже однажды объяснил это своим студентам, а повторяться он не любил. Да и вот вопрос: стал бы его слушать упрямый Мишка?
Итак, они спорили. И дело иногда доходило едва ли не до ссор!
Кузнецов потом до конца жизни будет упираться, что он - не эйзенштейновский актер, что роль Басманова - это роль не его, а Эйзенштейна, и что вообще Сергей Михайлович с актерами работает неправильно (а пример режиссерам надо брать со Станиславского или хотя бы с Брауна).
Но... значило ли это, что Эйзенштейн с Кузнецовым друг с другом не поладили?
Ничего подобного!
Кирилл Столяров, сын знаменитого Сергея Столярова, доброго Мишкиного приятеля, сам детство проведший в коридорах ЦОКСа, напишет в своей книге воспоминаний: "Вчерашний дебютант и всемирно известный режиссер были друзьями, но спорили". Да, это очень похоже на Мишку... и очень похоже на Эйзенштейна.
Что между ними могло быть общего? Разные поколения, разные вкусы и представления, круг интересов, интеллектуальный багаж и вовсе отличается в разы. И все же с самых первых дней протянулась между ними незримая ниточка теплого чувства.
Да и как было Мишке не поддаться обаянию этого замечательного, безгранично талантливого и очень доброго человека? Человека, знающего все на свете, человека неуемной фантазии и блестящего остроумия, мудрого художника, и одновременно - в чем-то по-детски трогательного и беззащитного? Михаил Артемьевич позже напишет: "Я думаю, что мне дала многое не моя роль в фильме и не работа над нею, а общение с Эйзенштейном, удивительным художником <...> Эйзенштейн очаровывает сходу, он удивляет, он пленяет, он притягивает. Он заставляет желать встречи с ним неоднократно. И от него всегда уходишь, как бы тяжелее делаясь, потому что он что-то тебе дает, что ты уносишь с собой, и некоторое время чувствуешь, что стал от этой ноши тяжелее..." А Эйзенштейн - мог ли он не проникнуться симпатией к этому юноше, еще такому наивному, и вместе с тем по-мужски твердому, такому прямодушному и чистому, и столь по-мальчишески дерзкому, брызжущему молодым упрямым задором, молодою, еще безрассудною, пьянящею силою? Эйзенштейн - истинный художник, не по одной профессии, по глубинной своей сути, по самому мировосприятия... мог ли он не быть потрясен и пленен этой красотою? И кто знает... для Эйзенштейна, среди множества друзей, учеников и поклонников так безнадежно, так отчаянно одинокого... быть может, в этом холодном мире хоть чуточку теплей сделалось ему от Мишиных ясных глаз?
Нет, эта дружба не вошла в анналы кинематографа. Любимым актером Эйзенштейна почти официально считался Павлуша Кадочников (с Мишкой они сдружились, хотя и не без толики актерской ревности - и много лет спустя, уже солидные и маститые, вспоминая о Сергее Михайловиче, продолжали они обмениваться шпильками относительно "некоторых актеров"). Друзьями Эйзенштейна - многие (многие и были): Штраух (друг детства Маккушка) и Глизер, Тиссэ, верный спутник всех странствий, семейство Черкасовых, Фридрих Эмлер, Григорий Рошаль, сколько угодно... Любимым учеником - другой Кадочников, Валя, умерший в Алма-Ате в тридцать один год. Миша Кузнецов - нет. Нет фотографий, где бы они были вдвоем - только редкие, случайно захваченные моменты съемок. Едва ли за переделами съемочной площадки они проводили много времени вместе. Ни один самый заядлый сплетник не соединил их имена в подозрительном соседстве. Но вот - рисунки Эйзенштейна, вот кокетливый Мишка, снабженный умильной подписью "бяка", а вот рисунок, сделанный руками двоих - "в день особенной тоски". Вот - ехидные строки из недописанных эйзенштейновских мемуаров "снимался в той же сцене Федькою Басмановым молодой артист Кузнецов Мишка. С виду смазливый, образованностью и умом не ахти какой далекий, да с норовом и капризами. "Михаилом Артемьевичем" себя на съемках величать требовал". А вот слова, сказанные совсем не молодым Михаилом Артемьевичем в его последнем интервью: "Эйзенштейн вообще фигура совершенно удивительная <...> это уже потом, когда я познакомился с Сергеем Михайловичем, когда я как-то уловил его характер, его иронический склад ума... вот это никто никогда не говорил, не в одних воспоминаниях не писал о юморе Эйзенштейна. А ведь это был его главный козырь. Когда у него была затруднение, он переходил сразу в юмор - и ускользал! Он был необычайно изобретательный, мобильный... и добрый, кстати сказать, человек. И очень больной... у него с детства болело и ныло сердце". Болело и ныло... нет, это не только о кардиологии! Далеко не только о ней.
Дружба эта, полная подколок и насмешек, совсем не была на виду. Теплая нежность пряталась под иронией и бесконечными спорами. Сокровенная эта дружба оказалась доступна лишь незамутненному взору ребенка. Дети ведь многое видят лучше, чем взрослые. Кирилл Столяров написал: они были друзьями, но спорили.
Да, в любимцах режиссера числились другие. Вместе с Черкасовым он отстаивал фильм, с Бучмою обсуждал мизансцены, с Кадочниковым смеялся над кино-князем, перестаравшимся и "изобразившим лошадь". С Мишкой разговоры он вел другие. Как-то Кузнецов спросил: "Сергей Михайлович, почему царь 1200 человек убил и начал каяться? Ну, царь же, Грозный, зачем ему каяться?". Сергей Михайлович ответил откровенно: "А вот Сталин еще больше народа уничтожил, и не кается. А вот, глядишь, фильм посмотрит и каяться начнет". Понимали ли они друг друга? Не факт. Но доверяли они друг другу совершенно.
Работать над ролью Федьки Кузнецов начал самое позднее весной 1942-го. 23 мая Эйзенштейн записал: "У Кузнецова в черном кафтане с темными подклеенными волосами при светлых глазах чисто "эзотерический" вид (Seraphite!)". Съемки "Ивана Грозного" начались 22 апреля 1943 года. А незадолго перед тем в жизни Михаила произошло чрезвычайно важное событие.
Алма-Ата - город любви.
Военная любовь стремительна. Ведь среди всего этого ужаса и горя, лишений, труда на пределе сил, среди неизвестности и ежедневных потерь, человеку так нужно было хоть чуточку тепла. В шаге от смерти так жадно искали люди любви и жизни! На войне любовь вспыхивала с одного слова, с одного взгляда. На войне, когда даже в глубоком тылу никто не мог знать, будет ли он жив назавтра, некогда было раздумывать, робеть, колебаться, некогда прикидывать, удачная ли это партия, некогда сомневаться, твой ли это человек, подходите ли вы друг другу, сможете ли вы ужиться. Люди спешили любить. Спешили жить.
Так бывает во всяком военном городе. И вдвойне так было в эвакуационной Алма-Ате... знак равенства - Алма-Ате богемной.
Романы крутились бешено. Сплетницы не успевали перемывать косточки соседям. ЗАГСы были переполнены: разведшиеся вчера назавтра приходили жениться.
С тех пор, как только существует кино, съемочная площадка соединила немало влюбленных сердец. "Воздушный извозчик" же - поистине Ханума среди фильмов. Только звезд на нем сложилось аж две пары. И по знаменательному совпадению, обе Миша+Люся.
Одна - Жаров и Целиковская.
Другая - Кузнецов и Шабалина.
С актрисой Людмилой Шабалиной Мишка познакомился в 1942-м на съемках боевых киносборников, хотя и в разных новеллах у разных режиссеров. У Герберта Рапопорта они играли уже вместе, роли второго плана, Шабалина - жизнерадостную бортпроводницу Марусю, Кузнецов - ее поклонника, второго пилота Колю. Почти как в жизни! Мишка был влюблен. Люся на пару лет старше? Эка невидаль! У нее уже есть сын от первого брака? Чудесно, он всегда хотел иметь большую семью. Да и какое все это имеет значение для настоящей любви! Ну а Люся разве ж могла не влюбиться в такого очаровательного парня... причем имеющего самые серьезные намерения!
Миша с Люсей поженились где-то в начале 1943 года. И были счастливы - насколько это вообще было там и тогда возможно.
Но вернемся к "Ивану Грозному". Ведь в биографии киноактеров главное - это фильмы, разве не так?
Фильм получался грандиозный. Не говоря уже о режиссере - знаменитом на весь мир! А актеры? Подлинно звездный состав. Николай Черкасов (он же Царюга, он же Коко, он же Ваше Величество) - сам Иван Грозный. Михаил Жаров - Малюта, Серафима Бирман (легенда, "райская птица" театра! Эйзен звал ее Стрекозой) - Ефросинья Старицкая, тетка царская, Андрей Абриковов - митрополит Филипп, Александр Мгебров (жизнь достойна романа) - епископ Пимен, Амвросий Бучма (живая легенда Украины) - Алексей Данилыч Басманов, Олег Жаков - рыцарь Штаден (увы, в итоге он оказался за бортом не по вине режиссера). А кто из молодых? Людмила Целиковская (царица Анастасия, а попросту Цариха) и Павел Кадочников (он же Принц, он же Оборотень, он же Павлушечка-душечка, он же Клоун Поль) - несмотря на молодость, оба уже прославившиеся. Кадочникову в фильме достались аж три роли, чуть не досталось четыре. Основная - Владимир Старицкий, незадачливый претендент на престол, другая - царев духовник Евстафий (в смонтированные серии фильма не попал, важное место ему отводилось в третьей серии), третья - густо загримированный халдей в Пещном действе, ловко делающий колесо. Михаил Названов (Эйзенштейна не испугала его подпорченная "пятьдесят восьмой" анкета) - князь Курбский, Владимир Балашов (они с Кузнецовым еще не раз будут сниматься вместе) - Петр Волынец. Трогательный мальчик с огромными глазами, похожими на черкасовские, маленький Иван - это Эрик Пырьев, сын Ивана Пырьева, и даром что его папа с Сергеем Михайловичем друг друга, мягко говоря, недолюбливали (Эйзенштейн в честь юбилею Пырьева написал для журнала статью, где хвалил юбиляра так, что в редакции схватились за голову: как же он тогда ругает? Статью, конечно, не напечатали). Даже в эпизодах сниматься считали за честь актеры (и не только актеры) самые блестящие: Павел Массальский, Всеволод Пудовкин, Сергей Столяров (к сожалению, его роль не вошла в окончательный вариант фильма), Ада Войцик (кино-мама и просто мама Эрика Пырьева). Знаете ли вы, кто таков протодиакон, возглашающий в фильме многую лету царю Иоанну Васильевичу? Максим Михайлов - настоящий протодиакон и одновременно знаменитый оперный певец, бас-профундо. Но и это еще не все. Угадайте, кого зоркий глаз Эйзенштейна выцепил для массовки? Никому не известных парней по фамилии Вицин и Юматов.
Не только актерский состав был выдающимся. Операторы - Тиссэ и Москвин. Композитор - Прокофьев. Костюмер - Яков Ильич Райзман (отец Райзмана-режиссера). Гример - В.В.Горюнов. И еще многие и многие, о ком Сергей Михайлович после напишет в воспоминаниях "Люди одного фильма"... всех не перечислишь. Кого ни назови, каждый - величина. "Эйзенштейн не работает с бездарностями". Это верно. Но верно и другое: трусы у Эйзенштейна не работали.
Да, признаемся честно: участие в "Иване Грозном" требовало определенной смелости. Поскольку очень скоро сделалось ясно, что фильм получается с политической точки зрения сомнительный.
Что желало от Эйзенштейна большое начальство?
Нечто в роде "Александра Невского": масштабное и поучительное кино о том, как хорошие победили плохих. А под хорошим в 40-х годах XX века понимался... Иван Грозный. Да, в официальной исторической науке сталинской эпохи царь Иван Грозный и его опричники считались прогрессивными деятелями, бескомпромиссными борцами за централизацию страны и укрепление верховной власти, и если и подвергались какой-либо критике, то лишь самой минимально неизбежной, в качестве - как ни крути! - представителей эксплуататорского класса. Что ж, это вполне соответствовало политике партии и правительства - беспощадно искоренять измену... вы не ошиблись, речь идет о пятьдесят восьмой.
Мы сознательно не станем углубляться здесь в тему репрессий, затронув ее лишь постольку, поскольку она касается фильма и судеб его участников. Большее - оставим историкам. Скажем для нас главное - Сталин лично взял под контроль фильм, который должен был прославлять его любимого героя.
Ключевые слова - "должен был прославлять".
Такова была задача.
Таков был заказ.
Но... Эйзенштейн всегда снимал только то, что хотел. Даже берясь за "заказ", он снимал лишь о том, что его действительно интересовало и волновало. ("Александр Невский" - фильм "по заказу"? Да. Но ведь Александр Невский был одном из любnbsp;имых героев детства Сережи Эйзенштейна, на забытым и после!). И всегда - снимал много больше... нечто большее.
Эйзенштейн не умел лгать.
Болтать, сочинять, приукрашивать - сколько угодно.
Лгать - не умел. Ни в жизни, ни в творчестве.
Наплывами, мизансценами, монтажными кусками и двойной экспозицией - с экрана он всегда говорил то, что думает.
Если это совпадает с генеральной линией - тем лучше для генеральной лини.
Если нет - тем хуже... для Эйзенштейна.
Эйзенштейн берется за фильм о герое, который давно интересовал его самого.
Но Эйзенштейн снимает нечто совершенно иное.
Не противоположное - иное.
Несправедливо было бы говорить, что в образе Ивана Грозного режиссер вывел... Сталина, Мейерхольда, самого себя... Ни то, ни другое, ни третье. Или, вернее, не только то, другое, третье... четвертое, пятое, до бесконечности.
Каждый фильм Эйзенштейна многослоен.
Это семь покрывал Саломеи, что вьются в неистовом танце, чаруя и завораживая.
Это в полной мере относится и к "Ивану Грозному".
Первый слой, тот, что лежит на поверхности - действительно сказ об объединении в XVI веке страны и об укреплении единодержавия (прогрессивности чего Эйзенштейн, собственно, никогда и не отрицал), о защите Отечества и борьбе с врагами. Это осуждение эгоизма и корыстолюбия, раздоров, близорукости и неспособности подняться над своими мелочными интересами ради большого общего дела. Это страстный призыв к единению - "Братья!". Как в "Потемкине", как и в иных эйзенштейновских фильмах. Наконец, это логическое объяснение происхождения политики государственного насилия. Именно объяснение. Ибо...
Следующий слой - это страстный протест против насилия, это призыв, это крик: "Остановитесь!". Эйзенштейна иногда представляют певцом насилия... это хуже, чем неправда. Да, в его фильмах насилия очень много, и каждый его фильм - это именно осуждение насилия. Это лейтмотив всего его творчества, от "Стачки" до "Грозного": насилие рано или поздно вызовет насилие в ответ. Но этот, самый справедливый, протест - в свою очередь приведет к ответному насилию, и снова, и снова, разрастаясь - виток за витком... до кровавого кошмара, в котором уже не разобрать будет правых и виноватых, до страшного колеса, равно перемалывающего правых, виноватых, невинных... Кто-то должен остановиться первым. Просто - взять и перестать. Как отказавшиеся стрелять матросы адмиральской эскадры в "Потемкине". Как князь Александр Невский, без выкупа освободивший пленных кнехтов. Второй слой, прочитанный почти всеми - это осуждение террора.
Третий же - предупреждение о том, что благими намерениями дорога в ад вымощена. Рассказ о том, как, раз ступив на этот гибельный путь, человек постепенно теряет себя. О том, что, единожды впущенная в душу, тьма выпьет и опустошит ее до дна.
Еще глубже - об одиночестве, о потере близких, безответной любви, равнодушии родных и предательстве друзей, о непонимании, об отчаяньи и мучительной жажде тепла, и о ледяном холоде одинокой вершины - уделе царей и истинных художников.
Еще - о том, что если в этой кромешной тьме одиночества и тоски кто-нибудь подарит тебе хоть самый маленький лучик света... так ли важно будет тебе, кто он, каков и даже какого пола!
А еще - о любви... о любви безграничной и беззаветной, самоотверженной и жадной, о любви запретной и все же прекрасной, о любви, слишком большой для этого мира, любви слепой, нерассуждающей, стирающей человеческое Я и сжигающей самое себя. И все же - прекрасной...
О том, как два человека, ища друг в друге света, затягивают друг друга во тьму.
И много еще о чем - об отцах и детях, о кумирах и почитателях, инь и ян, Эросе и Танатосе... о чем еще? О многом. О вине и раскаянии. О грехе и искуплении. А еще - о человеческом достоинстве.
Мишка постигал все это постепенно. И, может быть, многое - лишь спустя годы... И все же он был увлечен ролью и фильмом. Не просто увлечен - захвачен. Не просто захвачен - он жил этой ролью. Ой, неправду говорят те, кто уверяет, будто Мишка не знал, что играет! Будто лишь механически выполнял указания режиссера. Чтобы убедиться в обратном, достаточно просто внимательно посмотреть.
Нет, так не сыграешь на одних "глазки вправо, глазки влево". Сколько бы не упирался Мишка впоследствии, двадцать раз повторяя, мол, это не его роль, а эйзенштейнова. По разработке - конечно, эйзенштейнова. Но по исполнению - его. Подлинно его и лучшая его роль.
Федор Басманов.
Образ многогранный - и остро сверкающей каждой гранью.
Они не наслаиваются, они почти не совмещаются, и все же они присутствуют в одном и том же человеке.
Каждая - отдельно.
И все - в гармонии.
Чистый, почти неземной - юный ангел (Эйзенштейн писал: "Федор должен нести ту же абсолютную чистоту - "уста младенца", голубиность - на которой Иван "проверяет" себя около Анастасии").
Демон-искуситель, прекрасный и лукавый, дьяволово наваждение, посланец темного мира. (Эйзенштейн где-то сравнивал Михаила в образе Басманова со врубелевским Демоном)
Хищник, чутко стерегущий добычу (не зря Эйзенштейн посылал Мишу в зоопарк - изучать взгляд барса), красивый и опасный.
Человек, любящий преданно и страстно, и безоглядно отдающийся первой и единственной своей любви...
Все это он - Федор Басманов.
Все это он - Михаил Кузнецов.
"Иван Грозный! Кого не волновала с детства эта романтическая, таинственная и порой зловещая фигура?" - так писал Эйзенштейн.
Романтическая...Эйзенштейн был романтик. Не в бытовом, банальном смысле - цветочки и розовый закат. А в исходном, искусствоведческом - изначальном и самом истинном.
Таков был и фильм.
Михаил Кузнецов играл в нем подлинно романтического героя.
Что ни говори, а съемки фильма шли трудно. Из-за объективных сложностей работы в военных условиях, из-за постоянного давления со стороны киношного начальства (режиссер вынужден был обратиться лично к вождю, чтоб ему дали наконец работать нормально и прекратили дергать со сроками). Актерам приходилось тяжело, как физически - из-за большой нагрузки и все накапливающейся усталости, так и морально - ибо Эйзенштейн был перфекционист. "А, ладно, и так сгодится" - таких слов не существовало в его словаре.
Впрочем, по воспоминаниям участников съемок, никогда они столько не смеялись, как в эти трудные времена! Сергей Михайлович был большой шутник и насмешник. Чтобы разрядить обстановку, ему ничего не стоило вдруг запрыгнуть на стол и изобразить танец живота. А в перерывах между дублями они с Черкасовым частенько разыгрывали клоунские интермедии, к которым иной раз присоединялись Кадочников и Жаров.
Мишка в импровизациях не участвовал - он же был человек серьезный! Однако и с ним забавных историй приключалась немало. Вот две самые знаменитые байки. Одну рассказал Кузнецов:
"Однажды я что-то уж очень раскрыл глаза - Эйзенштейн вдруг подбегает, поднимает что-то с пола, подул и несет мне в руке. Я спрашиваю: "Что такое. Сергей Михайлович?" "Ты глаз выронил!""
А другую - сам Эйзенштейн от имени своего воображаемого внука, "тоже Сергея Михайловича":
"Скорбел дед многочастне о невежестве и неосведомленности человеческой и такой случай по этому поводу на памяти своей имел. В те поры "Ивана Грозного" снимал. О том, как царь Иван против лютости боярской лютовать не охочь был и над постелькой жены отравленной ко господу молится: "Да минует меня чаша сия". А снимался в той же сцене Федькою Басмановым молодой артист Кузнецов Мишка. С виду смазливый, образованностью и умом не ахти какой далекий, да с норовом и капризами. "Михаилом Артемьевичем" себя на съемках величать требовал. Очень этот Михаил Артемьевич к чаше придирался. Что такое за чаша такая? Кто про чаши такие какие-то нынче знает? Не слыхал я об чашах таких. И никто про ту чашу в зрительном зале ничего не поймет. "Только Вам, Сергей Михайлович, да Господу Богу это понятно будет!" -- говорит он деду. "Что ж! -- отвечает дед. -- Не такая уж плохая мы вместе с ним аудитория...""
Вот так и работали. Правда, иногда доходило до того, что и эйзеновского юмора недоставало.
Как-то Мишка спросил:
- Сергей Михайлович, а почему, когда вы сердитесь, надеваете черные очки?
- А чтобы господа артисты не знали, что я о них думаю!
Сердитый Эйзенштейн бурчал: "Не разводите мне тут Художественный театр!". А то и чего покрепче. Нет, не подумайте худого, чтоб крыть всех подряд трехэтажным, как Пырьев - такого за Сергеем Михалычем не водилось! А вот высказаться "фольклорно"... или одной бегучей линией изобразить карикатуру из серии "детям до шестнадцати"... ох, только попадись к нему на язык, а пуще на карандаш!
Мишка по-прежнему жаловался: "Эйзенштейн как бы помещал в золотую клетку. Это очень красиво, но все-таки ты находишься в клетке его воображения". Впрочем, в клетке той Мишка просидел недолго. Мишка догадался! Может, прочитал какую из заметок, где режиссер объяснял особенности своего восприятия, а может, и сам сообразил - чай, не дурак! Как бы то ни было, актер Михаил Кузнецов обнаружил если не ключ от золотой клетки, то, по крайней мере, место, где недоставало прутьев.
Как уже было сказано, Сергей Эйзенштейн был чистый визуал - интонации и иные тонкости произнесения текста оставались для него второстепенными. И потому в этой сфере он ничего никому указывать не смог бы при всем желании! Разве что самое общее: "мрачнее", или "мягче", или "побыстрее, тут другой ритм".
Таким образом Михаил Артемьевич с Сергеем Михайловичем разграничили сферы действия, и дело вскоре пошло на лад.
А война... война тем временем подходила к победному концу! И где-то в середине 1944 года цоксовцы упаковали реквизит, уложили чемоданы, устроили прощальный ужин с малиновым вином, и радостно расселись по вагонам, дабы вскоре вновь превратиться в мосфильмовцев.
Дорога обратно была совсем не такова, как дорога туда! Люди возвращались домой, счастливые и полные самых радужных надежд.
И ведь все шло прекрасно! В конце 1944 года первая серия "Ивана Грозного" была принята Комитетом по делам искусств, а 20 января 1945-го состоялась премьера. И фильм сразу сделался событием мирового масштаба!
Правда, Эйзенштейн предпочел бы представить фильм целиком (еще задолго до того он записал в дневнике, что будет драться за выход обеих серий разом), и по художественным, и по политическим соображениям. Но он разросся уже в целую трилогию - вторая серия еще доснималась, а третья была едва начала.
И тут-то Эйзенштейну попалась на глаза одна документальная лента, снятая... в цвете.
Эйзенштейн всегда любил цвет. И давно мечтал о цветовом кино. Не просто цветном - именно цветовом, в котором цвет не ограничивался бы простой бытовой констатацией действительности, а сделался бы еще одним могучим средством воздействия на зрителя. Но пока, увы, в силу технических причин приходилось ограничиваться единичными мини-вкраплениями, такими, как раскрашенный вручную красный флаг на мачте "Потемкина". И вдруг!
Нет, если честно, цветопередача на той пленке была так себе. Хорошо получились только красный и золотой. Но... если попробовать... может, получится и голубой? Черный получится, куда он денется! А больше и не надо.
Так родилась идея решить в цвете кульминационный момент второй серии - пир в Александровой Слободе.
Монохромное, настороженно-замедленное действие внезапно взрывается цветом! Черное, красное, золотое проносится в ослепительном вихре неистового пляса, как отблески адского огня. А за этим разнузданным весельем - холодно сплетается рассчитанная по ходам, как шахматная партия, интрига, в результате которой неудачливый претендент на престол нарвется на нож своего же сторонника.
Это был звездный час Михаила Кузнецова.
Федор Басманов - движущая сила всего эпизода.
Вот он лихо пляшет в сарафане и маске, и он же, за весельем ни на миг не теряя бдительности, хищным взглядом обводит пирующих и безошибочно выцепляет в толпе убийцу. Вот он поет, и женская маска, как живая играет его унизанной перстнями руке; одетый в бледно-золотые шелка, он поет, представляясь дерзкой кокеткою - но грозным предупреждением звучит его песня. И вот уже он, понимающий царя с полувзгляда, держит шапку Мономаха в шутовском венчании на царство - последнем испытании для несчастного Старицкого, не понимающего, что его испытывают. И он же - гибкой рысью бросается, повисая на плечах убийцы... слишком поздно, что бы остановить - и именно тогда, когда нужно.
Никогда раньше не создавал Кузнецов образа такой силы... и не создаст никогда впредь.
Без сомнения, здесь он раскрыл весь свой талант до конца... и, быть может, гений Эйзенштейна раскрыл в нем такие глубины, которых он и не подозревал в себе?
Нет, такого не сыграешь по одним указаниям - глазки вправо, глазки влево.
Нет, здесь - он знал, понимал... и дерзал вдохновенно.
Эйзенштейн многое раскрыл в молодом актере, упиравшемся и кричавшем, что он так не играет.
Эйзенштейн разбудил в нем чертовщинку.
У Эйзенштейна для Мишки многое оказалось "впервые"...
Здесь он впервые запел на экране (в дальнейшем петь будет часто, и именно песнями запомнятся иные из его фильмов).
Здесь впервые сыграл героя не "обычного" - как из соседнего подъезда, только симпатичнее; сыграл героя именно что особенного.
Наконец, в первый - и, увы, единственный - раз сыграл героя, для которого красота является не просто одной из характеристик, более или менее важных, а самой сутью образа.
Ведь Федор Басманов не просто обладает красивой внешностью.
Федор Басманов - это воплощенная Красота.
Эйзенштейн, больше всех издевавшийся над "голливудской" манерой снимать "просто красавчиков" и "просто красавиц" - только он и мог создать этот образ.
Полный невероятной чувственности...
И вместе - невероятного трагизма.
Красота - что живит и убивает.
Любовь - что вечно ходит об руку со смертью.
Только Михаил Кузнецов мог создать его на экране.
Только он и создал.
О, Эйзенштейн видел в Мишке многое! Как-то спросил ни с того ни с сего:
- Мишка, будешь Пушкиным?
Эйзенштейн в ту пору носился с замыслом фильма о Пушкине - и непременно цветового. Он даже написал об этом Тынянову, чью статью об утаенной любви поэта взял за основу. (Правда, из-за смерти писателя письмо так и осталось неотправленным). И из всех возможных ипостасей, разумеется, была выбрана - Пушкин-любовник.
Эйзенштейн мечтал о фильме о любви...
Мишка оторопел:
- Сергей Михайлович, да чем же я Пушкин?
- Как это чем? - ничуть не смутился режиссер. - У тебя глаза голубые!
И все дальнейшие Мишкины сомнения пресек решительно:
- А остальное - Горюнов сделает!
И они с Горюновым даже попробовали что-то сделать. По первости на бумаге.
А еще Сергей Михайлович в тот раз сказал одну вещь, очень важную:
- А ведь ты, Мишань, неверно о себе думаешь. Ты считаешь, что ты бытовой актер - а ты актер романтический!
Да, в его фильме Кузнецов играл по-настоящему романтическую роль... и доиграл бы ее до конца, до финала невероятной трагической силы.
Если б не стечение обстоятельств.
Сергей Михайлович сказал бы - "неумолимая поступь рока".
А может, и сказал...
26 января 1946 года за первую серию "Ивана Грозного" Эйзенштейну была присуждена Сталинская премия первой степени.
Узнав новость, Мишка среди ночи кинулся звонить Сергею Михайловичу:
- Старик, наше дело правое!
- Ошибаешься, Мишаня, - ответил Эйзен в своей манере. - Наше дело левое, но случайно оказалось правым.
Эйзен предвидел неприятности.
Хуже того - очень большие неприятности.
2 февраля состоялся бал в честь лауреатов Сталинской премии. На нем, кончено, присутствовал и Эйзенштейн.
Той же ночью вторую серию "Ивана Грозного" повезли на просмотр в Кремль.
Эйзенштейн, конечно, не мог об этом знать, но он и так ожидал этого со дня на день. И, понимая всю крамольность фильма, на которую шел сознательно, опасался худшего.
Он был взвинчен до предела,
вплоть до того, что стал всерьез опасаться за свою жизнь.
А что, в те времена ничего не стоило посадить любого, сколь бы прославленным он ни был. А у Эйзенштейна, и без привязки к "Грозному", имелось немало недоброжелателей.
Меньше, чем у Мейерхольда, но все равно достаточно.
Впрочем, имелись и примеры, когда с неугодными расправлялись тишком без всякого официоза.
Ведь в послевоенной Москве была такая сложная криминальная обстановка!
И едва ли кого-нибудь бы удивило, если б в квартиру хорошо зарабатывающего режиссера вдруг "залезли грабители"...
Насколько обоснованными были эти опасения, Бог весть... но Сергей Михайлович волновался всерьез.
![Эйзенштейн и Кузнецов []](/img/s/shalina_m_a/samyy_krasivyy_na_svete/001.jpg)
![Студия Станиславского []](/img/s/shalina_m_a/samyy_krasivyy_na_svete/002.jpg)
