Шакиров Николай Халидович
Пять

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    21 век, недалекое будущее. Россия безнадежно проигрывает в войне с грозным южным соседом - Исламской республикой Иран. Линия фронта, проходящая по пустыням среднеазиатских республик, все стремительнее сдвигается на север... Служащий биохимических войск РФ сержант Мотылев получает приказ Генштаба доставить на секретную базу Аральск-7 на бывшем острове Возрождения в центре высохшего Аральского моря пять таинственных объектов, прибывших по железной дороге из Москвы. Дурные предчувствия Мотылева находят подтверждение, и у него остается не так много времени, чтобы выяснить смысл происходящих событий и своей роли в них, прежде чем история навсегда изменит свой ход.

Пять

I

   Их привезли 29 ноября на станцию Аральское море, что в самом центре города. Состав прибыл поздно ночью, после двух. Заслышав глухое громыхание медленно приближавшегося поезда, я поднялся с постели и протер глаза. Понял, что спать мне уже не придется.
   Железная кровать с тонким матрасом, положенным на проржавевшую сетку, стояла в маленькой квадратной комнате. Комната была в кирпичном трехэтажном военном общежитии, а общежитие - совсем недалеко от станции, через дорогу. Тут я останавливался всякий раз по приезду в город Аральск. Теперь оно пустовало, лишь пара семей русских рабочих, гражданские, обслуживающие железную дорогу, ютились в сырых не отапливаемых помещениях на первом этаже. Еще кто-то из местных, совсем бедовых, забредал порой укрыться от стужи на ночь в пустом подвале. Я медленно встал с кровати и подошел к окну поглядеть наружу.
   Оранжевый огонек поезда пробивался сквозь метель слева, с северо-запада, со стороны Оренбурга. Когда-то очень давно, когда море еще доставало солеными волнами до пристани всего в полукилометре от станции, паровозы, а потом и дизельные тепловозы, привозили сюда пассажирские вагоны маршрута "Москва-Ташкент". И хоть и немногочисленные, но шумные и нетрезвые туристы бежали к киоскам "Воды" и "Пиво", что стояли прямо напротив платформы. Так мне рассказывал Рашид, вечно пьяный и подкуренный сторож овощебазы. А ему так рассказывали отец и дед. Теперь тут проходили только военные поезда, везущие оружие, боеприпасы и новобранцев на Южный, единственный фронт. А я, сержант Мотылев, приезжал сюда раз в две недели из Аральска-7, что на острове Возрождения, чтобы забрать продовольствие для базы и порой еще кое-что, приходившее со стороны Оренбурга в черных и герметичных, как саркофаги, вагонах.
   В 03:25 я уже стоял на платформе напротив выхода из второго - штабного - вагона в ожидании начала разгрузки. Тусклый свет призрачного фонаря сверху помогал мне отбрасывать длинную, сгорбленную тень аж до начала третьего вагона. Непрекращающаяся пурга залепляла снегом крошечные глазки нескольких фонарных столбов, слабо освещавших железнодорожный путь в пределах города. Все прочее - дома, улицы, скелеты редких деревьев - было погружено в загробно гудящую, ненасытную тьму, ибо экономили на всем, на электричестве - в первую очередь. Безумно холодный, колющий ветер пронизал меня насквозь через шинель, гимнастерку и белье. Ему было где разгуляться: кругом только соленая пустыня Аралкум. Ни холмов, ни гор, только песок и едкие заиндевевшие соли. На севере показалась бредущая вдоль запасных путей съежившаяся фигурка в просторной шерстяной накидке и черной тюбетейке - похоже, полуночный Рашид спешит поглазеть на только что прибывший состав, послушать новости с севера и с юга, почесать языком. Ветер настолько силен, что сторож, силясь преодолеть его сопротивление, спотыкается о шпалу и беззвучно падает ничком на колею. Кругом ад, и внутри меня - ад.
   Наконец, шум дизеля стих, и офицеры начали выходить из вагонов. Они в таких же, как у меня, суконных шинелях, только их шинели зеленые, а моя - черная, хотя сейчас и моя, и их одинакового буро-грязного цвета. Дверь напротив меня раздвинулась с сильным скрипом, различимым даже на фоне завывания ветра, и в полумгле прохода показался высокий офицер с керосиновой лампой в руках. "Теперь и на батарейках для фонариков экономят" - в тупой тоскливости подумалось мне. "Война - это ад" - лаконично гласила крупная надпись на стенке вагона, нанесенная, вероятно, каким-нибудь полковым философом контрабандной красной краской. Отдал честь. ...вольно, честь имею...товарищ майор, разрешите доложить...сержант Мотылев, согласно распоряжению полковника А...ского прибыл... - и так далее, рутинный разговор с неизвестным офицером. Некоторых из них, сопровождавших поезда с новобранцами на юг и с грузом 200 на север, я знал в лицо. Некоторых знал лично. Но война продолжалась, и хоть отсюда не слышно было канонады орудий и предсмертных воплей умирающих, я чувствовал ее холодное дыхание ежедневно, ежечасно, ежесекундно. Многих из знакомых мне офицеров с железной дороги уже не было живых. Никто не уведомлял меня об этом официально, просто сложно предположить что-либо другое, когда исчезают бесследно лица, которые ты прежде видел каждые две недели... Убедившись в подлинности моего удостоверения, офицер лампой указал на дверь справа, открывавшую дорогу внутрь вагона, и сообщил, что состав пробудет на станции один час двадцать четыре минуты.
   В сопровождение мне назначили ефрейтора, юрко шнырявшего в узком проходе меж полок и сидений. Новобранцев везли обыкновенным гражданским плацкартом. Они сидели, плотно набившись, по три-четыре человека на каждой полке, включая верхние, так, что сидевшие на нижних полках вынуждены были лицезреть вблизи себя сапоги соседей сверху и вдыхать непрерывно исходивший от них запах грязи, дерьма и пота. Очевидно, занятие верхних или нижних мест определялось уже начинавшей складываться жесткой взводной иерархией. Ехали в полутьме, лишь на столиках меж нижних полок кое-где горели все те же керосинки, коптившие и без того спертый воздух. Двигаясь вдоль вагона, я мельком оглядывал лица духов, сидевших у столиков, ибо только их и можно было разглядеть. Вот уже какой месяц их лица выражали одно: отчаяние, страх, горечь. Отчаяние от невозможности изменить свою судьбу. Страх умереть тяжелой и мучительной смертью. Горечь воспоминаний об оставленном доме. Однако мне думалось, что сам я уже давно лишен и первого, и второго, и третьего. В тамбуре беспрерывно курили.
   Так я прошел не один вагон, прежде чем достиг тяжелых раздвижных дверей, запиравшихся сложным электронным кодом. Они отделяли последний пассажирский вагон от тамбура черного грузового саркофага. Попасть туда было очень непросто, но проверявший меня офицер уже нацарапал неразборчивым почерком код на замасленной бумажке. В этом саркофаге везли среди прочего то, что я должен был, как обычно, забрать с собой в Аральск-7. Верификатор зажегся ядовито-зеленым, раздался негромкий гудок, и двери охотно раздвинулись. Дальше я прошел один, и за тамбуром, у входа в основной отсек меня уже встречала вечно ухмыляющаяся физиономия лейтенанта Фролова.
  

***

   Когда я закрыл блестящие лакированные дверцы воздухонепроницаемого чемоданчика со штаммами и пробирками, Фролов подошел к алюминиевому титану и заварил две чашки зеленого чая. Мы сели за небольшим выдвижным столиком у последнего тамбура, за которым должен был быть прицеплен последний вагон с самоходной гаубицей в разобранном состоянии.
   - Откуда едете, Константин? - спросил я, прихлебывая горячий горьковатый напиток.
   - Состав собрали в Сызрани. Я еду из Москвы.
   Москва... Я ведь тоже прибыл когда-то сюда, на станцию Аральское море, из Москвы. Больше Москвы я не видел.
   - Какие сводки с фронта?
   - А что же, вы тут новостей не слушаете?
   - В Аральске-7 только один канал радиосвязи, связи со Штабом. В сутках ровно 86 400 секунд, и 86 380 из них он молчит. Новости я узнаю здесь, сразу за две недели.
   Лейтенант Фролов уставился отсутствующим взглядом в серебристый пол, на пластинчатой поверхности которого играли мутные отсветы огня керосиновой лампы.
   - Сводки дурные. Вчера вечером сдали Туркменабад. Бухара в кольце, сдадут с часу на час. Шестая дивизия отступила в Газли, дальше дорог нет, одна пустыня. Говорят, их тоже сдадут всех. Вертолетов там больше нет, небо под обстрелом вражеских ЗРК. Они все умрут.
   - Что говорят в Москве?
   - В Москве уже ничего не говорят. Город опустел. Парни прячутся по деревням и даже уходят в леса, несмотря на лютый мороз. Никто не хочет попасть в этот поезд, - Фролов криво усмехнулся.
   - А ты как попал в этот поезд?
   - Это было давно. А ты?
   - Я тоже давно. Очень давно. Война, кажется, только начиналась.
   Воцарилось гнетущее молчание. Саркофаг был настолько герметичен, что до нас не доносилось ни единой нотки завывавшей снаружи метели. Разложенный по холодильным камерам груз тоже молчал, и тишину эту было сложно вынести и десять секунд. Потому я снова заговорил.
   - Каким тебе видится будущее, Константин? Победим мы в ней или проиграем, война ведь однажды закончится?
   - Зачем ты спрашиваешь меня об этом? - в сиплом голосе лейтенанта послышались злобные ноты.
   - Я к тому, - я замялся, - к тому... Есть ли смысл в этом бесконечном мотании с севера на юг и с юга на север? Не проще ли...
   - Ты, Мотылев, - грубо прервал он, - совсем е*нулся головой на своей базе! Хватит воевать, говоришь? Ты, видно, хочешь, чтоб аятолла совершил намаз на Красной площади? Чтобы персы вырезали тебе, твоей жене и детям печенку и зажарили в огне священного костра, или как там это у них называется? Ах, я забыл, у тебя же нет семьи, так побереги свои внутренности для себя, сержант!
   - ... не проще ли уже е*ануть ракетой? Или химией их потравить, как тараканов?
   Воинственные черты на лице Фролова смягчились, он с пониманием поглядел мне в глаза.
   - И бомбу сбросим, и газ пустим и про ваши, - он покосился на черный чемоданчик у меня в ногах, - штучки, чай, не забудем...
   Вдруг он схватился за фуражку с такой силой, что чуть не сдернул ее со своей кудрявой головы.
   - Ну, Мотылев, попал бы я под трибунал, коли ты бы своей болтовней не напомнил мне! - он быстро вскинул руку и посмотрел на часы, потом вскочил, схватил меня за руку и буквально выдернул из-за стола.
   - Встать! Вставай скорей, сержант, не успеем! Через полчаса поезд отправится, а я не передал тебе главного!
   Он потянул меня в сторону последнего вагона с гаубицей.
   - Туда-то зачем?
   - Идем, не спрашивай, надо чертовски поторапливаться!
   Быстро выбив сложный код на стальной клавиатуре запирателя, Фролов вышел из саркофага и прошел в следующий тамбур. Я спешно проследовал за ним, и двери захлопнулись за мной автоматически. Лейтенант загасил керосинку, потому что впервые за все время пребывания в поезде я оказался в освещенном электричеством помещении. Слабые лампы накаливания, спрятанные за пыльной решеткой вдоль линии пересечения потолка и стен, создавали угрюмый полумрак. Фролов отодвинул еще одну, на сей раз простую и ничем не запертую дверь, и мы оказались в следующем вагоне. Он ничем не напоминал тот бронированный грузовой, в которых обычно возят тяжелые орудия. Такого типа вагонов, в каком я тогда оказался, я не видел ни до, ни после, ни на гражданке, ни в составе железнодорожных войск. В общих чертах он смахивал на пассажирский плацкарт, из которого убрали все боковые сидения, столики и полки, создав тем самым довольно широкий коридор справа. Слева поперек вагона тянулись спальные полки, но столики и перегородки между ними отсутствовали. В результате длинный, далеко просматривающийся ряд двухъярусных кушеток создавал подобие обыкновенной жилой казармы. Окон не было вовсе, но светили довольно яркие лампы дневного света, прикрепленные к потолку в проходах между полками. Узорчатое стекло плафонов придавало их свечению зловещий синеватый оттенок. Вагон был девственно пуст. Так казалось поначалу.
   - Где же гаубица, Кость? И почему только здесь горит электричество?
   Лейтенант не спешил утолить мое любопытство, а только глянул искоса и глухо пробормотал "Пойдем". Я вновь проследовал за ним уже вдоль пустынных, ярко освещенных полок. На них не было никакого покрытия, не говоря уже о подстилках или матрасах, лишь голый стальной каркас блестел в бледно-синих лучах. Наши шаги гулким эхом отдавались от такого же голого металлического пола, однако помимо него тишину нарушали еще какие-то неясные и не слишком отчетливые звуки. Что-то среднее между постукиванием электрического реле и скрежетом плохо смазанных механизмов. Прислушавшись внимательнее, я различил гудение множества ламп. Вгляделся в правую стену вагона, по которой тянулась узкая панель датчиков, стрелок и переключателей. Иные из них блестели оранжевой подсветкой и вовсю давали показания. Я хотел было изучить их поподробнее, когда резкий возглас Фролова "Пришли!" заставил меня содрогнуться от неприятного холодка неожиданности. Я быстро обернулся налево и увидел их лежащими неподвижно на полках.
   Двое сверху и двое снизу под первыми занимали воображаемое купе, еще один лежал по соседству справа на верхней полке. Контуры высоких человеческих тел, прикрытых от макушки до пят белыми мешковатыми простынями. В свете ламп хорошо проглядывались тенистые неровности мятых покрывал, однако лежали они слишком свободно, чтобы можно было как следует разглядеть форму скрытых ими тел. Холодной, беспросветной тоской веяло от этого морговского натюрморта.
   - Я прослежу, чтобы их закопали по всем правилам. На городском кладбище или на русском?
   - Нет, сержант. Ты должен забрать их с собой. В Аральск-7, на остров.
   - Там нет кладбища.
   - Их не нужно хоронить.
   Я вгляделся пристально в лицо лейтенанта, прекрасно освещенное ближайшей лампой. Гладкая, нейтральная маска. Блеклые глаза смотрели ровно и спокойно из-под косматых русых бровей куда-то сквозь меня. Я всегда считал себя склонным всюду видеть дурные предзнаменования и испытывать плохие предчувствия, но все прежние схожие опыты меркли перед загробным холодом, сдавившим в ту минуту мою грудь.
   - А что же приказано с ними делать? Биоматериала хватает, холодильники полны, на базе не израсходуют и треть имеющегося запаса даже при двукратном увеличении нагру...
   - Это приказ, Мотылев. Не я это придумал.
   Он протянул мне сложенную вчетверо бумажку с гербовой печатью и подписью начальника Генерального Штаба. Пробежавшись глазами по строкам, я понял лишь, что ни единое слово из документа не прольет свет на происходящее. Фролов снова взглянул на часы, и по выражению его лица я догадался, что мне стоит поторопиться с вопросами.
   - Ладно, Костя, что это, черт побери?! Кто они? Покончившие с собой новобранцы? Трупы врагов?
   - Я знаю не больше того, что написано в приказе.
   - Но там же ни*уя не написано!
   Он лишь пожал плечами, всем своим видом выказывая вынужденную отстраненность и плохо скрываемое облегчение.
   Я нерешительно приблизился к левому нижнему телу и, наклонившись, принюхался. Ничем новым не запахло. Медленно протянул руку к простыне, но, так и не коснувшись ее, обернулся к Фролову.
   - Можно взглянуть хоть?
   - Читай приказ внимательнее, сержант. Трогать, беспокоить запрещается. Перевозить на этих же полках, они легко свинчиваются.
   Я обернулся назад к телу под простыней и невольно поежился. Нет, не стал бы смотреть, что там под ней, скатанной пыльной тканью. Не стал бы, даже если бы приказ разрешал. Что-то, неуловимое рациональным сознанием, но, тем не менее, прекрасно ощутимое на уровне селезенки, настоятельно не рекомендовало заглядывать под саван. Но все же что-то тут не так. Эврика! В вагоне, в отличие от того же саркофага по соседству, совсем не холодно!
   - А условия хранения? Где, *ля, холодильники? Они ж сгниют, или их на улице прикажешь положить, во дворе, стервятникам на корм?
   - Клади хоть на улице, хоть к себе в постель, в приказе про это ни слова. Только не тревожь их понапрасну, а лучше по приезду на базу вообще забудь про них! - в спокойном голосе лейтенанта читалось нарождающееся злорадство. Глядя теперь на него, я меньше всего мог понять, как угораздило меня когда-то сдружиться с этим бездушным чиновником от армии...
   Любопытство сменялось тревогой, тревога снова сменялась любопытством, но выбора у меня в любом случае не было. Фролов протянул мне длинную приходно-расходную ведомость.
   - Тянуть нечего. Распишись и будем выгружать.
  

***

   Бледно-желтое, болезненное солнце медленно поднималось над облезшей степью на востоке. К утру вьюга унялась, и теперь белесые лучи робко скользили по шероховатой ледяной корке небольшого озерца, когда-то совсем давно бывшего бухтой моря. Железнодорожная станция осталась в четверти километра позади, а на берегу высились заново отстроенные корпуса Аральска-5. Сейчас тут, как и во времена Союза, располагалась база обеспечения Аральска-7. Столовая, казармы, учебный корпус, автомобильный батальон, рота охраны и ЭТР, здание военно-строительного отряда, морской дивизион, 1-ый караул, спортзал, штаб, плац, школа и даже стадион и все прочее было воссоздано по прежнему, советскому плану. Многие годы перекати-поле гуляло по пустым дорожкам несуществующего больше военного городка, полностью разобранного на стройматериалы местными жителями. А с началом войны призраки прошлого обрекли плоть во вновь возведенных и заселенных строениях. Но война есть не жизнь, а смерть, людей на ней больше гибнет, чем рождается. И когда Армия Имама Хусейна вплотную подступила к Амударье, мужское население Аральска-5 небольшими группами по пять-семь человек день за днем стало отбывать на станцию. Следующие на юг поезда забирали их живыми навсегда.
   - Эй, затшэм суда мйортвий паганы тшеловэкы прывез? Мэна тут дэты-ма, хазяйства вэду, индюкы-мундюкы бэгают, - Амина, таджикская девушка двадцати пяти лет от роду, пятидесяти двух лет на вид, мать семерых детей, куталась в пестрые накидки и почем зря голосила на меня, Рашида и мою недобро выглядевшую поклажу. Двое хмурых парней из городка грузили контейнеры с медикаментами и продовольствием в длинный покрытый брезентом кузов видавшего виды Камаза 6350. Я стоял подле шоферской кабины и внимательно, насколько это позволяла обстановка, сверял номера складских накладных. А обстановка, надо сказать, накалялась с каждой минутой все сильнее. За Аминой столпились еще четыре русские бабы. Суровым взглядом они окидывали странного вида пятиместную металлическую установку и лежащие в ней под простынями тела. С моим прибытием в Аральск-5 бабы, завидев прикрытые покрывалами контуры тел, подняли вой, приняв их за трупы своих погибших на фронте мужей и сыновей. Битых полчаса потратил я на их успокоение, хоть сам и не мог поручиться наверняка, что под этой белой непрозрачной тканью не скрываются каким-то чудесным образом именно их погибшие мужья и сыновья. Я до сих пор понятия не имел, кто или что эти пятеро, ведь приказ гласил:
   "... приказываю:
      -- Обеспечить доставку объектов А1, А2, А3, А4, А5 железнодорожным сообщением в вагоне типа ЧХ-700 до пункта B-34778426 [это шифр станции Аральское море]
      -- В пункте B-34778426 передать вышеозначенные объекты представителю ВНИПБО Бархан [кодовое наименование Аральска-7] для последующей транспортировки (по стандартной процедуре) до ВНИПБО Бархан.
      -- Служащим ВНИПБО Бархан обеспечить хранение вышеозначенных объектов до последующей их переброски на театр военных действий по особому распоряжению Генерального Штаба.
      -- Физическое, химическое, биологическое и/или какое-либо другое прямое и/или непрямое воздействие, за исключением стандартных мер при транспортировке, на вышеозначенные объекты с целью ознакомления с их содержимым и/или с прочей целью или без всякой цели при любых возможных обстоятельствах и по любой причине, за исключением особого приказа Начальника Генерального Штаба и/или Верховного Главнокомандующего, СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО. Нарушение данного требования влечет за собой немедленное привлечение к трибуналу с вынесением приговора к высшей мере наказания.
   ..."
   Рашид стоял метрах в двух от установки с телами и, покуривая трубку, переводил недоверчивый взгляд хитрых раскосых глаз с нее на причитавших жительниц городка и обратно. Он все еще полагал, что мне известно намного больше, чем я ему поведал. Рашид, как и любой другой местный житель магометанского вероисповедания, вполне мог оказаться вражеским шпионом, но военная контрразведка давно сняла меня с наблюдения. Их, контрразведчиков, как и всех прочих военных специалистов, с каждым часом становилось все меньше, и оставшиеся трудились теперь поближе к фронту. Потому я и позволил себе завести друга и доверенное лицо в одном человеке, и порой даже делиться с ним тем, чем, согласно всем инструкциям, делиться ни с кем не положено под страхом немедленного привлечения к трибуналу. С течением военных лет я перестал с подобающей серьезностью относиться к секретам, что государство так безрассудно доверило мне. Но Рашид, похоже, доверял мне намного меньше, чем я ему, и потому не спешил принимать за чистую монету мою полную неосведомленность касательно этого в высшей степени странного груза.
   - Эй, патише там, ви, камандыр докумэнты правэряет! - прикрикивал он время от времени на Амину и ее спутниц. Стряхнув пепел с трубки, он вновь окинул взглядом всю установку. Рашид был не слишком велик ростом, и она возвышалась над ним на добрых полтора метра. Все пять полок с объектами поездные механики шустро свинтили и закрепили вместе заново уже на платформе. В результате получилась громоздкая асимметричная конструкция из четырех скрепленных попарно по вертикали и горизонтали полок, пятая крепилась сбоку от правой верхней. Именно она создавала нелепую асимметрию. Никогда еще не видел я более иррациональной компоновки транспортируемых грузов и никогда не предполагал, что мертвые или полумертвые человеческие тела возможно перевозить и хранить таким странным способом. В собранном состоянии установка весила никак не менее полутонны, и семеро рослых, плечистых новобранцев, подхвативши под бока, положили ее на широкий кузов старенькой мотодрезины. Этих же семерых командировали со мной на дрезину, чтобы они выгрузили конструкцию возле Аральска-5, где я должен был погрузить ее уже в свой Камаз. Но грузовик надолго задержался в авторемонтном цеху, и солдаты, пыхтя и перекуривая каждые двадцать метров, пронесли установку полкилометра до 1-го караула, где я обычно загружался продовольствием, чтобы в благодарность за проявленное усердие я отпустил их на волю на весь день. Прибывающий утром следующего дня поезд должен был увезти этих семерых духов снова в сторону фронта, но в тот день, когда, отдышавшись, они понеслись одуревшей походкой в сторону рыночной площади, лица их, впервые, наверное, за много дней или даже месяцев светились от неподдельного счастья.
   Когда со сверкой накладных было покончено, осталось загрузить конструкцию с объектами в кузов Камаза. Хватило бы семи - десяти крепких мужиков, чтобы осторожно положить ее через широкую и высокую дыру с задней стороны кузова, укрытую плотным брезентом.
   - Эй, ребят, - крикнул я вдогонку грузившим продовольствие парням, уже спешившим куда-то вглубь городка по своим делам, - подсобите с этой *еровиной! - я кивнул в сторону установки. - Вчетвером, - я мимоходом оглядел хлипкую фигуру Рашида, - мы, конечно, не справимся. Подпрягите еще семерых кентов, пузырь за мной!
   Они обернулись и встали, как вкопанные, пуча глаза то на меня, то на установку, то на Рашида, и взгляд их становился все менее и менее добрым.
   - Чай не нанимался никто тута мертвяков ворошить! - злобно запричитала одна из баб, и прочие заворчали что-то в том же духе.
   Усиливающийся ветер трепал края простыней, и жители городка, предполагая, что он может и вовсе сорвать эти ненадежные, ничем, похоже, не закрепленные покровы, поспешно отвернулись. Никто почему-то не желал увидеть, чего или кого скрывают мешковатые хлопчатобумажные покрывала. Даже без меры любопытный Рашид неожиданно поморщился и вперил взор в бесконечный горизонт степи на востоке. Но приказ начальника Генштаба надлежало исполнять, и после недолгих пререканий я послал одного из парней в ВСО за дизельным автопогрузчиком. Грузить объекты мне предстояло самостоятельно.
   Через недолгое время все зрители рассосались по улочкам военного городка, будто холодный злой ветер сдул их, как сложенные детьми из бумаги фигурки. Один Рашид остался молча стоять, все так же высматривая кого-то вдали.
   - Рашид, почему никто из местных не хочет помочь мне? - не ожидая внятного ответа, я просто хотел скоротать время до прибытия техники ни к чему не обязывающей болтовней.
   - Мортвыйе дажны лежат в клатбыше, - пробормотал он и снова недоверчиво посмотрел мне прямо в глаза, - так тибэ и рускы, и казах говорыт будэт фсэгда! Ныкто не возмет в ум, затшэм тибэ вэсти мортвый лудэй на остров, и даже я это в ум нэ возму! Лутшэ бы тибэ прэдат их зэмла! - он снова покосился на установку с объектами и свирепо топнул ногой по земле, очевидно, тем самым показывая, куда именно мне стоит их поместить.
   - Эх, я ведь уже говорил тебе, что сам бы с радостью закопал их на городском кладбище по всем нормам Ислама, если б не этот чертов приказ! И если был бы уверен, что под простынями действительно мертвецы...
   Рашид ничего не ответил и принялся забивать потрескавшуюся деревянную трубку смесью неясного растительного происхождения. Ветер утих, но налетевшие тучки заслонили набирающее яркость солнце, и меня вдруг резко потянуло в сон. Я вспомнил, что не спал уже двадцать шесть кряду часов. Прислонившись спиной к стальной темно-зеленой кабине грузовика, я закрыл глаза и уставился в бурую темноту, и она закачала меня на своих неверных волнах. Волнах, отдающих едкой морской солью и спекшимся мазутом, как отдает каждый дом и каждое дерево в этом почти совсем заброшенном городе. Вскоре темнота отступила, и я узрел перед собой бескрайнюю серо-белую пустыню. Бледный солнечный свет разлился от горизонта до горизонта, но вот далеко впереди показалась одинокая темная фигурка. Неужели это наконец... Я напряг зрение насколько мог, силясь разглядеть ее очертания, когда нарастающее тарахтение дизеля окончательно меня разбудило. Я отшатнулся вперед от кабины, протер глаза и огляделся. Рашид попыхивал трубкой неподалеку, а из глубины городка медленно приближался автопогрузчик, управляемый таким же хмурым, как и все местные, автомехаником.
   Надо сказать, что управлять автопогрузчиками мне до этого ни разу не приходилось. И потому, когда механик лихо подрулил прямо к установке с объектами и быстро выпрыгнул из кабины, первым делом я предложил ему, как человеку более опытному, произвести погрузку, посулив все тот же пузырь и диковинных сигарет "Бейджинг" с азиатской красоткой на пачке в придачу. В ответ он только смачно сплюнул в сторону Рашида и в невежливой форме предложил мне как можно быстрее воспользоваться погрузчиком, ибо он позарез был нужен на складе в/ч. Так как я над ним, как над лицом гражданским, власти никакой не имел, пришлось лишь бросить на него злой взгляд и залезть в кабину. Видя мои не вполне удачные попытки освоиться с управлением, автомеханик неожиданно подобрел и охотно объяснил, как регулировать скорость и наклон вилки. Для тренировки я сгрузил несколько бесхозных прогнивших бревен, валявшихся там и тут вдоль дороги, в обмерзшую придорожную канаву. Ощутив послушность машины, я медленно подъехал к установке. Механик подобрел настолько, что сам залез на кузов Камаза, отцепил с креплений брезент и откинул его на крышу кузова. Габариты образовавшегося проема вполне годились для мягкой и аккуратной погрузки. Я очень медленно подъехал к конструкции, плавно подвел широкую вилку под горизонтальное крепление нижних полок, начал приподнимать вилку и вдруг остановился. На лбу выступила испарина, так что пришлось снять фуражку и протереть лоб платком. В предстоящей операции не было ровным счетом ничего сложного, рычаги прекрасно поддавались и погрузчик, казалось, внимал сокращению каждой мышцы моего тела. Но в икрах покалывало, коленки готовы были вот-вот дернуться с места - это страх, страх перед пунктом четвертым приказа, особенно перед последним его предложением, накатывал на меня волна за волной. Наконец, устыдившись присутствия Рашида и автомеханика, я покрепче ухватил рычаги и приступил к погрузке...
   ...конструкция уже висела в воздухе, подцепленная вилкой, висела крепко, не качаясь и не отклоняясь ни на сантиметр, несмотря на свою асимметричность. До проема в кузове оставалось каких-то полметра, когда боковым зрением я заметил справа неясное движение. Рашид был слева, механик стоял сзади от меня, а жителями военного городка не пахло и за версту. Потому я плавно выжал педаль тормоза и медленно остановил рычаги, не выпуская их из крепко, до боли сжатых пальцев. Затем я резко повернул голову вправо.
   Движение создавала небольшая треугольная тень, стремительно скользящая по снегу по изогнутой траектории в сторону вилки погрузчика с висящей на ней установкой. Сердце в груди забурлило и задымилось от выжимаемых оборотов - так мне показалось, ибо в то мгновение нос учуял запах жареного, а яйца загудели от зашкаливающего адреналина. Задрав голову вверх, сквозь раму окна погрузчика я увидел огромного черного ворона, пикирующего с серых небес прямо на установку. "Впоследствии это классифицируют как биологическое прямое воздействие" - что-то подобное пронеслось в голове, прежде чем я крикнул, так надорвав глотку, что от резкого приступа ударившей в голову боли сам не расслышал своего вопля: "Стреляй!". И сразу вспомнил, что стрелять этим двум гражданским не из чего. Раздался свист - воздух рассекла стрела, пущенная Рашидом из самодельного лука. Короткий заостренный металлический стержень, прикрепленный к переднему концу стрелы, вполне мог подкосить птицу налету, но казах промахнулся, и стрела, разминувшись с вороном в двадцати-тридцати сантиметрах, продолжила свой полет к серым небесам уже безо всякого смысла. Птица издала громкий горловой звук, прогремевший в ушах грозовым раскатом, сложила крылья и еще стремительнее ринулась заостренным, как ракета, телом на верхний объект, лежащий отдельно от остальных четырех. Их разделяли не более трех метров, когда я отпустил рычаг, фиксировавший положение вилки, освободившейся правой рукой молниеносно выхватил из кобуры табельный ПМ и выстрелил. Пуля, пронзившая ворона в области сердца, немного изменила траекторию его падения, достаточно, впрочем, чтобы одетое в черные перья тело рухнуло мимо объектов. Острый клюв глубоко вонзился в серый грязный снег, и густая бурая кровь растеклась по нему горячей лужицей. Но все это я увидел потом, ибо вилка с висящей на ней конструкцией, не удерживаемая более рычагом и никак иначе не закрепленная, рухнула с высоты двух метров вниз, на снег. Четыре собранные вместе полки при контакте с землей жалобно вскрикнули, но устояли. Однако стальное крепление, горизонтально удерживающее сбоку пятую полку, не выдержало удара и треснуло с прорезавшим слух надвое скрежетом. Еще долго отдавался болезненным эхом в ушах тот отчаянный металлический скрип. Полка с объектом устремилась вниз и, перекрутившись несколько раз вокруг своей оси, упала простыней на землю.
   "Ну вот и все, конец" - мне даже полегчало тогда при этой мысли. Не надо больше мучиться, соблюдая все предосторожности транспортировки и хранения чрезвычайно секретного и ценного имущества, не надо гадать, какая зловещая тайна скрыта под белыми, как этот чертов снег, покрывалами. О моем непрямом физическом воздействии на один из объектов с еще невыясненной целью скоро доложат куда следует, и в считанные часы или даже минуты трибунал приговорит меня к высшей мере наказания в виде повешения, в лучшем случае в виде расстрела. В тот миг я даже не осознавал, кто именно сдаст меня военному правосудию, ведь, должно быть, мало кто видел и читал приказ, а тот, кто видел и читал, уже мчался поездом на юг. Если б я тогда думал холодным, свободным от эмоций логическим путем, я бы вмиг понял, что выполнение приказа, по всей видимости, никем даже не контролируется, и даже в самом крайнем случае у меня есть как минимум день, чтобы пуститься в бега и избежать наказания. Однако пуститься в бега - здесь не более, чем красивая речевая конструкция. Бежать в Аралкуме некуда.
   Но скорое наказание виделось мне тогда неотвратимым, и, прежде чем оно свершится, я выскочил из погрузчика поглядеть напоследок, что же скрывалось под простыней. Рашид и автомеханик, ни слова не говоря, оставались стоять на своих местах. Я подбежал к упавшей полке и скорбно, почти что молитвенно, склонился над ее перевернутым дном. Снял перчатки и положил ладонь на шершавый обмерзший металл. Не знаю, откуда тогда это во мне родилось, но я был почти уверен, что убил человека. Собрав, наконец, всю волю в кулак, изгнав из сердца последние страхи, я крепко ухватился руками за края полки. Медленно ее приподнял и бережно перевернул. Скорбь и отчаяние вновь охватили меня, будто мне приказано было собрать воедино прах разорванного гранатой человека, по какой-то причине очень дорогого мне. Я положил полку дном на снег и обомлел: контур тела все так же лежал, невредимый, весь укрытый не сдвинувшейся ни на сантиметр простыней. Упавший объект был цел и готов к погрузке.
  

II

  
   Дорога от города Аральска до базы Аральск-7 протянулась на двести восемьдесят километров и занимала не менее девяти с половиной часов непрерывной езды на Камазе со средней скоростью тридцать километров в час. Я не желал ждать наступления следующего светового дня и потому выехал 29 ноября в 12:16 после тревожного двухчасового сна и скудного обеда в столовой в/ч. В 18:06 ожидался заход солнца, но к тому времени я уже должен был одолеть около двух третей пути. Заночевать предстояло в дороге. Я уповал на все восемь ведущих колес из восьми имеющихся, ибо ехать предстояло по Аралкуму - покрытому снегом и заледенелыми ядовитыми солями дну пересохшего Аральского моря. Первые двадцать километров пути лежали по изборожденной соляными косогорами пустыне, затем более девяноста километров по извилистому каменистому побережью скованного льдом Малого Арала вплоть до Кокаральской плотины, которой озеро и было обязано своим сонным законсервированным существованием. Удивительно, что какой-нибудь диверсант-смертник из Армии Имама Хусейна до сих пор еще не подорвал дамбу. С ее разрушением жители Аральска лишились бы последних остатков своего моря всего через пару лет. Потом еще семьдесят пять километров по бескрайнему дну до бывшего острова Барсакельмес. По весне талые воды Амударьи наполняли восточную часть Большого Арала, и мне приходилось огибать его, давая крюк почти на сто километров к северу. Но к середине каждого лета Восточное Аральское море полностью усыхало, и до острова Возрождения, где и располагалась база, я мог ехать по прямой, по совсем еще свежему дну.
   Не прошло и пяти минут в дороге, как я впервые заметил Тень. Сначала это было едва различимое глазом шевеление на бескрайнем горизонте пустыни. Что-то светлое, или темное, скользнуло впереди. Уловив смутное движение боковым зрением, я оторвал взгляд, застывший на верхней точке широкой окружности баранки, и сдвинул вверх начинавшую было затекать шею. Оглядел мутными глазами медленно приближавшиеся окрестности. Ничего. Нет, вот снова, какая-то еле заметная точка промелькнула меж торчащих тут и там из-под снега колючек. Снова исчезла на минуту или две. И потом, проезжая мимо на века застывшего в песке судна "Гидролог", я совсем недолго, какие-то доли секунды, наблюдал на палубе маленькую женскую фигурку. Она словно смотрела вниз, на несуществующее больше море, склонившись и придерживаясь руками за высокие поручни борта. Вне всякого сомнения, это была Тень.
   Я видел ее не первый и не второй раз. По неизвестной причине, она являлась мне только во время поездок из города обратно на базу, и далеко не в каждую такую поездку мне удавалось встретить ее. Впрочем, я сильно не расстраивался, не слишком стремился увидеть ее снова, не слишком ее боялся и со временем придавал ей все меньше значения. Ибо я знал, что Тень - ничего более, чем продукт воображения моего слабеющего с годами мозга. Тень - ничего более, чем психическая иллюзия. Тень - это все, что мне осталось от прошлого.
   В прошлом я никем особенно не был. В смысле тогда, на гражданке, до войны. Но и здесь я никем почти не являюсь, все, что приобрел за несколько лет службы - скромное звание сержанта. Опытность, мудрость, бесстрашие, цинизм - все эти качества чрезвычайно ценны для человека молодого. Стареющий человек бежит от них, ибо они, разрастаясь злокачественно с каждым прожитым годом в его душе, заслоняют сердце от света и тепла настоящей любви. Любви, которая была в моем прошлом и навеки осталась в нем.
   Управлять такой махиной, как мой восьмиколесный двадцатидвухтонный Камаз 6350, совсем несложно, если ты делаешь на нем шестьсот километров туда и обратно каждые две недели. В душной полудреме удерживаешь едва напряженными запястьями и предплечьями огромный руль, стараешься объезжать препятствия, не успел объехать - сбавь скорость. И так - девять, а то и десять часов, с коротким перерывом на обед и длинным - на сон, если зимой выехал поздно. Что удивительного в том, что я испытывал галлюцинации во время настолько рутинных поездок? Мало ли чего может привидеться в состоянии, пограничном между бодрствованием и сном...
   Так обычно рассуждал я, стремясь навсегда похоронить в себе ту безрассудную, страстную, страждущую и буйную личность, что сгорала в огне собственного отчаяния, силясь найти ответ на вопросы: "Куда она ушла? Куда пропала? Где она сейчас?" Раньше, в первые несколько раз, что Тень являлась мне на этой пустынной дороге, та личность еще жила во мне. Тогда я и был таким - буйным и вопрошающим. Давил изо всех сил ногой на педаль акселератора, выжимая девяносто километров в час из девяноста пяти возможных. Мотор ревел, шасси скрипело предсмертным скрипом, болты вылетали из резьбы. Механики из Аральска-5 долго потом недоумевали, изрядно матерясь, как можно за две лишь поездки так угробить машину. Но я ничего не слышал и ничего не замечал, кроме неуловимой Тени, бегущей зигзагами вдали передо мной. И еще неистовее давил на газ, желая лишь одного - настигнуть ее. Ибо тогда каждой клеточкой своего сгоревшего сердца я верил: Тень - это она, та, что ушла и не вернулась.
   Что вышла и не вернулась, если быть более точным. Хотя по прошествии лет я уже не мог с точностью сказать, вышла она тогда или ушла. Мы сидели в ресторанном дворике большого торгового центра, вдвоем за одним столиком. Она пила молочный коктейль, а я курил. Курить там вообще-то нельзя, но было уже поздно, пара-тройка посетителей ютилась в другом конце зала, а работники быстропита закрывали свои пропахшие канцерогенным маслом лавочки, и никому, похоже, не было дела, что я дымлю. Что предшествовало этому вечеру? Я столько думал об этом после, что теперь, катя грузовик по дну высохшего моря к базе, в двух тысячах километрах и в четырех годах от того рокового дня, я мог сказать лишь одно - не знаю. Не уверен, что правильно все понимал тогда и теперь. Казалось, все было ровно. Я любил ее - и верил, что это взаимно. Она встала из-за стола и сообщила безо всяких эмоций, что ей необходимо отлучиться. "В дамскую комнату, наверное" - подумал я и не стал уточнять куда. Она ушла, я продолжал курить сигарету. Докурил, принялся за другую. Так в отрешенных раздумьях прошло немало времени, прежде чем я хватился ее. Подошел к женскому туалету - никого возле него, темнота, уборщицы, похоже, уже погасили все лампы. Преодолел врожденный страх перед женскими уборными и нерешительно вошел внутрь - сыро, темно, никого. Позвал ее по имени. В ответ - тишина. Обошел каждую кабинку - пусто. Вышел в полнейшем замешательстве. Куда же, черт подери, она могла пойти, совершенно меня не предупредив? Помнится, она говорила, что ей необходимо отлучиться. Но ведь отлучиться не значит уйти навсегда? Не прошло еще и часа со времени ее ухода, но меня уже начала мучить мысль, что я больше никогда ее не увижу. Почему? Но ведь она - женщина, и лишь конченый глупец будет искать причинно-следственную связь в женских поступках. Вспомнил что, возможно, стоит позвонить ей, и все просто, понятно и счастливо объяснится. В это уже совершенно не верилось, но я тут же набрал ее номер. Гудки, уже хорошо. Гудки, гудки. Не брала. Я попробовал еще раза три. Наконец, услышал знакомую мелодию звонка где-то вдалеке, за стенами. Телефон она оставила на столике, уходя. Я искал ее всеми доступными мне средствами более года, но с того вечера больше ни разу ее не видел.
   По своей воле или по воле неведомого мне обстоятельства, она оставила меня навсегда. Если, конечно, не считать этой маленькой странной, крайне своевольной штуки - Тени, что пробегала по пустыне за лобовым стеклом грузовика. Отчаявшись догнать ее, разглядеть поближе, поговорить с ней, понять, что или кто она такое, одним августовским ветреным вечером, когда внезапная песчаная буря гонит едкую, ядовитую соляную пыль в сторону базы, и она плотным слоем облепляет сохранившиеся местами стекла маленьких квадратных окон, я достал из-под кровати пол-литровую бутылку скотча. Я не пил с тех самых пор, как поезд Москва-Ташкент увез меня проходить службу в этих пустынных, брошенных богом краях. Налил стакан, выпил, долго не раздумывая и морщась от приступа горечи во рту. Тут же захотелось курить, но сигарет в заначке не было, так что я просто задумался. Над тем, какой ангел или бес прислал мне в утешение с того света напоминание, маленькое, но разрезающее напополам застывшее было сердце. Напоминание о потерянной навсегда женщине, которую очень сильно любил. Впрочем, с чего я вдруг взял, что ее больше нет в живых? Мне проще было думать так. Думать, что она погибла по неизвестной причине, и что я ничего уже не смогу изменить. Это было много проще, чем представлять, как она пила мартини и крутила амуры где-нибудь в Сен-Тропе, вспоминая обо мне раз в год как о тяжелом прошлом, с которым нашла в себе силы однажды порвать навсегда. И, прижав к груди голову очередного обожателя, кричала "Шампанского!", в то время как я рвал зубами жаркую пропотевшую простыню, рвал от отчаяния, что ее нет рядом. Что ее тонкое сладкое тело не может принадлежать мне на этой жесткой солдатской кровати сейчас, сию же секунду! Что не могу просто обнять ее, нет, даже просто дотронуться до ее мягкой кожи одним лишь пальцем! Мог ли я думать о ней так? Даже не веря ей до конца никогда - ни в те далекие времена, когда мы были вместе, ни теперь, когда она - лишь мучительно-сладкое воспоминание, приторный яд для иссохшей как пустыня души? Нет, так думать о ней я не мог и не хотел. И потому похоронил ее.
   Но я никогда не верил ни в загробный мир, ни в бессмертие души. И мысль о ее гибели была порой не менее мучительна, чем мысль о ее новой жизни без меня. Борясь с этими двумя крайностями, которые, однако, являлись наиболее вероятными ответами на вопрос, что же с ней произошло и где она теперь, я выдумывал некие средние, совсем уж фантастические объяснения. И, выдумав, сразу же начинал в них верить, чтобы держаться подальше от пули в рот и петли. Только вера в неотвратимость новой встречи с ней спасала меня от суицида в минуты физического ощущения ее отсутствия. В минуты, когда видимый зрением наружный мир давал многочисленные трещины, и мне стоило титанических усилий просто держать табельный ПМ в кобуре. Безумные фантазии сохранили мне жизнь. Но благодаря ним мой рассудок медленно, но верно разрушался.
   А фантазировал я отчаянно. Я расставлял столы и стулья в пустой столовой на базе так, словно бы стремился точно воссоздать обстановку того ресторанного дворика в торговом центре на Курской, где мы провели наш последний вечер. Убедившись, что все на своем месте и готово к дальнейшему действию, я садился за "наш" стол и закуривал. К спинке "ее" стула я подвешивал раздобытую в Аральске-5, видавшую виды дамскую сумку из облезлой черной кожи. Помнится, выменял ее у печальной молодой вдовы майора на упаковку синтетических транквилизаторов. Она должна была изображать собой сумочку, которую она так никогда и не забрала с собой. Для еще большей достоверности я клал внутрь сумочки мобильный телефон, который зачем-то утащил с собой с гражданки. Он не был включен вот уже как года три, да и включить его было уже нельзя, ведь аккумулятор давно промерз и не подлежал больше подзарядке. Но я исправно клал его внутрь сумки, ведь он изображал оставленный ею телефон, тот самый, что бессмысленно надрывался, пока я звонил ей из женской уборной. Он лежал там без аккумулятора и сим-карты, но в каждый такой "воссозданный" вечер я ждал, среди прочего, что знакомая мелодия звонка огласит стены пустынного помещения - позвонит она, конечно же. Но больше всего я ждал, что в самом конце мрачного холла офицерской столовой, за моей спиной, пока закуриваю десятую или пятнадцатую подряд сигарету, раздастся тихий скрип открываемой дверцы. Потом - цокот каблуков, гулким эхом разносящийся по огромному пространству "ресторанного дворика". Но я все еще сижу, не оборачиваясь, и смотрю перед собой на дымящуюся папиросу, сжатую в онемевшей от напряжения руке. Звук шагов все ближе, и вот я уже вижу, что некая живая, невысокая и изящная фигурка отбрасывает тонкую подвижную тень на потрескавшуюся штукатурку стены передо мной, освещенной вечно мигающей лампой дневного света. Вдруг все звуки смолкают, только слабое эхо шагов медленно вылетает из зала. Я натянут до предела, как истерзанная пальцами струна, как тетива самодельного Рашидова лука. Я знаю, что этого никак не могло случиться - но все же это случилось! Все же не зря каждую среду в память о последнем вечере с ней я расставлял столы и стулья в безжизненной офицерской столовой, закуривал сигарету и ждал, ждал... ее появления. Четыре года без нее растают, растворятся в космической вечности в тот миг, когда ее рука мягко ляжет на мое плечо...
   Я ощутил внезапную боль и громко выматерился. Бутылка "Нарзана", слетев на очередном ухабе с крепления, сорвалась сверху из-за спины и сильно ударила меня по плечу. От неожиданности крутанул руль вправо, и Камаз чуть не слетел на пологий, но чертовски скользкий склон берега. Безупречно ровная ледяная гладь Малого Арала уходила на запад до самого горизонта. Солнце незаметно показалось из-за туч и светило теперь прямо в глаза. Опуская козырек на лобовое стекло, я вновь узрел пробегавшую далеко в стороне фигурку. С появлением солнца ее должно было стать лучше видно. Впрочем, какая разница, подумал я, что толку ее разглядывать, ведь она - не там, снаружи, за стеклом вдалеке. Она - здесь, под фуражкой, в мозгу, она - галлюцинация. Просто Тень.
   Она стала являться мне после того, как еженедельные вечера ожидания перестали приносить хоть какую-то видимость облегчения души. Прежде всегда твердый и логически скроенный мозг принял новые правила игры и согласился подвинуться. Нет, дверца в конце холла за спиной так и не скрипнула. Но, вняв безутешным мольбам овдовевшего сердца, готового на любые ухищрения и любые жертвы ради самой малой и безумной надежды, мозг создал Тень и позволил ей являться мне на пути, лишь иногда и на большом расстоянии. И ничего более того. Это был нелегко выстраданный компромисс. Лишь благодаря ей, беззвучной и почти невидимой Тени, я мог и дальше медленно жить, служить в биохимических войсках и продолжать свое участие в Последней Южной Войне.
   13:59 показывали стрелки бортового хронометра. Машина медленно катилась по иссушенному морскому дну, испещренному неровностями заледенелого песчаного грунта. Скорость не превышала тридцати километров в час, и гул мотора настолько слился с гулом обдувающего водительскую кабину ветра, что порой казалось, будто я не управляю огромным грузовиком, а лишь сижу близко перед широким экраном, демонстрирующим медленный полет на высоте двух метров над унылым зимним ландшафтом. Не помню, сколько времени провел я в таком полусонном созерцании, ведя Камаз вдоль береговой линии Малого Арала, когда в это бесконечно однообразное действо вдруг вторглось нечто совершенно новое. Я снова боковым зрением увидел неопределенное движение, и движение это, судя по всему, производила Тень. Однако никогда еще за все время наших платонических встреч не подбиралась она так близко ко мне и моей машине. Довольно таки крупная на сей раз фигура показалась всего в тридцати-сорока метрах спереди справа и молниеносно унеслась за правый борт, прежде чем я успел сконцентрировать на ней взгляд. Притормозил и снизил скорость. Машина едва плелась, переваливаясь на крутых ухабах, а я, стремительно крутя шеей, оглядывал панораму ветрового и боковых окон. Однако ничего больше не нарушало прежней однообразности картины. С сожалением вздохнув, я прибавил газу и продолжил поездку тем же полусонным образом. Но на протяжении следующих полутора-двух часов крупная фигура Тени проскакивала то с правого, то с левого борта, с каждым разом все более сокращая расстояние своего появления.
   Не сбавляя уже скорости, я ехал в полном замешательстве и душевном смятении. "Что же, черт побери, сегодня происходит?" - без устали спрашивал я себя, отмечая боковым зрением очередное появление призрачной сущности. Похоже было на то, что мозг мой стремительно терял контроль над своим лучшим творением, иллюзией, которую я прозвал "Тенью". Сделав ее слишком подвижной и легкой, мозг дал ей все необходимое, чтобы со временем она зажила самостоятельной жизнью, и тогда... "Не может же она, мать ее, материализоваться!" - с беспокойством подумал я и тут, словно в ответ на мою мысль, Тень снова пронеслась всего в десяти метрах слева по борту, своим движением подняв небольшой вихрь из снега и песка, обрушившийся на левую дверь и окно грузовика. Тут уж я разволновался не на шутку. Безжизненный Аралкум еще более безжизнен в это время года. Кто же, черт возьми, бежит за мной, какую злодейскую цель преследует? Сейчас бы остановиться, заглушить мотор, обождать минут пять и медленно вылезти через левую дверь, настороженно озираясь по сторонам и сжимая в правой руке заряженный пистолет. В общем, в лучших традициях остросюжетных кинофильмов. Но, к стыду военнослужащего, сержанта биохимических войск, неясный страх, а вернее даже странное, неприятное ощущение преследования не позволили мне поступить так. Потому я еще больше прибавил газу, почти до пятидесяти километров в час, и, резво подпрыгивая на кочках и косогорах, по которым когда-то давно ползали морские гады, как ни в чем не бывало продолжил путешествие. Сильнее всего я тогда желал, чтобы ничего необычного больше не происходило.
   И Провидение вняло моим пожеланиям. Прошло около пятнадцати минут, но мой скрытный преследователь не торопился никак напоминать о себе. Страх быстро отступил, уступая место досужим раздумьям. А может, это все-таки была Тень? Возможно, она всегда была материальна? Но как может быть материальным маниакальное видение расстроенного мозга? Ведь Тень - это визуализированное воспоминание о той, что покинула меня навсегда четыре года назад. И если там, за окном - действительно она, та, кого я жду по средам в офицерской столовой, то зачем она убегала от меня по пустынному дну умершего моря? Почему не решалась, вплоть до этого дня, 29 ноября 20.. года, приблизиться ко мне? Откуда она вообще взялась в этой проклятой пустыне, на окраине большой войны? Ни на один из вопросов не было ответа, но каждый из них все сильнее бередил застывшую было рану на сердце, все сильнее выводил мозг из без того хрупкого, так нелегко дававшегося ему равновесия. С каждой минутой острая боль, невыносимая пустота в душе оттого, что ее давно не было, нет и, вероятней всего, уже никогда не будет рядом со мной, усиливалась, ввергая сердце в бездну холодного черного отчаяния. Никогда, сейчас или потом, не коснусь лицом ее щеки. Не накрою сладкие, вечно сжатые в обиженной гримаске губы крепким, но нежным поцелуем. Не проведу ладонью по шелковистым русым волосам. Не прижму ее маленькую, трепетную грудь к своей. Не обхвачу тонкую талию, не спущусь пальцами ниже... Я хрипел, задыхаясь, до судорог сжав пальцами вырывавшийся из рук руль. Спасительная иллюзия кончилась, Тень умерла сегодня, ушла навсегда, как и та, чьей робкой тенью она являлась. Ушло сладостное наваждение, томительное ожидание невозможного, продлевающее мое давно стремящееся к бесславному концу бессмысленное существование. И теперь я снова изо всех сил давил на газ, в предсмертном отчаянии не заботясь уже о шинах и подвеске грузовика, вздымающего клубы снега и песка. Но почему именно сегодня разрушился мой иллюзорный покой? Что такого особенного в этом дне, 29 ноября? Самый что ни на есть обычный день, один из тысячи унылых, ничем не запоминающихся деньков на этой проклятой, бесконечной войне. Однако постойте! День сегодня не такой уж и обычный, и может все дело не в дне, а в том странном грузе, что я везу в кузове в сторону Аральска-7... Приказ пункт за пунктом всплывал в медленно прояснявшемся сознании, и новая цепочка мыслей привела меня к...
   Страшной силы удар потряс левый борт кабины. Резко, как таракана, прихлопнув ногой педаль тормоза, я пребольно впечатался грудью в баранку и разбил в кровь нос. Медленно сползая по левому стеклу и трепеща в предсмертной агонии, на меня глядела рогатая морда. Багровая кровь залила добрую половину стекла и мощным потоком стекала по нему, омывая умирающее чудовище. Все вдруг стихло, будто с этим ударом вселенское течение жизни остановило свой ход, лишь в ушах, да и во всей голове не прекращался ни на секунду нестерпимый болезненный звон. "Может, меня контузило?" - никогда прежде я не бывал контужен, и потому позволил себе такую глупую мысль. Изо всех сил пришлось напрячь волю и собрать воедино мозг, чтобы не поддаться соблазну закрыть глаза и потерять сознание. Раз пять моргнув, я оторвал разбитый нос от руля, мысленно перекрестился, хоть в бога и не веровал, и повернул голову влево.
   Накинувшееся на грузовик существо, по всей видимости, уже скончалось. Но сползать и падать наземь его тело почему-то не спешило. Бессмысленно матерясь, я внимательно вгляделся в морду существа, безуспешно пытаясь определить его видовую принадлежность. Морда была вытянута по вертикали. Снизу вверх тянулось длинное, истекшее бурой кровью рыло. Внизу оно заканчивалось раздвоенным черным отверстием. Все вместе это напоминало сильно вытянутое рыло свиньи или хобот доисторического слона, вроде мастодонта. Но свиньей или слоном это быть не могло, ибо сверху морду увенчивали длинные, вытянутые вверх и слегка загнутые внутрь сегментированные рога. Слева и справа, по самому краю, глядели прямо на меня застывшие в агонии большие и выпуклые черные глаза. Сквозь кровь проглядывался короткий бежевый мех, покрывавший всю морду от раздвоенного отверстия внизу до полукруглых распушенных ушей, торчащих сбоку от основания рогов. Потрясенный, я повернулся вперед, прислонил голову к рулю и закрыл глаза. В образовавшейся темноте мне вновь привиделось искаженное предсмертной гримасой лицо этого неведомого существа. Я не боялся - мне было отчего-то безумно жаль это несчастное создание. От того, наверное, что жалобной, до боли знакомой показалась мне тогда эта умершая морда. Казалось, что уже не раз видел я это забавное, нелепое сочетание черт разных животных в одном лице. И рога, его рога не были рогами дьявола - я это прекрасно знал. Но кто оно? Не слон и не свинья, не козел и не тушканчик, не попугай, хотя было в морде что-то и от этой птицы. Чужой? Но тут ответ всплыл, наконец, в вибрирующей от острой боли голове. Я открыл глаза, поднял голову и повернул ее влево, чтобы окончательно убедиться.
   Да, это был сайгак, мертвый уже сайгак. Редко теперь их встретишь в неприветливых песках Аралкума! Согнув и разогнув несколько раз затекшие руки, кровоточащие теплом под шинелью, я дернул ручку и открыл дверь. Не слишком тяжелая туша с глухим звуком рухнула на снег и тут же залила его бордовой густеющей жидкостью. Тряханул несколько раз головой и почувствовал резкие приступы боли, пронизывающей сосуды. Вдохнул морозный воздух с примесями морской соли и ядовитой пыли. Полегчало. Впереди, на так внезапно прерванной дороге, несла свои мутные воды, превозмогая лед, великая река Сырдарья.
   Я склонился над телом и осмотрел его. Это была очень крупная особь, не менее полутора метра в длину и высотой более метра. Ему, вероятно, пришлось хорошо разбежаться и сильно оттолкнуться короткими тонкими ногами от земли, чтобы достать в своем последнем прыжке до бокового окна кабины. Зачем же он это сделал? Я прежде никогда не слышал, чтобы сайгаки сводили счеты с жизнью подобным способом. По правде говоря, я вообще не слыхал, чтобы они были склонны к суициду! Его вздутый хоботком нос уткнулся в невысокую кочку, словно ища защиты у матери-земли, а темные глаза навсегда закрылись. Я до того расчувствовался, что снял кожаные перчатки и потрепал его за ухом. Зачем ты наскочил на мой грузовик? Бежал бы и бежал себе дальше, от одного края пустыни до другого. Быть может, это ты пугал меня последние два часа...
   Неожиданно в мозгу вспыхнуло воспоминание о мысленной цепочке, что возникла в мозгу непосредственно перед тем, как Камаз столкнулся с бедным животным. Мой странный груз! Установка с объектами! Я уже мог лишиться звания и жизни сегодня, не обеспечив должную безопасность при погрузке. Конструкция потеряла свою целостность, но объекты, похоже, не пострадали. Не мешало бы проверить их сохранность и теперь, ведь торможение было очень резким, да и вообще дорогу ровной не назовешь! Еще раз печально оглядев труп сайгака, я поднялся и обошел длинный восьмиметровый кузов с левой стороны. Поглядел на заднюю его сторону... Сердце ушло в пятки, и мертвенный холодок пробежал по спине. Брезентовое покрытие на задней оконечности кузова было распорото во множестве мест, преимущественно снизу.
   Прошли долгие десять минут проверки, прежде чем я успокоился и восстановил картину произошедших событий. Брезент, несомненно, был распорот длинными рогами погибшего сайгака. Об этом свидетельствовали в первую очередь характер повреждений и низкое расположение проделанных ими дыр. Именно его шуструю и тонкую, слегка искривленную фигуру я видел то справа, то слева, все ближе и ближе с каждым разом. Выходит, он долго примеривался перед фатальным прыжком, и бросок его был намеренным, если не сказать тщательно выверенным. Чего же он добивался, неужели моей смерти? Но прежде он стремился достать рогами до установки с объектами, расположенной вплотную к брезентовому покрытию. Несмотря на то, что рога через пропоротые ими дыры вполне могли задеть их, объекты нисколько не пострадали.
   Достав из пачки с азиатской красоткой сигарету "Бейджинг", я уселся шинелью прямо на снег и глубоко втянул в легкие ее едкий дым. Это была уже вторая за день попытка прямого биологического воздействия на вверенный мне груз. Люди с презренным негодованием смотрели на длинные контуры тел под белыми, как снег, простынями, а животные стремились их уничтожить. Уничтожить ли? Но зачем ворон, а потом сайгак так рвались к ним? Быть может, хотели полакомиться? Что за аппетитная плоть скрывается за тканевым покровом? Плоть ли? Мертвое вкусное мясо? Или мешки, набитые белым порошком? От штабных крыс, направивших с севера по железной дороге этот груз, ожидать можно было чего угодно...
   Сигарета дотлела, я поднялся на ноги и собрался было возвращаться в водительскую кабину. Кто бы не лежал там, под запылившимися покрывалами, но я приказ Генерального Штаба надо исполнять! До острова Возрождения оставалось еще не менее ста сорока пяти километров. На лежащем впереди участке пути предстояло пересечь несколько овражистых русел пересохших рек, и с наступлением полной темноты заночевать где-нибудь прямо на дороге. Я обернулся и оглядел виднеющиеся сквозь распоротый брезент окончания объектов, все так же бережно прикрытых и как всегда совершенно безмолвных и неподвижных. Что у них там, интересно, пятки? Или жабры? Не было материала, чтобы закрыть эти отверстия, равно как и времени на починку покрытия. Если на следующий день к часу дня я не явлюсь на базу, там забьют тревогу и выйдут на связь со Штабом. Бесперебойная работа лабораторий тесно зависит от своевременных поставок биообразцов, и там не потерпят опоздания и на десять минут! Если командование базы уже в курсе приказа и того, что кроме стандартного груза я везу пять объектов, то вечер следующего дня я рискую встретить в карцере в ожидании сурового приговора трибунала. Потому, думал я, оглядывая дыры в брезентовом покрытии, сейчас лучше поскорее завести мотор и на всех парах мчаться к железобетонному мосту через Сырдарью. Я уже было двинулся к кабине, но тревожная мысль остановила меня на полпути. А что будет, если еще какая-нибудь безмозглая тварь вроде верблюда, козла или стервятника захочет отведать прогорклого мясца вверенных мне пятерых пассажиров? Теперь они ничем не изолированы от внешней среды, и прожорливая, скажем, птица легко выклюет им печень или глаза. А я, глухой и слепой в своей кабине ко всему, что творится в задней оконечности огромной машины, ничего даже и не замечу! Быть может, переложить их поближе к себе? Нет, в кабине уместится от силы один из пяти, а отвечаю я за всех пятерых! И все же, черт побери, кто они? Я ведь мог бы предпринять нечто конкретное и вполне обдуманное для их защиты, если бы наверняка знал, что скрывается под мешковатыми простынями. И хотя пункт четвертый приказа недвусмысленно запрещал более близкое с ними знакомство, на трибунале в свое оправдание я мог бы сослаться на то не лишенное здравого смысла соображение, что обеспечить сохранность объектов было никак не возможно без предварительного ознакомления с характером их начинки. Эта мысль все сильнее нравилась мне, и я принялся в прямом смысле ходить вокруг да около задней стороны кузова, украдкой поглядывая на запыленную белизну покрывал. В конце концов, самое обыкновенное и безрассудное человеческое любопытство взяло верх над страхом быть казненным за прямое неповиновение приказу, но ведь вокруг не было никого - ни верблюдов, ни солдат, ни контрразведчиков. Даже с дамбы некому было поглядеть на меня в бинокль, ведь Кокаральская плотина никем не охранялась вот уже более двух лет. Вновь нацепив кожаные перчатки, я со скрипом выдвинул стальные поручни из нижней части кузова и, ухватившись за них покрепче, полез наверх.
   Я уже достиг одиноко лежащего на отломанной полке объекта, того самого, что рухнул оземь в Аральске-5, и занес руку, чтобы откинуть, наконец, край покрывала, когда явственно почувствовал на спине чей-то пристальный взгляд. Вокруг слегка потемнело, будто солнце, еще недавно светящее сквозь пелену мглистых облаков, укрылось от взгляда Земли в их зловещей полупрозрачной мгле. Ветер совершенно стих, и я понял, что кто-то или что-то действительно без отрыва смотрит на меня, и что скоро взгляд этот пробуравит мою спину и достигнет сердца, бешено колотящегося от внезапно нахлынувшей волны животного страха. Не в силах терпеть этот взгляд на себе ни секундой долее, я крепко сжал зубы, так, что скулы свело, чтобы не выдать своего напуганного состояния, и медленно, с достоинством, обернулся.
   Далеко впереди, метрах в ста от грузовика, неподвижно стояла Тень. Невысокая, стройная, с длинными распущенными русыми волосами - в точности такая, какой должна быть, только вот совсем уж нереальная. Я не мог разглядеть ее лица, но видел, что смотрит она прямо мне в глаза. Она молчала, но я отчетливо слышал, что она говорит мне. Она говорила: "Не трогай их". Фраза эта, единожды произнесенная, бесконечно длилась в моем сознании, повторяясь не слабеющим эхом в пустых залах навсегда покинутой счастьем души. Я знал, что через мгновение Солнце выглянет из серой мглы, и Тень исчезнет из поля моего зрения, но не из моего мозга. Не желая видеть, как луч бледно-желтого света гасит ее хрупкую полупрозрачную фигурку, я отвернулся назад. Безликие контуры тел все так же неподвижно покоились в прохладной сырой темноте кузова. Я не хотел больше знать, что лежало на стальных плацкартных полках, намертво привинченных друг к другу и к кузовному полу. Я хотел спрыгнуть вниз, на промерзшее дно несуществующего моря, и бежать, быстро и долго бежать вслед за ней, не веря, что когда-нибудь смогу догнать ее, Тенью ускользающую за ледовый горизонт уснувшего навеки Малого Арала.
   Я снял шинель и укрепил ее как занавеску на верхнем ребре кузова. Таким образом я частично прикрыл дыры в брезенте напротив объектов. Спрыгнул и твердо направился к водительской кабине. Проходя мимо совсем уже закоченевшего сайгака, я вдруг повиновался порыву, не поддающемуся рациональному объяснению. Снова склонился над ним, усилием пальцев открыл его правый, повернутый к небу глаз, и заглянул внутрь. Из черной бездны смерти на меня смотрел навеки застывшей в ней животный страх.
  

III

  
   Скрытое сплошными сизыми тучами солнце медленно садилось за западный край земли, туда, где много лет назад плескались лазурные воды Аральского моря. Теперь пустынная, растрескавшаяся такырами земля погружалась в холодную плотную мглу. Озаряемые слабой зеленой подсветкой стрелки бортового хронометра неуклонно приближались к шести часам вечера. В шесть минут седьмого солнце зайдет, и с каждой новой минутой дорога будет становиться все опаснее из-за все более плохой видимости. Колеса моего грузовика уже катились по полого-волнистой равнине северной части Барсакельмеса - урочища, когда-то бывшего островом в бескрайнем голубом просторе. Многочисленные долины временных водотоков, ныне сухие и заснеженные, пересекали извилистый путь. Я ехал в юго-западном направлении, и потому дорога была освещена лучше, чем если бы я ехал на стремительно темневший восток. Но, несмотря на это, пора было быстро решать вопрос с ночлегом, если я не хотел свалиться в глубокий овраг, незаметный в наступающей темноте. Впереди едва различимой черной громадой вставало плато южной оконечности острова.
   "Пайдэш - нэ вернэжса! Вот што ми насывай Барсакельмес!" - любил рассказывать Рашид за рюмкой водки о переводе на русский язык казахского названия острова. В давние времена о нем ходило множество легенд, основным мотивом которых было аномальное течение физического времени на территории тогда небольшого еще островка. Несчастные беглецы, скрывающиеся от палачей кровожадных ханов, проведя тут в страхе быть пойманными, скажем, года два, возвращались в родные приморские поселки на большую землю к уже глубоко постаревшим друзьям и родственникам спустя десятилетия. Множество экспедиций было отправлено сюда в поисках таинственного белого тумана, летающих тарелок и доисторических ящеров, прорвавшихся сквозь предполагаемый межвременной портал... Не думаю, чтобы они нашли то, что искали на этой выжженной солнцем, припорошенной ядовитым соляным снегом земле. Я проезжал через Барсакельмес туда и обратно каждые две недели в течение нескольких лет, и никогда не удавалось мне узреть ползущую по земле гигантскую тень птеродактиля, не видел я и таинственно мерцающих огоньков инопланетных кораблей. И, что главное, бортовой хронометр ни разу не дал сбоя. И когда Рашид суеверно причитал, вспоминая Барсакельмес, клялся и божился, что никогда нога его не ступит на это проклятое Аллахом место, я лишь откровенно смеялся ему в лицо. Но теперь, при взгляде на бортовой термометр, мне было совсем не до смеха.
   К полному наступлению темноты я рассчитывал завезти Камаз в укромную лощину, надежно укрытую от злых степных ветров, основательно прогреть кабину, заглушить мотор и переночевать в медленно остывающем, не слишком большом и довольно таки герметичном пространстве. Но план этот был рассчитан на температуру воздуха за бортом не менее трех градусов мороза, до каковой она и должна была ожидаемо опуститься ночью при существующих погодных условиях. Но после шести, когда я уже начал было высматривать себе укромное местечко для ночной парковки, царящий над Аралкумом циклон непредсказуемо уступил место внезапно налетевшему антициклону. Поначалу поднялась страшная пурга, и стекла кабины мгновенно залепило бесчисленными кристалликами соли и снега. Чертыхаясь, я остановил машину и заглушил мотор, стремясь экономнее расходовать все более ценное с каждым годом войны дизельное топливо. Через полчаса вьюга, наконец, стихла, и я попытался завести мотор, но моя попытка неожиданно провалилась. Тогда я выбрался из кабины и с удивлением увидел над собой высокое и чистое черное небо, усеянное сотней бриллиантово мерцающих звезд. Склонившийся набок тонкий нарождавшийся полумесяц как мог ярко освещал лежащие на пути белесые просторы солончаков. Мне бы порадоваться улучшившейся в разы видимости, но я лишь поежился от холода. Прогрев свечей накала в двигателе принес плоды - его, наконец, удалось завести.
   Термометр показывал, что температура воздуха за бортом опустилась до минус двадцати одного градуса, и я чувствовал, что это еще не предел. При таком морозе ночевка в водительской кабине грузовика с заглушенным мотором становилась предприятием более чем рискованным. Но топлива, достаточного, чтобы держать печку работающей всю ночь и на следующий день преодолеть оставшиеся до базы семьдесят с лишним километров, у меня попросту не было. Оставался лишь один выход.
   Параллельно моему пути, метрах в пятистах к юго-востоку, пролегала старая, ныне никем не используемая дорога. Я никогда не ездил по ней, но видел ее на карте и знал, что она существует. Ее построили еще в середине прошлого века. Она вела от пристани в северо-восточной части острова к лепрозорию. Были времена, когда прокаженных туда свозили со всех уголков необъятной страны, ныне несуществующей, как и море, волны которого омывали когда-то Барсакельмес. Хорошо ли им там жилось, лечили их там или истязали чудовищными биологическими экспериментами - неизвестно, но от Абрама, исполнявшего обязанности полкового врача в Аральске-7, я не раз слышал, что своим обескураживающим названием "Пойдешь - не вернешься" остров обязан именно лепрозорию. Все те служебные обязанности, что лежали теперь на мне, в Аральске-7 до войны исполнял Абрам. Он рассказывал, что пару раз проезжал мимо лепрозория по заброшенной дороге в город Аральск и обратно на базу. Он состоял из двух основных корпусов, расположенных перпендикулярно друг к другу, и дюжины зданий поменьше, раскиданных неподалеку в радиусе не более ста пятидесяти метров. Лепрозорий был окончательно заброшен лет двадцать или тридцать назад, и теперь от всех построек более или менее целыми остались лишь два центральных строения. Окна и двери давно выбиты ветром, но в центре одного из корпусов должны были оставаться внутренние помещения, не имеющие ведущих на улицу отверстий. Там вполне можно было провести ночь, если тщательно заткнуть брезентом наиболее обширные щели и развести небольшой костер из дров, что я вез в кузове на базу среди прочих припасов.
   Недолго думая, я резко вывернул руль влево, и, повернув под углом в девяносто градусов, медленно поехал, освещая изрезанный неровностями рельефа путь дальним светом фар. Всего через пять минут я достиг потрескавшегося полотна старой дороги, почти полностью изъеденной солью и едва узнаваемой за густо разросшимися колючками. Несмотря на свет фар, месяца и звездного неба, за стеклами кабины стояла непроглядная тьма. Ориентирование на местности в таких случаях лучше оставлять до восхода солнца, но у меня не было времени и другого выхода, чем искать путь в лепрозорий. Прикинув как мог свое местонахождение, я вырулил на дорогу и повернул направо. Долгих пятнадцать минут я тащился по ней со скоростью, не превышающей десяти километров в час, и с каждой следующей минутой мне казалось, что путь мой ведет в никуда. Дорога грозила оборваться за каждым новым препятствием, и я благодарил Провидение, когда, перебравшись высокими бугристыми шинами через очередной косогор, обнаруживал ее едва заметные признаки впереди. Я уже сильно сомневался в том, что лепрозорий - не выдумка начинавшего понемногу выходить из ума Абрама. Он прибыл в Аральск-7 лет за пять до начала войны, и потому неудивительно, что разум его мог слегка пошатнуться за долгие годы службы на секретном, закрытом от большого мира объекте. И хотя спасительный философский цинизм, присущий Абраму, как и всем врачам, помогал ему смотреть на тяготы службы и жизни словно бы сквозь тонированное стекло, я не исключал, что он вполне мог бы выдумать нечто такое, что занимало его мозг и отвлекало от смертной тоски. "Это вроде как я со своей Тенью... *ля, как холодно! Лучше бы мне не думать о ней, пока не решен даже вопрос с ночлегом. Меньше всего мне сейчас нужны неожиданности! В конце концов, может это и к лучшему, что лепрозория нет впереди. Что его вовсе никогда и не было на пустынном Барсакельмесе, и паромы из Аральска, забитые гниющими заживо уродцами, не причаливали никогда к пристани, что осталась позади, на северо-востоке... Вот и теперь можно подумать, что я везу очередную партию пациентов в количестве пяти безнадежно больных, разлагающихся заживо полутрупов под белыми больничными простынями. Эгей, открывай ворота, привез вам свеженького гнильца!" - вот такие озябшие мысли суетились в моей голове, пока страх замерзнуть насмерть предстоящей ночью застилал слипавшиеся глаза. Быть может, мне удастся не сомкнуть глаз всю ночь и просто совсем ненадолго заводить мотор и включать печку, когда холод будет становиться совсем невыносимым, и так дотянуть до утра... Я знал, что не смогу не спать предстоящей ночью, ибо почти не спал ночью предыдущей, и некому будет меня будить. Я готов был уже остановиться и заглушить мотор, чтобы тщательно обдумать всю безнадежность и безрадостность своего положения, когда дальний свет фар выхватил, наконец, из темноты впереди что-то непривычное глазу.
   Два длинных трехэтажных здания ощерились рядами пустых, как глазницы скелета, окон. В месте своего соединения они образовывали прямой угол, и дорога рассекала его ровно пополам. Вскоре я подъехал прямо к этому углу и остановил машину. Дальний свет фар освещал оба корпуса и прямоугольной формы двор, что угадывался по остовам соседних зданий явно меньшего размера, от которых теперь ничего не осталось, кроме контура фундамента да пары полуразрушенных стен. Заглушил мотор, фары погасли, и меня вновь со всех сторон окружила загробная тьма. Застегнув шинель на все пуговицы и натянув фуражку до самых ушных мочек, я вылез.
   Свежий морозный воздух ударил в ноздри. Сухой снег поскрипывал под сапогами, но, за исключением этого скрипа, вокруг стояла удивляющая своей глубиной тишина. Вероятно, она объяснялась полным отсутствием ветра. Ведь кроме него некому было завывать на пустом и безмолвном острове. Я счел это добрым знаком, так как в сухую безветренную погоду ночевка в продуваемом помещении обещала быть куда более теплой и спокойной. Если вообще можно было найти что-либо доброе в заброшенном лепрозории посреди бескрайней пустыни на острове, пользующемся дурной славой, абсолютно глухой и темной ночью. Нельзя сказать, чтобы я находил что-либо жуткое в ночевке там, где-то в самом сердце одного из двух стоящих передо мной зданий, мрачный вид которых и дух смерти, безнадежности и отчаяния, витающий даже снаружи, заставлял сердце трепетать, как осиновый лист на осеннем ветру. Я просто не решался долгое время даже подойти к корпусам ближе, чем на десять метров. Однако усиливающийся холод как нельзя лучше прогонял напрасные страхи. В конце концов, чего уж там может быть такого, что способно напугать сержанта биохимических войск РФ, пусть и не бывавшего ни разу фронте и знающего об ужасах войны лишь по рассказам случайных знакомых? - вопрошал я себя, обыскивая кабину Камаза в поисках большого и яркого ручного фонаря. Лепрозорий давно заброшен, если кто и остался внутри, навсегда прикованный к койке, то мертвые изъязвленные тела их давно уж сгнили и рассыпались прахом. А если остались скелеты... Не думаю, что скелет прокаженного выглядит сильно неприятнее скелета обыкновенного покойничка. Другое дело - не упокоенные души... При одной только мысли о встрече с ними знакомый уже неприятный холодок пробежал по спине, и слюна выделилась из открытого рта и растеклась прямо на кожаном сидении. Но вот я нащупал холодную алюминиевую ручку фонаря, и лишние мысли на время отступили.
   Я вновь завел мотор и оставил фары грузовика ярко гореть на случай, если заблужусь в лабиринте внутренних помещений, в чем сильно сомневался, принимая во внимание небольшой размер обоих корпусов. Машинально заперев на замок дверь водительской кабины, я двинулся в сторону широкого проема в левой части правого корпуса, освещенного светом автомобильных фар. Когда-то тут, скорее всего, располагались двери центрального входа в лепрозорий, если таковой вообще был предусмотрен. Над проемом даже угадывались остатки ныне разрушенного портика. Преодолев последние сомнения и страхи, я поднялся по сохранившимся двум широким ступенькам и вошел в проем.
   Медленно обойдя три обширных помещения, являвшихся когда-то не то палатами, не то вестибюлем или даже столовой, я с удивлением и некоторым удовлетворением обнаружил: ничто больше не напоминало о прежнем предназначении этого здания. В помещениях не осталось ровным счетом никакой мебели или больничной утвари. Потрескавшуюся, местами полностью обвалившуюся с голых стен штукатурку слабо освещал свет месяца, проникавший сквозь многочисленные окна с выбитыми стеклами. Но вполне возможно, что мародеры с большой земли не все успели вывезти, и как раз в одной из внутренних комнат, которая лучше других подойдет для ночлега, меня будет ждать тот самый скелет, навеки прикованный к стальной решетчатой койке. Обойдя по периметру весь первый этаж и не найдя подходящего для ночевки помещения, я поднялся на второй по широкой центральной лестнице, расположенной прямо напротив главного входа.
   Второй этаж начинался с длинного, уходящего влево коридора. По обеим его сторонам фонарь выхватывал из темноты множество пустых дверных проемов, но кое-где я увидел сохранившиеся деревянные двери. В самом начале коридора вдоль стены стоял длинный и высокий комод. Его присутствие несколько огорчило меня, ведь я надеялся, что уже не встречу тут ничего, способного пробудить ненужные перед сном мысли в голове и нежелательные ощущения в селезенке. Тем не менее, я медленно подошел к комоду и осторожно приоткрыл наугад выбранный ящик. Посветил фонарем внутрь - пусто. Открыл другой, посветил фонарем - тоже пусто, хотя... Нет, в самом дальнем углу лежат какие-то бумажки. Я запустил пальцы в самую глубину ящика и подцепил их. Бумаги были настолько древние, что ладонь мгновенно покрылась толстым слоем темно-серой пыли. Стряхнул пыль, поднес фонарик - чистый лист! Перевернул его и поежился от тоскливого холода, вновь вторгшегося в мою беспокойную душу.
   Это была черно-белая фотография человека, больного проказой в последней, наверное, ее стадии. Человек этот, если даже и был еще жив в момент, когда фотограф спустил затвор, намного более напоминал разлагающийся труп, нежели живой организм. Левый глаз его отсутствовал вовсе, словно бы провалившись в огромную округлую дыру, зияющую в черепе от верхней части глазницы и начисто отсутствующих на этом участке надбровных дуг до самого левого виска. Его нос... Носа у него тоже как такового не было. На месте левой его части зияла яйцевидной формы дыра, не уступающая первой дыре ни по размеру, ни по внушительной глубине. Обе дыры соединялись между собой узким проходом, за которым в темноте угадывалась обозначенная белым цветом некая слизь или внутренности. Правый глаз, хоть и отекший, окруженный многочисленными нарывами и гноящимися язвами, имел место быть, и по его форме легко угадывалась принадлежность несчастного к монголоидной расе. Глаз был открыт и смотрел с некоей даже ухмылкой. Я взглянул вниз и понял, что ощущение ухмылки создает искривленный рот с абсолютно деформированными, покрытыми множеством огромных волдырей губами. На бритой голове надето нечто вроде черной фески. Одет страдалец был в белую робу. Под фотографией поблекшей типографской краской мелкими буквами была отпечатана некая надпись. Сощурив глаза, я разобрал буквы: "?бiлет жа?ын". Вроде как подпись. За три года службы в Казахстане и более чем за год дружбы с самым настоящим казахом я так и не выучил местного языка, и потому смысл надписи остался для меня полной загадкой. Впрочем, вовсе не таинственная подпись побуждала желудок к рвоте и пронзала сердце смертельной тоской. Больше всего я боялся встретить человека, изображенного на фотографии, что я держал в дрожащих руках, в одной из этих комнат или коридоров, либо даже снаружи, во дворе, у машины... В живом или мертвом виде, он представлял из себя самое что ни на есть наглядное воплощение Смерти как таковой. Ужасной, мучительной смерти. И с каждой секундой, что я смотрел на фотографию, я все более утверждался в мысли, что наша встреча этой ночью практически неизбежна.
   Пытаясь совладать с дурными предчувствиями, я перевернул фотографию изображением вниз, положил ее назад в ящик и пролил бледный свет фонаря на вторую бумагу. Она оказалась подробным планом эвакуации из обоих корпусов лепрозория на случай пожара, с подписями также на казахском языке. Он был датирован 1992 годом - вероятно, вскоре после составления плана лепрозорий и был заброшен. Этот документ оказался действительно полезным. Изучая его, я даже забыл на время про того безносого одноглазого прокаженного. Про ?бiлета, быть может, его так звали? ?бiлет - имя, Жа?ын - фамилия, и думать тут нечего, странно только, что оба слова отпечатаны с маленькой буквы...
   Согласно плану, единственное внутреннее помещение, несмежное с внешними стенами и укрытое от прямого воздействия холода и ветра с улицы, находилось на втором этаже корпуса "А" - соседнем строении, по левую руку от грузовика. Корпус "Б", первый этаж которого я уже успел обойти, таких подходящих для ночлега помещений не имел вовсе. Решив не тратить попусту время, я направился назад к лестнице. Предварительно вытащив из кобуры табельный пистолет и передернув затвор, я медленно продвигался по ступенькам, готовясь зайти за очередной угол. Теперь, как бы нелепо это не звучало, у меня появились серьезные сомнения в своем полном здесь одиночестве.
   Вообще-то, в корпус "А" из корпуса "Б" можно было попасть и через переход на первом этаже, но я предпочел пройти через двор. Хотелось вернуться к машине и убедиться, что она в порядке. Двигаясь крайне осторожно, почти на цыпочках, я медленно подошел к краю проема центрального входа и, прижавшись плечом к стене, выглянул из-за угла во двор. Обстановка показалась мне в точности такой же, какой была, когда я закрыл машину и вошел внутрь здания. Такая же абсолютная тишина и полное отсутствие ветра. Оглянувшись и посветив последний раз в кромешную темноту первого этажа, я быстро вышел наружу. Фары дальнего света сверкнули прямо в лицо и ослепили меня. Заслонив пронзенные резкой болью глаза предплечьем от невыносимых по яркости лучей, я медленно заковылял в сторону, чтобы уйти из-под света фар. В этот момент кто-то схватил меня за левое плечо и одновременно несильно ударил по фуражке. Отпрыгнув вперед, я поскользнулся на припорошенном снегом льду, но в падении успел развернуться и несколько раз выстрелить из пистолета, что я все еще держал в левой руке, в сторону нападавшего. Пронзительное эхо разнеслось по скованной ледяным сном пустыне. Вслепую водя пистолетом перед собой, я превозмог резь в глазах и открыл их. Поначалу я ничего не увидел, только кашу из хаотических сполохов, оставшихся на глазном дне еще от автомобильных фар, а за ними - неясные силуэты. Вскоре хаос упорядочился, и я, включив потухший фонарь и направив его перед собой, разглядел, что никто, вероятно, на меня и не нападал, и стрелял я в невысокое высохшее деревце, растущее прямо перед окнами первого этажа. Я налетел на него совершенно случайно, но тягучее ощущение чьего-то присутствия и порождаемый им глупый страх вынудили меня принять прикосновение его трухлявых веток за хватку притаившегося во тьме врага...
   Я поднялся с земли и отряхнулся от снега. Взглянул на наручные часы - 20:08. Пора было кончать валять дурака и готовить помещение к ночевке. Для начала надо было убедиться, что помещение это вообще имеется. Собравшись с духом, я двинулся в сторону корпуса "А", выступающего из темноты блеском соли и льда, застывших на потрескавшихся от ветхости стенах...
  

***

   Яркое пламя разгоревшегося костра освещало пустое квадратное помещение, ставшее моим скромным приютом в ночь с 29 на 30 ноября. Длина стены не превышала трех метров, и все же мне хватило места, чтобы сложить в одном из углов охапку дров, в противоположном углу из частично вынутого из водительской кабины сидения и лоскутов оборванного брезента соорудить себе нечто вроде кровати, а в центре комнаты разжечь небольшой костер. С его помощью я надеялся прогреть комнату до предела, чтобы она остывала до утра, пока я буду крепко спать. Взятых из кузова Камаза дров мне для этой цели вполне хватало, однако поначалу возникли серьезные проблемы с вентиляцией. Чтобы не задохнуться в дыму костра и для подпитки огня кислородом, можно было бы, конечно, приоткрыть чудом сохранившуюся единственную, изрядно подгнившую деревянную дверь. Однако дым с неохотой выходил бы туда, изначально все равно на своем пути коптя половину комнаты, и так же неохотно поступал бы через дверной проем в помещение кислород. Потому, слегка поразмыслив, я поднялся этажом выше, в помещение точно над моим ночным убежищем. Я рассчитывал, что между потолком моей комнаты и полом третьего этажа не должно быть железобетонных перекрытий, так как ни одна из стен комнаты не являлась для здания несущей. Расчеты мои подтвердились, и прихваченным из грузовика здоровенным ломом удалось выдолбить в полу верхнего помещения и одновременно самом центре квадратного потолка моей комнаты небольшое отверстие, не более двадцати сантиметров в диаметре, достаточное, однако, чтобы служить прекрасной вытяжкой для костра.
   И вот теперь я сидел неподалеку от пламени, помешивая потрескивающие головешки импровизированной кочергой и прихлебывая кипяток, добытый на костре в походном котелке. Чай я заваривать не стал, чтобы лучше спалось ночью. Бытовые хлопоты по подготовке к ночлегу настолько захватили меня, что я и думать забыл, где нахожусь и кого боюсь встретить. От горячей воды, льющейся по пищеводу, и тепла костра я полностью согрелся и даже несколько размяк. Обрывками брезента и тряпками я плотно заткнул все щели в скрипучей двери, а саму дверь подпер тяжелой головешкой. Хуже всего у меня получилась кровать. Грешным делом я даже подумал взять взаймы у моих экскурсантов пару-тройку белых покрывал на ночь. Довольно термостойкими они должны были быть, раз объектам ни холодно, ни жарко под ними круглые сутки... Но снимать с них простыни я, конечно же, не стал. Я весьма долго раздумывал, что же делать с пятью пассажирами. Я мог бы просто оставить их на ночь в кузове грузовика во дворе, уже, правда, ничем не прикрытыми, ведь шинель и весь брезент я забрал с собой на ночевку. Приказ этого не запрещал, но по опыту прошедшего дня я уже знал, что объекты легко могут стать добычей какой-нибудь неадекватно себя ведущей животной твари. Лучше всего, конечно, было бы взять их с собой в помещение или хотя бы оставить в коридоре через стенку. Их соседство почему-то не внушало мне никаких опасений, напротив, с ними рядом мне не было бы, наверное, так одиноко в этом чертовом, совершенно непредсказуемом лепрозории... Но снять их с кузова без специальной техники было попросту невозможно.
   И вдруг обнаружился неожиданный выход. Обследуя мимоходом первый этаж корпуса "А", я обнаружил высокую просторную залу, расположенную в левой части здания. Должно быть, она когда-то служила чем-то вроде склада, потому как с улицей ее соединяли просторные выдвижные ворота. От ворот не осталось теперь ничего, кроме широкой и глубокой выемки на верхней части проема, куда они поднимались во время открытия. Однако оставшийся проем имел габариты, вполне достаточные для въезда моего грузовика. По крайней мере, вначале мне так показалось. Зала находилась в левом конце корпуса, и потому имела две стены, соединяющиеся с улицей многочисленными узкими вертикальными окнами, протянувшимися вдоль обеих стен с промежутком примерно в полтора метра. Температурные условия в ней ничем не отличались от уличных, но на подсознательно-житейском уровне мне казалось, что тщательно оберегаемое добро лучше хранить под крышей. Я завел машину и долго крутил широкий руль и давил поочередно на педали сцепления, тормоза и газа, вглядываясь в заиндевевшие от холода боковые зеркала, прежде чем мне удалось загнать ее задом аккурат в проем залы. Тогда только я обнаружил, что более высокая, чем кузов, водительская кабина не влезает внутрь. Впрочем, кузов с объектами оказался в помещении, и этого было достаточно, а едва проходящая по ширине кабина служила теперь воротами, преграждающими вход в залу с улицы.
   Прошло больше двух часов, наверное, с тех пор как я разжег костер и устроился на ночлег. Я уже затушил водой последние тлеющие угли, поднялся этажом выше и частично прикрыл вытяжное отверстие деревянным брусом, чтобы тепло не слишком быстро покидало мою ночную обитель. Теперь я лежал на жесткой самодельной кровати, прикрывшись шинелью вместо одеяла, вдыхал прокопченный горячий воздух и при всем при этом пытался заснуть. За минувшие сутки со мной произошло столько странных и порой просто обескураживающих происшествий, что, казалось, стоит мне лечь и закрыть глаза - и выработавший весь свой резерв мозг мгновенно отключится. Я лег, закрыл глаза, но спать никак не получалось. Вокруг меня было совершенно темно, тепло и тихо. Я не хотел ни есть, ни пить, и ничего уже не боялся. Но мне не давали покоя мысли о тех пяти, что остались лежать под белыми простынями в кузове грузовика в огромной зале на первом этаже здания. Кто или что они такое?
   Я перебирал в голове все возможные ответы на этот вопрос, большинство из которых уже приходили на ум с тех пор, как лейтенант Фролов провел меня к объектам через пустой, освещенный мертвенным синеватым светом вагон. Быть может, это трупы светил мировой науки, подлежащие воскрешению в Аральске-7? Почему тогда сказано, что их должно отправить на фронт впоследствии?... Впрочем, упоминание о последующей их отправке на фронт могло быть банальной дезинформацией, призванной сбить с толку лиц, которым всего знать не положено. Ну, вроде меня. И при всем при этом, как может гарантироваться сохранение секретности, когда нужно лишь поднять покрывало, чтобы узнать, кто или что лежит под ним? Однако я ведь так и не решился этого сделать, невзирая даже на то, что строгое выполнение приказа физически никто проконтролировать не мог. Возможно, если даже чуть-чуть задрать простынь, вернуть ее на место в прежнем виде по каким-то причинам уже не получится, и на основании этого только меня расстреляют? Но если я обнаружу, что первоначальный вид объектам придать уже не удастся, неужели я не брошу их и не сбегу, лишь бы только избежать суровой кары за грубое нарушение четвертого пункта приказа? С какой стороны не подступись, не было никакой видимой или хотя бы отдаленно угадываемой логики в этих пяти контурах тел под покрывалами и строгом приказе, к ним прилагающемся. Их появление немало разнообразило ежедневную рутину моей службы. Но тайна, с ними связанная, заключала в себе нечто настолько странное и чуждое элементарной человеческой логике, что именно предчувствие этого леденящего мрака, готового в любое мгновение вырваться на волю, останавливало меня в те минуты, когда я был близок к тому, чтобы сдернуть уже эти белые простыни. Чуждое свету, чуждое солнцу, чуждое всему... Чужое... Чужие! Внезапная догадка пронзила медленно засыпавший мозг.
   А не может ли быть так, что под простынями лежат тела, но тела, не принадлежащие ни человеческим особям, ни какому другому биологическому виду планеты Земля? Что, если это тела космических пришельцев? И пришельцев уже, по всей видимости, мертвых? Иначе не думаю, что они позволили бы обращаться с собой подобным образом. Вероятно, было так: упал и разбился их небесный корабль, экипаж весь погиб на месте. Произошло все это, конечно же, в глухой сибирской тайге. Аборигены показали геологам место, где приземлилась "большая огненная птица". Ну, в общем, история стандартная. Свезли их сначала в какой-нибудь закрытый город, обследовали, рапортовали в столицу. Потом и в саму Москву привезли. Там подумали, вспомнили, что в далекой пустыне Аралкум есть центр исследований и разработки биохимического оружия - почему бы не отправить их туда на стажировку? То бишь на дальнейшие эксперименты. Зачем только было отправлять их таким странным способом - под простынями, с приказом... Неужели ради такого случая нельзя было собрать специальную бригаду люто вооруженных перевозчиков? Чай, не каждый день пришельцы на Землю падают... Впрочем, вполне возможно, что вид и форма подлежащих транспортировке экземпляров предусматривают именно белые простыни и пустой вагон военного поезда. Почему - хех! Так на то они и таинственные пришельцы с неизведанных просторов черной космической пустоты, чтобы закономерности их поведения и правила обращения с ними не могли легко объясняться нашими, земными, понятиями...
   Мысли о безграничности космоса никогда не привносили успокоения и уюта в мою и без того тревожную душу. Поежившись, я привстал и наугад в кромешной тьме нащупал теплую еще кружку с водой. Изрядно отхлебнул, положил на пол и снова закутался в шинель. На какое-то мгновение мне показалось, что абсолютная тишина за стенами комнаты была нарушена отдаленным, едва слышным гулом. Насторожившись, я прислушался - нет, ничего, снова все тихо.
   Пора спать, если хочу завтра с восходом солнца подняться на ноги и завести машину. Но тревожные мысли не спешили покидать меня. Разрабатывая далее инопланетную гипотезу происхождения пяти, я не без удивления находил для нее все новые подтверждения. Вопрос: почему они свели с ума ворона и сайгака? Ответ: по всей вероятности, органика чужих, даже в мертвом состоянии, источает некий запах, незаметный для человека, однако обладающий ярко выраженным психоактивным и даже, возможно, отравляющим действием на иные биологические виды. Вопрос: способна ли мертвая плоть чужих оказывать подобное воздействие на человеческую психику? Ответ: более чем уверен, что способна, и белые покрывала - не просто белые покрывала. Похоже, это особая оболочка, специально разработанная учеными и инженерами, курировавшими объекты до их отправки на поезде. Главное свойство данной оболочки - гасить мощные воздействия тел чужих на окружающих их людей во время транспортировки и одновременно ментально удерживать лиц, занятых перевозкой, и всех прочих прохожих, от соблазна заглянуть под покрывало. Вопрос: с какой целью объекты везут именно в Аральск-7? Ответ: с целью воскрешения мертвых либо находящихся в анабиозе чужих с использованием уникальных биохимических технологий, разработанных и активно практикуемых научными специалистами ВНИПБО Бархан. В дальнейшем их как обладающих сверхспособностями бойцов либо военных консультантов отправляют прямо на фронт, что явственно следует из третьего пункта приказа. Вопрос: как могут выглядеть чужие?
   Задав себе этот вопрос, я в беспокойстве вскочил со своей самодельной скрипучей кровати и зажег ручной фонарь. Длинная тонкая струя бело-желтого света пронзила спертую темноту квадратной комнаты. Ведь я, черт побери, мог бы прямо сейчас, без лишних ожиданий приступить к получению ответа на него! Стоило лишь приподнять край одной из пяти простыней... Но как же быть с ментальной преградой? Если она действительно существует, найдется с десяток причин, способных остановить меня. Но безудержное любопытство снова воцарилось в моей мятежной душе.
   Полагаю, они гуманоиды. Иначе как объяснить человеческие очертания тел под простынями? Интересно, насколько сильно они могут походить на нас, людей с Земли... Но что, если эти будто бы человеческие контуры - не более чем хитрый муляж, призванный скрыть истинный облик перевозимых существ?
   Если так, то чему они подобны? Кишечнополостным? Рептилиям? Лишайникам? Ползают они, летают или растекаются по воде аморфными пятнами? Надо сказать, с юных лет загадка НЛО порой развлекала, а порой просто мучила меня своей неразрешимостью, но теперь я неожиданно уверился, что как никогда близко и как мало кто другой подкрался к ее разрешению! Совершенно позабыв о приказе, о запретах, избавившись от последнего страха и одолевавших меня сомнений, я наскоро натянул шинель и прошел к единственной в комнате двери. С силой распахнув ее, я вышел в коридор.
   Первое, что я почувствовал - стало намного светлее. Мрачные анфилады примыкающих к наружной стене помещений и раньше были освещены тусклым сиянием месяца, но теперь столь сильную освещенность нельзя было списать ни на луну, ни на самые даже яркие и многочисленные звезды. Стены и пол светились так, будто на западе, куда выходили многочисленные голые окна, из-за горизонта вставало некое новое светило полупрозрачного бело-синего цвета. Однако свет этот при всей своей интенсивности был мягким, словно проходил сквозь более плотную, чем воздух, среду. Я выключил фонарь и замер посреди коридора. Не становясь ярче, свет словно загустевал и терял свою белую составляющую, становясь все более синим. Я посмотрел на правое запястье. Бледная обветренная кожа тихо мерцала в обволокшей ее сапфировой синеве.
   Второе - гул. Похоже, тот самый, что уже слышался мне четвертью часа ранее. Однако теперь он был настолько отчетливым, что не оставалось уже ни единого сомнения в его физическом, а не иллюзорном происхождении. Казалось, что гудели под высочайшим напряжением некие огромной мощности турбины, работавшие где-то снаружи, во дворе. Вытащив из кобуры пистолет, я крепко сжал его в правой руке, спрятал в карман фонарик и медленно двинулся в сторону окна прямо перед собой. Приблизившись к нему на расстояние менее метра, я привстал на цыпочки, чтобы разглядеть, что творилось ниже, во дворе, откуда, по всей видимости, и исходило призрачное свечение, и слышалось нараставшее с каждой секундой гудение. Внезапно цвет всего вокруг сменился на светло-оранжевый. Что-то там, спереди внизу, ярко вспыхнуло, так, что я ослеп и от резкой боли в глазах и в голове повалился, как подкошенный, на пол. Гул трансформировался в невыносимый скрежет, от которого мгновенно заложило уши. Скрежет утих, что-то громко скрипнуло еще раз, но потом характер звуков снова драматически изменился. Сложно описать, что это были за звуки. Нечто среднее между пронзительным воем сирены и совершенно дикими по тембру электронными аккордами, способными расстроить работу любого, даже самого крепкого мозга. В ноздри отчетливо ударил резкий запах гари. Я лежал, корчась от боли, на полу, но думал только об одном: "Похоже, моих пятерых пассажиров хватились, наконец-то, на родине и выслали спасательную бригаду..."
   Но вот боль утихла, я открыл глаза и увидел перед собой потолок. Разноцветные, быстро мерцающие огоньки водили причудливые хороводы на потрескавшейся штукатурке. Звуки за окном вдруг слились было в какую-то тревожную мелодию, но вскоре снова рассыпались какофонией хаоса, медленно разъедающей рассудок. И тут я впервые явственно ощутил движение. Нечто двигалось там, во дворе, нечто настолько огромное, что резкая и мощная вибрация охватила стены и пол второго этажа. "Надо идти сторожить объекты" - пронеслось в мутной, еще плохо соображавшей голове. Но туман внезапно рассеялся, и ледяной, животный страх смерти сковал мое тело и кристально прояснившийся мозг. Какие объекты? Какой приказ? Какой еще, на*уй, долг???!!! Мне скоро конец! Срочно прятаться!
   Перекатившись на живот, я как мог быстро пополз к двери своей ночлежки, стараясь при этом издавать как можно меньше шума. Открывалась она внутрь, и открыть ее было невозможно без того, чтобы подняться и повернуть круглую медную ручку. Но подниматься катастрофически не хотелось. Казалось, что только распластавшись на полу я могу быть в относительной безопасности. И все же другого выхода не было. Как можно медленнее я отжался от пола и привстал на колено. Протянул руку к дверной ручке, и услышал приглушенный стук. Мгновенно отдернул руку, словно ее ошпарило кипятком, аккуратно прислонил правое ухо к двери, заткнул мизинцем левое и прислушался. Прислушался и как мог тихо затрясся в мерцающей огоньками темноте. В комнате определенно кто-то был!
   Кто-то тяжелой поступью шагал из угла в угол, порой приближаясь к моей самодельной кровати и зачем-то трогая ее, отчего она всякий раз издавала громкий скрип. Звуки эти были настолько отчетливы, что их никак нельзя было списать на вибрацию, по-прежнему периодически охватывающую все здание от фундамента до крыши. Что ж, значит, мне крупно не повезло. Я мог бы спрятаться и, при удачном стечении обстоятельств, переждать в безопасности события, готовые развернуться во дворе и возможно уже в большой зале на первом этаже, где хранились мои подопечные. Но убежище мое кем-то занято, и меньше всего мне хотелось знать кем! Значит, надо идти к объектам и выполнять приказ. Будь проклят этот приказ и тот день и час, когда паскуда Фролов передал мне его, сложенным вчетверо! Я не жаждал жизни, но я в тот миг как никогда раньше боялся умереть, и умереть смертью страшной и мучительной. Покорный судьбе, я окончательно поднялся с пола, поспешно отошел от двери, достал и зажег фонарь, передернул затвор пистолета и осторожно, но решительно двинулся в сторону небольшой лестницы в левом крыле корпуса, связывающей коридор второго этажа с залой первого. Из тянущихся по левую руку окон на меня обрушивались яркие сполохи, слышался рев и хрип вырвавшихся из-под контроля турбин. Но я не смотрел в их сторону, я смотрел только перед собой и все быстрее шел к лестнице.
   Большая зала первого этажа, в которой более чем наполовину был припаркован мой Камаз с опасными попутчиками в кузове, теперь напоминала танцплощадку ночного клуба. Пол плотно вибрировал, из ряда узких вертикальных окон в стене брызгал то затухавший, то разгоравшийся с неимоверной силой свет самых разных оттенков палитры. Хаос громыханий, рева и электронных завываний сливался в единый низкочастотный гул. Нда, видать именно так все и обстоит, когда космический корабль пришельцев приземляется в глухой безлюдной пустыне, на пользующемся дурной славой островке среди давно высохшего моря, у заброшенного лепрозория, чтобы забрать трупы своих погибших товарищей у сторожащего их вооруженного одним лишь табельным ПМ сержанта Мотылева. "Ну уж нет, твари, за так я их вам не отдам!" - на меня нашла вдруг какая-то ребяческая храбрость, и чуть ли не с боевым кличем я ринулся через всю залу от лестницы к грузовику. Тут все звуки стихли, вибрация прекратилась. Свет погас, и я ощутил себя бегущим в утробной темноте.
   Не бегущим даже, а ползущим. Ибо абсолютная тьма скрадывала теперь все расстояния и ориентиры, и я не мог уже отчетливо себе представить, с какой скоростью и в каком направлении передвигаюсь, как скоро достигну какого-либо предмета. Если что-либо материальное вообще осталось в этом мире после внезапного погружения в темноту. Однако я четко слышал топот своих сапог по бетонному полу и все же чувствовал, как ноги мои сгибаются, быстро опускаются на пол, подпрыгивают от него и снова сгибаются - следовательно, я все еще бегу. Стоило мне это осознать, как я тут же остановился. Какой прок от бега, если не видишь даже, куда бежишь? Споткнусь еще, чего доброго, и разобью голову об острый металлический предмет. Я стоял и прислушивался, ибо ничего другого мне не оставалось. Но вокруг было тихо, совсем как несколько часов назад, когда я только подъехал к лепрозорию и вышел из машины наружу. Слишком натянутой и неправдоподобной казалась эта совершенная темнота и тишина по сравнению с буйством красок и звуков, царивших кругом всего лишь минуту назад! Я уже было подумал, что пришельцы применили ко мне психотропное оружие или еще какую-нибудь из тех хитрых штучек, что показывали обычно в фильмах про таинственные похищения людей прямо на дороге среди кукурузного поля, когда нечто новое вторглось в обволакивающую меня пустоту. Запах.
   Невыносимый по своей резкости запах. Он ударил по ноздрям с такой силой, что я мгновенно ощутил рвотные позывы и весь скрючился, опускаясь безвольно на корточки. Блевать, однако, было нечем, потому как за вторую половину суток есть мне не пришлось вовсе. Я заткнул нос и схаркнул обильную щелочную слюну, какая бывает, когда рвоты удается избежать. Внезапно мне пришла в голову мысль, что запах этот мог бы быть вполне приятным, не будь его концентрация такой высокой. Подобным образом, но в многократно меньшей степени, могло пахнуть от только что зажженной спички. То ли запах стал менее густым, то ли нос и мозг привыкли к нему, но через некоторое время я смог снова встать и более или менее ровно дышать. Стоило мне подняться, как синеватое свечение, то самое, что я увидел, выйдя из комнаты в коридор, то самое, с чьим появлением кончилась спокойная ночь в лепрозории, мягко, но быстро растеклось с улицы по всей огромной зале, проникая сквозь вертикальные отверстия окон. В образовавшейся сапфировой полутьме я разглядел огромный черный силуэт кузова метрах в трех спереди от себя. Белые покрывала объектов ярко светились в ультрамариновом мареве, будто свечение происходило от неоновой лампы колоссальных размеров. Необычайный, совершенно, казалось бы, неуместный покой и умиротворение снизошли вдруг на меня. Я отчетливо осознал, что единственным моим желанием стало подняться обратно по лестнице на второй этаж, пройти по коридору назад в свою комнату, плотно прикрыть за собой двери, лечь на кровать, укутаться шинелью и спокойно уснуть. Разве там был еще кто-то, кроме меня? Дудки все это, почудилось! А синее свечение, как же с ним быть? Да и черт с ним, пускай себе горит! Может, так даже и спокойнее будет всем спать. И живым, и мертвым...
   Стоило мне сделать первый шаг по направлению к лестнице, как Нечто, все это время дежурившее во дворе, где-то неподалеку от кабины Камаза, тоже сделало свой первый шаг в мою сторону. Стены и пол задрожали от этого шага, а с потолка местами осыпалась штукатурка. Я тут же присел на корточки и замер. Еще несколько таких же сотрясающих землю шагов, и я увидел, что свечение в трех или четырех вертикальных окнах перекрылось огромным силуэтом. Однако было слишком темно, чтобы разглядеть форму гигантского контура или его содержимое. Я знал наверняка лишь то, что оно огромное, черное и крайне тяжелое. Вскоре послышался еще один его атрибут - утробный, невообразимо низкий клокочущий хрип, готовый вот-вот сорваться в чудовищный рык. Но вот оно будто затихло, лишь видно было, как слегка покачивается темный силуэт в окнах, словно неслышно пружиня на уже воображенных мною мясистых полусогнутых конечностях. Хороший момент, отчего-то подумалось мне, чтобы тихо дать деру. Я как мог медленно перенес центр тяжести на передние руки, которыми оперся о холодный пол. Ничего не произошло. Тогда еще более медленно я пополз, пресмыкаясь, как скользкая ящерица, снова в сторону лестницы, не оглядываясь назад. Ничего по-прежнему не происходило. Полз я очень и очень небыстро, не более десяти сантиметров в секунду, но ускоряться даже не думал, ибо слишком хорошо сознавал, что только эта или даже меньшая скорость позволит мне уйти незамеченным. Так я прополз где-то с метр, на расстояние своего обычного шага, когда тварь, стерегущая на улице, все поняла.
   Она резко подскочила ко мне, и титанической силы удар сотряс стену. Раздался страшный грохот, и теперь уже кирпичи посыпались сверху и вылетели из стены, на которую наскочило Нечто. В тот момент мне показалось, что корпус "А" не устоит и погребет меня под своими обломками, но он устоял. Отряхнувшись всем телом, как вылезшая из воды собака, я стряхнул с себя плотный слой грязи и пыли, осыпавшейся с потолка, и быстро перекатился вбок. Послышался громогласный рев. Начался он с высоких нот, с невыносимого почти что визга, капризного и требовательного, от которого вполне могли бы вылететь все стекла в окнах обоих корпусов, если бы они, конечно, в них были. Но вот визг перешел вдруг в надрывный, клокочущий хрип. Казалось, издает этот хрип какой-то особый орган существа, уж точно не визжавшая пасть, а нечто вроде отдельно прикрепленных жабр, брызжущих при этом зловонной слизью. Хрип прекратился, и Нечто взревело с утроенной силой. Звук этот походил на рев двадцати тигров, запертых в одной тесной клетке, не кормленных неделю тигров, перед мордами которых повели куском сочащегося кровью мяса. Взревело, и снова прыгнуло на стену. Объятый паническим страхом, я вскочил и побежал в дальний угол залы. В том углу, казалось, должна была находиться дверь, ведущая... неважно куда! Мне просто хотелось покинуть залу и снова спрятаться, затаиться, свернувшись клубком на полу где-нибудь подальше от твари. Я бежал как мог быстро, но постоянно спотыкался и падал от неугасающих вибраций, проходивших волнами по полу. Поглядев влево, в ряду узких вертикальных окон, протянувшихся через всю стену от пола до потолка, я вновь узрел гигантский черный силуэт. Нечто с огромной скоростью преследовало меня, передвигаясь снаружи вдоль стены. Земля от его бега сотрясалась так, что с каждым приземлением его нижней конечности меня подбрасывало в воздух. Я пролетал несколько метров вперед, падал, но снова вскакивал и из последних сил продолжал движение в сторону дальнего угла. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем такими рывками, подобными судорожным метаниям выброшенной на берег рыбы, я наконец достиг цели. Слабого синего свечения не вполне хватало, чтобы осветить запыленный угол, однако я и без света, на ощупь, вскоре убедился, что никакой двери там и в помине не было.
   В тот миг я ощутил себя мелкой беспомощной рыбешкой, угодившей на крючок собственного страха и глупости. Можно было, конечно, бежать в смежный угол до лестницы, но перекрытие между первым и вторым этажом обвалилось на нее и окончательно преградило путь на второй этаж. Возможно и получилось бы как-нибудь пролезть через тот завал, но я прекрасно понимал, что на втором этаже эти черти достанут меня еще раньше. Похоже, огромная хищная тварь во дворе - далеко не единственный мой враг этой ночью. Мне снова вспомнились шаги в комнатке, что я слышал, прислонив ухо к двери. Вдруг резкий запах серы с еще большей, чем прежде, силой ударил в нос и прервал мои размышления. Я быстро обернулся и в проеме окна, в каких-нибудь полутора метрах от себя, увидел Нечто, вернее, его часть.
   Эта часть свисала с туловища подобно чудовищных размеров вымени. Она вся дергалась непрерывно, дрожала мелкой дрожью, и едва заметные капельки блестящей на синем свету липкой жидкости разлетались во все стороны по мере ее вибрации. Послышался знакомый, правда, пока еще слабый клекот, готовый вот-вот перейти в надрывный хрип. Если этот орган твари служил для нее главным органом коммуникации, то я просто представить себе не мог, как полагается ему отвечать, чтобы хоть как-то снизить его зашкаливающую агрессивность. Клекотать что-то в ответ? Я попробовал было, но в охватившем меня паническом ступоре не смог даже пошевелить ни губами, ни языком, а гортань будто окаменела. Так что мне оставалось лишь молча сидеть в темном углу и покорно ожидать дальнейшего развития событий. Дурные события, впрочем, не заставили себя долго ждать. Наклекотавшись вдоволь, тварь спрятала вымя и размахнулась чем-то очень длинным и массивным, вероятно, когтистой лапой или шипованным хвостом, и с яростным ревом обрушила эту часть своего гигантского тела на узкий участок кирпичной стены меж двумя окнами, не более метра шириной. Кирпичная перегородка мгновенно переломилась и обрушилась кирпичами внутрь залы. В последний момент я успел отпрыгнуть вглубь помещения и упасть ничком на пол, прикрыв локтями голову. Мне повезло, и ни один кирпич не свалился сверху на мое тело. Но два окна превратились в одно, шириной уже метра в три. Конечно, тварь не смогла бы протиснуться целиком даже в такой широкий проем, однако она вполне могла просунуть ко мне один из своих смертоносных органов, либо методично разрушить еще несколько перегородок и пролезть целиком в дыру размером в полстены. Похоже, я нашел, наконец, свою смерть.
   Я никогда не молил никого о смерти, даже в минуты крайнего отчаяния, когда тоска по той, что ушла, становилась сильнее, чем желание жить дальше. Но теперь, когда я вконец осознал, что кончина моя близка, захотелось вдруг сделать напоследок что-то еще, кроме того, чтобы просто сжаться комочком в углу и, зажмурившись, ожидать конца. В последние минуты жизни у некоторых из тех, кто осознает катастрофическую близость ее окончания, просыпается не судорожное желание хоть чуточку ее продлить, но желание придать ей законченный смысл, если прежде она его не имела. Так вышло и со мной. И, не имея ничего лучшего, я решил просто выполнить до конца приказ, вернее, действовать так, будто я все еще неукоснительно его выполняю. Я как мог медленно и с достоинством поднялся на ноги и, не глядя в проем наружу, бодрой трусцой двинулся к кузову с пятью лежащими в нем объектами.
   Тварь проследовала за мной вдоль стены. Об этом говорили возобновившиеся сотрясения пола, но я больше не спотыкался и не падал, ибо бежал размеренно, не спешил. Вероятно, Нечто ускорит свои попытки прикончить меня, когда почувствует, что я приблизился к объектам на расстояние ближе некоего допустимого минимума. Но как иначе я смогу выполнить приказ? Я должен был проверить целостность упаковки объектов и приступить к их охране. Подбежав совсем близко к кузову, я подскочил и с разбега подтянулся на нижнем борту. Сейчас, думал я, стена совсем разрушится под серией яростных ударов твари, и она настигнет меня своим острым отравленным жалом, если прежде обрушившийся потолок не погребет меня под собой. Я даже зажмурился в неприятно покалывающем ожидании, стоя в кузове посреди полок с контурами тел, но ничего не происходило. Раскрыл глаза и прислушался. Стало на удивление тихо. Со двора доносились еле слышные звуки возни с придыханием, но вскоре и они затихли. Подождав так еще с минуту, я достал из внутреннего кармана шинели пачку сигарет "Бейджинг", зажигалку. Вытащил пистолет и положил на нижнюю полку, где лежал один из пяти. Положил прямо на простыню, стараясь не задеть того, кто скрывался под нею. Поджег сигарету и закурил. Невидимый поначалу дым медленно поплыл вдоль полок, величаво выполз из кузова и, подхваченный легким, но крайне холодным ветерком, заструился серебристым ручьем в морозном синеватом воздухе. Уверен, что те, кто пришли за пятью, своей высокочувствительной аппаратурой могли бы с легкостью засечь дым, равно как и оценить огромную опасность, которую он представлял для их соплеменников, скрытых легко воспламеняемыми тканевыми покрывалами. Но они не спешили ровным счетом ничего предпринимать. Впервые с тех пор, как я, лежа на самодельной кровати в маленькой квадратной комнате на втором этаже, построил инопланетную теорию происхождения объектов, казавшуюся тогда идеальной, меня одолели серьезные сомнения. Если действительно это пришельцы настигли меня здесь, чтобы вызволить пятерых бедолаг из Земного плена, то что помешало им прикончить меня еще на втором этаже либо при входе в залу? Что помешало им, мгновенно определив местоположение объектов, как можно скорее вытащить их из кузова и забрать к себе, в безопасное место, скажем, на корабль? Но вместо того они разыгрывают передо мной второсортный спектакль с шумом, треском, иллюминацией и прожорливым монстром в придачу. Как знать, не иллюзия ли он? Но смогла бы иллюзия крошить стены кирпичного здания с легкостью ребенка, разрушающего лопаткой замок из песка?
   Сигарета догорела до фильтра, я прижег бычок о борт грузовика и аккуратно положил на пол кузова. Снаружи было все так же тихо, темнота мягко смешалась с синевой в нежных сонных и объятиях. Зачем играют они со мной во столь странную игру? Хотят похитить? Могли бы давно уже это сделать и не ломать комедию... И какой смысл мне теперь сторожить объекты? Подняв пистолет с простыни, я занес ногу за борт и ловко спрыгнул вниз. Лучше бы мне этого было не делать.
   Тварь резко заклекотала и тут же заревела. Меньшей силы чем прежде, но все же ощутимый удар вновь обрушился на стену, заставив несколько кирпичей разлететься по сторонам. Не вполне осознавая, что мне следует предпринять, я сделал несколько быстрых шагов от грузовика. Похоже, твари это очень не понравилось. Всем своим нутром я почувствовал, что она вот-вот размахнется хвостом либо лапой и обрушит еще одну перегородку между окнами. Я сделал всего один шаг назад, к грузовику, и с удивлением ощутил, что тварь неожиданно оставила свое намерение. Раздался рык, и несколько тяжелых шагов потрясли окрестности. Еще два моих шага к объектам, и Нечто прекратило рычать, лишь слышно было, как громко стрекочет от негодования и брызжет слизью хрипящее вымя.
   Выходит, ему даже нравится, когда я нахожусь рядом с грузовиком. А тише всего оно себя вело, когда я и вовсе находился внутри кузова. Ну и в чем тут логика? Хотя меньше всего хоть какие-то признаки логики имела вся та цепочка событий, связанная с пятью, что привела меня в итоге в эту промерзлую залу на первом этаже лепрозория, прямо в лапы голодной твари неизвестного происхождения. Быть может, там, под простынями, лежит ее потомство аккуратными рядами небольших желтоватых яиц? Но какого черта ей надо, чтобы я находился рядом с ними? Уж не хочет ли она, чтобы я высидел их? Неужели она не боится, что я их случайно или специально всех поразбиваю? Теория более чем смелая, однако вполне подтверждаемая приказом - эти яйца сотрудники ВНИПБО Бархан поместят в специально оборудованный инкубатор, чтобы со временем из них вылупились огромные боевые твари, в разрушительных способностях которых я теперь нисколько не сомневался...
   Нечто за стеной снова сильно зашевелилось, и, не желая испытывать более его терпение, я вновь перелез через борт и оказался среди полок внутри кузова. Ночевать, по всей видимости, придется здесь, хоть тут и адски холодно. Лучше всего лечь прямо на пол меж полок с объектами, укрыться шинелью и постараться хоть как-то поспать. Отрубиться надолго, может быть и навсегда. Я лег, укрылся шинелью и мгновенно погрузился в странное состояние, среднее меж замутненной реальностью и откровенным бредом. Ощущение времени было полностью утрачено, и потому сложно сказать, сколько я так пролежал, прежде чем оглушительный рык и последовавший тотчас за ним удар в стену заставили меня одним движением вскочить с пола. В своем скачке я отжался обеими руками от нижних полок, и левая рука, занесенная слишком далеко, будто бы коснулась чего-то, скрытого белой простыней. Стоило этому произойти, как тварь мгновенно успокоилась и затихла. Так я и замер, согнутыми в коленях ногами упершись в пол, согнутыми в локтях руками повиснув на нижних полках. Не прошло и двух секунд, как я осознал, что продолжающимся контактом левой руки с объектом под покрывалом злостно нарушаю предписание четвертого пункта приказа. Тут же отдернул руку. Нечто за стеной издало протяжный рык, колеблющийся в своей тональности от низких до очень низких нот. В нем явственно слышалась угроза. "Ну уж нет, тварь, нарушить приказ ты меня больше не заставишь!" - прошипел я себе под нос и решительно двинулся к борту кузова, твердо намереваясь выйти. Пора было кончать со всем этим фарсом.
   ... стена возле грузовика быстро рушилась под неистовыми ударами твари, воздух разрывался вдоль и поперек, как тонкое полотно, от ее яростного рева. Я уже почти ничего не слышал, голова кружилась. Кажется, один или сразу несколько кирпичей обрушились на правое плечо и едва не контузили меня. Но адская боль исчезла так же быстро, как и пришла. Я не понимал даже, лежу я или стою, открыты или закрыты мои глаза. Но с удивительной четкостью видел все, что происходило в зале, будто смотрел не из своего тела, но словно бы со стороны, зависнув вне его, медленно плывя в мягкой синей дымке. Страх покинул меня, всецело уступив место сладкому покою растворения личности. "Наверное, - пронеслось где-то в самой глубине сохранившейся крупицы сознания, - так ощущает себя душа в первые минуты после смерти физического тела". И я уже готов был раствориться до конца в этом прохладном синеватом мареве, стать им и спокойно просочиться сквозь щель в потолке, чтобы навсегда улететь в места несравненно более приятные, чем засыпанный снегом Аралкум, если бы не видение, внезапно открывшееся моему внутреннему взору. Взору, нисколько не связанному с глазами, закрытыми или открытыми. Они давно уже глядели в никуда, ибо я умирал. В мутном бежево-рыжем пространстве я увидал тела людей. Их было пять, но видение было настолько расплывчатым, что я не смог определить пол ни одного из них. Я скорее чувствовал, чем видел, что все пятеро наги, и нестерпимая мука терзает их ослабленные до предела тела. Вначале я было заключил, что все они больны некой страшной, неизлечимой, невозможной болезнью, но тут со всей ясностью разглядел и почувствовал причину их мучения: белые простыни. Они безжалостно сдавливали им грудь, натягивали бледную кожу до предела на тонких и острых костях. Внезапно тишину нарушил едва различимый звук - они слабо стонали, тщетно ожидая того, кто смог бы облегчить их незаслуженные страдания. Не по своей воле оказались они на кушетках под простынями - на скорбных, лишенных всякой растительности бесполых лицах я прочел ответ: они были пленниками несчастной судьбы и чьей-то бесконечно злой и могучей воли.
   Потрясенная увиденным, моя дезертировавшая было душа мгновенно вернулась в оставленное тело. Не обращая внимания на невыносимую боль, я подскочил с пола и ринулся в кузов Камаза. Мало что в целом понимая, я твердо знал одно - чтобы спасти хоть одного из них, придется нарушить приказ и откинуть простынь. Другого выхода уже не было. Если я не сделаю этого, меня ожидает нечто более, чем просто ужасная гибель - я сам могу стать шестым на кушетке под простыней. И вот, уже стоя над тем самым объектом, что я случайно задел рукой, из последних сил старался я проявить волю и принять страшную судьбу, не нарушая приказа. Но страх, животный страх, исходивший из самых глубин моей низменной и темной природы, и слепая жалость к пленникам белых покрывал не позволили мне умереть с чувством выполненного долга, презрев свои и чужие страдания. Схватив рукой простынь ближе к воображаемой голове объекта, я быстро сдернул ее.
   На ворсистой, усеянной червями и мокрицами, слизнями и опарышами поверхности лежал ?бiлет Жа?ын. Несмотря на непрерывно кишащую склизкую массу насекомых, пожиравших его снаружи и изнутри, лежал он спокойно и совершенно неподвижно. Единственный сохранившийся правый глаз был закрыт. Через две большие дыры в черепе, занимавшие место носа и левого глаза, непрерывно сновали блестящие в синем свечении щупальца, сегменты червяков и мокриц, усики и ножки сороконожек. Остальное тело было прикрыто уже виденной мною на фотографии белой робой, потускневшей от грязи и перегноя, однако головной убор отсутствовал, и я видел, что человек этот, если его вообще можно было назвать человеком, абсолютно лыс. Непрерывное броуновское движение падальщиков и постоянное трение между их члениками создавало негромкий, но очень навязчивый звук, нечто вроде жужжания пчелиного роя, который еще далеко, но неумолимо приближается. Кроме того, из тела доносились звуки то ли хлюпанья, то ли чавканья. Над всем над этим возносился приторный трупный запах, смешанный с вонью гнилого мяса.
   После всего увиденного мне не оставалось ничего иного, кроме как сильно и продолжительно блевать. И мощные рвотные позывы уже захватывали меня в области пищевода, но странное оцепенение, завладевшее каждой клеткой парализованного ужасом организма, не позволяло им найти естественного выхода, и ударившая в голову тошнота никак не могла разрешиться. Я стоял, словно скорбный памятник самому себе, лишь нечто среднее между хрипом и писком вырывалось периодически из скованной спазмом гортани. Но при всем при том затуманенный, надежно укрытый сумрачной пеленой ужаса и отвращения мозг отчаянно, будто художник, связанный по рукам и ногам, но удерживающий кисть зубами, вырисовывал свою последнюю картину, посредством которой хотел объяснить все произошедшее. И хоть получалось у него это из рук вон плохо, мне все же удалось кое-что разглядеть. Разглядеть грандиозный, дьявольский обман. Я не видел обманщика, но видел обманутого - себя. Кто бы ни был из них главным - тот, что рычал и рушил стены, или тот, что лежал теперь передо мной, поедаемый членистоногими и насекомыми - провели они меня мастерски. Вместо того, чтобы бежать куда глаза глядят из залы, чтобы изначально не выходить из своей комнаты несмотря ни на что, чтобы, в конце концов, просто и с достоинством умереть - я стал заложником прескверной ситуации. И теперь больше всего хотел сбежать из кузова грузовика, из лепрозория, бежать с острова Барсакельмес за край горизонта - но не мог пошевелиться даже настолько, чтобы просто сблевать застоявшуюся желчь.
   И тут единственный, правый глаз ?бiлета открылся. Устремленный бездонным, как вселенский хаос, черным зрачком прямо в мои глаза, он мгновенно пронзил мою душу своим взглядом - взглядом покойника. Сама Смерть выглядывала пытливо из этого ничтожного по диаметру, но бесконечного по глубине черного колодца. Покрытый волдырями и язвами рот приоткрылся, и, сплюнув несколько назойливых многоножек, искривился в уже знакомой по фотографии циничной ухмылке.
   В последний раз попытался я напрячь все свои мускулы, чтоб вырваться из ледяного плена Смерти, но тщетно - минуя мое бренное тело, она глядела прямо в душу, улыбалась и очаровывала меня красотой своей гнилой, разлагающейся безобразности. Вскоре я не смог и дышать, грудь словно стиснули тисками, а глаза медленно, но верно полезли из орбит. Я не видел перед собой уже ни гниющего ухмылявшегося ?бiлета, ни разъедавших его червей, не чувствовал я и отвратного запаха, не слышал ни чавканья, ни жужжания. Рвотные позывы прекратились, ибо прекратилось материальное мое бытие в привычном виде, прекратилось ощущение себя в собственном теле, подчиненное законам физиологии и психологии, прекратилось то, что в повседневном обиходе человеческие существа именуют жизнью. Осталось только рассеянная на бесконечном просторе мироздания синяя дымка и черное отверстие Хаоса, все сильнее подчинявшее себе и все глубже втягивавшее в себя призрачную субстанцию, приходившуюся мне когда-то душой. И на всей этой истории уже смело можно было ставить маленькую и черную, как зрачок ?бiлета Жа?ына, точку, если б не голос, невероятным образом донесшийся до меня через холодную темную пропасть.
   Два или три раза меня позвали по имени. Поначалу я даже не мог понять, что слышу что-то, что я вообще могу слышать, потому как напрочь забыл о том, что существовал когда-то как существо, способное воспринимать окружающий мир посредством органов чувств. Звук голоса доносился будто сквозь плотную толщу воды, обволокшей мою все еще нематериальную сущность. Но вот он послышался еще раз, и я разобрал свое имя. Внезапно теплая, но резкая и неприятная волна прошла по мне снизу доверху, и вот я уже блевал, содрогаясь всем телом, поливал ?бiлета и его многочисленных пожирателей теплой и мутной желчью. Вцепившись покалывавшими от онемения руками в холодную сталь полки, я снова ощутил себя в своем теле, в кузове Камаза над ухмылявшимся трупом. Зрение и обоняние медленно возвращались ко мне, и тут я снова услышал голос.
   "Обернись. Обернись и иди ко мне!" Это был ее голос. Голос той, что ушла. Голос одинокой Тени, бегущей по бескрайней соляной пустыне. Я попытался обернуться, но не смог. Правый глаз ?бiлета Жа?ына сквозь пелену растекшейся желчи все так же смотрел на меня, сквозь мои глаза прямо в душу, крепко удерживая ее подле себя. Голос Тени вернул меня к жизни, но не вернул мне контроля над собственным телом.
   "Ты столько ждал меня, и вот я пришла. Я вернулась. Обернись ко мне!" - теперь ее голос звенел как хрустальный колокольчик, и легкое бесплотное эхо его веселого звона отзывалось со всех сторон, словно бабочка порхая по сводчатой зале готического храма. Казалось, что она стоит совсем рядом, не более чем метрах в трех позади грузовика. Больше всего я жаждал тогда обернуться и хоть краешком глаза поглядеть на нее. Я напрягся всем телом, пытаясь оторвать взгляд от черного зрачка лежавшей передо мной Смерти. Но тут же понял, что ее воля намного сильнее моей, а ее вековечная сущность куда могущественней моей слабой, разорванной на части души. И как бы я ни старался, как бы ни силился, слишком глубоко проник в меня ее томный, пленяющий взгляд!
   "Не смотри ему в глаза! Лучше зажмурься! Закрой глаза, обернись и иди ко мне!" Но я не мог даже на миллиметр сдвинуть застывшие намертво веки. Гнилое лицо ?бiлета еще шире расплылось в победной ухмылке, и я снова почувствовал, что дышать становится тяжелее, глаза медленно выплывают из орбит, и все пять чувств покидают меня, навсегда закрывая для меня внешний мир.
   "Прощай..."
   Я уже почти ничего не видел, когда услышал ее последнее слово. А потом до меня донеслись слабые отзвуки ее удаляющихся шагов. Она снова уходила от меня, как и четыре года назад. Уходила навсегда, а я оставался недвижен. Выходит, этому суждено было случиться дважды. И я уже почти полностью нырнул в черный колодец Вечности, когда неожиданная мысль пронеслась адреналином по коченеющим венам. "Нет, нет. Есть огромная разница меж тем, что произошло годами назад и происходит сейчас. Тогда я не ведал, что теряю ее навсегда. Сейчас я знаю это, но вновь позволяю ей уйти. И еще лучше я знаю: в какие бы бездны мироздания не унеслась потом моя душа, кем бы ни стал я, пусть даже травой в широком поле, которую топчет и пожирает скот, я вечно, каждую отдельную секунду и до скончания времен этой Вселенной, буду жалеть о том, что в этот раз не остановил ее, уходящую навсегда". И все секунды тех четырех лет, что прошли после ее ухода, каждое мгновение, пронизанное невыносимой тоской и отчаянием, пронеслись передо мной, заслоняя собой черную бездну колодца Смерти. Кровь прилила к жилам, я вскочил и тут же споткнулся, упал и разбил лицо о борт грузовика. Тело слушалось плохо, но воля и желание догнать и остановить ее гнали меня вперед. Кое-как подтянулся за борт и вывалился из кузова. Глаза застилала мутная сизая пелена, и зрение стало черно-белым. Подняв с пола окровавленную голову, я покрутил ею в поисках Тени. Ее нигде не было. И снова удар отчаяния - неужели я не успел??? Нет! Еще могу успеть! Я вижу ее! Решительно выходит из залы в тонкое вертикальное окно, выходит наружу, в серебристое сияние, разлившееся по двору. Выходит прямо в лапы твари, оглушительно ревущей и беснующейся за полуразрушенной стеной!
   Как ураган понесся я вслед за ней. У меня не было в тот миг ни ног, ни рук - только сгоравшее от тоски и бесконечной любви сердце, летевшее за той, без которой я не мыслил себе ни жизни, ни смерти. Она вышла наружу, и я вылетел следом за ней, в плотную синюю дымку, прямо навстречу голодной твари, ничего больше не боясь. Сейчас я схвачу ее за плечи и укрою собой, и не выпущу никогда больше из своих объятий... И я уже настиг было ее, но яркий, как вспышка тысячи молний, белый свет ослепил меня, и я рухнул наземь, теряя сознание.
  
  
  

***

   Когда я открыл глаза, то поначалу ничего не увидел, поскольку лежал на животе, уткнувшись лицом в жесткую, дурно пахнувшую ткань. Очнулся скорее от дикого холода, пробиравшего до костей. Оторвал, наконец, лицо от ткани и огляделся по сторонам. Кромешная тьма. Я провел рукой впереди себя и ничего не нащупал. Холодно, темно и пусто. Лишь земля под ногами и дурно пахнущая ткань на ней. Провел ладонью по земле. Это была и не земля вовсе, а холодный шершавый пол. Однако вскоре обнаружилось, что тьма не такая уж непроглядная. Откуда-то сверху, на расстоянии около трех метров, из узкой щели сочились водянистые, едва заметные лучи белого света. И мне не потребовалось и минуты, чтобы понять, что это за лучи и где я нахожусь.
   Руки и ноги, спину, грудь и голову ломило так, словно армия стальных големов промаршировала по мне, пока я лежал без сознания. Но я собрался с силами и медленно поднялся с пола. Голова мгновенно поплыла куда-то в сторону, и приступ тошноты заставил скорчиться и снова осесть на пол. Медленно уползая вбок, я наткнулся на что-то твердое и громоздкое. Моя самодельная кровать. Глубоко набрав воздуха в грудь, я собрал остаток сил, пошарил руками по полу и нащупал в темноте холод стальной кружки. Припал губами к ее щербатому краю, но вода на самом ее дне замерзла за ночь. Ощутил усиленный приступ жажды, однако тошнота немного отступила, и я мог снова подняться на ноги.
   Немного погодя я уже медленно брел по коридору к лестнице, ведущей на первый этаж. Солнце едва взошло, и его чахлый студенистый свет едва освещал бескрайнюю пустыню на западе и выхватывал из темноты разорванные отрезки двора, пробиваясь кое-где сквозь пустые окна корпуса "А". Я помнил все, что произошло со мной прошлой ночью, все до единой детали, кроме того, что было после яркой вспышки, ослепившей меня уже во дворе. Но проснулся я снова в маленькой квадратной комнате на втором этаже, будто ни разу и не выходил оттуда с тех пор, как погас костер и я лег на самодельную койку и попытался заснуть. Очнулся я уже на полу и в другом конце комнаты, а вонючая ткань оказалась ничем иным, как моей собственной шинелью, что служила мне в ту ночь одеялом. Я вполне мог во сне сползти с крайне неудобной кровати и ворочаться дальше на полу, постепенно перекатываясь к тому месту, где я и проснулся потом в темноте. Выходит, все, что я пережил - лишь приснилось мне?
   Ответ мог находиться только в зале первого этажа, куда я и продвигался нерешительно через сумрачную анфиладу пустых комнат. В конце концов, я достиг лестницы и спустился в залу, но однозначного ответа там так и не нашел. Все те разрушения, что учинила тварь прошлой ночью, в точности сохранились, но выглядели не более, чем следами многолетнего, постепенного обветшания здания в силу естественных причин, таких, как воздействие солнца, ветра и дождя, снега и других природных сил. Более того, я совершенно не мог ручаться, что их не было в зале в мои первые ее посещения, когда только обнаружил ее и когда парковал грузовик. Это говорило лишь о том, что признаки запустения и разрухи, вроде огромных проломов в стене и валявшихся повсюду кирпичей, были чем-то совершенно естественным для этого давно заброшенного здания, и потому не бросались в глаза.
   Но оставался еще грузовик и те пятеро, что лежали на полках в кузове. Кажется, вчера я нарушил приказ и поглядел на одного из них... Собравшись с духом и отбросив неприятные воспоминания, я решительно двинулся в сторону Камаза. Подойдя к заднему бортику кузова, я припомнил, глядя на его жесткую металлическую основу, как разбил в кровь голову, отчаянно преследуя уходящую Тень. Подтянувшись на руках, оглядел бортик в поисках запекшейся крови. Грязно и темно. Порылся в карманах шинели и отыскал фонарик. Однако и в его ярком свете ничего нельзя было разглядеть. Но вот я увидел на металле бордовые разводы, и сердце мое сжалось. Значит, мне это не приснилось. И она, получается, все-таки ускользнула от меня. Снова. Ушла навсегда. Быть может, тварь убила ее...
   Приглядевшись внимательнее, разглядел необычайную геометрическую правильность кровяных разводов, их последовательную вертикальность. Вполне вероятно, что не моя вчерашняя кровь это вовсе, а остатки номера, выведенные потрескавшейся и потускневшей от времени ярко-красной когда-то краской. Зачем выводить номер на внутренней стороне бортика? Что ж, не исключено, что когда-то она была внешней. Слишком много взаимоисключающих трактовок объективной реальности предлагало мне то болезненное утро 30-го ноября. Но оставалась еще последняя, пожалуй, возможность узнать правду. Объекты, что лежали на полках за моей спиной. Вернее, один из пяти, тот, что внизу справа. Он может быть разлагающимся трупом под приоткрытой простыней, разъедаемым или уже разъеденным сонмом кишащих, чавкающих и булькающих тварей. Он может быть ?бiлетом Жа?ыном, последним пациентом лепрозория на острове Барсакельмес. Он может быть проводником между Жизнью и Смертью, а может быть и самой Смертью, чей ненасытный черный колодец диаметром всего в пару миллиметров алчно смотрит на этот мир из опухшего белого глаза страдальца. Остается только подойти к нему поближе, стиснуть зубы и осветить фонариком изможденное проказой и Смертью лицо. Долгих десять или пятнадцать минут сидел я на корточках у бортика, прежде чем заставил себя подняться на ноги и сделать это. Бесстрашный свет фонаря вырвал из темноты опрятный прямоугольник застеленной белой простыни. Она совершенно так же, как и в вагоне военного поезда, аккуратно прикрывала размытый контур чего-то, скрывавшегося под ней. Быть может, поняв, что я больше не вернусь к нему этой ночью, ?бiлет осторожно снова прикрыл себя и всех своих многоножек покрывалом?
   Поворотным пунктом вчерашнего вечера стал вот какой момент: я помнил, что отпил из кружки тогда еще горячей воды, закутался в шинель и, пытаясь заснуть, продолжал раздумывать об объектах как о инопланетянах. И тут возможно две вероятности: либо раздумья мои плавно перетекли в сон, необычайно яркий и правдивый, сложно отличимый от реальности, но все же сон. Либо все, что последовало дальше - неотъемлемая часть той реальности, что я наблюдаю перед собой и сейчас, глядя на шершавую поверхность белой простыни. Остается лишь только приподнять ее и убедиться, что под ней скрыт уснувший вечным сном ?бiлет. Грубое нарушение приказа? Но ведь я уже нарушил его вчера, повинуясь силе не зависящих от меня обстоятельств. Или это случилось во сне?
   "Но это ведь ничто иное, как матрешка!" - дошло, наконец, до меня. Раскрывая одну ее оболочку, я неизменно вижу внутри еще одну, все так же надежно скрывающую за собой единственно возможную истину. И так - до бесконечности. Я могу еще раз или впервые нарушить приказ и откинуть край покрывала, но не думаю, что увиденное под ним возможно будет объяснить единственным образом, который и будет являться истиной в последней инстанции. И потому мои утренние искания - не более, чем пустая трата времени. Я взглянул на наручные часы и понял, что катастрофически опаздываю на базу. Без тени сомнения я покинул кузов, вышел через пролом в стене во двор, залез в водительскую кабинку и, после долгой возни с подогревом свечей, завел мотор...
   Все уже было готово к отправлению, когда я вспомнил кое о чем. Выпрыгнул из разогретой уже кабины и мелкой трусцой направился к корпусу "Б". Лестница, второй этаж, коридор и комод. Второй ящик сверху, нет. Третий. Вот они - план эвакуации при пожаре и черно-белая фотография. Аккуратно вложив ее в заранее заготовленный конверт, найденный мной по счастливой случайности в бардачке водительской кабины, я сунул конверт с фотографией во внутренний карман шинели и спешно зашагал к выходу.
  

IV

   Ровно в половину первого пополудни Камаз взобрался на покрытый редкими колючками пригорок, обозначавший проходившую здесь когда-то границу между морем и сушей. Метрах в двухстах справа над заснеженной пустыней одиноко возвышался старый кантубекский маяк. Кантубеком называли жилую зону Аральска-7 - полигона для испытания бактериологического оружия. Это был полноценный военно-научный город на острове Возрождения, отделенный от остального мира тогда еще полноводным Аральским морем. Там было все, чтобы не дать умереть со скуки и тоски по родным краям оторванным от большой земли людям: школа и детский сад, стадион, общежитие и телецентр, дом офицеров и площадка для отдыха с фонтаном, почта и поликлиника, радиоцентр, жилые многоквартирные дома и пожарная часть, офицерская и солдатская столовые, магазины, пекарня и банно-прачечный комбинат, солдатский клуб, дизельная электростанция и даже летний кинотеатр. Впрочем, оно и неудивительно - в годы развитого социализма, когда на армию, военную промышленность и военные исследования тратились беспрецедентные по размеру силы и средства, в закрытом городе Кантубек проживало не менее полутора тысячи человек - военные биологи, представители спецслужб и их семьи. Вокруг острова курсировали патрульные катера, грузовые самолеты доставляли био-образцы на аэродром "Бархан", выполненный в форме розы ветров. И пока офицерские жены с детьми смотрели под открытым вечерним небом, чистым и темно-синим, как гладь спокойного моря, недавно вышедшую французскую комедию, всего в пятнадцати километрах к югу, в зоне планируемого удара, солдаты-срочники расставляли клетки с подопытными животными или привязывали их к кольям. Солдаты надевали костюмы химзащиты, отходили на безопасное расстояние, а после подрыва заряда собирали мертвых и выживших животных и переправляли их в лабораторию, что располагалась всего в трех километрах от города.
   Это был самый крупный в Советском Союзе полигон, где методом распыления и подрыва испытывали бактериологическое оружие на основе сибирской язвы, чумы, туляремии, Ку-лихорадки, бруцеллеза, сапа и других особо опасных инфекций. Предприятия Кирова и Свердловска, Загорска и Степногорска щедро снабжали Аральск-7 смертоносными штаммами. Испытания проводились на обезьянах, овцах и лабораторных животных вроде белых мышей, морских свинок и хомяков.
   Одновременно с полигоном построили конезавод на полуострове Куланды. Лошадей десятками перевозили на остров: на некоторых проводили испытания, но у большинства брали кровь для приготовления сыворотки - питательной среды для разведения штаммов. Трупы лошадей закапывали где-то на отдаленных участках острова...
   В 1992 году испытательный центр был закрыт и брошен. Самое ценное оборудование вывезли, могильники законсервировали. Но лет за семь до начала Последней Южной Войны полигон и обслуживающий его военный городок частично восстановили. В отличие от Аральска-5, здания Аральска-7 сохранились куда в лучшем состоянии, и потому группа из ста военных бактериологов и сопровождавших их сотрудников спецслужб вновь заселила пустовавшие постройки. Однако с началом войны в целях лучшей конспирации, защиты от ударов с воздуха и еще по каким-то неведомым причинам все испытания, равно как и людей, перевели под землю, в уже имевшуюся там разветвленную сеть сумрачных коридоров, герметичных полигонов и жилых бункеров. Нынешние сотрудники Аральска-7, в отличие от своих советских предшественников, жили и работали без семей, и потому больших неудобств исход под землю у них не вызвал.
   Главный и единственный вход в катакомбы находился в здании бывшего дома офицеров. Неприметная дверца в помещении женского туалета на первом этаже вела в недлинный изогнутый коридор, оканчивавшийся прямоугольной комнатой длиною в десять и шириною в пять метров. Стены и пол были обиты серым кафелем, сплошь покрытым плесенью и пылью. В дальней стене находилась еще одна дверь, являвшаяся главной и непосредственной границей между надземным и подземным городом. Сразу за ней, после еще одного совсем короткого коридорчика, открывался широкий простор огромной подземной площади, расположенной ровно под заброшенным стадионом. Вдоль ее длинных стен тянулись бесчисленные входы в различные секции, бункеры, жилые покои, лаборатории, складские помещения и прочие объекты подземной инфраструктуры. Площадь являлась сердцем катакомб, по ней беспрерывно сновали научные сотрудники, агенты охраны и контрразведки, через ее широкое пространство на ручных тележках и автопогрузчиках перевозились многочисленные грузы. Энергетические потребности подземного города с лихвой утолял атомный реактор, спрятанный, как говаривал Абрам, где-то в самых дебрях технических модулей базы. Вырабатываемой им энергии хватало даже на отопление большинства жилых помещений надземного Аральска-7, единственным хозяином и обитателем которых был я. На освещение моих угодий, однако, ее не хватало, но я вполне обходился керосинками.
   Ту дверь в обитом кафелем прямоугольном помещении никак нельзя было назвать простой. Она и внешним видом напоминала скорее люк в подводной лодке. Тяжеленная, обитая плотными листами освинцованной стали, она имела в своем центре круглый иллюминатор из мутного пуленепробиваемого стекла и открывалась с помощью тугого вентиля, торчащего из нее с обеих сторон прямо под иллюминатором. Но одной лишь силы рук для поворота вентиля было недостаточно, чтобы открыть ее как с внешней, так и с внутренней стороны. Дверь запиралась сложным замком на основе электронной микросхемы. Каждые сутки программа задавала новый 32-значный буквенно-цифровой код, известный только шести из более чем семидесяти обитателей подземелья. Столь малое количество посвященных объяснялось высокой секретностью работ, производившихся на базе, а также тем, что никто из сотрудников Аральска-7, даже те пятеро офицеров службы госбезопасности, что знали код, никогда не выходили на свет божий, ибо их жизнь и работа прекрасно умещались в инфраструктуре подземного города. Никто, кроме полкового врача Абрама - одного из тех шести, что знали шифр. С периодичностью примерно раз в три дня он выбирался на поверхность для встречи со мной. Ведь я служил единственным материальным звеном, соединяющим весь подземный Аральск-7 с подлунным миром. Именно я через Абрама пополнял их скудные запасы провизии и доставлял черный воздухонепроницаемый чемоданчик с очередными штаммами новых вирусов и био-образцов. Как, спросите вы, могло случиться, что столь важную и ответственную миссию доверили одному единственному сержанту биохимических войск, экипированному одним лишь, пусть и огромным, восьмиколесным грузовиком? Я не являлся служащим органов госбезопасности, и никто из сотрудников подобных служб не вел бдительного и круглосуточного наблюдения за мной. Быть может, Высшее командование придавало Аральску-7 на деле много меньшее значение, чем в полных напыщенности приказах и речах, приходивших радиограммами из Штаба каждую неделю? Быть может, бушующая вот уже четыре года война оставила слишком мало кадров для выполнения даже такой важной задачи, как обеспечение целого военного городка? Но, всего скорей, как мне думалось порой без излишней гордости, за три с лишним года я отлично приспособился к выполнению своей ответственной работы и делал ее слишком хорошо. Настолько хорошо, что за весь срок моей службы ни у кого из высоких чинов не возникло ни единого сомнения в моей благонадежности и профпригодности. Никто попросту не решался останавливать безотказно работавший механизм...
   До часа дня - критической точки, после которой на базе под землей забьют тревогу, оставалось почти полчаса, но я все же прибавил газу. Впереди уже виднелось трехэтажное здание бывшей казармы, обозначавшее собой северо-восточную оконечность Кантубека. Объехал бывший штаб второго батальона, проехал по плацу, обогнул здание поликлиники - и вот я уже во дворе бывшего дома офицеров. Круглый бассейн фонтана, окруженный с двух сторон полуразрушенными беседками, весь засыпало грязным снегом. Окружность его мраморного ограждения вся изъедена ядовитыми солями, принесенными дующими со всех сторон свирепыми ветрами. Я обогнул угол дома офицеров, остановил машину у входа в здание и резво выпрыгнул из душной кабины на свежий морозный воздух.
   Абрам стоял под дряхлым балкончиком второго этажа, висевшим прямо над широкими входными дверями. Подуй степной ветер еще сильней - и балкончик с треском рухнет, обломив статную фигуру Абрама, гордо возвышавшуюся, казалось, над всем надземным и подземным городом. На нем, несмотря на сильный мороз, была лишь черная гимнастерка, а во рту, как обычно, - дымящаяся "Ява". "Как ты можешь травить себя этой дрянью?" - не раз поражался я, протягивая старику пачку "Бейджинга". Которую он, впрочем, всегда отвергал со словами "какая, в сущности, разница, что тебя в итоге убьет - прогорклая Ява или приторный Бейджинг. Поверь, получается это у них одинаково неплохо!" На вид ему было под пятьдесят, хотя я никогда не спрашивал его возраста, и никто, включая его самого, никогда этого не упоминал. Вероятно, у него могла быть вполне густая иссиня-черная с проседью шевелюра, если бы каждую неделю его не брили налысо по его же собственному пожеланию. Широко расставленные, глубокие черные глаза хоть и смотрели обычно с прищуром, а то и вовсе исподлобья, никогда не скрывали сочащейся медленно из них пространной и открытой всем сторонам света мудрости. Мудрость эта была не следствием прожитых лет, а скорее, напротив, ежедневным и ежеминутным их отрицанием. Приобретенный за не короткую жизнь опыт он совсем не ценил. И на прошлое глядел сквозь призму грядущего. Последнее, похоже, интересовало его куда больше первого и настоящего. Его широкий и длинный нос, образующий, если смотреть в профиль, почти идеально круглую дугу, говорил о несомненной принадлежности своего владельца к народу, основными занятиями которого испокон веков считались торговля и искусство.
   Он был врачом по образованию, хотя медицинская практика, равно как и теория, никогда по-настоящему не привлекали его. От врача в нем был лишь цинизм, с которым скальпелем рассекают дурно пахнущую синюшную материю, когда-то бывшую человеком. Но цинизм этот он распространял лишь на обезличенное прошлое и безнадежное настоящее, но никак не на светлое будущее, ибо в душе Абрам был самым настоящим идеалистом. Вот и теперь он стоял и мечтательно глядел вдаль, в сторону юга, словно оттуда к нам в более или менее отдаленном будущем должны были явиться не орды шиитских головорезов, а божьи ангелы или, в лучшем случае, добрые инопланетяне.
   - Открывай ворота, хозяин! Бациллы стынут! - я многозначительно похлопал по герметичному чемоданчику, который захватил с собой из водительской кабины.
   Абрам оторвал, наконец, полные необъяснимых мечтаний глаза от горизонта и окинул меня укоряющим взором.
   - Стоило ли так спешить? Ты, как и всегда, привез смерть.
   - А чего ты хотел?
   - Я ждал, что ты привезешь мне какое-нибудь домашнее животное. Если помнишь, я просил тебя об этом незадолго перед твоим последним отъездом.
   Ни о чем таком, конечно, он меня никогда не просил. Вероятно, эта идея пришла ему в голову сегодня утром, а может, и минуту назад.
   - У моста через Сырдарью я задавил сайгака. К сожалению, насмерть.
   - Насмерть... Опять смерть. Ты сеешь смерть, сержант! Я пустил бы его бегать по центральной площади, привези ты его живым! А вообще-то я надеялся, что ты привезешь попугая. Из него вышел бы куда лучший друг и собеседник, чем сеющий смерть сержант...
   Доставка грузов на базу заняла у нас много часов и продлилась почти до заката. Сначала я выгружал мешки и ящики с продовольствием из кузова. Абрам подхватывал их снизу и нес в просторный вестибюль дома офицеров сквозь открытые настежь входные двери. В глубину кузова, скрытую лоскутками брезента и погруженную во тьму, он не заглядывал и объектов не видал. Когда все грузы оказались в вестибюле, мы пообедали синтетическим бульоном, позаимствованным Абрамом на базе, и приступили к переноске продовольствия к Главной двери. Она была открыта, и воздух, проникавший через ее невысокий проем, нес в себе запахи подземного Аральска-7. С наружной и внутренней стороны на расстоянии метра от двери стояли двое сотрудников службы госбезопасности. Им обоим был известен код. Много раз случалось мне встречать этих двоих у Главной двери, но я никогда не вступал в разговор с ними. Красноватые и наглые, жирные, тупые хари. Я принюхался. Из-за двери пахло чем-то вроде хлорки. Потом мне почудился вдруг запах какой-то первозданной свежести. Так могли пахнуть разве что пионы в июне. Абрам методично и с одинаковой скоростью, словно робот, переносил ящики и мешки из помещения, обитого серым кафелем, в дверь и уносил их куда-то за угол коридорчика перед центральной площадью. Самой площади я не видел, но слышал скрип колес, ропот механизмов и голоса множества людей, гулким эхом долетавшие из-за угла. Право входа на территорию подземного города я никогда не имел.
   Почти совсем стемнело, когда мы с Абрамом сели выпить чаю на втором этаже бывшего дома офицеров, в комнате с окнами, выходящими на юг. Абрам молчал и так же, как и днем, куря под балконом, вперил неподвижный взгляд в бескрайний пустынный горизонт за окном.
   - Чего ты там все высматриваешь? Уже ведь совсем темно, ничего не видно!
   - Там, на юге, - наше будущее! - сказал он уверенным тоном, не отрывая глаз от окна и прихлебнув горячего зеленого чая.
   - Там, на юге - война. Не только там, конечно. Война видна и тут. Но исходит она оттуда. Когда в пустыне дует южный ветер, я принюхиваюсь и чувствую - пахнет войной.
   - И чем же, по-твоему, пахнет война? - может, мне и показалось, но в полутьме лицо Абрама скривилось в двусмысленной ухмылке. На низком журнальном столике, за которым мы сидели, коптила небольшая керосинка. Источаемый ею терпкий запах мешал мне сосредоточиться на ответе.
   - Война пахнет гарью. Она пахнет нефтью, вернее мазутом. Она пахнет техническим спиртом и гашишом, что смолят персы. А еще..., - я вдруг вспомнил Главную дверь и подземную площадь, - еще война пахнет небесной, кристальной свежестью, как июньские пионы или как ионизированный воздух после грозы.
   - Это почему же война пахнет свежестью? - темные с проседью брови Абрама слились в настороженную хмурую линию.
   - А потому... потому что так пахнут души погибших бойцов! Душа каждого погибшего насильственной смертью живого существа, вылетая из мертвого тела, создает этот божественный освежающий аромат. На прощание, скорее всего... Но издает она его в слишком малом количестве, так что обычно это совсем незаметно. Но когда множество живых существ умирают насильственной смертью единовременно, ты, если принюхаешься, обязательно его различишь...
   - Но ведь это сущий вздор! - произнес Абрам, улыбаясь совершенно беззлобно.
   - Зря ты так думаешь. Вот сколько животных вы умертвили за минувшие сутки? Пять, пятьдесят или пятьсот? Не важно сколько, думаю, очень много. Когда ты проносил жратву через Главную дверь, я принюхался к исходящим из базы запахам. И пахло, помимо прочего, как раз этой необъяснимой, совершенной свежестью. Озоном. Как у вас с вентиляцией?
   - Полный порядок.
   - Странно. Быть может, так много этой свежести скопилось за все то время, что вы умертвляете зверушек...
   - Я лично никого не умертвляю, и тебе это должно быть прекрасно известно! - видно было, что направление, в котором я клонил разговор, нравилось Абраму все меньше.
   - Ты умерщвляешь, не ты - не суть. А суть в том, что эти свежевылетевшие души пахнут так невообразимо свежо...
   - Это дельта-ионизаторы Шмуля. Их смонтировали по всем четырем углам площади неделю назад. Расслабься, сержант! - Абрам не скрывал удовольствия от того, что без всяческих усилий сломал мою красивую, если не сказать поэтическую, теорию. Впрочем, я ему все равно не верил. Даже если он по своему обыкновению не выдумал эти дельта-ионизаторы полминуты назад, как я проверю их наличие по углам площади? Через Главную дверь меня все равно никто никогда не пропустит, не наводить же справки у свиноподобных рыл из госбезопасности...
   Мы оба замолчали, и на несколько минут воцарилась тишина, прерываемая лишь потусторонним нашептыванием керосиновой лампы. Наконец, Абрам достал из-под стола сигарету, поджег, затянулся и снова заговорил.
   - Ты бы, наверное, не хотел оказаться там, на юге? В Туркменабаде, к примеру?
   - Туркменабад сдали два дня назад. Я думаю, к настоящему моменту сожгли последний труп русского солдата, охранявшего город.
   - Не важно. Сегодня русские сдадут Бухару, а через неделю шииты будут у стен Ургенча. А от Ургенча до Муйнака по прямой, если мне не изменяет память, менее трехсот километров.
   - Ты к чему это клонишь, Абрам?
   - Через месяц, а может и раньше, враг будет здесь.
   - Если и так, думаю, нас успеют эвакуировать. Сядем на поезд и поедем назад, в Москву... - от этих мыслей и слов меня охватило странное волнение.
   - А смысл? И чего ты будешь делать там, в заброшенном и пустом мегаполисе?
   При этих словах мне живо представился оставленный четыре года назад город. Я редко, а вернее сказать почти никогда о нем не вспоминал, не смотрел фотографий, не представлял себе перед сном вид с Воробьевых гор. Сейчас в Москве, должно быть, местами лежит снег, хотя начало зимы там обычно дождливое и совершенно бесснежное. Но мне представилась почему-то Москва конца весны. Свежо после дождя, мягкие сиреневые сумерки обвивают высокие дома, всюду зажглись оранжевые фонари... И никого нет на улицах, совершенно никого! Все спрятались по окрестным полям и лесам, в тщетной надежде перехитрить злую судьбу. Для кого он, этот теплый свет уличных фонарей? Наверное, для парочки влюбленных, совсем юных людей. Их не пугает война и будущее, они бегут, взявшись за руки, вдоль улицы к парку, чтобы предаться ненасытной плотской любви под кустом акации. И в том торговом центре, на Курской - там так же пусто, как было и в тот вечер. Выходит, я смогу вернуться туда, в тот пустой зал, присесть снова за наш столик и хоть немного ее подождать...
   - Зайду куда-нибудь, посижу в ресторане. Должно быть, не все припасы еще разграбили, найдется пивнушка и для нас с тобой! Без официантов, так посидим, вытащим что-нибудь крепкое из бара, а можем вот так же, как сейчас, заварить чаю...
   - А дальше?
   - Дальше...
   - И учти, я с тобой в Москву не поеду!
   - Это еще почему? И куда же ты денешься, интересно знать?
   - Ты так и не ответил.
   Я помолчал с минуту. В самом деле, а что же делать дальше?
   - Командование решит, где мне дальше служить. В запас то уж точно не уволят, коли военнообязанные по лесам партизанят!
   - Что, и дальше будешь воевать?
   - У меня нет иного выхода! Я тебе, кажется, уже говорил, что жизнь моя с некоторого момента в прошлом утратила более девяноста процентов своей изначальной ценности и смысла. Я и служить-то сюда пошел во многом из-за этого...
   - Как же, слыхал, - Абрам отвернулся от окна, отделявшего нас от враждебной наружной темноты, и окинул меня недолгим суровым взглядом. - Мог бы и не пояснять, у тебя и так на лице написано. Да ты весь, от мозга до печенок, пропитан черной желчью! Глаза мутны, поступки дурны, и все от нестерпимой горечи утраты! Ты болен, неизлечимо болен своим прошлым! Как весьма толковый военный врач я склонен предписать тебе...
   - Зачем тогда спрашиваешь, что я намерен делать дальше?
   - Война когда-нибудь кончится, и есть вероятность, что тебя не убьют и даже не искалечат. Куда еще побежишь ты, спасаясь от симптомов прошлого?
   Разговор этот все больше надоедал мне. Было видно, что у Абрама есть некий сногсшибательный план на будущее, которым он собирается поделиться со мной уже этим вечером. Но прежде путем долгих и занудных расспросов он желает окончательно доказать мне, что я полный болван, совершенно не умеющий самостоятельно распорядиться своей судьбой. И меньше всего я в тот вечер желал доказывать ему обратное! Еще до начала нашего чаепития я рассчитывал постепенно подготовить его к рассказу о своем странном грузе из пяти объектов, до сих пор лежавших в глубине кузова Камаза, о не менее странном приказе и о ночи в лепрозории. Но полковой врач еще с нашей встречи днем у входа в Дом офицеров пребывал в крайне загадочном настроении. Слишком загадочном даже для такой, как Абрам, таинственной личности, и гнул непонятно куда свою линию с плохо скрываемой надменностью. Потому я решил обождать с откровениями и выяснить сперва, что на сей раз случилось в его мудрой голове.
   - Война просто так не закончится. Либо мы победим, либо враги. Третьего не дано. Если мы проиграем, не думаю, что у меня получится остаться в живых.
   - Что, бросишься на орду персов один с автоматом наперерез? Не смеши меня, сержант, я тебя знаю уже три с лишним года. Ты кто угодно, но точно не герой! Для геройства в тебе рефлексии многовато. В раздумья пускаешься часто и подолгу, а где раздумья - там сомнение, а сомнение и героизм - что молоко с огурцом. Обосрешься только, и все.
   - А что будешь делать ты, коли персы нас победят? Небось много в тебе интеллекту, чтоб амбразуру грудью затыкать? Или боязни все ж? Я тебя, Абрам, тоже изучить успел! Ты слишком ценишь будущее, чтобы так просто отдать его на откуп смерти! Ты боишься смерти, Абрам, боишься больше, чем чего-либо другого на свете! Ты ведь лучше меня знаешь, что после смерти никого из смертных не ждет АБСОЛЮТНО НИЧЕГО! Ни ада, ни рая, ни чистилища - только ЧЕРНЫЙ ЭКРАН, долбаный и бесконечный! Потому и смотришь сейчас в пустыню на юг, ибо оттуда к нам идет Смерть! И смотришь не в благостном ожидании, но в животном страхе!
   Уж не знаю, почему я тогда так распалился, это совершенно не входило в мои намерения. Должно быть, едкие слова Абрама о том, что я не могу быть героем, зацепили мужское начало. Но Абрам оставался совершенно спокойным и, невзирая на мою вспышку, продолжал невозмутимо прихлебывать из чашки и почти безотрывно смотреть на юг через окно.
   - Одним словом, если тебя раньше не подстрелят, ты просто-напросто пустишься в бега, - подытожил я с некоторым успокоением.
   - Бежать?.. А куда бежать-то?
   - Москва не край земли, есть еще Север и Европа.
   - Европа уже почти вся под ними, а на Севере холодно, промозгло и жрать нечего. Зато тебя с удовольствием в тундре кто-нибудь сожрет. Тот же песец. Или стая песцов. Бежать совершенно некуда, сержант! Смерть найдет тебя везде, стоит только показать ей спину.
   - Так в чем же, черт подери, твой план?
   - Убежать-то не убежишь, но можно спрятаться. Хорошенько спрятаться.
   - Это где же ты спрячешься от шиитов? Только если в тундре. Шииты - звери теплолюбивые, мне трудно представить себе полярную мечеть...
   - Мне не придется искать себе иного укрытия, кроме того, в коем я существую вот уже как года три.
   - Аральск-7? Но так его же расформируют!
   - И что?
   - Как что? Неужто оставят врагам ценные и долгие наработки? Да к тому же еще совершенно секретные! Разберут все по кусочкам, погрузят на такие же, как у меня, Камазы, и увезут до Аральска, а там по железной дороге до новой дислокации. И что-то подсказывает мне, что и ты, и я проследуем туда же. Быть может, на сей раз в Сибирь...
   - Не успеют.
   - Что не успеют?
   - Не успеют разобрать. Ты хоть представляешь себе, какая это работа? Вычистить все полигоны и бункеры, химически продезинфицировать. Демонтировать все лаборатории. Для перевозки одного только лабораторного оборудования понадобится не меньше десяти двадцатитонников!
   - Дезинфицировать-то зачем? Пускай себе заражаются...
   - Последствий такого заражения не в силах предсказать даже наш RB-8000 со всеми своими восемью тысячами вычислительных ядер! Не забывай, кстати, что его тоже надо будет аккуратно разобрать и упаковать, а он занимает помещение, объемом лишь самую малость уступающее всему этому офицерскому клубу. А теперь представь себе, какая орда солдат и военной техники должна охранять, в том числе с воздуха, колонну эвакуирующегося Аральска-7! Одних только установок ПВО не меньше пяти понадобится! И даже если бы у них была вся техника для демонтирования, перевозки и охраны нашей базы, у них просто не хватило бы на все это времени. Одна дезинфекция займет никак не меньше двух недель. А враг будет тут уже через месяц...
   Совершенно безрадостная картина нарисовалась тогда в моем воображении. Мне представилась морозная ночь и жестокая метель, летящая сквозь абсолютную тьму. Множество грузовиков, огромных и неуклюжих, словно мамонты, медленно, на ощупь, ползут по заснеженной бескрайней пустыне. Слабый свет фар едва выхватывает из тьмы подобие дороги впереди, и конца и края не видно этому пути до Аральска! Но вот небо на юге пронзают яркие красно-оранжевые сполохи. И уже почти совсем не слышен ставший привычным звук завывания метели, ибо уши теперь закладывает от невыносимого визга ракет земля-земля, пронзающих морозную, кристально чистую атмосферу над Аралкумом. Это беспилотник, пущенный авангардом наступающих персов патрулировать окрестности вблизи быстро бегущей на север линии фронта, запеленговал нашу колонну и определил координаты для ракетного удара. Скоро все мы станем не более, чем мелко расчлененными кусками горящей плоти, быстро смешивающейся с черным от сажи, багровым от крови снегом...
   - Нда..., - лишь вздохнул я в ответ.
   - Никто, поверь мне, никто не будет эвакуировать ВНИПБО Бархан, даже если бы в Генштабе сегодня доподлинно знали, что шииты будут тут хоть через месяц, хоть через полгода. Нет у них для этого ни техники, ни людей! У них вообще катастрофический дефицит вооружения и солдат, но больше всего нашему Генштабу не хватает яиц и мозгов. Именно потому шииты стремительно продвигаются вверх по Амударье, прямо в гости к нам в Аральск-7. А ритуально оскверненные тела наших доблестных воинов пачками сжигаются в эти самые минуты в навеки потерянных Бухаре и Туркменабаде!
   - Значит, заминируют и взорвут все, что под землей, а может и все, что над землей. И станет остров Возрождения девственно пуст и чист, как в старые...
   - Не взорвут.
   - Это почему же?
   - Пожалеют. Столько лет вбухивали бешеные бабки, строили, развивали, изучали - и все теперь просто взорвать?
   - А что же, оставить все это врагам?
   Абрам вдруг медленно поднялся со своего скрипящего деревянного кресла, встал из-за стола и побрел в другую, ничем не освещенную половину комнаты. Однако вскоре решительный силуэт его гладко выбритого лица, увенчанного выдающимся носом, показался на границе между тенью и слабым желтоватым светом, источаемым керосиновой лампой. Постояв так с минуту, он быстро заговорил твердым, несколько изменившимся голосом.
   - Я должен сообщить тебе нечто важное, сержант! Когда-то у меня была целая армия друзей, настоящих и преданных, но все они счастливо остались в прошлом. Веришь или нет, но мне неизвестна судьба ни единого из них! Многие, должно быть, уже лежат в земле, безвременно погибшие. Сейчас таких много, не только на фронте... Кто-то нежится в теплых водах Атлантического океана под щедрым уругвайским солнцем. Другой доживает свой век в нищете где-нибудь на окраине Минска. Но мне уже нет до них никакого дела, и я готов ставить сто к одному, что ни с кем из них больше не встречусь. Возможно, когда-нибудь судьба подарит мне новую армию близких по духу людей, приятных и преданных. Но сейчас у меня есть только один человек, которого в большей или меньшей степени могу считать своим другом, и человек этот - ты.
   Абрам выступил из тени, блики света от керосинки играли на его крупном, обтянутом смуглой кожей черепе. Он широко и непринужденно улыбался, как улыбается вернувшийся со звезд космонавт, протягивающий в приветствии огромную ручищу маленькому восторженному мальчику, по счастливому стечению обстоятельств выбившемуся вперед из толпы встречающих.
   - Я искренне рад, Абрам, что единственный на сто километров вокруг врач считает меня своим другом! Но к чему, черт побери, вся эта патетика в столь поздний час? И ты, кажется, так и не ответил, каким тебе видится будущее базы!
   - Волею Великого Провидения, ведущего нас навстречу счастью или смерти, наша с тобой дружба и будущее Аральска-7 составляют ныне части одной головоломки с очень плохим концом для одного из нас, и этот один из нас - ты!
   - Действительно головоломка! Не вижу что-то никакой связи. То ли я бесконечно туп, то ли...
   - Теперь помолчи, сержант, и выслушай не перебивая! Через час я должен буду вернуться под землю, и за этот недолгий час я намереваюсь сообщить нечто важное для того, чтобы ты принял единственно верное решение.
   - Звучит обнадеживающе...
   - Помолчи же ты! - прогремел Абрам, словно был не стареющим полковым врачом, а самим громовержцем Зевсом. - Скоро тебе крышка, сержант!, И предупреждаю я тебя только потому, что считаю тебя своим единственным на данный момент другом, не слишком настоящим и уж точно не преданным, но настоящая преданность - дело наживное.... А ведь я должен был сказать тебе совсем другое, а вернее прямо противоположное, должен был обмануть тебя и тем самым положить начало твоей погибели! Вижу, ты изумлен, если не сказать растерян. Изложу по порядку.
   Так вот. Разговоры о том, как быть и что делать дальше, пошли еще с тех пор, как пал Ашхабад, а было это, если мне не изменяет память, 30 августа сего года. До того дня у кого-то еще оставались иллюзии относительно исхода войны. Но после неожиданного прорыва линии обороны Боджнурд - Кучан, когда пять русских дивизий были неожиданно окружены, отрезаны от Ашхабада и жестоко и полностью вырезаны, многие поняли, что чаша весов Последней Южной войны окончательно и бесповоротно склонилась в сторону врага. Долго и кропотливо, во время кажущегося затишья и незначительных побед русского оружия на прочих участках фронта (вспомнить хотя бы разгром афганских гази у Ташкёпри, тогда кто-то даже полагал наивно, что с такими успехами мы скоро возьмем Герат), хитрые как лисы шииты незаметно стягивали войска вокруг обоих краев русской укрепленной линии. Все тогда полагали, что удара если и ждать, то только со стороны Мешхеда, и дорога на Мешхед охранялась особенно хорошо. Мог ли кто подумать, что за какие-то двое-трое суток несколько сотен иранских боевых катеров поднимутся из Каспия по реке Атрек и полчища персов наводнят окрестности Боджнурда? Впрочем, зачем я все это тебе пересказываю? Это было меньше чем полгода назад, ты сам все слышал и прекрасно помнишь! Так вот, когда русские бежали из Ашхабада, многие в Аральске-7 задумались, как же быть дальше, ибо наше горькое поражение в Последней Южной войне стало с тех пор лишь вопросом времени. Предлагались различные варианты. Кто-то, как и ты, всерьез размышлял об эвакуации. В конце концов, все, включая меня, сошлись в едином мнении, что покидать базу заранее, пока враг еще далеко и можно успеть смыться ближайшим поездом из Аральска на север, Штаб никому из служащих Бархана не позволит. А с дезертирами, сам знаешь, разговор во все времена и у всех народов был короткий! Верховное командование позволит нам дать деру лишь тогда, когда это делать будет уже слишком поздно и совершенно бессмысленно. Бежать по пустыне - абсолютно открытой местности - под прицелом врага - значит решиться на не слишком приятное по способу самоубийство. И потому единственный возможный выход - глухая, тщательно продуманная оборона.
   С сентября ты привозишь нам вдвое больше грузов. Главные люди Аральска-7, чье слово имеет наибольший вес на общих собраниях - их фамилии, как и свою, я тебе по-прежнему раскрыть не могу, да это и не имеет сейчас никакого значения, - путем долгих и изнурительных переговоров вытребовали у Штаба значительное увеличение снабжения. Сначала хотели запросить двойной паек, но не нашли для командования сколько-либо подходящего объяснения по этому поводу. Тогда у нас возникла идея развести на базе собственное скотоводческое хозяйство. Помнишь, ты вез нам в октябре двух коров, быка и дюжину куриц с петухом? Сейчас куриц уже пятьдесят, а к середине будущего лета мы ждем прибавления среди крупного рогатого скота. Еще много лошадей, и почти целое стадо овец. Мы давно не подвергаем их испытаниям, они - наше будущее пропитание! На базе, если хочешь знать, с сентября почти никто не занимается исследованиями. Девяносто процентов мощностей отданы синтезу белково-углеводных смесей, которым, наряду с вопросами радиоактивной и химической защиты, а также маскировки базы и отражения атак превосходящего по численности противника, заняты умы всех ученых мужей Аральска-7. Охранники, гэбэшники - те только и знают себе, что стрелять из-за угла по выставленным в коридорах мишеням. Должно быть, представляют себе при этом, как отражают атаку того самого противника...
   - Абрам, я прекрасно понял, что вы решили остаться на базе навсегда.
   - Нет, неправильно! - черные глаза просветлели от посетившей его в то мгновение радостной мысли. - Неужели ты мог подумать, что я согласился бы провести весь остаток своей прекрасной, еще, должно быть, очень долгой жизни в компании этих подземных кретинов?
   - На что же ты тогда надеешься?
   - Ну, что до моих коллег, то им действительно место только под землей! Они провели там лучшие годы жизни, и возвращаться на поверхность, под солнце и в неясный новый мир, не собираются вовсе. Бьюсь об заклад, никто из них никогда не поднимется даже сюда, на второй этаж дома офицеров!
   - Как же вы там обходитесь без женщин?
   - А ты как обходишься?
   Я смутился.
   - Нуу... Я все же бываю два раза в неделю в городе...
   - Это в Аральске что ли? И много ли там женщин, пригодных к употреблению?
   - Ладно. Ну так а что же ты?
   - Я не буду сидеть там годами и ждать, пока сдохну от старости. Я намерен наладить систему телевизионной разведки за поверхностью. Когда со временем, мне думается, к началу будущей осени, я окончательно удостоверюсь в том, что за зданием бывшего Дома офицеров никто не наблюдает, усыплю бдительность обитателей базы и выберусь наружу.
   - Ха! И куда же ты пойдешь? Первый же отряд персов, да что там, первые же гражданские, что попадутся тебе на пути, в пять минут распознают в тебе русского и вытянут тебе язык через искусно вырезанное отверстие в шее. На манер галстука!
   - Я бы не был так в этом уверен на твоем месте, сержант! За год, а может и за два, не знаю, на сколько хватит у меня терпения, многое изменится. Многие забудут, кто такие были эти русские и с чем их едят. К тому же, если ты успел заметить, я не слишком-то похож на классического славянина! При желании я мог бы выдать себя за помесь туркмена и европейки, всю жизнь прожившего в глухой казахской деревушке и слыхом ничего не слышавшего о какой-то там "пальшой йушнай вайна", а на остров Возрождения забредший совершенно случайно, в поисках пропитания, охотясь, к примеру, на сайгаков. Не забудь, казахским я владею почти в совершенстве...
   - Быть может, ты и прав. Время, оно покажет... Ну а все же причем тут я?
   - Как это причем? А где ты служишь? Ты сотрудник Аральска-7! Надземной его части...
   - Ну так и в чем проблема? Сообщи, когда окончательно отключите канал связи со Штабом и введете осадное положение. Я подумаю как следует, но что-то мне подсказывает, что все же соглашусь спуститься в ваши мрачные катакомбы на годик-другой, переждать грядущий апокалипсис...
   Абрам громко расхохотался, неприятно каркая при этом, словно старая, облезлая ворона.
   - Ха-ха-ха! Он подумает, соизволит ли его величество спуститься в наш грязный, но хорошо отапливаемый хлев! А знаешь ли ты, сержант, что еще на прошлой неделе руководство базы, ее лучшие стратегические умы приняли окончательное и бесповоротное решение физически устранить сержанта Мотылева, сотрудника службы снабжения ВНИПБО Бархан, 15 декабря сего года?
   - К чему такая точность? - промямлил я, опешив, стараясь скрыть чрезвычайное волнение, охватившее все члены исстрадавшегося по здоровому сну тела. В горле застрял ком, на лбу под фуражкой выступил прохладный пот. Отчего-то я сразу понял, что Абрам говорит чистую правду.
   - А к тому, - Абрам снова победоносно улыбнулся, будто школьник-садист, оторвавший букашке очередную конечность, - что 15 декабря ты вернешься из следующей своей поездки в Аральск-7. В Аральске-5 кузов загрузят под завязку, в Штаб был направлен соответствующий запрос и уже пришло подтверждение. Ты привезешь на базу несколько тонн гречки, картошки, овса и риса, а также тонну консервов с тушенкой и горбушей. По предварительным расчетам, только того, что ты привезешь, нам хватило бы до конца весны. Каждая твоя новая поездка сейчас для них на вес золота, но теперь они вынуждены убить курицу, несущую золотые яйца, ибо эта курица знает слишком много!..
   - А сейчас, - я даже привстал, - за курицу я сапогом размажу по стене твои старые яйца! Пусть и не золотые, но на славную яичницу твоему петушиному начальству хватит вполне!
   - Не кипятись, - Абрам примирительно скрестил руки на груди, - я слишком далеко зашел в своих аллегориях, каюсь. Но и ты не забывай, что обязан мне жизнью. Ведь я мог бы ни о чем тебя не предупреждать! Пойми, твоя участь была предрешена не потому, что тебя там как-то особенно невзлюбили! Три года ты добросовестно выполнял свою работу. Но война есть война, жизнь есть жизнь, и никто там, внизу, - для убедительности он даже топнул пару раз ногой по паркету, - не хочет умереть мучительной смертью, протыкаемый острыми персидскими ножами. Умереть лишь из-за того, что сержант Мотылев, сотрудник службы снабжения, попался в лапы к шиитам и под жестокими пытками выдал расположение базы и главного входа в нее!
   - Но я...
   Абрам отмахнулся.
   - Не трать драгоценное время! Те, кто решают, не будут слушать ни тебя лично, ни даже то, что ты мог бы передать им в свое оправдание. Больше того, если узнают, что я тебя предупредил, гэбэшники пристрелят меня первого, а потом выбегут наружу. Даже если не обнаружат ни тебя, ни Камаза, пустят погоню в сторону Аральска и сообщат в Штаб, что ты дезертировал, был замечен в связях с врагом, стал особо опасен и подлежишь немедленной ликвидации. Тебе никто не доверяет!
   - Но почему бы им, в таком случае, просто не впустить меня на базу и не выпускать уже совсем?
   - Никто не знает, понравится ли тебе такая перспектива, и потому ни у кого нет желания нянчиться с тобой и объяснять, что другого выхода уже не было. Не обвиняй обитателей базы в излишнем жестокосердии лишь потому, что они не предоставили тебе права жить дальше! Каждый из нас осознает, что находится на войне и в состоянии войны, готовый к неожиданной гибели в любую минуту. По этой только причине твоя жизнь отдельно не стоит ничего в сравнении с жизнями восьмидесяти подземных прощелыг! И потому мне велено передать тебе, что, согласно самым что ни на есть достоверным слухам, Штаб готовит полномасштабную эвакуацию Аральска-7, и убедить тебя держаться поближе к входу на базу. Всем известно, что в здании радиоцентра действует приемник радиоволн, с помощью которого Штаб может отдавать распоряжения непосредственно тебе, минуя подземных сотрудников.
   - Самое длинное сообщение, которое я принимал по нему, длилось двадцать секунд, и за сутки я никогда не получал больше одного сообщения!
   - Тем не менее, раз в сутки, примерно без десяти девять каждое утро, мне удалось это проследить, не спрашивай как, ты упорно сидишь в радиоцентре и ждешь послания из Штаба. Тебе, должно быть, очень одиноко, потому ты рад даже ничего толком не означающим, сухим словам подполковника, что длятся обычно не более десяти секунд. Это служба, это военная служба, я понимаю, мы все тут немного сошли с ума и продолжаем сходить с него все дальше. Но там, внизу, - он снова топнул пару раз по полу, а я полуразвалился на стуле, уставившись бессмысленным взором в потолок. Я старался расслабиться, слушать нескончаемый монолог Абрама и параллельно забыться и отвлечься от всего, что происходило и происходит в заснеженной соляной пустыне на большой, Последней Южной войне, в тысячах километрах от тех мест, что когда-то назывались моим домом. Я пытался представить себе что-нибудь из прошлого, что еще могло сохраниться где-то на самом дне холодной выпотрошенной души. Что-нибудь, что могло быть свежим, теплым и приятным на ощупь. Что-нибудь, при воспоминании о котором в горле не вставал бы ком, и пот не проступал бы под шершавой изнутри фуражкой. Похоже, ничего такого у меня не осталось. И потому оставалось только развалиться на ветхом скрипучем стуле и бессмысленно разглядывать непроглядную тьму потолка и беззвездных небес, притаившихся где-то высоко над ним.
   И из-за этой загробной пелены все еще доносился монотонный голос Абрама.
   - ...там, внизу, прекрасно понимают, что этот твой единственный канал связи со Штабом может перечеркнуть их в остальном безупречный план. Когда инструкции с базы начнут расходиться с указаниями Штаба, ты можешь заподозрить неладное, насторожиться и действовать крайне осмотрительно. Как видишь, они совершенно не склонны тебя недооценивать, если это сможет тебя утешить. Но, поверь мне, подземные крысы коварны и хитры! Насколько мне удалось узнать, они собираются некоторым способом нарушить твою радиосвязь со Штабом, если не вывести ее из строя совсем...
   - И способ этот, - вяло заключил я, - тебе известен. Однако ты боишься, что если их хитрый план накроется пи*дой, на тебя падут подозрения и тебя постигнет участь, уготованная и мне.
   - Возможно, ты и прав, - с некоторым даже удовлетворением сказал Абрам, - но это не имеет сейчас уже никакого значения.
   - Расскажи-ка лучше, при каких обстоятельствах они собираются меня прикончить!
   - В обитой кафелем комнате перед главной дверью на базу. Я, как обычно, буду заносить грузы через дверной проем, ты будешь слегка помогать мне, - Абрам дружески подмигнул, - а двое гэбэшников будут, как обычно, с оружием в руках охранять подземную часть Аральска-7 от непрошеных гостей. Именно во время этой рутинной процедуры, в один прекрасный момент один из свинорылых, как ты их любишь называть, охранников направит пистолет прямо в сторону твоей головы и произведет выстрел, а может, если понадобится, и два.
   - А не думаешь ли ты, дорогой Абрам, что второй мишенью для них в следующую же секунду после той, когда мое окровавленное тело рухнет на пол, будешь ты сам?
   - С тех пор, как меня посвятили в подробности предстоящего убийства, я не раз размышлял над этой проблемой. И скажу тебе: нет, не думаю! Они не были бы столь откровенны со мной, если бы всерьез планировали избавиться в том числе и от меня.
   - А не может ли быть так, что они попросту блефуют? Быть может, они прекрасно осведомлены о нашей дружбе и уверены, что ты выложишь мне все как на духу. В таком случае, они готовят нам с тобой много более изощренную ловушку!
   - Думал я и об этом, мой друг! И снова мой ответ - нет. Для них есть весомые причины оставить меня в живых даже в том случае, если ты сбежишь. Даже если ты скроешься раньше 15 декабря, и им не удастся тебя достать. Поверь, я нужен им на базе живым и дееспособным! Я знаю и умею такое, что никто кроме меня там не знает и не умеет - говорю сейчас без лишней скромности и без гордыни, только сухие факты, дающие мне спать спокойно.
   - Так что же ты, как друг, посоветуешь мне предпринять? - спросил я, изо всех оставшихся у меня сил стараясь придать своему лицу выражение живейшей заинтересованности. На самом деле я прекрасно знал, что Абрам уже раскрыл все детали, жизненно важные для меня. Теперь я склонен был все меньше доверять каждому его новому слову и думать, и действовать дальше, полагаясь только на собственную голову, руки и ноги.
   - Ничего тут сложного нет - просто убирайся к чертям подальше до 15 декабря! Только, прошу тебя, как друга, прошу как друг, только что спасший твою жизнь - подожди еще хотя бы неделю! Если ты смоешься раньше, меня начнут подозревать, и кто знает, чем это в итоге для меня закончится...
   - Но что решит какая-то неделя, если их план так или иначе будет сорван? Все равно первым на подозрении окажешься именно ты, и...
   - На счет этого не переживай! Положение на фронте сейчас таково, что каждый новый день может существенно изменить прежние планы. И потому в ближайшую неделю ты все же держись поближе к этому зданию, а я буду внимательно отслеживать сводки из Штаба и следить за планами командования базы. Если тебя решат устранить раньше намеченного срока - не волнуйся, я смогу предупредить тебя заранее! Однако мне кажется, что за эту неделю ничего эдакого не произойдет. Даже при самом скверном развитии событий шииты займут Муйнак никак не раньше, чем через две недели. На базе полагают, что до сдачи Муйнака вопрос о дальнейшей судьбе Аральска-7 не возникнет ни в Штабе, ни у тебя, и потому они готовы ждать с твоим устранением до 15 декабря. Если ты будешь неподалеку, они поверят, что мне удалось убедить тебя, и что все идет по плану. Если к концу недели ты все же исчезнешь навсегда, это можно будет объяснить всем чем угодно! У меня уже есть несколько заготовок на сей счет. Предоставь это мне!
   - Но куда же мне податься, черт возьми? И как объяснить свое дезертирство Штабу?
   - Это ты должен решать сам, сержант! Я не намерен думать за тебя всю жизнь, тем более, что скоро судьба разведет нас, похоже, навсегда. Знай - как бы ты ни поступил, и какая бы участь тебя в итоге ни постигла - все равно это будет лучше, чем быть застреленным как собака в маленькой, обитой кафелем комнате у Главной двери...
   - А ты? - я вдруг оживился. - Ты не хочешь бежать со мной? Неужели ты так уверен, что сможешь схорониться на базе и вылезти сухим из воды, в еще более пугающую неизвестность? Ты и вправду думаешь, что сможешь спокойно жить среди шиитов и даже получать удовольствие от такой жизни?
   Абрам усмехнулся и посмотрел вдаль, очевидно, рисуя картины своего как и всегда безоблачного будущего, и развеселился еще больше, разглядывая их в своем не страдающем скудостью воображении.
   - Ха! Скажи, ведь немного, должно быть, удовольствия лупить себя нещадно занжиром на каждую Ашуру?
   - Если б я знал еще, что такое эти твои занжир и ашура...
   - Всякому воющему против иранцев следовало бы знать о таких азах! Ашура, она же Шахсей-Вахсей - главный шиитский праздник. Случается он, слава Провидению, не чаще одного раза в году, правда, в году лунном, который покороче будет нашего солнечного. В этот славный день, а точнее говоря, Ашура длится 10 дней, каждый шиит мужского пола, включая парней школьного возраста, обязан лупить себя занжиром, испуская множество крови, и другим образом всячески истязать себя в память об имаме Хусейне, что принял мученическую смерть в Кербеле в 680 году от Рождества Христова.
   - Так что же такое этот занжир?
   - В мягком исполнении - кистень с множеством острых стальных цепочек. В жестком - кистень с привязанными к нему стальными ножами, порой размером с меч...
   - И что же, обязательно все это проделывать?
   - А какой же ты к черту шиит, если не согласен посамоистязать себя в память об имаме Хусейне? Вижу, в религиях ты, сержант, не шибко силен, как, впрочем, и во всех остальных выдуманных человечеством науках...
   - Но даже если ты мирно живешь среди шиитов, не обязательно же повторять все их жестокие варварские обряды, включая эту самую Ашуру?
   - Думается мне, не получится ни у тебя, ни у меня, ни у кого другого мирно жить среди шиитов, не будучи, собственно, шиитом! Так что, хочу я этого или нет, ислам шиитского толка со всеми вытекающими через годик-другой приму обязательно...
   - Чего же, скажи, тогда хорошего в этом твоем будущем, при мыслях о котором твой лик светлеет даже темной зимней ночью?
   - Что бы там не говорили, а шииты все-таки тоже люди! И есть у них в жизни, помимо самоистязаний, свои большие и маленькие радости...
   Абрам затих и снова вперил мечтательный взор куда-то вдаль перед собой. Я тоже молчал, понемногу пытаясь выбраться из мерзостного оцепенения, охватившего тело и душу. Я не спал уже двое суток, если, конечно, не считать ночи в лепрозории, но был ли это сон? Однако спать не хотелось, потому как голову в области затылка словно сдавил узкий, невыносимо жесткий медный обруч. Желудок, где переваривался проглоченный еще днем синтетический суп, ныл тупой, непреходящей болью. Глаза слипались и отказывались четко различать предметы, даже лицо стоящего рядом Абрама расплылось постепенно в бесформенное желто-оранжевое пятно, тускневшее вместе с догоравшей керосиновой лампой. А кожа под шинелью и гимнастеркой, грязная, заскорузлая и вонючая, невыносимо чесалась. Эх, сходить бы сейчас в баню...
   Мышцы затекли, и руки неприятно покалывали от недостатка крови. Потому я медленно поднялся с кресла и слегка прошелся из угла в угол. Абрам продолжал молча стоять. Казалось, он ждал от меня чего-то. Казалось, он предчувствовал, что со мной произошло в эту поездку нечто необычное, просто-таки из ряда вон выходящее, и теперь я должен выложить ему все как на духу. Про вагон, про приказ, про тела под простынями. О последних следовало бы не только рассказать, но и показать. Должен поделиться с ним всем этим не только потому, что он, так или иначе, мне друг, но теперь еще и потому, что он предупредил меня и спас мне жизнь. Но чем больше я думал об этой неизбывной надобности, об этом долге перед ним, тем больше понимал, что ничего ему не расскажу про пять таинственных пассажиров и про все, что с ними связано, уже, наверное, никогда. Почему?
   Да потому что не его это собачье дело! Приказ был передан мне лично в руки через лейтенанта Фролова, и там ни строчки не сказано о том, что я должен посвящать в дела высшей государственной важности какого-то там стареющего, явно тронутого умом полкового врача из Аральска-7, будь он хоть трижды мне другом, трижды спасшим мою и без того никчемную жизнь! А как же Рашид, спросите вы? Нет, братцы, Рашид - это другое! Он не служит со мной, он - вечно подпитый и подкуренный сторож с аральской овощебазы. Такому можно все поведать без опасения услышать слова осуждения или участия! Такой не лезет в друзья и не дает советов, не спасает жизнь и не просит в течение двух недель убраться куда глаза глядят, к черту на кулички, а попросил бы, так не отказался проследовать за мной и разделить судьбу. Скажете, я несправедлив к Абраму? Это война, Абрам, о справедливости тут не спорят!
   - Эта война, - сказал я, зевая и потягиваясь, - продлится еще много месяцев, а я не спал уже двое суток! Спасибо тебе, Абрам, что предупредил меня. А сейчас я...
   - Постой, - произнес он заметно более суровым голосом, и, как мне показалось, напрягшись всем телом, - так как ты намерен поступить?
   - Сейчас пойду к себе, спать. Только о том и думаю, чтоб лечь, наконец, в нормальную человеческую койку и крепко выспаться...
   - Я не об этом, ты...
   - А, ну а зачем ты вообще спрашиваешь? Уеду, конечно. Где-то через неделю, как ты и просил. За семь дней то поди успею собрать чемоданы...
   - Куда поедешь?
   - Уж не думаешь ли ты, что я решу это своим обалдевшим без сна мозгом прямо сейчас? Не волнуйся, сообщу позже. Через полгода пришлю открытку!
   Я медленно двинулся к приоткрытой двери, ведущей на лестницу. Абрам посторонился, я прошел вперед, но меня словно толкал в спину его настойчивый, вопрошающий взгляд. Без сомнения, он знал, что я сознательно умолчал о чем-то. Он разглядел это на моей вялой, ухмылявшейся физиономии. Теперь он может и передумать! Изменить свое первоначальное решение, дающее мне право на жизнь. Он живет на базе среди восьми десятков человек, задумавших гнусное преступление. И что мешает ему, даже если он не захочет убить меня сам, ускорить тем или иным способом исполнение приговора? Но зачем ему делать это теперь? Ответ прост: потому что я не оправдал его дружеских ожиданий, не вознаградил его щедрость полным животрепещущих подробностей рассказом! Не излил душу, не признал себя никчемным и полностью побежденным, не умолял о помощи или совете. Да, что ни говори, но с годами даже у ангелов вырастают хвост и рога! У Абрама же выросла длинная, но совершенно негибкая тщеславность, уже не пролезающая за ним в проемы низких и узких дверей. Одно я понял - если наше вечернее чаепитие на втором этаже бывшего дома офицеров закончится моим немногословным уходом, я рискую не проснуться уже следующим утром. И тут меня осенило.
   - Послушай, - я обернулся, - ты ведь понимаешь по-казахски?
   Абрама уже почти не было видно, лишь высокий, широкоплечий силуэт неохотно выступал из сгущавшегося мрака. Керосинка должна была погаснуть с минуты на минуту, и похоже было, что он решил остаться один в кромешной темноте.
   - Зачем спрашиваешь? Тебе это и так известно... - глухо отозвался силуэт, готовый окончательно слиться с тьмой.
   - Недавно в руки мне попалась одна фотокарточка, а под ней - подпись на казахском. Я был бы крайне тебе признателен, если ты помог бы мне хоть приблизительно понять ее значение, ведь с казахским я почти не знаком, и...
   ... давай ее сюда! - оборвал меня Абрам заметно повеселевшим голосом и вытащил из-за пазухи флакончик с керосином. Видать, относительно Абрамова тщеславия я нисколько не ошибся! Трюк подействовал, и вот уже в свете разгоравшегося пламени лампы, вновь заправленной топливом, он сидел на своем прежнем месте, на кресле за низким столиком, прихлебывал из кружки недопитый чай и всем своим вновь сияющим видом выражал полную готовность помочь чем угодно и кому угодно. Странная же штука это тщеславие!
   Порывшись во внутреннем кармане шинели, я вытащил конверт и протянул его Абраму. Со скрупулезностью, свойственной разве что Шерлоку Холмсу, он внимательно изучал белый бумажный конверт, долго вертя его в руках. Наконец, словно уяснив что-то и отметив это про себя, раскрыл конверт и извлек фотографию изнанкой наружу, как и я в первый раз, когда вытягивал ее из ящика комода. С обратной стороны это был абсолютно чистый лист, что дало Абраму повод с видом знатока повертеть его и так и эдак, не переворачивая. В конце концов, ему это надоело, и он перевернул лист изображением вверх.
   В тот же миг с лица его сползли разом заинтересованность, тщеславие и спесь, мгновенно уступив место выражению страха и отчаяния. Он прикусил губу и как-то весь нахохлился что ли, и вжался всем телом в широкую спинку кресла, обитую шершавым войлоком. Должно быть, увиденное потрясло Абрама настолько, что он на время даже забыл о моей просьбе, равно как и вообще о моем существовании, ибо просидел не менее пяти или даже семи минут, молча вперив взгляд в фотографию, что он держал перед собой слегка подрагивающими руками. Установившуюся таким образом гробовую тишину нарушало только потрескивание керосинки да еле слышный вой метели за окном. Округлившиеся глаза оставались прикованными к фотокарточке, неверные руки продолжали сжимать ее, но язык выбрался, наконец, из холодного оцепенения, и глухим, будто не своим голосом он тихо произнес:
   - Где?! Где, черт побери, ты взял это?..
   Теперь настала моя очередь играть роль скучающего аристократа, с вальяжной неторопливостью приоткрывающего завесу над самыми мрачными тайнами - роль нападающего в нашем словесном и духовном поединке, за которым мы убивали тот тоскливый и бесконечный зимний вечер. И я воспользовался всеми привилегиями этой роли, исполненной утонченного благородства. Как мог медленно я прошелся от двери до кресла за столиком, отчетливо и глубоко впечатывая сапоги в паркет, создавая при том как можно больше скрипа. Наконец движением, преисполненным достоинства и превосходства, я опустился, словно на трон, в кресло. Абрам оторвал-таки взор от фотографии, и теперь его заметно побледневшее лицо застыло в вопросительной гримасе. Промедлив еще минуту или две, я заговорил тихим голосом, стараясь придать как можно больше спокойствия тону.
   - Помнишь, давно это было, год назад, а может, и все полтора... - я вдруг замолчал, словно силясь вспомнить что-то.
   - Ну же?! Скажешь ты мне, наконец, откуда у тебя это, этот... - он запнулся, - и кто вообще? Кто этот...
   - Не спеши и не перебивай меня, пожалуйста, друг. Я постараюсь припомнить все как следует и рассказать по порядку!
   Интересно, подумал я, почему это на Абрама, медика по образованию и профессии, привыкшего, казалось бы, к виду крови и по-всякому расчлененных тел, так удручающе подействовала фотография обыкновенного прокаженного, пусть и на запущенной стадии? Но времени на дальнейшие измышления не было, ибо Абрам всем своим видом выражал живейшее нетерпение. Теперь можно было обстоятельно поведать ему о том, как я посетил лепрозорий, и даже приплести чего-нибудь от себя, ни слова не упомянув, однако, о приказе, объектах и о том, что на самом деле творилось той ночью с 29 на 30 ноября...
   - Так вот, - продолжил я, прихлебнув остатки чая из кружки, - помнишь, ты мне как-то рассказывал, что на Барсакельмесе есть заброшенный лепрозорий?
   - Ты был там?! Ты был внутри? - казалось, от потрясения широкая душа Абрама вылетит из округлившихся до невозможности глаз.
   - Прошлая ночь выдалась очень холодной... - я продолжал рассказывать усталым голосом, словно говорил о каких-то обыденных вещах, с которыми сталкиваешься каждый день. Поначалу Абрам слушал затаив дыхание, но монотонное повествование все больше успокаивало его разыгравшееся было воображение, и я понял, что пора добавить красок и эмоций, если не хочу окончательно усыпить свою жертву.
   - ...а фотографию я обнаружил при не совсем обычных обстоятельствах, - этой фразой я создал задел для своей фантазии, уже готовой вырваться, наконец, на волю и выдать некую хоть и второсортную, но почти что детективную историю, - кстати, скажи, что же все-таки означает эта надпись под ней? Как же там, - я нахмурился и отвел взгляд в сторону, будто запамятовал те два слова, навечно запечатлевшиеся в моей памяти. Два слова, что мне не суждено будет забыть до самой смерти. Два слова, значение которых я должен был узнать с минуты на минуту. - А, кажется, "эбилет жакын", что-то вроде того. Бьюсь об заклад, это имя и фамилия человека на фотографии!
   - Надпись эта, - тихо, словно боясь, что его может услышать кто-то, кроме меня, произнес Абрам и то ли присвистнул, то ли всхлипнул, я не разобрал, - означает буквально "дьявол близко" и...
   Мощный хлопок прервал его речь. Этот странный звук донесся с улицы, и оба стекла в ближайшем окне, внутреннее и внешнее, ненадолго, но ощутимо задрожали. Потом все затихло, только какое-то эхо, скорее даже не звуковой след, а ударная волна ухнула приглушенно и прокатилась с торца здания по всей его длине, заставляя по ходу своего пути слабо вибрировать пол, стены и потолок.
   Абрам оцепенел, застыл как был, на полуслове, с полуоткрытым ртом. Длинными, давно не стриженными когтями впился он в деревянные поручни кресла и проскреб десять изогнутых царапин. Глаза, его немного выглянувшие из орбит глаза искали одно - выход, кратчайший путь к отступлению, к немедленному безо всякой оглядки бегству. Однако он оставался недвижим и, в конце концов, посмотрел на меня с вопрошанием, с просьбой, с беззаветным смирением и мольбой, как будто я один мог знать, что же произошло, что все это значит и чем в итоге ему грозит! Возможно, Абрам даже подумал, что хлопок на улице каким-то только мне известным способом вызвал я сам. Ведь именно я начал все это дьявольское действо, подсунув ему злосчастную фотографию!
   Но я в тот миг соображал на удивление быстро. Мозг, будто очнувшись от многомесячного ступора, отбросив душную пелену безразличия, преодолев охватившую его было сонливость, заработал четко и стремительно, словно являлся механическим, а не органическим аппаратом. И мысли уже не складывались, как это обычно бывает, в отдельные слова и выражения, а проносились молниеносно где-то на заднем плане сознания в форме ментальных образов. Потому описать простыми или сложными словами то, что произошло тогда в моей голове за каких-то одну, максимум две секунды, было бы очень непросто. Выглядело это примерно так: вибрация - уже было - лепрозорий - ночь - тварь - опасность - смерть - страшно - очень страшно - бежать - куда - бесполезно - спрятаться - бессмысленно - спастись - объекты - приказ - секрет - Абрам - молчать - срочно - притвориться - спокойно - ничего не слышал. Да, мне хватило одной или двух секунд, чтобы принять единственно верное решение - притвориться, что ничего не произошло, и что я вовсе ничего не слышал! Иначе придется рассказать Абраму про тела под простынями и пойти проведать их вместе с ним, если он, конечно, не побоится... Ибо я нисколько уже не сомневался, что нечто, произошедшее за окном двадцать секунд назад, могло быть связано только с моим злосчастным грузом, ведь хлопок раздался именно со стороны припаркованного во дворе Камаза. Потому я невозмутимо отхлебнул из кружки уже несуществующий чай и воззрился на Абрама с выражением крайнего недоумения и даже раздражения, будто вовсе не понимал, отчего это он так испугался.
   И вдруг мы услышали еще более странный звук. Будто бы кто-то сдвинул огромный валун, веками пролежавший на одном месте и уже вросший в землю. Неясная возня и глухой звук удара неимоверной тяжести и мощи сотряс морозный воздух за окном, и снова все вокруг завибрировало, и на столе задрожали чашки. Что это было - шаг некоего гигантского существа? Насколько мне помнилось, раньше таких возле базы не наблюдалось.... Вибрация уже прекратилась, и все вроде бы снова затихло, но Абрам продолжал трястись вместе с креслом. Мне же и на сей раз удалось сохранить самообладание. Я снова взял со стола чашку и поднес к губам, а потом спросил с сомнением:
   - Уверен, что она именно так и переводится? Вот ведь странно! Мне всегда казалось, что казахи, как и прочие мусульмане, называют дьявола шайтаном...
   - Б***ь, ты что, не слышишь что ли?! - возопил Абрам и хотел было добавить еще что-то, но тут произошло такое, что стоило мне лишней пряди до времени поседевших волос. Только благодаря колоссальному напряжению воли я смог сделать вид, будто ничего необычного не замечаю.
   Абрама прервал громкий шорох, словно тысячи деревьев одновременно зашелестели на ветру. Что было странно слышать, ибо во все стороны на сотни километров простиралась безжизненная пустыня! А потом мы услышали голос. Да, да, сомнений быть не могло, это был именно голос, вряд ли голос человека, но определенно голос живого существа. Оно тихонько заверещало, заворчало что ли, но потом заскулило и как-то обиженно всхлипнуло. Маловероятно, что кто-нибудь из нас когда-либо мог слышать такой голос в живой природе нашей планеты, будь то собственными ушами или по телевизору. Если все же искать аналогии, я бы сказал, нечто подобное тому голосу могут издавать ревущие слоны или разговаривающие киты. Уверен, что звук тот имел продолжение в неслышимом для человеческого уха ультракоротком волновом диапазоне. А потом оно завыло.
   Это был очень жалобный вой, почти что плач. Горький плач утраты, плач невыносимой потери, плач разлуки, длящейся веками. Так может выть лишь мать, потерявшая на войне единственного, любимого сына. Так может выть от боли лишь огромное животное, раненное в жестокой схватке и медленно умирающее от потери крови. Не знаю, сколько продолжался тот громкий вой, слышимый, наверное, даже в герметичных бункерах под землей на базе. Но мне тогда показалось, что он веками, он всегда звучал в наших, человеческих, сердцах и абсолютно пустом и холодном пространстве Космоса, но лишь теперь почему-то стал слышен нам. Это был вечный вой раскаявшегося Мироздания. В чем же Оно могло раскаяться? Всего верней в том, что Оно существовало, существует и будет существовать! Холодный пот ручьями лился с моего лба, и я благодарил Провидение, что Абрам не видит под фуражкой эти стремительные ручьи. Впрочем, по виду полкового лекаря в тот миг нельзя было сказать, был ли он в состоянии что-либо видеть или осознавать.
   Но вдруг что-то изменилось. Поначалу едва уловимо, но с каждой секундой все больше и больше. Менялся вой, менялся его тембр. Вскоре это был уже не вой, а скорее гундение, неприятный звук, который мог бы издать разве что шакал или гиена, зажавшая в углу меж скал беззащитного ягненка. Насмешливый, издевающийся голос, готовый вот-вот сорваться в рык. Но оно не зарычало в привычном понимании этого слова. Оно резко завизжало, как могут визжать разве что чересчур агрессивные гигантские рептилии. Было в этом визге немного шипения, и даже клекота, знакомого мне по прошлой ночи в лепрозории. Это был рык раптора за мгновение до того, как он раздерет на клочки свою жертву! Настолько высокий и пронзительный, что стекла в окне непрерывно дрожали и готовы были в любое следующее мгновение войти в полный резонанс и разлететься на множество мелких осколков. Он исходил со стороны грузовика, что меня совсем уже не удивляло. Абрам зажал уши руками и корчился в кресле в мучительной агонии. Казалось, что он вот-вот свалится на пол и уже никогда не поднимется оттуда живым. Но я был худо-бедно закален событиями прошлой ночи, и потому сидел неподвижно, уставившись в одну точку где-то в темноте за Абрамовым креслом. С каменным лицом, напрягшись всем телом, я улавливал барабанными перепонками каждое изменение в тембре слышимых звуков и ждал того момента, когда притворяться дальше, будто бы ничего не происходит, станет опасно для жизни.
   Но момент этот, к счастью, так и не настал. Внезапно все смолкло, резко и бесповоротно, как будто долго тянувшуюся веревку из звуков обрубили одним решительным взмахом ножа. Наступившая абсолютная тишина поражала не меньше того, что предшествовало ей. И тут я испугался: а вдруг я резко и навсегда оглох? Что, если барабанные перепонки не выдержали беспощадных децибелов визга и лопнули? Я перевел взгляд на Абрама. Он все еще корчился в бессмысленных судорогах, производя порой самые нелепые движения, которые никак нельзя было ожидать от человека его возраста и положения в обществе. Это еще больше укрепило меня в опасении, что я оглох. Я готов был уже запаниковать, но железная самодисциплина, неожиданно обнаружившаяся во мне с самого начала всего этого переполоха за стенами офицерского клуба, не позволила ни единым движением мышц лица показать, что со мной происходит нечто из ряда вон выходящее. И потому я тут же нашел довольно простой способ развеять свои страхи и спокойно спросил Абрама:
   - Тебе что, плохо, дружище? Кто-то подсыпал цианистый калий в кружку с чаем? Не переживай, клянусь, это не я! Должно быть, очередные интриги подземных крыс...
   Мой приглушенный голос разорвал абсолютную тишину, казавшуюся бесконечной. Абрам дернулся еще несколько раз и затих, скрюченный в неестественной позе. Лицо его скрылось за перекрещенными запястьями. Рукава гимнастерки задрались до локтей, обнажив длинную цепь татуировок, тянувшихся от кисти и терявшихся за тканью гимнастерки по наружной стороне обеих рук. Это была череда неясных знаков, иероглифов неизвестного языка, складывавшихся в слова. Никогда и нигде, ни в одной книге или в Сети, не встречал я знаков или иероглифов, хоть каплю походивших на эти. Я видел их на руках Абрама далеко не в первый раз, но никогда не спрашивал об их происхождении или значении.
   Наконец, Абрам оторвал лицо от рук и посмотрел на меня. Из глубины тихой, загробной темноты, обволакивавшей его сзади и по бокам, на меня смотрели два отчаянных, совершенно безумных глаза. Два больших черных круга, мерцавших зеленоватым сиянием в отблеске слабого огня керосиновой лампы. В тот миг мне стало по-человечески жалко его, и я готов был уже сознаться во всем, и предупредить его об объектах, и рассказать, что творилось прошлой ночью в лепрозории. Но приказ не велел делать скидки на жалость, слабость и человечность! И я как мог постарался снова изобразить удивление, граничившее с раздражением и даже злостью.
   - Да что с тобой такое?! Фотография не из приятных, не спорю, но зачем же так убиваться?
   - Ты, ты, ты что же это? Ты что же, ничего не слышал что ли? Очнись, сержант! Ты не слышал вой за окном??? Да у меня от этих, звуков, клянусь Провидением, у меня вообще...
   - Постой! От каких таких звуков? Ты прислушайся, - с таинственным выражением лица я обвел взглядом всю комнату, - нет, ты прислушайся - тихо-то как! Будто в склепе!
   Тут настала очередь Абрама смотреть на меня со злобным изумлением.
   - Че ты несешь, Мотылев?! Сейчас-то, слава яйцам, тихо, но какой еще совсем недавно был п****ц! Сержант, честное слово, клянусь Провидением, твоя выдержка... Но если я б***ь узнаю, что это все какой-то нелепый розыгрыш, что это все было подстроено, что это ты меня, ты посмел меня так зло и отвратительно разыграть! ... И еще эта фотография с дьяволом, если так, клянусь, да я... - черты Абрама все сильнее искажались от гнева, пришедшего на смену беспредельному страху.
   - Послушай, Абрам, - прервал я, - ты мне перевел подпись под фотографией, а потом начал вести себя так, словно санитары за тобой уже выехали! Клянусь, Абрам, клянусь всем, что было, есть и еще будет дорого мне - за последние десять минут я не слышал ни единого иного звука, кроме завывания метели за окном! Но теперь, похоже, и она стихла. Были, конечно, еще звуки твоей нелепой возни... Твое кресло, между прочим, ужасно скрипит!
   Абрам выглядел совершенно растерянным.
   - Так какого же черта тут происходило? А ты не брешешь ли мне сейчас, как последняя собака? Я слышал такое! Сердце уходило в пятки, и земля готова была разверзнуться... Я слышал горький плач, я слышал вой, я слышал нестерпимый рык твари...
   Воспоминания о недавно пережитом стремительно возникали на его внезапно постаревшем и осунувшемся лице. Да, это был уже совсем не тот Абрам, что поджидал меня днем у входа в дом офицеров с дымящейся "Явой" в зубах. Он уже вовсе не так беспечно циничен, не так непогрешимо уверен в своем безоблачном будущем. Мне пришлось напрячься и, несмотря на почти непреодолимое желание провалиться в сон, продолжить свою не слишком чистую игру. Теперь следовало выразить озабоченность и участие.
   ... так прошло еще полчаса, или больше, я не помню. Тот вечер был и так слишком длинным, и ближе к его концу я уже устал поглядывать на часы и совершенно потерял ощущение естественного хода времени. Мне стоило многих усилий убедить Абрама, что я в самом деле не слышал ни один из тех звуков, что он описывал так эмоционально и с такой болезненной точностью, и не ощущал никаких вибраций или ударов. "Значит, я болен. Я совершенно и бесповоротно, вконец болен головой, раз такой пустяк, как фотография прокаженного может вызывать у меня столь сильные галлюцинации!" - сокрушался он. Я предположил было, что он мог днем ранее проглотить на базе по случайности какое-то психотропное вещество или попасть под некое таинственное облучение, но он лишь сокрушенно качал головой и продолжал твердить о своем душевном нездоровье. В конце концов, мне ничего не оставалось, кроме как признать его опасения имеющими под собой почву и посоветовать скорее отправиться отдыхать на базу, а наутро по возможности проконсультироваться с кем-нибудь из жителей подземелья, имеющих хоть сколько-либо познаний в области психопатологии или паранормальных явлений. Второй совет он воспринял с горькой усмешкой, но первому не замедлил последовать, тем более, что на базе давно ожидали его возвращения. На прощание он пробормотал что-то уже совсем невнятное, и беззвучно канул в темноту уже вступившей в свои полные права холодной зимней ночи. Я даже не слышал его шагов на лестнице, словно он крался на цыпочках в страхе, что кто-то этой ночью может поджидать его во тьме за углом...
   Когда он ушел, я подумал, что на этом все кончено, закончился еще один бесконечный день, и я могу, наконец, пройти в здание бывших общежития и телецентра, что располагалось аккурат напротив здания бывшего офицерского клуба, всего только двор пересечь. Там располагалось одна из спален, что я оборудовал себе на просторах надземного Кантубека. Я ночевал то в одной, то в другой, в зависимости от обстоятельств. Но теперь я шел в здание бывшего общежития только потому, что добраться туда было быстрее всего. Странным образом я совершенно забыл про звуки, вибрации и прочую чертовщину, происходившую всего-то немногим более часа ранее, словно ее и в самом деле не было, будто бы она - действительно плод больного Абрамова воображения. Бедный Абрам, он спас мне жизнь, а я заставил его чувствовать себя поехавшим! Но когда я вышел во двор, в свежую ледяную ночь, и увидел всего в каких-то пяти метрах перед собой неподвижную черную громаду грузовика, я до мельчайших деталей припомнил ту вибрацию, и тот вой, что самолично слышал и ощущал не больше часа назад.
   Было все так же тихо. Совершенно спокойно и темно. Что мне оставалось делать? Не без колебаний, не без трепета и дрожи в коленках я забрался в кузов и осмотрел объекты. Они все так же лежали на полках под белыми покрывалами, молча и совершенно неподвижно. Заглянуть под простыни не решился, да и в этом не было уже никакой нужды. Приказ я выполнил. Преодолел множество препятствий на своем пути, выдержал не одно испытание. Но все пять объектов целы в своем первозданном состоянии и находятся в пункте назначения. Почти находятся, ибо их полагалось все же сгрузить куда-нибудь из кузова. Я было хотел привлечь к этому Абрама, рассчитывал даже, что ввиду исключительной важности приказа еще кто-нибудь поднимется из-под земли, чтобы помочь нам. Теперь об этом приходилось только мечтать. Мне больше не место на этом острове, через неделю, а может и через пару дней, я навсегда покину его в неизвестном пока направлении. Но покину явно не пешком, и потому я должен как можно скорее освободить кузов от лишнего груза и держать грузовик в готовности к немедленному отправлению.
   А что же эти пять? Это пусть Штаб решает. Нет сомнений в том, что они несут в себе смертельную опасность. Думается мне, я не найду лучшего способа отблагодарить сполна своих подземных благодетелей, нежели подложить к ним под Главную дверь такой чудный подарок! Я смертельно устал и готов был заснуть прямо на улице, на лютом морозе под фонтаном во дворе, но предпочел поскорее закончить историю, начавшуюся 29 ноября после двух часов ночи на станции Аральское море. Полночи ушло у меня на то, чтобы без посторонней помощи, посредством имеющегося на складах оборудования и инструментов, демонтировать установку прямо в кузове, аккуратно сгрузить все пять полок с силуэтами под белыми простынями и отвезти их в небольшую обитую кафелем комнату перед Главной дверью базы. Там из частей прежней установки я смонтировал вдоль стены новую, целиком вертикальную, и разместил полки с объектами один над другим. К концу всех этих мероприятий я был на пределе физических возможностей, но тела под простынями лежали теперь в одном из самых безопасных мест Кантубека, прямо под боком моих славных соседей. Чтобы избежать неудобных вопросов, я накрыл всю установку широким полотном черного рубероида. Наручные часы показывали без двадцати пять утра, когда я нырнул в холодную постель, и мой мозг выключился.
  

V

   Сегодня, 12 декабря 20.. года, в среду, выдалась крайне теплая погодка - всего минус пять. Часы показывали половину третьего. Пройдет еще час или полтора, и солнце начнет быстро клониться к закату. Однако небо от края до края облепила столь плотная, столь беспросветная и низкая серая хмарь, что сказать с точностью, в каком краю гостит теперь дневное светило, стало совсем невозможно. Но опыт каждодневных наблюдений за небом, дождем, снегом и прочими погодными явлениями подсказывал мне, что солнце должно было находиться в тот момент справа от меня, ближе к юго-западу, как раз над сирым безжизненным городком, над его обшарпанными и заснеженными строениями, протянувшимися в сторону невидимого горизонта всего на какие-нибудь полтора километра. Это Кантубек, он же Аральск-7, а я стою на самой верхушке старого маяка, что торчит из песка в шестистах метрах к северо-востоку от городка. Когда-то здесь был берег внутриконтинентального моря. Сейчас только озерце длиною чуть больше двух километров заполняет неглубокую впадину у заброшенного военного городка. Оно почти не плещется волнами даже весной - там совсем мало воды, все больше едкой соли грязно-серого цвета. Под безжалостным летним солнцем оно высыхает полностью, и только поздней осенью дождь может вдруг снова заполнить водой эту насквозь просоленную яму. Сегодня я почти не вижу его, не могу разобрать очертания в бесконечной чуть грязноватой белизне снега и соли. Везде эта серая белизна, куда ни глянь. Кругом пустыня, одна пустыня. Снег и просоленный песок. И небо над всем этим точно такого же цвета. Можно было подумать, что я завис в серой пустоте, забыть, где верх у ней, где низ. Ветер кружит во все стороны редкие снежинки, они то вверх летят, то вниз, то куда-то вбок, то наискось. Можно случайно запамятовать, где находишься, и бездумно шагнуть вперед, в серо-белую пустоту, и сорваться вниз, и разбиться, совершенно этого не желая и не ожидая. Чтобы миновать сей печальной судьбы, я порой поглядываю в сторону Кантубека. Шероховатые неровности его угловатых зданий не дают мне случайно забыть, кто я и где нахожусь. Странно смотрится отсюда, с высоты и издалека, Аральск-7. Городок из игрушечных строений, будто забытый в песочнице рассеянным ребенком. Беспечно забыв о старой игре, он начал новую. А может, вдруг просто пришла зима, песочницу всю засыпало снегом, стало холодно, он испугался и убежал домой. Интересно, где его дом? Я обвел глазами по кругу весь невидимый горизонт, всю белесую пустоту, в поисках ответа.
   А еще раньше, несколько десятков миллионов лет назад, тут и острова Возрождения, наверное, не было. Море, вернее то немногое, что от него осталось, теперь в девяти километрах к востоку отсюда. И я мог бы даже разглядеть его на самом краю земли, коли была б весна, и воздух был бы чист и ясен, дело шло бы к вечеру, и солнце светило бы мягко мне в спину. А миллионы лет назад здесь не было даже острова. Тут везде был океан, огромный Тетис, полноводный и теплый, на тысячи миль кругом. Каспийское и Аральское моря - все, что осталось нам в память от него. Теперь только Каспийское, где-то там, далеко на западе отсюда. Я никогда там не был и моря того не видел. Но я был на Тетисе, я уверен! Парил, как птица, над его бескрайней волнующейся синевой. Как тут было жарко! Не раз и не два я видел это во снах. Я и сейчас, стоя в душной шинели на старом маяке, могу закрыть глаза и тотчас оказаться снова там, над кишащим жизнью океаном. Я, кажется, говорил недавно, что парил над ним как птица. Экий вздор! Тогда и птиц таковых, как ныне, вовсе не было, а если какие и были, то сидели глубоко в тропических лесах и летать-то особо не отваживались. Небо, бескрайнее зеленоватое небо мезозоя принадлежало птеродактилям и рамфоринхам - пернатым змеям, внешним видом своим более всего напоминавшим дьявола. И вот я закрываю глаза и оказываюсь в этом небе. Парю, планирую, легко, не напрягая ни единой мышцы, словно я - не я, не сержант Мотылев, жалкий приматишко меньше двух метров ростом, а величественный Небесный Змей, Кетцалькоатль, с размахом острых крыльев в одиннадцать с лишним метров! Теплые потоки воздуха плавно огибают мое титаническое тело, а я лечу и смотрю на водную гладь далеко внизу подо мной. Я не ищу добычи - спокойный и сытый, почти засыпаю в этом беспечном, бреющем небо полете. Там внизу, в теплой соленой воде плещутся тучные косяки рыбы. И длинные, скользкие, чешуйчатые шеи плезиозавров то там, то тут выскакивают из воды и неистово изгибаются в безумном охотничьем танце, стремясь как можно скорее доставить маленькую головку ящера к самой жирной треске. Маленькую безмозглую головку с пастью, усеянной острыми, как ножи, зубами. Вон, чуть поодаль, поднимается из морской стихии огромная тень - это кронозавр, царь юрских морей, способный за день слопать с дюжину плезиозавров, ихтиозавров, гигантских морских черепах и прочих ни о чем не подозревающих подводных тварей. Простая рыбешка для него как планктон для кита. Китов тут нет ни одного - их время еще не пришло. Как не пришло еще время злых обезьян, вечно голодных до крови собственных сородичей. Пройдут миллионы лет, великий Тетис сожмется под натиском рвущихся в бой Сибири и Персии. Море отступит, уступив место бескрайним пескам. Вскоре от океана останется лишь несколько не слишком крупных морей, покрытых гирляндами то цветущих тропических, то пустынных и безжизненных островов. Со временем воды будет все меньше, моря пересохнут, и в бескрайней среднеазиатской полупустыне-полустепи останется лишь одно, не слишком большое, но гордое и величественное - Аральское море, младшая, любимая дочь давно погибшего Тетиса. Как лучезарно голубы были его вальяжные волны! В какой сладкой и душной истоме нежились они под лучами щедрого солнца! С севера доносил порой суровый и резкий ветер холодное дыхание ледниковой преисподней. Из бескрайних степей тянулись караваны огромных шерстяных слонов, стада бизонов и оленей. Солнце вставало на востоке и заходило на западе, вставало и заходило миллиарды раз. Прошло много сотен веков прекрасной и дикой молодости этого блаженно пустынного края, и откуда-то с юго-запада, с Палестины, а может быть, с далеких, упиравшихся в самое небо гор на востоке, из Шамбалы, сюда пришел человек.
   Справедливости ради надо отметить, что те первые люди, в сущности, мало отличались от тех, что топчут теперь эту пустыню сотни тысяч лет спустя. Ими, как и сейчас, двигали всего два чувства, два вековечных побуждения, два единственно возможных стимула, заложенных Кем-то или Чем-то в этот биологический вид - жажда и страх. Не насыщаемая ничем жажда к совокуплению и ни на минуту не отступающий страх смерти. Однако, справедливо заметите вы, чем же в таком случае человек отличается от любого другого животного?
   Они строили хижины из глины на морском берегу, ловили неводом бессмертную треску и стесывали из немногих здешних деревьев лодки, чтобы плыть на них к центру огромного моря, в котором, по легенде, находился остров, и не один. Тот самый остров, куда уплывают, покачиваясь на мягких волнах, никому уже невидимые, кроме кошек и воронов, души умерших предков. Проходили годы, и новые орды с востока и с запада сметали все на своем пути, сжигали селения, грабили, насиловали и убивали приморских жителей. Тут проносились полчища арабов, персов и монголов, тут кочевали казахские полудикие племена. Тысячи следов людских стоп и конских копыт зарыты далеко в песках, там, где раньше был берег исчезнувшего моря. Не всегда оно было таким полноводным, каким его помнили дед и отец Рашида. Порой реки меняли свой ток, устремляя свои воды на запад, к Каспию. Арал мелел, и на его пересохшем дне злые татары возвели поселение Арал-Асар - взгляни вдаль, оно там, на востоке, всего в десяти милях от Барсакельмеса. Лежат под снегом развалины мавзолея Кердери, и еще можно увидеть в соленой земле следы древней сети арыков и полей, где обугленные под неистовым солнцем рабы сеяли и жали рис. Но море никогда не уходило надолго. Окс менял ход обратно на север, и голубые воды, вновь хлынувшие на растрескавшуюся землю, скрыли под собой Арал-Асар. Не навсегда, конечно. В этой Вселенной только одна вещь случается навсегда - смерть жизни. А потом с севера, из степей, пришли русские солдаты в белых, как снег, просторных мундирах с легкими тканевыми накидками, закрывавшими голову от беспощадного солнца, но не от стрел беспощадных воинов пустыни. Они завоевали хивинское, кокандское и бухарское ханства и построили железную дорогу. С искренним удивлением глядели верблюды и чабаны на пыхтевшие дымом стальные телеги, со скоростью ветра мчавшся из одного конца пустыни в другой ее, терявшийся за горизонтом, конец. Потом русских пришло еще больше. Они перерыли каналами всю долину Амударьи и засадили ее хлопком. И зазеленел, насытился влагой тот прежде суровый край. Но Аллах покарал гяуров и ведомых ими правоверных. Природа затребовала свою дань, ведь строители Вавилонской башни не могут остаться без наказания, строго, но справедливо отмеренного им неисповедимой волей Провидения. Русские и местные перестали понимать друг друга, а море уходило все дальше и дальше, к островам бессмертия, пока не выяснилось, что острова эти пустынны и потчуют путников не нектаром богов, но вихрями едкой, ядовитой соляной пыли. Но было уже слишком поздно - море, прекрасное Аральское море, младшая и любимая, последняя дочь великого Тетиса, ушло навсегда. С ним ушли русские, обратно к себе, на север. Прошло три десятка лет... И русские вернулись. Началась Последняя Южная Война. Но недолго осталось бледнокожим и светловолосым пришельцам с севера топтать шершавое дно проклятого Провидением погибшего моря. С юго-запада идут сюда темные орды, бессчетные полчища персов. Я прислоняюсь обветренной щекой к обмерзшему поручню на вершине маяка и ощущаю вибрацию от топота сотен тысяч сапог.
   Последнее сообщение, дошедшее до меня из Штаба по каналу радиосвязи, пришло неделю назад. В нем сухим, официальным тоном нас всех известили, что шииты взяли Кунград - последний город, открывающий прямой путь на Муйнак. Нукус и Чумбай пали несколькими днями раньше. Никто не мог предвидеть столь скверного развития событий, равно как и того, что враг будет наступать такими стремительными темпами. Как уже не раз случалось на этой войне, всем живым пленным русским солдатам, как и их обугленным в огне реактивных снарядов товарищам, которым уже посчастливилось умереть, отрубали головы и играли ими в футбол на выжженных огнем артиллерии площадях павших городов.
   Я открыл глаза и снова взглянул на юго-запад, в сторону Кантубека. Там, за зданием бывшей школы, за зданием бывшего дома офицеров, где состоялась наша последняя с полковым лекарем Абрамом дружеская беседа, перед военными складами и зданием бывшего детского сада виднелась аккуратная, идеально прямоугольная пустота. Когда-то там был стадион, и советские военнослужащие заполняли свой редкий досуг игрой в футбол. Интересно, - подумалось мне вдруг, - сколько времени понадобится персам с той минуты, когда их авангард вступит в Кантубек, до первого удара сапогом по отрезанной голове обитателя подземной базы? И почему я так уверен, что это будет бритая смуглая голова Абрама - почти идеальный инструмент для игры в футбол? Вот забавно будет, а он ведь так мечтал о своем бесконечном будущем, бессмертной жизни, до краев наполненной удовольствиями плоти...
   Я потряс головой, будто вшивая собака, так, что фуражка чуть не слетела с головы на холодном ветру. Отряхнул от себя злые мысли. Нет. Пусть так пнут голову одной из тех жирных красномордых свиней, что приставлены к Главной двери. Пусть так пнут голову любой из крыс подземелья, но только не моего верного друга! Ведь он спас мне жизнь, хоть поначалу я никак не мог в это поверить.
   Я знал и знаю, что мой друг Абрам - знатный мистификатор и фантазер. И кто знает, как далеко могло зайти его голодное воображение? Та мало видимая грань, где кончается невинная шутка и начинается бессмысленный и жестокий обман, легко могла быть перейдена им. И потому, проснувшись первого декабря в полдень, выспавшимся, наконец, в одной из своих здешних спален, я хорошенько припомнил и провернул в изрядно посвежевшем мозгу все детали минувшего вечера. И пришел к довольно однозначному выводу - никто на базе убивать меня не собирается и не собирался! А Абрам... Он либо совсем свихнулся, либо совсем обнаглел, возомнив себя способным так жестоко и убедительно подшучивать над единственным другом лишь из своей нескончаемой скуки. Либо ему по неясной причине понадобилось в течение максимум двух недель услать меня отсюда далеко и, главное, навсегда. Не видя ничего интересного в первых двух версиях, я сосредоточился на прояснении последней.
   Моя жизнь в Кантубеке вернулась было в старую колею. Я снова окунулся в царство ее незатейливого быта, в атмосферу вековечной скуки и щемящей сердце вечерней тоски, которая в девяти вечерах из десяти заставляет шарить подрагивающими от холода и нетерпения руками в тумбочке, в поисках непочатой еще бутылки скотча. Теперь только размышления над причиной, по которой Абрам так страстно желал навсегда услать меня отсюда, понемногу развлекали затуманенный мозг, автопилотом летящий в звенящую бездну полного самозабвения. И вправду, чего это старику понадобилось избавляться от меня? Чего мог задумать этот чудной доктор, циничный философ с душою трупорезки? Прошло пять дней, но я так и не смог придумать ни одного вразумительного объяснения. Возможно, он не тот, каким пытается выглядеть в моих глазах. Возможно, это безнадежный пессимист, унылый стареющий алкоголик и морфинист, уверенный в том, что война в скором времени будет нами проиграна, в том, что всех нас тут, в Аральске-7, еще до наступления Нового года ждет мучительная смерть от рук озверевших шиитов. Волею случая он подружился со мной, проникся ко мне чуть ли не отеческими чувствами и теперь жаждет спасти мою относительно молодую жизнь, уговорить свинтить отсюда подальше, пока еще не слишком поздно. Но зачем же выбирать для этого столь изощренный метод, выдумывать диковатую историю, выставляющую его коллег в более чем неприглядном свете и не лишенную, к тому же, некоторых вполне очевидных несостыковок? Неужели он вправду полагает, что я такой бл**ский законченный патриот и не сбегу отсюда, будучи уверенным, что персы вот-вот появятся у стен Кантубека? Быть может, он считает, что я слишком поехал на почве потерянной любви? Настолько, что скорая смерть от рук врага будет для меня приятной и желанной? Но в присутствии Абрама мне случалось вспомнить о прошлом не больше двух или трех раз, и каждый из этих разов мы оба были пьяны настолько, что едва ли он мог запомнить, каким страданием наполняли меня эти напрасные воспоминания...
   Так или иначе, покидать базу, тем более спешным образом, я не собирался. У меня, к тому же, не было никакой уверенности в том, что персы, завладев Муйнаком, двинутся дальше непременно в сторону бывшего острова Возрождения. Почему бы им не направиться далее вдоль железной дороги по плату Устюрт, в сторону Бейнеу, Атырау и, в конечном счете, форсировать реку Урал, пересечь российско-казахстанскую границу и захватить Астрахань? Помнится, мы как-то обсуждали с Абрамом сценарии дальнейшего наступления шиитов в Средней Азии, в том случае, если наши начнут немилосердно сливать. Было это в середине августа, недели за две до неожиданного падения Ашхабада. Мы пили невесть каким образом отыскавшийся в подземелье абсент, были веселы и нам казалось, что размышляем мы над чем-то совершенно фантастическим, ведь российские войска тогда крепко, как нам думалось, держали оборону на линии Боджнурд - Кучан. Скажи мне тогда, и я бы ни за что не поверил, что всего через три месяца упорных, но безнадежно неудачных для нашей армии боев такая доселе устойчивая линия фронта сместится на полтысячи километров к северо-востоку, к Туркменабаду и Бухаре. После чего отступление наших войск станет еще более стремительным, безнадежным и трагическим... Так вот, тем жарким августом мы сидели вечером во дворе бывшего дома офицеров, у потрескавшегося гранитного фонтана, пили обжигающий нутро напиток и разглядывали старую штабную карту, не иначе как времен Союза, уж не знаю, где Абрам ее откопал. Было очевидно, что после взятия Ургенча, если таковое когда-нибудь состоится, врагу разумно было бы подумать о том, чтобы перерезать главную артерию, связующую Россию с ее среднеазиатскими союзниками - железную дорогу Москва-Ташкент. Она тянулась вдоль Сырдарьи, и Ургенч от, скажем, Кызылорды, расположенной аккурат на этой магистрали, отделяло пятьсот тридцать километров совершенно безжизненной пустыни. Единственным путем в этом направлении была автомобильная дорога Чумбай-Жосалы, но она уже лет десять пребывала в состоянии настолько скверном, что говорить о ней как о каком-то стратегическом пути наступления было бы просто смешно. Потому, рассуждали мы, много более вероятно, что по взятии Ургенча персы продолжат свое победоносное шествие на северо-запад. Ибо на пространстве между Каспийским и остатками Аральского морей, известном как плато Устюрт, Россия и ее среднеазиатские союзники не имели сколько-либо значительных группировок войск и, более того, не смогли бы таковые оперативно туда перебросить. Кроме того, туда, в сторону Атырау, вели аж две дороги - железнодорожная и автомобильная, состояние которых вполне годилось для более или менее стремительного марша иранских полчищ. В таком случае обитателям Аральска-7 не о чем было бы беспокоиться, ведь враг обошел бы нас далеко с запада. Однако, не могло ли выйти так, что шииты все же решатся перерезать главную артерию, выслав значительные силы в сторону Муйнака? Зимой весь Северный Арал замерзает, а Южный легко преодолеть, пересечь с юга на север по острову Возрождения. Аральск-7 был бы как раз у них на пути...
   Все эти мысли вновь крутились в моем слегка затуманенном сознании днем 5 декабря, в среду, ровно за неделю до того, как я забрался на этот старый маяк, чтобы оглядеть Аральск-7 в последний раз. В ту среду утром я как обычно заглянул в маленькое квадратное здание радиоцентра. Единственное внутреннее помещение пустовало, тут и там на полу валялись остатки прежней обстановки и серыми вонючими кучками лежал крысиный помет. Однако по центру, под высокой антенной, пронзающей потрескавшийся потолок и устремляющейся прямо вверх, в небеса, на добрые десять метров, стоял небольшой пульт управления и связи. Из пятнадцати переключателей и индикаторов не работал почти ни один. Зеленый продолговатый дисплей, защищенный треснувшим от перепадов температуры стеклом, померк навсегда. Однако, если повернуть маленькое колесико переключения диапазона на дальние волны и зажать малоприметную кнопку из шершавой пластмассы, то поначалу можно услышать едва различимое потрескивание, исходящее из слабенького динамика на самом верху панели. Если держать эту кнопку, не отпуская, около пяти минут, то шорох и треск станут вполне различимы. Радиограмма из Штаба длится обычно не более десяти секунд и приходит далеко не каждый день, но если она когда и может прийти, так только без десяти девять утра. И потому каждое утро без пятнадцати девять я склонялся над панелью связи и нажимал черную кнопку, чтобы ко времени начала передачи установилась уже более или менее хорошая слышимость. 5 декабря 20.. года, в 08:50 Штаб передал в Аральск-7 радиограмму следующего содержания: "Кунград захвачен противником. Замечено движение организованных вражеских колонн в сторону г. Муйнака". Я взглянул на часы. Уложились ровно в десять секунд. Я долго не мог поверить в услышанное, ибо полагал, что в худшем случае нас известят о взятии Ургенча. Теперь выходило, что дымящиеся развалины Ургенча и Хивы остались уже далеко за линией фронта... Тупо уставившись перед собой, я медленно вышел из здания радиоцентра, чтобы часы напролет прослоняться по мертвым улицам.
   В воздухе дохнуло какой-то гнилятиной. Принюхался - нет, показалось. Не пахнет ничем. Здесь давно уже ничем не пахнет, и не пахло никогда. Разве что в комнатах некоторых зданий на этом пустынном клочке земли, в тех, что я облюбовал себе для временного жилья, пахнет потом, мочой, спиртом и объедками. Выносить далеко мусор я не люблю. Тут у меня везде помоечка. Да и какого черта, кого мне здесь стесняться??? Я - единственный житель наземного Кантубека, его сумрачный хозяин, и каждое здание в радиусе пяти километров - мое и только мое! Тут всегда пусто, серо, и на губах суховато, что морозной зимой, что жарким летом. Никто не гуляет здесь, не спешит никуда, кроме грызунов, с которыми я настолько сжился, что уже совершенно не замечаю их присутствия в комнатах и подвалах полуразрушенных помещений. Никто не разговаривает тут, не плачет и не кричит, только суровый зимний ветер воет без конца. Улицы пустынны, редкие звуки, в основном металлический лязг не всегда ясного происхождения, неприятно режут слух, но я к ним так привык! Если бы кто и вздумал посмотреть, как может выглядеть ад, я бы пригласил его сюда, и выступил бы единственным обитателем преисподней - ее одиноким узником и хозяином, Сатаной, то бишь... А вы как думали? Вы, верно, полагали, что Ад - это такая долина под тусклым багровым небом, характер рельефа - вулканический, кругом кишат черти, бесы и демоны всех мастей, церберы и прочая живность, на сковородках жарятся голые, жалкие на вид грешники, а в центре всей этой развеселой картины возвышается на величественном Проклятом троне рогатый красномордый Вельзевул? Вот уж дудки! Ад - это заброшенный городок посреди пустыни, с единственным узником и хозяином в одном лице. Он - и Люцифер на троне, и жалкий голый старичок, томящийся в котле, но наказание ему - лишь вечная пустота и неизбежное одиночество. Черти, псы, вулканы и все остальное - лишь снятся ему в его бесконечном бреду...
   А я-то тут причем? Я человек, сержант Мотылев, несущий службу на Последней Южной Войне! Только что мне сообщили, что сюда, вероятней всего, движутся орды беспощадных шиитов. Только вот что мне делать, куда идти? Постучаться на базу?
   Я медленно брел в сторону двора с фонтаном. Снег поскрипывал под кирзачами, солнца не было видно за всегдашней серой дымкой шириною во все небо. Тут бы подумать как следует, покумекать, как быть и что делать, как безболезненно спасти свою стареющую шкуру и жить дальше. И главное - зачем. Зачем жить дальше? Странный вопрос. Когда его себе не задай - никогда не ответишь до конца искренне. Интересно, почему именно этот нелепый вопрос с одинаковым успехом способен заставить человека свернуть горы или прыгнуть с обрыва в пропасть? Однако ж мне нужно как-то связаться с Абрамом. Быть может, мозг его прояснился или намерения изменились. Я долго живу почти в полном одиночестве, но до сих пор не научился самостоятельно определять свою судьбу. И случайный собеседник, единственный друг на тысячи километров бесплодной пустыни способен решить за меня все! Вероятно, причина такого инфантилизма в том, что мне совершенно некуда идти по собственной инициативе. Мне самому давно уже никуда не нужно.
   Я приблизился к широким дверям офицерского клуба. Было около трех пополудни, солнце, кажется, клонилось к закату за облаками. Во всяком случае, стало ощутимо темнее и даже слегка похолодало. Поежившись, я поднял голову и оглядел дряхлый балкон, выступающий из здания на уровне второго этажа. Он был настолько ветхим и выглядел настолько плачевно, что всякий раз, когда мне случалось переступать порог бывшего дома офицеров, по спине пробегал неприятный холодок, и все внутри меня сжималось в ожидании, что он рухнет вниз как раз в тот миг, когда я окажусь на его последнем пути. Но на сей раз я легко отбросил эти мысли и спокойно, даже медленно отворил скрипучие двери и вошел внутрь.
   В вестибюле стояла кромешная тьма. Окна первого этажа давно и наглухо были заколочены досками, и ни единая щель не пропускала свет, которого и снаружи с каждым часом становилось все меньше. Однако, несмотря на то, что глаза не могли разглядеть решительно ничего, я уверенно двигался вперед и вбок, огибая невидимые углы немногочисленной сохранившейся мебели, ведь дорога к Главной Двери навсегда отпечаталась в моей сумрачной памяти. В женском туалете на первом этаже было также загробно темно, но когда я открыл неприметную дверцу в стене, глаза больно прорезала полоска желтоватого света, исходящего из глубин затхлой темноты передо мной. Миновав на ощупь недлинный изогнутый коридорчик, я вошел в прямоугольное помещение, стены и пол которого были обиты серым заплесневелым кафелем. Свет исходил из единственного фонаря, круглого и невыносимо яркого. Он висел на стене прямо над Главной Дверью. Привыкнув к немилосердному свечению его лампы накаливания, скрытой мутным плафоном, от которой, как от свечи, исходил едва ощутимый жар, я двинулся по направлению к Главной Двери. Слева вдоль стены, прикрытые широким листом черного рубероида, лежали на полках, одно над другим, пять тел под белыми простынями. "Меня это больше не касается" - с облегчением и тревогой одновременно подумал я. Приблизился вплотную к Двери и положил руку на холодную сталь огромного вентиля. Тишину нарушал лишь гул проводов под высоким напряжением, разбегающихся во все стороны под кафелем из пульта электронного замка, запиравшего дверь. Кода я не знал. Так какого тогда черта я пришел сюда? Я хотел переговорить с Абрамом. Не реже чем раз в три дня на протяжении трех с лишним лет, что мы служим тут вместе, он выбирался на поверхность, будто тролль из пещеры, и кормил меня невеселыми и всегда несмешными баснями. Последний раз я видел его тридцатого поздно вечером или первого рано ночью - не помню, что показывали часы, когда он, раздавленный собственным страхом, нырнул в темноту. Прошло пять с лишним дней, но он и не думал казать нос наружу. Весь день пятого декабря я мучительно силился вспомнить, чем в точности закончилась наша последняя встреча, и договаривались ли мы встретиться еще и в какое время. Кажется, нет. Но стопроцентной уверенности не было. Каждый следующий день тут слишком похож на предыдущий, чтобы четко отделить окончание одной цепочки событий от начала другой. И память, этот странный и слишком несовершенный механизм, способен давать сильные осечки и даже генерировать события, которые вовсе не происходили.
   Я опомнился и стукнул в дверь. Слабое эхо удара разнеслось по пустому помещению. Стукнул второй раз, третий. Прекратил. Что толку стучать? Никто с той стороны Главной Двери не услышит этих стуков. Они все далеко в глубине базы, и даже если бы чисто гипотетически кто-то из них оказался рядом с Дверью, он все равно ни за что не услышал бы меня - слишком толстые тут стены и слишком громко гудят провода. Я поспешно развернулся, сознавая, что, постучав в дверь, сотворил иррациональную глупость, достойную разве что какой-нибудь безмозглой бабы или шизика, и быстро зашагал обратно в темноту изогнутого коридора. Надо подняться на второй этаж. В околонаучных кругах бытует поверье, что потерянная мысль или забытое воспоминание способно вернуться к человеку, если он, в свою очередь, вернется на то место, где он его забыл. Потому в отчаянном намерении хоть как-то развеять бесконечную тоску и пойти хоть куда-нибудь с четко обозначенной целью, я побрел сквозь тьму на второй этаж бывшего дома офицеров, где пятью днями ранее состоялся наш последний разговор с Абрамом. Не скрою, что лелеял глупейшую надежду застать его там самым неожиданным образом, потягивающим чай в одном из кресел. В тот день мне было слишком одиноко в наступающей со всех сторон темноте.
   Лестница, наконец, закончилась. Нельзя сказать, чтобы она была слишком длинной или извилистой, но во тьме ступеньки сливались одна с другой, и пару раз я споткнулся и чуть было не полетел головой вперед. Я открыл небольшую, совершенно беззвучную дверь и сразу же оказался в помещении, где в ночь с тридцатого на первое состоялась моя последняя встреча с полковым врачом. Тут стоял тяжелый полумрак и дух вековечной затхлости. Я взглянул в окно, выходящее на юг. С каждой минутой на улице стремительно темнело. Облака самую малость разошлись, и на рваном сером полотне небес показался идеально круглый контур дневного светила. Всегда удивлялся, насколько небольшой этот солнечный круг, мутный и белый, когда на него можно вот так спокойно смотреть. В своем коротком зимнем путешествии он заплыл уже далеко на юг. Долго ли осталось до его полного исчезновения? Я поглядел на часы. Почти четыре часа вечера.
   Абрама нигде не было видно. Обойдя весь второй этаж, в поисках него я заглянул даже под старую трухлявую кровать. Хех, интересно знать, сколько офицерских жен перетрахали тут младшие лейтенанты времен Союза. Вскоре эти абсурдные поиски совсем меня утомили, и я вернулся в помещение со столиком и двумя креслами. Вздохнул и сел в одно из них, то, где в тот вечер сидел Абрам. Закинул сапоги прямо на стол. Жаль, нет чая. Прикрыл глаза и попытался вспомнить, чем тогда все закончилось и на чем мы с ним в итоге порешили.
   Как же редко удается думать о том, о чем действительно следует думать! И как сложно сосредоточиться на том, о чем почти ничего не знаешь... Это как искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет. Так говорил один китайский мудрец, мир его праху. Хотя, с чего это я собственно взял, что он уже умер? Уж больно древнее это его изречение, не мог же старый пройдоха жить, не старея, из века в век несколько тысячелетий... Но я ведь даже не помню его имени! Лао-цзы, Кун-цзы, Хуй-цзы... Х*р их разберешь! Нашел ли он свою несуществующую кошку? Это как Абрама искать тут, зная, что он под землей, на базе... Чем он сейчас, интересно, занят? Мне всегда казалось, что в своих рассказах он всячески старался преувеличить в моих глазах свое положение в тамошней иерархии. Послушать его, так никто на базе без консультации с ним даже самую хилую и хворую подопытную мышь не решится прирезать! А ведь наверняка все его подземные "коллеги" смотрят на него, как на выжившего из ума стареющего полудурка. Врач... Ха! Да нах*ра им там врач, там четверо из пяти доктора наук!..
   И все же, несмотря на уверенность в том, что Абрам нынче на базе, меня не покидало странное, едва ощутимое подозрение, что в здании я не один. Было совсем тихо, сумерки поглотили всю внутреннюю обстановку, оставив от предметов лишь расплывчатые очертания. На столе стояла знакомая керосинка, возле нее лежал полупустой спичечный коробок, но я никак не мог заставить себя зажечь ее. Было крайне лень даже чуть-чуть привстать с кресла, и эти сумерки так опутали мой слабевший изо дня в день мозг, что я чувствовал себя безвольным заложником всей этой невыносимо бессмысленной ситуации. Пленником бесславно прожитого и уже уходящего дня, прикованным к креслу на растерзание острозубой, медленно подкрадывавшейся ночи. Я был близок к тому, чтобы совсем заснуть, но какое-то странное чувство, то, что не покидало меня с тех самых пор, как я поднялся на второй этаж, никак не давало вырубиться полностью. Оно словно маленькая притупленная иголка покалывало то в правый бок, то в спину, то в живот, а порой и прямо в грудь, в область сердца. Я отгонял его, как мог, страстно желая заснуть крепким сном, но оно неизменно приходило, и каждый раз с новой стороны. Странное чувство... Робкое, но чрезвычайно навязчивое. Ощущение легкого дискомфорта, пустяковой, но никак не пропадающей тревоги. Стойкое ощущение того, что я тут, на втором этаже, не один... Очень страшное ощущение!
   Я вскочил с кресла и на взлете коленями опрокинул столик. Лампа слетела на пол и тут же с оглушительным грохотом разлетелась на множество осколков. Яростно протирал глаза кулаками, силясь отогнать гнойную пелену, но глаза от этого слезились еще больше. В конце концов, осознал, что дело не столько в этой пелене, сколько в том, что действительно почти совсем стемнело. Сколько я провалялся так, в бреду? Машинально взглянул на часы, но пришлось поднести их вплотную к лицу и сильно прищуриться, чтобы разглядеть стрелки - половина шестого вечера. Так нельзя, хватит спать, надо что-то решать! А чего решать-то? Служба идет своим чередом, через неделю с лишним я снова заведу мотор грузовика и отправлюсь в очередную командировку в город Аральск, что на железной дороге, передам спасибо Фролову за ценный груз, но от добавки, пожалуй, откажусь. Покурю гашиша с Рашидом, загружусь до отвала в Аральске-5 и на пути обратно, на базу, на берегах Малого Арала, если повезет, опять увижу ее... Разгляжу на горизонте ее Тень, всегда убегающую от меня куда-то вдаль, и снова захочу ее догнать...
   На первом этаже, прямо подо мной, явственно скрипнули половицы. Кто-то был там, шагнул в темноте. Абрам! Волна почти детской радости накрыла меня с головы до ног. Наконец-то!
   - Абрам!!! - весело заорал я. - Думал, прокрадешься незаметно, старый плут?!
   Я кинулся к двери, распахнул ее и бодро поскакал по ступенькам во тьму, совершенно не заботясь о том, что могу споткнуться и полететь вниз.
   - Абрам! Полно прятаться, отзовись! Ни черта ведь не видно, свет хоть бы что ль включил!
   И вспомнил, что света ни в одном из помещений наземного Аральска-7, кроме керосинового, давно уже не предусмотрено.
   - Зажги хоть фонарь! Алё! Я разбил керосинку по дурости. Абрам, бл*, ну зае**л уже, покажись! Я, быть может, соскучился по тебе за пять дней!
   Я снова стоял в кромешной темноте, и ни один звук не нарушал загробной тишины, обволокшей меня со всех сторон. Что-то опять двинулось вдалеке, метрах в пяти или десяти справа и спереди, и снова затихло. Это не Абрам. Левой рукой я полез в карман шинели за ручным фонарем, правым схватился за кобуру. Мороз пробежал по коже, и я застыл, будто в предсмертном оцепенении. И кобуру, и фонарь я беспечно оставил в здании бывшего общежития, в одной из спален, где провел прошлую ночь. Кто-то вновь шевельнулся во тьме, по пути слегка задев стул, который с неприятным, чуть слышным скрипом проехался ножками по дырявому паркету. Это произошло уже совсем близко, не далее чем в двух-трех метрах.
   Я весь обратился в слух. И в страх. Во мне, кажется, ничего не осталось, кроме этих двух чувств, слившихся воедино. Чем больше я слышал, тем больше острая тревога, будто обмазанная смертоносным ядом стрела, пронзала меня с головы до пят, но стоило звукам совершенно исчезнуть, и бешено колотившееся сердце готово было вот-вот взорваться от невыносимого ожидания новых! Но он, или оно, затих. Будто слился с отвесной стеной тьмы, и растворился в ней. До времени. Оно затаилось и ждет чего-то. Я уже не осознавал, сколько времени минуло с того момента, как оно в последний раз шевельнулось, на сей раз чуть дальше от меня, метрах в трех-четырех слева и сзади. Могло ли оно передвигаться бесшумно в темноте? Этого я уже понять не мог, ибо не мог поручиться за то, что сам не крутанулся ненароком на месте под неким неопределенным углом, пока ждал новых звуков из тьмы. В этой кромешной тьме я совсем забыл, где север, где юг и, что самое главное, где широкие деревянные двери, ведущие на улицу.
   Наконец, мне стало понемногу надоедать это напряженное ожидание. Возможно, он или оно дожидается того момента, когда я покину здание, чтобы продолжить свои скрытые тьмою дела. А может, ждет, когда я повернусь к нему спиной или просто обнаружу свое местоположение, или допущу еще какую-нибудь фатальную ошибку, позволяющую быстро и безболезненно меня прикончить. Как бы то ни было, я совершенно безоружен и не способен ни черта разглядеть. В таком безнадежном положении глупо было бы всерьез обдумывать свои шансы на выживание! И потому, устав от бессмысленного стояния на месте и решив просто-напросто довериться воле Провидения, ведущего меня все дальше и дальше по вонючим и окровавленным тоннелям моей собственной судьбы, я не спеша, стараясь сильно не шуметь, побрел прямо перед собой. Передвигался, наверное, со скоростью не более тридцати сантиметров в секунду, тщательно выверяя каждый свой следующий шаг. Медленно заносил ногу перед собой, совсем близко, и слегка помахивал сапогом в темноте, стараясь обнаружить невидимый предмет, чтобы с грохотом не сшибить его в следующую секунду. Таким манером я продвигался около минуты, и одолел десять или пятнадцать метров. Прямоту своего движения оценить я никак не мог. Но каково же было мое удивление, когда в темноте впереди я неожиданно заметил слабое свечение снега, прорывавшееся сквозь щели в широких дверях центрального входа! Я подошел совсем близко к ним и провел ладонью по шершавой доске, подцепив за раз не менее десяти заноз. И стоял, долго стоял так перед дверьми, никак не решаясь их открыть. Наконец, схватился за поручни и медленно потянул вперед. Со скрипом они поддались усилию предплечий, и вот яростный поток морозного воздуха ударил прямо в лицо.
   Снаружи стояла самая настоящая зимняя ночь, пасмурная, с низким небом багряно-белого цвета. Справа, с запада, далекие лучи уже севшего солнца, пересекая границу между Тем и Этим светом, вылетали из-под горизонта. Они окрасили всю западную оконечность небосвода тусклым цветом запекшейся крови. Я уже почти полностью раскрыл обе двери и готовился перешагнуть через порог, когда сзади послышался грохот и звуки приближающихся шагов. Кто-то или что-то, похоже, меня преследовало. Тьма, оставшаяся позади, вовсе не собиралась так просто отпустить меня из своего холодного, но липкого лона! Не в силах больше сохранять хладнокровие, я издал дикий вопль и прыгнул вперед, перелетая через ступеньки, словно передо мной расстилалась не жесткая, слегка припорошенная снегом земля, а прохладная гладь давно исчезнувшего моря. Приземлился не слишком удачно, но, объятый ужасом, боли не почувствовал. Быстро сгруппировался, кувырнулся вперед, вскочил и понесся, не разбирая дороги, ведомый лишь бесконечным животным страхом смерти, что сопутствует человеческому виду с древних времен его зарождения в дебрях бессмысленной и беспощадной эволюции.
   Не помню, сколько я так пробежал. Очнулся в одной из своих спален, то ли в здании общежития, то ли в какой-то другой. Да и слово "очнулся" вряд ли применимо к состоянию, что испытывали на тот момент мои бренные тело и душа. Меня всего трясло, я лежал в полном обмундировании под толстым ватным одеялом. В правой руке, прижатой к холодной, пропахшей потом простыне, сжимал заряженный табельный пистолет, нервически поглаживая указательным пальцем щербатый спусковой крючок. Пальцы левой руки сжимали фонарь, но это было совершенно уж тщетно - кажется, недавно я обнаружил, что батарейки сели, и он больше не может светить. Очень смутно я мог припомнить события последних минут, или даже часов - слишком сильно слилась в воспаленном мозгу потускневшая от ночи и безнадежности реальность с болезненно-яркими, ядовитыми красками ужасных галлюцинаций. Кажется, я довольно долго бежал по улицам Кантубека, и по бокам мелькали алко-оранжевые и сырно-желтые огни в окнах. Но никак это не могло быть правдой, ведь городок был покинут десятки лет назад! Порой под заскорузлым снегом проступали полоски черного льда, сапоги лихо пролетали по ним вперед и вверх, и я с едва слышным треском падал навзничь на холодную твердую землю. Но тут же вскакивал и несся дальше, не разбирая дороги, совершенно не отдавая себе отчета в конечной цели своего побега. Я бежал инстинктивно, крутя головой и размахивая ею из стороны в сторону. Руки безвольно, как плети, болтались где-то с обоих боков. "Без царя в голове" - непременно сказали бы всеведущие тучные бабы, если я таким макаром пронесся бы мимо них по улицам Аральска-5. Должно быть, я убегал от кого-то. Вероятно, от того, кто преследовал меня тем беззвездным морозным вечером на улицах безжизненного Кантубека.
   Но теперь, лежа под ватным одеялом, вперив опухшие, красные, слезившиеся глаза в до боли знакомую темноту потолка, трясясь всем телом и душой от странной смертоносной лихорадки, я впервые всерьез задумался о плачевном состоянии своих душевных функций. Я как бы вознесся над самим собой, над своим мучимым предсмертной агонией телом, над своим безымянным последним пристанищем, над порочным пустым Кантубеком, над Адом и Раем, над Последней Южной Войной и над теми тремя годами, что я провел на ней. Я будто бы вернулся, кристально трезвый и чистый, в свой старый кирпичный дом в центре Москвы, жарким августовским деньком. Я еще совсем молод, мне не больше десяти лет, опираюсь руками в слегка прохладный подоконник и смотрю вперед в окно, сквозь теплую пелену солнечного света и зелени, на шумную летнюю улицу. Но вот я оборачиваюсь назад и вижу внизу, под темнотой беззвездной зимней ночи годами спустя, свое жалкое терзаемое лихорадкой тело, измученное болезнями, потное и смердящее. Оно томится в тюрьме собственных недугов и в то же время являет собой невыносимо тесную и холодную тюрьму для слабеющей искры духа. Какой разительный контраст являли собой эти два мира, в которых волей жестокого, но справедливого Провидения я присутствовал одновременно! Здоровый и мудрый ребенок в старом московском доме теплым августовским днем, и смертельно больной, терзаемый тяжелым бредом солдат в богом забытом Аральске-7 холодной декабрьской ночью... Эти два мира отделяли сотни километров пути и десятки прожитых лет, но теперь немыслимая параллельность и единовременность их бытия помогли мне увидеть, наконец, каким червивым и гнилым яблоком стал мой воспаленный мозг! Я взглянул на себя со стороны и увидел страшную картину - последние две или три недели жизнь моя состояла больше из черного бреда и ядовитых галлюцинаций, нежели чем из объективных реалий бытия.
   Слишком далеко я зашел, играя с мозгом в игру воображения! Первоначальная цель этой порочной игры была весьма благородна и оправданна - я стремился спастись от горечи постигшей меня утраты, от омута душевной пустоты. И я создал Тень. Она оказалась тем рукотворным, а вернее сказать, мозготворным чудовищем, которому, вообще-то, не стоило многого позволять. Но я позволил...
   Теперь сложно сказать, кого я люблю больше. Нет, неправильно. Мне трудно сказать, кого я на самом деле сейчас люблю - саму Тень или Ту, что послужила ее прообразом. В память о Которой я создал в своем воспаленном мозгу Ее сумрачный образ. Весь парадокс состоит в том, что я, положа руку на сердце, даже не помню, как в точности Она выглядела. Ведь Тень не обладает ярко выраженными чертами, для полноты ее образа достаточно лишь небольшого пятна из разреженной темноты и главное - одной, но сильной эмоции! Чего-то такого, что принято называть мучительной страстью...
   Мой мир, моя душа - пустая комната размером со Вселенную. Она настолько пустынна, что в ней нет места даже воздуху и ветру, который мог бы завывать на ее бесконечных просторах. Только вакуум. Это, должно быть, и есть Космос, это и есть Смерть. Космос = Смерть. Смерть = Космос. Кажется, я знал об этом всегда, с того самого дождливого денька почти четыре десятка лет назад, когда скользкая и юркая, как плоский белый червь, слепая душа моя вынырнула, наконец, на свет божий из теплых вязких глубин Космоса-Смерти. Окровавленная, разрезанная мать всхлипнула и откинулась на вонючие белые подушки, а я глотнул прелого воздуха и заревел. Неужели для того только, чтобы спустя три с лишним десятка лет сдохнуть потому, что разъеденный прожорливыми галлюцинациями, проигравший сам себе мозг так малодушно пожелал выйти в отставку?
   Я глотнул морозного воздуха, высунув морду из-под одеяла, и попытался поочередно и осмысленно пошевелить конечностями. Как ни странно, это у меня сразу получилось. Приподнялся на кровати. Но вертикальное положение головы снова ухудшило состояние мозга. Кажется, в углу комнаты мне привиделся сиреневый осьминог, неподвижно покоящийся на спинке стула. Тряхнул головой, прищурился - исчез. Из просторного прямоугольника окна ярко светила холодная декабрьская луна. В голове, пронизав ее по диагонали слева направо, сверху вниз и насквозь, отчетливо и все более болезненно пульсировала какая-то чертовски тонкая жилка. Что же, волноваться, похоже, больше не о чем - близится моя смерть.
   Но тут мне в голову пришла спасительная мысль, из-за которой я как-то сразу забыл и о пульсации в голове, и о скорой смерти. Холодный, горький, коричневый скотч! Непочатая бутылка виски лежит в уснувшем навсегда холодильнике офицерской столовой. Вспомни я о ней день или два назад - и этого последнего упадка души удалось бы счастливо избежать. Ну ничего! Еще не поздно все исправить! Я поднялся с кровати и, пошатываясь, подошел к окну. Улица внизу (я смотрел с высоты второго этажа) была густо заснежена и совершенно пустынна. Никаких монстров, привидений или, боже упаси, НЛО. Мягкий и белый лунный свет отражается в миллиарде снежинок на безмолвно спящей земле. По мне, так идеальная погодка для прогулки за выпивкой! Пистолет, который все еще сжимал в руке, я с омерзением выкинул в дальний угол комнаты, и он с ужасающим грохотом приземлился на пол. Кого мне, черт побери, бояться в абсолютно пустой Вселенной? С фонарем, однако, я решил обойтись более гуманно, и аккуратно поместил его в тумбочку. Одеваться нужды не было, потому я забрался на подоконник, не без труда отворил окно и тут же спрыгнул вниз. Сугроб под окном, как я и предполагал, оказался глубоким и довольно мягким, а снег - даже чуточку приторным на вкус. Я медленно вылез из снежной кучи, отряхнулся, будто последний вокзальный пес, и поспешил за виски. "Колу захвачу на обратном пути, в буфете" - уже на ходу радостно подумалось мне.
   Морда раскраснючилась от морозца, сопли заледенели в носу, но я уже чуть ли не бежал бодрой трусцой. Эх, должно быть, с такой же прытью мчались утром за водкой в магазин мои достопочтенные, одутловатые предки! Страсть к безмерному распитию алкогольных напитков синей нитью проходит через весь мой род по мужской линии. И каким же надо быть ослом, чтобы в пылу рукотворного безумия совершенно позабыть про самый верный способ свести счеты с любой объяснимой или необъяснимой тоской! От здания общежития и телецентра, где я, как теперь выяснилось, очнулся, до офицерской столовой, где в чреве мертвого холодильника ждал своего избавителя прекрасный почти десятилетний виски, было всего двести метров ходу по совершенно прямой улице. Путь пролегал мимо радиоцентра с длиннющим антенным шпилем, но мне туда вовсе не надо: во-первых, я уже, кажется, был там утром сего дня и выслушал какое-то гнусное сообщение из полумифического Штаба. Теперь я сильно сомневался в правдивости всех этих утренних радиограмм счастья! Сдается мне, все это какая-то плохо скроенная бутафория. Вся эта южная итоговая война, или как там ее называют. Ну вот, сообщили сегодня, что чертовы исламские головорезы взяли очередной сраный городок, всех вырезали, трупы расчленили, головами в футбол, как водится, поиграли. А потом, устыдившись, видимо, своей звериной натуры, благополучно сожгли дотла следы безобразий! Все хлопают, все довольны, доблестные русские витязи счастливо отступают, неукротимые орды шиитов спешат завладеть следующим сраным городком, чтобы с удивляющей точностью повторить весь цикл варварских хулиганств. Линия фронта галопом бежит на север, сюда, к нам. Ну и с какого х*я, спрашивается, я должен верить в эту развесистую радиоклюкву?!
   Какого черта вообще я не запил еще полгода или, что было бы еще лучше, год назад, не плюнул одной харкотой разом на войну, долг, службу и с болтливым Абрамом дружбу, на пять объектов, на скользкую Тень и на прочую всю дребедень? Да начни я пить, начни я жить весело хоть бы даже полгода назад, я бы не в этих злое*аных холодах просиживал теперь свою тощую задницу, а грел кости на песчаном, жарком и бесконечно тропическом побережье Индийского океана!
   Бывшее здание почты осталось позади, и от заветной бутылки меня отделяло теперь не более ста метров. Я настолько рад был тем бесконечным возможностям, что сулила мне через всего какие-то полчаса пьяная эйфория, что готов был пробежать эти сто метров со скоростью олимпийского спринтера! И я уже весь напрягся для стартового рывка, когда первозданную тишину Аральска-7 и моей пустынной Вселенной, которую не нарушал даже жалобный вой ветра и тоскливое причитание не затворенных дверей, разорвал на осколки крайне странный, длительный и стремительно преображающийся звук. Я так и застыл, как был, на низком старте, с тревогой вслушиваясь. Сначала это было больше похоже на визг. Визг, который может издать лишь электрическая ножовка по металлу. Потом, после очень короткого, меньше секунды, затишья - невыносимый скрип, скрежет и лязг металла. Одновременно всем телом я ощутил какое-то масштабное и стремительное движение по правую руку от себя. Проглотив застрявший было в горле ком, усилием воли я преодолел свой животный страх и вместо того, чтобы просто ринуться вперед, к столовой за скотчем, остался, как был, стоять на месте, и быстро повернул голову вправо. И увидел, как десятиметровый антенный шпиль радиоцентра, накренившись, стремительно всей своей длиной падает в сторону здания почты. Обычно, пережив нечто подобное, очевидцы любят трепать, что наблюдали происходящее "словно в замедленной съемке". Вот уж дудки! Я видел, как шпиль пошатнулся и меньше чем за три секунды с оглушительным грохотом переломился пополам об угол крыши и рухнул обеими половинами на ни в чем не повинный снег. Эхо от удара разнеслось такое, что мне стало страшно физически.
   Как это могло произойти? Что это - неужели начало Войны? Настоящей, не той, что прежде всегда доходила до меня в виде скупых сообщений из Штаба и целых вагонов, груженных цинковыми гробами, шедших через станцию Аральское море на север. А той, что готова одарить тебя внезапной смертью на каждом углу, разорвать твое тело на куски гранатой или просто засыпать обломками здания, в которое несколько секунд назад угодил танковый снаряд? Я заткнул уши и присел на корточки, не сводя глаз с обезглавленного радиоцентра. Через минуту или полторы убрал пальцы с ушей. Эхо почти улеглось, но еще звенело вдалеке на северо-востоке, где-то у старого маяка. И в это самое мгновение я отчетливо, обоими глазами безо всяких шансов на галлюцинацию увидел, как невысокая, облаченная в белое фигура беззвучно скользнула вдоль края крыши радиоцентра и исчезла где-то внизу.
   Мне не понадобилось и секунды, чтобы вспомнить - что-то подобное я уже видел. Во сне? Вряд ли. Сны мне не снятся давно, с тех самых пор, должно быть, как я сотворил Тень. Слишком уж много ментальной энергии потребовалось для ее создания, и мозг тогда высох и навсегда утратил часть своих извечных функций, в том числе и сновиденческую. Где же тогда я мог видеть это? За свою не слишком длинную, но и не слишком короткую жизнь ничего подобного наблюдать наяву я не мог. Приснилось еще до того, как я создал Тень? Но той жизни, тех эмоций, тех снов я не помню совсем. А ощущение такое, что видел это совсем недавно! В кино? Кина тут нет. Бывший летний кинотеатр давно занесен снегами и едкой солью. Нет, неправильно - не видел, а ожидал увидеть! Представлял, рисовал себе в воображении. Способность к умышленному воображению, мой мозг, слава Провидению, еще сохранял. Конечно. Я представлял себе, как обитатели подземной базы будут нарушать мою связь со Штабом. Логично было предположить, что они попытаются вывести из строя антенну. И чтобы лишить меня возможности каким бы то ни было образом ее починить, они просто спилили антенну на*уй! Абрам, мой верный друг Абрам, и какого же черта неблагодарная скотина, зовущаяся по неясной прихоти судьбы сержантом Мотылевым, никогда не был склонен тебе верить!
   И тут впервые за много недель, месяцев или даже лет мною овладела звериная, неукротимая ярость. Жажда крови, жажда причинения боли живому существу, жажда видеть его непрекращающиеся страдания и с дьявольской улыбкой на устах только усиливать их! Убью сучкЮ, порву подземную крысу! Решено - подпилю его, как он подпилил мою антенну! Нет, лучше просто распилю суку напополам!
   И я бежал по холодной темной улице, но уже не к офицерской столовой, а к осиротевшему радиоцентру. Бежал, запыхавшись, но не от усталости, а от безумной ярости и черной злобы. Желчь кипела тогда в моих жилах, разъедая черствое тело и пустую душу изнутри. И меня совершенно не заботило, что враг может быть вооружен и готов в любую секунду прикончить меня. Ничего тогда я не жаждал более, как стать причиной его медленной и мучительной смерти!
   Прошло меньше минуты, прежде чем я оказался внутри маленького квадратного помещения. Там было совершенно тихо и темно, прямо как на первом этаже офицерского клуба часом или двумя назад. Так вот кто блуждал тогда рядом со мной в темноте, вот кто погнал меня, обезумевшего, стоило мне лишь приоткрыть широкие входные двери! Только вот теперь, подумал я, облизнув обветренную кровоточащую губу и испытав почти сексуальное наслаждение от своих черных мыслей, теперь, сукин ты сын, наши роли разительно поменялись!
   Он застыл где-то в темноте, как и тогда. Согласно инструкциям, полученным на базе, он не имел права никак себя обнаружить. Они хотят обмануть меня, представить произошедшее немыслимым, но все же свершившимся несчастным случаем. Он, вероятно, никак не ожидал, что я буду проходить мимо как раз в тот момент, когда он подпилит антенну. Как же ему удалось так быстро управиться? Не носит же он с собой болгарку? Эх, ведь это же проклятые Провидением ученые! И наверняка в распоряжении у них целая куча разных хайтековых штучек, типа лазерной ножовки по металлу длиной с гулькин хрен! Но какого бы диковинного оружия не имел при себе сейчас мой супостат, прячущийся во тьме радиоцентра, использовать его против меня он себе не позволит ни при каких обстоятельствах! Разве что когда поймет, что я его окончательно вычислил и весь их план насмарку. Как бы то ни было, я жаждал перерезать его напополам, и никакой страх, даже животный страх смерти, был не в силах меня остановить!
   И все же я решил действовать осторожно. Застыл и прислушался. Полная тишина! Что-то вдруг скрипнуло снаружи, и я чуть было не сорвался с места, но вовремя одернул себя. Скрипнуть могло все что угодно, может быть, от остатков антенны отломилась сосулька... Главное - не дать ему незаметно уйти! Задачка, надо сказать, не из легких, если учесть, что размеры комнаты примерно семь на девять метров, абсолютно темно, и мой мозг не способен к аналитическому мышлению из-за никак не утихающей слепой злобы. Я еле удерживался от того, чтобы в следующую же секунду не броситься с яростным воплем во тьму, и нащупать горло мерзавца, и порвать его трепещущий кадык своими острыми холодными пальцами...
   Лишь одно обстоятельство играло тогда в мою пользу - из этого помещения, как ни крути, существовало только два выхода. Один из них - люк в потолке - вел на крышу. Чтобы добраться до него, нужно было лезть почти по отвесной стене, цепляясь за редкие торчащие из нее трубы и металлические балки. Наверняка он уже выпрыгнул из этого люка, пока я бежал в радиоцентр по улице, а вот бесшумно залезть назад на крышу у него уже никак не получится! Через второй выход я вошел пару минут назад, но в порыве первичной ярости, ожидая столкнуться с врагом лицом к лицу, непредусмотрительно отдалился от него на два или даже на три метра. Как знать, быть может именно теперь чертова подземная крыса беззвучно за моей спиной пробирается прямо к нему! Не в силах стерпеть этой мысли и совладать с новой волной ярости и жажды убийства, я развернулся и бросился назад к выходу. Как оказалось, очень вовремя! В темноте я наткнулся и сбил чье-то плотное тело, совершенно не ожидавшее такого хода с моей стороны. Мы оба по инерции повалились на пол. Из рук у него выпало что-то холодное, небольшое и стальное - то ли пистолет, то ли лазерная болгарка. Он попытался было подобрать тот предмет с пола, но я подскочил и обрушил на спину гада обе руки, согнутые в локтях. Локти приземлились, как мне показалось, где-то в области вражеского позвоночника. Что-то лязгнуло, потом громко хрустнуло. Он взвыл от боли, всхлипнул, но все же из последних сил подскочил и побежал к выходу. Я немедля кинулся следом.
   Несмотря на острую боль, скривившую плотное тело в зимней армейской форме, бежало оно очень и очень резво! Он шатался и порой терял прямизну траектории, но все же упорно и быстро бежал - то ли был прирожденным, а может, и профессиональным спринтером, то ли так сильно боялся моего гнева или смерти как таковой. И я, при всей своей ярости и охотничьем азарте, никак не мог настигнуть его! Мы пробежали всего около двадцати метров. Он нырнул за угол радиоцентра и теперь несся мимо его стены в сторону офицерского клуба. Скотина бежал в сторону базы!
   Как ни старался я ускорить бег, с каждой новой секундой все больше понимал, что уже не смогу догнать своего обидчика. Способностей к быстрому бегу не замечалось у меня с малых лет, а тут еще, похоже, его страх жертвы оказался куда сильнее моего хищнического азарта. Сквозь пелену ярости и ледяных слюней, застлавших лицо и глаза, я видел, как фигура в белом удаляется все дальше, несмотря на то, что бежал я на грани физических сил и сам мог в любую минуту свалиться замертво, например, от инфаркта. Сердце выпрыгивало из груди, сапоги проскальзывали по припорошенному снегом льду, легкие распирало от острого морозного воздуха и они явно готовились к тому, чтобы в любую секунду взорваться изнутри и залепить своими остатками грудную клетку по всему периметру. Но враг убежит, удерет, уйдет ненаказанным, сообщит своим на базу, что мне теперь все известно, и тогда за мной начнется охота! Черт возьми, если так, мне надо срочно заводить машину и сматывать удочки! Но я не готов, совершенно к этому не готов! Я устал, разбит физически и духовно, еще не оправился до конца от преследовавших меня почти весь день галлюцинаций, а вы утверждаете, что мне надо сию же минуту собрать самое необходимое, заводить мотор и ехать? Но, скажите на милость, в каком направлении?! Абрам предупреждал в тот вечер (и теперь я склонен относиться всерьез к каждому его слову, пусть даже если и нес он откровенную пургу!), что если обитатели базы обнаружат, что мне известны их планы и я намереваюсь уйти в сторону Аральска, они всенепременно пустят за мной погоню!
   Положительно нельзя было допустить, чтобы мерзавец в белой армейской форме добрался живым и невредимым до входа в дом офицеров! Если он переступит порог и проникнет за широкие входные двери из дерева, он может смело считать себя спасенным. В той темноте первого этажа ему сегодня уже удалось провести меня...
   Вдруг резкая боль пронзила правую ногу, я пошатнулся и чуть было не рухнул в сторону. Проклятье, я подвернул ее! В такой момент меня угораздило подвернуть ногу! Несмотря на адскую боль, я продолжал бежать, но телодвижения эти уже трудно было назвать бегом. Все, баста! Похоже, мне конец. Я просто физически не успею удрать с базы до того, как несколько вооруженных пистолетами-пулеметами свинорылых сотрудников службы безопасности не выйдут на охоту за мной! Что, прикажете засесть на маяке и отстреливаться из табельника, пока этот молодчик в белой форме не обрубит основание маяка своей чудо-болгаркой? Прятаться бесполезно, Кантубек не такой большой! Они прочешут каждый угол, заглянут под каждый камешек! Если только собрать припасов хотя бы на неделю и попробовать уйти в пустыню, чтоб замерзнуть там в первую же ночь, ведь нельзя будет даже развести костер...
   Я посмотрел вперед. Враг, верно, заметил, что бежать я уже не в состоянии, и тоже замедлил бег. Теперь он бежал почти вальяжно, трусцой, хоть и видно было, какая адская боль пронзает его позвоночник. На его пути в полуметре над землей застыла одна из пятиметровых половин им же спиленной антенны, и он, кажется, готовился каким-то образом преодолеть это препятствие. Неужели будет прыгать? Очень вряд ли, с его-то позвоночником...
   Нечто странное в ту минуту всколыхнулось где-то внутри меня. Какая-то спасительная, и в то же время губительная мысль. Молниеносная идея, из тех, что врываются в сознание так же внезапно, как неведомо откуда налетевший порыв ветра, ураган среди спокойного солнечного дня. Но чаще всего так же внезапно ныряют они снова под темный полог подсознания, чтобы уже никогда не ворваться обратно, или чтобы вернуться десятилетия спустя... То, что я описываю тут столь многими и лишними словами, происходило тогда в моем сознании в течение сотых долей секунды. Я вдруг остро почувствовал, какой-то утробный голос мне подсказал, что одного лишь моего желания сейчас будет достаточно, чтобы коренным образом и в мгновение ока изменить всю ситуацию! Спасти себе жизнь, выиграть время, избежать охоты, не позволить человеку в зимней армейской форме вернуться на базу и сдать меня. Всего одного лишь желания, усилия воли! Запредельного напряжения мысли и тела...
   - Но как я такое смогу? С какой стати вы взяли, что мне позволено управлять пространством, временем и материей по собственному желанию и со сверхъестественной быстротой? Как могу я приказать ему не бежать, а встать и подождать, пока доковыляю к нему и проткну его грудь ножом, которого, кстати, у меня с собой и нет? Я не экстрасенс, не бог и не кудесник! Я простой сержант биохимических войск, и силы мои на исходе. Без шансов. Он уйдет, а мне надо думать о другом, быть может, я успею еще убежать из Кантубека...
   - Не забывай о том, - продолжал нашептывать голос, а в это время проходили лишь сотые доли секунд. Время, похоже, бежало теперь не быстрее меня с подвернутой ногой, - не забывай, что есть на этом или на том свете Некто, обладающий достаточной силой, чтобы помочь тебе!..
   - Бросьте вы, дудки все это! Никогда в это не верил, а если и видел или слышал, или даже трогал руками что-то подобное, то твердо знаю, что все это - не более, чем игры одичавшего в пустыне мозга! Даже если б и был этот, как вы говорите, Некто, то с какой это стати ему помогать мне? Мы ведь совершенно с ним незнакомы!
   - Этого я тебе сказать не могу. Ты просто должен поверить, что такое возможно, и пожелать это. Ты хочешь, чтобы враг твой умер в следующую же секунду?
   - Хочу. Но я все равно не верю.
   Вдруг время снова вернулось к своему прежнему ходу, и я опять ощутил дичайшую боль в правой ноге. Еще немного, и я свалюсь на снег. Х*р с ним, пусть застрелят как собаку, лишь бы не мучили. Я уже ничего не могу и не хочу...
   Я почти остановился и поглядел вперед. Человек в белом замешкался перед обломком антенны на секунду или две, но потом двинулся вперед, приняв, видимо, какое-то решение. Он приблизился вплотную к антенне. Она лежала под углом, левый конец покоился на каком-то искусственном возвышении у стены, чем-то вроде небольшой трансформаторной будки или лавки, я не мог разглядеть в темноте. Правый уперся в снег, и она так и лежала под наклоном, образовав между собой, земной поверхностью и будкой треугольник с довольно острым углом. Перед моим неприятелем антенна лежала примерно в полуметре от земли. Он присел на корточки, потом вовсе лег на землю и пополз прямо под ней. Я еще только начинал догадываться, зачем это он предпринимает такие меры предосторожности, когда этот внутренний голос, бывший еще совсем недавно утробным, ударил словно громовой раскат изнутри прямо в сердце:
   - А сейчас ты поверишь!
   Это было действительно похоже на раскат грома. Эхо того странного звука еще долго летало над Кантубеком в ночи. Но много больше это было ударом молнии. Человек в белом полз у самой земли, почти слившись с ней, как червь, и я отчетливо видел, что он никак не мог зацепить антенну! Но короткий и мощный электрический разряд ярчайшей вспышкой, будто взрыв сверхновой, оторвался от антенны и пронзил ползущую фигуру. Не знаю, какое там было напряжение - наверное, две или три тысячи вольт, а может и того больше. Человек в белом сгорел и обуглился весь за две секунды, и скоро кучка серого пепла, которой он стал, уже летела под напором ветра, оседая на грязном снегу. Я сел на землю и закрыл глаза. Но все равно я не мог поверить.
  

VI

  
   Сегодня, 12 декабря 20.. года, среда - мой последний день в Кантубеке. Завтра рано утром, часов в шесть, я при помощи чуда и такой-то матери заведу мотор КамАз 6350, прогрею до нужной температуры, заправлю полный бак солярки и медленно поеду в сторону города Аральска. Поеду, чтобы больше никогда не вернуться на остров Возрождения. Чтобы никогда больше не ползти всеми восемью колесами через такыры Барсакельмеса. Никогда больше не форсировать Сырдарью по железобетонному мосту чудовищных размеров, старому и страшному. Я больше не собираюсь никогда за всю оставшуюся мне жизнь возвращаться на базу вдоль берегов Малого Арала, и никогда больше, час за часом пересекая соленую пустыню в полуобморочном забытьи, не увижу я Тень, бегущую от меня к едва различимому горизонту.
   Прошло семь дней с тех пор, как я убил человека, подпилившего антенну в радиоцентре. Я предпочитаю считать это происшествие убийством, потому как умер он в результате цепочки событий, запущенной мною. Я ведь мог сразу смекнуть, что мне грозит, если диверсант не вернется на базу. Я мог спрятаться, а мог просто продолжать свой путь в столовую за бутылкой виски, и все шло бы по плану. По их плану. Но мне был известен их план, и я мог легко опередить их хотя бы на один ход. Но дьявольская ненависть застлала тогда мои воспаленные глаза... Он умер только потому, что я так сильно возжелал его смерти! И если это не убийство, то не убийца и тот, кто нажимает на кнопку, высвобождая из шахты межконтинентальную баллистическую ракету с ядерной боеголовкой и выпуская ее полетать немного на воле...
   Но мне снова и непостижимо повезло. Агент подземелья не вернулся на базу, и это могло означать лишь одно - он убит, сержанту Мотылеву полностью или частично известны намерения обитателей базы в его отношении, и теперь он подлежит немедленному уничтожению! Я понимал это и тогда, в первые минуты после убийства. Потому спрятался на руинах котельной в километре к юго-западу от городка и провел там трое суток без еды. Тот небольшой запас воды, что я успел с собой прихватить, кончился к началу вторых суток, и дальше я пил сырой снег, растапливаемый костром. Да, мне пришлось разжигать костер, иначе я бы не выжил - замерз насмерть в первую же ночь. Я как мог старался производить меньше дыма. И всякую минуту ждал, что фонарь осветит мою опухшую от холода и голода, трясущуюся немытую физиономию в куче барахла и тряпья, призванного защитить меня от невыносимого холода и спрятать от ока палача. Меня осветит фонарь, а в следующую секунду раздастся выстрел, и кусочек свинца оборвет это полное лишений существование. Не скрою, порой я просил скрытое низкими серыми облаками небо, чтобы меня нашли и убили поскорее. К началу третьих суток я начал всерьез удивляться, почему же они меня до сих пор не обнаружили. К началу четвертых я осознал, что терять больше нечего, и медленно ковыляя, больше во сне, нежели чем наяву, вернулся на пустые улочки Кантубека.
   Первым делом я зашел на место преступления. Преступников всегда тянет туда, где они содеяли зло, где-то я, кажется, слышал про это лет двадцать пять назад. Изучив обстановку, быстро пришел к выводу, что бояться быть пристреленным мне, по крайней мере, ближайшую неделю не придется.
   Они списали все на несчастный случай. Собрали то немногое, что осталось от солдата в белой армейской форме, чье имя я так никогда и не узнаю, и унесли бренный прах, а может быть, просто развеяли на ветру. Я заходил в свои многочисленные спальни, разбросанные по всему городку - все двери остались запертыми, как и были, ни одна вещь не тронута. Меня даже не искали. Что ж, видимо, им крайне необходимо, чтобы я привез из Аральска-5 двойную или тройную порцию сухпайка...
  

***

   Часы показывали три часа дня. Мне изрядно надоело прощаться с Аральском-7, разглядывая его с высоты старого маяка, и я быстро спустился снова на землю. Оставалось лишь попрощаться с Тенью. Нет, вру. Тени давно нет. За последние дней пять или семь мой мозг принял совершенно иную биологическую форму функционирования, крайне отличную от прежней, изжившей себя формы. И в этом прекрасном новом мозгу нет более места психоделическим ужимкам и компромиссам, основанным на тяжелых галлюцинациях. В нем нет больше места Тени. А прощаться я буду с той, чей годами незабываемый образ Тень эту породил. Я буду поминать ее, ведь теперь я точно знаю, что она умерла.
   Нет, мне не прислали печальной весточки из Сен-Тропе, Москвы или Шанхая. Но разве можно считать живым человека, про которого ты точно знаешь, что не увидишь ее живым НИКОГДА? Даже если прилетят инопланетяне, или начнется Третья мировая война! Даже если Христос вторично сойдет на Землю, начнется Страшный Суд и мне с ней назначат слушания в одно время и по одной повестке. Нет, никогда мне больше не увидеть ее, даже если она жива и находится сейчас в том самом здании, куда я неспешно направляюсь! Не увижу ее никогда, потому просто, что Провидению так не угодно. Потребовалось три с лишним года, чтобы я понял это и собрался, наконец, почтить память покойной должным образом.
   Я медленно двигался через пустыню к северу от Кантубека в сторону бывшего банно-прачечного комбината. Два небольших домика, вкупе слагающие собой этот самый "комбинат", стояли неподалеку от офицерской столовой, на самой окраине городка. Войдя, я прошел сквозь полумрак прихожей и нащупал ручку шкафа-купе. Трухлявая дверца поддалась с режущим слух скрипом. Из шкафа я извлек костюм, заготовленный еще накануне вечером.
   Это был самый обыкновенный костюм: темно-синий пиджак, брюки и потертый полосатый галстук. Он был мне слегка великоват. Год с лишним назад я случайно обнаружил его на складах к юго-западу от Аральска-7. Остался от кого-то из советских офицеров, надо полагать. И вот неожиданно он мне пригодился.
   Снял шинель, поспешно содрал с себя все элементы сержантской формы, которую так исправно носил в течение последних полутора лет. На мне остались только кальсоны. Решил сменить даже носки и надел новые, белые хлопчатобумажные. Надел сорочку, натянул поверх кальсон брюки, подпоясался, вокруг шеи намотал галстук, связав его каким-то совсем нехитрым узлом, по странной причуде подсознания сохранившимся в памяти. Наконец, надел поверх сорочки пиджак, а поверх пиджака - старый кожаный плащ, привезенный три года назад из Москвы. Откинул занавеску на окне и вгляделся в очень ветхое, местами потрескавшееся зеркало, висевшее на стене напротив шкафа. На меня смотрела хмурая, чуть припухшая морда в штатском.
   С этого момента я - лицо сугубо гражданское. Я собственноручно выхожу в отставку, снимаю с себя гордое звание сержанта биохимических войск вместе со всеми прилагающимися к нему правами и обязанностями. Также с этой минуты я прекращаю свое участие в Последней Южной Войне, на которой последние три года воевал на стороне Российской Федерации и ее союзников против Исламской Республики Иран. Я официально заявляю всем государствам планеты Земля и отдельно Организации Объединенных Наций о том, что с 12 декабря 20.. года теперь уже не сержант, а гражданин, а лучше товарищ, Мотылев соблюдает полный нейтралитет по отношению к каким-либо воюющим странам и сторонам на этой планете. Я поправил галстук и двинулся в сторону входной двери.
   В кузове грузовика лежит другой комплект одежды. Строительная спецовка. Когда завтра, около трех часов дня, доберусь до города Аральска, я не буду въезжать на его полупустые улицы. Остановлю машину за судном "Гидролог" и пройду оставшиеся полтора километра до города пешком. На мне будет вышеупомянутая строительная спецодежда, под нос налеплю фальшивые усы. Их я уже склеил из остатков щеток для мытья полов. При мне не будет совершенно никаких документов, только запасной комплект гражданского платья, сухпаек, компас, перочинный нож, часы и еще кое-какие незаменимые в быту вещи, вроде спичек, лески и крючка для ловли рыбы в проруби. Пистолет вместе с военной формой закопаю в пустыне, все это мне как лицу гражданскому будет теперь совершенно ни к чему! Документы порву и сожгу. Камаз, моего верного грузового коня, не без жалости оболью соляркой и тоже сожгу, пусть хоть взорвется - я буду уже далеко.
   Стараясь избегать людей, сразу направлюсь в сторону овощебазы, в сторожку Рашида. Хорошо бы он сразу был там, но если его не будет, тихо дождусь его в каком-нибудь укрытии неподалеку. Он знает в городе всех, включая немногих оставшихся русских рабочих и пару-тройку служащих местной администрации. Он достанет мне паспорт одного из погибших в уходящем году работяг, мы вместе переклеим фотографию на мою, которую заблаговременно вырежу из своего прежнего, подлежащего сожжению, паспорта. Потом заночую у него, и мы в последний раз напьемся водки и накуримся гашиша, и он в последний раз предостережет меня от поездок на Барсакельмес, прекрасно, впрочем, осознавая, что собираюсь я нынче совсем в другую сторону, что уеду навсегда, и мы больше никогда с ним не увидимся. Утром я, похмельный, доковыляю до станции и сяду по подложным документам на поезд, раз в день следующий со стороны фронта в сторону Москвы. Но до Москвы я не поеду. Почему? Разве я не соскучился по родным местам?
   Признаться, я долго, несколько дней, думал о том, стоит ли мне ехать в столицу. При мысли о том, что через двое-трое суток тряски в грузовом вагоне поезда я, наконец, сойду на платформе Ярославского вокзала и выйду через широкие двери на Площадь - при этой мысли все то старое и, как теперь кажется, совершенно пустое, мертвое и никчемное, что осталось в душе от прежней, довоенной жизни, пыталось пошевелиться, пыталось хоть как-то напомнить о себе. С таким же успехом астральное тело недавно умершего бедолаги может пытаться заставить коченеющий труп пошевелить хотя бы одним пальцем руки или ноги! Многое повидал я на Последней Южной Войне, многое пережил, хотя ни разу на фронте не был, не выпустил, кажется, ни единой пули из табельного пистолета, нацелив его на врага, не встретил ни одного кровожадного перса. Но за три года службы я совершенно утратил не то чтобы приятные, а просто хотя бы сколько-то внятные воспоминания о Родине. От нее, в отличие чем от потерянной накануне войны женщины, у меня не осталось даже тени.
   Москва - город, который сдался еще до начала войны. Таким он запомнился мне, когда три с лишним года назад на Ярославском вокзале я садился в плацкартный вагон пассажирского поезда Москва-Ташкент. Тогда я ехал один, скорее даже как частное лицо, а не как новоиспеченный рядовой-контрактник. Был конец сентября, но погода для этого времени года выдалась на удивление теплая. Свежий ветер дул в лицо, когда я, стоя на платформе за пять минут до отправления, докуривал прощальную сигарету. Вагоны отправлялись полупустые - никто не хотел ехать на войну с Ираном, ни добровольцы, ни граждане, подлежавшие законному призыву на военную службу. Российские войска тогда еще только развертывались у южных границ Туркменистана, но Москва уже сдалась.
   Я раз за разом представлял себе, как не слишком холодной декабрьской ночью, освещенной множеством ярких оранжевых и иссиня-белых огней, отражающихся в блестящем снежном налете на фонарных столбах и тротуарах, я бреду через почти совсем пустую площадь Трех Вокзалов. Еще пару лет назад тут кипела жизнь, воздух денно и нощно коптился выхлопами бесконечного потока автомобилей, выходцы из Средней Азии, бомжи, наркоманы, говнари, дешевые бля*и толпились повсюду, занимая каждый свободный уголок, каждую лавочку на привокзальном бульваре между Казанским и Ленинградским вокзалами. Теперь тут пусто, комендантский час. Лишь медленно бредут в сторону платформы пригородного сообщения "Каланчевская" два или три человека в форме внутренних войск. Гражданских совсем не видно.
   Что делать мне одному на подернутых инеем опустевших столичных проспектах? Я мог бы пойти к себе домой - еще помню свой прежний адрес. В бардачке грузовика даже валяются ключи от входной двери. Уверен, они подойдут и через три с лишним года. Но что мне там делать? Там давно уже никто не живет. Искать старых друзей? Большинство из них за границей, те, что успели цивилизованно бежать. А бежали целыми семьями, бежали родами, племенами и кланами. Не все, кто-то тоже пошел служить. К сожалению, я совершенно забыл даже имя этого человека, хотя в институтские годы он был мне большим другом. Он погиб на фронте еще год назад, утонул при форсировании реки Кешефруд во время крайне неудачной попытки штурма Мешхеда. По странной случайности я опознал его до неприличия, как и у всех утопленников, раздувшийся труп в вагоне поезда, следовавшего в Москву через станцию Аральское море. Лейтенант Фролов тогда даже заставил меня битый час писать длиннющий акт опознания останков военнослужащего... Те, кто не успел или не смог бежать за бугор, прятались теперь от набора в армию по лесам, дачам, деревням, землянкам и прочим схронам. Как смогу я найти их, если до них не может добраться даже военная прокуратура? Искать родственников? Я не знаю, где они. Теперь я даже не уверен до конца, что они вообще когда-либо у меня были.
   И во всей огромной, пустынной и девственно чистой Москве останется лишь одно место, куда ноги сами поведут меня, и я, должно быть, доберусь до него прежде, чем пойму, куда и зачем шел. Громада торгового центра на Курской площади вырастет передо мной, глухая высокая стена с тонкими прорезями длинных окон, все еще озаренная белыми, как свет холодных, бесконечно далеких звезд, огнями подсветки. Что дальше? Подниматься пешком по давно остановившимся эскалаторам вверх с уровня на уровень, пока не достигну ресторанного дворика? А там что? Неужели вновь шарить от столика к столику по пустому и темному залу, пытаясь яркой, но тонкой полоской света ручного фонаря выхватить родное, милое сердцу лицо, обрамленное длинными русыми волосами? Лицо покойницы! Бледные обрывки сгнившей плоти на оголенных костях скул и глазниц... Я не поеду в Москву, никогда больше! Это паломничество к месту нашей последней встречи неизбежно вернет меня в пустой и холодный Ад, таящийся в темных глубинах моего больного мозга. Я хочу сегодня и навсегда покинуть Аралкум, Последнюю Южную войну. И навсегда попрощаться с Ней.
   Выйдя из банно-прачечного комбината, я снова взглянул на часы. Без пяти четыре. Солнце скоро сядет, а я еще не нарвал любимой последний букет цветов. Холодный северный ветер усилился, и под его ударами полы плаща мгновенно устремились назад, лишь рукава плотно прилегали к рукам. С силой притянул его назад к себе, застегнул на все пуговицы и быстро зашагал вперед, на север, навстречу ветру, прикрыв лицо перчаткой. Я шел в пригородную пустыню за прощальным букетом.
   Через полчаса я был уже внутри офицерской столовой, в той самой зале со множеством едва стоящих на ногах столиков, в которой каждую среду ждал Ее возвращения. Теперь тоже среда, но я не буду ждать Ее сегодня вечером, я буду Ее поминать. Наш стол уже готов - как и всегда, со спинки Ее стула свешивается сумочка, что я выменял у вдовы майора на транквилизаторы. В ней лежит мой старый, навсегда выключенный телефон. Сегодня он не зазвонит, я твердо знаю это, но отношусь к этому спокойно, без всякого сожаления. Уезжая из Москвы сюда, я не взял с собой ни единой Ее фотографии, веря, что навсегда сохраню Ее образ в памяти, вплоть до мельчайших деталей. Я ошибался тогда. Теперь я могу вспомнить лишь самые общие Ее черты, присущие многим женщинам. Тонкое тело, точеное лицо, узкие скулы, волнистые длинные волосы, глаза... Я не помню Ее глаз. Может быть, смутно помню цвет - болотно-зеленый, мутноватый, но совершенно не помню их взгляда. Теперь, чтобы как следует и навсегда помянуть Ее, мне позарез нужно было Ее фотоизображение! Лучше всего черно-белое, в рамке с черной полоской в углу, но можно и без, просто чтобы поставить рядом со стопкой водки и ломтем черного хлеба. Но у меня не было ни единой Ее фотографии. Поразмыслив над этой проблемой днем раньше, пришел к выводу, что для правильных поминок сойдет и другое изображение, каким-то образом Ее символизирующее.
   В здании общежития, где располагалась одна из моих спален, мне нередко попадались черно-белые и даже цветные фотографии старых и молодых женщин, страшных и вполне миловидных. Видимо, жены и любовницы офицеров. Поначалу я подумал было отыскать среди них похожую на Нее, но быстро отказался от этой затеи как от кощунственной и вероломной. Нужно было что-то много более абстрактное. И неожиданно я увидел именно то, что искал! Я понял это с первого взгляда. Эта была не фотография даже - картинка, вырезанная из какого-то древнего не глянцевого, советских времен, журнала. Балерина, белый лебедь. Застыла на мыске одной ноги, непонятно даже, левой или правой, другая нога под прямым углом оттянута назад и немного как будто в сторону. Левая рука, прямая, до предела выгнутая, натянутая, как струна, также распростерта назад. Больше всего меня поразила именно эта рука - ее белизна и болезненная тонкость. И та сила, исходящая прямо из сердца балерины - сила и страсть, что заставила эту божественную руку так прямо и мучительно вытянуться, будто она пожелала совсем отделиться от туловища, и улететь сама, повинуясь экстазу невозможного чувства...
   Точеная фигурка балерины, блистающая белизной на фоне непроглядного черного мрака, и сизая поверхность, в которую вонзалась ее нога - вероятно, пол, сцена, не знаю, как там у них в балете это называется... Взял ее без единого сомнения, и душа наполнилась сонным покоем - я нашел то, что нужно, и последняя проблема решена.
   Осталось всего пару штрихов. Поставил на стол широкий граненый стакан с водой и воткнул в него несколько обмерзлых колючек - цветов в пустыне к северу от городка найти так и не удалось. К стакану прислонил картинку с балериной, а рядом с ними поставил стопку с заблаговременно налитой водкой. Я откопал ее в дебрях здания штаба полка. Водка старая, тоже, должно быть, времен Союза. Мне было все равно, она нужна была лишь для того, чтобы правильно провести поминки, пить ее я вовсе не собирался. И вновь взглянул на часы - без двадцати пять. Я вернусь сюда, в столовую, на наш последний совместный и по совместительству поминальный ужин где-то через час-полтора, когда окончательно стемнеет, и обстановка создастся самая подобающая для такого рода мероприятий. Но сначала я должен совершить еще один немаловажный обряд.
   Я вышел из здания офицерской столовой и двинулся на юг. В левой руке сжимал бутылку доброго скотча, ту самую, за которой почти бежал неделю назад, накануне обрушения антенны радиоцентра, за полчаса до убийства. В правой нес лопату на длинном черенке. В рюкзаке за спиной лежало еще кое-что, для проведения обряда совершенно необходимое, если события будут развиваться не по изначально задуманному сценарию. Я шел на юг. Но завтра я уеду на север. Я не поеду в Москву. Я выпрыгну из поезда перед Кандыагашом, не дожидаясь проверки документов в Актобе, у границы с Россией. Через Кандыагаш проходит другая железная дорога, ведущая в Атырау и Астрахань. Пассажирские поезда, насколько мне известно, совершенно по ней не курсируют. Там затаюсь, перекантуюсь, не буду без крайней надобности соваться в город, на центральные улицы, и в то же время займу пост где-нибудь неподалеку от центральной платформы и запасных путей. Наверняка один из товарняков, следующих из Челябинска в Астрахань, остановится на какое-то время на этой станции, возможно даже будут разгружать или подцеплять новые вагоны. Тут надо будет не сглупить. Действовать строго по ситуации. Смотреть на наличие полицейских или прочих лиходеев. Если получится, рассказать машинисту какую-нибудь подходящую случаю душещипательную историю о бедной тете, умирающей в грязи и забвении в деревеньке на берегу Волги, но все же ждущую беззаветно своего непутевого племянника, попроситься подбросить в кабине локомотива или прямо в вагоне, с грузом, до Астрахани. Или же, если поговорить с машинистом не выйдет, в тайне перепрыгнуть через борт вагона уходящего поезда и ехать как есть, с минимальным запасом еды и воды.
   В Астрахани я вынырну на поверхность. Предъявлю паспорт и удостоверение строителя в службу гражданского найма министерства обороны. Скажу, что еду на строительство Южного Рубежа и просто-напросто отбился от своей группы. Сличать документы там никто особо не будет, там и так сплошной хаос и аврал. Русские рабочие в Аральске не раз рассказывали мне, какая обстановка царит теперь на строительстве Южного Рубежа. Да, на строительных рабочих сейчас огромный спрос ввиду регулярного и стремительного сокращения их популяции. Потому, надеюсь, без лишних проволочек получу билет хотя бы в стоячий вагон, минимальное посуточное довольствие, на которое куплю две-три пачки синтетических супов. И ближайшим поездом направлюсь в маленький городок с нелепым названием Артезиан, на самом юге Калмыкии, в девяти километрах к югу от которого, на левом берегу реки Кумы, идет строительство стены и фортификационных сооружений.
   Почему, спросите вы, я решил пересечь границу России именно через Южный Рубеж? "Это же форменное безумие, то же самоубийство!" - воскликните вы и будете совершенно правы. На Южном Рубеже очень неспокойно. Южный Рубеж практически нигде до конца не достроен. Южный Рубеж - тот же фронт. Кубань, Ставрополье, граница Калмыкии и Дагестана - театр военных действий. Ибо строительство Южного Рубежа - война, в чем-то много более ожесточенная, кровавая и разрушительная, чем Последняя Южная. На севере в ряд выстроены минометы и ракетная артиллерия. С юга ночью и днем неуловимыми отрядами бесстрашных воинов к строящейся Стене подбираются вооруженные до зубов сыны Кавказа. Да, во многом именно из-за них началось строительство Южного Рубежа, но главная стратегическая цель - иметь свою, русскую линию Мажино, когда орды шиитов перемахнут через Большой Кавказский хребет. На строительстве Южного Рубежа постоянно кто-то стреляет - то миномет, то ракетные комплексы, то автомат горца, то пулемет в амбразуре Стены, то РПГ в руках моджахеда. И постоянно, каждую минуту кто-нибудь погибает или получает увечья, несовместимые с жизнью либо делающиею ее остаток много хуже простой доброй смерти. В девяносто процентов случаев это строители и прочая челядь, обслуживающая строительство. Русские, узбеки, таджики, молдаване. Большинство из них содержатся там на правах рабов. Таков вот гражданский наем министерства обороны! Почему, спросите вы, Стену строят не специально для того предназначенными тяжелыми машинами на дистанционном управлении? Их тут попросту нет! И не было никогда, а те пара-тройка, что были, давно расстреляны горцами из переносных ракетных установок и гниют теперь в холодной степной земле. Это Россия.
   Но для меня Южный Рубеж - последний шанс убежать из России. Ибо бежать через какой-либо другой участок из шестидесяти тысяч километров государственной границы мне представляется предприятием либо крайне бессмысленным, либо смертельно опасным. Все перспективные направления, вроде границы с Финляндией, Белоруссией, Украиной или Китаем давно и активно контролируются пограничными и внутренними войсками. Будь это не так, Российская Федерация еще год или два назад лишилась бы доброй половины оставшихся восьмидесяти миллионов граждан своего измученного голодом, нищетой и произволом властей населения. Бесперспективные направления я даже не рассматривал. Конечно, за три года службы в биохимических войсках я приобрел кое-какие навыки выживания в экстремальных условиях. Но бежать через неохраняемый участок границы в непролазные чащобы леса или глухую степь, зная, что безлюдные места тянутся вперед на сотни, если не тысячи километров, имея при этом лишь ограниченный запас воды, еды и спичек, к тому же зимой - вот это и есть самое настоящее самоубийство!
   А на Южном Рубеже у меня есть шанс бежать так, что при удачном стечении обстоятельств никто и не установит факт моего дезертирства, списав все на несчастный случай или пропажу без вести, если кто-нибудь вообще вспомнит о моем существовании. Как я уже говорил, строительство стены Южного Рубежа обозначает линию второго, Кавказского фронта. Там постоянно стреляют, убивают и похищают людей. Мало кому, если вообще кому-то, из рабочих могла бы прийти в голову безумная мысль бежать на юг, к горцам. Потому как мало кто хочет умереть в мучениях и последнее, что видеть в жизни - отрезание длинным и острым ножом своей собственной головы! Потому у российских военнослужащих и командования, я уверен, даже и не предусмотрен четкий порядок действий на случай бегства рабочего в сторону юга. А если и предусмотрен, то вряд ли они вспомнят его во всех подробностях за те недолгие пять или десять минут, что займет у меня бегство.
   В отношении горцев у меня есть особый план. Не буду приводить его сейчас в подробностях, ибо он еще довольно сырой и нуждается в доработке. Думаю, по дороге к Южному Рубежу у меня будет достаточно свободного времени, чтобы продумать все в мельчайших деталях. Скажу лишь, что план мой основан на одном простом, но спасительном допущении - горцы так же, как и российская армия, не будут ожидать моего добровольного бегства к ним и, надеюсь, не сочтут меня сразу за врага... Кроме того, разве не народы Кавказа славились испокон веков своим гостеприимством?
   Сложно предугадать, в какой степени мне удастся завоевать расположение кавказцев и удастся ли вообще. Позволят ли они мне держать путь дальше по своим горным странам, на юг и запад, и сколько времени у меня займет этот путь. Главное - успеть до того дня, когда нога первого иранского воина ступит на подножье Кавказских гор. Вне всякого сомнения, путешествие по Кавказу будет тяжелейшим и опаснейшим этапом моего долгого пути, а вернее, бегства от себя и из России. Но, глядя на старую карту, я уже сейчас сквозь желто-оранжевые пятна, изображающие вздымающийся все выше и выше по ходу движения Большой Кавказский хребет, вижу маршрут, которого мне критически необходимо придерживаться, если хочу в конце концов достигнуть цели: Кочубей - Кизляр - Грозный - Магас - Владикавказ - Цхинвал - Кутаиси - Поти. В порту Поти, пока, правда, совсем еще не представляю себе как, я сяду на сухогруз, отправляющийся в Стамбул. В порту Стамбула я должен попасть на пароход, следующий в Неаполь. Конечная цель моих европейских скитаний - Рим.
   Там я пробуду около недели, а может, и целый месяц. Не знаю, сколько в точности времени понадобится мне, чтобы проститься с Европой. Со старой, доброй Европой. Европой широких площадей с фонтанами, Европой узких мощеных улочек, Европой древних колоннад форумов, Европой освежающих городских аллей, заросших пальмами, буками и кипарисами. Прекрасной солнечной Европы, дни которой сочтены. Не думаю, что Европа протянет много дольше уже погибающей России. Через семь лет или через пять, а может и через год - кто знает? - персы разотрут в пыль, выжгут дотла Палермо, Неаполь, Рим, Сиену, Флоренцию, Болонью... И поиграют в футбол отрезанными головами местных жителей, поросшими курчавыми черными волосами...
   В Риме я зайду в отделение международного банка, назову номер своего счета и введу секретный код. У меня не будет при себе ни единого документа, но в базе имеются все мои данные, и я крайне надеюсь, что уговорами или угрозами смогу убедить их выдать наличными все то, что лежит на счете. Не скажу, что я сказочно богат, но у меня остались некоторые накопления со времен старой жизни, к тому же, на этот счет было единовременно перечислено жалование, полагающееся по контракту на службу в биохимических войсках. Думаю, всех этих средств вполне хватит на то, чтобы приобрести билет на самолет в Монреаль. Я решил бежать в Канаду и непременно жениться.
   Почему в Канаду? Американский континент представляется мне единственным относительно безопасным местом на планете на ближайшие десять-двадцать лет. Шииты если и доберутся туда, то никак не раньше этого срока. Больше мне для жизни, думаю, и не понадобится. Почему именно в Канаду? За последние годы я настолько привык проводить недели и даже месяцы почти в полном одиночестве, что мне не хотелось бы возвращаться в шумное пестрое, клокочущее и дурно пахнущее общество больших городов. Любых городов. Мне нужна уединенная жизнь на лоне природы, в обществе женщины, которую любить не буду, но на которой непременно женюсь. Зачем? Сам не знаю, но нутром чую, что надо так поступить! Вероятно, чтобы совсем оборвать тонкую нить, связывающую меня с несчастливым прошлым. Жена должна быть непременно иностранка: канадка, американка, индейка или же француженка - совершенно все равно! Главное, чтобы она не умела изъясняться на русском и не знала ни одного русского слова. Как же мы будем меж собой общаться? - возникает резонный вопрос. Я помню еще несколько слов по-немецки и по-французски, знаю пару-тройку испанских фраз и кое-как могу изъясниться на английском. Думаю, для каждодневного общения в быту этого будет более чем достаточно! В крайнем случае, куплю разговорник языка, на котором будет изъясняться моя суженая. Тьфу! Надо же так придумать! Но, вообще говоря, я не слишком-то настроен подолгу и помногу с ней разговаривать...
   Латинская Америка мне не подойдет - слишком жарко. США тоже - слишком много городов, слишком много людей. Остается Канада: больше половины страны - глухие просторы, где бывает настоящая зима, и дуют холодные ветра. Я так привык к завыванию холодного ветра, к огромным безлюдным пространствам и зиме, что лучшего места не сыщу себе на всем Американском континенте! Ну а как же я познакомлюсь со своей будущей женой, и как удастся мне убедить ее стать таковой при столь скудном знании языков? Эх, пока доберусь до Канады, у меня будет еще не один вечер в полном одиночестве, чтобы обдумать этот и многие прочие вопросы...
   Тем временем, я шел по хрустящему сухому снегу на юг. Солнце заходило где-то справа, за остатками бывших складов, дальше, за бескрайнюю степь. Мне стоило поторопиться - не хотелось проводить задуманный обряд в кромешной темноте. Хотя придумал я все предстоящее действо не более трех часов назад, почему-то был твердо уверен, что произойти оно должно при свете солнца. И потому прибавил шагу. Миновал бывшее здание поликлиники, здание общежития и телецентра - почитай, что дом родной. Остались позади редкие сохранившиеся участки сетчатого забора, огораживающего Кантубек по периметру. Впереди расстилалась грязная и пустая, укрытая снегом земля. Не прошло и семи минут, как я достиг цели своей закатной прогулки - неровной, не слишком высокой, но довольно резкой возвышенности, напоминавшей обрывистый край песчаного карьера. Впрочем, песка тут было в избытке. Когда-то совсем давно, наверное, лет сорок-пятьдесят назад, этот пригорок лизали соленые волны моря. Тут находился причал.
   Кантубек остался у меня за спиной. Впереди едва заметно поблескивал лед малого соленого озерца - пусть теперь, в этот прощальный для всех нас вечер, он символизирует великое, давно погибшее море. Как изображение балерины будет символизировать Ее фотографию на поминальном столе у стопки водки, как Тень, неуловимая Тень символизировала... я прервался. Что-то изнутри одернуло меня. Пора приниматься за работу! Воткнул лопату в ровный участок земли, метрах в сорока от пригорка, и начал рыть Ей могилу.
   Через двадцать пять минут работа была окончена. Хоть сухая земля пустыни и успела промерзнуть, хоть кристаллики соли и облепляли лопату со всех сторон, управился я довольно быстро. Теперь необходимо было продолжать церемониал. Обернулся на сто восемьдесят градусов, в сторону Москвы - того места, где видел Ее в последний раз, - и чинно поклонился до земли, развернув в почтительном раболепствии левую руку ладонью наружу, что твой средневековый купец пред троном заморского султана. Вышло пафосно и натужно. Меньше всего в момент этого нелепого поклона я думал о Ней, больше всего - об этом мною же выдуманном льстивом купце и грозном султане. Но церемониал надо было неукоснительно соблюдать и продолжать, и потому я стиснул зубы, дабы подавить в себе неуместные мысли и эмоции, выпрямился во весь рост и снова повернулся лицом к свежевырытой яме в промерзлой земле.
   Могила была готова, и теперь оставалось опустить в нее нечто, что символизировало бы Ту, с коей я прощался в тот вечер навсегда. Я снова поглядел направо, в сторону запада, и понял, что не успел. Солнце почти полностью село за горизонтом, и отблески его света уже никак не могли помочь мне совершить главный ритуал. К тому же, в степи со всех четырех сторон света поднималась пока еще еле заметная пурга, грозившая усилиться и через короткое время заслонить все окружавшее меня пространство сплошной и невыносимой, непрерывно движущейся пеленой из колких снежинок и частичек льда. И снова надо было спешить! Я глубоко вздохнул и вытащил из рюкзака за спиной довольно крупный, почти полметра в высоту, настольный фонарь, длинная белесая лампа которого давала яркий дневной свет, питаясь энергией всего лишь четырех АА-батареек. Установил его в полутора метрах справа от могилы, но включать пока не стал, хоть батарейки уже были вставлены и он готов был зажечься. Настал черед бутылки. Убедившись, что крышка плотно и до конца закручена и что, не дай бог, в случае непредвиденного падения ни одна капля ценного напитка не прольется на снег, я установил бутыль ровно между фонарем и мрачной пастью могилы. Распрямился во весь рост, огляделся. Прислушался. Со всех сторон, но еще очень далеко, слышались первые жалобные всхлипы и причитания приближавшейся снежной бури. Весь мир, от все более черневшего небосвода до грязной серой земли, был наполнен холодным, но все еще спокойным и молчаливым воздухом нарождавшейся ночи. Чего сулит эта ночь? Тихая, но напряженная, натянутая, как струна, которой так и не суждено будет распрямиться и зазвучать. Несомненно, нас ждет сильная и громкая вьюга, но к тому времени я уже буду в теплом и закрытом помещении. Не стоит слишком затягивать с этим поминальным вечером! Надеюсь, я засну поскорее, чтобы завтра проснуться и подняться с кровати в пять утра, за час до отъезда. Тут я поймал себя на том, что слишком много думаю о бытовых мелочах, и слишком мало - о совершаемом обряде. Так я и до полуночи не управлюсь! Сосредоточиться и перестать думать о чем-либ, кроме как о Ней, вспоминать Ее и пустить хотя бы одну скупую слезу! Но у меня ничего не получалось.
   Не знаю почему, но в этот вечер, в те самые часы, отведенные для важного таинства, мне совсем не удавалось не то чтобы думать о Ней. Нет - я не мог даже вспомнить Ее! Словно уже давно проводил Ее с концами, в край, где нет мыслей и забот, где нет даже воспоминаний. Проводил - и словно груз с плеч свалился. И вот теперь вместо мыслей о Ней целиком был погружен в суетливые, низменные размышления о подробностях моего отъезда, и в мыслях этих уже летел к Южному Рубежу, Черному морю, Стамбулу и Риму... И тогда я тряхнул головой, силясь прогнать эти мысли и обратиться, наконец, к романтически-горьким воспоминаниям...
   Нельзя, видно, страдать душою по расписанию. Я должен был бы это учесть при составлении плана на сегодняшний поминальный вечер, но, увы, уже слишком поздно! Остается лишь машинально выполнять задуманное. Еще раз осмотрелся, скорее механически, будто желая убедиться, не наблюдает ли кто за мной, хотя умом понимал, что это совершенно исключено. Затем поглядел в темноту могилы. И тут снова что-то нашло на меня. Необъяснимое, глупое суеверие. Но преодолеть его я не смог и возжелал убедиться... Поднял с земли уже подмерзшую лопату, поводил краем черенка по дну. Никого. Успокоился и отложил лопату в сторону. Теперь можно было начинать.
   Я наклонился к фонарю и дернул ручку выключателя. Длинная лампа секунду-другую померцала в нерешительности, прежде чем испустить бесконечно ровный и яркий дневной свет. И он мгновенно выполнил то, ради чего был включен - темная дыра в земле осветилась от края до края, и одинокая, чуть вытянутая Тень от бутылки легла ровно в могилу. Да, та самая Тень, что так любила убегать от меня к горизонту, пока за рулем огромного армейского грузовика я ехал по просоленным пескам вдоль пустынного побережья малого Арала! Ее Тень. И сейчас я хороню разом Ее и ее Тень, а часом позже в офицерской столовой справлю по Ней тризну.
   Как завороженный продолжал я смотреть на могилу и Тень на ее освещенной поверхности. Ровно ли Она легла, удобно ли Ей там? Что за вопросы! Глупые вопросы, но сейчас я не могу, не имею право их не задать. Самое время вспомнить! Вспомнить Ее и Ее тонкие ноги и руки, и пальцы, и бледную кожу, мягкую и теплую, а порой и прохладную слегка, но всегда такую мягкую. Ее глаза, светло-зеленые, почти серые, а издалека они и вовсе кажутся карими, почти черными... Ее губы, тонкие, как и пальцы, теплый и влажный рот, маленький носик, нежные уши под длинными русыми волосами. Ее маленькие груди, изогнутую спину и... Вспоминая таким образом Ее всю, переходя от одной части тела к другой, я продолжал невидящим взором глядеть на могилу сверху вниз. И когда дошел до Ее спины и уже готов был спускаться дальше вниз, ко мне неожиданно пришла страшная и в тоже время крайне притягательная мысль, скорее даже ощущение. Ощущение того, что Она вся, ровно такая, какой я Ее теперь вспоминаю, лежит сейчас в этой самой дыре передо мной! Лежит голая, совершенно голая, и при всем этом - живая?... Меня тотчас пробил холодный пот.
   Нет, нет! Я щупал лопатой - там, внизу, никого! А где же сейчас она - голая, бледная, мягкая - лежит? Или сидит? Где? Опять те самые мысли, что привели меня к созданию Тени, которую я тщусь теперь навек похоронить. Круг замкнулся! И мне не вырваться из него вовеки, если не поспешу скорее закончить обряд, и больше никогда в жизни, до гробовой доски, не задам себе эти губительные вопросы!
   Я вытащил из кармана плаща сложенный вчетверо лист и развернул его. Пришлось чуть податься вперед, чтобы свет лампы осветил начертанные на нем каракули. Впрочем, это было совершенно излишним - я помнил те строки наизусть, ибо накарябал их сам. Может, конечно, не совсем сам. Возможно и есть некая гнилая надличность, а скорее даже субличность во мне, та, непосредственно повинная во всех галлюцинациях и голосах, что слышались мне за последнюю пару недель. Та, что пыталась убедить меня в существовании некоего Некто, вздумавшего безо всяких на то видимых причин помогать мне. Говоря языком строго медицинским, все это очень смахивает на раздвоение, если не на растроение, личности. Иными словами, я болен серьезной формой шизофрении. Подцепил ее довольно давно, думается, в тот самый день, что сел на поезд Москва-Ташкент три с лишним года назад, а может быть, и того раньше. Мне бы обратиться к врачу, к доктору наук, светилу психиатрии - глядишь, он бы и помог мне... Но где в треклятой пустыне, скажите на милость, я найду такого? В самый разгар Последней Южной войны! Был тут один врач, Абрам. Сомневаюсь, что по своей врачебной специальности он был психиатром. Скорее он был хирургом, но даже не в современном понимании этого слова. Нет! Он был средневековым банщиком-цирюльником - накладывал повязки при переломах, вправлял вывихи, ампутировал конечности, пускал кровь... Бьюсь об заклад, что не раз ему случалось ставить кровососные банки, а также стричь и брить своих пациентов! Но что теперь вспоминать Абрама - он и так крупно помог мне, и его ли теперь винить в своем никак не отступающем душевном недуге? Боюсь, мне остается только самолечение...
   Зачитав про себя начертанное на бумаге, я смял лист в комок и с остервенением бросил его в могилу. Воздев руки к мутно-черным, безумно холодным небесам, я изрек слова - мою прощальную речь к покойной:
  
   Кончилось утро. Но смрадный туман
   Встает над иссохшим Аралом.
   По берегу неба бежит мой Обман,
   И мороком сердце сковало.
  
   Не слезы, но виски на землю я лью,
   Могилку присыпав солью.
   Пусть снег укрывает химеру мою,
   Которую звал я любовью.
  
   ...я опомнился, только осознав, что действительно проливаю ценный напиток в разверстую пасть могилы! Тени на ее поверхности уже не было - ведь я взял бутылку и убрал ее из-под белых лучей лампы. Что ж, видимо так тому и быть - Она провалилась на дно, теперь Ее лучше не тревожить... Глаза застлал влажный соленый туман, губы мелко затряслись - уверен, что не от холода. Не выключая фонаря, не зарывая могилы, оставив все как есть, я медленно побрел назад, в сторону Кантубека, прихлебывая на ходу холодный скотч из обмерзшей бутылки.
  

VII

  
   ... и я снова осознал, что совершенно потерял контроль над ходом времени. Сколько уже - восемь или десять часов вечера? А может, уже утро следующего дня? И какое, черт побери, вообще сегодня число? Надо бы взглянуть на часы...
   Пошатываясь, я побрел в сторону вешалки в темном углу офицерской столовой, куда давеча повесил плащ. Во внутреннем кармане должны были быть часы. Один черт знает, зачем при входе в столовую я снял их с левого запястья и положил в карман плаща! Верно, было у меня в тот момент по этому поводу какое-то не лишенное смысла соображение... Надо заметить, к тому времени, когда я, наконец, вытер сапоги о коврик на входе и нетвердой походкой направился к нашему с Ней столу, где все было давно готово к поминанию, я был уже изрядно пьян. Сейчас, впрочем, я был пьян много больше. По крайней мере, часы ни в одном из карманов плаща обнаружить не удавалось. Я резко развернулся обратно, в сторону нашего стола, и чуть было не рухнул на пол, дивясь собственной резкости. Огромную залу столовой освещали насквозь тусклые лампы дневного света, настолько старые и уставшие, а местами и вовсе разбитые, что свет их справедливее было бы назвать сумеречным или даже полуночным. Торжественность прощания с Тенью требовала подходящего случаю освещения, и накануне пришлось возобновить подачу немногого оставшегося топлива в баки и запустить дизель-генераторы единственной электростанции, питавшей когда-то весь Кантубек. Столики располагались на металлической пристройке между полом и потолком - своего рода антресоли. Она возвышалась над полом залы на высоте около двух метров и была соединена с ним голой алюминиевой лестницей, все десять ступеней которой неистово звенели при каждом шаге. В темном пространстве между антресолью и полом пылился не поддающийся разгребанию кухонный и промышленный хлам. Да и к чему мне вообще наводить здесь порядок? Скоро я навсегда покину мой славный мертвый городок! Не стоило все же так напиваться перед отъездом, но кто и когда в последний раз видел инспектора дорожной полиции на покрытых песком и солью призрачных трассах Аралкума? Ухмыльнувшись, с кривой улыбкой я плюхнулся снова за наш стол, где уже беспорядочно валялся консервированный горох и все настойчивее смердел пролитый синтетический суп, и потянулся рукой за преданной бутылкой виски. Подставил кружку и опрокинул бутылку, едва не разбив горлышко о край посуды - но ни единая капля не упала на дно. Бутылка была пуста, виски кончился! Среди множества пронесшихся в хмельной и одеревенелой голове спутанных мыслей особенно выделялась одна, самая грустная и тоскливая - скотч кончился, а это значит, что окончен и мой маленький праздник. Праздник? Но ведь это были поминки... А какая х*р разница, веселей от этого ни на грамм!
   Не прошло и пары секунд, а может, минут - как я уже говорил, держать контроль над временем, будучи в стельку пьяным, положительно невозможно - и мой протест сформировался в окончательное и неугасающее стремление во что бы то ни стало и как можно скорее раздобыть бутылку-другую какой-либо жидкости, содержащей этиловый спирт. Ведь праздник, или поминки, или х*р знает, с чего я тут начал пить - оно, черт побери, в самом разгаре! Не хватало только музыки и танцев, но этот вопрос я решу сразу же после того, как раздобуду ликер, портвейн или мартини - это уж как повезет! Воодушевленный воспоминаниями о великом разнообразии существующего в природе алкоголя, я медленно, вцепившись обеими руками в спинку стула, поднялся из-за стола и огляделся. Мутному взору предстали лишь пустынные окрестности антресоли и далекие стены залы, терявшиеся в холодном полумраке. Тут и там стояли голые столики, за многими из них не было ни единого стула. Выпивка, если где и была, так это в огромном холодильнике внизу. Холодильник тот был настолько огромен, что вполне сгодился бы для хранения нескольких трупов взрослых мужчин. Почему-то я решил, что с поиском добавки медлить не следует. Окутанный парами спирта, исходившими из собственных ушей, я неверно поплыл куда-то вниз. Доплыл до лестницы и готов был уже приступить к нелегкому, сулившему немало опасностей спуску, когда в дальнем, скрытом во мраке углу залы отчетливо послышался скрип открываемой двери. Скрип единственной в помещении двери, входной.
   Я замер и аккуратно присел на корточки, стараясь не выдавать свое присутствие ни звуком, ни видом. Гул в ушах и мутная пелена, устилавшая взор, разом пропали, словно я не выпил за вечер ни грамма. Установилась отчетливая, кристально чистая тишина, нарушаемая лишь утробными завываниями бушевавшей за стенами вьюги. Но вот новые звуки обрушились на меня, и каждый из них гулким эхом отдавался в сердце, так, что мне оставалось лишь вздрагивать. Клянусь Провидением, я явственно слышал цокот каблуков! И звук этот усиливался, становясь все более четким, словно кто-то, обутый в туфли на шпильках, медленно приближался ко мне!
   Слишком много я слышал и видел в последнее время такого, что на поверку оказывалось всего лишь игрой воспаленного воображения. И потому не слишком спешил верить своим ушам. Тем временем звуки доносились все отчетиливее. Этот кто-то на шпильках, или Эта, она, по всей видимости, стеснялась, и потому словно бы не слишком спешила на встречу ко мне, но все же неумолимо приближалась. Я испустил горький вздох - похороны и поминки окончательно пошли прахом! По всему выходило, что все это прекратится, лишь когда закопают непосредственно меня самого, и желательно навсегда! А теперь мне ничего иного не оставалось, кроме как принять правила этой бесконечной, болезненной и безумной игры. И мог ли я думать в одну из тех бессчетных сред, что я ждал Ее возвращения в этой столовой, за этим самым столиком, что в очередную среду Она действительно вернется, но я совершенно уже не буду этому рад? Впрочем, не стоит слишком забегать вперед. Медленно распрямившись в полный рост, стараясь никуда в особенности не глядеть, я быстро, но по возможности бесшумно, направился назад к нашему столику. Походка была пряма и тверда, рассудок светел и чист. Сел за стол, обхватил голову руками и снова замер. Стук каблуков усиливался, Она приближалась.
   Пройдет минута или десять, я не знаю. И если Она не испарится в воздухе в самый последний момент, как Она очень любит делать, не скроется за горизонтом, не нырнет в темноту... Однако, так бывало всегда, когда я преследовал Ее, когда хотел Ее, когда я Ее ждал. Нынче же вечером ничего такого не было - я не звал Ее, не бежал за ее мутной Тенью, не ждал и даже не жаждал Ее появления. Стоило только раз и навсегда проститься с Нею, чтоб эта сука наконец-то изволила заявиться!
   Я чувствовал боль, тупую и тяжелую боль в голове. Похмельную боль, приносящую с собой тошноту и желание отказаться от своей материальной составляющей, стать бестелесной сущностью, коей никакие боли и лишения неведомы. И с каждым ударом каблука о холодный бетонный пол боль эта только усиливалась, отдаваясь невыносимой пульсацией в каждой жиле тяжелого и неповоротливого тела. Но вот звуки стали значительно громче - запел алюминий лестничных ступеней, и визгливое эхо подхватило его истерические напевы. Так и есть - Она уже поднималась на антресоль. Звуки смолкли - поднялась. Поднялась и остановилась в нерешительности. Я продолжал сидеть, уткнувшись головой в собственные руки, словно бы и не замечая ничьего присутствия. Так просидел я, наверное, еще с полчаса - и ни единого звука, говорившего о Ее присутствии, не было слышно с тех пор, как она поднялась. Но я не хотел оборачиваться и смотреть, здесь ли Она по-прежнему. В конце концов, может вовсе и не Она это была, а кто-нибудь другой, нерешительный, на шпильках... Какая глупость и тоска!
   Впору задуматься о сне. Тяжелое похмелье окончательно завладело мной, и я не мог сосредоточиться ни на едином законченном мыслеобразе. Рано или поздно мне придется встать и направиться к выходу из столовой. Прошло еще минуть десять или пятнадцать, прежде чем я сказал себе - пора! - и начал медленно подниматься из-за стола. В этот самый миг Та, о неожиданном приходе которой я почти успел позабыть, снова двинулась ко мне, на сей раз походкой бодрой и стремительной. Я физически почувствовал, что в самом скором времени мне на плечо может лечь Ее холодная и влажная, тонкая рука. Ее рука! О чем-то подобном я уже думал недавно, сегодня или вчера. Ну конечно же, Ее изображение!
   Ей оставалось идти до меня, судя по звукам, не более двух-трех метров, когда я взглянул на изображение балерины, прислоненное к стопке водки. Стопка эта, вопреки всем поминальным правилам, при обстоятельствах, не отложившихся у меня в памяти, была мной осушена, но картинка в целости и сохранности покоилась на прежнем месте. Еще шаг или два в мою сторону. Протерев заплывшие глаза, я ошалело воззрился на этот чистый и притягательный образ. Вот Она - душа, освобожденная от тела, рука, словно натянутая струна, прямая и тонкая рука, стремящаяся оторваться от туловища и взмыть в пурпурные свежие небеса! Как я люблю в ней это, как я Ее люблю!
   Она уже совсем близко, кажется, я чувствую шеей Ее учащенное, взволнованное дыхание. Она стоит, наверное, в полуметре позади меня, и никак не решается притронуться ко мне. Как бы там ни было, сейчас не время трусить! Пусть я боюсь не встречи с Ней, но того, что встреча эта, уже почти произошедшая, происходящая в эти самые мгновения - встреча эта так и не состоится. Боюсь, что Она исчезнет, лишь стоит мне обернуться, или, что еще хуже, окажется, что это вовсе и не Она была. Но как горько я снова раскаюсь, если так и не решусь обернуться и пойти Ей навстречу - подумать только, ведь только этой встречи алкала моя гиблая душа четыре кряду года! Я поднялся, все еще не оборачиваясь. Пройдет секунда, и все кончится, наверное. Но терять-то мне совершенно теперь нечего, Канада, Гренада, Камчатка, жена - кого я на*ер обманываю?! Прежде чем обернуться, бросил последний взгляд на картинку с балериной - зримый символ Ее возвращения. Посмотрел, и холодные, чрезвычайно острые, как бритва, мурашки, покрыли все тело с головы до пят - с прислоненной к пустой стопке фотокарточки в кривой беззубой, безглазой и безносой улыбочке ощерился сам ?бiлет Жа?ын. Секундой позже мертвенную тишину офицерской столовой разрезал пронзительный вой сирены.
   Острый и неожиданный, будто гром среди ясного неба, он вернул меня к той обстановке, окончательно трезвой и суровой, что сложилась здесь утром сего дня, до свершения всех похоронных и поминальных обрядов. Но действительно ли это было возвращением? Казалось, я никуда и не уходил! Я стоял, уже забыв и про ?бiлета, и даже про Ту, что ждала меня, стоя менее чем в метре позади. И потому я совершенно не удивился, когда, обернувшись, я никого не увидел - ни Ее, ни Ее Тени, ничего такого. Я и не для того, впрочем, оборачивался, чтоб увидеть Ее - нет, я лишь хотел узнать причину происходившего. А заодно, по возможности, понять, что же именно сейчас происходит! А сирена все не смолкала. Она доносилась из множества громкоговорителей, висевших тут и там на стенах под самым потолком залы. Не прозвени сейчас сирена - я бы так и не узнал о их существовании. Но вдруг ее бешеный, становившийся уже невыносимым вой затих, неожиданно оборвался, будто кто-то обрезал провод, подававший сигнал на динамики, и раздался невнятный, но чрезвычайно громкий шорох. Еще на каких-то две или три секунды все смолкло, и затем из всех звуковых отверстий раздался ровный, на удивление спокойный и твердый голос. Ошибки тут не было, он мог принадлежать только одной персоне - моему старому знакомцу, полковому лекарю Абраму из подземелья.
   "Внимание! Я обращаюсь к сержанту Мотылеву, служащему войск биохимической защиты!" - донеслось со всех сторон. Я так и сел, обратно, за стол. Но ведь я, черт побери, давно уже никакой не сержант, на мне даже костюм гражданский!
   Впрочем, вслух я этого не произнес. Кто знает, вдруг он может слышать меня? Даже не он - они! И снова я в засаде! Не успел уехать, не хватило какой-то половины суток!..
   Тем временем Абрам, а может и кто-то другой, получивший во владение его голос, продолжал: "Мотылев! Это сообщение транслируется на весь Кантубек, и если ты еще не съ**ался, ты должен меня услышать! Я буду транслировать это сообщение до бесконечности, в надежде, что ты все еще здесь. Ведь теперь только ты можешь спасти мне жизнь!".
   Да уж, начало неплохое! И почему это я думал, что мы с ним рассчитались до конца? Почему был уверен, что больше никогда не услышу и не увижу его? А я ведь, бывало, даже сожалел по этому поводу! Но теперь сожаления во мне изрядно поубавилось - все это было уж слишком похоже на последнюю стадию моей ликвидации, начало которой злокозненные обитатели подземелья почему-то решили ускорить.
   "Час назад на базе случилось страшное... Больше половины персонала погибло! Мне удалось выжить. Возможно, не мне одному... Но сейчас я совсем один, и мне не известна судьба никого из тех, кто мог уцелеть. Одно я могу утверждать точно: шанс выйти живым и невредимым из всего этого дерьма есть только у меня, и то только если ты, Мотылев, мне поможешь! Я не буду сейчас рассуждать о морали - слишком мало у меня для этого времени, но, оглядываясь в недалекое прошлое и на всю нашу почти трехлетнюю дружбу, смею надеяться, что безоговорочно заслужил твою незамедлительную помощь! Ввиду событий последних недель допускаю, что у тебя могут небезосновательно появиться самые серьезные сомнения в искренности моих слов и намерений. Но я смогу легко доказать тебе свою честность и отсутствие каких-либо гнусных замыслов, если ты выслушаешь мою инструкцию и незамедлительно приступишь к ее выполнению!".
   Как это похоже на старого козла! - с некоторым даже облегчением подумал я. Витиеватость речи, многомудрие, снобизм. И я совсем не был удивлен, что даже в минуты величайшей опасности он не изменил своего поучительного тона...
   "Приказываю тебе, как солдату российской армии, прошу тебя, как Человека разумного, заклинаю - где бы ты ни был, немедленно проследуй в здание бывшего штаба полка, что примыкает к плацу с запада! Поднимись на второй этаж и проследуй в кабинет командира в/ч - уверен, ты прекрасно помнишь эту комнату, нам не раз случалось сидеть там за бутылкой чего-нибудь крепкого и, склонившись над картами, делиться друг с другом своими бесценными стратегическими прогнозами. Сядь за стол командующего, открой второй ящик справа и нажми на маленькую черную кнопку, расположенную на левой стенке ящика с внутренней стороны. Раздастся характерный щелчок - он изойдет из старого бюро у противоположной стены кабинета. Если ты услышал щелчок - значит, все в порядке, оно открылось. Если нет - продолжай нажимать на вышеозначенную кнопку до тех пор, пока, наконец, не расслышишь характерного щелчка. Подойди к бюро и потяни вперед и вверх за выступающую дверцу. Дверца должна была выступить после щелчка - если она не выступила, значит, щелчок тебе послышался, и тебе придется вернуться к столу и кнопке... Если ты все сделал правильно, дверца откинется вверх и назад, и внутри бюро ты увидишь перед собой экран, отгороженный огромной лупой..."
   Я уже начал пропускать некоторые из его ценных указаний мимо ушей. Как можно молить о помощи таким нудным и однообразным тоном? К чему все эти долгие и обстоятельные инструкции, когда время, похоже, идет на секунды? Впрочем, стоит ли говорить, как мало я тому изумлялся - за годы, что я был знаком со старым дурнем, я слишком хорошо успел изучить все его повадки, свойственные скорее неудачному актеру, нежели удачливому паталогоанатому.
   "... ты должен дернуть большой металлический переключатель на коричневой панели слева, а затем воткнуть синий провод штекером во второе справа гнездо, после чего должен послышаться характерный шорох, а на экране серой рябью заиграют помехи..."
   И я окончательно перестал его слушать. Он говорил про какие-то коды, которые необходимо ввести, и бесчисленные комбинации кнопок и переключателей, которые надо нажать в строгой, раз и навсегда определенной последовательности, чтобы между нами, в конце концов, как итог всех моих безропотных стараний, установилась более или менее сносная телевизионная связь. Я не запомнил ни одного из кодов, что он надиктовывал мне по два раза каждый. Он ведь сам ранее заявлял, что будет транслировать это послание до бесконечности, так что времени на запись всей этой хренотени у меня должно было быть предостаточно. Я снова сидел за столом в офицерской столовой, похоже, совершенно один, и пытался думать, пытался решить - завести ли мне Камаз и уехать прямо сейчас, или попробовать разобраться, что это за новую загадку преподнесла мне на этот раз треклятая судьба. Сообщение, оканчивающееся чуть ли не предсмертным стоном и молитвенными воплями, раздавалось из динамиков уже третий или четвертый раз, а я все никак не мог собраться с мыслями.
   Что-то, несомненно, что-то изнутри души, из самых глубин ее беспросветной изнанки, подсказывало мне все настойчивее, если не прямо понуждало не бежать от судьбы, а как можно скорее приступить к исполнению абрамовых инструкций. И я немедля так бы и поступил, если бы не одна странность - я никак не мог уловить хоть отдаленный намек, хоть призрачную причину этого внутреннего голоса! Чувство дружбы к Абраму, чувство долга перед ним, бесконечная благодарность ему за свою спасенную шкуру - казалось бы, такое объяснение будто напрашивается само собой! Однако я прекрасно понимал, что яростная речь моего внутреннего голоса продиктована далеко не этими благородными побуждениями. Тут было совсем другое, и я никак не мог понять, что же именно. Вдруг я посмотрел на пустую стопку водки и отметил, что изображение балерины к ней уже не приставлено - завалилось, наверное, под стол, после того как я вскочил, услышав сирену. Внезапно я вспомнил, поморщившись, про ?бiлета - именно его разложившийся лик взирал на меня последним с того самого листа бумаги, где ранее пребывала прекрасная грация с вытянутой назад рукой... Вспомнил без страха, но с каким-то новым сомнением, как будто бы что-то белесое выступило на миг из окружавшего меня мутного мрака непонимания собственных мотивов. И тут я понял.
   Объекты! Пять объектов, что покоятся, положенные один на другой вдоль стены, в маленькой комнатке, обитой кафелем. В той самой неприметной комнатке, отделенной узким угловатым коридором от женского туалета дома офицеров. Комнатке, где расположена Главная Дверь - единственный вход и единственный выход из подземной базы. Пять объектов под белыми, как соль и смерть, простынями - о них, а вовсе не об Абраме, пекся тот, что скрылся под темными шершавыми покрывалами моей души! На базе случилось нечто крайне опасное, непредвиденное. Опасное, в первую очередь, для объектов, которые, повинуясь полученному от лейтенанта Фролова приказу, я обязан защищать всеми доступными мне средствами! Ведь как там говорилось - пункт 3 "Служащим ВНИПБО Бархан обеспечить хранение вышеозначенных объектов до последующей их транспортировки на театр военных действий по особому распоряжению Генерального Штаба". Выходит, я все еще отвечаю головой за их сохранность!
   Я отер платком выступивший на лбу пот и воззрился бессмысленным взглядом на один из светильников. Но я ведь, черт побери, не далее как сегодня днем торжественно попрощался со службой, со своим воинским званием, равно как и со всей этой дурно пахнущей заварушкой, именуемой Последней Южной войной! Выходит, я теперь не должен нести ровным счетом никакой ответственности за исполнение приказа, это теперь вовсе не в моей компетенции... Но в чьей? Ведь я никого, совершенно никого, включая Абрама, никого из служащих базы не уведомил ни о приказе, ни о том, что добросовестное хранение объектов возлагается теперь на них! Ни словом не упомянул, что трогать их нельзя никоим образом. Из моей непредусмотрительности следует только одно - доколе я не уполномочу на то кого-либо из служащих ВНИПБО Бархан, отвечаю за сохранность объектов лишь я один!
   Но есть одно не лишенное смысла возражение: а какого, собственно, черта значит для меня теперь этот приказ и те несчастные ребята, что спят вечным сном под простынями? Ребята, по какой-то кощунственной, болезненно циничной прихоти Генштаба не закопанные, как и положено, в землю, а направленные на хранение в эту проклятую Провидением пустыню? Какое мне дело до них теперь, когда обитатели базы решились прикончить меня, когда война почти проиграна и персы стремительно наступают, когда обитатели подземелья, вознамерившиеся меня убить, и Абрам, похоже, вместе с ними, затеяли очередную неведомую е**ную х**ню с сиренами, громкоговорителями и телевизионной связью? Теперь, когда все, что можно и нужно делать - бежать, безоглядно бежать отсюда! Тем более, что я разработал для этого вполне себе даже сносный план...
   Но я твердо знал, что никуда не сбегу. Не убегу сейчас и, быть может, не убегу уже никогда. По одной простой причине - я не смогу оставить пять скрытых белыми покрывалами тел на произвол судьбы. Так же слепо, бездумно и фанатично, как христиане веруют во Христа, а магометане - в пророка Мухаммеда, я верил теперь в божественное предназначение пяти. Верил в то, что они смогут стать единственным спасением... но для кого? И когда, спрашивается, зародилась во мне эта слепая и жгучая вера? Не знаю! Похоже, в тот миг, сидя за столом офицерской столовой под белым светом ламп, окутанный пыльным воздухом, что сотрясался от ревущей из динамиков отчаянной мольбы Абрама, я и не осознавал вполне в себе никакой веры. Я просто следовал указаниям этого тихого, но крайне настойчивого голоса, исходившего из самых глубин души. И еще, как бы то ни было, у меня был друг Абрам, который взывал ко мне с единственной просьбой - спасти его бесценную жизнь.
   Я словно очнулся и спешно извлек из внутреннего кармана пиджака ручку и блокнот, оставшиеся там после не столь давних упражнений в поминальном стихотворчестве. Подробнейшим образом с трех попыток записал весь порядок действий и все коды, а прослушав в четвертый, тщательным образом проверил записанное. Наконец, я поднялся из-за стола и приблизился к вешалке. Кое-как нацепил на свое словно неожиданно обрюзгшее тело плащ, водрузил на голову шляпу и быстрым шагом направился к выходу. Но перед ступеньками алюминиевой лестницы задержался - вспомнил о Той, с кем чуть было не встретился в этот долгий вечер. Повинуясь безотчетному желанию, я обернулся назад, в сторону нашего с ней столика, за коим я так любил ждать Ее каждую среду в течение последних трех лет. За столом, на стуле слева, что я всегда оставлял пустым для Нее, сидела Она и смотрела мне прямо в глаза.
   Это была именно Она, в крови и во плоти. Никакая не тень, никакая не иллюзия - самая настоящая Она. Та самая, что отлучилась от меня в ресторанном дворике огромного торгового центра на Курской четыре года назад. Надо признать, Она совсем не изменилась.
   Одета Она была в свое темно-синее обтягивающее платье, распущенные русые волосы ниспадали длинными шелковыми прядями на плечи и спину. Нас разделяло расстояние в семь или десять метров. Я не обладаю слишком острым зрением, но, клянусь, что прекрасно видел Ее всю, до мельчайших деталей. Видел, что взгляд Ее темно-зеленых глаз устремлен прямо в мои глаза. Не знаю, как я смотрел в тот миг на Нее - с восхищением ли, со страхом или с тоской, но она взирала на меня взглядом, преисполненным немой и оттого еще много более сильной тревогой. Я сразу понял, что она хочет удержать меня от похода в штаб, к полумифическому абрамову телевизору, от похода в дом офицеров к Главной двери и объектам, от похода куда бы то ни было! Хочет удержать меня при себе. В ее глазах в тот момент застыло одно лишь слово, один призыв: "Вернись!" Вернись сейчас ко мне, и никуда больше от меня не отходи...
   Я судорожно сглотнул, но не смог сдвинуться с места. Продолжая так же безотрывно пожирать взглядом Ее живое воплощение на стуле за нашим столом, я переминал в руках листок с записью инструкций и чуть было не смял его до совсем жалкого состояния. Бог, или черт, знает, отчего в голове моей тогда, равно как и в сердце, не родилось и на миг мысли о том, чтобы вернуться к нам за стол, вернуться к Ней! Я похоронил Ее сегодня и помянул, выходит, Она мертва не только в моем воображении - Она мертва теперь на самом деле, и как можно вернуться к мертвой, самому при этом не умерев? Но Она жива - Она, состоящая из бледнокожей трепещущей плоти и густой красной крови, до краев заполнившей изящный сосуд Ее грешного тела. Она жива и сидит на стуле на расстоянии каких-то семи или десяти метров от меня, а ведь в последние годы нас разделяли куда большие расстояния, но главное - нас разделяла бескрайняя черная пропасть неведения! И совершенно нельзя забывать, что хоть поминал я сегодня Ее, но никак не Она сама, но лишь Тень Ее легла давеча в осклабившуюся яму в промерзлой земле! Но как раз теперь, когда Она так близко, когда каждая клетка моего исстрадавшегося по алчной животной страсти тела уверена, что передо мной - именно Она, не морок и не мираж, теперь, когда единственное желание, диктуемое мужским естеством и благословленное душой - немедля впиться зубами Ей в губы, разодрав их до крови, и повалить этот хрупкий сосуд на стол, навалиться на Нее сверху и крепко сжать... теперь только я понимаю, что вернулась Она слишком поздно.
   Она продолжала глядеть на меня с прежней тревогой и томлением на тонком лице. А я глядел на Нее уже во все глаза, не просто пожирая - жадно впитывая в сердце и в память каждую неровность Ее кожи, каждый лучик серебристого отблеска, что отбрасывал холодный свет дневных ламп, отражаясь от складок Ее синего платья. Я знал, что вижу Ее в последний раз. Сколько раз я бежал за Ее тенью, опасаясь, что никогда уж больше Ее не увижу! Но теперь звала Она - а я готовился к тому, чтобы развернуться и уйти. И меня совсем не терзал самый, казалось бы, насущный и справедливый вопрос - КАКИМ таким образом Ей, бесследно пропавшей на Садовом кольце в Москве четыре года назад, удалось попасть сейчас СЮДА. Ответ, каким бы он ни был диким, всегда бы нашелся. Но что мог бы я сделать для нее теперь, чего бы дал ей в будущем, после того, как ?бiлет Жа?ын пронзил мою душу насквозь пустыми черными дырочками своих глаз? После того, как я получил приказ и пять очертаний тел под белыми простынями в свое распоряжение? После того, как мозг мой медленно и безвозвратно сгнил в темноте и сырости зимнего Аралкума? После того, как чей-то тихий, но настойчивый голос, исходивший из самых черных глубин моей потерянной души, велел тотчас же проследовать в штаб и активировать телевизор для связи с Абрамом? В Ее печальных черно-зеленых глазах отразилась уже не просто просьба - я разглядел в них безмолвную мольбу. Возможно, мне и показалось, но в левом глазу блеснула слеза и медленно покатилась, искрясь, по нежной белой щеке. И потому я быстро развернулся и почти бегом спустился вниз по лестнице. Чудовищное звенящее эхо моих шагов затопило залу столовой и, возможно, заглушило те последние слова, что Она могла произнести мне вслед. Как мог быстро я достиг входной двери в углу, распахнул ее и оказался на улице.
   Было совершенно темно и тихо - снежная буря неожиданно улеглась. И хотя небо совершенно расчистилось, настолько, что над головой показалось бесчисленное множество мерцающих точек-звезд, луны нигде не было видно. Так тихо, темно и спокойно бывает лишь в городе, на который через десять минут упадет с небес ядерная бомба. Набрав полные легкие морозного воздуха и запахнув плотнее плащ, я спешно направился в сторону бывшего здания штаба Аральска-7.
  

***

   После пятой или шестой попытки на малюсеньком телевизионном экране, скрытом под чудовищных размеров лупой, началось едва уловимое мелькание. Я отложил в сторону измятый листок с инструкциями, поджег сигарету "Бейджинг", неловко затянулся и закашлялся. Через десять секунд мелькание будто бы совсем угасло, но потом маленький овал экрана засветился ярким белым светом. Мигнул разок-другой, и, наконец, мерцая и потрескивая, появилось мутноватое черно-белое изображение. Я разглядел невзрачную фигурку человека. Она почти вся поместилась в экран, за исключением ног ниже колен. Ее всю покрывал сплошной мешковатый полукомбинезон серого цвета, кисти рук были облачены в такого же цвета и материала перчатки. Сверху на голове словно капюшон покоился все тот же комбинезон, а лицо было скрыто темным, далеко выступающим противогазом. Огромный металлический фильтр крепился к левой скуле, из-за чего, а также из-за низкого разрешения экрана, казалось, что это не фильтр вовсе, а огромная опухоль, а лицо не в противогазе, но поражено проказой. Впрочем, я быстро отбросил эти скорее мистические, нежели рациональные, сравнения, ибо человек в комбинезоне, едва завидев меня на своем экране, принялся отчаянно жестикулировать. Я так и замер, не в силах ответить ему ни словом, ни жестом. Абрам ли это передо мной? Понять никак не возможно, даже сквозь широкие стеклянные овалы для глаз совершенно не видно ни самих глаз, ни каких-либо прочих черт лица. Он продолжал яростно махать руками, настойчиво тыкая перчаткой куда-то вниз перед собой, в место за пределами экрана. Периодически перчаткой другой руки он тыкал в свой экран, очевидно, указывая тем самым на меня. Наконец, я сообразил, что не слышу ничего, что могло бы происходить с тем человеком, кроме монотонного потрескивания самого телевизора, и догадался, что он всего-навсего просит меня включить динамик. Я ткнул, особо не целясь, пальцем куда-то в панель, и сразу же дернул попавшийся прямо под руку холодный металлический рубильник.
   - ...ты меня, мать твою, слышишь? Слышишь б*я или нет??? - яростный голос был бы, вероятно, визглив, если бы не противогаз, делавший его исходящим будто бы из-под воды. Даже с учетом такого акустического эффекта я мгновенно узнал голос Абрама и энергично закивал головой, все еще не в силах выговорить ни слова.
   - Наконец-то, едрена вошь! Я уж думал ты так и будешь молча лупиться на меня, будто никогда человека в противогазе не видел!
   - А что это за мудацкий прикид у тебя? - не растерявшись, парировал я. Но он, похоже, ничего не услышал, но увидел движение моих губ и почти что проорал:
   - Немедленно включи микрофон, это переключатель пониже!
   Я не замедлил последовать его совету.
   - Что, говорю, это у тебя за мудацкий прикид?
   - Л-1. Неужели не слыхал о таком? Лёгкий защитный костюм, защищает кожные покровы человека от воздействия твёрдых, жидких, капельно-аэрозольных отравляющих веществ, взвесей, аэрозолей, вредных биологических факторов и радиоактивной пыли. В Аральске-7 их предостаточно, особенно под землей. Мы ведь тут не в бирюльки играем, а биологическое оружие разрабатываем и испытываем, забыл, сержант?? Поверь, тебе скоро тоже придется подыскать себе такой! Извини, конечно, за праздное любопытство, но почему ты в штатском?
   - Долгая история... - я замялся, - как-нибудь потом расскажу... А что у вас стряслось?
   - Ты не поверишь, - может быть, мне показалось, но голос его дрогнул, и вся фигурка в сером полукомбинезоне как-то поникла, - два с половиной часа назад на базе началась эпидемия!
   - Да ну брось! Эпидемия? Ты же мне сам еще с неделю назад твердил, что вы там, внизу, забросили к х*ям все разработки и растите на ферме жирных рябчиков к Новому году! И теперь ты заявляешь...
   - Все, - прервал он меня, словно не заметив скептического замечания, - все произошло очень стремительно, как это обычно и бывает. Банальная неосторожность при обращении с биоматериалом. Всего вероятней, нарушение процедуры хранения и утилизации...
   - Кто-то после ужина забыл убрать со стола?
   - Кто-то, - продолжал он все тем же обесцвеченным и приглушенным голосом, - нарушил герметичность баков в секторе С-141.
   - Я, знаешь ли, совершенно незнаком с внутренним обустройством вашего гадюшника...
   - Это зона складов токсичных и био- материалов. Они расположены в самой глубине, за техническими и лабораторными модулями, и уж, конечно, максимально вдалеке от модулей жилых. Мне, Мотылев, в очередной раз крупно повезло...
   - Ты совершенно случайно примерял новый защитный костюм, когда раздался вой сирены?
   - Когда раздался вой сирены, я находился на площади, всего в каких-то двадцати метрах от входа в блок Центрального управления! Площадь, на мое счастье, оказалась совершенно пустынна в столь поздний час, все уже разошлось по жилым помещениям. Меня спасла привычка допоздна засиживаться на рабочем месте...
   - Вот ведь как бывает! И над чем же ты работал? Препарировал жабу? Или писал мемуары?
   - Представь себе, действительно писал! Но не мемуары. Что-то вроде публицистического эссе о послевоенном переустройстве мира и своем месте в новом миропорядке... Но в чем мне по-настоящему повезло - так это в том, что в блоке Центрального управления также совершенно никого не оказалось!
   - А как же красномордая охрана?
   - Они совершенно потеряли голову. Ты был прав, полагая их полными кретинами - едва заслышав сигнал тревоги, они, крича и нелепо жестикулируя, разбежались в разные стороны - один, вероятно, в сторону своей комнаты в жилом отсеке, другой - в сторону диспетчерской. Убедившись, что охранники в самом деле окончательно спятили и убегают от самого безопасного из всех возможных на базе укрытий, я поспешил войти в блок и тут же заблокировал вход изнутри, введя на электронном запирателе новый шифр.
   - Ловко! Ничего не скажешь. Другого от тебя я, впрочем, и не ожидал. Ты всегда славился отменным умом и скоростью реакции...
   - Загерметизировав помещение, я быстро нашел и одел Л-1. После мне посчастливилось обнаружить и успешно активировать Центральный пульт связи всего Аральска-7 - подземной и надземной его части. И вот теперь мы как будто преспокойно беседуем с тобой, в то время как...
   - Постой-ка, неужели ты хочешь сказать, что за все время с тех пор, как я услышал сирену, в дверцу твоего уютного логова ни разу не стучали?
   - О, поверь, я успел порядком устать от всех этих стуков, воплей угроз, молитв и проклятий! Теперь, слава Провидению, эти страдальцы по большей части уже не смогут меня потревожить...
   - Так ты... ты предал их всех? Ты никого не впустил, даже будучи уже в костюме?
   - В костюме - не в костюме... - проворчал Абрам, и мне показалось, поморщился, хотя разглядеть я того, естественно, никоим образом не мог, - а почем мне знать, работает ли этот костюм, защитит ли он меня от той заразы, что стремительно распространяется нынче по коридорам и отсекам базы? А им все равно уже было ничем не помочь - уверен, все они заражены, и цацкаться с ними у меня теперь нет ни времени, ни желания!
   - Эх, вот она, судьбы ирония - из всех пациентов от болезни спасся лишь гнусный доктор! Впрочем, мой друг, я тебя нисколько не осуждаю - крысы вполне заслуживали такой поганой кончины. Неужели никто из них не спасся?
   - Об этом сложно судить... На базе кроме меня было почти семьдесят человек - согласись, число более чем достаточное, чтобы говорить о вероятности других выживших! По крайней мере, костюмы Л-1 есть при лабораториях, и кто-то даже работает в них с завидной регулярностью. Вот только беда - совсем неясно, способен ли этот костюм защитить от заразы... Кроме того, в отсеке жилых модулей предостаточно герметичных помещений. Другое дело, что выхода у бедняжек все равно нет, их медленная и мучительная смерть от кислородного истощения, жажды и голода - вопрос недели, а может быть, и пары дней...
   - А что же сталось с реактором? Кто теперь будет следить за ним, и что будет, если...
   - Смеешься, Мотылев? Тебя действительно беспокоит какая-то жалкая радиация, когда на волю вырвался, может, самый смертельный вирус, с которым только имели...
   - И все же когда, по-твоему, он может бахнуть?
   - Шут с ним, с реактором! Тебе должно быть известно, что подобные штуковины всегда снабжены системой аварийного отключения в случае, если что-то идет не так, и...
   - Ладно, Абрам. Прежде чем ты подробно расскажешь, как тебя спасти, могу я задать всего лишь один последний вопрос?
   - Валяй, - в его исходящем из глубин противогаза голосе по-прежнему не угадывалось ни единой эмоции.
   - Вопрос простой: как ты докажешь, что не выдумал все это под действием, скажем, опиатов? Или что все это представление с сиреной и телевизором - не хитрая ловушка, приготовленная теми, кто, как ты сам предупреждал, так хотели меня убить? Ты кстати, ничего не слышал про спиленную антенну радиоцентра и о судьбе того, кто был послан ее спилить?
   - Мотылев, ты будто плохо знаешь меня! Я докажу искренность своих слов щелчком одного лишь переключателя, - его рука в перчатке снова потянулась куда-то вперед за пределы экрана.
   Внезапно экран потемнел и изображение человека растворилась в помехах. Но вскоре из динамиков раздался прежний приглушенный голос: "Я все еще тут, сержант. Скоро ты увидишь, что творится на базе". Не прошло и пары секунд, как экран снова прояснился. Я увидел большое светлое помещение. Из одного его конца в другой тянулся длинный трапезный стол, выходивший за пределы экрана. Столовая. И столовая эта была бы самой что ни на есть обыкновенной столовой, если б не множество неподвижных человеческих тел, разбросанных там и тут возле стола на полу. Тела эти в большинстве своем застыли в нелепых, карикатурных позах, совершенно не подобающих мрачной торжественности ситуации. Одна из фигур лежала навзничь, ее рука, согнутая в локте, словно пыталась затиснуть в глотку стеклянный стакан, явно туда по габаритам не пролезааший. Другое тело будто бы сидело за столом на стуле, но при более внимательном рассмотрении оказывалось, что стул - это не стул вовсе, а тело другого несчастного, согнутое в три погибели, а сидевшему на нем не хватает половины левой руки и всей головы повыше шеи. Охваченный болезненным любопытством, граничащим с тошнотой, я так увлекся разглядыванием на черно-белом экране темных обезображенных тел, что утробный голос Абрама заставил меня вздрогнуть: "Как видишь, конец голубчикам. Это наша общая столовая, центральная, можно сказать. Вряд ли эти ребята ужинали в момент начала эпидемии, скорее, они прибежали сюда из внутренних помещений, расположенных ближе к источнику заразы. Вероятно, тут она их и накрыла"...
   - Но почему, черт побери, они так бессовестно скрючены?
   - Паралич, агония... Свойства вырвавшегося на свободу вируса мне неизвестны, но могу тебя заверить: то, что ты сейчас наблюдаешь на экране, - далеко не самое страшное и не самое дикое, что умеет разрабатываемое здесь годами невидимое оружие...
   - Но почему у многих из них нет конечностей, а один и вовсе обезглавлен?
   - Сложный вопрос, хороший... Было бы время и желание - мы бы тут с тобой тщательно все изучили, собрали образцы и написали в итоге блестящую монографию по печальным последствиям применения биооружия. В ООН, несомненно, оценили бы наши труды и выпустили бы ее миллионными тиражами на сорока восьми языках мира... Что там безголовый - я тут такое видел! Впрочем, сейчас увидишь и ты, переключаю вид на другую камеру...
   Раздался щелчок, и новое изображение быстро наползло на экран. Это были жилые комнаты. Потом Абрам дернул переключатель еще. Потом еще, и снова. Он показал вид примерно с пятнадцати камер, развешанных по всей базе. Я видел несколько жилых отсеков, лабораторные модули, участки каких-то коридоров, лифты и подсобные помещения. Видел даже ферму с курицами, овцами и коровами - как ни странно, абсолютно живыми и с виду вполне себе даже здоровыми. Я подумал было, что на животных вирус не действует, но Абрам быстро опроверг высказанное мною вслух предположение: "Не думаю, что такой смертоносный штамм никак не сказался бы на животине. Очевидно, помещение фермы идеально герметично".
   Все увиденные мною пространства объединяла одна мрачная подробность - совершенно неподвижные тела, застывшие то тут, то там в самых нелепых и бессмысленных позах. У некоторых из них не хватало конечностей, но много чаще был заметен другой тип повреждения - повреждение кожи. Безобразнейшее повреждение. На небольшом черно-белом экране было мало что видно, но я разглядел огромные волдыри и вздутия, и гной, прорывавшийся сквозь верхний эпителий жертв. Такой эффект мог быть вызван скорее применением оружия химического...
   - Полагаю, все они мертвы?
   - Шутишь? Они мертвее, чем пески и соль Аралкума! Если кто и выжил, то прячутся счастливчики в самой глубине жилых отсеков, там, где нет камер, в наиболее закупоренных помещениях. Надеюсь, им хватит ума сохранять герметичность, впрочем, как я тебе уже говорил, все это для них теперь совершенно бессмысленно...
   - Но ты? Чем тебе лучше? Думаешь, костюм успел напялить ты один? Да если и так, рано или поздно тебе придется выбраться из своей берлоги! Кстати, как ты намерен покинуть базу? Насколько я помню, существует лишь один выход, и он...
   Внезапно раздался громкий щелчок, и экран погас, но через секунду зажегся снова, и я увидел столовую, которую Абрам показывал в самом начале. Поначалу казалось, что натюрморт сей не претерпел никаких изменений. Однако, когда я попытался вновь найти глазами композицию из двух тел, одно из которых, сложенное в несколько раз, поначалу напомнило мне стул, а у второго отсутствовала голова, я обнаружил, что изначальное положение мертвецов незначительно, но все-таки изменилось! Безголовый лежал теперь боком на полу, упираясь вытянутой перед собой рукой в ножку стола. Человек-стул пропал вовсе. Несмотря на это, сцена казалась такой же неподвижной, словно застывшей во времени...
   - Мотылев, - голос Абрама совершенно не походил на безразлично-приглушенное гудение, теперь даже сквозь противогаз в нем читались нотки животного страха - того самого, что овладевал им ранее, в комнате на втором этаже бывшего Дома офицеров, когда под окнами в ночи выла Тварь... - Мотылев, ты это видишь?
   - Похоже, - хмыкнул я, - в самое недавнее время тут кто-то побывал, ибо...
   - Не видишь?! - прервал он, едва не закричав, - смотри левее, до предела, в самый край экрана!
   Я последовал его совету и, должно быть, весь позеленел. Слева от стола медленно отползал некий темный силуэт, неведомое существо, в недавнем прошлом, по всей видимости, бывшее человеком. Впрочем, о его человеческом происхождении говорили лишь обрубки рук, ног и форма туловища. В остальном же это создание напоминало скорее гигантскую водяную крысу или оголодавшую свинью - массивное, мохнатое, черное, но при этом словно бы болезненно иссушенное... Не знаю, сколько в точности прошло времени, прежде чем оно окончательно покинуло пределы экрана - пять секунд или пять минут. Но все это время мы сохраняли торжественное молчание. Но лишь только тварь исчезла из виду, изображение на экране резко переменилось - теперь я снова наблюдал фигуру в сером полукомбинезоне. Однако что-то в этом образе, несомненно, переменилось, я не сразу понял что, но в итоге все-таки заметил - в правой руке Абрам сжимал карабин.
   - Ха, ты вправду надеешься, что их можно застрелить из простого оружия? - попытался усмехнуться я, однако получилось неубедительно, ибо у меня самого не было ничего, кроме старого доброго табельника...
   - Их? - голова в противогазе резко подалась вперед, словно бы он пытался удостовериться, действительно ли это все еще я на другом конце провода, - какого дьявола решил, что их несколько?!
   - На твоем месте я бы сейчас попереключался между всеми доступными камерами. Надо бы выяснить масштабы аварии...
   - Легко тебе говорить, сержант, - казалось, Абрам смачно сплюнул бы на пол или прямо в экран на мое изображение, имей он такую возможность, - ты-то там, снаружи...
   - Как бы то ни было, очень похоже на то, что ты сильно ошибся, мой друг! Я недаром задал тебе вопрос, мертвы ли они. Выходит, не очень-то они мертвы!
   - Что ты несешь, дурак? С чего ты взял, что это был человек?
   - А кто ж, бл**ь, по-твоему, это был - ангел божий, или, может быть, домовой?
   - Не знаю, что это было, и, уж поверь мне, выяснять совершенно не желаю! Ты сам видел, что все тела лежали совершенно неподвижно и имели повреждения, едва ли совместимые с жизнью. Поэтому все они - покойники, ясно тебе?!
   - Конечно, яснее ясного, яснее и быть не может!.. А не думал ли ты часом, что они просто лежат в отключке под воздействием, скажем, какого-нибудь токсичного газа? И вот одному из них посчастливилось прийти в себя...
   - Кем бы оно ни было, оно - не человек! Оно даже не животное, и ... - он будто бы покосился на карабин.
   - Но ведь по всему выходит, что оно было человеком! А ежели так, ежели теперь это словно бы оживший труп, без рук, без ног, мохнатый и наверняка нещадно смердящий - так с чего ты так уверен, что твоя пукалка способна будет его положить, пусть даже с трех или пяти выстрелов?
   - Мотылев, - Абрам вознес ладонь на уровень глаз, будто стараясь показать этим жестом, что я обязан надолго умолкнуть, - я уже, кажется, давал понять, что не имею ни малейшего желания выяснять все это сейчас, вступать с тобой в теологические споры и гадать, на что способен мой карабин. У меня есть лишь одно желание - смыться отсюда как можно скорее!!!
   - И ты уже разработал план?
   - Он был у меня задолго до того, как тебе удалось выйти на связь. Как я уже говорил, мне понадобится изрядная доля твоей помощи...
   - Я что, должен буду открыть Главную дверь? Мне кажется, это вполне под силу тебе самому! Насколько мне помнится, последние пять лет ты делал это чуть ли не каждые три дня!
   - Сработала аварийная блокировка. Теперь открыть дверь изнутри, даже зная код, невозможно.
   - В чем проблема? Отключи сигнализацию, верни систему в штатное состояние.
   - Я не знаю, как это сделать, - впервые в голосе Абрама, даже сквозь противогаз, послышалось неподдельное растерянность и отчаяние.
   - Я не ослышался? Ты не знаешь, как управлять системой? Ты же находишься в Центре Управления, в самом центральном и главном во всем Кантубеке!
   - Эта процедура мне неизвестна. Точнее, известна, но по неясным причинам ее выполнение не приносит результатов, а других процедур я не знаю. Но ты можешь мне помочь - зная код и правила его набора, дверь можно легко открыть снаружи! Надеюсь, у тебя хватит сил, чтобы открутить вентиль...
   - Минуточку, а о моей судьбе ты не подумал?
   - Я знаю, где хранятся Л-1 на поверхности. Только в кабинете, где ты сейчас находишься, их должно быть никак не меньше пяти!
   - Но ведь ты сам не так давно сомневался, способны ли они защитить от заразы!
   - У меня нет выбора! Из базы нет другого выхода, кроме как через Главную дверь. И мне придется преодолеть все расстояние, отделяющее дверь моего убежища от Главной двери, полагаясь только на костюм Л-1, противогаз и заряженный карабин...
   - Но у меня-то выбор есть!
   Мы оба внезапно замолчали, вдумываясь в смысл слов, произнесенных мной сгоряча. Действительно, ничто не мешало мне оставить все как есть, хоть сию же минуту вырубить экран и разом забыть о подземной базе, эпидемии и вызванной ею неведомой х**не, а также о моем злосчастном приятеле. Что поделать - не всем везет! Жизнь - бесконечный риск, нескончаемая лотерея. И каждый новый шаг, каждое новое решение может немедленно привести к обрыву, а за ним -... Кто знает? Да и не так это важно сейчас! А главное вот что: Абрам сам принял решение пересидеть под землей до конца войны, сам угодил в ловушку, из которой теперь просит немедленно его вытащить. Как мне вдруг захотелось напомнить ему наш разговор недельной давности, а именно то, с каким самодовольством описывал он мне свое безоблачное будущее среди добрых и ласковых шиитов! Но ведь и сам он может вспомнить тот долгий вечер, для того лишь, чтобы еще раз напомнить, сколь многим я ему обязан. Я продолжал молчать и ждал. Я чувствовал, что ему не очень-то хочется напоминать мне об этом лишний раз. Остатки гордости еще играли в нем, еще не мог он снизойти от равноправных просьб до увещеваний и мольбы. Слишком сильны, видно, были еще в памяти молитвы и проклятия тех, кого он не пустил в блок Управления! Тех, кто теперь проснулся...
   Но страх за свою драгоценную жизнь, как и ожидалось, возобладал, и Абрам, наконец, заговорил утробно, но торжественно:
   - Ведь у меня тоже был выбор, тогда, неделю назад! И я мог не рисковать своей шкурой ради тебя, искренне полагая, что ты - мой самый настоящий друг. Я мог всецело следовать рекомендациям начальства и...
   - Скажи, - прервал я его, ибо выслушивать эту отповедь нисколько не хотел и уже принял единственное, как мне тогда казалось, верное решение, - скажи мне, Абрам, а что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? Как будешь жить дальше? Ведь весь твой жизненный план, помнится, был намертво связан с подземной базой, откуда ты так стремишься нынче удрать?
   В лице Абрама что-то изменилось, я был уверен в этом, хотя и не мог разглядеть почти ничего, даже глаза не проглядывались за безжизненными стеклянными кругами маски. Но оно, без всякого сомнения, преобразилось, я ощущал, что там, за слоем пропотевшей резины, смуглое лицо его расплылось в хитрой дружеской улыбке.
   - Ничего не поделаешь, придется поехать с тобой! Ты, кстати говоря, уже решил, куда направишься?
   - Об этом после. А сейчас скажи - как мы можем быть уверены, что не выпустим наружу эту заразу?
   - Я об этом, вообще-то, и собирался тебя проинструктировать! Надо действовать слаженно и быстро. Ты приоткроешь Главную дверь ровно настолько, чтобы я мог пролезть наружу, ни сантиметром больше! С учетом моих габаритов в защитном костюме, разумеется... Затем мы немедленно закроем дверь и запрем ее на вентиль и электронный код.
   - И ты в самом деле думаешь, что это не даст зараженному воздуху проникнуть за пределы базы? Герметичность непременно нарушится, и вирус вырвется на волю!
   - Это я тоже предусмотрел. В бывшем здании инфекционного отделения госпиталя, что неподалеку от штаба полка, находится все необходимое для дезинфекции - кварцевые лампы, ионные излучатели и еще пара-тройка подобных штучек. Все это хозяйство ты найдешь на первом этаже, в кабинете 31 и примыкающем к нему коридоре. Думаю, в два-три захода ты вполне сможешь перенести оборудование в комнату с твоей стороны Главной двери. Затем тебе тщательно заткнешь все щели в дверце, ведущей в женский туалет. Саму дезинфекцию предоставь мне - поверь, я не раз и не два проводил эту процедуру!
   - Что еще?
   - Эх, - Абрам мечтательно запрокинул голову, словно над головой его был не обитый алюминиевыми листами потолок, а черное летнее небо, полное звезд и туманностей, - всем хорош Л-1, кроме одного - курить в нем положительно невозможно, да и не рекомендуется! Ладно, записывай код...
  

***

   Пальцы рук еще не успели привыкнуть к плотно облепившей их теплой и влажной резине перчаток, и пришлось немало потрудиться, прежде чем мне удалось зажечь ручной фонарик и направить его свет в зеркало над раковиной. Луч, разорвавший внезапно темноту, оказался столь ярким и острым, что ослепил меня, и я ощутил резь в глазах несмотря даже на то, что они были скрыты маской противогаза. Отведя луч немного вбок и назад и дав глазам отдохнуть под ссохшимися веками, я вновь открыл их и опять посмотрел на зеркало перед собой. В нем я увидал выступавший из кромешной тьмы женской уборной невзрачный силуэт, с головы до ног покрытый резиновым серым полукомбинезоном. Мрачная фигура эта ничем не отличалась от той, что еще полтора часа назад я наблюдал на экране. "Как бы мне не оказаться жертвой вместо спасителя" - пронеслась в голове тревожная мысль. Меня не оставляло щемящее предчувствие того, что скоро мне придется спуститься в ад. По крайней мере, приоткрыть врата преисподней, чтобы освободить томящегося в плену друга и, возможно, против своей воли выпустить на свет божий притаившихся внутри чудовищ...
   Все найденные в госпитале кварцевые лампы, излучатели, аппараты и прочие, по выражению Абрама, "подобные штучки", я перенес в комнату перед Главной дверью, установил вдоль стены, и теперь они дожидались прибытия мастера по дезинфекции. Управился часа за два. Но даже этого недолгого времени было достаточно, чтобы там, по ту сторону все еще запертой двери, случилось еще большее дерьмо и чтобы друг мой Абрам трагически лишился жизни. Впрочем, ждать развязки осталось недолго. Укрепив несколько свинцовых листов вдоль щелей дверцы, отделявший женский туалет от зоны дезинфекции, я как мог герметизировал помещение и убедившись, что предпринять больше ничего нельзя, поднялся с колен. Выпрямился в полный рост, расправил плохо поддающиеся складки костюма Л-1 и быстрым шагом двинулся по изогнутому коридору, освещая путь ручным фонариком, хоть и знал на ощупь каждый изгиб дороги в подземелье. Согласно договоренности, через пятнадцать минут Абрам должен был подойти к двери и известить о своем прибытии через интерком, включить который должен был он сам. Время его прибытия мы рассчитали с запасом, чтобы он не ждал меня раньше времени в Центральной Зале, рискуя пасть жертвой уцелевших обитателей базы либо тех других, о существовании, численности и намерениях которых оставалось лишь только догадываться. Абрам, впрочем, какие-либо догадки строить на этот счет категорически отказывался. Все, чего он хочет, как не преминул напомнить в самом конце сеанса связи - так это открыть дверь своего логова, убедиться, что в Центральной Зале все тихо, с минимальными потерями времени пересечь ее в сторону Главной двери и сообщить мне через интерком, что он готов выйти. От меня требовалось заглянуть в иллюминатор, убедиться, что передо мной именно Абрам, со скоростью света ввести код на панели электронного запирателя, со сверхсветовой скоростью отвернуть вентиль (Абрам с такой же скоростью и усердием должен вертеть его параллельно со своей стороны) и открыть дверь на минимальное расстояние, однако достаточное для того, чтобы птичка выпорхнула из клетки. Дальше - дезинфекция, улица, воздух, свобода, купание в несуществующем Арале и пир на весь мир! Не забыть бы еще как следует закрутить назад вентиль - знакомиться с обитателями подземных лабораторий, да еще и после того, как они приобрели принципиально новые биологические качества, теперь как-то совершенно не хотелось...
   Изогнутый коридор в сторону комнаты никогда не казался мне длинным. Но теперь, несмотря на быстрый шаг, время будто бы замедлилось, и свет фонаря, висящего ровно над Главной дверью, никак не показывался из-за следующего поворота. Начинало уже казаться, что я свернул на неверный путь, что в принципе было невозможно, когда, наконец, ощутил сквозь защитный костюм блекло-оранжевый свет и вскоре обнаружил себя почти в самом центре обитой кафелем комнаты.
   Привычным жестом поднес руку к глазам, чтобы взглянуть на часы, но обнаружил лишь серую резину полукомбинезона. Предусмотрительно снятые часы валялись на стойке одного из агрегатов для дезинфекции. До прибытия Абрама оставалось ровно тринадцать минут. Захотелось курить, и в тот миг я отчетливо осознал, что не протянул бы в этом дурацком костюме и половины суток. Слишком уж душно, потливо и неуклюже себя в нем ощущаешь! Кроме того, совершенно непонятно, как испражняться, не нарушая при этом герметичности. Видимо, в случае применения врагом оружия массового поражения испражняться, вопреки всякой логике, не положено, а если уж терпеть совсем мочи нет - извольте сосуществовать со своим дерьмом хоть до второго пришествия!
   В попытке скоротать время я принялся разглядывать обитую кафелем комнату, и тут взгляд мой упал на противоположную стену, вдоль которой, прикрытый толстым пластом рубероида, лежал груз, что я доставил неделю с лишним назад из дальних далей, чуть ли не из самой Москвы. Какой груз? Да всего лишь пять объектов! Пять контуров словно бы человеческих тел, покоившихся на импровизированных кушетках один над другим под белыми мешковатыми простынями. Как странно, что я совсем забыл про них, пока носился со всем этим дезинфекционным хламом! Ведь мог бы заметить их раньше и понять, что все мои приготовления к теплой встрече Абрама совершенно бессмысленны, доколе скрытые покрывалами объекты не покинут пределы этой комнаты! Ведь предстоящая дезинфекция - прямое нарушение пункта 4 приказа, запрещающего "Физическое, химическое, биологическое и/или какое-либо другое прямое и/или непрямое воздействие..." на объекты под страхом смертной казни! Помнится, перенос объектов из грузовика в эту комнату занял у меня никак не менее половины ночи. Абрам постучится в Главную дверь уже через двенадцать минут, и было бы в высшей степени наивно полагать, что он согласится ждать лишнюю минуту, не то что час-другой...
   Какой еще к черту приказ? Если я не выполню как следует свою часть плана, мой друг Абрам уже никогда не выйдет из ада живым! Никогда больше не увижу я его смуглого, хитро улыбающегося лица, покрытого редкими морщинами - никак иначе, чем следствием великой мудрости, таящейся в его широко распахнутой душе! Никогда не услышу из его уст отеческого наставления, исполненного глубоко сакральным и в то же время донельзя житейским смыслом... Никогда больше не выпьем мы с ним ни крепкого зеленого чаю, ни крепкого рома, сидя за одним столом и поглядывая в задумчивости в окно, на вялый огонь керосиновой лампы или на штабную карту времен Союза, оценивая положение дел на фронте и перспективы дальнейшего отступления Российской армии. Кто знает, вдруг его неординарный способ мышления пригодится мне в побеге сквозь границы и города...
   Какой еще к черту побег?! Куда убегу я от выполнения приказа, выданного мне лейтенантом Фроловым в поезде Москва-Ташкент холодной ночью, когда неистовая снежная буря, казалось, выбивала самую Душу из этого бренного мира?
   Если даже и случится такое, что я отступлюсь от воли Генштаба и нарушу приказ, позволю Абраму дезинфицировать объекты... никто не знает, как отразится эта процедура на их состоянии и к каким последствиям для всех нас это сможет привести! Они могут взорваться, вспыхнуть, разорвать на клочки наши тела! Кто знает?...
   Но не это главное. Всего страшнее, если эти тела под простынями, эти неведомые ребята погибнут зазря! Кто они и что им пришлось пережить, прежде чем их бездыханные трупы были положены под мешковатые душные покрывала? И кем буду я, если позволю этому в высшей степени важному и секретному проекту Командования кануть в Лету, и если главная и несомненная цель его - победа Отчизны в войне с ордами бесчеловечных варваров - не будет достигнута лишь по моей прихоти и минутному побуждению? Лишь из-за жалости, проявленной к отжившему свой век чудаковатому полковому врачу, чей полк, погрязший в роскоши и самодовольстве, позабывший, что цель воинов - война, а не пережидание оной под землей, уже гниет и разлагается в собственной слизи и смраде по собственной, что самое отрадное, вине! Это Последняя Южная война, а война - не лучшее место для сочувствия!
   Я подошел к стойке кварцевой лампы и взглянул на свои осиротевшие наручные часы. До прибытия Абрама оставалось менее трех минут. Я приложу все усилия, чтобы уговорить его подождать за Главной дверью то время, что понадобится мне для эвакуации объектов из зоны обеззараживания. Но раскрыть всей правды я ему никак не смогу! Ведь стоит ему только узнать про объекты, про приказ и про все, с ними связанное, и он найдет тысячу и один способ, чтобы заглянуть под простыни! Стоит ли напоминать, как опасно и безрассудно это делать? Трогать их время еще не пришло! Я чувствую это. Странное дело, но в последнее время я начал ощущать А1, А2, А3, А4 и А5 так, будто они были пальцами моей правой руки...
   Но мне никакими уговорами не убедить старого дурня, что мотыльку лучше не лететь на огонь, а мыши не лезть в мышеловку! Врожденное и неистребимое любопытство рано или поздно возьмет в нем верх, и он скорее прирежет меня во сне, чем оставит объекты в покое! По всему выходит, что их придется спрятать самым надежным образом, а значит, Абраму придется ждать еще дольше. И при всем при этом надо еще выдумать причину, почему я решил отклониться от намеченного плана, да такую, чтобы он поверил в нее и не изрешетил меня пулями, когда я, наконец, соизволю открыть Главную дверь! Я снова взглянул на часы. На придумывание причины оставалось менее двадцати секунд. В то мгновение я впервые всерьез подумал о том, что не выпущу Абрама наружу уже ни при каких обстоятельствах...
   Я приблизился к панели электронного замка, вернее, к той кафельной плитке в стене, из которой она должна будет выскочить после того, как Абрам нажмет кнопку со своей стороны. А как было бы славно, вдруг подумалось мне, если бы эта панель так и не выскочила, ни через десять секунд, ни через час, ни через сутки! Если бы Абрама по дороге прикончили оставшиеся в живых обитатели базы либо те, кого я видел на черно-белом экране! Это навсегда избавило бы меня от тягостной необходимости что-то ему объяснять и принимать решение...
   Но теперь оставалось лишь ждать, когда голос Абрама, наверняка, как обычно, бодрый и жизнерадостный, возвестит меня о своем прибытии и о том, что пора бы мне поспособствовать его выходу! Чтобы хоть чем-то наполнить это неприятное до дрожи в коленках ожидание, я принялся обдумывать легенду и те слова, что совсем скоро мне придется сказать ему. Не прошло и минуты, прежде чем я окончательно убедился, что в голове моей не может выстроиться ничего сколько-либо осмысленного, и что опять мне придется импровизировать на ходу...
   В конце концов, мне надоело медитировать на плитку в стене, и я принялся мерить комнату короткими и медленными шагами, перемещаясь из одного ее края в другой. Я обошел ее таким образом около пятнадцати раз, когда осознал, что Абрам уже сильно опаздывает, и быстрым шагом двинулся к стойке кварцевой лампы, где покоились часы. Взглянул на стрелки, и в сердце моем, на удивление тихом и прохладном, затеплилась опять эта трусоватая надежда - возможно, Абрам уже никогда не появится за стеклом запотевшего иллюминатора, ведь опаздывает он уже почти на двадцать минут!
   Кажется, я проводил пальцами левой руки по шершавой поверхности черного рубероида, скрывавшего пять объектов, когда нарушаемую лишь утробным гудением проводов тишину разорвал вопль, донесшийся по интеркому откуда-то из невидимого микрофона в стене: "Открывай, сука, сейчас же открывай!!!"
   От неожиданности я подскочил на месте, и от резкого рывка маска противогаза сдвинулась вверх, и на левый глаз наплыла душная резиновая темнота. Оправив противогаз и костюм, я тотчас ринулся к Главной двери. Из стены уже выскочила панель запирателя. Холодный металл прямоугольных клавиш загадочно и призывно поблескивал под светом угрюмой лампы. Я уже почти начал набирать код, когда вспомнил, наконец, про объекты и ту опасность, что несет для них отравленный воздух базы и мой старый приятель Абрам. Предстояло нелегкое объяснение. Однако, я совсем ведь забыл посмотреть, действительно ли это Абрам стучится ко мне в гости! Я бросился к двери и прильнул к запотевшему стеклу.
   - Да я это, я, голос же мой, бл**ь! Быстро набирай код и крути вентиль! - с каждым словом фигурка в сером полукомбинезоне порывысти дергалась за толстым стеклом. Но поскольку высокий с надрывом голос доносился сбоку, издалека, я никак не мог поверить, что фигурка эта - действительно Абрам, и что ему в самом деле грозит смертельная опасность.
   - Хватит пялиться, сержант, твою мать, действуй! По дороге сюда я уже подстрелил двоих!
   - Людей? - зачем-то спросил я, сам немало удивившись своему вопросу.
   - В том и дело, что на людей они уже мало походят! Они... Да потом расскажу, открывай уже эту треклятую дверцу!!!
   - Сзади тебя никого нет.
   - А ты хочешь, чтоб кто-то был? Подожди еще, потупи минуту другую, и кто-нибудь там, за моей спиной, непременно появится! Кто-то весьма голодный и злой!
   - Абрам... - голос мой охрип, и сам я как-то весь съежился от предстоящего объяснения. По правде говоря, я совершенно не знал, что сказать.
   - Какого дьявола???
   - Абрам, я очень сожалею, но я не могу тебя выпустить прямо сейчас.
   - Что ты сказал?
   - Я не могу открыть дверь немедля потому... потому что мне не удалось найти всего оборудования...
   - Какого еще впи*ду оборудования?
   - Дезинфекционного.
   - Не ври! Оно лежало в одном месте и никуда не могло деться, я сам проверял месяц назад! В чем дело, Мотылев?
   - Возвращайся в убежище и жди. Ровно через два часа я смогу открыть дверь и не спрашивай меня...
   - Нет, Мотылев, - оборвал он, - нет, я не смогу вернуться в убежище. Блок Центрального управления больше не принадлежит мне! Он занят тварями, их теперь больше, чем мы видели на экране, их теперь...
   - Прогони их оттуда! На что тебе карабин?
   - Нет, сержант, сначала скажи мне, почему ты отказываешься отворить дверь немедленно, чтобы я знал, по какой такой твоей прихоти я должен умирать мучительной смертью!
   Я молчал. В конце концов, какого черта что-то скрывать теперь от него? Теперь, когда я, кажется, твердо решил...
   - Я получил приказ не выпускать тебя отсюда, - поначалу я сам поразился, как дерзко умею лгать! Однако, если вдуматься и правильно соединить все причины и следствия, выходило, что сказал я правду, разве что в несколько сокращенном виде...
   Абрам молчал. За его спиной зарево ярко-алых огней периодически сменялось угрюмым фиолетово-бордовым свечением. Кажется, это мигала аварийная сигнализация. Из микрофона, спрятанного надежно в одной из стен, доносился приглушенный вой сирены. И хоть ни один зловещий силуэт не промелькнул в мерцающей полутьме у него за спиной, я твердо знал, что не желаю и краем глаза вновь увидеть тех, что непостижимым образом обживали теперь пространство по ту сторону Главной двери... Похоже, Абрам совсем забыл про них. Он стоял, не шевелясь и не оборачиваясь, потрясенный моим отказом спасти его бесценную жизнь.
   - Кто же отдал тебе этот приказ? - снова откуда-то сбоку послышался, наконец, его приглушенный голос.
   - Приказ составили в Генштабе, за ним нет подписи. Передал мне его лейтенант Фролов в поезде на станции Аральское море, - я невозмутимо продолжал резать правду-матку.
   - Фролов... Что-то припоминаю. В давние времена, когда ты еще на гражданке в Москве жопу грел, этот тип раз в две недели передавал мне чемоданчик со штаммами. Выходит, он все знал?
   - Прости, но что он мог знать?
   - Все знал про эпидемию. Выходит, никакая это не трагическая случайность, а тщательно спланированный акт бактериологической атаки на служащих Аральска-7! И ведь ты, Мотылев, играешь в этом действе чуть ли не главную роль... Но зачем ты мучаешь меня теперь, когда для меня все кончено?
   Настала моя очередь потрясенно молчать. Болезненный рассудок Абрама, пораженный отчаянием и паранойей, внезапно придумал объяснение всему, значительно облегчив мне задачу, если не полностью решив ее за меня! В первые мгновения я хотел было все опровергнуть, но вскоре обреченно передумал. Зачем затягивать эту и без того печальную историю, когда она сама так неожиданно свернула прямиком к развязке?
   - Я не хочу, чтобы ты страдал. Я просто пришел попрощаться.
   - Но какого черта ты не предупредил меня заранее??? И что за цель у этой эпидемии?
   Ответов на эти вопросы у меня, по понятным причинам, не было, и я остро ощутил необходимость завершить беседу и покончить с этой неприятной историей раз и навсегда. Для этого мне нужен был какой-нибудь тяжелый и твердый предмет, а также желательно было бы узнать расположение микрофона. И я не придумал ничего лучшего, чем прямо спросить об этом у пленника подземелья.
   - Где микрофон интеркома в этой комнате?
   - Встроен в стену через пять плиток справа от электронного запирателя. Но на кой черт он тебе сдался? И ответь, наконец, зачем вы нас всех заразили? Это что, какой-то чудовищный биоэксперимент?
   Я снова помолчал, и вдруг меня прорвало:
   - Запомни на всю оставшуюся жизнь, мой друг: я ничего не решал, ничего не мог поделать, кроме того, о чем мне было приказано, и сам мало что знаю! Ты прав, я - исполнитель - лишь орудие в руках Генерального Штаба! Они ведут сейчас войну с Исламской республикой Иран, и эта эпидемия и все, что с ней связано, - лишь часть масштабного плана, конечная цель которого - победа России в войне! Я уверен в этом, как не был уверен ни в чем другом никогда раньше в своей жизни, и пусть тебя утешит тот факт, что своей незавидной участью ты ощутимо приблизил победу Родины! Я не мог заранее предупредить тебя и не могу сейчас поведать больше, потому что за мной следят! - я обернулся и посмотрел на скрытые под черным рубероидом объекты. Клянусь Провидением, в тот миг они действительно пристально следили за мной из-под мешковатых белых простыней... - А теперь, друг мой, прощай! - я неуверенно попятился назад от иллюминатора.
   - Постой... - негромко пробурчал он сквозь противогаз, - постой, Мотылев, постой! - уже кричал он, прильнув круглыми стеклами глазниц к иллюминатору. Я продолжал медленно отступать вглубь комнаты, не сводя глаз с запотевшего стекла в Главной двери. - Вернись, пожалуйста! Подойди к стеклу. Это не займет много времени, не больше двух-трех минут! Скажи тем, кто пасет тебя, чтоб подождали! Не думаю, что лишняя минута нарушит их Великодержавный план!
   Я остановился в сомнении. Возможно ли, чтобы старый черт задумал напоследок какую-нибудь пакость? Я вспомнил про его карабин и чуть было инстинктивно не отпрыгнул в сторону, но быстро взял себя в руки: стекло абсолютно пуленепробиваемо. Развеяв в себе последние опасения, я медленно приблизился к иллюминатору, по-прежнему не произнося не слова.
   - Так. А теперь смотри...
   Резким движением правой руки Абрам отбросил карабин в сторону. Гулкое эхо удара донеслось до меня через интерком. Тотчас же он совершил еще одно в высшей степени ловкое телодвижение, в результате которого в его руке обнаружился нож. Обыкновенный армейский нож, с широким и, должно быть, остро заточенным лезвием. Я лишь успел раскрыть рот от удивления, но не успел произнести и звука, как он уже резал им свою левую руку в области локтя. Я ожидал, что ярко-красная кровь из артерии вот-вот брызнет на стекло и скроет агонизирующую фигурку в сером полукомбинезоне. Но вместо того Абрам спокойно отложил нож на пол и медленно стянул снизу вверх толстый резиновый слой защитного костюма, обнажив предплечье от локтя до запястья, все еще скрытого массивной трехпалой перчаткой.
   - Абрам, опомнись! Ты нарушил герметичность костюма, ты заражен!!! - возопил я сквозь противогаз, не в силах противостоять внезапному порыву сочувствия к бывшему другу.
   Однако он, казалось, вовсе не слышал моего крика или, что более вероятно, не придал моим словам ровно никакого значения. Окончательно стянув с себя отрезанную резину и отделив от костюма этот длинный массивный обрывок, Абрам брезгливо, словно дохлую жабу, отбросил его на пол и жадно всмотрелся в свое оголенное предплечье, так, словно бы видел его впервые в жизни. Наконец, удовлетворенно хмыкнув, он поднял голову, посмотрел, насколько это было возможно, мне прямо в глаза и быстро поднес предплечье вплотную к иллюминатору.
   И я узрел цепь странных татуировок, уже не раз виденных мной. Они опоясывали внутренние стороны обеих рук Абрама, начинаясь в области пульса и теряясь где-то у плеч. Ничего страннее и нелепее, чем изображено на них, я в жизни не видел! Поначалу могло показаться, что это всего-навсего иероглифы какого-то неведомого языка. Но если приглядеться поближе, становилось ясно, что это скорее изображения, нежели знаки или символы. Изображения чего? Я никогда не задавал ему этот вопрос за все время нашего знакомства, наверное, потому только, что сам он ни разу не завел разговора о них. Я всегда считал их неотъемлемой составляющей темного, полупрозрачного ореола таинственности, что всегда окутывал моего друга, и не спешил ни за что ни про что разрушать тот ореол, всякий раз смиряя свое нарастающее любопытство. Однако теперь, похоже, он все же решил поговорить о них.
   А он меж тем не произносил ни слова, продолжая пытливо вглядываться в темно-синие каракули на смуглой волосатой коже. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль - а вдруг он показал мне их сейчас лишь для того, чтобы убедить меня, что у Двери именно он? Что по телевизионной связи разговаривал со мной именно он, а никто другой из подземных крыс, давно задумавших меня ликвидировать! Без сомнения, эти татуировки всего лучше справились бы с идентификацией личности Абрама, но какой ценой! Защитный костюм был порван! Но тут, словно желая поскорее опровергнуть мое предположение, Абрам, наконец, заговорил, и изрек он странные вещи:
   - Мое имя не Абрам вовсе. Я Иван, а точнее Иоанн. И мы с тобой сейчас не на острове Возрождения, но на острове Патмос. А это, - он кивнул фильтром противогаза словно клювом в сторону своих рук, - это цепь предсказаний.
   - И чего они нам пророчат?
   - Этого я не знаю! Скажу больше: этого я не знал никогда! Но так не будет продолжаться вечно! Вот, - он ткнул себя рукояткой ножа в грудь, - вот лев от колена Иудина, корень Давидов, победил, и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей ее!
   - Ты о чем это, Абрам?
   - Мое имя Иван. Смотри, - он отбросил нож и провел перчаткой вдоль нескольких первых, считая от запястья, изображений, - это первые предсказания, имя им - печати. Мои руки всегда молчали, но я чувствую, близится время, когда они заговорят! Достоин я взять книгу и снять с нее печати, ибо я был заклан, и Кровию Своею искупил нас!
   - Так что же, теперь ты знаешь, что скрыто в этих рисунках у тебя на руках?
   - Еще нет, но не пройдет и месяца, как я сниму первую печать, - он снова ткнул в самый первый знак округлой формы. - Именно потому ты не должен позволить мне сгинуть. Ты не должен позволить им сожрать меня сегодня!
   Даже сквозь круглые стекла противогаза я видел, каким огнем пылали в тот миг его черные глаза! Черную бездну страха разрезало пламя его бесконечно горячей и бесконечно прозрачной, как плазма, души!
   Его бесконечно больной, сирой и неприкаянной души...
   - Теперь, когда ты заражен и скоро сам станешь одним из тех, - я едва заметно кивнул словно бы ему за спину, - кто намерен тебя сожрать, я никак не могу выпустить тебя наружу, мой друг.
   - Ты должен услышать то, что скажут мои руки! Иначе плохо, очень плохо все это кончится!..
   - Прощай, Абрам...
   Он еще кричал что-то, прежде чем я заклеил отверстие микрофона в стене тройным слоем изоленты. Я как мог старался не слышать и не слушать его воплей. Не так, знаете ли, приятно слушать тех, кто в скором времени обречен на ужасную смерть, особенно если ты сам обрек их на такую незавидную участь. Среди прочего оборудования нашлась увесистая монтировка. Ею я разбил панель электронного запирателя, навсегда лишив возможности тех, кто остался в подземелье, выбраться наружу. К иллюминатору я больше не подходил.
   Проходя назад мимо пяти объектов под рубероидом, я взглянул на них и тогда только осознал, что никогда больше не сниму серого защитного полукомбинезона и противогаза, каким бы душным, вонючим и тяжелым ни было это резиновое облачение. Тут теперь слишком опасно.
  
  
  
  

VIII

   15 декабря 20.. года.
   Сегодня надо бы прогуляться.
   При этой мысли я криво ухмыльнулся, и небритая щека дотронулась пятидневной щетиной до пропотевшей резиновой стенки противогаза. Как глупо и бессмысленно строить далеко идущие планы, особенно когда ты годами существуешь в глухом подземелье бок о бок со штаммами лихорадки долины Рифт, сибирской язвы и других, еще толком неизученных смертельно опасных болезней!
   Ставшим уже привычным движением рук, скрытых под толстыми трехпалыми варежками из резины, я растолок в чашке обледеневшие комки зубного порошка и залил их горячей водой из чайника. Затем извлек из верхнего ящика кухонного стола стерилизованный шланг для питья, длиною около полуметра, и быстро отвинтил один из двух фильтров, торчавших из противогаза на уровне рта. В образовавшееся отверстие немедленно ввинтил один из концов шланга, а второй зауженный конец бросил небрежно в чашку. Наконец, убедившись, что все закреплено предельно герметично, я запрокинул чашку высоко над головой, левой рукой придерживая в ней шланг, и изо всех сил втянул ртом воздух. Не прошло и двух секунд, прежде чем разжиженная солоновато-щелочная масса хлынула в иссохшую ротовую полость, попутно смешиваясь с остатками овоще-мясной кашицы, что я принял в качестве завтрака полчаса назад. Наконец, изрядно прополоскав рот этой грязной и крайне дурно пахнувшей жижей, я изверг ее обратно в шланг и, поспешно его открутив, вернул на место отвинченный фильтр. Обреченно вздохнув, я кинул чашку и шланг в чан с холодной водой, образовавшейся из оттаявшего снега. Потом промою, надо бы поскорее выбраться на улицу! К тому времени я находился в закрытом помещении уже больше часа, и от невыносимой духоты голова болела и кружилась. Так проходил теперь ежедневный процесс чистки зубов.
   Погода стояла сырая и теплая, совсем несвойственная резко континентальному климату, царящему обычно в этих широтах. Такую скорее можно было ожидать на морском берегу, но здешнее море давно пересохло и напоминало о себе лишь частицами едкой соленой пыли, обильно оседавшей в фильтрах противогаза. Похрустывая размокшим снегом, я медленно брел в сторону маяка. Шел без всякой цели, скорее это была оздоровительная прогулка, какую мой безвременно ушедший лечащий врач Абрам непременно прописал бы после всякого приема пищи! Я уже пересек плац по диагонали и покинул пределы Кантубека. Передо мной расстилалась теперь белая то ли пустыня, то ли степь, укутанная влажной дымкой, сквозь которую едва проглядывалась в отдалении одинокая фигура старого маяка. Внезапный порыв ветра принес с собой лавину мокрых снежинок, облепивших защитный костюм с головы до ног. Запотевшие стекла глазниц покрылись снаружи толстым серым налетом из снега и грязи, отчего я совсем потерял способность что-либо видеть. Ноги подкосились, и я медленно осел на землю. Ветер все еще продолжал неистово дуть, пока неуклюжими движениями пальцев в перчатках я силился очистить свои окна в мир. Неожиданно мне показалось, что в его жалобных завываниях мне слышатся ноты мелодии, знакомой еще с отрочества. Эти высокие протяжные звуки складывались в музыку, под звучание которой хотелось или немедля глотнуть горького виски, или расплакаться, или просто молча уставиться вдаль, не произнося ни звука до самого ее окончания. Я хотел было остановиться на третьем варианте, но стекла противогаза по-прежнему не давали ровным счетом никакого обзора. Принялся очищать их еще яростней, но вдруг мелодия стихла так же неожиданно, как и зазвучала. Прошло не меньше семи минут, прежде чем я, наконец, поднялся и продолжил неспешный путь к маяку.
   Но та мелодия никак не выходила у меня из головы, разыгрываясь все мощнее и свободнее с каждым моим новым шагом. Кажется, за последнюю неделю я слышал ее уже не в первый раз, иначе как бы ее слезливые и в то же время исполненные величия ноты могли послышаться мне в недавнем завывании ветра, который в этой забытой богом пустыне - совсем не редкость? И только дойдя до кирпичного основания одинокой башни, стоящей на пологом берегу давно почившего моря, я вспомнил, когда и при каких обстоятельствах эта музыка уже звучала в моих ушах.
   Минувшей ночью мне привиделся странный сон. Мне снилось, будто я все же сбежал с Последней Южной войны и прибыл, наконец, в Рим, где обнаружил себя на выходе из огромного вокзала Термини, хотя путешествия на поезде совсем не помнил. Передо мной раскинулась обширная площадь Пьяцца дей Чиквеченто, на которой всегда стояло много больших автобусов, и гудела пестрая толпа путешествующих. Теперь же площадь была совершенно пуста. Я никак не мог с точностью определить даже, в какое время суток я прибыл, ибо все пространство передо мной с тротуара до небес покрывала плотная серая дымка, освещенная лишь тусклым не то полусветом, не то полумраком, исходившим будто бы со всех сторон одновременно. Во всяком случае, не горел ни один уличный фонарь, и свет в окнах всех зданий был также погашен. Туман был настолько густым, что величественные контуры Диоклетиановых Терм едва проступали на противоположной от вокзала стороне площади. Пораженный этой внезапной пустотой и безжизненностью, я медленно приблизился к станции метро. Вход в нее оказался наглухо заколочен. Впрочем, сей факт меня не то чтобы сильно удивил и совсем не огорчил, ведь в душе я страстно желал прогуляться по Вечному городу пешком.
   И я двинулся на юго-запад по Виа Кавур - узкой длинной улице, проложенной через густую застройку угловатых домов, выстроенных в стиле неоклассицизма, ампира или рококо - в общем, черт их разберешь, эти треклятые стили! Дома, фонарные столбы и дорога тонули в сплошной пелене безмолвия и полумрака, которая словно гигантское покрывало, накинутое Богом, Чертом или всего-навсего Судьбой, накрыло с головой покинутый людьми город. Да, Рим был абсолютно пуст - я окончательно удостоверился в этом, когда минул площадь перед церковью Санта-Мария-Маджоре, чьи белые башни терялись теперь в холодном тумане. Две пустынные площади - верный признак того, что в городе уже никого не осталось. Отчего же они все сбежали, неужели от чумы?
   Тяжелой поступью я двигался дальше, наверх, медленно взбираясь на Эсквилинский холм по улице Четырех Углов. Наконец, я достиг развалин Терм Траяна, обильно заросших пальмами, кипарисами и итальянской сосной, но вступить в их пределы не решился - слишком мрачным и опасным местом виделся мне теперь этот темный лес! Я обошел его справа по Виа дель Сетте Сале и, миновав инженерный факультет университета Ла Сапиенца, вышел к Термам Тита. Я прошел сквозь них и застыл перед главной целью своей совершенно бессмысленной, как и всякий сон, прогулки - окутанный белесой дымкой, будто ядовитыми парами, выходившими из жерл самой Преисподней, из мрака выступала мертвая, но все еще непревзойденно величественная громада Колизея.
   Его бесчисленные арочные своды, словно пустые глазницы, бессмысленно таращились на окружавшую его со всех сторон тяжелую пустоту. Форумы, термы, древние храмы и бессмертные колонны - все это было заброшено и покинуто людьми бессчетное множество раз, но теперь, я чувствовал это самим сердцем, медленно бившимся сквозь тягостную, удушливую атмосферу того сна, - теперь люди оставили Рим, чтобы уже никогда не вернуться на его веселые, залитые солнцем и оливковым маслом холмы! Да и нет больше, впрочем, ни Солнца, ни оливкового масла, и не слышно больше беззаботного пения птиц над крышами домов и крестами соборов - все пожрала ядовитая дымка, сочившаяся теперь из каждой трещинки античных руин! Я иду наверх по Священной Дороге от Палатинского холма к холму Капитолийскому, но прекрасно вижу сквозь болезненную пелену, что в этом городе не осталось больше ничего, кроме имен минувшего, печально, словно безмолвные айсберги, всплывавших из темных глубин моей холодной и неподвижной памяти...
   Оказавшись на площади Венеции, я, превозмогая разлившуюся по телу тяжесть, накатывавшую волнами дурноту и одышку, забрался по высокой белой лестнице на верхнюю площадку Витториано, дабы оглядеть с высоты масштабы заражения. Виктор Эммануил II все так же вальяжно и горделиво восседал на своем покорно вышагивающем коне, но перьев его фуражки, всегда устремленных прямо к ярко-голубым небесам, теперь вовсе не было видно. Чем выше я поднимался, тем гуще становился мутно-белый, но вместе с тем совершенно неподвижный дым. Он не имел ни вкуса, ни запаха и стоял единой непоколебимой завесой над всем городом, если не над всем миром. Ни единый порыв ветерка не нарушал его безмолвного покоя и омертвевшего величия. Я судорожно крутил головой, пытаясь в одной из сторон света разглядеть хоть один, пусть даже призрачный, просвет, но тщетно - мгла заволокла весь простор от края до края. Поглядел наверх и с удивлением ощутил некое движение в густом океане мутного мрака над головой. Оказалось, что эта с виду безжизненная жижа беспокойно бурлит и вздымается, словно темное варево в адском котле! Внезапно до ушей моих долетела леденящая душу вибрация и едва различимый, но оттого ничуть не менее тяжелый гул. Эти зловещие предзнаменования доносились сверху, оттуда, где варился адский субстрат, тяжелым белесым дымом нависавший над покинутым миром. Когда же мне послышались резкие высокие голоса, больше походившие на злобные крики голодных хищных птиц, я поспешил спуститься с высот Витториано на пусть и грешную, но все еще землю. Охваченный страхом и недобрыми предчувствиями, я быстро двинулся дальше, по бесконечно длинной Виа дель Корсо.
   Шел я ныне без промедлений и уже не оглядываясь, и не озираясь праздно по сторонам на основательно запустевшие, запыленные витрины когда-то процветавших бутиков и антикварных лавок. Меня подгоняло странное предчувствие, что не всем удалось вовремя покинуть город, и есть еще шанс встретить хотя бы одну живую душу. Прошел час, а может, лишь минута - и я достиг пересечения с улицей Виа деи Кондотти. По правую руку должна была показаться Испанская Лестница и двуглавая церковь, но окончание улицы скрывалось в уже привычном белесом полумраке. Площадь Испании всегда была слишком солнечным и жизнерадостным местом, чтобы без боли и горечи лицезреть ее теперь сквозь ядовитый туман! Потому я свернул налево, на Виа Томачелли, и вскоре достиг моста через Тибр.
   О Тибр! В прежние времена ты был грязным и узким, и нес свои зеленые воды к невидимому морю мимо поросших буками сонных набережных. Теперь я видел стоячую темную воду, совершенно неподвижную, словно в заросшем тиной деревенском пруду. Мне даже показалось, что там, под мостом Кавур, река не воды, но густого черного дегтя! Я пересек Тибр с не отступавшим ощущением, что пересек Стикс.
   Дальнейшее путешествие по площади Кавур и мимо замка Святого Ангела почти не запомнилось мне. Наконец, пройдя от начала до конца широкую и короткую Виа делла Кончилиационе, я вступил в пределы Ватикана, оказавшись на площади пред собором Святого Петра. Ватиканский обелиск в самом центре обширного пространства терялся в тумане. Казалось, его увенчанная крестом верхушка варилась в адском котле, что бурлил и утробно гудел высоко в небесах. Однако, приближаясь к обелиску, в полумраке метрах в двадцати перед собой я разглядел широкий странной формы предмет, покоившийся на мостовой неподалеку от колонны. Кажется, это было нечто вроде алтаря, возведенного неумелым ваятелем из подручных материалов, прежде всего, красного кирпича. И тут, струясь и переливаясь сквозь трупный туман, медленно и величественно зазвучали ноты мелодии, что была знакома мне с юных лет - конечно же, это была ария "Воздух" из оркестровой сюиты Ре-мажор Иоганна Себастьяна Баха. Звуки, будто неистовые души людей, умиравших мучительной и долгой смертью, будто рука той балерины, что служила мне последним изображением любимой на Ее поминках - они выгибались, вытягивались вверх и вперед, силясь вырваться из пленившего их густого полумрака, упасть на соленый морской ветер и унестись с его свежим дыханием вдаль от этих ныне темных и проклятых мест. Но не было больше ни ветра, ни чистого неба, ни свежего воздуха! Рассекая зловещую пелену, я быстрыми и решительными шагами приблизился к самодельному алтарю.
   На нем, под стать звукам сюиты, изгибалось и корчилось в предсмертной агонии какое-то темного цвета животное. Мохнатое, но шерсть его выцвела и чудовищно поредела, так, что видны были участки иссиня-красной отечной кожи, покрытой пролежнями и бородавками. В ноздри мне ударил невыносимый смрад - прямое следствие гниения и разложения смертельно больной плоти. Превозмогая чувство глубокого отвращения, перебарывая позывы к рвоте, я зажал нос и подошел еще чуточку ближе к этой несчастной твари, чтобы определить, наконец, кто же она. Теперь я видел, что это была волчица.
   Обрюзгшая и бесконечно жирная. Брюхатая ли? Вряд ли. Сложно представить себе в таком страшном существе мать, пусть даже и будущую! Таких волчиц и волков не бывает, ибо в природе им вечно не хватает корма, и даже в зоопарке никому не придет в голову откармливать этих животных до такого безобразного состояния! Но эту кто-то откормил с непонятной, но наверняка весьма дикой и чудовищной целью. И теперь она лежала в ядовитом белесом тумане и медленно умирала. Изнутри ее уже пожирали черви и ненасытные личинки мух, а она все еще страдала, изгибаясь всем своим жирным телом и дрожа в последних муках. Приглядевшись, в глубине ее облезлых, обглоданных блохами длинных и тонких скул я увидел пару безумных глаз, лоснившихся странным блеском. Порочным и нездоровым был этот блеск! Настолько густым и липким, что мне почудилось, будто в глазах несчастной волчицы отпечатались навеки все семь смертных грехов человека - блуд, гнев и гордыня, праздность и чревоугодие, алчность и зависть... Животное это, положенное неведомо кем на алтарь на площади Святого Петра в проклятом и навеки брошенном Риме, вызывало во мне теперь больше жалость, нежели отвращение. Музыка Баха зазвучала еще громче и настойчивее. Казалось, что еще чуть-чуть, и она прорвет пелену и устремится в вечность, а бедная капитолийская волчица, вскормившая Ромула и Рема, - да что там! - вскормившая все человечество, так жестоко обошедшееся со своей звериной кормилицей, она тоже наконец-то умрет и освободится навеки от мук, что уготовили ей ее бессердечные выкормыши! Но этого никак не происходило. Музыка не смолкала, разыгрываясь со все большей энергией и силой, а волчица не переставала корчиться, жадно хватая отравленный воздух беззубой пастью. И я твердо решил, что обязан положить конец этому скорбному действу, противному самой сути настоящего человека - человека, в первую очередь, милосердного. Я крепко сжал пальцами в кармане невесть откуда взявшийся, наточенный до предела армейский нож и решительно двинулся к алтарю...
   ... меня разбудили холодные и острые капли дождя, что хлынул внезапно утром с низких серых небес. Я лежал на лоскуте рубероида прямо на улице, неподалеку от фонтана, что когда-то давно изображал свежесть, прохладу и непростительную легкость земного бытия, а ныне безмолвствовал, заиндевевший, во дворе бывшего Дома офицеров. С тех пор, как однажды поздно вечером я нацепил на себя защитный резиновый костюм Л-1, спал я каждую ночь только на улице, ибо костюм был настолько душен, а воздух в нем, хоть иногда и проветриваемый, настолько затхл, что поначалу я не мог выдержать в запертом помещении и получаса. Со временем я приспособился существовать в закрытых пространствах чуть более двух часов кряду, но спать удавалось лишь под открытым небом. Благо, погода стояла не слишком морозная, хоть и ужасно сырая...
   Зачем, спросите вы, истязал я себя ношением этого костюма? Ведь воздух вокруг был свеж и чист, как в первые погожие деньки после Сотворения мира! Небось, думаете, я по доброй воле наложил на себя такое наказание, и терплю его в надежде искупить предательство и вызванную им гибель друга? Ничуть нет. Ведь я не чувствовал за собой никакой вины, разве что кроме...
   Но главное - я всерьез опасался, что могу не успеть. Не успеть вновь нацепить на себя Л-1, когда он будет нужен уже по-настоящему... Единственным исключением, которое побуждало меня нарушать порой его герметичность, было опорожнение мочевого пузыря и прямой кишки.
   Усиливающийся дождь заливал круглые глазницы противогаза, и бытие за пределами костюма слилось для меня в единую серую и холодную, грязноватую лужу. Я медленно поднялся, осторожно разминая затекшие члены, и двинулся на кухню, завтракать. Привидевшийся накануне сон быстро выветрился из головы, с первым же порывом соленого и хлесткого ветра пустыни.
   Но вот я стою перед громадой старого маяка, теряющегося в снежной пурге, как терялись основания величественных античных строений в отравленном полумраке Вечного Города. В завываниях вечно одинокого и бесконечно опечаленного степного ветра я расслышал музыку Баха, вспомнил сон и теперь будто снова оказался там, на площади Святого Петра, перед уродливым самодельным алтарем. Кажется, он был сделан точно из того же красного кирпича, что слагает основание старого маяка на берегу навеки высохшего Аральского моря. Пальцами, скрытыми толстым слоем запотелой резины, провожу по шероховатым изгибам отвесной стены перед собой, и размышляю лишь об одном - что значил этот странный сон? Ответ уже есть в моем черно-красном сердце, словно он уже был там задолго до того, как мне привиделся Рим, с головы до ног окутанный смертельным туманом.
   Волчица заклана на алтаре во имя спасения нашего мира. Ведь она - его точная копия! Ее лоснящиеся от похоти и страдания глаза - зерцала душ человеческих. И если пришло человечеству время во искупление бесчисленных грехов своих принести жертву, никого лучше, кроме этой чудовищно раскормленной, словно на убой, волчицы, оно не найдет в закромах своих прогнивших душ! Она - тот агнец, чьей грязной, почерневшей от несмываемого порока кровью человек хотел вымолить себе очередное прощение. Но Вечный Город пуст, и в небесах дымит котел - ни Бог, ни Дьявол эту жертву не приняли. Но теперь я вспомнил тот сон до конца - когда я подошел совсем близко к ней, она вскинула на меня взгляд своих маленьких глазок и посмотрела мне прямо в глаза, не видя ножа, что я все еще держал за спиной, и будто бы узнала меня. И сквозь жирный лоск ее порочных глаз я вновь узрел черную бездну бесконечного животного страха...
  
   21 декабря 20.. года.
   Я очень боюсь темноты.
   Всегда мне казалось, что тьма, особенно кромешная - природное место обитания тех, о ком не принято вспоминать на ночь глядя. И действительно, где еще прятаться рогатым, хвостатым и клыкастым, если не в темноте? Ведь темнота - прямое доказательство Хаоса и вечное пристанище для несметных орд богомерзких существ, им порожденных!
   Я сидел в комнате второго этажа бывшего здания школы и видел в открытом окне, как тьма побеждающей ночи захватывает последние участки обреченной земли. Накануне вдарил морозец, и небо изрядно прояснилось. Я видел, как солнце почти скрылось на юго-западе, и небо все почернело, как и холодная земля. Из темной гущи переваренных небес выплывали по одной многочисленные звезды. Впрочем, ярким их свет назвать никак было нельзя, а луна, если и вовсе не канула еще в Лету, то притаилась с другой стороны Земли, и оттого наступающая тьма продолжала все плотнее сгущаться. Лишь высоко в черном небе, над юго-западной оконечностью горизонта, плыли кровавые перистые облака - последние свидетели заката. В тот вечерний миг, около пяти часов пополудни, они представились мне душами погибших воинов, и после смерти алкавших крови и отмщения.
   В треклятом костюме Л-1 на улице не было холодно даже сейчас, при десяти градусах ниже нуля, однако спать под открытым звездным небом я не решился, опасаясь небесных демонов и той вероятности, что ночью подморозит еще сильнее, и я окоченею во сне. Потому я облюбовал одно из помещений, бывшее в давние времена, должно быть, классной комнатой. Спать на кровати я не желал и по привычке постелил кусок рубероида прямо на пол. Широко отворил одно из окон, выглядывавших на поросший колючками пустырь, когда-то бывший стадионом. В комнату тут же влетел морозный воздух. Тогда я прикрыл окно. Должно быть, окоченеть во сне у меня есть шанс и здесь, но много скорее я задохнусь от духоты в непроветриваемом помещении. По правде говоря, я совсем не знал, чем бы мне заняться. И потому допустил одну из грубейших ошибок, свойственных даже закоренелым бездельникам - предался воспоминаниям. И вспоминал я прежнюю жизнь - ту, что была до войны, что была даже до знакомства с Той, что со временем стала лишь Тенью.
   Я вспоминал Россию - такой, какой она была всегда, вне зависимости от четырех цифр в календаре, обозначающих год. Но вспоминал отнюдь не такой, какой Родину было принято вспоминать многими поколениями счастливчиков и глупцов, покинувших ее навсегда. Никаких березок, никаких речушек, ни одной красной девицы и ни одной Красной площади! В воображении, расплывчатом от духоты и накатывавшей под вечер дремы, мне виделись большие и малые города, покрытые снегом и залитые вечным светом электрических огней. Желтым светом горели нестройные ряды окон панельных многоэтажек, пылали новогодние гирлянды на фонарных столбах, а в самой вышине, устремленная, словно звездолет, в высокие черные небеса, сияла оранжево-зелеными сполохами Останкинская телебашня. Это была зимняя Москва, горящая, морозная и бесконечно свежая - такой была она в пору моего детства и юности. Все вокруг гудело, мигало и дымилось - бесконечный поток людей и машин, снег мешался с грязью и летел со всех сторон - морозная веселая каша! А я медленно шел по улице и зачарованно оглядывал подсвеченные ярко-оранжевыми прожекторами величественные стены гостиницы "Советской" и огромное полотнище красного флага, развевавшегося на ветру на высоком шпиле над фасадом. Как здорово было тогда, далекими декабрями, вдыхать морозный воздух, плутать меж голых черных деревьев и ждать новогодних праздников!
   Где теперь эти огни, где автомобили, где люди? Москва сейчас много дальше, чем в тысяче километров от меня, но я ясно вижу, что она темна и почти совсем пуста. Россия умирает, она сдалась на волю злого рока и в беспомощности сложила руки и голову. И отчего-то я почти уверен, что на этот раз она умирает навсегда, умирает, чтоб никогда уже не воскреснуть, как хитрая птица Феникс, из пепелища собственного праха, и не сплясать барыню на костях своих злейших врагов...
   Мне говорили, что Россия не раз воевала, и не раз случалось ей проигрывать битвы. Не раз приходилось ей стоять на краю гибели, не раз земля ее горела дотла, подожжённая алчными вражьими ордами. Кровь миллионов невинно убиенных орошала ту землю, и красный кровавый туман поднимался над отчизной до черных безучастных небес. Но мне также говорили, что русские никогда не сдаются. Теперь мы сдались.
   Теперь никто не хочет воевать, теперь ни у кого не осталось ни отваги, ни мужества, ни надежды на победу. Кто не сбежал еще, тот бежит или мечтает бежать. Сердца русских почернели от безумного страха, разъедающего честь, долг и волю. И когда на сей раз орды шиитов покажутся у стен Москвы, ни один солдат не выглянет из-за стен Кремля...
   Отчего умерла ты, Россия? Отчего твои всегда прежде бесстрашные сыны и дочери сдались перед страхом и отчаянием, поглотившим их сердца и спалившим их души? Где Вера, Надежда и Любовь - извечные спутники твоей тяжелой судьбы, где те, кто сложит за тебя свои головы на поле брани? Ты - шлюха, продала свою широкую душу и прекрасное, полное соков тело за грязные доллары, и теперь ты умираешь навсегда!
   Все сильнее тянуло в сон. Я снова выглянул в окно - там не осталось уже ни капельки света, лишь сплошная завеса тьмы и лютого холода. Прикрыв ставню, улегся на рубероид левым боком и закрыл глаза. Было холодно и в то же время душно. Стекла перед глазами покрылись потом, но я это скорее чувствовал, чем видел, ведь вокруг меня сгустился непроглядный первобытный мрак - хоть глаз выколи. Глубоко вздохнув, так, что сквозь фильтр противогаза вырвался утробный хрюкающий звук, я привстал на локтях, потряс зачем-то головой из стороны в сторону и перелег на правый бок. Минуты через три я повторил в точности все те же движения, возвращаясь обратно на левый бок. Так продолжалось еще, наверное, около часа, прежде чем я осознал, что лежу на животе. И лежу вовсе не на лоскуте рубероида, расстеленном на полу классной комнаты в заброшенном здании школы Кантубека, но на сыром снегу. Лежу один, распластавшись всем телом по земле, лицом вниз, а из глубокой раны в левом боку проворно сочится бурая венозная кровь. Впрочем, о ее цвете и происхождении я могу лишь догадываться - глаза застлал сплошной слой колючего, обжигающего снега, и я ясно ощущаю, что мне не хватит сил оторвать их от земли и осмотреться. Мне не хватит уже сил, чтобы встать самостоятельно и двигаться вперед, спасти себя - рана моя слишком глубока для каких-либо дел, кроме лежания ниц на почерневшем от крови снегу! Но я не чувствую ни боли, ни страха, я совершенно расслаблен и спокоен - из меня вытекло уже много крови и я точно знаю, что санитар бежит на подмогу, я вызвал его по рации и он уже близко, все ближе и ближе подбирается ко мне прямо по полю боя...
   Я прекрасно помню, как и почему оказался в таком нелепом и в то же время ни к чему не обязывающем положении. Я помню свои мысли, чувства и слова, помню все, что предшествовало ранению.
   Вначале это был страх. Страх перед осознанием того, что убить могут в любую секунду. Помнится, я три с лишним года прослужил в рядах вооруженных сил, и все эти годы бушевала Последняя южная война, близившаяся теперь к своему страшному завершению. Но за все это время мне ни разу не посчастливилось попасть прямо на фронт - туда, откуда шел этот нескончаемый караван гробов, штабелями уложенных в вагонах грузовых поездов, идущих сквозь пустыню с юга на север... Теперь же, несомненно, я был на линии фронта, в самой гуще разворачивавшегося побоища - битвы за Москву! И что самое странное - я твердо знал, что был единственным солдатом, кто остался ее защищать...
   Я прятался за коричневыми чучелами уснувших деревьев - кажется, дело было в Ботаническом саду, где-то у прудов, откуда открывался когда-то великолепный вид на Останкинскую телебашню. Теперь она не горела ни единым огнем, лишь мрачный длинный контур угадывался во тьме небес. Порой эту тьму разрезали красные и желтые, оранжевые и даже фиолетовые сполохи - шел артобстрел, и черное небо разрезали стремительные ракеты, тонкие и острые, как иголки, оставляя за собой сиявшие, но быстро гаснувшие полоски света. Порой совсем высоко в небесах проносились соединения вражеской авиации, мгновенно освещая молниями московскую землю и разрывая слух невыносимым ревом реактивных двигателей. Грохот и гул не прекращались ни на мгновение! Земля подо мной дрожала, вибрации шли со всех сторон снова и снова, не успевая затихнуть надолго - это разрывались ракеты и бомбы, сметая разом целые районы столицы.
   В руках я держал что-то вроде винтовки или карабина. А может быть, это был всего лишь черенок от лопаты - я себя не помнил от страха и держал что-то в руке, вцепившись в этот предмет скорее автоматически. Я должен был атаковать врага - я знал, несколько персов притаились в деревьях с противоположной стороны небольшой парковой лужайки, сплошь покрытой хрустящим снегом. Погода была тихая, ни ветерка, и если бы не эти непрекращавшиеся звуковые волны от взрывов, можно было бы спокойно сидеть на лавочке у пруда, подстелив что-нибудь предусмотрительно под жопу, и пить замерзшее пиво. Но мне пора было идти в атаку.
   Что-то зашевелилось в кустах в десяти метрах справа. Обезумев от страха, я приник всем телом к стволу высокого и широкого дерева, стараясь не высовывать на показ карабин или черенок от лопаты, что я по-прежнему сжимал в руке. Так я простоял, совершенно застывший, минуту или две, прежде чем страх немного ослабил свою стальную хватку и я оторвал голову от дерева - поглядеть, что же все-таки творится на передовой.
   Тьфу ты - это была всего лишь кошка! Она медленно кралась по толстому слою снега, мягкого и податливого, как пуховая перина, а ее длинный пушистый хвост следовал за ней, извиваясь по самому верху снежного покрова, словно ядовитая змея. Массивное тело, покрытое плотной шерстью болотного окраса, притягивало ее к земле, и проворные лапы поочередно тонули в вязкой белой массе. Эта была толстая кошка, весом никак не меньше семи килограммов! Откуда только такой взяться в голодном разрушенном городе? Несмотря на солидный вес, каждое ее движение было пронизано природной грацией, свойственной всем кошачьим. Ее морда, довольно таки широкая по своей природе, теперь вся словно вытянулась вперед, ведомая возбужденно двигавшимся носом. Куда же так спешит она, куда рвется сквозь топкий снег? Неужели во мраке зимней ночи, озаряемом огнями смерти, разглядела она свою жертву? Или, может быть, просто возвращается с охоты домой, неся котятам добычу в зубах? Я пригляделся, но никак не мог разобрать, не свисает ли у нее изо рта тонкий мышиный хвостик. Завороженный плавностью ее движений и грациозностью ее прекрасного существа, я совершенно позабыл о страхе и о том, что еще несколько минут назад собирался идти в атаку! Отлепил туловище от ствола и медленно высунулся из-за дерева, подавшись вперед всем телом, чтобы лучше разглядеть, куда же держит путь это ловкое и невозмутимое животное, с ног до головы пронизанное мудростью и решительностью самой Матери-Природы.
   Среди деревьев с противоположной стороны лужайки послышались грубые выкрики, и в следующее мгновение прогремел выстрел. От неожиданности я прикрыл оба глаза правой рукой - мне показалось, что стреляли в кошку. Горечь и злоба пронзили меня - как можно было прикончить такое прекрасное создание, одной своей проворностью стоящее всей этой кровавой заварушки, что длится уже столько лет?! Наконец, я убрал руку и вперил взгляд в лужайку, ожидая увидеть свежий лохматый трупик. Но лужайка была пуста - напуганная грохотом выстрела кошка очутилась на левом краю лужайки, и теперь ее плотная фигура быстро растворялась во мраке густого леса. Кровавых следов нигде не было видно. Куда же в таком случае угодила пуля? Намереваясь двинуться на разведку ползком, я медленно опустился на корточки и внезапно ощутил резкую боль в левом боку. Что еще за шутки?. Я опустил взгляд и увидел, что черная шинель моя разодрана, а ткань вокруг дырки намокла от пропитавшей ее крови. По всему выходило, что пуля угодила прямо в меня...
   Я медленно подполз к самому краю скрывавшей меня лесополосы. Теперь уж откладывать атаку было никак нельзя! Острая боль и теплая кровь, сочившаяся сквозь кальсоны вниз по ногам, наполняла меня страхом и лютым гневом. Теперь я просто обязан положить хоть одного! Облюбовав позицию для стрельбы лежа, я вытащил, наконец, то оружие, что бессмысленно сжимал все это время в левой руке, намереваясь прицелиться перед ответным выстрелом. К моему изумлению и огорчению, это был не карабин и даже не винтовка, но длинный и широкий тесак! Таким впору резать туши на скотобойнях! Но иного выбора, чем атаковать, уже не оставалось, и потому, превозмогая боль и стремительно накатывавшую слабость, я вскочил на ноги и бросился вперед по лужайке к деревьям, прямо на врагов, размахивая по пути тесаком и выкрикивая что-то нечленораздельное. Выстрелов больше не последовало, но уже к середине поляны я понял, что бежать мне осталось недолго. Голова кружилась так, словно я оказался на палубе мелкого суденышка в самый разгар девятибалльного шторма, и меня отчаянно вело куда-то в сторону от врагов и все больше вниз. Осознав, что не добегу до врагов, я подпрыгнул, насколько мог дальше, и метнул тесак куда-то вперед. Не пролетев и десяти метров, он беззвучно вонзился в снег по самую рукоять, а я рухнул вниз и распластался всем телом по земле. Перед глазами теперь не было ничего, кроме хаоса из холодных и острых снежинок.
   Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как я упал на лужайке. Порой мне казалось, что лежу я никак не больше семи минут, порой - никак не меньше двух часов, хотя, если вспомнить законы физики и биологии, из меня уже должны были вытечь все четыре литра крови, отмеренные мне богом или матерью-природой. Но волновал меня теперь вопрос совсем иной - я никак не мог вспомнить, когда же я умудрился достать рацию и вызвать санитара! Да и вызывал я вообще кого-либо? При более глубоком размышлении становились непреложными факты, смиряться с которыми совершенно не хотелось. Взять хотя бы ту простую и страшную истину, что никакой такой рации у меня при себе с роду не имелось, тем более в рабочем состоянии! Еще хуже было следующее откровение - я единственный защитник Москвы, единственный солдат, оставшийся от всей российской армии! Из этой печальной правды следовало еще две страшных - что никакого русского полка в погибавшей Москве не было, а значит, не было и полкового врача! Не было в природе санитара, которого бы я мог вызвать по своей никогда не существовавшей рации! И от чего уж совсем бросает в дрожь и тоску, так это от осознания того, что не бежит сейчас по полю боя ни один русский солдат, свой, кто мог бы заметить мою неподвижную тушу, подбежать, склониться и проверить! А когда убедился бы, что я все еще жив, хоть и потерял уже целую канистру крови - тогда, по доброте душевной и повинуясь несмолкаемому гласу Совести, взвалил бы меня на плечи и донес до лазарета...
   Грохот и вой с небес усилились. Теперь к ним примешался режущий ухо металлический лязг, то однообразный, то вдруг нестерпимо грохающий и звенящий, будто бы натыкавшийся порой на препятствия - это по лежавшим в руинах улицам передвигались колонны вражеской бронетехники. Куда тут еще воевать?
   Как тут еще воевать, когда солдат один, вооружен тесаком, что воткнут теперь в снег где-то впереди? Когда солдат этот никогда ни с кем не воевал, никогда никого не бил и лежит на животе, силясь заткнуть снегом и землей кровоточащую пасть глубокой и смертельной раны? Зачем воевать, когда Россия уничтожена, Москва взята врагом и горит последним своим пожаром, а враг настолько жесток и жаждет разрушения, что скоро и гореть-то будет нечему?! И воевать - за кого? За ту толстую кошку? Вы видели хоть одного русского или русскую? Кажется, ни одного уже не осталось, да и мне совсем скоро конец...
   Но лежу я спокойно, словно знаю, что не так просто все это закончится. Что у меня, равно как и у России, еще есть, как ни глупо и смешно было бы это заявлять, шанс. Один шанс, и последний! Кроме того, совсем недавно я, наконец, осознал, почему я лежу столь долго, столь расслабленно и по-прежнему в ленивой истоме дожидаюсь не существующего в природе санитара - я уже тридцать шесть минут как умер.
   Никакой санитар, никакой полковой врач, никакой даже лучший из лучших в мире полевых хирургов уже не помог бы мне, проходи он сейчас мимо по странной причуде судьбы! Но мне совсем не грустно и даже не страшно. Думаете, я не боюсь того, что ждет такого невразумительного грешника, как я, после смерти? Всегда боялся и продолжаю судорожно дрожать при первой же мысли на эту тему, но сейчас я далек от того, чтобы предаваться страху и отчаянию. Ведь у меня есть надежда, все больше переходящая в уверенность! Я знаю, что умер я, всего скорей, не навсегда. Что есть те, что способны воскрешать из мертвых и вдувать новое дыхание в уже окоченевшие члены. Есть те, что способны залатать мою рану так, будто ее и вовсе никогда не бывало! Способны поднять меня со снега и заставить бежать вперед, на врагов. Есть те, что способны оживить меня для боя и тем самым спасти Россию - в самый последний ее час, когда не осталось уже, кажется, в целом мире ни единой души, что прольет слезы над ее некогда могучим, а ныне окровавленным телом! И я знаю, что они очень близко, я чувствую, как они уже склонились полукругом надо мной - пять высоких фигур...
  
   25 декабря 20.. года.
   Сегодня католическое Рождество.
   Вернее, Рождество действительное. Ведь кто, пребывая в здравом уме и добром расположении духа, будет оспаривать тот факт, что григорианский календарь - наиболее верный из всех придуманных человечеством календарей, а юлианский отстал от истины почти на две недели? Разве что иной твердолобый поп, похоронивший в своем лице разом следы разума и остатки какой-либо добродетели! Однако, если взглянуть на проблему еще более глобально, то о какой истинности и действительности Рождества может идти речь, если никто из ныне живущих, равно как и из когда-либо живших, не может доподлинно знать, кто родился две с лишним тысячи лет назад в еврейском городке Вифлееме, в какой день, с какой целью, кто были его родители и главное - а родился ли в действительности, в пределах, так сказать, всегда и ныне существующего бытия, а не в чьем-то лишь воспаленном воображении?
   Так или иначе, но, заглянув ко мне в гости, если бы чисто гипотетически вы могли это сделать, вы бы непременно увидели, что к Рождеству в этом году я подготовился на совесть! Вестибюль первого этажа бывшего Дома офицеров, всегда погруженный в вековечную тьму и заваленный разным крупногабаритным хламом, ныне преобразился до неузнаваемости. За последние два дня я основательно расчистил его и даже организовал худо-бедное освещение в виде развешанных тут и там по потолку ничем не прикрытых лампочек накаливания. Теперь только стало ясно, насколько просторным и уютным покоем являлся когда-то этот зал! В самом его центре я установил длинный праздничный стол, составленный из двух кухонных столов, принесенных из школы и общежития. Я даже постелил чуть запыленную и местами проеденную мышами скатерть. Сервировал я, правда, только на одну персону, коей сам и являлся. Стол просто таки ломился от яств - запеченная в золе глазастая картошка, суповой концентрат, размазанный по тарелкам, где лежали также тонкие кильки и шпротины из консервных банок, чей казавшийся мне всегда неиссякаемым запас заканчивался с пугающей стремительностью. Праздничный салат состоял из гнилой моркови, репчатого лука и какой-то травы, по виду напоминавшей сухую крапиву, а по вкусу - перезрелый укроп. Возбужденный таким обилием пищи, я с нетерпением покручивал в резьбе фильтр противогаза, надеясь поскорее открутить его, вставить питательный шланг и приступить к долгожданной рождественской трапезе! Наконец, я не выдержал и открутил его, чтобы просунуть в рот длинную трубку и раскурить замечательный табак с привкусом вишни, что я неожиданно нашел накануне в замечательной сохранности в одной из комнат штаба полка. Попыхивая едким вишневым дымом, я не без удовольствия оглядывал вестибюль в его новом обличии. Чего скрывать - в тот день я был крайне доволен собой! Но главной причиной моего самодовольства был отнюдь не богатый рождественский стол, а нечто, расположенное за ним, прямо у стены, отделявшей вестибюль от прочих помещений культурного досуга офицеров...
   Пять длинных коконов из пуленепробиваемого, огне- и морозостойкого стекла, установленные горизонтально в ряд, с промежутками в полметра - вот что грело мне душу в тот морозный денек 25 декабря 20.. года, когда температура за стенами дома офицеров опустилась уже ниже двадцати градусов по Цельсию. Мороз нещадно обжигал живую и мертвую материю, его ледяное дыхание ощущалось даже под толстым резиновым покроем защитного полукомбинезона Л-1, а пальцы рук коченели и отказывались повиноваться даже в плотных трехпалых перчатках. Но в моем праздничном зале было тепло, сухо и светло. Каждый кокон содержал в себе объект (А1, А2, А3, А4 или же А5), накрытый плотной шершавой простыней белого цвета. Объекты пребывали в среде, близкой к вакууму - прежде чем запаять навеки стеклянную оболочку, я с помощью электрического насоса откачал из каждого кокона почти весь воздух. Поначалу я опасался, что из-за работы насоса простыни непременно откинутся, а это повлекло бы за собой неизбежное нарушение пункта 4 Приказа. Но, вопреки законам физики, этого так и не произошло! Ни одно из пяти покрывал даже не шелохнулось, и когда воздух был выкачан, каждое из них сохранило свой первозданный вид. Мне оставалось только радоваться, что теперь они отделены от меня толстой, немыслимо прочной преградой...
   Зачем, спросите вы, я так заморочился с этими коконами? Истории этой уже четыре с лишним дня. Началась она утром 22 декабря, когда я проснулся, лежа на животе на полу в классной комнате бывшего здания школы. Окно было распахнуто настежь, и морозный воздух давно заполнил помещение. Но холода в момент пробуждения я не ощутил. Зато ощутил резкую боль, пронзившую меня от левого бока до легких и сердца. Приподнявшись, задыхаясь, на локтях, я открутил фильтр противогаза и выплюнул накопившуюся во рту обильную жижу. В слабом свете не то луны, не то Утренней звезды я с ужасом разглядел, что схаркнул огромный сгусток бурой крови!
   Левый бок под ребром болел невыносимо. Поначалу я даже думал содрать с себя чертов полукомбинезон и воочию убедиться, не зияет ли в теле огнестрельная дыра, привидевшаяся во сне накануне. Потом додумался просто подняться на ноги. Если я действительно ранен, рассуждал я, отбросив всякие раздумья о полной фантастичности такой версии, то, стоит мне принять вертикальное положение, и кровь должна будет медленно, но верно потечь вниз по телу, и я не смогу не почувствовать под защитным костюмом ее теплое передвижение. Но что, если она вся запеклась, и течь уже будет нечему? Эх, какая уже разница... Наконец, кряхтя и тужась, будто немощный старик, я поднялся на ноги и тут же пошел вперед. Достиг учительского столика у окна и разжег огонь в неестественно вытянутом теле керосиновой лампы. Темно-оранжевое пламя, спрятанное за копченым стеклом, выхватило из тьмы жалкое убранство классной комнаты в радиусе не больше трех метров. Кровь не стекала по мне и не опадала корками. Я сел за стул и уронил голову на согнутые руки. Тяжелое ощущение недосказанности глодало меня глубоко изнутри. Ранен я не был, острая боль почти полностью прекратилась, но гнетущая тревога не оставляла меня с тех самых пор, как я раскрыл глаза в темноте, распластавшись на холодном полу.
   Взглянул на часы - без пяти шесть утра. И тут я вспомнил кое-что из того кошмарного сна, и в мутной голове забрезжил, наконец, луч догадки. Быстро поднялся со стула и двинулся к центру комнаты, к своей импровизированной кровати, прихватив на ходу со стола керосинку.
   Место своего ночлега я узнал по красноватой лужице харкоты. Я вспомнил, что ложился давеча на кусок рубероида, вот уже почти две недели служивший мне переносной постелью. Однако он оказался откинут в сторону метра на полтора. Опустившись на колени, а затем на корточки, я приблизился лицом к полу, так, что фильтр противогаза почти касался его шершавой поверхности. Так я и ползал вокруг да около, освещая керосиновой лампой каждый сантиметр грязного линолеума. Наконец, я обнаружил полный набор следов - все пять пар ног полукругом отпечатались по периметру моей "кровати". Прежде чем прийти ко мне ночью, они испачкали подошвы в уличной грязи и луже мазута, что я разлил по неосторожности возле входа в Дом офицеров дня четыре назад и до сих пор не удосужился смыть. В тот миг я мог бы оценить размер их обуви и вывести из этого и некоторых других фактов предполагаемый облик Пяти, прибегнув к методу дедукции. Но страх и отчаяние затмили тогда мой разум. Я облил керосином участок пола в радиусе двух метров вокруг "кровати", поджег его и долго смотрел, как оплавляется и горит вонючий линолеум, наивно полагая, что тем самым навсегда отвращу Их от этой и других мест моей ночевки. Я мог бы, конечно, предположить, что это были следы обитателей подземелья, каким-то чудом выбравшихся наружу. Но к чему теперь себя обманывать? Минувшей ночью пять объектов, все пять тел, скрытых мешковатыми запыленными простынями, выглянули из-под своих покрывал и в полном составе навестили меня спящего, чтобы...
   В двенадцать часов дня, когда стало уже совсем светло, я стоял во дворе Дома офицеров, вооруженный большой лопатой, и всеми силами пытался пронзить заржавелым лезвием твердую корку заледеневшей под грязным снегом земли. Почти полчаса прошло в бесплодных, но отчаянных усилиях, прежде чем я окончательно убедился, что вырыть могилу для них у меня не получиться, и бросил это занятие. Слишком уж низкие температуры установились в этих краях в последнее время для землеройных работ! Потом вспомнил про ту одинокую могилу, что выкопал почти две недели назад где-то ближе к берегу моря, но... Во-первых, я вырыл ее для одной лишь Тени, которую, кстати говоря, никто оттуда не вынимал, если только сама не выбралась... И пятерым объектам там будет ой как тесно! Да они вовсе туда не влезут, может, влезет один, в лучшем случае два! Во-вторых, ту яму уже давно всю засыпало снегом, и найти ее теперь можно, лишь обходя огромную пустошь к югу от Кантубека в надежде провалиться туда сквозь толстый слой сухого снега...
   Поначалу я хотел просто сжечь их. Или сложить на дне шахты и раздавить сверху чем-нибудь очень тяжелым. Или, что лучше всего, обложить ящиками взрывчатки со всех сторон, обмотать длинным фитилем и взорвать, так, чтобы все это, все, что составляет их странное и немыслимое бытие, взлетело на воздух и разлетелось мелкими-мелкими кусочками, будто конфетти, в самом сердце безлюдной пустыни! Но вряд ли мне удалось бы найти тут столько тротила, и потом, я будто забыл, что не вправе уничтожать их! Так гласит приказ, и об этом настойчиво подсказывает инстинкт самосохранения, все еще влачащий свое жалкое существование в грязных закоулках моей перезрелой психики... Попытка физически разрушить объекты может привести к очень дурным и далеко идущим последствиям. Почему? Если бы это было не так, то все изначально было бы по-другому! Не было бы мертвого, лежавшего на снегу у грузовика сайгака и яростной твари, грозившей обвалить на меня своды целого здания! И я никогда, наверное, не увидел бы ?бiлета Жа?ына, а он никогда не увидел бы меня... Оставалось лишь одно - надежно спрятать объекты. От кого? В первую очередь, от себя!
   А вернее, спрятаться от них самому. Чтобы они больше никогда не приходили ко мне ночью, когда я сплю. И когда бодрствую. Чтобы они лежали под своими простынями и дальше, как все те три с лишним недели, что я опекаю их. Лежали и не высовывались!
   Я знаю, что являюсь немаловажной составляющей чьего-то дерзкого плана. Меня даже посещают порой мысли о тех целях, что могут преследовать эти чертовски хитрые заговорщики - похоже, они хотят добиться перелома в Последней Южной войне. Мой солдатский умишко слишком жалок, чтобы охватить хотя бы треть этого гениального замысла, а с тех пор, когда сам отпустил себя на гражданку, способности к самодисциплине и трезвому анализу я потерял окончательно. Кто эти люди, или звери, или существа, чьи контуры едва различимы под мешковатыми запыленными простынями? И как смогут они одни противостоять батальонам, дивизиям, армиям неудержимо наступающего врага? Все это, в сущности, для меня такая же загадка, как, например, общая теория относительности, или первородный принцип устройства Вселенной, или знание того, что ждет меня после смерти. Абсолютная и вечная неизвестность! Альфа и Омега, покрытые несмываемой коростой мрака. И даже если я увижу что-то, увижу их в действии - разве в состоянии я буду хоть что-либо понять, хоть что-либо переварить своим расчлененным рассудком, хоть что-нибудь после всего этого запомнить? И будет ли для меня хоть какое-то после?
   Боюсь, мне не суждено будет увидеть их в действии. Как я уже успел подсознательно догадаться, мое ранение и смерть являются такой же неотъемлемой частью Их плана, какой выступает Великий потоп для Ветхого Завета. Я видел это во сне, в страшно правдоподобном сне. Я чувствовал это настолько остро, будто не спал вовсе, а переживал эту последнюю битву за Москву наяву, и насколько же острая боль пронзила меня при пробуждении! А они стояли надо мной, словно пытались помочь мне, или... Но я ведь был уже мертв! И чем еще могли они бы помочь? Воскресить меня? Что за чушь... А я, как бы там ни было, как бы ни повернулась эта чертова война, я еще не готов умирать ради чего-либо, даже ради сколь угодно великой и благородной цели! Я не хочу умирать, доколе не буду знать доподлинно, что будет ждать меня там, за линией закатного горизонта - вечная мгла или вересковые пустоши...
   Отчего-то я знал, что в следующий раз они придут за мной, когда я буду уже мертв, действительно мертв, и во сне, и наяву. И потому я должен избегать встречи с ними любой ценой!
   И тогда у меня родилась идея закопать их глубоко под землю и бежать. Бежать далеко, уехать из Аральска-7, навсегда. И чего же это я, собственно, вообще здесь застрял?? У меня ведь был, помнится, весьма недурной план! Со множеством пересадок, с героическим преодолением Южного Рубежа, с романтическим путешествием через зачарованный Кавказ и дерзким побегом на торговом судне до Неаполя... Почему я так быстро отверг его, почему еще быстрее о нем забыл? Ведь, навсегда похоронив Тень, я так страстно возжелал себе новой жизни! Где теперь эта первобытная страсть, есть ли еще ей место под серым полукомбинезоном?..
   Вместо того, я укрылся от мира под защитным костюмом Л-1 и остался во всеми забытом Кантубеке, один над проклятым подземельем, пораженным неведомой эпидемией. Остался зачем? Чтобы охранять тела под простынями. Охранять от кого? Вероятно, от полчищ шиитов, что будут здесь если не к концу недели, то уж точно никак не позже середины января!
   Мысль об их скором прибытии острым холодком прошлась под защитным костюмом от затылка до самых пят. Надо уезжать, срочно уезжать! Собрать все вещи в кузов и завести мотор моего доброго Камаза, чтобы уже к наступлению темноты выехать из Аральска-7. Пусть далеко я не проеду, пусть ночевать придется в пустыне, но лучше так, чем еще одна ночь в шаговой доступности от пяти... мертвецов ли? А их бы закопать поскорее!
   Так я и оказался с лопатой во дворе Дома офицеров. Когда стало ясно, что закопать их не удастся, я решил, что можно просто надежно спрятать их где-нибудь, в тех же гробах...
   К половине четвертого вечера, когда уже совсем стемнело, я нашел несколько не таких уж плохих мест, куда можно было бы пристроить моих друзей: котельная у дальних складов, первый этаж здания бывшей дизельной электростанции, холодильное помещение под кухней в солдатской столовой. Но я так и не нашел для них ящиков...
   К десяти часам вечера, уже валясь с ног, я продолжал искать им гробы, или саркофаги, или простые деревянные ящики, или алюминиевые, или стальные... Любые бы подошли! Увы, все тщетно... Я уже понимал, что не успею собраться и уехать до ночи, что ночевать придется здесь. Мысль эта нагоняла на меня черное ощущение обреченности, но я, снова и снова отгоняя ее, как заведенный продолжал искать подходящие контейнеры для Тех, что снова придут ко мне этой ночью...
   К полуночи до меня дошло, что поиски бесполезны, и пора бы уже готовиться к ночлегу. Начал я с изолирования комнаты у Главной двери, где лежали объекты. От темного женского туалета ее отделяла лишь маленькая деревянная дверца, обшитая потрепанным кожзаменителем - очень хрупкая преграда для таких, как они! Что еще хуже - открывалась она наружу, так что при желании ее можно было легко выбить. Сначала я обил ее изнутри толстыми сухими досками, найденными на дальних складах, потом закрыл и закрепил поперечно снаружи пять стальных прутьев. Закрепил неважно - на проржавевших скобах, которые едва смог присобачить по контуру, но ведь не мог же я возиться с этой чертовой дверцей всю ночь! За тот день, промелькнувший в сумасшедших поисках и нескончаемой суете, я страшно устал, и теперь больше всего на свете мне хотелось снять этот чертов костюм и улечься поскорее в мягкую теплую постель... Наутро я бы поднялся, собрал все пожитки, завел мотор грузовика и тут же уехал, и плевать я хотел на объекты, приказ и войну! Но страх в ту ночь был куда сильнее усталости.
   Заблокировав дверь двумя сложенными накрест унитазами, вытащенными из кабинок, я убедился, что больше, пожалуй, сделать для изоляции объектов нельзя уже ничего! Часы давно пробили один час ночи, и маленькая стрелка неуклонно двигалась к двум. Откалывание унитазов тяжеленной кувалдой окончательно меня доконало, но ни на секунду не угасавший страх перед возможной встречей с Пятью все еще питал мое обессиленное существо. Теперь осталось лишь решить, где и как провести остаток давно наступившей ночи. Вариантов было ровно три. Первый - теплая постель в бывшем здании общежития. Однако у этого варианта имелся один существенный недостаток - объектам, чтобы добраться до меня, если они, конечно, сумеют преодолеть выстроенною мною преграду, достаточно будет пересечь маленький дворик с фонтаном. Ведь они легко учуяли меня в школе, что также находилась поблизости от Дома офицеров! В том, что они смогут без труда пройти сквозь замурованную мною дверь, если у них появится в том необходимость, я уже почти нисколько не сомневался. Зачем же я потратил больше двух часов изнурительного труда? Скорее, для успокоения совести... Не мог же я просто оставить эту чертову дверцу распахнутой!
   Значит, надо забуриться подальше! Кто знает, вдруг неистовый ветер пустыни, которого, кстати, уже давненько не было слышно, поднимется ночью и собьет с толку этих тварей? Всего лучше было бы добраться до лабораторного блока ПНИЛ-52, что к юго-западу от Кантубека. Но путь туда очень далек - почти три километра. Я слишком устал для таких расстояний! Оставался еще один вариант - спать на маяке, на самой верхней и единственной его площадке. Вообще-то обычно я боюсь высоты, и площадка эта ничем не огорожена, но как знать, быть может, в данном случае высота - мой единственный и самый верный союзник? Но за окнами нынче слишком холодно, чтобы даже в толстом резиновом полукомбинезоне спать под открытым небом... Когда я вышел, наконец, из широких дверей офицерского клуба на мороз, сразу стало ясно - никуда я не пойду. Просто не хватит сил! Никуда дальше, чем здание общежития, чей мрачный контур высился во тьме за обледеневшим фонтаном во дворе.
   ... было уже, наверное, около половины четвертого ночи, когда мне, почти уснувшему, будто бы послышалось что-то. Я лежал на широкой стальной кровати на первом этаже общежития. Костюм Л-1 так и не снял - все-таки, в нем теплее, и как будто бы даже безопаснее... Долго ворочался, долго расслаблял одеревеневшие от напряжения члены. Прошло не меньше часа с тех пор, как я лег, прежде чем первые признаки надвигавшегося сна наконец-то пробили брешь в душных объятиях сковавшей меня бессонницы. Мысли, прежде мучительно сновавшие по замкнутому кругу, начали понемногу выбираться из него и возноситься одна за другой куда-то над телом сквозь непроглядную тьму. Рассудок словно захмелел, и я все меньше осознавал и ощущал себя независимой единицей, личностью, отделенной от мира и мировой души. Напротив, я все больше сливался с окружавшими меня в темноте понятиями и предметами, все больше окунался в сладкую пелену неизвестности и забвения. Кажется, я уже видел себя, словно со стороны, идущим по хвойному летнему лесу, когда мне будто бы послышалось что-то. Некий звук, в один короткий миг развеявший блаженную истому, уже было совсем принявшую меня в свои сладкие объяятия. Каждая мышца в теле вновь напряглась до предела, как струна, и я снова ощутил со всех сторон прикосновение душной резины защитного костюма. Приподняв над подушкой голову, прислушался. Тихо. Все окна на первом этаже крепко заперты, заперта на замок и входная дверь. Погода стояла безветренная, и потому не слышно было даже приглушенного завывания метели - звука, ставшего со временем частью моей угрюмой личности. "Показалось" - скорее взмолился, чем просто подумал я. Положил голову в противогазе на мягкую подушку и закрыл глаза. Надо снова погружаться в забвение. Надо опять представить себя словно бы со стороны, идущим по летнему хвойному лесу, по узкой тропинке меж высоких сосен, усеянной шишками и тонкими порыжевшими от старости иголками...
   Звук открываемой двери. Где-то далеко еще. Я вскочил и сел на кровати, прижал колени к фильтру противогаза, обхватил их руками и весь сжался таким образом, казалось, в одну точку. Поначалу скованный страхом мозг отказывался мыслить, но неожиданно дух, почти утерянный мною, человеческий дух, стержень, удерживающий душу в теле, а тело - на коротком поводке несгибаемой воли, проснулся во мне. Очень вовремя - в тот миг я как никогда был близок к полному возвращению в царство животных. Я прекратил трепетать и принялся хоть и хаотично, хоть и судорожно, но все же рассуждать и анализировать. Кто мог открыть дверь? Ветер? Нет. Ветра нет, и все двери заперты. Это могли быть только они...
   Но только ли они?
   Я снова прислушался. Абсолютная тишина. Опять показалось? Могло ли показаться два раза подряд за столь короткий срок? В принципе, могло. Но я уже не спешил расслабляться. Я сидел в том же положении, в котором и застыл накануне, в форме абсолютной точки, не имевшей сколько либо значимой протяженности в пространстве. Сидел и слушал. Слушал и ждал. Чего ждал? Наверное, новых звуков.
   Так прошло еще минут десять или двадцать. Мысли путались в голове, но все больше вращались по замкнутому кругу. И среди прочих тревожных раздумий преобладало одно, вернее, это был вопрос, ответа на который я предпочел бы так никогда и не узнать: "Какую из дверей открыли?" С допущением, конечно, что кто-то действительно открывал недавно какую либо из дверей в этом здании. Немыслимое, страшное, горькое допущение! Ведь если это действительно так, какая уже на*ер разница, какую из...
   Та дверь явно была не близко от моей нынешней спальни. В этом здании вообще много разных дверей, на первом этаже в особенности. Ведь это же, как ни крути, бывшее общежитие! Длинные коридоры, множество комнат в ряд, множество входных и смежных дверей. Почем мне знать, что в этом здании не обитало ни единой живой души, когда я зашел сюда полтора часа назад? И души необязательно живой...
   Так я и продолжал сидеть и мучить ослабленный донельзя мозг неразрешимыми вопросами. И замучил его до такой степени, что не сразу опомнился, когда в отдалении, но уже много ближе, чем в прошлый раз, послышался новый звук. Вернее серия звуков. Звуки приближающихся шагов.
   Кто-то медленно приближался к моей спальне...
   Шаги затихли. Все еще далеко. Я весь обратился в слух. Много ли, скажете, услышишь в этом проклятом противогазе? Но я давно уже слегка продырявил его по бокам. Я не мог позволить себе снять защитный костюм хоть на минуту, ибо опасная для жизни ситуация могла сложиться в каждый миг. Но я также не мог позволить себе блаженное неведение и глухоту - я должен был слышать так, будто голова свободна от противогаза. Чтобы заранее знать, откуда исходит опасность и куда предстоит тотчас сломя голову удирать...
   Но сейчас уже поздно бежать. Я заперт, устроился с удобством в ловушке, которую сам же себе приготовил! Я не смогу выбраться из этой спальни. Путь к входной двери перерезан тем или теми, кто теперь медленно приближается ко мне...
   Снова звук шага. Другой. Кто-то сделал два шага и остановился. И вновь надолго воцарилась тишина...
   Бежать через окно тоже не получится. На окнах стальные решетки. Кому, интересно знать, пришло в голову установить их тут? Кто и что стал бы воровать? Местных жителей здесь отродясь не водилось, неужели оберегали имущество от своих? Даже если бы мне удалось распилить их или, понадеявшись на их кажущуюся дряхлость, просто выбить, имел бы смысл такой побег? Куда бежать этой холодной ночью, в машину? На улице так холодно, что к утру я замерзну насмерть, если снова не заберусь куда-нибудь в пределы четырех стен!
   Опять два шага и тишина. Кто-то явно подбирается ко мне. Не приближается, а именно подбирается. Жаждет подкрасться незамеченным! Зачем ему это нужно? Да и кто это может быть?
   Вариантов было ровно три.
   Первый, самый сладкий, волнительный и неправдоподобный, - Тень. Или Та, чью Тень я имел в виду. Зачем Ей идти ко мне? Соскучилась, наверное. А зачем Она пришла ко мне тогда, в столовой, за несколько минут до того, как под землей началась эпидемия? Ведь в тот вечер я уже не ждал Ее совсем, лишь поминал. Пришла, чтобы предупредить, удержать от чего-то. Быть может, Она и сейчас идет сюда, чтобы предостеречь меня? Как ангел хранитель, бесплотный дух? Кто знает, быть может, не зря вовсе поминал я Ее, она действительно давно уж умерла и теперь приглядывает за мною с небес? С небес... Что за псевдохристианский бред!. Никогда я в это не верил, ни в какие небеса! Что такое небеса? Лишь завеса, за которой скрыт бесконечный мрак Космоса, тьма, Смерть...
   Но если это в самом деле Она, живая или мертвая, то почему крадется, почему не идет уверенной поступью прямо ко мне? Чего боится? Стесняется? Сомневается? Нет ответа...
   Второй вариант - самый страшный. Он же самый успокоительный, ибо, если он верен, беспокоиться мне уже не о чем. Можно лишь расслабиться и ждать неизбежного. Ждать скорой и неотвратимой встречи с ?бiлетом Жа?ыном.
   Зачем он идет ко мне? Чтобы забрать меня с собой. Куда забрать? Нет смысла думать об этом, нет надобности вспоминать, куда чуть не уволокло меня это кишащее многоножками и прочими членистоногими безносое и безглазое существо, когда показалось из-под простыни в кузове Камаза, там еще, в лепрозории... Только благодаря вмешательству Тени я не канул тогда в Бездну! Я и так близок к сумасшествию, человеческого во мне осталось мало, так зачем же мне лишний раз думать об этом? Чтобы окончательно потерять голову от страха и безысходности? Звуки шагов повторились и снова замерли. Я тихо, медленно трясся и пускал слюну сквозь фильтр противогаза. Почему он крадется? Чтобы на этот раз ничто не помешало ему забрать меня прямо в Ад...
   Был еще третий вариант. Самый загадочный. Возможно, это кто-то из тех пяти под белыми простынями. Но не Жа?ын. Вариант этот представлялся самым вероятным из всех трех. Почему? Потому что именно их прихода я боялся и ждал в эту ночь и от них отгородился преградой. Это ведь именно они посещали меня прошлой ночью! Все пятеро, полная обойма. Теперь их как будто бы меньше. Как будто бы их только один. Почему один? Нет ответа... Зачем он идет ко мне? Нет ответа... Почему он крадется? Хочет, чтобы я уснул, прежде чем он войдет в мои покои. Зачем ему это надо? Чтобы во сне, как и наяву, меня ранили и убили, а потом...
   Нельзя спать! Мне ни в коем случае нельзя засыпать! Ни на секунду! Стоит мне только уснуть, и он ворвется ко мне, он времени зря терять не будет! Почему же, черт побери, он только один? Где еще четверо подельников? И откуда ему знать, что я не сплю? Я ведь почти не двигаюсь...
   Выходит, спать мне этой ночью не придется. А жаль. Я ведь устал, наверное, посильнее даже, чем Сизиф, и мозг все более теряет способность к анализу и синтезу, дедукции и индукции, черное смешалось с белым, а мокрое - с грязным. Понемногу, с каждой следующей минутой этого безмолвного оцепенения, я забываю о том, кто я и как попал сюда. Вначале я был сперматозоидом, потом стал единой клеткой, эмбрионом. Я успел побывать тритоном и горьким склизким моллюском, прежде чем вылез на свет божий из чрева моей бедной матери. Теперь, три с лишним десятка лет спустя, я все так же склизок и беспомощен с ног до головы в защитном костюме Л-1, замурованный заживо, в ожидании палачей. Как вышло, что я попал в эту темную холодную комнату? Я попался в ловушку, большой глупец, я просто выполнял приказ, в тексте которого ни разу даже не встречается моя фамилия! Зачем я вообще пошел служить? Хотел сбежать от себя и от Той, что сбежала когда-то от меня. Здесь я встретил Ее снова, но уже не смог обрести, ибо навсегда потерял сердце и душу где-то на просторах бесконечной соленой пустыни...
   Да, я все больше забываюсь. Так можно и заснуть. Только этого и ждет Тот, затаившийся на пути к моей спальне! Надо как-то дать понять Ему, что я все еще бодрствую! Хочу, чтобы он подольше не приходил. Кто знает - несмотря на то, что я вот-вот потеряю сознание от усталости, может быть, мне удастся как-то дотерпеть до начала светового дня. Находясь в плену у глупых крестьянских суеверий, в тот миг я искренне полагал, что свет Солнца на ярко-голубом морозном небе способен спасти меня от нечистой силы! Но верил ли я хоть когда-нибудь в существование нечистых? Разве что в детстве и раннем отрочестве. Потом я был материалист, всегда. До тех пор, пока не пошел служить в биохимические войска. Тут я снова впал в детство и раннее отрочество...
   При одной только мысли о Его приближении меня бросало в мелкую и навязчивую дрожь, а прямая кишка становилась как никогда близка к своему опорожнению. Нельзя позволить Ему входить сюда! Пусть знает, что я все еще не сплю! Собрав воедино остатки физических сил, я перестал быть точкой, подскочил на кровати и спрыгнул на пол, стараясь издать при этом как можно больше шума. А может даже, я хотел вспугнуть Его? Вот забавная вышла бы оказия...
   Он вошел секунд через десять после моего скачка. Дверь отворилась молниеносно, но при том совершенно беззвучно, и в проеме, на фоне слабого красно-золотистого свечения, обозначился не слишком высокий темный силуэт. Коренастый мужчина в шинели. Лица не видно. Не издав ни единого звука, он застыл в дверях, обращенный фасадом своей мрачной фигуры прямо на меня. Казалось, он пристально вглядывается в мое лицо, искаженное безобразной гримасой первобытного ужаса, силясь разглядеть его под маской противогаза. Парализованный страхом и покорный неизбежному, я стоял, как и был, облаченный, что твой хрен, в сплошь резиновый Л-1, повернув голову на шее немного вправо и вниз, и ждал кошмарной развязки. В тот миг я не прощался с жизнью и не стремился вспомнить ее лучшие и самые дорогие мне мгновения. Я лишь лихорадочно соображал, в какой участок моего тела он выстрелит из пушки, что сжимал правой рукой в оттопыренном кармане шинели. Я ждал мгновенной и невыносимой физической боли, и ожидание это было невообразимо тягостнее страха смерти или жалости к прожитой жизни! Он достал ствол из кармана и вытянул в согнутой руке вперед, в моем направлении. Я зажмурился и явственно ощутил, как лезет дерьмо по прямой кишке. Но в его руке оказался не пистолет, а свеча, которую он зажег чрезвычайно быстрым и снова почти беззвучным движением то ли с помощью спички, то ли посредством автогенной зажигалки. В ярком желто-оранжевом свете, озарившим разом всю комнату, я увидел его лицо.
   Я не сразу узнал его. Темноватая и шероховатая кожа, немного обвисшая в области баков и скул. Черные густые волосы, более чем наполовину седые, такого же цвета плотные брови, колючие, как щетина. Он был гладко выбрит, лишь черно-белые, как волосы и брови, аккуратные усы, словно выточенные из древнего мрамора, отделяли суровую узкую складку рта от крупного и чрезмерно прямого носа. Отец. Вне всякого сомнения, в проеме двери стоял мой отец.
   Сколько я не видел его? Лет пять? Или семь? Жив ли он? Вероятно, уже нет, раз пришел сюда ко мне, в самое сердце Аралкума - песков смерти, страха и забвения! Так мы и стояли, и смотрели друг на друга, я - в его угрюмое, потемневшее от старости лицо, он - на маску моего противогаза, в котором я был похож на оленя и рыбу одновременно. Казалось, что он так и не узнал меня, не смог разглядеть за окулярами и фильтром знакомые сыновьи черты. Лицо его не выражало ничего, кроме холодного равнодушия и засевшей глубоко в душе злобы.
   Надо бы как-то дать понять ему, что я - это я! Но если он не знал, что шел именно ко мне, то как вообще он мог оказаться тут? Что понадобилось ему? Надо немедленно сказать ему что-то! Вдруг он узнает мой голос? Сказать первое, что придет на ум, а еще лучше спросить о чем-то...
   - Батя, кто они?
   Я и сам не разобрал своей реплики. Жалобным, тупым мычанием прозвучала она сквозь сплошную маску противогаза. Но отец внезапно узнал меня.
   Лицо его прояснилось, а в серо-синих глазах заиграла знакомая мне еще с детских лет веселая искорка. Я хотел было повторить вопрос, но он поднял правую руку в знак того, что расслышал меня и готов ответить.
   Тонкая складка губ разошлась и он заговорил - по своему обыкновению громко и страстно, но я, вот беда, не мог расслышать ни звука! По выразительным движениям губ я смог прочесть лишь несколько отдельных слов: "четыре", "гнев", "влагалище" и "берегись". Но этого было слишком мало! Он помолчал несколько секунд и заговорил снова, но я словно оглох совершенно. Тогда я промычал что-то совсем уж нечленораздельное и жестами постарался объяснить, что не слышу ни единого слова. Он сразу понял и сделал движение рукой, будто снимает с себя несуществующий противогаз. Потом пальцем указал на меня. Он явно желал, чтобы я снял противогаз! Замешкавшись на пару мгновений, словно мысленно взвешивая последствия этого поступка, я вцепился трехпалыми перчатками в голову с двух сторон и резко выдрал маску с корнем. Слишком сильно было мое желание узнать правду и слишком крепко убеждение, что отцу, живому или мертвому, она известна! Поднял голову. Теперь я видел его слишком четко, видел каждую складку сухой морщинистой кожи, темно-желтой в свете свечи. Он улыбался умиротворенно, как будто только и хотел, что снова увидеть меня вживую. Казалось, он вот-вот заговорит, и на сей раз я был больше чем уверен, что услышу каждый произнесенный им звук! Приготовившись слушать, я впервые вдохнул в себя воздух, не отсеиваемый фильтром противогаза. И воздух этот показался мне довольно странным! В нем словно присутствовал какой-то иной газ, помимо того стандартного набора из кислорода, азота, углекислоты и прочих малозначительных примесей, что составляют обычно атмосферу Земли. Какой-то легкий и в то же время сильный по своему действию газ. По запаху он сильно смахивал на серу, и был резок, как медицинский эфир. Голова поплыла резко вправо, затем словно кувырнулась куда-то снизу вверх и снова вниз, и я хлопнулся на пол, теряя сознание...
   Очнулся я очень нескоро, но сразу понял, что очутился во сне. Это был долгий, чрезвычайно долгий сон! Он длился уже много лет до моего в нем теперешнего появления, но главное - длился отнюдь не без моего участия.
   Я ехал в плацкартном вагоне по широкой долине меж отрогов гор, настолько высоких, что их покрытые вечным льдом пики скрывались за покрывалом недвижных седых облаков. Ослепительный свет бело-желтого летнего солнца заливал долину от края до края, играя бликами на шершавой поверхности безжизненных скал далеко на горизонте. Солнце стояло высоко в зените, и буйная степная растительность зеленела по обе стороны от одинокой железнодорожной колеи, что покоилась на невысокой земляной насыпи, усыпанной мелким булыжником.
   Я едва мог пошевелить рукой или ногой - настолько старым и немощным я стал! Каждой клеткой своего иссохшего тела ощущал я тяжесть многих и долгих прожитых лет. Казалось, вся эта бесконечная череда годов и сложилась в поезд, что шел теперь порожняком по горной долине. И вовсе не пыхтевший черным дымом локомотив, но сам я тащил его все дальше и дальше вперед, находясь на грани смерти от невыносимой усталости и бессилия всех своих членов! Я сидел у окна на боковом сидении, облокотившись тонкими, как палки, руками на складной столик. Вагон был девственно пуст, ни единой живой души, ни справа, ни слева по коридору. Но я чувствовал также и знал, что пуст не только вагон, но и весь поезд, включая кабину машиниста. Однако это не мешало ему нестись все дальше к склонам седых и великих гор.
   Я не просто сидел, глазея в окно, - еще я покуривал длинную деревянную трубку. Едкий дым входил в сузившиеся до неприличия легкие, и мне не хватало даже сил, чтобы хоть немного схаркнуть прогорклую мокроту. Что же я вздумал курить на старости лет? Я вытащил мундштук изо рта, выпустив темноватый дым, и отодвинул чашу трубки на расстояние вытянутой руки, с которого дальнозоркие глаза могли лучше разглядеть ее содержимое. Она оказалась набита некими темно-желтыми струпьями. То была моя осыпавшаяся от дряхлости кожа! Снова вставив мундштук в рот и глубоко затянувшись, я поглядел, наконец, вправо, на полки основного отделения. Секция из четырех полок прямо напротив меня была полностью укомплектована длинными телами, с головы до ног скрытыми мешковатыми белыми простынями. Еще одно тело под простыней покоилось на верхней полке смежной секции. Я вез их по этой дороге в этом вагоне долгое время - никак не меньше пятидесяти лет, а может, и дольше.
   Состав этот, давно мне знакомый, следовал по маршруту Москва - Ташкент, однако уехал невообразимо далеко от конечной станции. Напрягая потрескавшиеся от старости мозги, я прикрыл глаза и представил карту Средней Азии, и явственно вспомнил, что дальше Андижана поезд идти не мог, ибо за этим узбекским городом просто-напросто не было проложено ни единого километра железной дороги! Но долина за окнами никак не могла быть Ферганской. Я твердо знал, что уехал уже очень далеко за ее пределы! Я еду на поезде по безымянной долине к самому сердцу Памира, а может быть Гиндукуша, Тянь-Шаня, Куньлуня или Каракорума. Я пронесусь по узкой железнодорожной колее сквозь заоблачные пики Гималаев и достигну Шамбалы. Я везу туда объекты - пять тел под белыми как соль и смерть покрывалами. Я сильно состарился в пути, но спокоен и рад, и чувствую, как бремя долга и бремя лет становится для меня все менее тяжким, ибо цель моя близка как никогда!
  

***

   Утром я проснулся с легкой и ясной головой в спальне на первом этаже бывшего здания общежития, где и заснул накануне. Проспал я, видимо, очень долго, ибо яркое зимнее солнце, весело бежавшее по голубым, как погибшее море, небесам, уже вовсю освещало заснеженные просторы бескрайнего Аралкума. Маска противогаза валялась рядом на кровати, и, недоверчиво озираясь по сторонам, я поспешно натянул ее снова во избежание каких-либо недоразумений. Позавтракав и приведя себя в порядок после бесконечно длинной ночи, я быстро смекнул, как мне следует поступить дальше. Коконы из пуленепробиваемого, огне- и морозостойкого стекла без труда нашлись в корпусе В-070 лабораторного блока ПНИЛ-52, что располагался в трех километрах к юго-западу от Кантубека. Очевидно, их не раз использовали советские военные биологи в своих опытах на грани простой этики и общепринятой человеческой морали. День ушел на установку коконов в вестибюле бывшего дома офицеров, еще день ушел на то, чтобы спрятать под бесконечно надежным и прочным стеклом всех пятерых. И сегодня, за шесть дней до нового 20.. года, я сижу за рождественским столом, ломящимся от всяческих яств, пью продирающий до костей скотч во славу и за здоровье Иисуса из Назарета и жду того хмурого, слякотного денечка, когда суровый антициклон покинет бескрайние просторы Средней Азии, морозы ненадолго спадут, и я, наконец, смогу уехать отсюда к е*ене матери!
  
   27 хордада 1536 года (16 июня 2157 года от Р.Х.)
  
   Царь Хусейн! О, Хусейн!..
   Сотворив в одиночку Ишу - пятый обязательный намаз, который Пророк (мир ему и благословение Аллаха) завещал всякому правоверному мусульманину совершать каждый день после заката солнца, Аршад-пасдаран (перс. Старший страж) ЗартСшт Искандери? испустил усталый вздох и медленно поднялся с колен. Дабы не навредить правдивости сего повествования, непременно следует упомянуть, что предыдущие четыре намаза ЗартСшт в тот день не совершал, ибо с рассвета до заката проспал крепким сном стовосьмилетнего мужчины. Вернулся он два дня назад и никак не мог заставить себя побороть сон, чтобы поскорее привыкнуть к земным суткам.
   Пятьдесят лет назад, еще до первого появления сияхов (перс. черных), в награду за заслуги на ниве государственной службы ЗартСшт Искандери? получил этот просторный дом высотой пятьдесят с лишним метров у озера в парке Шахр, в самом центре Тегерана - столицы Вселенной, главного города державы шаха Хормизда V, сына Арташира, простирающейся от Зохре (перс. Венеры) до Кейвана (перс. Сатурна). Отсюда, из окон шестого этажа, был прекрасно виден Дворец Голестан, испокон веков служивший резиденцией шахам Ирана, а затем и всего мира. Пройдя по комнате взад и вперед, Зартошт пригладил непокорную черную бороду и подошел, наконец, к закрытому окну, чтобы взглянуть на город. Давно опустилась ночь, но Тегеран от края до края горел огнями всех цветов радуги. То были огни траурных мистерий, устраиваемых из года в год на Ашуру - день поминовения Имама Хусейна. Торжества начались девятью днями ранее, но сегодня с закатом солнца наступило десятое Мухаррама - кульминация Кербельской трагедии. Шах Хусейн! Вах, Хусейн! В ту минуту Зартошт возблагодарил Всемогущего Аллаха за то, что окна этой комнаты были сделаны из поглощающего свет и звук материала, добываемого в кратерах на невидимой с Земли стороне луны.
   Несмотря на более чем двенадцатичасовой сон, Зартошт был совершенно разбит, и голова его готова была вот-вот разлететься на множество мелких и острых кусочков, словно фарфоровая ваза, нечаянно или намеренно сброшенная с пьедестала на землю. За время недавнего путешествия Старший страж успел порядком отвыкнуть от земной силы тяжести, но отнюдь не это было главной причиной его физической слабости. Поначалу он пожелал было спуститься вниз, во дворик у озера, чтобы вдохнуть в себя его влажную прохладу. Но мысль о сияхах вызвала в нем глубокое отвращение, и вместо того он призвал лифт, чтобы отправиться прямиком на крышу - подальше от людей, от сияхов и, как кощунственно бы это ни звучало, подальше от Ашуры и от всего, с нею связанного! Поближе к черному летнему небу и белым сияющим звездам, чей вечный свет не могла затмить даже вся эта траурная иллюминация.
   Проезжая мимо четырнадцатого этажа, он не выдержал и приказал лифту остановиться. Весь этаж был отдан под его личный гарем, и, скрепя сердце, Старший страж ступил сквозь отворившуюся дверцу на прохладную плитку пола. Зартошт, будучи на Земле, везде и всегда ходил босиком - привычка, плотно укоренившаяся у каждого из тех, кто обрел бессмертие.
   Минув небольшую и совершенно пустую прихожую, он оказался у резной, расписанной стихами на фарси двери, ведущей в галерею. Стоит ей открыться - и все обитательницы мигом поймут: Господин пришел! Дверь никем не охранялась и даже не была заперта, ибо охранять, в сущности, было уже совершенно нечего. Проглотив подкативший к горлу комок, Зартошт прикрыл веки, склонил голову и, покорный неизбежному, открыл дверь и вошел внутрь.
   Длинная галерея, огражденная по внутреннему периметру тонкими колоннами и арками из черно-бирюзового мрамора, обрамляла сверху со всех четырех сторон обширный зал, служивший главным и единственным помещением гарема Аршад-пасдарана. Четверть его площади занимал бассейн, уже давно пустой, безо всякой воды и без единого признака томной живительной влаги, в коей вызревали когда-то самые сочные плоды женской красоты и пылкой девичьей чувственности. Теперь тут царила пыль и нестерпимая вонь, исходившая от шестидесяти двух безобразных больных старух, с ног до головы обернутых в потные черные хиджабы.
   Почуяв появление Господина, все они подняли чудовищный вой и бросились к парапету, отделявшему зал от нижнего яруса колонн галереи. Наиболее молодые и подвижные из них пытались даже ухватиться длинными костлявыми, изогнутыми, словно крючья, руками за основание колонны, чтобы вскарабкаться наверх, к Господину, в надежде получить хоть малую толику той страстной ласки, коей он, бывало, одаривал их несколько десятков лет тому назад. Однако галерея была сконструирована таким образом, что ни одна из тех безумных и яростных попыток не могла иметь успеха. Многочисленные автоматы, установленные вдоль нижних стен зала, обеспечивали воду, питание, культурный досуг и все прочее, необходимое четырем женам и пятидесяти восьми наложницам Аршад-пасдарана для более или менее сносного существования. Но главного - своей ласки - их статный, черноволосый и черноглазый Господин, несмотря на свой почтенный возраст выглядевший полнокровным юношей в самом расцвете сил, дать уже не мог и по понятными причинам не хотел. Все что он мог для них сделать - это явиться раз в день, раз в неделю или раз в год. Для того лишь, чтобы сверху окинуть взором их постепенно редеющую стаю и тем самым показать, что все еще помнит о них.
   С тех пор, как стало окончательно ясно, что сияхи не способны или не намерены подарить вечную молодость ни одной из земных женщин, многие из обретших бессмертие избавились от своих навсегда постаревших жен и наложниц, обновляя гаремы свежими девственницами чуть ли не каждую неделю. Так же советовали поступить и Зартошту, но он, будучи глубоко верующим мусульманином-шиитом, всю свою долгую жизнь старался следовать предписаниям Пророка (мир ему и благословение Аллаха) и Двенадцати Имамов и потому считал своим святым долгом и прямой обязанностью заботиться о каждой из своих жен и наложниц до их последнего вздоха. И потому, на склоне лет вновь обретя прежнюю молодость и силу, он вынужден был построить отдельный гарем для все еще молодых и совсем свежих девушек, по мере старения отправляя их на четырнадцатый этаж в гарем из тех, кто уже никогда не удостоится его мужской ласки. Однако по прошествии многих годов Аршад-пасдаран все более терял юношеский пыл и все больше переставал испытывать ту страстную тягу к женщинам и женскому телу, что свойственна мужчинам всех народов, сословий и возрастов. Возможно, за более чем столетнюю жизнь он перепробовал слишком много женщин всех рас, народностей, сексуальных наклонностей и возрастов. А может быть, дело было в нарождавшейся седой мудрости столетнего старца, которым он, в сущности, и являлся, несмотря на первозданную молодость и безупречное здоровье могучего тела. Сделавшись с годами мудрым и еще более благочестивым, Зартошт Искандери отверг ласки женщин и безо всякого сожаления передал молодой гарем на попечительство и в вечное пользование своему племяннику Юсуфу Искандери?, зирдаст-пасдарану (перс. младшему стражу), так и не разглядевшему своего отражения в колеблющейся поверхности сияха, и потому не получившему от него молодости и бессмертия. Ведь стремительно дряхлевшего Юсуфа не интересовало теперь ничего, кроме низменных услад плоти!
   Зартошт стоял в галерее и бесстрастно оглядывал сонмище безобразных старух - смердевших, обезумевших от тоски и страстной, безответной любви к своему Господину. Когда-то давно он был для них просто хозяином и мужем, теперь же он стал для них много большим - чем-то вроде Бога, сверхъестественным, абсолютно безмолвным и совершенно непредсказуемым, ведь никто из тех отчаявшихся дам не мог предсказать очередного его появления! Их лица - изборожденные глубокими морщинами, востроносые, с беззубыми искривленными ртами, с глубоко впавшими или донельзя выпученными глазами, но все до единого бледно-желтые, как мокрая соль - были слишком хорошо заметны на черной, как космос, грубой ткани хиджабов. Даже теперь, сквозь плесень и коросту, сквозь темные старческие пятна Зартошт мог разглядеть в этих лицах едва заметные следы утонченных черт тех жеманных красавиц, что полвека назад составляли цвет его обширного гарема. И с горькой усмешкой убеждался в том, что женское тело, женская плоть - то, что совсем по-животному влечет мужчину, пробуждает его трепетное и ненасытное естество - оно до безобразия примитивно и одинаково грубо в любом возрасте у любой из женщин Земли! Ведь женское тело, неважно, молоденькой ли благоухающей красотки или дряхлой смердящей старухи, - оно суть не что большее, чем сгусток живой материи, косной и несовершенной, вечно голодной и смертной! Чем оно может быть лучше тела бактерии или змеи, буйвола или черепахи? Всемогущий Аллах создал весь этот прекрасный мир, с космосом и планетами, поросшими буйной растительностью и населенными чудными существами, вроде людей. Но, по своей воле, по причине, неведомой даже ангелам, неведомой даже Адаму, Нуху, Мусе, Сулейману, Исе и, как кощунственно бы это ни звучало, неведомой даже Пророку (мир ему и благословение Аллаха), Всемогущий Аллах не позаботился о том, чтобы красота созданного им мира вечно и в одинаковой степени услаждала глаза бессмертных мусульман! Прожив на свете более ста лет и обретя в самом разгаре старения новую молодость, Зартошт Искандери, как и многие другие подобные ему столетние юноши, потерял способность восхищаться тем, что с незапамятных времен радовало глаз и заставляло горячее сердце трепетать в могучей груди. А вместе с тем стал все больше забывать, зачем живет и каков смысл у жизни, не имевшей теперь конца. Очевидно, Всемогущий Аллах не собирался делать правоверных бесконечно живущими, иначе Он не допустил бы такой вопиющей несправедливости к бессмертным! Ведь вечную молодость мусульманам подарили сияхи, и Зартошт не верил ни единому слову аятоллы Сейида Карими?, неустанно проповедавшего о том, что они - посланцы Божьи.
   Вой и суета, царившие в зале под галереей, становились невыносимыми. Возбуждение в толпе старух нарастало, и тогда Старший страж понял, что необходимо как-то еще, по-новому продемонстрировать им свое внимание. "Надо бросить им что-то" - подумалось ему. Порывшись в широких карманах халата, Зартошт извлек на свет небольшой предмет, металлический и ярко блиставший. Им оказалась эмблема Сейида Карими? и его эмирата на Титане. Полумесяц - традиционный символ Ислама - был широк и полосат, ибо это был полумесяц Кейвана (перс. Сатурна), царящего на темно-рыжем небе. С одной из сторон к нему была прикреплена под углом тонкая дуга колец. Он взял эту эмблему после пятничной молитвы в главной и единственной мечети Титана из рук самого Рахбара, аятоллы Сейида Карими, которого страстно ненавидел и которым трепетно восхищался. В тот миг, когда Зартошт, стоя в галерее своего гарема, держал в руках эту эмблему, сердце его неистово билось, ибо он вспомнил, что она - далеко не единственное, что привез он с собой из долгого путешествия по бескрайним просторам мрака. Повинуясь внезапному порыву страстной любви и наивной мальчишеской надежды, он вознес правую руку над метровой оградой, отделявшей галерею от зала, и возжелал, чтобы цветок, прекрасный, как юная и самая благоуханная девственница Голестана, появился в его руке. Не прошло и трех секунд, прежде чем чуткая к любому ментальному зову хозяина нанопыльца - верх достижений исламской науки и добрый дух каждого богатого дома - собрала из всех подручных, витающих в воздухе элементов пусть и мертвую, но совершенно точную, плотную и даже благоухающую копию красной розы сорта Fragrant Cloud. Поднеся ее к носу, он вдохнул полной грудью невообразимо свежий аромат, мгновенно пьянящий даже самую ветхую и глухую душу. Потом бросил вниз, четырем своим преданным женам и пятидесяти восьми верным наложницам. И смотрел, как исступленно кричат и беснуются они, разрывая в клочья прекраснейшее из посланий Господина своему гарему. Смотрел, и холодное горькое отвращение поднималось по пищеводу из области солнечного сплетения - их копошение более всего напомнило ему черных как смоль сияхов и зловещую возню, которую они так любят устраивать порой прямо под ногами у человека.
  

***

   Черное как смоль небо пестрело точками раскаленных добела звезд. Взойдя на крышу своего дома, Зартошт Искандери первым делом погасил поочередно все четырнадцать аташданов (сосудов с огнем), расставленных по периметру небольшой площадки, тем самым символизируя гибель священного огня Заратустры в ночь рождения Пророка (мир ему и благословение Аллаха). Так делал он всякий раз при восхождении на крышу своего дома, в последние годы служившей ему обсерваторией и местом уединенного отдохновения души, истомленной нескончаемой суетой мирских забот и мелочных желаний. Тут в безмолвном созерцании небес провел он не одну летнюю ночь, и теперь выдалась как раз одна из таких знойных ночей. Холодный ветерок подул было с севера, с предгорий хребта Эльбурс, но свежий воздух этот быстро рассеялся и утек вниз, к югу, к бескрайним каменистым пространствам пустыни Кавир, на протяжении всего своего существования не знавшей ни сохи, ни плуга, ни других орудий вечно голодного человека. Вновь установилась нестерпимая жара, но Аршад-пасдаран слишком привык к ней, чтобы жаловаться, ведь его молодое, полное жизненных соков тело способно было переносить куда более суровые причуды земной и внеземной погоды. Снизу сквозь толщу горячего воздуха с некоторыми искажениями до него долетала тревожная музыка и безумные выкрики и всхлипы толпы - наступило десятое Мухаррама, и кульминационное траурное шествие в память об Имаме Хусейне должно было начаться в ближайшие часы.
   Зартошт уселся на коврик в позе мусульманина, совершающего намаз, и воззрился на Кейван, медленно и почти совсем незаметно проплывавший по черному океану мрака меж неподвижных и бесконечно далеких звезд. Сейчас он был очень и очень не близко. Но Зартошту вспомнилось недавнее путешествие и тот прохладный вечер на Титане, когда плотная гуща низких желтых облаков внезапно рассеялась, и на проступившем отрезке чистого черно-оранжевого неба в слабых лучах до смешного маленького закатного Солнца он увидел темно-желтый, блеклый и полосатый полумесяц Кейвана, перечеркнутый снизу будто штрих-кодом тенью величественных колец. Его корабль причалил к сваям космопорта около земного часа назад, и теперь Зартошт шел, а вернее, парил, ибо тело весило в семь с половиной раз меньше, чем на Земле, по широкой стальной эстакаде, проложенной над бездной густого желтоватого тумана. Атмосфера Титана в полтора раза плотнее земной, и потому жители эмирата предпочитали передвигаться на некотором возвышении над его поверхностью. Дорога вела к Соборной мечети - главному и единственному сооружению на этой мертвой, безумно холодной планете. Однако бессмертная плоть Старшего стража - непрошенный дар сияхов - с легкостью переносила стосемидесятиградусный мороз. Постоянно моросило жидким метаном, но испарялся он столь быстро, что луж на дороге не было. Впереди на расстоянии километра сквозь морось и дымку виднелась громада мечети. Едва лишь завидев ее, Зартошт застыл с открытым ртом и на полушаге, занеся левую ногу далеко вперед и так и не удосужившись опустить ее на дорогу. Ему не приходилось наблюдать ничего подобного ни на Земле, ни на любой другой планете державы шаха Хормизда V, сына Арташира!
   Архитектура Соборной мечети Титана поражала своей величественностью и вместе с тем парадоксальной, гротескной нелепостью. Держалась вся конструкция на двух трехсотметровой высоты минаретах, расположенных по бокам. Как и вся мечеть с внешней стороны, они были выполнены из блестящего криостойкого сплава и увенчаны полумесяцами двадцатиметрового диаметра. Оба минарета были довольно тонки (радиусом не более пятнадцати метров) и являлись единственными идеально прямыми элементами сооружения. Однако, благодаря сильной рефракции атмосферы, при взгляде снизу и со значительного удаления казалось, что каждый из них изгибается плавной дугой, и мрачные силуэты полумесяцев на верхушках парят в заоблачной вышине значительно правее оснований минаретов.
   Расстояние между минаретами составляло около сотни метров, и оно сверху донизу было заполнено хаотическим переплетением башенок, коридоров, галерей, балконов и мостиков всех возможных размеров и форм. Такая архитектурная анархия и полное пренебрежение к законам устойчивости были возможны лишь благодаря слабой гравитации Титана. Однако из-за плотной атмосферы порывы налетавшего порой ветра были настолько сильны, что вся эта металлическая паутина дрожала, вибрировала и трепетала, раскачиваясь из стороны в сторону с ужасающей амплитудой, но все-таки чудесным образом сохраняла целостность. Но главной и самой абсурдной частью сооружения был огромный, семидесятиметрового диаметра шар, отполированный настолько, что каждая молния в окрестностях многих километров вокруг отражалась ярчайшим бликом на его бесконечно гладкой поверхности. Вероятно, он был очень сильно нагрет, ибо капли метанового дождя испарялись задолго до того, прежде чем успели бы достичь его зеркальной поверхности. Зартошту, и без того не слишком сильному в механике и геометрии, было совершенно неясно, каким образом этот шар мог покоиться в металлической паутине меж двух минаретов, сохраняя абсолютную устойчивость, несмотря на ее почти постоянные вибрации и раскачивания, и при всем при этом периодически поворачиваться в заданном Рахбаром направлении! Вероятно, тут уж никак не обошлось без сияхов и их неведомых человечеству технологий, которые, по твердому убеждению Аршад-пасдарана, ничем иным, кроме как черной магией, быть не могли! Шар являлся гигантским молельным залом, рассчитанным на несколько сотен правоверных. Молящиеся располагались в нем на плоской круглой платформе, закрепленной точно посередине шара и делящей его внутреннее пространство ровно пополам. Сложность конструкции объяснялась жестким предписанием Пророка (мир ему и благословение Аллаха) во время молитвы быть обращенным лицом строго по направлению к Кибле, что на Титане, обращающемся вокруг Кейвана за шестнадцать земных суток, было не так-то просто! Потому шар вместе с платформой для молящихся регулярно поворачивался в сторону далекой Земли.
   Зартошт приблизился к мечети на расстояние не более пятидесяти метров. В ту минуту она показалась ему титаническим гнездом, свитым меж двух одинаково кривых веток каким-нибудь небывалых размеров чудовищем. Должно быть, птицей Рух, чье гигантское, полированное до неестественного блеска яйцо зловеще поворачивалось прямо в гнезде вслед за движением крохотного Солнца, почти всегда скрытого плотным слоем метановых облаков. Вся громада мечети покоилась на рукотворном металлическом подмостке колоссальной величины, прикрепленном к скале и выдававшемся далеко в море, чей темно-красный, как венозная кровь, жидкий этан неспешными волнами накатывался где-то внизу на безжизненный каменистый берег. Странное чувство охватило в тот миг мятежную душу Старшего стража - приторная смесь благоговения, ликования и надежды, сдобренная изрядной порцией ненависти, отчаяния и страха! Ускорив шаги, он почти полетел над подмостком в сторону входа, терявшегося где-то в темных металлических зарослях впереди.
   Магриб - обязательная закатная молитва - закончилась около часа назад, и правоверные поднялись со своих ковриков. Зартошт сильно расстроился, что пропустил ее, ведь солнечный день длился на Титане близ экватора, где стояла мечеть, около семи земных суток, и потому пятикратные ежедневные молитвы были тут весьма редким явлением. Но он никак не мог прибыть раньше - его корабль потерял почти половину земных суток, пока Зартошт, обладая ничтожным опытом в навигации межпланетных кораблей, силился вывести его курс на единственно правильную траекторию. Это досадное опоздание никоим образом не могло сыграть в пользу Аршад-пасдарана, но он, стиснув зубы, продолжил свой полубег-полуполет к возвышению кафедры, откуда во время намаза проповедовал сам Рахбар и где он теперь стоял в окружении правоверных.
   Под стремительными, как крылья, ногами виднелись чудные картины! Пол словно бы растворился, став прозрачнее стекла, и взору предстало содержимое нижнего полушария яйца птицы Рух - прекрасный тропический сад, населенный экзотическими зверями, пернатыми и гадами. Под пальмами и манговыми деревьями, в чьих кронах беззаботно резвились приматы всех размеров, пород и мастей, лежал обширный пруд с зеленой, как изумруды, стоячей водой. Над ее поверхностью выступали щербатые ноздри аллигаторов, в ней нежились туши жирных гиппопотамов. Даже павлин, пятнистый и яркий, как персидский ковер, бродил одиноко средь зарослей тростника. Трудно представить, сколько энергии требовалось для поддержания искусственной гравитации величиной в 1 g для всей этой пасторальной идиллии, и откуда могло взяться столько энергии на совершенно безжизненной, едва освещаемой солнцем планете! Сия картина, по задумке самого Рахбара, символизировала рай, полагавшийся всем праведникам и шахидам после смерти. Но к чему он тем, кто по неясной милости сияхов лишился извечной привилегии, дарованной Всемогущим Аллахом не только мусульманам, но и любым другим живым существам - возможности состариться и умереть?
   Меж тем, именно эти наделенные вечной молодостью счастливцы толпились теперь на кафедре вокруг Рахбара, не бросая на искусственный рай под ногами ни единого восторженного взгляда. Прекрасные столетние юноши со смуглой кожей, чьи тела все сплошь сложены были атлетически, а горячие сердца пылали огнем фанатичной преданности Рахбару. Недавно прибывших можно было легко отличить по скованности и нелепости телодвижений. Однако лица всех правоверных - как вновь прибывших, так и старожилов, были скрыты до уровня глаз повязками из пропитанного криораствором эластичного материала, облегчающими дыхание в леденящей кровь азот-метановой атмосфере Титана.
   Пронзительные взоры их черных глаз были в смятении и восхищении устремлены лишь на Рахбара, аятоллу Карими?, коего подавляющее большинство подданных шаха Хормизда V, сына Арташира, почитало не иначе, как Двенадцатым Имамом, аль-Махди (Мессией), сокрытым в течении двенадцати веков и явившимся теперь, в конце нынешней эпохи, чтобы принести порядок и правосудие в этот мир. Рахбар, молодой и стройный, подобно окружавшей его умме (пастве), был облачен в бухарский халат, причудливые узоры которого светились призрачным золотистым светом. В этом одеянии Рахбар более напоминал надменного торговца на базаре, окруженного богатыми беками, чем почтенного имама в кругу праведных сподвижников. Голова его была обернута черным тюрбаном, спускавшимся на могучие плечи, в чем сведущий в хадисах Зартошт Искандери видел прямое подражание Пророку (мир ему и благословение Аллаха). Но, кроме того, Аршад-пасдаран не мог избавиться от гнетущего ощущения, что вокруг головы прославленного Рахбара обернута не темная ткань тюрбана, но сиях, черный, как мрак бесконечного космоса!
   Рахбар, казалось, почувствовал присутствие Зартошта задолго до того, как тот успел приблизиться на расстояние, с которого его можно было бы заметить. Старший страж ощутил на себе чей-то прямой и тяжелый взгляд и вскоре убедился, что пара фиолетовых глаз из-под густых черных бровей аятоллы пронзает его сквозь грудь до самого сердца и души! Но Зартошт не испугался этого взгляда. Напротив, он придал ему странной и неожиданной дерзости. Исполненной горячей решимости, Аршад-пасдаран, с ловкостью, присущей разве что старожилам Титана, но никак уж не вновь прибывшим паломникам, протиснулся сквозь толпу беков и предстал перед аятоллой так, что глаза их, направленные одни в другие, оказались на одинаковой высоте. Пурпурные очи Рахбара как и всегда были подернуты едва различимой пеленой, что делала абсолютно непроницаемой душу и мысли их хозяина, Теперь он хитро улыбался Зартошту сквозь дыхательную повязку, плотно облегавшую скулы и не скрывавшей выражения его лица. Выдержав недолгую паузу, Зартошт решился, наконец, нарушить молчание.
   - Ас-саляму алейкум, Рахбар Сейид! Могу ли я ждать от тебя подарка?
   - Ваалейкум ас-салям, достойный Зартошт Искандери! Разве не сам Всемогущий Аллах одаривает по своей воле тех, кто достоин даров? - казалось, от расширившейся улыбки повязка аятоллы лопнет по швам. Глаза его даже просветлели немного, будто бы извечная пелена слегка растаяла от внезапно охватившего его удовольствия.
   - Как же узнать мне волю Аллаха, о Рахбар?
   - Кому же, как не Сияхам - ангелам и посланцам божьим - может быть ведома воля Всевышнего?..
  

***

   Прошло больше двух земных часов, прежде чем Зартошт Искандери покинул внутренние пространства Соборной мечети Титана. Он пытался бродить медленно и задумчиво, но тело, заполненное, казалось, лишь легчайшим газом, помимо воли хозяина летело вперед по анфиладам бесконечных коридоров, залов и галерей, почти совсем пустых и слабо освещенных. Должно быть, блуждая таким образом, он покрыл немалое расстояние. Наконец, гротескная кривизна местной архитектуры стала вызывать все более настойчивые приступы тошноты, и Старший страж вылетел через одно из открытых окон наружу, мягко приземлившись на обширную площадку позади мечети. И вскоре Аршад-пасдаран уже стоял у высокого парапета на краю мостка, а внизу и впереди его беспокойный взор поглотила бездна бескрайнего темно-красного моря. Лучи малютки-солнца, со скоростью старой больной улитки ползшего к закату с противоположной стороны мечети, едва достигали морского пространства, и горизонт, словно подернутый старым пыльным занавесом, потерял всякую четкость очертаний и от края до края тонул в желто-коричневом мраке. Меж кровавых этановых волн тут и там медленно всплывали огромные черные фигуры, вылепленные из неизвестного людям хладостойкого материала. В слабом отблеске этана их поверхность казалась усеянной тысячами изгибов и узорчатых неровностей, а форма неправильного эллипсоида роднила их с раковинами гигантских наутилусов. То были корабли сияхов, и один Иблис знал, зачем дрейфуют они по этому криогенному морю!
   Теперь Зартошт должен был говорить с сияхами. Он очень не любил разговаривать с ними, так как в глубине души боялся и ненавидел их и знал, что им прекрасно известны его чувства. Он опасался, что в момент разговора в душу может проникнуть такая скверна, которую не отмоешь и тридцатитрехкратным произнесением всех девяносто девяти имен Всемогущего Аллаха! Но Рахбар велел обратиться напрямую к ним, и Зартошт не мог ослушаться. Ибо он страстно желал получить подарок Рахбара и готов был на очень многое, чтобы добиться своего!
   Он обернулся и окинул взором мощеную площадку. По ней тут и там, медленно сливаясь и разделяясь, дрожа и поблескивая, словно пятна разлившейся нефти, стелилось несчетное множество сияхов. Не имело никакого смысла пристально выбирать кого-то одного для серьезного разговора, ибо все они, скорее всего, представляли собой части единого организма, либо являлись гигантской колонией микроскопических существ, в бессчетном множестве своем образующих плотные подвижные слои биомассы. Было ясно одно - организованы они между собой невообразимо лучше, чем мозг любого из когда-либо живших земных гениев или самый высокоскоростной и вместе с тем предельно абстрактный искусственно созданный человеком интеллект. Зартошт как мог медленно и осторожно приблизился к одному из вязких черных пятен, стараясь не наступить на него, и, скрепя сердце краткой восславляющей Создателя молитвой, заглянул в самую глубь сияха сквозь колеблющуюся желеобразную поверхность.
   Они были подобны зеркалам, но люди не сразу поняли это. Они явились из бесконечных пространств мрака, с давних времен именуемых Космосом, хаотичного и бессмысленного мрака, порождением которого они являлись. Повинуясь зову Иблиса, они достигли пределов державы шаха Хормизда V, сына Арташира, которая в те времена простиралась не далее лун Моштари (перс. Юпитера), и 4-го азара 1492 года (25 ноября 2113 г. от Р.Х.) вместе с ракетой Кавошгар-115 приземлились на космодроме Семнан - центральном космодроме планеты Земля, в самом сердце безжизненной солончаковой пустыни Деште-Кевир. Ракета выполняла регулярный грузовой рейс с Мерриха (перс. Марса), и еще в космосе, на полпути к Земле, старший пилот разглядел через иллюминатор странный темный налет на обшивке правого борта ракеты, который в конце концов посчитал лишь космической пылью. Прежде чем выдать разрешение на постановку ракеты в ангар, инженер-контроллер также заметил множество темных пятен самых разных размеров на правом борту, и дал указание чернорабочим космодрома отскоблить их, дабы уяснить их природу и причину образования. Первоначальные попытки не принесли никакого видимого результата, и пришлось послать за специальным термическим очистителем. Но прежде чем его успели подать к ракете, произошло нечто из ряда вон выходящее, что было тут же засвидетельствовано чернорабочими и визуально задокументировано инженером-контролером. Одно из черных пятен неправильной формы, размером примерно три на два метра, медленно сползло с борта ракеты и преспокойно распласталось на горячей как электроплита бетонной площадке космодрома! Не успели служащие толком осознать произошедшее, как за первым пятном последовало еще несколько поменьше в размерах. Ко времени, когда подали термический очиститель, на обшивке правого борта злополучной ракеты не осталось уже ни единого темного пятнышка. Зато на площадке перед ракетой образовался огромных размеров неясный узор, чудовищный набор черных закорючек, отдаленно напоминавших буквы арабского алфавита - главного и единственного алфавита державы шаха Хормизда V, сына Арташира, и всей Солнечной системы в целом. Тут же словно из ниоткуда нарисовался некий Касим в светло-коричневой чалме, будто бы первоклассный знаток в области арабской каллиграфии, однако ни одна из его попыток расшифровать значение таинственного узора не имела никакого успеха.
   Ни одна из попыток частично или полностью удалить узор термическим очистителем также не имела успеха. Черная матовая субстанция, совершенно сухая, твердая и безумно холодная, как жидкий азот, словно вмерзла в бетонную поверхность посадочной площадки и застыла в ней навсегда. Собралось уже немалое количество работников космодрома, пилотов прибывающих ракет, да и просто зевак. В конце концов, администрации пришлось оградить проблемный участок и усилить охрану. Из космопорта прибыла группа ученых для взятия проб необычного вещества, составлявшего элементы узора. Однако черные пятна оказались настолько твердыми и неделимыми, что ни одной пробы взять так и не удалось. Спустя шесть часов после приземления ракеты Кавошгар-115, на закате Солнца узор начал необъяснимым образом медленно разрастаться вширь, занимая все большую площадь. Он ветвился, заставляя вздыматься бетонные плиты посадочной поверхности. Спустя еще три часа, незадолго до полуночи, командующий космодромом объявил всеобщую тревогу и срочно связался с Корпусом стражей.
   В четвертом часу ночи Старший страж Зартошт Искандери в сопровождении подчиненных прибыл в Семнан прямиком из Тегерана. К тому времени пятна накрыли уже около три четверти посадочной поверхности и продолжали разрастаться, хотя их рост несколько замедлился. Безумно яркий свет сине-белых неоновых фонарей космопорта едва отражался от черной матовой облицовки внеземного узора, грозившего за какую-нибудь пару недель накрыть собой всю пустыню Деште-Кевир. Нелегко посреди ночи оторвать голову от подушки и стремглав примчаться к месту чрезвычайного происшествия, когда тебе уже шестьдесят четыре и когда лежишь в сладких объятиях недавней девственницы, даже если до места чуть больше двухсот километров и весь путь на надземном экспрессе займет не более двадцати пяти минут! Но внутреннее чутье Аршад-пасдарана, ни разу не подводившее его за все сорок с лишним лет службы в Корпусе, на сей раз подсказывало ему, что случилось нечто невероятное и вместе с тем невероятно скверное.
   Зартошт покуривал трубку и время от времени стряхивал пепел прямо на пятна у себя под ногами. За короткое время они успели стать столь вездесущими, что многие попросту перестали их замечать, да и вообще темная осенняя ночь - не лучшее время для изучения черных пятен внеземного происхождения! Однако именно этим и ничем другим занималась толпа из несколько сот правоверных, считавшихся лучшими специалистами каждый в своей области знания. Зартошт в науках не преуспел, но неплохо разбирался в людях, слыл человеком глубоко религиозным и занимал высокий и важный государственный пост. Его люди, крепко сложенные, молодые и горячие зирдаст-пасдараны (перс. младшие стражи) болтались вокруг да около с видом весьма напыщенным, задирая друг друга сквозь зубы крепкими словечками, и внушали окружающим и самим себе, что вносят весомый вклад в общее расследование. Зартошт сквозь пальцы смотрел на их паясничание. Сквозь пальцы смотрел он и на великую орду ученых мужей и на их бесплодные изыскания. После часового пребывания на месте он уже прекрасно понимал, что ситуация эта исключительно в компетенции духовенства, и с нетерпением ожидал прибытия Рахбара Фарука аль-Хафиза, коего высоко чтил и безмерно уважал. Шах Хормизд V, сын Арташира, в нетерпеливом ожидании дальнейших событий расставил огромный шатер в пустыне неподалеку от космодрома и уже вовсю предавался плотским утехам с самыми благоухающими цветками своего гарема, которых всюду возил с собой, не находя в себе сил расстаться с ними хоть на мгновение. Холодный ветер, завывая и нещадно теребя просторные накидки правоверных, нес из каменной пустыни запах пустоты и смерти.
   За час до рассвета наконец-то прибыл Рахбар в сопровождении четырех муджтахидов (ученых-богословов). Все пятеро были глубокими седобородыми старцами. Зартошт, его зирдаст-пасдараны, да и все присутствующие на космодроме правоверные склонили перед ними головы в знак почтения и безоговорочной покорности их мудрой воле. Рахбару указали на место приземления злосчастной ракеты, спешно перемещенной в ангар после того, как последние пятна покинули ее правый борт. Место, с которого черная скверна начала стелиться по Земле - родной планете всех мусульман. Рахбар Фарук аль-Хафиз в окружении муджтахидов осторожно ступал по чрезвычайно холодной темной пленке, обволокшей благословенную землю Ирана. Приблизившись к означенному месту, он с яростью вонзил свой посох в безмолвную черную твердь. Затем принялся бормотать слова молитвы - Зартошту издалека не удалось услышать, какой именно - спешно перебирая в руке длинные перламутровые четки. Муджтахиды стояли чуть поодаль, склонив головы в обреченном молчании. Все прочие также смолкли, и теперь до ушей Старшего стража долетали только приглушенные вибрации несколько осипшего от старости голоса Рахбара и куда более раскатистые завывания неистового ночного ветра. Не прошло и десяти минут, прежде чем Фарук Аль-Хафиз прервал обряд и высоким, внезапно окрепшим голосом призвал правоверных к совершению Фарджа - обязательной рассветной молитвы, более ценной, чем жизнь.
   Обжигающе холодные пятна, на которых предстояло молиться, могли всерьез помешать коллективному намазу, но командующий космодромом тотчас нашел решение. Автопогрузчики доставили со складов несколько сотен специальных ковриков, предназначенных для совершения молитвы на поверхности криогенных астероидов. Восточная оконечность неба порозовела, а Магриб (Запад) окрасился цветом темно-синей морской пучины, когда Рахбар и несколько сот правоверных, обращенные к Кибле, восславляющими Аллаха словами приступили к совершению Фарджа.
   Зартошт вслед за Рахбаром повторял слова Открывающей Суры и "Очищения Веры", но каждое мгновение с прискорбием осознавал, что мысли его далеки от Всевышнего и веры в Его незыблемое величие. Наклоняясь вместе с плотными рядами мусульман в земном поклоне Аллаху, он с горечью ощущал, как скрипят и ноют его старые кости. "Обращаюсь к Аллаху за защитой от проклятого шайтана" - уста произносили знакомые с раннего детства, дорогие сердцу слова. Но усталое от непрерывного биения сердце сжималось в груди при мысли, что сам Иблис заключен в этой черной пленке под ногами! И лишь ждет часа, чтоб явить миру свое безобразное лицо и раскрыть бездонную пасть, извергающую кровавую пену! Старший страж хотел слепо и безмерно верить в Аллаха и в Пророка (мир ему и благословение Аллаха), и в Рахбара Фарука Аль-Хафиза как в достойнейшего из живущих рабов Всевышнего, но страх и пустота, несомые холодным ветром из каменистой пустыни, все прочнее воцарялись в дряхлеющей с каждым часом душе. Внезапное предчувствие скорой и мучительной смерти охватило Аршад-пасдарана, острием вражеского копья вонзилось в широкую, но обвислую грудь. Что вспомнит он в свой смертный час, о чем пожалеет, по кому выльется скупая горькая слеза из печальных старых глаз?
   Аллах'у Акбар! Молящиеся приподнялись с ковриков, оставаясь в сидячем положении. "Рабби гфир ли, Рабби гфир ли" (Господь мой прости меня, Господь мой прости меня). Аллах'у Акбар! И снова правоверные припали к земле, объятой гигантским черным пятном. Наклоняясь к своему коврику, Зартошт почувствовал, как невыносимая тяжесть, будто свинец, разлилась по всему телу. Должно быть, не суждено ему больше подняться и выпрямиться во весь свой немалый рост! В то мгновение, уже прощаясь с жизнью, Старший страж ощутил внезапное движение, прошедшее от живота к сердцу. Приступ неожиданной предсмертной похоти охватил его - он вспомнил Айше.
   Уши разрезал невыносимый скрип, и сотни правоверных, повинуясь страху и инстинкту самосохранения, оторвали смиренно склоненные головы от земли. В следующую секунду многие из них, единым движением подскочив с ковриков, уже бежали врассыпную. Двухсотметровая мраморная башня, с давних времен служившая главным маяком космодрома Семнан, падала на величественное здание космопорта, выстроенное из стекла и бетона. Башня стояла на самом краю космодрома, и на момент начала намаза от черного пятна его отделяло расстояние никак не меньше пятидесяти метров. Теперь она падала, пока что медленно, но неумолимо ускоряясь с каждой долей секунды в своем неотвратимом падении. Падала, подрубленная у самого основания пятном. И всем стало ясно, что во время молитвы пятно начало разрастаться с ужасающей быстротой! Но мало кого это заботило теперь, когда до столкновения рухнувшего маяка со стеклянной громадой космопорта, отчаянно мигавшего бессчетными аварийными огнями и вопившего пронзительным многоголосием сирен, оставались считанные мгновения!!
   От крайнего напряжения шея Зартошта, удерживающая голову в приподнятом положении, готова была переломиться надвое. Он хотел было вскочить вместе с остальными и броситься наутек, в надежде спасти стремительно ускользающую жизнь, но не смог оторвать окаменевшее тело от земли. Грохот столкновения и звон тысячи стекол, бьющихся каскадом, как водопад обреченного хрусталя, оглушил Аршад-пасдарана, и он рухнул безвольно наземь, словно мертвая статуя, не успев даже прошептать имя той, о ком вспомнил в свой смертный час.
   Спустя некоторое время Старший страж очнулся и сразу понял, что все еще жив. Глотку и легкие нестерпимо саднило от пыли, а разбитое в кровь лицо болезненно дрожало складками обвисшей кожи. Все еще трясясь и яростно откашливаясь, он с удивлением обнаружил, что способен подняться на ноги и даже распрямиться. Картина, представшая перед ним в тот миг, была исполнена горя, боли и отчаяния.
   Космодром от края до края заволокло облаком густой терпкой пыли. Лучи рассветного солнца пронзали его насквозь, придавая желтоватый оттенок. Окутанные сплошной завесой бежевого тумана, люди казались Зартошту не более чем собственными тенями. Многие из них были уже мертвы. Кому-то долетевшим издалека осколком стекла отсекло голову, кого-то придавило и засыпало обломками мрамора... Тяжелый воздух подрагивал отголосками падения башни. До засыпанных пылью и пеплом ушей Зартошта доносились со всех сторон слабые стоны раненых и умирающих. Чей-то осипший голос несколько раз настойчиво и продолжительно прокричал, что Рахбар Фарук Аль-Хафиз вместе с другими шахидами отправился в Рай - его вместе с муджтахидами накрыло целой горой стекла и бетона, обрушившихся с небес. Хромая и спотыкаясь об обезображенные трупы правоверных, Зартошт, все еще оглушенный и потому несколько отстраненный, медленно побрел куда-то вперед, совершенно не осознавая цели своего путешествия и не разбирая дороги. Пройдя небольшое расстояние, он неожиданно наткнулся на открытое пространство, почти свободное от тумана. Площадка под ногами была девственно пуста, не считая сплошного черного пятна, все такого же холодного, матового и безжизненного. Но Аршад-пасдаран много более поразился, когда сквозь завесу пыли узрел Сейида Карими, одного из четырех белобородых спутников Рахбара, живого и совершенно невредимого! В задумчивости поглаживая длинную седую бороду, он стоял в самом центре пустой площадки и глядел прямо себе под ноги. Без сомнения, он оглядывал пятно, сверлил его жгучим взором острых как спицы черных глаз. Но все тщетно - оно по-прежнему безмолвствовало и, похоже, продолжало расползаться все дальше по проклятой Аллахом Земле. Внезапно выражение лица муджтахида драматически изменилось - казалось, на него словно бы снизошло странное озарение. Покрытое глубокими морщинами острое лицо Сейида расплылось в надменной улыбке. Улыбку эту наблюдавший за ним Зартошт запомнит на всю свою еще бесконечно долгую жизнь и не раз еще преисполнится глубоким отвращением, узнав ее на лице нового Рахбара. Но в тот далекий миг всего несколько секунд отделяло Сейида Карими от поступка, который в дальнейшем немыслимо высоко возвеличит его над всеми поданными державы шаха Хормизда V, сына Арташира. Наконец, дерзкая улыбка сползла с лица муджтахида, уступив место гримасе презрения и ярости. Собрав во рту побольше слюны, Сейид смачно сплюнул прямо на черное пятно под ногами!
   Его обильная, как у верблюда, пенистая слюна опустилась на идеально гладкую поверхность пятна. И оно, до тех пор не поддававшееся никакому физическому или химическому воздействию, внезапно дрогнуло и заколебалось едва заметной рябью, кругами расходившейся от места падения слюны Сейида. Завороженный муджтахид смотрел, как медленно, но верно деформируется черная внеземная материя у него под ногами. Вскоре рябь добралась и до Зартошта, и тот, не задумываясь, подскочил вверх, пропуская ее дальше и подсознательно не желая соприкасаться с ней. Однако когда он приземлился, пятно хлюпнуло под сандалиями, словно лужа, и разлетелось холодными брызгами во все стороны! Старший страж и муджтахид переглянулись в безмолвном недоумении, но вскоре продолжили наблюдать за пятном, метаморфозы которого принимали все более драматический характер. Материя заметно зашевелилась уже по всей площади пятна, безо всякого труда поглощая расстеленные тут и там коврики для моления, разбросанные повсюду обломки и даже фрагменты тел. Вскоре Зартошт заметил, что цвет пятна меняется. Сплошная матовая чернота постепенно становилась прозрачной и все более утрачивала темный оттенок. Прошло еще какое-то время, и поверхность гигантской лужи заблестела в мутно-желтом свете солнечных лучей, едва пробивавшихся сквозь завесу пыли и начинавшего примешиваться к ней черного едкого дыма. Похоже, на руинах космопорта занялся пожар...
   Постепенно к ним подходили все новые люди из тех, кто чудом выжил в доселе немыслимой катастрофе. Они почти не глядели друг на друга и не разговаривали между собой, так как все внимание было занято стремительно менявшимся пятном. Среди прочих Зартошт разглядел самого шаха Хормизда V, сына Арташира, которого произошедшее бедствие заставило, наконец, оторваться от сладострастных наложниц. Облаченный в накидку простолюдина, старый тучный шах стоял метрах в пяти от Зартошта, тяжело дыша, и с хмурым видом рассматривал что-то у себя под ногами. Зартошт вскоре заметил, что лишь он один оглядывает окружающих, в то время как все они лишенным всякого осмысленного выражения взглядом уставились под себе ноги и больше не двигались. Тогда он решил, что и ему стоит посмотреть, хотя нечто из самых глубин подсознания подсказывало в тот миг, что лучше бы ему этого не делать...
   Теперь пятно было светлым и прозрачным, словно самая обыкновенная вода. Вернее, оно было уже не одной большой и единой лужей, а группой лужиц, медленно сочившихся по выжженной площадке космодрома и попутно обменивавшихся меж собой частицами лоснящейся материи. Зартошт приглядывался все тщательнее, и вот рябь, наконец, улеглась, и он увидел свое отражение, внезапно появившееся словно бы из ниоткуда. Он видел себя на фоне абсолютной пустоты. Там, внизу, была только его одинокая фигурка, а за ней - лишь эта странная пустота. Почему странная? - спросил себя Зартошт в ту минуту. Наверное, оттого она кажется такой странной, подумал он, что при всей своей пугающей абсолютности пустота эта обладает все же некоторыми свойствами, присущими только ей одной! Так что же это были за свойства? Старший страж не сразу смог выделить и описать их. Меж тем, их было всего два - пустота имела цвет и глубину. Ее цвет едва ли мог быть описан человеческими словами. Пожалуй, нечто среднее между бежевым и шафрановым цветом. Зартошт всегда считал, что пустота может быть либо идеально белого, либо совершенно черного цвета. Оказалось, он глубоко заблуждалс!. Кроме того, она едва заметно поблескивала, а может быть, даже испускала слабое сияние, сходное с природным электричеством скатов или угрей. Но куда более странным был тот факт, что абсолютная пустота, ранее представлявшаяся Аршад-пасдарану вертикальной плоскостью, имела и третье измерение! Она была глубокой. Настолько глубокой, что невообразимая глубина эта заставляла душу замирать, как замирает кролик перед раскрывшей капюшон коброй. Эта глубина способна была затянуть в себя объект любого размера - человека, дерево, дом, планету, Вселенную! Но сейчас она могла дотянуться лишь до отражения Аршад-пасдарана Зартошта Искандери - маленькой фигурки в парадной униформе Старшего стража, которую он натянул на себя перед самым выездом, справедливо полагая, что он может оказаться последним. Фигурка эта, одинокая и беззащитная, была словно бы оторвана от всего остального мира и принесена в жертву пустоте. Должно быть, с таким же ужасом смотрела прикованная к скале Андромеда на чудовище, выплывающее к ней из морской пучины, с каким смотрел в тот миг Зартошт Искандери на шафраново-бежевую, немыслимо глубокую пустоту, притаившуюся за спиной его собственного отражения в прозрачной внеземной луже. Казалось, фигурка в униформе Старшего стража стала еще меньше. Края пустоты замерцали внезапно электрическими разрядами - еще немного, и ему конец! Но страха в сердце Аршад-пасдарана уже не было. Была лишь приторная отрешенность и почти философская покорность судьбе - как знать, быть может, эти же самые чувства воцарились в душе Андромеды, когда она набралась мужества и уже спокойно смотрела в глаза стремительно надвигавшейся страшной и мучительной смерти? Зартошт совсем позабыл, что он всего лишь глядит в порожденную Иблисом лужу. Забыл, что человек в пасти у шафраново-бежевой, электрической пустоты - всего лишь его отражение! Нет, он смотрел прямо на себя, именно на себя! Смотрел как бы со стороны, как смотрит отлетевшая душа на недавно покинутое тело. Но что-то коробило его в самом себе, какое-то абсурдное, гротескное несоответствие. Прошло несколько минут, а может, и несколько веков или даже тысячелетий, прежде чем ему удалось, наконец, осознать, в чем же дело. Цветущий всеми соками жизни юноша никак не может носить парадную униформу Аршад-пасдарана - Старшего стража! Зартошт не знал ни одного правоверного моложе пятидесяти лет, носившего это почетное звание. Меж тем, именно юноша - он сам, Зартошт Искандери более чем сорокалетней давности, с тревогой и удивлением оглядывал самого себя на фоне слабо мерцающей пустоты! Парадная униформа Старшего стража, рассчитанная на грузное тело старика, висела на молодом стройном теле как на манекене. Пораженный, он вдруг оторвал глаза от отражения в луже и взглянул прямо перед собой.
   И он увидел Сейида Карими, такого же молодого и полного сил юношу! Совсем недавно, а может быть, бесконечно давно муджтахид был седобородым старцем, сгорбившимся под гнетом своих восьмидесяти с лишним лет. Теперь в его глазах, обретших по неведомой причине густой темно-фиолетовый оттенок, играли искры яростного торжества! Ошеломленный, Зартошт разглядывал вокруг себя прочих правоверных, которым созданная самим Иблисом лужа вернула первозданную молодость и красоту. Лишь его зирдаст-пасдараны, те, что уцелели в катастрофе, с недоумением взирали на новоиспеченных юношей и друг на друга, не замечая в себе никаких особенных изменений. Среди них был и племянник Зартошта, совсем еще юный Юсуф Искандери, кому спустя сорок лет Зартошт за ненадобностью и безо всякого сожаления передаст на попечение и в вечное пользование свой молодой гарем...
   Первой женщиной, приведенной к прозрачным лужам, отчасти вернувшим себе первозданный черный оттенок, была трясущаяся от дряхлости мать шаха Хормизда V, сына Арташира. Ее старые глаза были настолько слабы, что она, как ни старалась, не смогла разглядеть не только своего отражения, но и саму лужицу под ногами. Другие правоверные вели своих почтенных матерей и престарелых старших жен, но ни одна из них не увидала в сияхах свою помолодевшую копию. Сиях - "черный" на фарси. Потому их так назвали - черными - что они черными дрожащими пятнами стелились по священной земле Ирана. Прошло немало дней и месяцев, прежде чем правоверные окончательно убедились, что ни одна из земных женщин никогда не будет чудесно омоложена. Лишь Зартошт Искандери, Старший страж на службе у шаха Хормизда V, сына Арташира, не привел к сияхам ни одной. Ибо единственная женщина, которую он хотел бы лицезреть вечно молодой подле себя, уже давно погибла.
   Великое множество сияхов, темных, но прозрачных, расползлось по всей Земле. Они устлали собой мостовые городских площадей, и нескончаемые толпы правоверных стекались к этим площадям, дабы вернуть молодость и обрести бессмертие. Далеко не все получали то, что хотели вернуть. Но не только вечной юности желали от сияхов благодарные мусульмане! Многие верили, что черные лужи способны предсказать судьбу и дать ответы на вопросы, мучившие людей с начала времен. Вопросы, на которые ни Аллах, ни кто другой, чьи уста принадлежат Всевышнему, так и не дал ответа. Миллионы вопрошающих взоров устремились на лужицы из холодной липкой субстанции, и порой сияхи отвечали им. Кто-то рассказывал, что видел в глубине прозрачных пятен дивные миры под несколькими солнцами, оранжевыми и ослепительно голубыми, застывшими на сиреневых с изумрудным отливом небесах. Лиловые океаны шумели там ровными широкими волнами, а в гуще синей листвы прохладных рощ порхали существа без крыльев и перьев, с человечьими лицами и рыбьими глазами. Люди говорили: то было видение родины темных пришельцев!
   Кто-то видел тучных коров, пасущихся на цветущих лугах Мерриха (перс. Марса). Другой видел, как под пеплом неистовых вулканов Зохре (перс. Венеры), под вихрями ее сплошных багровых облаков из потоков лавы и серы рождается Новый Человек - в тысячу крат величественнее сынов Земли, коим суждено стать Его рабами...
   Однако муджтахид Сейид Карими больше, чем кто-либо другой на Земле, посвятил себя пристальному и в то же время отрешенному созерцанию тех недоступных человеческому пониманию глубин Хаоса, что таили в себе незваные гости из бездны первозданного мрака. И по всему было похоже, что немногословные обычно пришельцы оценили его усердие и открыли ему все то, что он способен был увидеть и осмыслить. На исходе второго месяца со дня появления сияхов Сейид Карими во всеуслышание объявил, что разглядел в их сияющей божьим светом материи все девяносто девять имен Всемогущего Аллаха, а также историю Времени от Сотворения Мира и Адама до самого Киямата. Мусульманам, после пятничного намаза собравшимся на проповедь у мечети Имама Хомейни в Тегеране, он также доложил, что явственно слышал рев трубы Су'ур и что Махди (Мессия) вот-вот откроется правоверным. С проповедями, пронзавшими полные детской радости души вновь помолодевших людей, он по следам сияхов объехал много городов Земли, и везде был тепло встречен стремительно растущей толпой ликующих приверженцев. Спустя полгода после трагической смерти Рахбара Фарука Аль-Хафиза все восемьдесят шесть муджтахидов Совета экспертов единогласно избрали Сейида Карими новым Рахбаром.
   Один лишь Зартошт Искандери не спешил ни ликовать, ни возносить хвалу новоиспеченному Рахбару и сияхам, чьим гнусным пророком тот являлся. И когда после Ишы (вечернего намаза) в беспокойной душе Аршад-пасдарана поселялись беспричинная тревога и страх - извечные признаки надвигающейся ночи, когда сомнения в истинной природе темно-зеркальных пришельцев не давали уснуть в объятиях даже самой прекрасной из девственниц, после долгих терзаний он вспоминал, наконец, об одном обстоятельстве, осознание которого мгновенно возвращало ему покой. Божьи посланцы не могут быть вызваны к жизни циничным плевком!
   По всей видимости, никто кроме Зартошта не был свидетелем того, каким именно образом Сейиду Карими удалось разговорить черное пятно. Но Зартошт до самых выборов нового Рахбара хранил молчание, а после избрания Сейида Карими перестал и думать о том, чтобы поделиться увиденным с кем-либо. Это был бы слишком опрометчивый поступок даже для Старшего стража! В неистовом блеске фиолетовых глаз новоиспеченного Рахбара явственно читались все признаки властолюбия и коварства, а Зартошт, хоть и приобрел вечную молодость, оставался все так же уязвимым для острого клинка и пули наемного убийцы!
   Он быстро осознал, что открыто искать единомышленников слишком опасно. Совсем недавно он всерьез подумывал о выходе в отставку. Теперь же, с обретением вечной молодости, многие престарелые чиновники по-новому взглянули на перспективы карьерного роста. С прежним усердием Зартошт продолжил нести службу в Корпусе стражей, все больше подумывая о необходимости собственного расследования всех "чудес", творимых сияхами, а также истинной цели их прилета на Землю. Однако, основательно поразмыслив, Старший страж окончательно убедился, что все произошедшее находилось и находится в компетенции исключительно духовного лица. В прежние времена он обратился бы за советом к Рахбару Фаруку Аль-Хафизу, с которым был хорошо знаком лично. Теперь же из духовных советников остался один Ибрагим.
   Фамилия Ибрагима была неизвестна даже Аршад-пасдарану, который только в силу должности знает или может узнать о каждом подданном державы шаха Хормизда V, сына Арташира, практически все. Ибрагим был суфием, кажется, достигшим последней, четвертой ступени пути - хакиката, свидетельствующей о полном постижении истины. По крайней мере, сам он неоднократно утверждал это. Зартошта всегда интересовало, сколько же на самом деле Ибрагиму лет, ибо сам Ибрагим никогда не давал точного ответа на этот вопрос. На вид ему было под пятьдесят, хотя всякому было ясно, что никакой человек не в состоянии достичь в столь юном возрасте таких вершин мудрости, каких удалось достичь Ибрагиму. Вероятно, у него могла быть вполне густая иссиня-черная с проседью шевелюра, если бы каждую неделю он не брился налысо. Широко расставленные, глубокие черные глаза хоть и смотрели обычно с прищуром, а то и вовсе исподлобья, никогда не скрывали сочащейся медленно из них пространной и открытой всем сторонам света мудрости. Мудрость эта была не следствием прожитых лет, а скорее, напротив, ежедневным и ежеминутным их отрицанием. Приобретенный за не короткую жизнь опыт он совсем не ценил. И на прошлое глядел сквозь призму грядущего. Последнее, похоже, интересовало его куда больше первого и настоящего. Широкий и длинный нос, образующий почти идеально круглую дугу, если смотреть в профиль, говорил о несомненной принадлежности своего владельца к народу Иудеи, однако сам он не раз говорил, что родом из Герата, что на северо-западе Афганистана.
   Спустя три дня после избрания Сейида Карими новым Рахбаром суфий Ибрагим явился на зов Зартошта Искандери и пил зеленый чай на крыше его пятидесятиметрового дома у озера в парке Шахр, в самом центре Тегерана - столицы Вселенной. Стояла теплая ночь начала лета, и черное небо мерцало россыпью звезд.
   - Откуда пришел ты, Ибрагим?
   - Три года я странствовал по Согдиане, но последние три месяца провел в пустыне на дне давно иссохшего моря.
   - Что тебе известно и что ты думаешь о...
   - Я знаю, ты вызвал меня, чтобы говорить о сияхах. Да будет тебе известно, Аршад-пасдаран, что я заглядывал в их лоснящуюся гладь, но они не посчитали нужным вернуть вечную молодость тому, кто и без них был вечно молод! Я видел многое в глубине их зеркальной пропасти, но то, что они мне показали, я не смогу пересказать ни на одном известном мне языке Земли! Я так же, как и ты, считаю их посланцами не Всемогущего Аллаха, но хитрого Иблиса, а новый Рахбар видится мне не Махди, но Даджалем. И я совершенно так же, как и ты, не знаю, как предотвратить грядущий Киямат! Но я точно знаю, Аршад-пасдаран, что нам с тобой следует делать.
   - Что же? Говори, суфий!
   - Не горячись так, Зартошт! Нам всего лишь следует ждать. Не могу сказать, сколько продлится это ожидание, но, клянусь Аллахом, я ясно вижу, что мы будем вознаграждены за наше терпение! Наше будущее, как и всегда, видится мне прекрасным...
   Вскоре он покинул дом Старшего стража, чтобы отправиться странствовать за отроги Кавказских гор. Провожая гостя за порог, Зартошт чуть было не ступил в вязкую черную массу одного из двух сияхов, растянувшихся в саду у озерца. Эти двое постоянно дежурили во внутреннем дворе его дома. Но он даже не пытался прогнать незваных пришельцев, считая их неизбежным злом, с соседством которого придется мириться еще долгие годы. Придется терпеть их, если он не желает навлечь на себя гнев нового Рахбара - истинного повелителя всей державы шаха Хормизда V, сына Арташира. Аршад-пасдаран старался держаться от них подальше и больше никогда не заглядывал в зеркальную гладь, ибо, в отличие от всех других правоверных, сияхи не показывали Зартошту ничего, кроме его крошечной фигурки в мешковато висящей парадной униформе Старшего стража. Показывали даже тогда, когда он был облачен в совершенно другие одежды, даже когда стоял перед ними совершенно нагим и задавал то мысленно, то вслух всевозможные вопросы, или пытался передать ту или иную эмоцию или мысль. Но все тщетно - была лишь фигурка на фоне шафраново-бежевой, мерцающей электричеством пустоты, и с каждой новой минутой созерцания этой нелепой картины Зартоштом овладевал почти животный страх - становилось очевидным, что пустота вот-вот засосет в себя его беззащитное, словно кукла вуду, изображение...
   Спустя ровно девяносто девять дней после избрания Сейида Карими новым Рахбаром сияхи внезапно покинули Землю. Казалось, они просто растаяли в мягких лучах осеннего солнца. Испарились словно лужи, оставшиеся после ливня на проселочной дороге! Слились с воздухом или утекли под землю - никто не мог с точностью определить их участи, хотя миллионы мусульман наблюдали их исход. Исход, ставший полной неожиданностью не только для рядовых правоверных, но и для самого аятоллы Сейида Карими, не без оснований считавшего себя лицом, особо приближенным к черным пришельцам. И потому, когда впервые после исхода сияхов, после полуденной молитвы многотысячная толпа пришла на площадь у мечети Имама Хомейни послушать проповедь Рахбара, ему не оставалось ничего другого, кроме как объявить: посланцы Аллаха частично выполнили свою божественную миссию и удалились ныне в райские чертоги! Исчезли, чтобы вернуться вновь ближе к Киямату, точной даты которого не ведали даже они, ибо знание это доступно только Всевышнему. Но теперь все те, кто благодаря сияхам обрел вечную молодость (а таких среди правоверных было немало, ибо обрели ее почти все старики), могли уже не сомневаться, как прежде, в том, что до Судного дня они все-таки доживут! И обстоятельство это, равно как и сам факт обретения юности, многократно увеличивали авторитет Рахбара в глазах новоиспеченных юношей. В самом деле, будешь ли хулить того, благодаря кому, пусть и косвенно, но ты, будучи смердящим, уже мало на что годным старцем вернулся телом на тридцать, сорок, а то и шестьдесят лет назад? Вернулся, чтобы больше уже никогда не состариться? Даже Зартошт Искандери вздохнул с облегчением и, памятуя о завете суфия Ибрагима, принялся терпеливо ждать чего-то, попутно наслаждаясь бесчисленными радостями внезапно свалившейся на него вечной юности.
  

***

   Они вернулись спустя сорок с лишним лет, и, надо сказать, вернулись как нельзя вовремя. К тому времени иным из вечных юношей уже перевалило за сто, а кому-то за все сто двадцать, но сердца их продолжали неистово биться, гоняя горячую кровь по все таким же свежим, не знавшим никакой усталости телам. Сорок лет праздной жизни, не обремененной извечной спешкой и суетой, столь присущей всем смертным мусульманам, весьма скверно отразились на нравственной чистоте их перезревших душ. Лишь очень немногим, вроде Аршад-пасдарана Зартошта Искандери, удалось сохранить в своем сердце остатки некогда присущего им мусульманского благочестия. Но даже Зартошт за эти четыре десятка годов, как капли воды похожих один на другой, совершенно утратил естественное ощущение Вселенского хода времени, а вместе с тем и смысла своего странного существования, грозившего стать бесконечным. Известно, что Вселенная рождается, созревает, стареет и, в конце концов, умирает. И каждое живое существо, созданное Всемогущим Аллахом, включая способных к мышлению и самосознанию людей, и даже неживая материя, повторяет в миниатюре судьбу Вселенной. В этом, как всегда казалось, и был единственно возможный смысл всякого бытия! Но теперь все это круто изменилось.
   Теперь толпы вечно молодых старцев не знали, куда деть себя и всю ту прорву времени, что открылась перед ними дорогой, не имевшей конца. Но никто в точности не знал, да и знать не мог, куда ведет этот казавшийся бесконечным путь. За сорок лет они успели утолить, наверное, все мыслимые и немыслимые потребности души и тела, какие только могут возникнуть у добропорядочных мусульман, и теперь нечистые желания и страсти все больше одолевали размякшие от скуки мозги. Держава шаха Хормизда V, сына Арташира, прежде величественно покоившаяся на казавшихся незыблемыми столпах Шариата, все более погружалась в хаос нечестивых мыслей и деяний его подданных. И, спустя сорок лет после исхода сияхов, многим стало ясно, что уже слишком близок тот обрыв, за которым откроется адская пропасть всеобщего греха. Вечно молодые составляли не более трети всех подданных шаха, но именно они возгордились и выделили себя в особую касту, коей суждено править Вселенной, не оглядываясь ни на предписания Пророка (мир ему и благословение Аллаха), ни на всевидящее око Всевышнего! Рахбар Сейид Искандери, бывший прежде единственным настоящим и всесильным правителем правоверных Вселенной, на проповедях после намаза не уставал твердить свои всегдашние сказки о сияхах и о близости Дня Суда, чем вызывал все большее раздражение у своей уммы. Мусульмане, а в особенности вечные юноши, за сорок с лишним лет успели изрядно устать от его сказаний, и склонны были больше верить в крепость своих нетленных тел, нежели в то, что "посланцы Божьи" однажды вернутся на Землю! Все меньше людей оставалось после молитвы послушать проповеди Рахбара, все реже обращались к нему за советом и позволением.
   Вечно юные старцы обособились от простого народа и от самих себя, уже ни капли не доверяя друг другу. Однако в смертных мусульманах даже спустя четыре десятка лет слишком сильна еще была вера в могущество сияхов и в тех, кого они одарили бессмертием, и потому никто не решался на открытый бунт и массовые убийства бессмертных. Вечные юноши обзаводились собственными маленькими армиями, чтобы все более открыто творить беззакония и самоуправства, повинуясь грязным стремлениям своих открывшихся Иблису душ. За три года до возвращения сияхов Шах Хормизд V, сын Арташира, после пятничной молитвы на площади у мечети имама Хомейни открыто объявил себя богом, и Рахбару не оставалось ничего другого, кроме как молча проглотить свою злобу. Впрочем, то наглое, противоречившее всем нормам Ислама заявление Шаха мало тронуло правоверных, ибо к тому времени почти каждый вечно молодой старец почитал себя божеством!
   Однако даже в те скверные времена кому-то все же удалось сохранить в себе преданность Вере и чистоту помыслов. Среди этих немногих был и наш старый знакомец Зартошт Искандери, все так же занимавший почетную должность Старшего стража на службе у Шаха. Служебных забот у него, надо сказать, изрядно прибавилось, ведь на кого, как не на стражей Корпуса, Всемогущий Аллах возложил святую обязанность оберегать столпы Веры и следить за соблюдением всех положений Шариата? Опираясь на своих верных зирдаст-пасдаранов, к тому времени уже сгорбившихся под тяжестью прожитых лет, а также на всех прочих благочестивых смертных, он продолжал неустанно следить за установленным Пророком (мир ему и благословение Аллаха) порядком на Земле и других планетах державы. Следить за тем, чтоб мусульмане ходили молиться в мечеть, и чтобы каждый год в Ашуру соблюдались все положенные обряды. Но с каждым прожитым днем все больше понимал, что усилия тщетны и мир катится в бездну греха. И, в конце концов, Аршад-пасдарана перестала по-настоящему беспокоить судьба мира, порядок в котором сам Аллах велел ему охранять.
   За время борьбы с произволом бессмертных Зартошт нажил великое множество врагов, и даже Рахбар Сейид Карими, который, казалось, должен был всемерно уважать и поддерживать человека, охранявшего Ислам в его первозданном виде, возненавидел Старшего стража. Вероятно за то, что тому, в отличие от Рахбара, удавалось поддерживать хоть какое-то подобие порядка! Как и за то, что Аршад-пасдаран совершенно не боялся идти против новых богов и даже побеждать их, усмирять и сдерживать. В конце концов, Рахбар доложил Шаху, что Зартошт готовит государственный переворот. Шах, конечно же, не поверил Рахбару, ибо верить ему стало дурным тоном среди бессмертных. Однако же Шах призвал к себе Старшего стража и велел поумерить пыл, если тот действительно желает жить вечно. Зартошт намек понял и постепенно отошел от дел. Передал молодой гарем племяннику Юсуфу и почти перестал появляться в столице по делам службы. Переступив столетний рубеж, Зартошт наконец-то всерьез задумался об истинном смысле своего существования. Тогда-то он и понял, что служить Шаху, растлевавшему мальчиков в своем блистательном хрустальном дворце, который так хорошо было видно из окон дома в парке Шахр, блюсти шариат в государстве, где правят бессмертные - нет, дело даже не в том, что это бессмысленно! Просто все это никогда не было его подлинным призванием. Но для чего же столетие назад мать родила на свет Зартошта Искандери? Как никогда раньше он был далек от ответа на этот вопрос...
   Он переехал в Индию и прожил там почти семь лет, скитаясь по девственным лесам и достигая порой отрогов Гималайских гор. Долго и упорно он пытался разыскать суфия Ибрагима, чтобы расспросить о смысле своего бытия. Искал в Согдиане, искал за горами Кавказа, среди поросших лесом бетонных развалин Южного рубежа - оставшегося от навеки истребленных русских памятника их бессмысленному и самонадеянному сопротивлению. Искал в северных степях, в Китае и даже в бескрайних пустынях Мерриха, блуждая как призрак в вихрях холодной пыли. Но Ибрагим, по всей видимости, избегал своего старого друга, иначе непременно позволил бы ему себя найти!
   На исходе своих странствий Зартошт сел на обрыве, на берегу Аравийского моря, и решил ждать до тех пор, пока смерть сама не придет к нему. Неистовый ветер гнал с севера песок и листья иссохших пальм. В то время Зартошт был близок к ответу на свой вопрос. По всему выходило, что главным смыслом его жизни должна была стать его собственная смерть! Однако вместо нее к нему на берег, тяжело переводя дух от усталости, явился тучный, насквозь пропитанный потом племянник Юсуф и возвестил о возвращении сияхов.
   Их корабли, более всего походившие на гигантские раковины ископаемых моллюсков, наводнили пространства вблизи Кейвана и его лун. Когда патрульные крейсера внешних рубежей державы шаха Хормизда V, сына Арташира, доложили об этом на Землю, среди вечных юношей началась паника, по размаху не уступавшая тому беспредельному разгулу греха, в который все они впали. Бессмертные решили, что сияхи прилетели забрать назад свой подарок, и теперь бросились в ноги к тихо ликующему Рахбару Сейиду Карими, чьи сидевшие у всех в печенках пророчества исполнились, похоже, более чем полностью! Решено было снарядить посольство в пределы Кейвана во главе с Рахбаром, который после долгих увещеваний, мольбы и слез согласился ходатайствовать перед сияхами о прощении для своей заблудшей уммы. Не прошло и трех дней с известия о возращении сияхов, как огромный корабль "Фирдаус" (перс. "Райские кущи"), предназначенный для межпланетных перелетов на особо далекие расстояния, стартовал с лунного космодрома по направлению к Кейвану, унося с собой полсотни вечных юношей и одного вечно молодого Рахбара навстречу мраку и неизвестности. Когда спустя неделю "Фирдаус" достиг своей цели, Сейид Карими сообщил, что вынужден прервать радиосвязь с Землей, ибо она может навредить успешному ходу переговоров с посланцами Аллаха.
   От них не приходило никаких вестей много месяцев, и шах Хормизд V был уже близок к объявлению всеобщей мобилизации перед угрозой инопланетного вторжения, когда с патрульным кораблем пришло самое обычное рукописное письмо от Рахбара, адресованное не столько шаху, сколько всем правоверным на Земле и прочих планетах державы. В нем сообщалось о создании при активном содействии сияхов эмирата на Титане - крупнейшей луне Кейвана. О построении на Титане космопорта и Соборной мечети, в недрах которой посланцы Всевышнего оборудовали свои ни на что не похожие лаборатории. Лаборатории, в коих при участии самого Рахбара и немногих допущенных мусульман сияхами создаются биологические объекты, главное и единственное предназначение которых - исполнить роль идеальных женщин, вечных девственниц и жен для правоверных, что обрели бессмертие, не успев умереть в этом мире. В письме Рахбар напомнил, что, по утверждению Пророка (мир ему и благословение Аллаха), каждого праведника в раю Аллах одарит семидесятью двумя гуриями - белокожими красавицами с большими черными очами, не имевшими прежде близости ни с человеком, ни с джинном. Удерживаемые в шатрах, они будут лежать, прислонившись, на зеленых подушках и расшитых коврах, подобные сокрытым жемчужинам. Чистота их тел будет восстанавливаться после каждого соития. "Райские гурии, словно рубины и кораллы. Человек взглянет на лицо их и увидит собственное отражение в её щеке яснее, чем отражение в зеркале. Даже самая маленькая жемчужина на них озаряет своим сиянием восток и запад" - Рахбар процитировал строки известного хадиса. И этого сладостнейшего подарка, уготованного каждому праведному мусульманину после смерти, лишены те, кого по воле Всемогущего Аллаха его зеркально-черные посланцы наделили бессмертием! Ныне же пришло время исправить эту вопиющую несправедливость...
   Трудно описать, какое ликование охватило вечно юных старцев Земли и других планет державы после опубликования сего письма! Вместо заслуженной кары им была обещана награда, способная вновь удивить размякшие мозги и зажечь огнем холодные и черствые сердца! Пресытившиеся до всякого предела своим нескончаемым существованием, после стольких лет праздной скуки и после стольких тщетных попыток от нее избавиться, они, наконец, увидели возможность получить то, чего так требовали их погрязшие в пороке души! В гуриях Титана вечные юноши видели только одно - огромное, сочащееся сладкой слизью влагалище, способное навсегда приютить их уставшие от земных женщин половые члены...
   Когда Юсуф поведал Зартошту о возращении сияхов и о письме Рахбара, Аршад-пасдаран долгое время не говорил ни слова, но лишь глядел в бескрайнюю даль на горизонте, туда, где сплошные темно-синие тучи безропотно тонут в металлическо-сером море. Сладостная, но бесконечно невозможная мечта о единственном смысле жизни, которую он безо всякого успеха вынашивал в холодном лоне души вот уже семь к ряду лет. Мечта, которую без лишних сожалений он похоронил на этом каменистом берегу. И теперь она, кажется, вновь замаячила вдали - там, где море встречается с небом. И если все прочие бессмертные надеялись найти утешение в совершенной похоти, Зартошт Искандери жаждал обрести в своей единственной гурии совершенную и вечную любовь!
   Ту самую, что семьдесят с лишним лет назад оказалась единственным смыслом жизни тогда молодого еще настоящей молодостью зирдаст-пасдарана. Это было давно. Теперь Зартошту даже казалось, что та история и безумная страсть приключилась вовсе не с ним, но с кем-то иным, кого сейчас и след простыл. Теперь, услышав от Юсуфа о гуриях Титана, он неожиданно вспомнил, каково это - страстно любить одну единственную женщину! Это чувство сквозь бездну прожитых лет вырвалось из самых темных глубин памяти и влетело в ноздри словно бы дуновением ветерка, легким ароматом духов, вдохнув который вспоминаешь все, что когда-то было с ним связано. И единая картина, на которой давно пережитые чувства и желания написаны нежной, призрачной акварелью, встала тогда перед мысленным взором Зартошта, заставив душу обмереть от потрясения, а сердце сжаться от охватившей его небесной радости и щемящей тоски. И в тот же миг он страстно возжелал немедленно получить причитающуюся ему гурию! Для вечной любви, способной наконец-то придать смысл бесконечной жизни, Зартошту Искандери хватило бы лишь одной из положенных семидесяти двух...
   Но хитрый Рахбар вовсе не спешил с подарками для изрядно нашкодивших столетних юнцов! Вновь ощутив себя полным хозяином положения и тем единоличным правителем, коему принадлежат сердца и души всех правоверных Солнечной системы, он решил строго ограничить список гостей Эмирата. Теперь никак нельзя было допустить, чтобы кто-то или что-то вновь пошатнуло его авторитет и ослабило его абсолютную власть! И гурии Титана стали тем пряником и тем кнутом, применяя которые он мог бы править вечно среди вечных. И потому в постскриптуме к первому письму Рахбар привел список из всего лишь четырнадцати бессмертных мусульман, коим он приказывал явиться на Титан срочным рейсом. Это были наиболее ревностные сторонники Рахбара, посещавшие его проповеди даже в те времена, когда каждый второй правоверный смеялся ему в спину, а каждый четвертый - в лицо. Всем прочим подданным шаха Хормизда V, сына Арташира, включая самого шаха, запрещалось приближаться к пределам Кейвана под страхом проклятия и даже физического уничтожения!
   Шло время, и сияхи, цепляясь за борта патрульных кораблей, понемногу вновь прибывали на Землю, чтобы как прежде стелиться на площадях и улицах многолюдных городов. Правоверные Земли, смертные и бессмертные, глядели на них с одинаковым страхом и благоговением. С каждым новым письмом, приходившим от обосновавшегося на Титане Рахбара, круг допущенных до посещения Эмирата неуклонно расширялся. Зартошт Искандери среди прочих с нетерпением ожидал, когда в списке, прилагаемом к очередному письму Сейида Карими из затерявшегося в вечном мраке Эмирата, появится и его имя. Ослепленный тщетной надеждой, он наивно полагал, что рано или поздно Рахбар вспомнит о его заслугах в борьбе за соблюдение шариата, чистоту нравов и веры. Несмотря на то даже, что явственно ощущал растущую ненависть Сейида всякий раз, когда в годы разгула греха Аршад-пасдарану удавалось одержать новую победу и присмирить очередного зарвавшегося без всякой меры нечестивца. Зартошту понадобилось почти три года напрасного ожидания, чтобы окончательно осознать - Рахбар никогда не пригласит его на Титан и никогда не одарит ни одной из семидесяти двух полагавшихся по завету Пророка (мир ему и благословение Аллаха) гурий! Но ведь если так, то жить дальше было уже совершенно незачем! И тогда Зартошт Искандери первым и последним из всех подданных шаха Хомизда V, сына Арташира, решился на неслыханную дерзость - пренебрег грозным предупреждением Рахбара и отправился на Титан в одиночку, на собственном корабле, совершенно не предназначенном для подобных путешествий. И вот теперь, после полного трудностей двухнедельного перелета и бессонных ночей (или дней? разве в открытом космосе разберешь) в невесомости (прогулочный корабль Зартошта, предназначенный для полетов не дальше луны, не имел даже генератора гравитации)... После вполне предсказуемого разговора с Рахбаром, не решившегося в открытую отказать и проклясть все еще уважаемого на Земле Старшего стража... Теперь он стоял на широкой площадке позади Соборной мечети Титана, на берегу красного этанового моря, и готовился заглянуть в самую глубь сияха, распластавшегося прямо у него под ногами.
   Даже теперь в сердце все еще тлел слабый огонек надежды! Надежды на то, что он все-таки получит от сияхов дар, причитавшийся ему по закону, установленному Всемогущим Аллахом и провозглашенному устами Пророка (мир ему и благословение Аллаха). И его в тот миг, как ни странно, вовсе не смущал тот всегда казавшийся ему незыблемым факт, что сияхи на самом деле - посланцы Иблиса, и дары их - дары Шайтана, но никак не Всевышнего! Зартошту это было теперь совершенно безразлично, ведь он хотел только свою гурию и любви с ней! Он зачем-то набрал в легкие побольше воздуха, словно бы собирался пропеть что-то, и мысленно задал сияху вопрос: где его гурия и когда он сможет встретиться с ней? В поисках ответа он почти нырнул в темную, медленно колебавшуюся под ногами лужицу...
   И ответом ему была тьма! Черная пустота, в отличие от обычной шафрановой пустоты не имевшая ни малейшего оттенка, ни глубины. Нет, это была та первозданная тьма, которую могло лицезреть перед собой лишь слепое от рождения животное. Еще немного, и он сольется с этой тьмой, ведь тьма эта - космос и смерть! Мрак, из которого в новорожденном появляется душа и куда исчезает она навсегда после смерти. Превозмогая свинцовую тяжесть, которой внезапно налилось тело, еще совсем недавно казавшееся ему легче воздуха, Зартошт отпрянул от черной лужицы и сделал несколько полушагов-полупрыжков в сторону. Ответ сияхов был предельно ясен - он не увидит своей гурии до самого конца своей бесконечной жизни!
   Оставалось лишь попрощаться с Рахбаром и выразить напоследок свое почтение. Несмотря на всю ненависть, к нему испытываемую, Зартошт искренне восхищался Сейидом Карими. Восхищался его злым гением и терпением, позволившим ему из объекта всеобщих насмешек вновь превратиться в главного вершителя судеб Солнечной системы. Одному ему удалось добиться контакта с пришельцами, и посредством его одного они являли человечеству свою волю! И теперь ему хватило ума и дерзости с их помощью поквитаться со старыми обидчиками, равно как и с теми, кто по тем или иным причинам просто ему не угодил. Воистину Рахбар аятолла Сейид Карими заслуживал того, чтобы выразить ему свое почтение перед долгим полетом обратно на Землю!
   Когда Зартошт вошел в верхнее полушарие яйца птицы Рух, проповедь Рахбара, неизменно произносимая им после молитвы в любом - куда бы ни заносила его воля Всевышнего - уголке державы шаха Хормизда V, сына Арташира, подошла к концу. Вечные юноши легкими полушагами-полупрыжками разлетались от кафедры кто куда, заполняя необъятный молельный зал. Их лица были скрыты дыхательными повязками, лишь немного не достававшими до черных глаз. И, разминаясь по пути к кафедре со все новыми и новыми гостями эмирата, Зартошт неизменно замечал одно - липкую похоть, застлавшую очи правоверных мутной пеленой, за которой уже невозможно было разглядеть живой огонь их когда-то открытых благочестию душ. Наконец, он достиг Рахбара, что неподвижно стоял у кафедры в ожидании Аршад-пасдарана.
   - Салам алейкум, Рахбар! Я говорил с сияхами половину земного часа назад.
   - Ваалейкум ас-салам! Надеюсь, они огласили тебе волю Всевышнего?
   - О да, Рахбар! Сияхи, да озарит Всеблагодетельный Аллах вовеки сиянием своей бесконечной мудрости их дышащие благодатью зеркальные сущности, явили мне волю Всевышнего! И за это я безмерно благодарен им, - лицо Зартошта светилось, казалось, самой неподдельной радостью даже сквозь плотную дыхательную повязку.
   Сейид Карими нахмурился, совершенно не скрывая раздраженного недоумения. Вероятно, в тот миг он искренне посчитал, что Зартошту хватило наглости и глупости обмануть Великого повелителя правоверных Солнечной системы. Не желая долее испытывать терпение аятоллы, Зартошт продолжал:
   - В неразумном нетерпении своем я слишком поспешил стать гостем твоего нового дома, о мудрый Рахбар! Сияхи, да благословит их Всемогущий Аллах, возвестили мне, покорному рабу твоему и Всевышнего, что я все еще не готов к встрече со своими гуриями. Теперь я возвращаюсь с миром на Землю, исполненный благодарности и с прежней надеждой в покорном сердце!
   - Да одарит Всесильный Аллах, милостивый и милосердный, тебя мудростью и терпением, о достойнейший Аршад-пасдаран! - Рахбар, похоже, искренне обрадовался тому, что столь непростой конфликт разрешился так легко, а если и испытывал сомнения в исчерпанности инцидента, то совершенно ничем себя не выдал. - Да будет тебе известно, Зартошт Искандери, что я помнил и помню о твоем законном праве на вечное наслаждение семидесятью двумя гуриями, которое Всевышний даровал тебе, как и всем прочим праведным мусульманам! Жди, Аршад-пасдаран, ибо Милосердный Аллах через посланцев своих сияхов наградил тебя правом не умирать! Жди, и однажды, когда Всевышний сочтет тебя к тому готовым, твое имя появится в списке. А теперь ступай с миром! И по прибытии в Тегеран говори с шахом Хормиздом V, сыном Арташира, и передай, что сияхи все еще не сочли его готовым к посещению эмирата! - как Рахбар ни старался скрыть ликование, ядовитый аромат торжествующей мести сочился из каждой складки его черного бухарского халата, расшитого тонкими золотистыми узорами. - Прими это вместе с благословением, которое Всемогущий Аллах дарует тебе посредством меня! - и он протянул Зартошту холодную металлическую эмблему эмирата Титана - широкий полумесяц полосатого Кейвана с прикрепленной к нему сбоку тонкой дугой колец.
   - Прощай, Рахбар! - Зартошт вдруг с тревогой подумал, что в тоне, с которым была произнесена эта фраза, Сейид Карими мог ощутить холодное дыхание черной ненависти и неистовый жар его гнева. Но решил, что этим словам суждено стать последними в их полном лжи разговоре. Медленно обернулся и, стараясь справиться с ничтожной гравитацией Титана, не торопиться и не совершать нелепых движений, вальяжно то ли полетел, то ли поскакал длинными прыжками на выход.
   Не в первый раз за свою долгую жизнь Зартошт Искандери притворился разбитым в пух и прах, и глядел в глаза врагу покорно-заискивающим взором. Но проигрывать на деле он вовсе не привык! Когда до выхода из Соборной мечети оставалось не более десяти метров, пришла пора действовать быстро, решительно, но при том предельно осторожно!
   Из скрытого в складках накидки потайного кармана Зартошт извлек небольшой сосуд, выполненный, как казалось, из потрескавшейся от старости глины. Пробка вылетела из узкого горлышка с булькающим звуком, и плотная струйка темно-зеленого мерцающего тумана запетляла в плотной азот-метановой атмосфере, озарив небольшой отрезок окрестного полумрака. Не прошло и четверти земной минуты, как струйка превратилась в мутное облачко, вихреобразно расширяющееся и обретающее все более отчетливые контуры. Вскоре стало возможным разглядеть очертания человеческой фигуры, спрятанной в завихрениях мутного газа. Прошло еще около земной минуты, прежде чем Зартошт увидел перед собой свою точную копию.
   То был джинн - фантом Зартошта, созданный и запрограммированный еще на Земле. Воистину, технологии на службе у стражей могли поразить даже шаха, привыкшего к самым немыслимым зрелищам! В сравнении с оригиналом фантом все же казался несколько зыбким, но в плотной атмосфере Титана оптические иллюзии были делом привычным. Джинн постоял на месте еще чуть-чуть, словно бы убеждаясь в собственном существовании, а затем быстро направился в сторону выхода из мечети, копируя каждое движение нелепой походки Зартошта. Охрана, затаившаяся где-то в самой гуще хитросплетений гнезда птицы Рух, равно как и любой наблюдатель на стенах мечети, видела, как в самом начале долгой титановой ночи одинокая фигурка недавно прибывшего гостя парила в ночи. Порхала словно мотылек по широкой эстакаде, навстречу выступавшим из густого мрака кроваво-красным огням космопорта. Вскоре фантом, не произнося ни слова, займет место в кабине пилота, и ни единая мысль не пронесется в его искусственной голове, обернутой совершенно ему не нужной дыхательной повязкой. В точно назначенное время корабль стартует на автопилоте по направлению к Земле, а еще через неделю с небольшим приземлится на частном миниатюрном космодроме в самом центре Тегерана - столицы Вселенной. Джинн покинет корабль и навсегда исчезнет в широкой входной двери дома пятидесятиметровой высоты у озера в парке Шахр, так и не отважившись лично передать шаху Хормизду V, сыну Арташира, не вполне приятные для того новости с Титана. Рахбар и все его бдительные приспешники не должны будут ничего заподозрить!
   Настоящему же Зартошту, все еще состоявшему из плоти и крови, нельзя было терять ни секунды! О его намерении остаться было известно только Ширвану - прикрывающему его агенту, что в тот момент мирно разглядывал райские кущи под прозрачным полом молельного зала. Если же Аршад-пасдарана обнаружит кто-то другой - его ждет допрос, пытки и медленная смерть вдали от любимой Земли. И потому он поспешил скрыться в нише дальней стены темного вестибюля, заблаговременно подготовленной Ширваном. В тот миг его одолевало лишь одно страстное желание - отправиться в лабораторию за гурией сию же секунду! Однако не покидавший его ни на мгновение холодный рассудок подсказывал, что это было бы верной гибелью, и не следовало дарить врагу столь легкую победу! Именно потому на Земле, еще за два месяца до полета, Зартошт разработал дерзкий план и привлек в помощники давнего сослуживца Ширвана, в верности и профессиональных навыках которого сомневаться не приходилось. В этой нише ему предстояло прождать никак не меньше пяти земных суток - но и не больше, ведь рассвет наступит уже через семь, а операции, подобные предстоящей, даже на Титане лучше проводить ночью! Существовал лишь один способ выдержать пятисуточное ожидание в замкнутом пространстве без движения, еды и питья - медикаментозная гибернация. Мысленно, дабы никоим образом не выдать себя, сотворив короткую молитву, Зартошт вынул из потайного кармана первый из трех шприцев и, обнажив правое предплечье, ввел гибернационный раствор внутривенно. Через десять земных минут, скрючившись в самом углу крохотной ниши, его тело уже не подавало ни единого признака жизни, а душа, по всей вероятности, странствовала там, куда щедрые сияхи на веки вечные преградили ей путь.
   Спустя ровно пять земных суток действие веществ, входивших в гибернационный раствор, стало резко ослабевать, и вскоре сознание вернулось в окоченевшее, словно труп, тело Аршад-пасдарана. Медикаментозная гибернация в полевых условиях никогда не проходила бесследно, и бессмертные не были тут исключением. Пробуждение было подобно... - Зартошт хотел было припомнить чему, но не смог, ибо отвердевший словно скорлупа ореха мозг не обрел еще способности к аналитическому мышлению. Затвердевшие члены отказывались подчиняться воле дезориентированных нервных центров. Но вот, все-таки проснувшись для чувственного восприятия, мозг ощутил одновременно жгучий холод и невыносимый жар, и тело от головы до пят пронзила внезапная судорога острой боли.
   Планируя похищение гурии, Зартошт осведомился о симптомах, сопутствующих пробуждению от гибернации, и предусмотрел схему подсказок для ослабленного мозга. Прямо перед ним на уровне глаз к стене был прикреплен второй шприц, жидкость внутри которого слабо, но настойчиво люминесцировала, всячески привлекая внимание вернувшегося с того света страдальца. Жидкость содержала сильнодействующий химический психостимулятор, и когда, после земного часа мучительных попыток, Зартошту удалось, наконец, воткнуть шприц в предплечье и медленно ввести содержимое в вену, туман перед глазами и в мозгу стал стремительно рассеиваться, а по окоченелым доселе членам разлилось мягкое тепло, смазывая заклинившие суставы на своем пути. Зартошт неожиданно вспомнил о задуманной операции и о ее смысле, после чего немедленно взглянул на часы. Время пробуждения совпадало с расчетным - значит, пока все шло по плану! Когда тело окончательно смазалось изнутри, он поднялся стремительно, но совершенно бесшумно и, памятуя о слабой гравитации, стал медленно избавляться от одежды. В случае, если камерам наблюдения все-таки удастся запечатлеть Зартошта по пути в лабораторию или даже в ней самой, его нагое тело послужит прекрасной конспирацией! Ведь после пятисуточной гибернации кожа сморщилась и побледнела настолько, что теперь никто во всей державе шаха Хормизда V, сына Арташира, глядя на Зартошта не отважился бы предположить, что перед ним вечно молодой юноша! Однако лицо сохранило большинство своих черт, и потому, помимо дыхательной повязки, на голову пришлось натянуть эластичный колпак с прорезями для глаз. На глаза он наложил две едва заметные пленки, служившие прибором инфракрасного зрения. В левой руке был зажат кулек с оружием. Портативный генератор плазмы сжег накидку, после чего сжег сам себя.
   Когда приготовления были окончены, и он готов был идти в бой, оставалось лишь дать Ширвану предупредительный знак - нажать на кнопку передатчика радиосигнала. Получив его, Ширван немедленно выдвинется к помещению, из которого возможно в кратчайшие сроки вырубить электроснабжение лаборатории, обнаруженной им еще пару месяцев назад. Там же можно было отключить источники почти всех известных человечеству излучений, в том числе рентгеновского и гамма, пронизавших насквозь небольшое лабораторное пространство. На случай, если какое-то из излучений отключить не получится, Зартошт, дождавшись ответного сигнала Ширвана, подтверждавшего начало операции, достал из кулька третий шприц и вколол себе сыворотку от последствий всех известных человечеству излучений сроком действия на три земных часа, что с лихвой хватило бы для успешного похищения. Однако в своем отчете Ширван докладывал о существовании в лаборатории излучения иного, доселе неизвестного человеческой науке типа, источник которого находился в самой лаборатории, отчего отключить его дистанционно не представлялось никакой возможности. Ширван описывал его как ровный густой свет неопределенного, скорее шафраново-бежевого оттенка, периодически мерцающий сполохами предположительно электрической природы.
   - Уверяю, Аршад-пасдаран, ты сможешь отключить его столь быстро, что даже если оно и губительно для человека, ты не успеешь его почувствовать и никогда не ощутишь его последствий! Ведь, клянусь Всемогущим Аллахом, ты настолько же могуч телом и бессмертен, как и я... - говорил Ширван при составлении плана. Но уверения эти были излишними. Ведь Зартошт проник бы в лабораторию, даже если бы доподлинно знал, что шафраново-бежевое излучение испепелит его дотла! Ведь речь шла о его единственной гурии, что заочно успела стать много дороже бессмертия и жизни...
   Операция вошла в следующую фазу. Зартошт покинул нишу и двинулся вдоль гротескно изогнутых коридоров в сторону лаборатории. Судя по составленной Ширваном схеме, она находилась на подземном этаже, где-то под широкой площадкой у моря, где Зартошт в последний раз разговаривал с сияхами. Ломиться через главный вход было безумием. К счастью, в одной из стен существовал малозаметный люк, запирающая система которого зависела от того же источника, что питал электричеством всю лабораторию. Аварийного источника электроснабжения не было, так же, как не было ни единого логического объяснения этому факту. Порой Зартошту казалось, что этот факт говорит о ловушке. Впрочем, времени на размышления и сомнения уже не было! Добравшись до заветного люка, он подал последний сигнал Ширвану. Прошло две минуты, но люк не спешил открываться. Ответного сигнала, означавшего провал, также не поступало. В тот миг сердце в дрожащем сморщенном теле вскипело от гнева, но холодный рассудок подсказал, что глупая прямая агрессия не поможет отомстить за Ширвана. Как и за свою гурию. Если еще через минуту люк не откроется, надо будет срочно отступать. Куда? Одурманенный гибернацией, раздраженный психостимулятором мозг Старшего стража, подобный осьминогу, брошенному на раскаленный песок пустыни, лихорадочно продумывал запасной вариант. В тот миг он словно забыл, что его не было и не могло быть! Это было ясно еще на стадии подготовки. Единственной альтернативой успешному похищению была долгая или скорая смерть!
   Вдруг стены и пол завибрировали быстрыми короткими волнами, а плотную азот-метановую атмосферу разорвал утробный гул далекой сирены. Лишенный энергетической подпитки, запасной люк медленно отъехал в сторону.
   Ступив за порог, Зартошт оказался на небольшой галерейке, что тянулась на возвышении вдоль одной из внутренних стен, но все еще в тени. Несмотря на полное отсутствие штатного освещения, внутри было светло как теплым апрельским днем! Сквозь пленки ночного зрения шафраново-бежевое сияние, исходившее откуда-то справа и спереди, ни на йоту не изменило своей интенсивности и оттенка. Облепившие пол сияхи, в хаотическом бурлении которых читалась тревога, если они вообще были способны по-настоящему тревожиться, сохраняли обычную черную полупрозрачность. Служащие лаборатории, в огромных доспехах из пластин неведомого человечеству сплава, призванных защитить от облучения, оставались полностью неподвижными. Способность двигаться исчезла вместе электричеством, и теперь они походили на отряд неуклюжих доисторических роботов, у которых разом кончилась смазка. Однако рано или поздно кто-нибудь снова включит их, а Зартошту не нужны были подвижные враги, равно как и свидетели!
   Но первыми на очереди были сияхи. Аршад-пасдаран извлек из кулька баночку с раствором, начиненным плотным слоем агрессивных хемобактерий. Этот вид был выведен всего месяц назад биотехнологами Корпуса стражей. Открыв крышку, он перегнулся через перила и выплеснул на пол все содержимое баночки. Снизу донеслось шипение, а потом звук, отдаленно напоминавший что-то среднее между бульканьем и чавканьем. Если это не убьет посланцев Иблиса, то должно хотя бы отвлечь их! Но времени наблюдать за борьбой бактерий с сияхами у него не было. В мягком шафраново-бежевом тумане высились контуры чудовищных доспехов. Пришло время окунуться в мерцающую пустоту, Вселенское предназначение которой, как теперь казалось Зартошту, заключалось лишь в том, чтобы, в конце концов, поглотить и проглотить его бледную сморщенную фигурку! Но он вспомнил о гурии, ждущей его где-то в самых глубинах этой адской лаборатории, и страх отступил. В жизни каждого мужчины наступает миг, когда похоть оказывается сильнее животного страха, а холодный рассудок отступает перед жаром сердца. Пришло время убивать!
   С ловкостью свирепого лесного примата Зартошт спрыгнул вниз, на плечи одному из неподвижных титанов. Плазменный нож в мгновение ока проткнул макушку ребристого шлема и пронзил содержимое черепной коробки того, кто находился внутри скорлупы. Миг - и он уже на плечах другого слуги Рахбара, и плазма ножа вновь сжигает чьи-то мозги. Внизу было очень жарко! Шафраново-бежевое излучение насквозь пронзало кости Старшего стража под бледной сморщенной кожей. Но он не чувствовал ни боли, ни замешательства, ни страха, ибо слишком ясно видел в десяти метрах перед собой цель - рубильник, отключающий это излучение. Когда оно погаснет, у Зартошта будет от трех до десяти земных минут, чтобы разыскать свою гурию. Служащих было ровно тринадцать, но гравитация на Титане слишком мала, и Аршад-пасдаран со скоростью урагана летел к рубильнику, порхая с плеч одного слуги Рахбара на плечи другого, оставляя за собой лишь запеченные в металлических оболочках мозги!
   Последний прыжок вверх на три с лишним метра, и в полете он дотянулся до рукоятки. Но шафраново-бежевое излучение и не думало гаснуть! Похоже, что с поворотом огромного рычага оно засияло еще ярче! Но это было не единственным следствием поворота. В полуметре сверху в стене распахнулся проем идеально квадратной формы, из которого, затмевая даже зловещее излучение, мгновенно брызнул ослепительно-белый холодный свет. Длина стороны квадрата составляла менее полуметра. Не слишком просторный вход, но вполне достаточный, чтобы иссохший после гибернации, нагой Зартошт проскользнул внутрь! Его гурия там - скорее почувствовал, чем подумал он.
   Совершая последний прыжок до рукоятки, Зартошт никоим образом не предполагал, что мгновением позже ему придется не приземляться на плечи облаченного в доспехи трупа, но прыгать дальше вверх. К счастью, сила притяжения Титана вполне позволяла людям, хорошо развитым физически и имеющим некоторые способности по части акробатики, менять решения прямо в воздухе! Кроме того, в полтора раза более плотная, чем на Земле, атмосфера помогала падать куда более медленно. Уже было начав приземление, Зартошт непонятным даже самому себе образом извернулся, оттолкнулся, кажется, от одного только густого воздуха, зацепился и на секунду повис на рукоятке. В следующее мгновение он уже проскальзывал, словно бледный червяк-паразит, в сияющий холодной белизной квадратный проем. Он так боялся застрять, что даже не задел ни одной из его граней!
   Внутри было так, как не было больше нигде. По крайней мере, раньше в подобных местах Зартошту Искандери бывать не приходилось! Шафраново-бежевого излучения тут не было совсем. Зато всюду был разлит тот самый белый свет, что вырывался ровной полосой из квадратного отверстия. Теперь он не казался таким холодным. К помещению, где очутился теперь Зартошт, понятия тепла или холода не были применимы вовсе! Равно как и такие категории, как сухость или влажность, непрекращающийся гул или абсолютная тишина. Здесь не было ни радости, ни тоски, ни покоя, ни тревоги. Казалось, что тут вообще ничего нет, никогда не было и быть не может, кроме ослепительно белого света, равномерно разлитого повсюду так, что совершенно невозможно было определить положение его источника или источников. Этот свет скрадывал пропорции и расстояния, превращая все в единую, совершенно бесплотную массу, не имевшую ни вкуса, ни запаха. Да и цвет ее вскоре перестанет восприниматься Зартоштом как белый, когда пройдет достаточно времени, чтобы он забыл, как выглядели другие цвета там, снаружи... Ход времени здесь тоже совершенно не ощущался.
   "Вероятно, так и выглядела та грубая субстанция, первородное бытие, из которого Всемогущий Аллах в начале времен вылепил Вселенную..." - подумал Зартошт. "Почему я спрятан в этом теле и зачем оно мне?" - было следующей его мыслью. Кто-то, кого там, снаружи, звали Зартоштом, почувствовал, что место, где он теперь оказался, сильно смахивало на рай...
   Но вскоре он вновь ощутил свое нагое, изможденное гибернацией тело, и явственно осознал, что расстилающаяся перед ним белизна вовсе не девственно пуста, а ее бесконечность - не более, чем искусно сконструированная иллюзия! Прошла земная секунда, а может быть, земные сутки, и вездесущий, абсолютно белый цвет стал медленно распадаться на волны разной длины, словно луч солнца, попавший в стеклянную призму. Очертания помещения вырисовывались понемногу перед изумленным взором Старшего стража. Цвета изнеможенно блеклые, словно акварель, в которой одна вода и почти совсем не добавили краски. Помещение оказалось небольшим, не более пяти метров в глубину и семи в ширину. В сравнении с недавней белой бесконечностью оно казалось лишь тесной каморкой. Однако детали отделки, стены, потолок и пол - все мгновенно отодвинулось на второй план и перестало существовать для незваного гостя после того, как ему удалось разглядеть то, что на самом деле нарушало абсолютную, казалось бы, пустоту. Всего в двух метрах перед ним, на невысоком, но чрезвычайно широком и вместительном пьедестале, выполненном из темного гранита, лежали в ряд пять совершенно одинаковых саркофагов идеально прямоугольной формы. Длина каждого из них составляла около двух с половиной метров, ширина и высота - чуть менее полуметра. Зартошт призвал все свои знания в области химии и молекулярной инженерии, но материал, из которого была изготовлена внешняя поверхность саркофагов, остался для него полной загадкой. Пожалуй, это было нечто среднее между стеклом, керамикой и необычайно блестящим металлом. Его цвет был скорее молочно-розовым, но Аршад-пасдаран уже догадался, что цвета здесь теряют привычные визуальные качества. Вскоре он заметил, что вдоль граней саркофагов на одинаковых расстояниях вырезаны длинные отверстия в форме сильно вытянутых эллипсов. Сквозь них наружу пробивался свет, но свет совершенно иной, чем адское шафраново-бежевое излучение сияхов или абсолютная белизна искусственно воссозданного рая вокруг. По частоте электрического мерцания и переливания оно превосходило первое, а по силе свечения - вторую. Его цвет был перламутровым, как цвет жемчужины, озаряющей своим сиянием восток и запад. Без сомнения, это неистовое свечение исходило от ослепительно совершенных тел гурий, что томились в саркофагах в ожидании сладостной встречи с хозяином! Похоже, Зартошт достиг цели, и операцию можно было считать наполовину выполненной...
   Внезапно он вспомнил, сколь малым временем располагал. Но ведь ему была нужна только одна гурия, а в каморке при лаборатории их было целых пять! Как же понять, в каком из саркофагов скрыта именно его любовь? Времени на раздумья не было. "Сердце не обманет!" - решил он, и ринулся к крайнему саркофагу слева. Представив, что перед ним лежит его возлюбленная, по объятьям которой он тосковал многие века, Зартошт запрыгнул на саркофаг сверху и страстно обхватил его грани ногами и руками. Отверстия, из которых исходило перламутровое свечение, вибрировали приятным током под локтями и бедрами. Как можно сильнее прижав саркофаг к груди, он вытянул длинные ноги вниз, к прохладному кафельному полу, оттолкнулся от него со всей силы и взлетел назад и вверх вместе с гурией. Саркофаг оказался легким, как пушинка! Обхватив его покрепче, он резво протаранил им стену, ибо в квадратное отверстие они никак бы уже не пролезли. Вслед за обломками стены они вылетели в лабораторию, в самую гущу царящего там шафраново-бежевого излучения.
   На сей раз прямое соприкосновение с ним не прошло для Зартошта без последствий. Вначале каждой клеткой иссохшего нагого тела он ощутил нестерпимый жар. Казалось, он весь обратится в пепел прежде, чем успеет покинуть лабораторию. Выход был где-то слева - сквозь боль и мучительную агонию тканей в мозгу пронеслась начерченная Ширваном схема. В невысоком проеме, в углу меж двух стен, открывался ход в недлинный коридор, оканчивающийся дверцей, которая могла быть открыта только снаружи. Именно за ней, согласно плану, должен был ждать Ширван, чтобы помочь им с гурией незаметно и безопасно сбежать с Титана на Землю. Каким образом - этого Зартошт еще не знал. За те пару месяцев, что они готовили похищение, эта последняя, наиболее важная часть операции так и осталась непродуманной. Ширван предлагал с дюжину разных способов, включая убийство нескольких подданных Эмирата и перевоплощение в них методом биоэмульсивной репродукции, а затем бегство в трюме огромного грузового корабля, отправляющегося в терминал на Луну. Но Зартошт отверг это и другие предложения как слишком сложные и опасные. В конце концов, Ширван поклялся, что разработает план побега с вероятностью благополучного исхода более сорока процентов, но сохранит его в тайне от Зартошта до той самой минуты, когда вместе со своей сладкой добычей тот достигнет заветной дверцы, ведущей к выходу. Ему не оставалось ничего другого, кроме как согласиться с доводами Ширвана и целиком положиться на профессионализм стража, прослужившего в Корпусе более шестидесяти лет.
   Падение было слишком медленным, чтобы не использовать его для безопасного приземления. Сквозь гущу бежевого сияния Зартошт разглядел, как в нескольких метрах внизу на полу сияхи отчаянно боролись с прожорливыми хемобактериями. Но безумные узоры красно-черного хаоса казались теперь лишь иллюзией, сотворенной Рахбаром с целью отвлечь Аршад-пасдарана от хладнокровного бегства. Излучение настолько пронзило его мозги, что он и забыл уже, как сам не больше десяти земных минут назад вылил лужицу из кровожадных одноклеточных тварей на пол. Сквозь исходивший отовсюду низкочастотный гул слышались истошные завывания сирены. Похоже, его время было на исходе!
   Как бы то ни было, приземляться на пол голыми пятками не следовало. Все еще крепко прижимая к груди саркофаг, резким рывком ему удалось переменить положение тела с горизонтального на вертикальное. Прошло еще пару мгновений, и ноги приземлились на металлические плечи закованного в доспехи лаборанта. Но теперь что-то громко хрустнуло, и вся конструкция с мертвым телом внутри резко завалилась набок. Однако Зартошт успел сориентироваться, оттолкнулся ногами и полетел влево, в обнимку с гурией прямо в сторону выхода.
   Сложно сказать, сколько длился этот отчаянный полет. Его траектория проходила прямо через мощное и сплошное шафраново-бежевое излучение. Поначалу Зартошту казалось, что он обгорел уже полностью, и к финишу вместе с саркофагом долетит лишь тщательно обжаренный люля-кебаб! Но потом осознал, что горит вовсе не его бессмертное тело. Нет, то горела его бессмертная душа! Шафраново-бежевое сияние было подобно давно известным человечеству рентгеновским лучам. С той лишь разницей, что на рентгеновском снимке мог остаться только черно-белый оттиск скелета, в то время как излучение сияхов способно было запечатлеть во всех оттенках душу, о реальности существования которой так любили поспорить философы и ученые минувших эпох! Зартошт летел и явственно ощущал, как миллионы миллионов лучей пронзают каждый квадратный микрометр кожи. Проходят сквозь грубые и мягкие ткани и кости с одной лишь целью - добраться до самой сути его существа, до той эфемерной субстанции, что питает сердце сладкой болью любви и заставляет мозг бурлить в черепной коробке, как бурлит чечевичная похлебка в глиняном горшке. Добраться до души, чтобы запечатлеть каждую неровность ее шероховатой поверхности и каждую вмятину на ее влажном дне, а после сжечь дотла, расплавить, не оставить и следа от того, что являлось личностью Зартошта Искандери, Старшего Стража на службе у шаха Хормизда V, сына Арташира! Он чувствовал, как все сто восемь лет его жизни, все его сны и мечты вывернуты наизнанку и с дотошностью, достойной судебного патологоанатома, рассмотрены сквозь увеличительное стекло. Обнюханы, промерены, распробованы на вкус, распотрошены и сварены заживо в общем котле, предназначенном для приготовления питательного супа из вязкой слизи сластолюбивых грешников. Говорят, тот суп - деликатес для всякого сияха! Его гурия, та совершенная биологическая модель женщины, в коей не было ничего, кроме ослепительной красоты и терпкой влаги страсти, была надежно защищена саркофагом из неизвестного человеческой науке материала, и потому осталась девственно цела. Зартошт Искандери, тот несчастный вечно юный старец, что ради самой чистой в его долгой жизни любви и обуреваемый грязной животной похотью прошел сквозь самую толщу излучения сияхов, к концу полета представлял собой лишь биологическую модель человека, едва угадываемый контур, из которого с корнем выдернули все содержимое.
   Их кажущийся бесконечным полет завершился прямо возле дверцы, ведущей к выходу. Минуту, а может быть, все полчаса, Зартошт лежал на холодном полу, правым боком прижимаясь к приятно вибрировавшей стенке саркофага. Ни единая мысль не смогла родиться в опустошенном мозгу. Он лишь ждал, когда догорят последние угольки - все что осталось от того, что некогда звалось его бессмертной душою. Внезапно рассудок вернулся к Старшему стражу, и он вспомнил, что должен немедля бежать! Вскочив на ноги, он прихватил саркофаг под мышку, а освободившейся рукой принялся колотить по шершавой металлической поверхности дверцы. Не прошло и двух секунд, как ее створы раздвинулись прямо посередине, и, не дожидаясь особого приглашения, Зартошт с добычей ринулся в проем. Споткнувшись обо что-то холодное и острое, он выронил саркофаг и пролетел несколько метров, прежде чем врезался головой в невидимую стену и потерял сознание.
  

***

   Очнувшись, Зартошт не ощутил вокруг себя ничего, кроме сплошной темноты. Пришел ли он в себя, или умер, или по-прежнему находится без сознания? По крайней мере, окружавшую его абсолютную тьму он осознавал со всей ясностью, так что третий вариант отпадал.
   - Нет, ты не умер... - откуда-то издалека, словно из-под толщи воды, послышался приглушенный голос Ширвана.
   - Где ты? Я не вижу тебя, я вообще ничего не вижу! Я ослеп? - спросил Зартошт и тут же понял, что не слышит своего голоса, хотя отчетливо ощутил, как что-то мягкое и булькающее выплыло изо рта и уплыло куда-то в темноту.
   - Мы находимся на борту корабля, что скоро унесет нас подальше отсюда! Тут особая среда, ты скоро привыкнешь...
   - Мы еще на Титане? - снова беззвучно пробулькал Зартошт.
   - Да, - голос Ширвана по-прежнему доносился словно бы из-под воды.
   - Где ты? И почему я ничего не вижу?
   - Прищурь глаза, чтоб не обжечься...
   Внезапно темнота озарилась ослепительным фиолетово-белым сполохом, и Зартошт узрел Ширвана - вернее, неимоверно часто мерцающий контур его тела, будто высеченный из тьмы цепью безумно ярких электрических разрядов.
   - В этой среде видны только очертания движущихся предметов!
   Нетвердой походкой Ширван прошел около метра и сел куда-то, после чего вокруг Зартошта снова воцарилась абсолютная темнота. Аршад-пасдаран встал, хотя неясно было, сидел он до того или лежал, и сделал несколько шагов в темноте размахивая руками. Он оставлял за собой такие же электрические следы, и чувствовал, как невероятно плотная, будто вода, среда мешает движениям. Его прежде нагое тело было обернуто в плащ из полимерной ткани. Внезапно он вспомнил о ней.
   - Где гурия? - неистовый пузырь вырвался изо рта.
   - Все в порядке, она тут, - Ширван сдвинул в сторону саркофаг, контур которого загорелся спокойным розовым светом и плавно потух.
   - Что это за корабль и где он спрятан? Нас уже ищут?
   - Это корабль сияхов. Одна из тех гигантских раковин, что плавают в здешнем море! Я угнал его больше земного часа назад, и, похоже, никто еще не заметил пропажи...
   - Как тебе это удалось? Ты можешь управлять им?
   - Да, могу. Не спрашивай, как мне удалось это! Расскажу как-нибудь потом, на Земле, когда будем сидеть в парке Шахр у дарующего прохладу озера рядом с твоим гостеприимным домом, и в компании твоей гурии пить чай. Сейчас скажу лишь, что во время угона я сильно обжегся! Похоже на какой-то незнакомый вид радиации...
   - Плотное бежевое излучение?
   - Клянусь Всевышним, именно так! Но откуда, о Аршад-пасдаран, ты...
   - Это - то самое излучение, что нельзя было выключить вне лаборатории! Мне не удалось отключить его даже изнутри. Оно сожгло дотла мою бессмертную душу, о Ширван! Теперь я...
   - Знаю. Я тоже. Не страшись, Аршад-пасдаран, скоро ты привыкнешь к этому. Сейчас наш корабль все еще в морской пучине, но я отплыл уже достаточно далеко от берега и от мечети, и вскоре мы взлетим...
   - Есть тут иллюминаторы?
   - Нет. Зато есть это.
   Мерцающий контур Ширвана приблизился к невидимой стене и включил встроенный в нее эллипсовидный дисплей. Он был изогнут полукругом, повторяя форму раковины наутилуса, которую имел корабль. Дисплей отображал вид с внешней камеры, тем самым полностью заменяя иллюминатор.
   - Я ничего не вижу!
   - А что, позволь узнать, о Аршад-пасдаран, ты ожидал увидеть в толще жидкого этана на глубине почти пятьдесят метров? Ремней безопасностей тут нет - лужеобразным существам вроде сияхов они ни к чему - так что пристегиваться нам нечем! И все же подготовься хотя бы морально - через десять секунд мы всплывем и тут же взлетим...
   В темноте что-то едва заметно блеснуло - видимо, Ширван нажал на кнопку или дернул рычаг, и вся окружавшая их плотная, почти жидкая среда внезапно задрожала короткими и частыми волнами, и Зартошт явственно ощутил, что очень близок к рвоте. Пытаясь совладать с разбушевавшейся перистальтикой, он и не понял, что корабль стремительно всплывает. И вдруг на доселе совершенно черном дисплее, обозначенным в темноте лишь слабым отблеском подсветки, возникла широкая темно-красная полоса, отделявшая абсолютную тьму внизу от чуть более светлого полумрака вверху.
   - Девяносто семь метров над уровнем моря. Это линия горизонта, - произнес Ширван, и на сей раз благодаря вибрациям среды его голос слышался куда отчетливее, - я уплыл далеко, почти до рассвета! Красное свечение - это свет восходящего солнца.
   Алое зарево на горизонте непрерывно расширялось и все более желтело, и когда, спустя восемнадцать секунд, летающая раковина древнего моллюска на высоте сорока семи километров пронзила верхние слои невероятно плотной атмосферы Титана, Зартошт узрел на дисплее Солнце лимонного цвета. Оно парило низко, над густым слоем темных сплошных облаков, маленькое, но чрезвычайно яркое в сравнении с тьмой, к которой так успели привыкнуть ныне слезящиеся глаза. В верхнем левом окончании экрана среди тусклых рассветных звезд неподвижно застыл огромный бежево-бледный полумесяц Кейвана. Его жирные рога были направлены чуть влево и вверх, а едва заметные темные полоски колец перечеркивали нижний рог пополам. На темном полукруге той части газового гиганта, что была скрыта тенью, ярко горела белая точка - то была Диона, одна из нескольких десятков его малых лун, состоящая лишь из водяного льда.
   Спустя десять земных минут они удалились более чем на миллион километров от Титана. Ныне он казался идеально гладким серо-желтым яйцом, стремительно ускользавшим от них вдаль, чтобы, в конце концов, утонуть в бездне мрака и холодных звезд. Только теперь Зартошт нарушил воцарившееся в кабине молчание.
   - Слава Аллаху милостивому и милосердному! Похоже, погони нет... Куда мы летим?
   - К окрестностям Мерриха. Там Зульяр пристыкуется к нам и заберет тебя с гурией на свой личный корабль. Он приземлится прямо у твоего дома в парке Шахр, под предлогом того, что ты срочно вызвал его с Мерриха по делам Корпуса. Он знает, как незаметно переместить тебя и саркофаг внутрь, даже если за твоим домом установлена слежка.
   - А что же ты, о достойный Ширван? Когда смогу я сполна отблагодарить тебя за верность и бесстрашие? Ты намерен будешь вернуться на Титан?
   - Мой фантом покинул Титан на корабле двое земных суток назад. После прибытия в окрестности Мерриха надо бы избавиться от посудины сияхов, но, разрази меня Шайтан, разве легко побороть искушение оставить себе эту чертову колесницу?..
  

***

   "Закончили.
   Довольно воспоминаний".
   Зартошт оторвал взгляд от безумно далекого Кейвана, почти совсем незаметно плывшему по черному небу среди холодных белых звезд, и поднялся с коврика.
   "Пора идти к Ней".
   И он покинул крышу своего дома, что стоял у озера в парке Шахр, в самом центре Тегерана - столицы Вселенной. Лифт доставил его на сорок первый этаж - туда, где в небольшой зале со стенами, сложенными из светло-серого турецкого мрамора, на гранитном пьедестале покоился саркофаг. Внутри него, все такая же нетронутая, лежала гурия, добытая на Титане полторы недели назад. Прошло всего два дня с тех пор, как Зульяр на своем личном корабле доставил его на Землю, и все эти два дня с небольшими перерывами Старший страж крепко проспал. Положение в обществе требовало от Аршад-пасдарана принять самое деятельное участие в траурных торжествах по случаю поминовения Имама Хусейна, и с закатом солнца началось 10-е Мухаррама - кульминация Ашуры. Но прежде он хотел наведаться к своей гурии.
   В земных условиях саркофаг несколько изменил свой вид. Теперь было прекрасно видно, что выполнен он из твердого и гладкого металла, имеющего густой малиновый цвет. Эллипсовидные отверстия вдоль его граней оказались застеклены, а исходящее через них изнутри перламутровое сияние несколько утратило неистовую яркость, однако продолжало исходить ровно и беспрерывно.
   Зартошт приблизился к саркофагу на расстояние чуть меньше метра. Пока было неясно, как он открывается, но Аршад-пасдаран нисколько не сомневался, что вскоре найдет способ. Вот Она, лежит перед ним и ждет его! Подарок Иблиса. Скверна и искушение. Возможно обман, фальшивка. Настоящих гурий дарует Всемогущий Аллах праведникам в раю, а это... Но страха и отвращения Зартошт не испытывал. Он испытывал лишь трепетную любовь к Той, что покоилась внутри в ожидании его, и в тот миг он верил, что любовь эта превыше Иблиса и самых немыслимых искушений, в кои он так любит ввергать правоверных!
   Он протянул руку вперед, к саркофагу, но остановил ее на полпути. Интересно, как Она выглядит? В Коране сказано, что кожа гурий должна сиять ослепительной белизной. Но Зартошт, как не силился представить себе что-либо иное, не мог отделаться от ощущения, что внутри лежит чернокожая Айше, тонкая и совершенно голая - его давняя и единственная любовь.
   Ее черные, с легким сиреневым налетом, длинные кудрявые волосы совсем растрепались и лежат, раскиданные во все стороны, едва прикрывая хрупкие плечи. Извечно напряженные от природы и от легкого вожделения темно-коричневые соски возвышаются на небольших, но аккуратных окружностях слегка раздвинутых в стороны грудей. Тонкие длинные руки покоятся ровно на белой простыне. Резко очерченные ребра покорно спускаются к покатой плоскости живота, плавно расширяющегося внизу тонко намеченными бедрами. Бедрами, которые хочется держать в руках вечно, медленно гладить, но не выпускать никогда, ибо они содержат внутри себя главное сокровище дикой и бесконечно грешной по самой своей сути, ненасытной Матери-Земли... И длинные ноги, тонкие, но крепкие, как у резвой газели.
   Ее блестящая, лоснящаяся соками жизни кожа очень смугла, но не настолько темна, чтобы говорить о ее безусловной принадлежности к негроидной расе. О негритянских корнях говорили черты лица - полукруглый высокий лоб, плавно переходящий в небольшой изогнутый внутрь нос, немного по-обезьяньи выдающаяся вперед нижняя челюсть, слегка зауженные книзу тонкие скулы... Она была безумно красива и всегда казалась ему совсем недолговечной, как хрупкая эбеновая статуэтка. Черные индийские глаза много темнее кожи. Айше была родом с Маврикия.
   Вероятно, ее следовало бы назвать креолкой - настолько смешалась в ее жилах кровь разных народов - африканцев, французов, индийцев и малагасийцев. Впрочем, она никогда не знала своих предков. Зартошт встретил ее в далеком 1454 году солнечной хиджры, 24-го Ордибехешта (14 мая 2075 г. от Р.Х.), когда ему было всего двадцать шесть лет. В то время он имел уже трех жен и был помолвлен с четвертой, до совершеннолетия которой оставалось не меньше пяти лет. Это была далеко не первая его поездка на Маврикий - остров, необитаемый к тому времени уже несколько десятков лет, чье когда-то полуторамиллионное население сократилось до нескольких сотен человек по причине бесконечных войн и болезней. Правоверные с материков редко заглядывали туда. Остров считался заповедным, но был скорее просто заброшенным.
   В тот раз Зартошт прибыл один. Порыбачить, поохотится на ожереловых попугаев, отведать мяса черепах. Неделя в увольнении - и снова погрузиться во все тяготы службы в Корпусе в звании зирдаст-пасдарана! Он бросил катер у скал и бродил среди живописных развалин Порт-Луи - в давнем прошлом столицы острова, заросших эвкалиптами, сикоморами, пальмами и канарской сосной, когда внезапно наткнулся на нее. Он знал, что на острове обитают крайне малочисленные племена аборигенов, но никогда прежде не случалось ему встречать туземцев.
   Тонкие растрепанные полоски, свитые, вероятно, из лиан, обвивали ее мокрое от жары и усталости тело в области груди и бедер и едва скрывали наготу. Казалось, совсем недавно она убегала от леопарда, которых здесь отродясь не водилось. Или же, наоборот, преследовала с ножом в руках быстроногую антилопу, чтобы, подобно гепарду, повалить ее на бегу и немедля вгрызться острыми белоснежными зубами прямо в мощную шерстистую шею. Разорвать непослушную плоть, глотнуть горячей после погони, почти кипяченой крови ...
   Но при ней не было ни острого ножа, ни даже лука с отравленными стрелами, который так подошел бы к образу полудикой туземки-охотницы, уже начавшему складываться в сознании изумленного Зартошта. Она стояла прямо перед ним, не далее, чем в семи шагах, и с удивлением, граничащим с сильнейшим испугом, быстрыми движениями черных глаз оглядывала незнакомца с головы до ног. Зартошт от пяток до самой шеи был облачен в эластичный, блестящий в лучах палящего солнца гидрокостюм, нисколько не скрывавший почти математически выверенных пропорций его могучего, атлетически сложенного тела.
   Взаимное разглядывание продолжалось, наверное, с минуту, прежде чем и Зартошт, и прекрасная туземка внезапно и одновременно ощутили, что будет дальше. Он почувствовал, как неуправляемая животная страсть резко поднялась из чресл к животу и совсем скоро достигла шеи, отчего в горле у него запершило, и из глотки неожиданно донесся сдавленный всхлип. Тревожное любопытство в ее черных индийских глазах окончательно сменилось безумным животным страхом. Уже в следующую секунду она со скоростью самой быстроногой антилопы кенийских саванн широкими прыжками уносилась прочь от Зартошта. А он бежал за ней, будто алчный тигр, летел, как неистовый ураган, не ощущая земли под ногами и не ощущая самих ног, не ощущая уже ничего, кроме обуявшей его яростной страсти и тонкой цели впереди, теряющейся в зарослях, словно скользкая черная тень. Левой рукой на лету он выхватил острый холодный нож из прикрепленных к гидрокостюму ножен, и небрежным движением кончика языка облизал соленую от пота верхнюю губу.
   Так пробежали они чуть меньше километра, прежде чем голодное торжество пробилось в Зартоште сквозь пелену безумия: он почувствовал, что расстояние между ним и жертвой неуклонно и быстро сокращается! Они достигли широкой площади в центре Порт-Луи, что лишь отчасти поросла деревьями и сохраняла открытыми огромные пространства, покрытые травой, пожелтевшей под испепеляющими лучами безжалостного экваториального солнца. Впереди из-за зарослей эвкалипта и пальм показались высокие каменные руины - кажется, в давние времена здесь стоял храм неверных. В почерневших от старости изваяниях угадывались вытесанные лица обезьян, перекошенные в свирепых гримасах. Усталость и отчаяние окончательно сломили туземку. Она споткнулась о невидимый в высокой густой траве камень и полетела вперед и вниз. Когда спустя несколько мгновений Зартошт настиг ее, она лежала на животе, тонкие руки и ноги были разбиты в кровь. Лицо она прижала к траве, и до его слуха донеслись сдавленные рыдания. Тонкие острые плечи тряслись от страха, но Зартошт ясно видел - воля к бегству и к сопротивлению угасла в туземке окончательно. Тогда он водрузил ступню прямо на ее бедро, крепко прижав поверженную добычу к Матери-Земле. Размахнувшись ножом, он без труда обрезал скользкую ткань гидрокостюма в области паха, оттянутую свободной рукой. Мужское естество, отвердевшее, словно камень, от звериного вожделения, тотчас выскользнуло в образовавшееся отверстие, и теперь дело оставалось за немногим. Резким движением пальцев он содрал врезавшуюся в ее мокрую плоть шершавую повязку, и теперь видел перед собой лишь тонкий черный треугольник дрожащего лона, обрамленный спелыми окружностями упругих ягодиц...
   Ни один мужчина прежде не знал ее, и она ревела от боли, выла, как волчица, когда он довольно скоро одолел плеву и уже беспрепятственно входил в нее. Пронзал молодую, сочащуюся липким секретом плоть, рыча как огромная обезумевшая обезьяна. Наверное, со стороны это выглядело отвратительно, и не было в этом ничего человеческого - но какой глупец станет обвинять низменную природу, породившую не только всех правоверных Вселенной, но и саму Вселенную? Разве не потому в клокочущей бездне Хаоса однажды, миллиарды лет назад, зародилась жизнь, что Хаос этот был так нечист, свиреп и неистов? Разве не Всемогущий Аллах создал мужчин голодными зверями, а женщин - покорными жертвами их ненасытного голода? Когда он закончил, разжал кулак, в коем крепко сжимал жирную прядь ее лоснящихся волос, и облил ее спину от шеи до ягодиц горячим семенем, она вскрикнула последний раз и в изнеможении припала к Матери-Земле, притворившись мертвой...
   Вскоре они поладили. Подружились, если можно было назвать дружбой те весьма странные отношения, что сложились между зирдаст-пасдараном в увольнении и не принадлежавшей никакой цивилизации и никакой даже общине, совершенно одичавшей девушке с заброшенного острова Маврикий, что совсем недавно стала женщиной не без помощи своего новоиспеченного дружка.
   В надежде найти с ней общий язык, Зартошт достал с катера интерактивный голосовой переводчик и скачал из спутниковой сети все языки и диалекты, когда-либо звучавшие на острове. Но это не принесло никакого результата. Для обозначения всех известных ей предметов и понятий туземка пользовалась предельно ограниченным набором слов, которые частично сохранила в памяти с тех далеких времен, когда еще жила среди людей. Вероятно, язык того маленького племени не был известен за его пределами, и потому его не было в сети. Она так и не смогла назвать Зартошту свой возраст. Судя по физическому и психологическому развитию, ей никак не могло быть больше двадцати.
   Но оказалось, что она обладает неплохой для своего возраста способностью запоминать новые слова! Вскоре Зартошт в перерывах между частыми совокуплениями уже перекидывался с ней мало что значащими фразами на самые общие темы. Когда он понял, что для обозначения себя самой у нее нет никакого особенного слова, и имя свое она давно уж позабыла, он дал ей новое. Айше - как глоток прохладной сырой воды из ручья под сикоморами, имя легкое и прекрасное, тонкое и длинноногое, ярко блестящее на солнце, как ее влажная темная кожа. Сознавая неизмеримую глубину пропасти, пролегавшую между ними в области духовного и интеллектуального развития, ощущая свое превосходство над ней - такое же безусловное, как превосходство мудреца над шимпанзе и Бога над человеком - он, тем не менее, испытывал к ней снисходительность и нежность. Темными звездными вечерами, ближе к полуночи, вдоволь наигравшись с ее резвым, но удивительно чувственным телом, которое она теперь отдавала в его полное распоряжение уже без всякого страха и смущения, Зартошт вспоминал внезапно, что Айше - такой же человек, как и он сам, а не просто зверушка для плотских утех! Пусть она и знает не больше тридцати слов на фарси, пусть она женщина и не мусульманка. Кроме своего юного тела, она платила ему робкой, почти детской нежностью и преданностью, у которой, как ему тогда казалось, не было и не могло быть предела...
   Вдвоем с Айше Зартошт провел прекрасный отпуск на Маврикии, лучше которого у него не случалось за все двадцать шесть лет богатой на события жизни. Рыбалка и охота на ожереловых попугаев были совершенно позабыты. Их любимым занятием, которому они беззаботно предавались с восхода до заката солнца, стало плавание голышом в теплых прибрежных лагунах и в бушующих волнах у острых, выдающихся далеко в океан скал. Эту моду ввела Айше - с тех самых пор, как он содрал с нее тонкие, свитые из лиан повязки, никакой одежды на ней наблюдать ему больше не приходилось.
   Лучшим временем для него был последний короткий час перед самым закатом, который близ экватора быстротечен так же, как и вся человеческая жизнь. К своим двадцати шести годам Зартошт уже успел уверовать всей душой, что жизнь - крайне недолгое удовольствие! Ветер с моря внезапно стихал, водная пучина неожиданно разглаживалась, и весь мир от лазурных небес над головой до горячего желто-серого песка под ногами будто бы замирал. Привычный рокот моря и бешеные крики птиц тонули в этой волшебной предзакатной истоме, становясь все менее различимыми. Лишь слышно было, как неповоротливая черепаха в своем бесконечно долгом пути к воде скребет брюхом шершавые камни.
   В такие минуты Зартошт стоял на берегу, распрямившись в полный рост, метрах в пяти от линии прибоя, вдыхал полные легкие соленого воздуха и неотрывно смотрел вперед, в океан. Туда, откуда прямо к нему навстречу медленно скользила по бирюзовой воде Айше, прекрасная, как весь этот мир и как сама жизнь! Поначалу была видна только головка, обрамленная густыми прядями мокрых иссиня-черных волос. Но она подплывала все ближе, и вот уже показывались из воды тонкие плечи, а дальше, внизу - тонкий стан и округлые прелести все больше раскрывались его голодному взору. Тяжелое вожделение напитывало кровью каждую клетку в теле Зартошта, но он терпеливо ждал. Он просто не мог отказать себе в удовольствии посмотреть от начала и до конца, как она выходит из воды.
   Должно быть, древние кистеперые рыбы четыре или пять сотен миллионов лет назад так же пугливо, но грациозно выбирались из родных соленых вод на неизведанную сушу, как делала это теперь молодая чернокожая островитянка. Никак не желая покидать ставшую ей за день такой родной океанскую пучину, Айше долго плескалась в волнах на мели, перекатывалась с одного бока на другой, являя все более жадному взору Зартошта то стыдливый треугольник лобка, то округлые, облепленные песком и истосковавшиеся по нежным прикосновениям ягодицы. Она глядела прямо ему в глаза своими черными индийскими глазами, и в том взгляде не было ни игривости, ни лукавства, но только животная преданность и первые блики робкой, но страстной любви, все сильнее разгоравшейся в ее еще детском, но обжигающе горячем сердце. Не в силах терпеть долее, он подбегал и хватал ее на руки, чтобы отнести в прохладную тень раскидистой смоковницы и любить алчно, но все более нежно.
   К концу отпуска Зартошт не мог допустить и малейшей мысли о том, чтобы оставить Айше на Маврикии и вернуться в столицу в том же гордом и спокойном одиночестве, в коем покинул ее неделю с лишним назад.
   - Солнце взойдет, и я еду в Тегеран, - он показал рукой на самый край горизонта, где море сплелось в вечных объятиях со стремительно меркнувшим небом, - и ты тоже едешь в Тегеран. Со мной.
   - Что Тегеран есть? - на ее прежде задумчивом лице вспыхнула озорная белозубая улыбка.
   - Тегеран есть много камней, так, как в том месте, где я любил тебя в самый первый раз, а ты плакала. Но в Тегеране камней много больше и все они высокие, до самых небес! - он ткнул пальцем в темно-синий небосвод.
   - В Тегеран есть море?
   - Нет, - после недолгой паузы произнес он.
   - Что я буду делать в Тегеран?
   По правде говоря, ответа на этот вопрос не было и у самого Зартошта.
   И в самом деле, как быть с Айше по возращении в домой? В сутках двадцать четыре часа, из которых шесть он крепко спал, четырнадцать посвящал службе в Корпусе, и лишь четыре часа оставалось у него на досуг и дела семейные. Он хотел бы сделать ее своей женой, но Всемогущий Аллах разрешил всякому правоверному, будь то шах, аятолла или простой феллах, иметь не более четырех жен, и все четыре законных места были уже заняты! Конечно, никто не смог бы запретить Зартошту троекратным произнесением известной фразы развестись хоть бы даже и первой из них! Но многочисленная родня, с мнением которой зирдаст-пасдаран не мог не считаться, сочла бы такой поступок верхом нечестивости. Выбросить на улицу первую и наиболее уважаемую из жен, почтенную Форузан-ханум, что была старше Зартошта на десять лет и многому его научила отнюдь не только на супружеском ложе, ради дикой безродной африканки, не мусульманки, не умеющей изъясниться ни на фарси, ни на каком другом человеческом языке? Или ради нее же разорвать помолвку с юной Мехри, дочерью Бехрам-хана, богатого бека и неустрашимого воина, чье жемчужное, скрытое плотной паранджой личико ему даже не случалось еще видеть? Айше могла бы стать только его наложницей, а быть первой и единственной наложницей в гареме мужчины, который меньше четырех часов в сутки проводит дома - ад даже для девушки, знакомой с языком фарси и всеми обычаями современного персидского общества! И главными иблисами в этом аду станут для нее первые три жены Зартошта. Но в те годы никакая жалость и предусмотрительность не смогли бы усмирить его непреклонное желание...
   К полудню следующего дня они были уже в порту Туамасина, что на Мадагаскаре, путешествие до которого на катере показалась им обоим легкой морской прогулкой. Там им предстояло подняться на борт экраноплана, идущего до Басры, откуда по магнитной эстакаде, проложенной прямо сквозь непокорные взгорья и цветущие пустыни Персии, экспресс должен домчать их до Центрального вокзала на бульваре Вали Аср, что на юге столицы. Подобный маршрут до Тегерана займет куда больше времени, чем прямой перелет из Антананариву. Но Зартошт почему-то решил, что Айше еще совсем не готова для путешествий над облаками, и потому связался со штабом Корпуса и под тотчас выдуманным, едва ли правдоподобным предлогом выпросил продление отпуска на один день.
   Когда его катер уже подходил к Туамасине, и до прибытия в порт оставалось не больше часа, перед прежде совершенно беззаботным Зартоштом встала первая проблема - одежда Айше, а вернее, полное ее отсутствие! Наложниц, жен, да и всех прочих так или иначе принадлежащих тебе женщин, согласно постановлениям религиозной и транспортной полиции, полагалось перевозить как по магнитной дороге, так и по морю и по воздуху исключительно в чадрах черного цвета. Однако на катере как назло не оказалось ни единого куска черной непрозрачной ткани подходящего размера, и Айше пришлось с головы до ног укутать в широкую атласную простыню нежно-кремового, почти малинового оттенка. Служащий транспортного терминала в Туамасине, проверявший билеты на экраноплан, не высказал ни единого замечания касательно цвета чадры Айше, и Зартошт решил, что и дальше возражать никто не будет. Двенадцать с лишним часов они парили над Индийским океаном и Персидским заливом, и порой казалось, что днище экраноплана вот-вот коснется широких темных волн, освещаемых лишь ярким светом нижних фар и тусклым свечением острого желтого полумесяца. Ранним утром следующего дня еще до совершения Фаджра - предрассветной молитвы - они прибыли в Басру и вскоре с удобствами устроились в просторном купе магнитного экспресса, где сотрудник транспортной безопасности намеревался поднять шум на весь вокзал, когда увидел нежно-малиновый цвет одеяния Айше. Однако удостоверение младшего стража Корпуса в сочетании с полным яростной злобы взглядом Зартошта быстро свели на нет все его служебное рвение.
   Не прошло и полутора часов, как экспресс преодолел шестьсот шестьдесят километров прямой, словно стрела, магнитной эстакады и доставил их в Тегеран. Солнце едва взошло, но бульвар Вали-Аср - самая длинная улица Вселенной - уже являл изумленному взору Айше, едва пробивавшемуся из-под плотной завесы самодельной атласной чадры, всю помпезную грандиозность и гротескное великолепие послевоенной иранской архитектуры. Победителям не положено думать о целесообразности и цене, когда побежден весь мир! Когда вся планета лежит у их ног, готовая по их первому же требованию раскрыть нараспашку сокровищницы всех населявших ее когда-то независимых и неверных народов и государств! В столице Вселенной не место нелепым громадам из стекла и бетона! По обеим сторонам бульвара тут и там, от вокзальной площади и до самой северной оконечности города, возвышались величественные строения из мрамора, гранита, песчаника, известняка и сланца - то самое множество камней, что Зартошт обещал Айше еще на Маврикии. Облицованные малахитом башни, усеянные причудливыми узорами и покрытые яшмой, ониксом, опалом и золотом минареты, арки, купола и галереи возносились высоко вверх, до самых небес, багровых в победоносных лучах восходящего солнца, но все еще сохранявших на себе тяжелый отпечаток душной летней ночи.
   Таксист мигом упрятал чемоданы Зартошта в багажник, и вскоре длинный автомобиль уже мчал их по еще совершенно безлюдному бульвару на север, к дому. Зартошт Искандери и три его жены с малолетними детьми занимали обширное пространство из четырнадцати комнат на четвертом этаже длинного, но не столь высокого, как иные из соседних, жилого здания, расположенного на улице Энгелаб неподалеку от ее пересечения с бульваром Вали-Аср. Это был один из самых оживленных районов Тегерана. Поблизости находился парк Данешжу с внушительных размеров эллипсом Центрального городского театра, многочисленные институты и медресе, главный из которых - Университет Тегерана - величественным бастионом, увенчанным острым белым минаретом внутренней мечети, поднимался над округлыми крышами офисов и магазинов, заслоняя собой девственные кущи парка Лалех, что дарует прохладу случайно забредшему горожанину, мучимому городской суетой и жаждой. Когда спустя всего пару минут такси подкатило к дому, у порога черного входа их уже ожидала Сульмаз - старая женщина, прислуживавшая Зартошту со времен его детства. Накануне он уже проинструктировал ее, и потому она действовала быстро и совершенно беззвучно, дабы не потревожить сон никого из домочадцев.
   Айше выделили одну из четырнадцати комнат - самую маленькую, и потому весьма редко кто-то вспоминал о ее существовании. Жены и дети Зартошта считали ее скорее кладовкой, чуланом, отданным прислуге в полное распоряжение и вечное пользование. Тем не менее, эта комнатка имела высокое и крайне узкое окно, походящее на бойницу в средневековом замке и выходящее прямо на улицу Энгелаб. Стены были обиты светло-серым турецким мрамором. Не больше двух метров в ширину и четырех в длину - самая настоящая келья! Упираясь торцом в окно, прямо посередине стояла узкая деревянная кушетка.
   В полной тишине и в атмосфере величайшей таинственности Зартошт и Сульмаз препроводили Айше в эту келью. Теперь они стояли там вдвоем и приглушенно разговаривали.
   - Ты будешь сидеть здесь тихо, после заката я приду за тобой, но до заката тебе нельзя ни при каких обстоятельствах покидать эту комнату! - для пущей убедительности он придал лицу как можно более грозное выражение. - Вечером, - его голос и выражение лица значительно смягчились, - когда ты выйдешь отсюда, мы поедем смотреть Тегеран. Я покажу тебе все, покажу такое, чеготы и представить себе не можешь!
   Она улыбалась, но глядя в ее печальные встревоженные глаза он понял, что граничащий с отчаянием животный страх переполняет ее душу. В тот миг она как никогда раньше походила на беспомощную ручную обезьянку, которую хозяин сдает в зоопарк, возможно - навсегда.
   - Ты должна издавать как можно меньше звуков. Плакать, кричать, выть, петь, смеяться или стучать кулаками в дверь - строго настрого запрещается! Скоро я уйду и запру эту дверь, и, клянусь Всемогущим Аллахом, никто не откроет ее до моего прихода!
   - Но Зарто, как я кушать, как я писать, как я ...
   - Это - туалет, - он показал на портативный клозет, заблаговременно поставленный Сульмаз в углу. - Туда ты можешь писать и какать сколько тебе вздумается! Это - еда, - он указал на маленькую тумбочку возле окна, на которой покоилась высокая конструкция, сложенная из множества подносов со всевозможными яствами. - Уверен, тебе хватит до заката, а там я вернусь... Если станет совсем скучно, ты можешь выглянуть в окно и поглазеть на улицу, но при этом ты должна быть одета вот так, - он плотно обернул ее чадрой, прикрыв в том числе и лицо. - Запомни, если ты смотришь из окна, твое лицо должно быть закрыто! Не то джинны, живущие в этих местах, смогут завладеть твоей душой! А городские джинны - не чета злым духам на острове!
   Он желал напугать ее, предостеречь от глупых поступков. И на ее прекрасном, словно вырезанном из эбенового дерева лице действительно отразился испуг. Но отчего-то в тот миг Зартошту почудилось, что испуг этот деланный, а в глубине души она уже не боится ни безмолвной Сульмаз, ни этой кельи, ни Тегерана, ни уж тем более каких-то там только что выдуманных джиннов! Но через полчаса он уже должен был быть в Корпусе, и настала пора попрощаться до вечера.
   - Поклянешься, что будешь сидеть тихо до моего возвращения?
   - Я да, я... я тебя люблю, Зарто.
   Он поцеловал ее в губы и вышел, заперев дверь на ключ.
   Тот день длился бесконечно долго. И когда в темноте душного вечера, освещаемой мириадами уличных огней, Зартошт подъехал на личном транспорте к парадному входу своего дома, ему думалось, что в келье он найдет уже холодное, бездыханное тело пленницы-гостьи, умершей от невыносимой тоски по своему господину! Он решил не откладывать представление Айше домочадцам и потому велел Сульмаз предупредить жен и детей, что все они к его приходу должны иметь парадный вид, как и все оставшиеся тринадцать комнат его жилища, если Айше пожелает осмотреть каждую из них. Однако само знакомство ни в коем случае не должно отнять ни одной лишней секунды от шести часов, отведенных им для ознакомительно-развлекательного путешествия по столице и ее окрестностям (оставшихся четырех часов до выхода на службу вполне хватит для сна, решил Зартошт)! И потому всяческие церемонии исключались. Он просто покажет им Айше и скажет, что эта чернокожая девушка - его наложница, та самая, на которую любой правоверный имеет право. Это никого не должно удивлять, и потому не стоит даже говорить, что она - его наложница. Догадаются сами! И если кто-то из трех жен посмеет вставить хоть слово или косо посмотреть в сторону Айше - что ж, клянусь Аллахом, тем будет хуже для той жены...
   Все три жены Зартошта, четверо сыновей и две дочери стояли в парадном зале у входа, одетые в лучшие свои платья и чуть ли не вытянувшись по струнке. На их лицах застыло выражение плохо скрываемого любопытства и нетерпения, но он лишь с хмурым видом буркнул что-то приветственное и в сопровождении Сульмаз немедленно отправился по длинному коридору в сторону кельи. Стоит ли говорить, что никто из домочадцев и слуг не посмел проследовать за ними!
   У двери в комнату образовалась целая гора свертков с одеждой для Айше, доставленных днем из самых модных и богатых лавок Тегерана. Там были паранджи и чадры для улицы самых разных цветов и фасонов, одеяния для дома и, в первую очередь, для постельных утех - те самые кружевные кусочки прозрачной ткани, что едва ли способны прикрыть прелести обернутых ими дев. Покопавшись в карманах накидки, Зартошт извлек, наконец, ключ, повертел им не без скрипа в скважине и, не в силах откладывать долее, с размахом распахнул дверь и буквально влетел в комнату...
  

***

   Восемьдесят два года спустя, стоя у саркофага, вечный юноша и Аршад-пасдаран Зартошт Искандери затрясся мелкой стариковской дрожью, когда сквозь сладкую дрему нахлынувших на него воспоминаний внезапно осознал, насколько зала, в которой он теперь находился, поразительно похожа на ту келью, в коей он оставил когда-то Айше. Нет, конечно, эта зала в его пятидесятиэтажном доме в парке Шахр была куда больше той комнатушки на четвертом этаже дома на улице Энгелаб. Но она была столь же пустынна, а в центре перед ним, упираясь торцом в окно, лежал на пьедестале длинный саркофаг малинового цвета...
  

***

   ... Келья была пуста. Прямо перед ним на кушетке, упиравшейся торцом в узкое окно, лежал длинный кусок ткани нежно-кремового, почти малинового цвета, служивший Айше единственным одеянием в ее новой жизни. Он был аккуратно сложен с двух сторон, а свернутые по центру края несколько даже вздымались, отчего Зартошту на мгновение показалось, что она может покоиться внутри. Он приблизился к кушетке и небрежным движением руки потянул за край ткани, отчего атласная чадра медленно и совершенно беззвучно опала на пол. Тогда он подошел к узкому, как бойница, окну, высунул голову и огляделся по сторонам. По улице Энгелаб неустанно сновали длинные быстроходные автомобили, и прохожие спешили куда-то по ярко освещенным тротуарам, но обнаженной островитянки нигде не было видно.
   "Клянусь Всевышним, нелегко найти чернокожую женщину в ночи" - подумалось в тот миг зирдаст-пасдарану. Куда же пошла она, нарушив клятву и сбежав из его дома? Должно быть, самостоятельно отправилась в то самое ознакомительно-развлекательное путешествие по столице и окрестностям, которое он надеялся совершить с ней этим вечером. И к тому же совсем голая! Но какая судьба могла ожидать голую чернокожую девицу, едва изъяснявшуюся на фарси, на улицах одного из самых оживленных районов Тегерана - столицы Вселенной?
   При самом лучшем для Айше раскладе охочий до темнокожих красавиц мужчина схватит ее, заволочет в автомобиль и увезет в какое-нибудь глухое местечко или прямо к себе домой. Наиграется вволю. И, если ее ласки и юное тело придутся сластолюбцу по вкусу, сделает своей рабыней, а может даже и наложницей. Но вероятней всего, раньше всех до Айше доберется религиозная полиция, и тогда ей конец! Казнят уже к утру. За вопиющее нарушение норм шариата по части поведения в общественных местах и внешнего вида, но более всего за то, что она - совершеннейшая язычница, каких мало осталось на планете!
   И вдруг Зартошт с ошеломлением осознал, что совсем не жалеет о случившемся! Не жалеет Айше и не жалеет о том, что никогда больше не увидит ее. В этом отрезвляющем ударе судьбы он явственно узрел предопределение Всемогущего Аллаха, пытаться оспаривать которое - все равно, что приносить жертву идолам! Зартошт вынул голову из окна.
   - Наутро свяжись с торговцами. Пусть вернут деньги и заберут назад свои тряпки, - изрек он бесстрастным голосом и торопливо направился прочь из комнатки, ужинать.
  

***

   На Маврикий отдыхать он больше не ездил. Теперь, когда Зартошту Искандери случалось урвать недельку заслуженного отдыха, в полном одиночестве он держал путь на северо-восток, в освященные Всемогущим Аллахом горы и долины Афганистана. Он ехал поохотиться на джейранов и ирбисов, послушать, каким глубоким голосом, настолько же глубоким, как самый глубокий колодец на Земле или как мрак небес над ночной пустыней, зовет муэдзин с минарета деревянной мечети жителей аула на послезакатный намаз. Однажды, когда, миновав шумный город Мазари-Шариф, он подбирался к полноводной реке Пяндж, в пустыне ему повстречался суфий Ибрагим, ставший его духовным советником на многие будущие десятилетия.
   Осень 1459 года (2080 г. от Р.Х.) выдалась необычайно жаркой. Липкий зловонный пот сочился под накидкой из грубой холщовой ткани, в которую был облачен Зартошт Искандери, стоя в полдень 19-го Мехра (10 октября) в грязной лавочке на улице Сайед Вали, в западной части тегеранского базара, с давних времен считавшегося крупнейшим базаром мира. Он вел бойкую торговлю, изображая обедневшего торговца цветами и фруктами из южного Азербайджана, и в то же время терпеливо поджидал Сухраба Бахрами - сына крупного государственного чиновника. Он должен был вот-вот пройти по этой узкой, запруженной правоверными улочке. Зартошт больше недели вел за ним непрерывную слежку.
   К тому времени Зартошт был уже без пяти минут Старшим стражем. Правоверные говорили, что мало кому удавалось дослужиться до столь высокого звания в возрасте всего лишь тридцати одного года! У него было уже четыре жены, пятеро сыновей и четыре дочери. Светлокожая и темноволосая красавица Мехри достигла совершеннолетия - пятнадцати лет, стала его полноправной четвертой женой и ходила теперь тяжелая первым своим и десятым его ребенком. Он полагал, что на сей раз родится мальчик.
   "Всемогущему Аллаху будет угодно, если я назову его Ибрагимом, в честь одного из самых мудрых и преданных Ему мусульман!" - думал Зартошт, пристально вглядываясь в бесконечный людской поток, размеренно плывущий по улочке Сайед Вали. Он высматривал длинную и узкую физиономию Бахрами, чей полный подозрения и опаски взгляд уже снился ему по ночам. Сухраб подозревался в казнокрадстве, лжесвидетельстве и огнепоклонничестве, а Зартошт всего лишь хотел организовать ему публичную казнь и лично видеть, как нечестивая голова слетит с его узких плеч.
   "Ээй, уважаэмы, да?! Вай, у тэбя столка жэншын! Пуст Азраил унэсет мэна пряма отсуда, еслы каждая из ных нэ хочэт по одной из этых дущыстых роз!" - подражая акценту уроженцев Азербайджана, зычно прокричал Зартошт проходящему мимо лавки стареющему беку, тучному и плешивому. За ним тянулась длинной вереницей дюжина женских фигур, с ног до головы закутанных в черные паранджи из плотной ворсистой ткани, больше похожей на шерсть. "Господи, как же нестерпимо жарко должно быть бедняжкам!" - подумал Зартошт, поочередно оглядывая их. Замыкал цепочку молодой надменного вида евнух, чьи пухлые безбородые щеки лоснились кокосовым маслом. Плешивый бек ответил Зартошту лишь злобным взглядом из-под густых, но совершенно седых бровей.
   Сухраба по-прежнему нигде не было видно, и, вполглаза взглянув на часы, Зартошт всерьез заволновался. "Должно быть, проклятый кяфир обнаружил слежку и изменил маршрут!" - с тревогой подумал он. Наложницы старого бека почти все миновали лавку, и, взглянув мимолетом на последнюю из них, Зартошт обнаружил в шершавой ткани ее паранджи узкую прорезь для глаз. Увесистый арбуз, который он лихо перекидывал из одной руки в другую, выскользнул из рук и с громким треском разбился о каменный пол лавки, забрызгав все вокруг сочной светло-красной мякотью. Он хотел прокричать что-то ей вслед, но слова застряли где-то в гортани, и из глотки вырвался лишь сдавленный хрип. Одного мимолетного взгляда хватило ему, чтобы узнать эти глаза в узкой прорези, черные индийские глаза, обрамленные густыми темными ресницами! Под тяжелой, как все грехи мира, черной паранджой скрыта животная чернокожая плоть. Грязная и безумно сладкая. Безвинная островная дева. Айше.
   В тот миг тегеранский базар со всеми десятью километрами торговых рядов вдруг исчез для Зартошта, мгновенно растворился в удушливо-жарком, болезненно колеблющемся воздухе, как растворяется мираж на краю горизонта в пустыне. Растворились тысячи людей, заполонивших лабиринт узких улочек, исчезли запахи перезрелых фруктов, душных цветов и зловоние пота. Пропала необходимость вести слежку за гнусным мерзавцем Сухрабом Бахрами - да что там, вся служба в Корпусе на благо Исламу и Ирану показалась ему тогда не более, чем изощренной игрой теней на древней каменной стене, выстроенной шахом Тахмаспом I пять с лишним веков назад! Материальное бытие и его чувственное восприятие остались для Зартошта за гранью, отделявшей мир живых от мира мертвых, словно бы он умер уже. И он уже готов был поверить в собственную смерть, если бы не тонкая фигура женщины, укутанной в тяжелую черную чадру. Лишь она осталась стоять перед ним неподвижно. Однако по прошествии нескольких часов, а может быть и секунд, фигура эта тронулась с места, а вернее просто-напросто продолжила свое движение, которое и не прерывала. Зартошт явственно узрел, как уверенно двигается она в полной пустоте прямо навстречу пропасти и тьме!
   Он попытался двинуться к Айше сквозь пустоту и с немалым удивлением обнаружил, что ему это удается! Приблизившись к ней вплотную, он вцепился цепкими пальцами в плотную ткань паранджи где-то на уровне шеи и острыми, как у ирбиса, когтями разорвал поперек. После чего откинул верхний лоскут назад, словно капюшон. Айше взирала прямо сквозь него с бесстрастием маски африканского колдуна!
   Зартошт кричал ей что-то и с силой тряс ее, но на тонком и искусственном, как у эбеновой статуэтки, лице не отразилось ни единой эмоции. Но, вглядевшись пристальнее в прекрасное лицо островитянки, он понял, что ошибается - то была маска навеки застывших надменности и презрения!
   Кто-то с силой ткнул его в правый бок, и Зартошт ощутил возвращение материального бытия, как никогда более докучливого и утомляющего. Его душа - как иссохший колодец, она пуста и безжизненна без живительной влаги любви... Лишь островная дева способна вновь наполнить его, но она даже не смотрит на него! Она не смотрит вообще никуда, кроме той сумрачной дали, куда прямо сквозь Зартошта устремлен бесстрастный взор ее черных индийских глаз. Что она видит там - рай, ад или все ту же бесконечную пустоту, коей выложена дорога к Богу?
   Теперь уже под правое ребро Зартошта обрушивается ощутимый удар, вынуждающий его повернуться - на расплывчатом фоне базара и столпившихся вокруг зевак перед ним застыл стареющий бек, бородатый и плешивый, по всей вероятности - новый хозяин Айше. Выражение его лица подобно нечестивым ликам языческих демонов, в правой руке он сжимает посох - вероятно, именно им он и ткнул Зартошта под ребро. Бек что-то шипит, как переполненная ядом кобра, но Зартошт не в силах разобрать ни единого слова. "Твое присутствие тут вовсе не обязательно!" - наконец заключает Зартошт, выхватывает из-за пояса острый мясницкий нож и без промедления вонзает прямо под сердце беку. Шипение обрывается, белая как снег ткань накидки багровеет от крови, и через секунду, не издав ни звука, бек падает ничком на каменную мостовую улочки Сайед Вали. Словно сквозь толщу воды до Зартошта с запозданием доносится негодующий вопль толпы. Айше остается стоять безо всякого движения, взгляд ее черных индийских глаз по-прежнему устремлен в пустоту.
   Не проходит и пары мгновений, как перед Зартоштом возникают двое крепких парней в ладных, не запятнанных ни кровью, ни потом униформах. Один в белой, другой - в темно-бордовой. Первый - обыкновенный полицейский, второй - представитель религиозной полиции. Второго интересует то, как Зартошт поступил с Айше и ее паранджой, первого - как поступил с ее хозяином, а возможно даже и мужем. Они оба, как и напирающая со всех сторон яростная толпа, предвкушают скорое линчевание, и всякому понятно, что ни первый, ни второй полицейский не будут препятствовать народному правосудию! Но к без пяти минут Старшему стражу Корпуса уже вернулась вся его выдержка и скорость мысли.
   - Эта собака - огнепоклонник и государственный преступник! Его имя будет сообщено позднее, в ходе судебного разбирательства, - воскликнул он, правой рукой, в которой по-прежнему сжимал окровавленный нож, указывая на труп бека, а левой тыча прямо в нос обыкновенному полицейскому удостоверение сотрудника Корпуса стражей Исламской Революции. - Взять его, - безумным от ярости голосом проорал он то ли религиозному полицейскому, то ли всей толпе в целом, указывая ножом уже на молодого евнуха, на чьем девичьем лице застыло выражение предельной скорби и отчаяния. "Похоже, предстать перед судом Линча сегодня придется кастрату!" - со злобной усмешкой подумалось Зартошту.
   - Эта женщина - секретный агент корпуса - подвергала себя смертельной опасности, помогая выследить преступника, и сейчас вы все, - он обвел грозным взором добрую половину толпы, - расст?питесь, чтобы я смог как можно скорее доставить ее в безопасное место!
   Он бросил нож, схватил Айше через паранджу за руку и потащил сквозь неохотно расступавшихся зевак на север по Сайед Вали, в сторону выхода с базара на широкую улицу Хордад. Она безвольно плелась за ним, совсем не сопротивляясь, но у него даже не было времени посмотреть ей в глаза после того, что произошло всего за несколько последних минут. Да и мысли его были теперь заняты другими вопросами. "Какого дьявола я наделал? Как теперь выйти сухим из воды, не запачкав свое доброе имя? И где же, шайтан его раздери, Сухраб Бахрами - настоящий огнепоклонник и государственный преступник?" Но бешено стучавшее сердце подсказывало, что сейчас куда важнее найти ответы на совсем иные вопросы. Где пропадала Айше минувшие пять лет с лишним лет? Что пришлось пережить ей? Будет ли она способна снова привыкнуть к нему и полюбить беззаветно? Доносившиеся сзади нечеловеческие вопли евнуха внезапно прервались громким хрустом - похоже, кто-то раздавил ногой его череп.
   Неподалеку от выхода Зартошт заприметил верторикшу, державшего в полной готовности пыхтевший едким черным дымом, предательски дребезжавший аппарат, внешний вид которого не внушал никаких надежд потенциальным пассажирам. Однако он мог взлететь по первому требованию, а Зартошт не желал медлить с отправлением ни минуты!
   - Энгелаб дом шестьдесят восемь, да поживей, раздери тебя Иблис! - проорал он верторикше, силясь перекричать рокот лопастей, после чего схватил безропотную Айше на руки и вместе с ней запрыгнул на узенькую площадку, предназначенную самое большее на двух пассажиров, при условии, что один из них - малолетний ребенок. Черный от копоти, усатый верторикша в лихо закрученном тюрбане ловко подтянулся на высокой подножке и в мгновение ока занял место пилота. Спустя всего десять секунд они уже парили на высоте сорока метров над улицей Хордад, продолжая набирать скорость и высоту. Зартошт посмотрел вправо и увидел, как далеко внизу под ними, зажатый громадами уходящих к небесам зданий Апелляционного Суда и Министерства финансов, проплывал купающийся в зелени шахский Дворец Голестан.
   Они летели к нему домой - туда, откуда так бессмысленно и безрассудно она убежала нагая пять с лишним лет назад. Что ему делать с нею теперь? Снова запереть в надежно скрытом от посторонних глаз помещении, но на сей раз уже безо всяких окон и каких-либо других возможностей для побега! Пусть посидит тихо, пока он не разберется со всей этой так нежданно свалившейся на голову заварушкой. А потом уж можно будет спокойно расспросить ее обо всем, но прежде всего ему как воздух необходимо снова ощутить себя в ней, и не один, и не два раза... Неужели только для этого, повинуясь слепой и безумной похоти, свойственной разве что представителям животного мира, он содрал с нее паранджу и зарезал ее хозяина? Но у Айше не может быть хозяина иного, чем тот, кто лишил ее невинности на развалинах Порт-Луи и увез с Маврикия навсегда!
   "О Аллах, надо бы поскорее связаться с Сульмаз и предупредить ее обо всем!" - спохватился Зартошт и достал портафон из кармана накидки азербайджанского торговца. В ожидании соединения он обернулся налево, чтобы взглянуть на свою юную спутницу, прекрасную даже под толстой тканью тяжелой паранджи, но с удивлением обнаружил, что стоит на площадке для пассажиров в полном одиночестве.
   Рокот лопастей заглушал завывания горячего пустынного ветра - господина этих высот, о благосклонности которого молил Аллаха каждый верторикша. Ветер сильно сносил аппарат вбок, и слева по борту на расстоянии не более десяти метров виднелась стена узкой, но безумно высокой, позолоченной от основания до самой своей вершины башни Городского совета Тегерана. Она служила скорее декоративным украшением этого необычайно помпезного сооружения времен первого послевоенного десятилетия. Взглянув чуть ниже, он увидел Айше. Расправив полы своей чадры, она парила на высоте более ста пятидесяти метров над землей словно летучая мышь. Он увидел, что совсем скоро ее отчаянный прыжок успешно завершится на одной из смотровых площадок, расположенных по всей высоте башни с интервалами около двадцати метров. Тогда Зартошт разбежался, насколько позволяла площадка для пассажиров шириной не более полуметра, оттолкнулся ногами от бортика и прыгнул на башню следом за Айше.
   Пожалуй, то был самый безрассудный прыжок в его жизни. По всей видимости, аппарат в момент ее прыжка был куда ближе к башне, чем теперь, когда прыгнул он. Смотровая площадка и Айше остались уже в добрых пятнадцати или даже двадцати метрах над ним, а он все летел, и по всему выходило, что раньше башни ему суждено достигнуть земли. В тот миг смерть с ускорением свободного падения летела прямо ему навстречу, но умирать совсем не хотелось! Издав дикий крик и напрягшись всем телом, Зартошт предпринял отчаянную попытку оттолкнуться от воздуха и дернуться вперед, чтобы хоть чуть-чуть приблизиться к башне...
   ... ему удалось зацепиться руками за некий декоративный элемент, кажется, за буквы ??, вылитые из чистого золота и составлявшие часть надписи "Аллаху Акбар", которая в том или ином виде повторялась на башне Городского совета двадцать два раза. Он попытался повиснуть на ней, но от болевого шока потерял сознание, свалился вниз и пролетел метра три, прежде чем рухнул на каменный пол очередной смотровой площадки.
   Не прошло, наверное, и трех минут, как Зартошт очнулся, сохранив полные и ясные воспоминания обо всем, что предшествовало потере сознания. Тело, а в особенности руки, ломалось от не прекращавшейся ни на секунду острой боли, но он вскочил на ноги. Голову тотчас повело куда-то вниз, влево и назад, и вскоре он уже мучительно извергал из себя сладковатую темно-желтую блевоту. Смахнув рукой ее остатки с усов, бороды и губ, Зартошт усилием воли оторвал руки от горячей позолоты бордюра и бросился в погоню. Ноги едва слушались его. Периодически теряя равновесие, он падал, приземляясь на колени и ладони, но без малейшего промедления снова вскакивал и продолжал бежать вверх по высоким ступенькам крутой винтовой лестницы, обвившей башню по всей ее высоте. Он не видел перед собой Айше и не был до конца уверен, в правильном ли направлении он теперь бежит, но ему явственно вспомнился тот жаркий весенний день на Маврикии, когда он жадно преследовал одетую лишь в узкие лиановые полоски дикую островитянку, преследовал с одной только целью... Сердце бешено колотилось, сквозь туман боли и отчаяния он все же осознавал, что в каждую минуту ошалевший вестибулярный аппарат может предать его, и тогда он перелетит через невысокое ограждение лестницы и сорвется вниз. Но, спотыкаясь, падая и снова вставая, Зартошт продолжал бежать вверх. Вероятно, помимо животной похоти его гнала любовь - та самая сила, что делала людей богами, а богов - человеками...
   Когда спустя почти час Зартошт достиг пика башни, он уже слабо представлял себе цель погони. Айше? А не был ли это мираж, морок, насланный Иблисом в столь необычайно жаркий осенний день? Не дело ли это рук Сухраба Бахрами? Одному лишь Всемогущему Аллаху известно, на что способен огнепоклонник, практикующий древнюю черную магию, колдун, проклявший правоверных всех до единого и хуливший Пророка (мир ему и благословение Аллаха)! Зартошт шагнул через последнюю из бессчетного множества преодоленных ступенек и оказался на нешироком каменном полукруге. Он опоясывал верхушку башни, укрытую широким, усеченным сверху куполом. Яростные солнечные лучи отражались на все четыре стороны света от его гладкой поверхности из чистого золота. За время погони Зартошту не повстречалось ни единой живой души.
   Теперь лишь неистовый ветер сдувал пыль с подкопченной выхлопными газами позолоты. И от этого никак не прекращавшегося одиночества Зартошта, промокшего с головы до ног в горячем поту, вдруг пробил озноб. По всему выходило, что это была западня! Ловушка настолько хитрая, что он сам расставил ее себе и сам в нее угодил, словно бы и не могло выйти иначе! В погоне за фантомом, за джинном, а всего вернее, за тенью той девушки, что ему случилось однажды страстно и совсем ненадолго полюбить, он угодил в капкан коварного нечестивца Сухраба! Теперь он стоял перед узкой дверью из черного дерева, ведущей в круглое помещение под куполом. Там его ждет Сухраб, и там его ждет смерть. Так неожиданно для самого себя, из преследующего он превратился в преследуемого, из палача - в жертву! Зартошт никогда не предавался отчаянию, но теперь как никогда раньше он поверил в свой скорый и неотвратимый конец. Вытащив из-за пазухи небольшой, скорее метательный ножик, он медленно подкрался к двери, с силой дернул ее на себя и проскочил внутрь.
   Внутри поначалу было совершенно темно и пахло просроченными благовониями. Зартошт стоял, вжавшись в какое-то углубление в стене неподалеку от двери, и старался не дышать и вообще не издавать каких-либо звуков. Постепенно глаза привыкли к темноте, и он разглядел, что пространство диаметром не более десяти метров почти совсем пусто, лишь в самом центре чернело что-то вроде столба метрового диаметра. Лучи солнца едва пробивались сквозь немногочисленные щели в потолке. Окон и других дверей, кроме той, через которую он проник внутрь, в помещении не было.
   Оторвавшись от стены, Зартошт, пошатываясь, сделал пару шагов прямо к центральному столбу. Наверняка это очередная приманка, но действовать осмотрительно почему-то уже не хотелось. Если сила Сухраба Бахрами настолько велика, что он с такой легкостью завлек без пяти минут Старшего стража Корпуса в смертельную ловушку, ему теперь ничего не стоило прикончить жертву в любое мгновение! И потому всякая предосторожность стала отныне излишней.
   - Сухраб, я не вижу тебя, но знаю, что ты тут! - крикнул Зартошт в пустоту, и слова приглушенным эхом несколько раз обогнули круглую залу. - Прежде чем ты убьешь меня, я хочу, чтобы ты знал - я проклинаю тебя и весь твой паршивый род до шестнадцатого колена! Всемогущий Аллах никогда не простит тебя! Иблис с распростертыми объятиями встретит тебя в Джаханнаме, ибо ты - один из лучших его последователей и учеников! Но знай также - я уважаю твою хитрость и колдовскую силу, ибо тебе удалось так просто обмануть и одурманить меня, хоть я и знал наперед каждый твой шаг и был близок к тому, чтобы добиться твоего прилюдного обезглавливания! Пусть эту хитрость тебе даровал Шайтан, пусть ты лжив и труслив, но видит Аллах - сегодня ты победил... И прежде чем ты соизволишь меня прикончить, я прошу тебя, о Сухраб Бахрами, поведать искренне - как удалось тебе так легко загнать меня в угол?!
   Но ответом ему была лишь абсолютная тишина, не нарушаемая даже порывами ветра за стенами золотой башни. Развеявшийся было мрак начал снова сгущаться, и Зартошт ощутил, как изо всех щелей вдруг повеяло холодом. Приготовившись к мучительной смерти, он приблизился к темному столбу в центре помещения и обнаружил в нем едва заметную дверцу. Отворив ее, поднялся по короткой, но крутой лестнице, откинул вверх люк и оказался на площадке из чистого золота, венчающей купол. От края до края площадки было не более пяти метров, а сверху только лазурно-голубое небо, горячее и бесконечное. Внизу, насколько хватало глаз, расстилался Тегеран - столица Вселенной. Парк Шахр, расположенный в непосредственной близости от здания Городского совета, казался отсюда лишь маленьким темно-зеленым прямоугольником с синей кляксой озера неправильной формы. Зартошту показалось, что далеко на севере, на самом краю немыслимо далекого горизонта, за вершинами хребта Эльбурс он видит голубую гладь Хазарского моря. На самом краю площадки спиной к Зартошту, совершенно нагая сидела тонкая фигурка чернокожей девушки, обхватившей руками свои колени. Айше.
   Порой лучше смерть, чем женщина! Но Зартошт тогда думал иначе. Точнее говоря, он тогда вовсе никак не думал, ибо вновь видел прямо перед собой ее, и мозг его стал чем-то вроде мошонки. Небо и Земля, меж которых они вдвоем оказались зажаты на куполе трехсотметровой башни, для него снова перестали существовать, растворились в болезненно-жарком воздухе и улетели навсегда вместе с ветром. Перед затуманенным взором осталась лишь горизонтальная золотая поверхность и изящная темно-золотистая фигурка, освещенная щедрым полуденным солнцем. Можно было подумать, что сам Всемогущий Аллах ниспослал ему эту прекрасную деву прямо с лазурных чертогов небес, но меньше всего Зартошт в тот миг помнил о Боге!
   Первым его стремлением было как можно скорее приблизиться к Айше и заключить ее в свои объятия. Но он вдруг испугался, впервые за всю свою жизнь испугался, что такая хозяйская прямота может не понравиться женщине! Внезапно он вспомнил ее неподвижное лицо с крепко застывшим на нем выражением надменности и презрения, и беднягу без пяти минут Старшего стража вновь прошиб холодный пот. С раннего детства Зартошт Искандери раскрыл в себе недюжинные способности к физическим упражнениям и нагрузкам. Отроком он явил немало прилежания в изучении точных наук, но всегда оставался равнодушным к изящной словесности и искусствам, а поэтов, танцоров и музыкантов втайне презирал. Но теперь, вознеся руки к Солнцу и не отрывая глаз от хрупкой голой девушки, сидевшей на самом краю залитой золотом площадки, он громко и с надрывом, как муэдзин, призывающий с минарета на молитву, запел. Слова этой песни непрерывно рождались в его захлебывавшемся кровью сердце, трепетавшем от страха и любви. А его низкий голос, сделавшийся слаще меда, нес их по горячему воздуху прямо в ее мягкие ушки, скрытые под густыми кудрями черно-фиолетовых волос:
  
   Закат, ночь, снова рассвет.
   Дева Айше, тебя краше нет!
   Жаркий день, вода и песок.
   Твои губы сладки как порок...
  
   Твой стан тоньше чем струна,
   Слёз твоих готов испить до дна!
   Твоя кожа мягче, чем шелк,
   Если ты волчица, я - твой волк!
  
   Жемчуга, смарагд, сапфир -
   К твоим ножкам брошу я весь мир!
   Если снова бросишься вниз -
   Подхвачу тебя, как нежный бриз... Ооо!
  
   Ах, Айше, чем дальше
   Ты от меня,
   Тем слаще без фальши
   Песнь моя!
  
  
  
  
   О, Айше, ярчайше
   Светит звезда.
   Любил ли я раньше?
   Никогда!
  
   Что же делать? Аллах, скажи!
   Айше мне дороже, чем жизнь!
   В руках Айше Земля и Луна,
   Но в очах блестящих ночь темна... Ооо!
  
   Ах, Айше, чем дальше
   Ты от меня,
   Тем слаще без фальши
   Песнь моя!
  
   О, Айше, ярчайше
   Светит звезда.
   Любил ли я раньше?
   Никогда!
  
   Но утонет Солнце во мгле,
   Рассыплется сыр - Луна...
   Лишь Тень твою в небе и на земле
   Буду искать, не зная сна!
   И твои губы целовать,
   Хватая ртом пустынный ветер...
  
   Усиливавшийся ветер унес последние слова его песни, и над площадкой на крыше трехсотметровой башни вновь застыло гнетущее молчание, от которого смазанное музыкой любви сердце покрылось холодной и твердой коростой отчаяния. Тонкая фигурка чернокожей девушки не произвела ни единого движения. Тогда Зартошт решил, что пришло время приблизиться к ней. Он подошел и постоял неподвижно несколько секунд у нее за спиной, а после слегка наклонился и опустил шершавую потную ладонь правой руки на ее хрупкое эбеновое плечо. Она была холодна, совершенно холодна, как камень.
   "Как химера - мерзкое порождение Иблиса, навсегда застывшее на стене храма неверных! Того самого, что я видел, пролетая над трущобами Старого Парижа..." - вспомнил Зартошт и поморщился с отвращением. Такая же голая и костлявая, и даже поза ее почти в точности повторяла позу тех отвратительных тварей, не хватало лишь острых каменных крыльев... "Похоже, моя Айше - не более, чем химера! Пусть она - женщина, но ведь всякая женщина сделана более из камня, нежели чем из живой теплой плоти! И в жилах каждой женщины течет больше яда, чем крови..."
   - Айше, ты слышишь меня? Почему ты бежишь от меня, свет очей моих?
   Молчание и неподвижность.
   Тогда он поднял ее под мышки, медленно перенес подальше от края площадки, поставил на ноги и развернул лицом к себе. Выражение ее лица - горькая смесь равнодушия и презрения - взбесило его.
   - Отвечай мне, собака!
   Неподвижность и молчание.
   Размахнувшись, он ударил ее ладонью плашмя по лицу.
   Что-то глухо треснуло - похоже, ее тонкая обезьянья скула, и Айше медленно осела на залитое солнцем горячее золото площадки. К безразличию и презрению на ее лице добавилась кривая гримаса боли. Вероятно, за последние пять с лишним лет ей не раз случалось терпеть побои. Он опустился на колени вслед за ней.
   - Клянусь Всемогущим Аллахом, я сделаю тебя своей первой женой! Стоит тебе лишь пожелать - и будешь единственной! Пусть проткнет меня Иблис своим нечестивым копьем, если ты не станешь царицей Тегерана, о черноокая Айше! Я люблю тебя всем сердцем и жизнь отдам за тебя! Что хочешь ты, чтобы я сделал для тебя?
   - Мне не нужно всего этого, - произнесла она глухим, будто не своим голосом - этого голоса Зартошт совершенно не помнил. Она говорила на фарси с легким африканским акцентом. - Я не буду твоей женой, - она слизнула языком густую бурую кровь, медленно сочившуюся из ссадины на скуле, - я хочу лишь вернуться на море.
   Он достал из-за пазухи чудом сохранившуюся рацию, связался с Корпусом и, ничего толком не объясняя, вызвал служебный аэролет прямо на башню Городского совета. Когда спустя пятнадцать минут он вертикально приземлился прямо на площадку, Айше была уже с головы до ног закутана в холщовую накидку азербайджанского торговца фруктами, а Зартошт остался в одном исподнем. Единственный пилот не спешил покидать кабину, явно ожидая их как пассажиров. Тогда Зартошт несколько раз указал в сторону Айше и жестами показал, что требуется помощь. Шум моторов стих, и недоумевающий пилот, худой кучерявый парень, совсем еще мальчишка, покинул кабину и приблизился к ним. Несмотря на пропасть в иерархии, он явно ожидал объяснений. Зартошт решил с ним особо не церемониться.
   - Ты останешься здесь. Спускаться будешь пешком. Свяжись с Корпусом, пусть вызовут тебе такси.
   - Но...
   - Я лично доставлю этого человека, - он снова указал рукой в сторону закутанной в холщовую накидку фигуры, - в место, где наше присутствие срочно и совершенно необходимо, а вот твое - совсем нет! Скажи Аршад-пасдарану Пехлеви, что ветер сменил направление с западного на северное, - эту "шифровку" Зартошт сочинил на ходу. Пусть немного поломают свои убеленные сединами головы! Это позволит ему выиграть хоть немного времени, прежде чем его действия сочтут совершенно неадекватными и его пожелают арестовать от греха подальше, до выяснения всех обстоятельств. Спорить с без пяти минут Старшим стражем молодому пилоту никоим образом не хотелось, и через минуту он уже наблюдал, как тонкий корпус аэролета, совсем призрачный в лучах беспощадного солнца, взмыл высоко в голубые небеса и с огромной скоростью устремился на юг...
  

***

   Спустя почти неделю Зартошт Искандери, стоя босиком на горячем песке неподалеку от развалин Порт-Луи, когда-то давно бывшего столицей Маврикия, связывал лианами стволы срубленных им эвкалиптов и пальм. Он мастерил небольшой, простейший катамаран. Он вовсе не изображал из себя примерного Робизона, и Айше не просила его об этом, да и вряд ли тот катамаран смог бы им существенно пригодиться.
   Скоро работу придется прекратить, ибо солнце стремительно клонится к закату. Еще минут двадцать самое большее - и на остров и море ляжет теплое покрывало звездной ночи. Острый белый полумесяц, огромный и невыносимо тяжелый, в здешний широтах походящий на рога буйвола, неподвижно завис над морем прямо у горизонта.
   Глядя на стремительно темнеющее небо, Зартошт с грустью покачал головой. Прекращать работу ему совсем не хотелось, ибо только она могла спасти его от горестных раздумий, от черных мыслей, которые, как ядовитые змеи, опутали его потерянную душу. Айше нигде не было видно.
   Ревность грызла его словно орел - печень Прометея. Он ревновал ее жгуче и отчаянно, каждый миг внутренне готовясь убить ее и себя. Ревновал ко всем мужчинам, что владели ею за годы их разлуки. И пусть даже если владел всего один, тот самый, которого неделю назад он заколол на базаре - ему не давало покоя то обстоятельство, что она могла принадлежать хоть кому-то еще, кроме него! Ведь это именно он, Зартошт Искандери, пусть и помимо ее воли, сделал женщиной эту дикую островитянку! Первым раскрыл цветок, уготованный ему самой Матерью-Природой. И потому лишь он мог владеть ею до конца ее или своих лет! Но она сбежала от него при первой же возможности, сбежала в своем естественном состоянии - совершенно нагая...
   В те жаркие осенние деньки на острове в его замутненном болезненной страстью сознании рисовались картины жестокие, и в то же время совершенно непотребные. Вот она черной кошкой бежит по улице Энгелаб среди толпы изумленных прохожих, освещенная бесстыдными огнями великого множества фонарей, и даже не думает хоть как-то прикрыть свою наготу. Сколько пробежала так она, прежде чем первый сгорающий от похоти правоверный не уволок ее в ближайшее укромное местечко? Сколько мужчин - официантов чайханы, портовых грузчиков, безнравственных полицейских, уличных торговцев, студентов, врачей, парикмахеров и военных - изнасиловало ее, сколько пенисов терзало ее то сухую, то влажную плоть, прежде чем она попала в руки сластолюбца, захотевшего попридержать эту прекрасную беззащитную зверушку подле себя? Сколько раз помимо ее воли он овладевал ею, прежде чем вначале она перестала сопротивляться, а потом ей и вовсе понравились ласки его шершавого, источавшего смрадную слизь языка? А может, и не так все было? Может она сразу нашла себе подходящего мусульманина и без труда записалась к нему в гарем? Быть может, с самого начала она знала, чего хочет и кого ищет?..
   Спутавшись со сбежавшей от него Айше после пяти лет разлуки, без пяти минут Старший страж Зартошт Искандери покрыл себя несмываемым позором. Но что мог значить позор в сравнении с той таинственной и непостижимой силой, что из людей делает богов, а из богов - людей? Дом, семья, репутация и честь, служба в Корпусе - все растворилось в колеблющемся воздухе и исчезло навсегда, как и в тот жаркий день на базаре, когда он узнал ее лишь по глазам в многотысячной толпе. Ничего для него больше не было важным, кроме того, что теперь они вновь были рядом, на заброшенном острове посреди Индийского океана, и никто не мог владеть ею больше, кроме него одного! Оставалось лишь войти в ее многострадальное лоно и если не очистить его своим присутствием, то хотя бы снова поставить метку на ее хрупком и прекрасном теле, вновь сделать своей раз и навсегда. Но теперь это казалось ему почти несбыточной мечтой...
   Первые несколько дней по возвращении на Маврикий Зартошт преследовал ее повсюду, не в силах предпринять решительных действий, ибо прекрасно ощущал ее состояние. С того момента, как он вскрыл ее паранджу на базаре, оно не изменилось ни на йоту. Айше мало двигалась, редко меняла позу, почти совсем не ела. На все расспросы и попытки разговорить реагировала совершенно невнятно, либо отделываясь ничего не значащими, невпопад сказанными словами, либо вовсе сохраняла молчание. После скромной трапезы из дикорастущих фруктов она любила выйти к самой кромке океана и сидеть на песке в позе химеры - поджав пятки к ягодицам и обхватив руками колени - и, сохраняя полнейшую неподвижность, бесстрастно глядеть в беспокойную синюю даль. Это сидение могло продолжаться часами, с полудня до самого заката. Зартошт сидел рядом и ждал. Но чего ему было ждать? С тем же упорством, что она смотрела на океан, он подолгу буравил глазами ее саму, тщетно силясь отыскать зацепку, тот небольшой ключ, что способен открыть ларец с сапфирами и жемчугами. Ничего подобного разглядеть он в ней так и не смог. Но отметил, что цвет ее кожи будто бы сменился с бурого на бордовый, а тело по-прежнему источало нестерпимый космический холод - даже мокрые песчинки едва прилипали к нему. Безупречный узор гладких линий кожи не нарушался нигде ни единым шрамом или шероховатостью, словно за минувшие пять с лишним лет никто не бил ее и не терзал.
   И тогда его стали посещать новые мысли, куда менее непотребные, но ничуть не менее тяжелые: а вдруг эта молчаливая девушка перед ним - совсем не та, что покинула келью в доме на улице Энгелаб пять лет назад через узкое, как бойница, окно? Несмотря на разительное внешнее сходство, это предположение вполне могло иметь под собой почву! Он узнал ее по черным индийским глазам. Но пять лет назад в этих глазах отражался сок черной плодородной земли, а теперь - лишь холодный мрак космоса. Если это равнодушное ко всему существо перед ним - не его Айше, то кем оно может быть? Джинном? Иблисом? Сухрабом Бахрами? Инопланетянином?
   Безуспешные попытки установить хоть какой-либо контакт с чернокожей девушкой начали все более надоедать Зартошту, и к концу четвертого дня он прекратил следовать за ней повсюду. Смешно подумать - а ведь направляя аэролет сквозь небеса с огромной скоростью на юг, он искренне надеялся к концу грядущего вечера не только овладеть Айше, но и понемногу снова влюбить ее в себя... Теперь ни смеяться, ни радоваться своей неожиданной удаче ему уже совсем не хотелось. Что еще оставалось ему делать на этом заброшенном острове, населенном лишь ожереловыми попугаями да горсткой оскотинившихся дикарей? И тогда он начал мастерить катамаран...
   Красный круг усталого солнца почти утонул в чернеющем океане, когда Зартошт вдруг увидел ее. В двадцати метрах справа от недостроенного катамарана, там, где волны медленно и почти беззвучно лизали пологий песчаный берег, черная головка Айше, облепленная со всех сторон клоками мокрых волос, вдруг поднялась прямо из воды. Его всегда удивляла ее манера до самого берега не показывать плечи и все, что ниже них, над водной гладью. Достигнув кромки, она внезапно встала, распрямившись во всей красе тонкого и безупречного обнаженного тела, и брызги, блестящие как бриллианты в мягком свете закатного солнца, на мгновение окружили ее ярким розово-алым ореолом. Не глядя в его сторону, не глядя, кажется, вообще никуда, ленивой, но от этого ничуть не менее грациозной поступью она направилась к приютившейся неподалеку от берега манговой роще. Ужинать, по всей видимости. Зартошт долго провожал ее взглядом, опуская его от хрупких плеч по спине к равномерно перекатывающимся при ходьбе округлым ягодицам, далее вниз к точеным ножкам до пят, а затем поднимая снова вверх до тонких плеч... Безнадежная похоть напрасно охватила тогда его чресла, и острая боль отчаяния иголкой впилась в трепещущее сердце...
   От разглядывания прелестей Айше сзади его отвлекли раскаты грома и рев обезумевшей толпы, донесшийся откуда-то с улицы. Пляж, красное солнце и чернокожая девушка исчезли, и Зартошт Искандери снова обнаружил себя в зале своего дома, что у озера в парке Шахр, на сорок первом этаже, спустя семьдесят семь лет. Полуприкрытые глаза за время долгих воспоминаний затекли слезами и гноем, и Аршад-пасдарану пришлось достать из кармана шелковый платок, чтобы протереть их. Проповеди имамов, доносившиеся из тысяч громкоговорителей, разбросанных по всему городу, слились в единый гул, и отдельные слова можно было разобрать лишь когда голоса монотонно распевали одну и ту же молитву. Имам Хусейн, шах Хусейн, кровь, смерть, скорбь, воздаяние и проклятия на голову Язида - за сто с лишним лет, что минули с рождения Зартошта, главные темы Ашуры нисколько не изменились. Ширился во все стороны Тегеран, далеко в небеса росли его здания - сначала помпезные, сплошь из золота, гранита и драгоценных камней, теперь - почти парящие в воздухе конструкции из холодных полупрозрачных материалов, ярко блистающих цветами всех возможных палитр. Но каждый год на Ашуру правоверные терзали занжирами свои презревшие всякую боль тела, в такт им гремели барабаны, а имамы со всех углов повторяли истории про жизнь и героическую смерть Хусейна (да будет мир ему). И всякий раз, слушая эти истории, Зартошт Искандери чувствовал, как душа наполняется праведной скорбью. И, рассекая спину острыми лезвиями занжира, явственно ощущал, что каждая капля его горячей крови пролита во имя Имама Хусейна (да будет мир ему), Пророка (мир ему и благословение Аллаха) и Всемогущего Аллаха! Лишь на эту Ашуру он не чувствовал уже ничего, кроме обременительной тяжести общественного долга.
   Траурные мистерии набирали обороты, и Зартошт наконец осознал, что сию же секунду должен покинуть свои пятидесятиэтажные покои, если не хочет опоздать и тем самым навлечь порицание фанатично настроенной толпы. В этом году Аршад-пасдаран должен был участвовать в церемониях на площади Имама Хомейни, что находилась всего в полукилометре от его дома. Взглянул на часы - до полуночи оставалось не больше четверти часа. Но прежде чем покинуть залу, он бросил последний взгляд на саркофаг. Его густой малиновый цвет напоминал о женском естестве. И вдруг Зартошту показалось, что перламутровый свет, исходящий из отверстий на гранях, на мгновение погас, чтобы всего через пару мгновений засиять с новой силой. Приятное тепло растеклось по жилам вечно молодого старика. "Клянусь Всемогущим Аллахом, Айше там! Она ждет меня..." Не в силах совладать с разыгравшимися эмоциями, Старший страж наклонился к саркофагу и робко поцеловал холодную гладкую поверхность в том месте, где, по его предположениям, должны были находиться ее точеные ножки. В тот миг он был настолько благодарен судьбе, что сладкая слеза скатилась по щеке, просочилась сквозь жесткую черную бороду и беззвучно упала на то самое место, куда пришелся поцелуй...
   В зареве миллионов огней эта ночь казалась искусственным днем на борту космического корабля размером с планету, несущегося сквозь первозданный мрак навстречу Аллаху или Иблису. Бой барабанов усиливался, и Зартошт внезапно осознал, что незаметно для самого себя поддался их безумному ритму. Он шел, раскачиваясь и пружиня всем телом, через дворик к выходу на улицу Хайям, когда неожиданно узрел под ногами двух старых знакомцев, двух своих давних соседей - сияхов, что денно и нощно дежурили во дворике. Темные воды озера в парке Шахр светились и переливались всеми огнями той священной ночи, но две разумные лужицы, вальяжно растекшиеся по каменной плитке, сохраняли темноту и непрозрачность. В другой раз Зартошт и не посмотрел бы в их сторону, лишь молча сплюнул бы в кусты от осознания факта, что по-прежнему вынужден терпеть столь неприятное соседство. Но на сей раз, несмотря на спешку, он вдруг понял, что просто не сможет пройти мимо! Их безупречно ровная, матово-черная гладь, прежде вызывавшая в Аршад-пасдаране лишь чувство глубокого отвращения, ныне звала его, манила, как манили древних моряков голоса коварных сирен, с той лишь разницей, что сияхи не способны были издать ни звука. Мгновение-другое внутренний голос разума еще пытался оказывать сопротивление. "Нашел время! Не успеешь на площадь к сроку! Все равно ничего нового ты там не увидишь!" Но Зартошт вдруг решительно прервал пружинистый шаг, отключил мозг от боя неистовых барабанов и все же заглянул туда, в самую глубину их существа, надежно скрытую за, казалось бы, абсолютно непрозрачной поверхностью...
   Увиденное глубоко поразило его, но внезапно нахлынувший страх не оставил в душе места изумлению и любопытству. Поначалу он как обычно видел лишь шафраново-бежевую пустоту, размеренно поблескивающую электрическими сполохами. Но на сей раз Зартошт заметил, что ее необъяснимая с точки зрения человеческого восприятия глубина имеет сложную многоуровневую структуру, подчиненную логике, недоступной пониманию ни одного человека из когда-либо живших на Земле. Именно эта беззвучно звенящая пустота так манила его в свою пятимерную пропасть! Но Зартошт уже не боялся ее, ибо принадлежал ей всецело с тех самых пор, как шафраново-бежевое излучение сияхов в лаборатории на Титане насквозь и дотла прожгло его обуреваемую грешными страстями, но все еще человеческую душу. Нет, вовсе не за себя так испугался он!
   Пустота служила лишь фоном для сцены, разыгрываемой на переднем плане. Вначале сквозь всплески электрического излучения Зартошт разглядел неясный контур, что все сильнее очерчивался в мерцающей глубине. Это был контур человеческого тела. Тела сгорбленного, дряхлого старца, облаченного в расшитый каллиграфическими узорами длинный праздничный костюм и тюбетейку по случаю торжеств Ашуры. Без сомнения, тем старцем был сам Зартошт, стовосьмилетний старик с телом цветущего юноши! Он стоял в профиль, повернутый к зрителю правым боком. Он был лишь каркасом, хрупким сосудом, до краев наполненным окружавшей его со всех сторон пустотой. Справа на гранитном постаменте покоился саркофаг густого малинового цвета. Увидав его, тот Зартошт, что находился вне сияха, судорожно сглотнул. "Выходит, им в точности известно, кто похитил гурию. Значит, об этом знает и Рахбар!". Прежде четкий контур старика внезапно заколебался, завибрировал мелкой дрожью. Казалось, заполнявшая его до краев пустота вот-вот вся расплещется, и он перестанет существовать даже в качестве сосуда! Но вибрация постепенно сошла на нет, контур устоялся. И старик медленно и предельно осторожно, словно боясь вновь потерять свои очертания, наклонился к саркофагу и робко поцеловал его гладкую холодную поверхность в том самом месте, где должны были находиться точеные ножки гурии, спрятанной внутри. Лучше бы он не делал этого.
   Его робкий поцелуй пронзил твердую поверхность саркофага, как игла пронзает нежную шелковую ткань. И вездесущая пустота стала медленно, но верно просачиваться сквозь образовавшееся отверстие внутрь! Густо-малиновый цвет поверхности меркнул все более, незаметно сливаясь с шафраново-бежевым оттенком пустоты, что неспешно заполняла саркофаг. Пройдет еще полчаса, а может быть всего пять минут - и обжигающая пустота сияхов наполнит его до краев, превратит в самый что ни на есть обычный сосуд для хранения пустоты, каким вот уже как полторы недели являлся старый вояка Зартошт - Старший страж, охранявший теперь собственную душу от своего собственного тела. "Но что же станет тогда с моей бедной гурией?"...
   Зартошт Искандери в страхе отпрянул от темной поверхности сияха, но через секунду гнев и отчаяние уже всецело завладели выжженным дотла сердцем. В ярости он топал ногами по каменной плитке, силясь растоптать, раздавить проклятых пришельцев, завладевших его когда-то чистой и бессмертной душой! Но они лишь беспечно плескались под ногами, и в этом плеске Аршад-пасдарану слышался тихий смех торжествующего Иблиса...
   Не оглядываясь, он быстро шел куда-то. Кажется, он уже покинул пределы парка Шахр и двигался сквозь взбесившуюся в религиозном экстазе толпу на север по улице Хайям. Но он не видел ничего впереди и вокруг, не щурился от безумной пляски огней всех цветов радуги, не слышал криков правоверных, жарких молитв и проповедей имамов, не ощущал каждой клеткой тела мощной вибрации от боя сотен тысяч барабанов. Ибо бескрайнее отчаяние и тоска овладели Зартоштом Искандери после увиденного в зеркально-черной поверхности сияха! Теперь он бессильно трясся за судьбу своей единственной гурии, но другая, новая мысль заставляла терять последние остатки надежды и здравого смысла - а с чего он, собственно, взял, что саркофаг действительно содержит в себе гурию, а не является грубой подделкой? Приманкой, приготовленной коварным Сейидом Карими? Ведь пустота сияхов так легко проникала сквозь отверстие внутрь, будто он изначально и не вмещал в себя ничего! Но даже если гурия в нем действительно была и есть, и лежит сейчас в саркофаге на сорок первом этаже его дома, на основании чего Зартошт мог заключить, что гурия эта - непременно та самая чернокожая девушка Айше, единственная любовь всей его невыносимо долгой жизни? Ведь если это не так, насколько горьким и бессмысленным окажется это семидесятисемилетнее ожидание!...
   Ей не суждено было увянуть и пополнить собой коллекцию гниющих и смердящих старух в гареме Аршад-пасдарана Зартошта Искандери. Когда катамаран был готов, Зартошт решил, что у него остался последний шанс вернуть Айше из той бездонной пропасти безразличия, надменности и презрения, куда она угодила, сбежав голая из его дома пять с лишним лет назад. Жарким полднем она сидела у самой кромки океана на острове Маврикий в своей любимой позе химеры, когда он приблизился и сказал, стараясь придать голосу как можно более нейтральный тон:
   - Я строил катамаран, Айше. Эта такая двойная лодка из дерева. Лодка для двоих, что желают путешествовать раздельно... Теперь он готов, и мы можем хоть сейчас выйти в открытое море! Ты хочешь в море?
   Она быстро обернулась, и впервые за семь дней, что прошли со времени их неожиданной встречи на тегеранском базаре, в черных индийских глазах блеснуло нечто вроде интереса.
   - Если ты готова, - продолжил он еще более глухим голосом, пристально разглядывая ракушки на песке под ногами, боясь неосторожным взглядом спугнуть удачу, - предлагаю отправляться немедленно! Иначе мы просто не успеем вернуться до темноты, когда отвратительные морские твари выйдут на охоту...
   Она разжала обнимавшие колени руки, поднялась на слегка расставленные ноги, полностью распрямившись, и даже, вытянув руки далеко вверх, сладко потянулась, выгнув спину, отчего округлые ягодицы несколько задрались также вверх, обнажив взору Зартошта тонкую линию входа во влагалище, темную от природы и от покрывавших ее редких и коротких волосков. Ему с трудом удалось подавить мощную волну вожделения, прокатившуюся по всему телу. Он уже не намеревался брать ее силой, как пять лет назад на этом острове, когда в первый раз сделал ее своей. Теперь ему нужна была женщина, а не самка! Закончив потягиваться, она, наконец, повернулась к Зартошту всей передней частью прекрасного чернокожего тела, смущенно, но загадочно улыбнулась и заговорила неожиданно глубоким и приятным голосом, на фарси, свободным от всякого диалекта:
   - Я готова проследовать с тобой в море, Зартошт, если ты знаешь, куда нам плыть.
   Без пяти минут Старший страж опешил более, чем полностью. Однако старая закалка помогла никак не выдать глубокого недоумения. Куда же это, Шайтан подери, собралась она плыть? На посудине этой далеко не уплывешь, и плавание ожидалась не более, чем прогулочным, а прогулочное путешествие оттого таким и называется, что не имеет никакой особой цели! Однако Зартошт явственно осознал, что если потребует сейчас разъяснений, то испортит на корню установившийся было контакт с прекрасной, но бесконечно чужой островитянкой. И он решил действовать по наитию, надеясь, что его обычные спутники - интуиция и удача - не подведут и на этот раз.
   Катамаран наполовину был спущен на воду, и Айше уже сидела на дальнем конце крыла, беззаботно болтая ножками в теплых соленых волнах. Зартошт закончил собирать еду в самодельную котомку, сшитую из остатков накидки азербайджанского торговца фруктами, и теперь смотрел в серую даль Индийского океана, ждущего их в свои мягкие и влажные объятия. Солнце скрылось за широкими сплошными облаками, но Зартошт был уверен, что дождя и тем более шторма в тот день не будет. Всю неделю, что они провели на острове, он повязывал бедра остатками холщовой ткани или прикрывал срам широкими пальмовыми листьями, однако теперь ощутил, что не может более скрывать рвущееся в оголтелой похоти наружу мужское естество! Разодрав набедренную повязку, он с котомкой и веслами в руках двинулся навстречу катамарану, морю и тонкой, словно выточенной из эбенового дерева, прекрасной, как звезды, луна и закатное небо, обнаженной девушке, предвкушая приторную сладость физической близости с ней.
   Они плыли на запад, вслед за солнцем, скрытым за серыми облаками, и океан был на удивление мягок и спокоен. За час пути катамаран преодолел больше пяти километров. Весь этот час они молчали. Зартошт стоял на передней перегородке между крыльями и неторопливо подгребал тяжелым длинным веслом то с одной, то с другой стороны. Айше сидела на задней перегородке, спиной к нему и лицом к медленно удалявшемуся берегу, опустив ноги по колено в лениво пенившуюся водную гладь. Еще полчаса ходу - и остров Маврикий, зеленый и совершенно заброшенный, окончательно скроется за горизонтом, и они действительно окажутся в открытом море, когда со всех сторон, куда ни взгляни - лишь бездна соленой воды, накрытая куполом бесплотных небес. Окажутся лишь вдвоем, голые и первобытные, как Адам и Хава, открытые всем опасностям морской пучины. Стоило ему представить, как какая-нибудь прожорливая тварь, обитающая в этой гостеприимной и миролюбивой с виду воде... Интересно, куда же все-таки хотела приплыть эта молчаливая чернокожая девушка?
   Зартошт оглянулся назад, и ледяная тоска отчаяния вновь сковала сердце. Айше сидела на прежнем месте в прежней позе, но он вновь явственно ощутил - это вовсе не та женщина, что он встретил на острове пять с лишним лет назад! Возможно, не та даже физически. Возможно, никогда даже и не была ею! Морок? Джинн? От нее веяло холодом и каким-то нечеловеческим запахом - пожалуй, так могло пахнуть разве что какое-нибудь диковинное, реликтовое растение, или же черная водоросль, взращенная в лиловом океане на планете, вращающейся вокруг одной из безумно далеких от Солнца и Земли звезд. Ее темная кожа покрылась мелкой рябью от прохладного бриза, и напоминала теперь шершавую поверхность безжизненной прибрежной скалы...
   Но он готов был теперь любить и джинна, и инопланетную водоросль - что еще оставалось бедолаге-стражу, потерявшего семью, службу и честь по вине необузданной страсти? Расшибись в лепешку, но влюби себя хоть холодный безмолвный камень - иначе зачем еще жить?! Надо лишь отбросить последний страх...
   - Айше! - громко крикнул Зартошт. Она обернулась. Лицо ее, впрочем, не выражало никаких эмоций. Но теперь, когда он решился действовать, его это ничуть не смутило. - Айше, похоже, мы наконец-то приплыли!
   Недоверие. Губы угрожающе приоткрылись, обнажив верхний ряд ослепительно белых зубов. Глаза... В ее тонко очерченных глазах под нахмуренными бровями медленно разгорался огонь. Черный огонь ярости и злобы! Столь гневными могли быть только многорукие демоны Индии. О, Всемогущий Аллах, милостивый и милосердный! Еще секунда, и она утробно зарычит, как голодная волчица...
   - Красавица... - под испепеляющим взором черных индийских глаз заранее заготовленная речь вся вылетела у него из головы, и он нес первое, что приходило в голову. - Дальше нам с тобой плыть некуда! Это, - он указал рукой куда-то на ровную гладь океана подле себя, - это край... Тут кончается наш мир, кончается Вселенная, созданная Всемогущим Аллахом, и начинается неизвестность... Однажды ты покинула меня, но Аллаху было угодно, чтобы я снова тебя нашел. Красавица, кем бы ты ни была на самом деле, ты - единственная царица моей судьбы! Я ничего не прошу у тебя, позволь лишь в знак своей любви подарить тебе, - он вытащил из котомки с едой длинную розу, багровую, как закатное небо. Третьего дня он обнаружил ее в саду на городских развалинах, и сегодня, перед тем, как пуститься в путь, сорвал и взял с собой. Когда-то давно в старых кинолентах о довоенной жизни он видел, что мужчины дарили цветы незамужним девушкам, если дело шло к свадьбе... - подарить тебе этот прекрасный цветок!
   Ухватившись за стебель как за ствол дротика, он ловко метнул ее прямо в Айше, подсознательно целясь в маленький темный треугольник между животом и ногами. Стоял полный штиль, и роза почти достигла цели. Айше жадно перехватила ее обеими руками и в следующее мгновение уже заталкивала лепестки в рот и алчно разжевывала. Похоже, она даже меньше Зартошта знала, как следует поступать с этими цветами - странным пережитком прошлого, далекого и чужого... Нежная красная плоть цветка словно кровь окрасила белые зубы и бурые губы, приобретшие теперь чувственный фиолетовый оттенок. Напитавшись вдоволь соками розы, она несколько неестественно выгнула спину и подалась головой и грудью вперед, в сторону остолбеневшего Зартошта. Темные длинные соски затвердели как ветки эбенового дерева, кожа лоснилась влагой и потом, а черные, тонко очерченные индийские глаза - нечеловеческим вожделением.
   - Иди ко мне! - она сопроводила этот глухой, утробный призыв едва заметным манящим движением указательного пальца и, резко развернувшись, рыбкой прыгнула в воду.
   Зартошт был слишком возбужден, чтобы потратить хоть одно лишнее мгновение на сомнение. Он отбросил весло куда-то в сторону и прыгнул прямо в широкий проем между крыльями и перегородками катамарана. Вода была не теплее и не холоднее воздуха, но настолько плотная и соленая, что Зартошту показалось, будто нырнул он в бочку с сельдью. Когда пузыри пены перед глазами рассеялись, он принялся бешено крутить головой, жадно озираясь по сторонам. Не прошло и пары секунд, как он увидел Айше. Она не успела уплыть далеко, и, похоже, плыла в изначальном направлении - обратно к острову. Широко разводя ноги и снова сводя их, по-лягушачьи. Если смотреть сзади, как смотрел тогда Зартошт сквозь светлую прозрачную воду, центром этой беззвучно парившей, словно воздушная рыба или призрачная птица, фигуры была темная промежность с отчетливо выделявшимися половым и анальным отверстиями. Где-то еще дальше и наверху, словно безвольные водоросли, колыхались густые пряди черных волос. Он последовал за ней брассом или кролем - просто неистово и непрерывно раздвигал толщу тяжелой воды колоссальным, но ровным напряжением мышц могучих предплечий, плеч и груди, изо всех сил отталкиваясь сзади ногами. Плыл он гораздо быстрее Айше и скоро настиг бы ее и овладел уже по полному праву, духовному и физическому, если бы она не стала вдруг резко забирать вниз, обнажив его взору бедра, живот и груди, стремительно скользившие в чистой как слезы праведника воде.
   Мощным рывком Зартошт устремился вслед за ней, и вскоре в ушах ощутимо загудело. Воздуха в обширных легких еще хватало, но внизу была тьма, сгущавшаяся с каждым преодоленным метром водной толщи. Вода тут была куда холоднее, ведь солнечные лучи едва дотягивались до этих глубин, и вот метрах в пяти слева от едва угадываемого силуэта тонкой чернокожей девушки мелькнула первая тень, призрачная и длинная... Безумная островитянка стремительно спускалась прямо в царство теней - скользких морских тварей, голодных и омерзительных, которых лишь свет дневного солнца способен удержать вдали от поверхности океана! Но Зартошт успел бы догнать ее и вернуть на свет божий, если бы... Казалось, всего метр отделял ее пятки от пальцев его рук, когда странное горячее жжение заставило онеметь его правую ногу, а затем и руку.
   В отчаянии загребая и отталкиваясь лишь левыми конечностями, он закрутился, как волчок, на одном месте и даже начал понемногу всплывать. Длинные прозрачно-красноватые щупальца обжегшей его медузы извивались как стая змей, медленно удаляясь куда-то назад и вглубь. Ее гигантский, безобразно щербатый купол, усеянный множеством уродливых наростов, плавно колебался, пропуская через себя тонны темной воды.
   Едкая морская соль заполнила ноздри и глотку Зартошта, обжигая слизистые не меньше, чем стрекательный яд медузы. Окончательно утратив контроль над телом и полностью потеряв Айше из виду, он прекратил бессмысленное сопротивление и устремился наверх, к солнцу. Словно обезумевший кашалот, одурманенный чернилами кальмара, он вырвался из воды, чтобы заглотнуть полные легкие кислорода и снова нырнуть вниз, туда, где еще не кончилась его отчаянная охота. Правые конечности вновь зашевелились, ибо он освободил их из оцепенения усилием всей своей воли и не без помощи той таинственной силы, что делает людей богами, а богов - человеками.
   Раздвигая руками едва поддающуюся соленую жидкость, темную и холодную, Зартошт медленно плыл над бездной теней. Он оказался зажат меж двух миров - наполненной солнечным светом Вселенной, созданной Всемогущим Аллахом, милостивым и милосердным, и мраком первобытного хаоса, о котором известно было лишь, что он весь черный и бесконечный. Зартошт беззвучно парил вдоль самой его границы, голый и безумный, как самое примитивное из морских млекопитающих. Спускаться ниже не было никакого смысла - его тут же проглотят голодные и скользкие твари! В огромном множестве они сновали и копошились внизу. Те, что покрупнее, перемещали свои очертания размеренно и даже величественно. То было царство теней, презренных и ненасытных, но Зартошт до боли выпучивал глаза, как мертвая рыба, надеясь разглядеть в этом необузданном хаосе тонкий контур лишь одной, любимой им женщины. Сладкий и хрупкий, изящный и острый, призрачный контур ее совершенного тела. Ведь ее душа теперь потеряна навсегда - в этом он уже нисколько не сомневался.
   - Верните мне ее тело, живое тело!!! - яростно возопила не упокоенная похоть в немую мглу...
   Тени внизу, крупные и малые, продолжали свое неостановимое движение, подчиняясь лишь им слышимой музыке голода и первородного греха...
   Зартошт понял, что потерял ее навсегда, когда на пятнадцатый час поисков так и не различил знакомых тонких очертаний в беснующейся тьме, а она так и не всплыла наверх, к Зартошту, воздуху и солнцу. Разбитый горем, обезумевший от отчаяния, мокрый, голодный и скользкий - больше холодная рыба, нежели человек - он отыскал весло от катамарана - с легкостью, в которой читалась злая издевка судьбы - и медленно поплыл на восход, к острову, чтобы вернуться в мир, огромный и уже совсем пустой. Акула, мурена или осьминог сожрали ее, утащили навсегда в царство холодного первозданного мрака, или же Айше утонула сама. Ее больше не было.
  

***

   Первый удар занжира - самый главный. Шах Хусейн! Вах, Хусейн! Во имя мученической и героической смерти, что принял ты, величайший из шахидов, от рук языческих собак в святой Кербеле, во имя Аллаха, милостивого и милосердного, во имя Пророка (мир ему и благословение Аллаха) и во имя Покорности и Веры всякий мусульманин предаст истязанию свою смиренную плоть! Пара длинных и широких, в меру заточенных ножей, повинуясь резкому взмаху крепкой цепочки занжира, глубоко врезалась в спину вечно юного старика, и густая темная кровь брызнула из широких разрезов, запачкав белую ткань праздничного костюма. Разорванная кожа лоскутками опадала на выложенную сланцами мостовую, где в такт барабанному бою и ударам тысяч занжиров плескались и хлюпали сияхи, жадно впитывая кровь человеческую и ошметки резаной плоти. Зартошт легко перенес этот первый удар - могучее тело, закаленное десятилетиями физических упражнений, суровых испытаний и даже химической гибернацией, давно научилось презирать боль, приносимую острыми лезвиями занжира.
   Но теперь, пройдя сквозь шафраново-бежевый огонь сияхов на Титане, сквозь плазму, выхолащивающую плоть и пожирающую душу, в кульминацию Ашуры Зартошт Искандери не узнал себя! Терзая занжиром крепкое тело, он уже не чувствовал того, что должно чувствовать каждому правоверному в День Сотворения и Скорби. Боль в память об Имаме Хусейне (да будет мир ему), горячая кровь мусульманина, пролитая в его честь - у Зартошта осталась теперь только кровь, но вовсе не алая и горячая, а густая, сжиженная и темная, как у ворона или змеи. Он замахнулся снова и на сей раз прицелился в правый бок - лезвия ножей впились между ребер, и пришлось помогать себе левой рукой, чтобы выдернуть их. В безмолвии смотрел он на бурое мясо, застрявшее меж ножей, - свое мясо, вечно молодое, благоухающее свежей кровью. Но виделись ему не мучения Имама Хусейна (да будет мир ему) и его праведных родственников и сподвижников, не их истыканные стрелами, истерзанные мечами тела - нет, ныне виделось ему вовсе не то, что прежде! Но ему виделась Айше, чернокожая язычница, неестественно выгнувшая в непотребной, коленно-локтевой позе бесстыдное обнаженное тело! Сочащееся соком греха влагалище выглядывало из-под темных половых губ и влажных от пота и вожделения, мягких на ощупь ягодиц. Высунув прекрасную, увитую темными вьющимися волосами голову из-за тонких плеч, в оскале волчицы она пронзала его взором хищных глаз, черных и индийских. Лишив Зартошта души, сияхи не оставили ему и сотой доли того благочестия, что Старший страж успел скопить за более чем столетнюю жизнь. В эти самые минуты, исполненные величием и святостью для каждого правоверного, Зартошт горько жалел не о трагической участи Имама Хусейна (да будет мир ему), но о том, что не может тотчас овладеть чернокожей язычницей и веками пронзать ее ненасытное лоно... Он раскрутил цепочку в воздухе и с еще большей силой обрушил лезвия ножей на левое плечо, так, что кровь хлынула вбок и вверх, и ее вязкие капли влетели даже в ушной проход. В этот раз Аршад-пасдаран почувствовал нечто вроде боли - легкое головокружение, от которого корпус едва заметно качнулся вправо, но с легкостью устоял. Айше игриво провела пальцами вдоль темной линии влагалища, облизнула красным язычком сиреневые губы и медленно поползла от него, призывно изгибая изящную спину при каждом движении голодных бедер.
   Ослепленный этим грешным видением, Зартошт помотал головой, силясь развеять порочный туман, застлавший усталый стариковский взор. Он огляделся по сторонам и с удивлением обнаружил, что вокруг него царит тьма, такая, что бывает летней ночью, когда лишь звезды и острый как ятаган полумесяц сияют над пустыней. Вскоре глаза привыкли, и в окружающей темноте Старший страж разглядел контуры множества мусульман. Никто из них не был занят самоистязанием, ибо всех захватило волшебное зрелище, разыгрывавшееся где-то далеко впереди. Зартошт посмотрел вперед, и вскоре сам замер с занжиром в руке, лишь лезвия ножей мерно покачивались на цепи...
   Площадь Имама Хомейни представляла из себя прямоугольник размером сто восемьдесят на сто пятьдесят метров, и на каждую Ашуру она забивалась правоверными настолько, что казалась не более чем оживленным пятачком на базаре. Но теперь перед изумленным взором Аршад-пасдарана предстала бескрайняя иракская пустыня! Безумная палитра огней громадных полупрозрачных зданий, плотно обступавших площадь, погасла, лишь высоко-высоко, метрах в трехстах над землей, пылали синим заревом их многочисленные башенки, как маяки в море первобытного мрака. Но сама площадь, вернее, нижняя ее часть, расположенная метрах в семидесяти перед Зартоштом, была выхвачена из мрака ночи огнем яркого прожектора, светившего ровным оранжево-бежевым светом, совсем как клонящееся к закату солнце над Кербельской пустыней.
   Там разыгрывалась таазия, да такая, какую Старшему стражу не доводилось видеть за все сто восемь лет богатой на события жизни! Вместо привычных постановочных баталий, разыгрываемых актерами, пусть даже и с холодным оружием времен первого века Хиджры, он видел впереди самую настоящую битву! Здесь не было длинных витиеватых стихов, декламируемых действующими лицами, но была алая кровь и отчаянные вопли раненых и умирающих, лязг мечей и град черных стрел, вихри горячего песка, поднимавшегося из-под копыт сотен взмыленных лошадей!
   Силы были явно неравны. Воины поганого Язида, облаченные в красные одежды, теснили немногочисленных сторонников Имама Хусейна (да будет мир ему) в зеленых накидках поверх кольчуг. Многие из праведников были уже убиты - их усеянные стрелами, изуродованные мечами тела лежали тут и там на песке. Лишь горстка самых храбрых и искусных воинов оказывала дерзкое сопротивление угнетателям истинной Веры, но силы их таяли на глазах. Внезапно для самого себя Зартошт осознал, что смотрит на происходящее не со стороны и не с удаления в семьдесят с лишним метров, а находится на поле битвы в самом разгаре сражения! Он не смог бы описать в точности, кем тогда являлся - бесплотным духом, коршуном, взвившимся над полем боя, или одним из воинов Пророка (мир ему и благословение Аллаха), который, качаясь в седле, неистово отбивался маленьким круглым щитом и коротким кривым ятаганом от стрел и мечей врага, неумолимо одерживающего верх. Тонкая грань между явью и иллюзией с каждым мигом стиралась все больше. К зрительным и звуковым образам добавились тактильные ощущения. И Зартошт готов был уже окончательно поверить в происходящее и забыть себя, и занжир, и свою плоть и то, что когда-то было его душой, забыть даже про чернокожую Айше, забыть про гурию, что покоилась в саркофаге на сорок первом этаже его дома у озера в парке Шахр... Лишь последняя оставшаяся капля здравого смысла, летящая с водопадом отчаяния в пучину скорби и пустоты, подсказывала ему, что все им наблюдаемое - не более чем иллюзия, игра, таазия - религиозный спектакль, вознесенный психоактивными технологиями современного искусства до уровня полного замещения реальности. Но стоило ему осознать это, как дух захватило еще сильнее, и адреналин мощной струей брызнул в мутную от порока и похоти кровь, разбавив ее праведным гневом шиита! Теперь он до конца ощутил себя в седле и при полном вооружении, больше того, ощутил себя сильным настолько, чтобы переломить ход битвы и навсегда изменить историю, сделать Имама Хусейна (да будет мир ему) царем Персии и Синда, Месопотамии и Сирии, Палестины и Египта!.. Глупец, презренный нечестивец! Как мог забыть он, что лишь Всемогущий Аллах ведет историю путем, предопределённым Им задолго до начала времен, и что ни один человек, ни один джинн, ангел, Иблис - никто не в силах повлиять на это предопределение, непостижимое ни для кого, кроме Всевышнего!
   Уже пять облаченных в красное воинов Язида были повержены Зартоштом Искандери, когда все соратники и враги вдруг исчезли разом из поля зрения, и из-за ближнего бархана прямо навстречу Старшему стражу величественным и неторопливым шагом выступил белый конь, прекрасный арабский жеребец с седлом, но без всадника. Зартошт пришпорил своего скакуна и в недоумении воззрился на благородное животное, так, будто бы видел этот священный для всякого шиита символ первый раз в жизни. Лязг металла, вопли умирающих - все стихло, не было слышно даже ветра, извечно тянущего заунывные мотивы из одного края пустыни в другой... Бесстрашного воина Пророка (мир ему и благословение Аллаха) всерьез смутила эта внезапная и гнетущая тишина, в коей ощущалось близкое присутствие Иблиса... Тем неожиданней стал для него горький плач, громкие стенания и вой десятков укутанных с головы до ног в черную ткань женщин, обступивших белого коня со всех сторон. Они оплакивали всадника - Имама Хусейна ибн Али (да будет мир ему), чье оскверненное мечами и стрелами язычников, обезглавленное тело осталось навеки лежать в Кербельской пустыне...
   Неописуемая печаль охватила Зартошта, и он немедля спешился и припал к песку, по которому прошли копыта коня Имама Хусейна (да будет мир ему), дабы поцеловать его и оросить слезами праведной скорби. Коснувшись руками песка, он с удивлением обнаружил, что тот вовсе не горячий, а холодный, как камень. Да, это был вовсе уже не песок, а выложенная сланцами мостовая площади Имама Хомейни в Тегеране - столице Вселенной. Темная летняя ночь вновь обнимала Аршад-пасдарана душными объятиями, как и горячее дыхание сотен правоверных. Они все еще находились во власти чар самой колдовской и в то же время самой правдивой из таазий, в которых когда-либо доводилось принимать участие Зартошту Искандери.
   Вдруг в стройных рядах завороженных зрителей (а может быть, таких же, как недавно и он, невольных участников яростной битвы в пустыне) произошел переполох. Зартошт почувствовал, что справа из темноты в его сторону надвигается едва различимая волна недовольства, охватывавшая тех мусульман, что по неясной причине были буквально выдернуты из таазии. Среди общего гула неодобрения слышались отдельные проклятия, и вскоре Зартошт воочию увидел того, кому они адресовались. Стареющий бек, тучный и плешивый, не обращая никакого внимания ни на саму таазию, ни на погруженных в нее зрителей, продирался сквозь темноту и плотные ряды кровоточащих тел. За ним тянулась длинной вереницей дюжина женских фигур, с ног до головы закутанных в паранджи из плотной ворсистой ткани, больше похожей на шерсть. "Господи, как же нестерпимо жарко должно быть бедняжкам этой душной летней ночью!" - вдруг подумалось Зартошту. Замыкал цепочку молодой надменного вида евнух, чьи пухлые безбородые щеки лоснились кокосовым маслом. Зартошт, немало удивленный появлением подобной процессии в самый разгар торжеств, в недоумении воззрился на старика, обделенного даром сияхов. Плешивый бек ответил Зартошту лишь злобным взглядом из-под густых, но совершенно седых бровей.
   Старший страж подумал было о возвращении в таазию, но какая-то едва уловимая мелочь, проскользнувшая по самому горизонту сознания, никак не давала ему покоя. Наложницы старого бека почти все прошли мимо него куда-то влево, и, взглянув мимолетом на последнюю из них, Зартошт обнаружил в шершавой ткани паранджи узкую прорезь для глаз. Тяжелый занжир выскользнул из рук и с громким лязгом рухнул на сланцевую мостовую, заставив еще большее количество мусульман выпасть из таазии. Он хотел прокричать что-то ей вслед, но слова застряли где-то на уровне гортани, и из глотки вырвался лишь сдавленный хрип. Одного мимолетного взгляда хватило ему, чтобы узнать в узкой прорези черные индийские...
   НО ЭТО НЕ ОНА! Айше умерла семьдесят семь лет назад! И при самом удачном исходе, по милости Всевышнего или сияхов, лежит сейчас в малиновом саркофаге на сорок первом этаже его дома, что у озера в парке Шахр, никак не меньше, чем в четырехстах метрах по прямой отсюда! Он молниеносно подобрал с земли занжир и ринулся вслед за наложницей старого бека, чтобы распороть паранджу и окончательно убедиться, что это не Айше, но их уже и след простыл. Он продирался все дальше и дальше сквозь ряды правоверных, и даже спросил кого-то, не видели ли тут проходящими мимо старого бека с наложницами, но в ответ ему лишь усмехнулись, что здесь не таазия, а всего лишь площадь для самоистязания и молитв.
   То был всего лишь морок. Покручивая в левой руке рукоять занжира, изголодавшегося по свежей крови и мясу, Зартошт медленно брел средь погруженных в таазию вечных юношей в сторону небольшой площадки на самой окраине, слабо освещаемой оранжевым светом нескольких факелов. Эти факелы безмолвно держали в руках стоявшие по периметру пожилые мужчины, усатые и морщинистые. Площадь Имама Хомейни давно считалась местом, где отправляют праздничные ритуалы и возносят молитвы исключительно те, кого не обделили своим даром сияхи. Вероятно, именно поэтому их черные лужицы в столь великом множестве хлюпали здесь под ногами. Однако даже тут нашлось немного места тем, кто сохранил за собой право умереть в назначенный Всемогущим Аллахом час. И только среди них всеми остатками своей некогда большой и праведной души страстно желал сейчас быть Зартошт Искандери, Старший страж на службе у шаха Хормизда V, сына Арташира.
   В неверном свете факелов седобородые старцы, многие из которых во внуки годились иным из стоящих неподалеку вечных юношей, нещадно истязали свою и без того слабую и дряхлую плоть. Как свидетельствует печальный опыт тех многих веков, что шииты празднуют Ашуру, кто-то из них обязательно увлечется настолько, что не доживет даже до утра. Но в глазах лишь этих людей, горящих безумным огнем религиозного фанатизма, можно было увидеть тот самый блеск истинной Веры, что отражался во взгляде Имама Хусейна (да будет мир ему), когда поганые идолопоклонники пронзали копьями его горячее и чистое сердце! Именно среди этих мусульман хотел оказаться Зартошт Искандери в час, назначенный ему Всевышним, и потому все ближе подходил к ним.
   Воистину милостив и милосерден Аллах, ибо в Его власти пролить свет на тьму! И слепого грешника, бредущего прямо в пропасть Джаханнама, Всепрощающий делает зрячим! Тяжелая пелена, смердящая соком нечистой женщины, спала, наконец, с его глаз, и стовосьмилетний старик впервые за семьдесят семь лет прозрел истину. Айше не лежит сейчас в малиновом саркофаге в его доме. Ее нет и на дне Индийского океана. Ее плоть, пройдя желудки и кишки мерзких подводных тварей, не стала частью моря и земли. Ибо ее вообще никогда не было! Никогда не было чернокожей девушки Айше, прекрасной, почти всегда полностью обнаженной, некогда даже влюбленной в несчастного Зартошта Искандери, но сбежавшей от него при первой же возможности. Не было и той странной Айше, обнаруженной под паранджой из тяжелой ворсистой ткани в гареме старого бека на Тегеранском базаре, которую он вернул сначала на Маврикий, а в последствии так любимому ею морю. Никакой Айше никогда не было! Но всегда был Иблис.
   Это он, проклятый джинн, усердный настолько, чтобы стать первым среди ангелов, но настолько же упрямый и гордый, чтобы отказаться пасть ниц перед Адамом - первым из людей, и за это быть низвергнутым с небес на Землю. Стоит ли даже воображать, сколь великой должна быть его ненависть к человечеству в целом и к каждому правоверному в частности? Насколько желанной должна быть для него такая добыча, как душа праведного и сильного духом мусульманина, верно служащего шаху и Всемогущему Аллаху? Кому, как не Шайтану, знать о двух ключах, открывающих всякому шииту дорогу в ад - неуправляемом гневе и безудержной похоти? Зартошт-сильный, Зартошт-мудрый, благочестивый Зартошт Искандери слишком расслабился в очередном отпуске на острове Маврикии - и как глупая рыба слопал наживку Иблиса! Он обрел тогда самую, как ему казалось, сильную и чистую любовь в жизни, а Иблис навсегда поймал его праведную душу в липкую паутину порока. И излучение сияхов в лаборатории на Титане легко вытянуло из иссохшего от гибернации тела Зартошта то, что вот уже как семьдесят семь лет ему не принадлежало!
   Теперь оставалось лишь одно - разрушить этот проклятый сосуд, ничего уже, кроме богомерзкой шафраново-бежевой пустоты, в себе не содержащий. Лишь так можно было теперь очиститься от скверны Шайтана! И добравшись, наконец, до небольшой, освещенной светом факелов площадки, Зартошт немедля приступил к исполнению задуманного.
   Кровь летела во все стороны, словно в центре площадки забил вдруг отчаянный, но то же время величественный и непоколебимый фонтан плоти и крови. Ее капли оседали на седых бородах и бровях пожилых мужчин, державших факелы по периметру, и в глазах их читалось восхищение, смешанное с отвращением и даже страхом. А Зартошт все бил и бил себя уже двумя занжирами, один из которых позаимствовал у едва стоявшего на ногах полубезумного старика, которому с самоистязаниями в ту ночь явно пора было завязывать. Останавливаться Аршад-пасдаран не собирался - он ждал, пока сосуд из вечной плоти - его бессмертное и бессмысленное тело - треснет, и липкая шафраново-бежевая пустота, переполнявшая его и даже выливавшаяся уже за край, сначала засочится вдоль трещин... А затем брызнет во все стороны, когда сосуд лопнет и нечему уже будет ее сдерживать!
   Четыре длинных лезвия на двух цепочках, острые настолько, чтобы вскрывать плоть, доставлять боль и вызволять горячую кровь из жил, с бешеной скоростью порхали вокруг Зартошта и неистово бились об его тело, словно мотыльки, рвущиеся сквозь полупрозрачную преграду к единственному огню в сплошной темноте. Безжалостными прикосновениями они все больше углубляли порезы по всей его поверхности. Белый праздничный костюм превратился в решето из окровавленных тряпок, лоскутки кожи и мяса застревали в густых черных волосах Старшего стража. Сбоку свистнула сталь, и неожиданно резкая щепотка боли отозвалась справа в голове - нож отрубил половину ушной раковины. Мочка была отсечена еще раньше, и теперь ее пожирал один из множества сияхов, поспешивших занять место на площадке в предвкушении обильного пиршества. Кто-то громко кричал, вокруг царила суета - кажется, пожилые мужчины с факелами наконец-то поняли, что Аршад-пасдаран задумал совершить великий грех - покончить с собой в Ашуру, да еще и при помощи занжира! Однако никто не решался приблизиться и помешать ему, ибо никто не хотел попасть под удар лезвий, красных по всей длине от свежей, железисто пахнувшей крови. Зартошт уже ничего и никого не видел вокруг и мало что понимал. Как и всегда, он не чувствовал боли, списав ее со счетов как досадную прихоть косной материи, вечной и от того еще более проклятой. Но тело его оказалось слишком крепким, и пришлось немало постараться, прежде чем он почувствовал, как что-то горячее мощным потоком заструилось по остаткам правой грудной мышцы вниз к почти распоротому животу. Зартошт всего лишь перерубил плечевую артерию, но в тот миг он с радостной улыбкой на разорванных в клочья губах осознал, что проклятый, никак не поддающийся сосуд наконец-то дал трещину, и теплая склизкая шафраново-бежевая пустота начала выливаться наружу, хлеща струей по стенке треснувшей емкости. Он хотел было продолжить самоистязания, но вдруг понял, что это уже излишне. Когда вся пустота вытечет, сосуд сам сдуется, осядет, как лишенный воздуха надувной матрас, и сияхам ничего не останется, кроме как пережевать и переварить его, довольно похлюпывая своей черной зеркальной жидкостью...
   И тогда он решил, что пора готовиться к встрече с Создателем, и закрыл глаза. Всеми остатками души он надеялся в последние минуты земного бытия узреть яркий свет Всевидящего и Всезнающего, но мутному внутреннему взору открылась совершенно иная картина.
   Айше стояла вполоборота, обнаженная на пустом сером фоне. Мягкий свет, исходивший откуда-то спереди, словно Зартошт сам был его источником, настолько отчетливо освещал каждый миллиметр ее лоснящейся оливковым маслом кожи, что цвет ее казался уже не черным, а золотым. Тонкая и геометрически выверенная, словно манипулятор бездушной машины, согнутая в локте под прямым углом правая рука упиралась в напряженную ягодицу. Вьющиеся волосы лежали спокойно, уходя за острый изгиб тонких плеч. Весь ее образ излучал такое несвойственное ей обычно спокойствие и внутреннюю гармонию. Но всего необычней было выражение тонкого скуластого лица, словно высеченного из эбенового дерева искуснейшим из мастеров Черного континента. Широкие плотные губы малинового цвета слегка сжаты в застенчивой полуулыбке, а черные индийские глаза, обычно блестящие звериной яростью или похотью, или тем и другим одновременно, на сей раз светились тихой задумчивостью, если не сказать сожалением. Можно было подумать, что Айше жалеет Зартошта! Что она полна сострадания и раскаяния...
   Но Всемогущий Аллах успел открыть глаза несчастному, и ловкие трюки Иблиса, скрывавшегося за образом прекрасной и печальной девы, уже не могли обмануть его! Внезапно Аршад-пасдаран почувствовал, что шафраново-бежевая пустота кончается в нем, и тело почти полностью сдулось и осело. Тонкая фигурка блестящей золотом девушки прерывисто замерцала, замигала, медленно растворяясь на блеклом сером фоне первичного бытия. Но Зартошт Искандери никогда не был бы тем, кем являлся более ста восьми лет, если бы в последнюю минуту жизни не бросил камень в Шайтана! Собрав воедино оставшиеся силы, он размахнулся и с диким воплем пустил занжир прямо в грудь медленно исчезающей Айше!
   Занжир улетел куда-то. Возможно, он достиг цели, но Старший страж уже не увидел этого. Две или три сотни крепких рук подхватили его за плечи и понесли куда-то далеко, в холодную темную даль, где ничего уже не слышно и не видно. Лишь последние капли пустоты сочились еще по истерзанной сталью поверхности... Что ж, разве тяжело нести на свалку разбитый глиняный горшок?
  

***

   Очнулся он на все той же площади Имама Хомейни в окружении множества мусульман. Празднование Ашуры продолжалось, если не сказать, что шло полным ходом. Таазия, на долгое время поглотившая чувства и помыслы большинства правоверных, окончилась. Из громкоговорителей снова зазвучали заунывные траурные напевы имамов, барабанщики слаженно отбивали единый ритм, несущий в себе в одинаковой степени ярость и скорбь, и в такт их непрекращающемуся бою люди осыпали себя ударами цепей и ножей.
   Зартошт приподнялся, так как сразу же почувствовал, что лежит. Лежал он на простыне из грубой белой ткани, размером идеально подходившей для его тела. Занжир, заботливо очищенный кем-то от крови и кусков мяса, валялся неподалеку.
   Аршад-пасдаран осмотрел свое тело. Очевидно, разрушить проклятый сосуд ему так и не удалось - правоверные успели помешать в последнюю минуту. Обнаженный торс был исполосован косыми темно-синими линиями - следы работы ревитализирующей машины. Казалось, эти блестящие линии были спрятаны глубоко под кожей - неестественно светлой и мягкой, выращенной заново за какие-нибудь десять минут отрядом мобильной реанимации. Такие линии сходят обычно спустя лунный месяц. Что сталось с ногами, он не видел - их скрывали просторные парчовые шаровары. На левом предплечье зияла прижженная лазером дыра от укола - закачали транквилизаторами, чтоб лежал тихо, по меньшей мере, до утра. Они не учли только, что на человека без души едва ли могут подействовать психотропные вещества!
   Боли и слабости не было. Зартошт резво вскочил на ноги, что не осталось без внимания вечных юношей, слонявшихся неподалеку без какого-либо определенного занятия. Окружив его неплотным полукольцом, они оглядывали будто в третий раз родившегося Старшего стража с удивлением и легким укором. Один из них заговорил.
   - Тебе не стоило так поступать, Зартошт Искандери, но мы видим теперь, что Аллах простил тебя!
   "Интересно, откуда ему знать мое имя? Служит в Корпусе со мной?" - теперь он с сожалением обнаружил, что голова не так ясна, как всегда была прежде, внимание притуплено, а реакции заторможены. Но что еще ждать от человека, вставшего из-под ревитализирующей машины, будь он хоть трижды бессмертным? Стоило проверить работу голосовых связок.
   - Я лежал тут, кажется... одержимый Иблисом, ничего не помню... - пробормотал он глухим голосом. Он помнил все до того самого момента, как потерял сознание от потери крови. Помнил даже грустного Иблиса-Айше, медленно растворявшегося на сером фоне.
   - Скоро начнется Тахаджжуд-намаз. Говорят, сам Рахбар будет вести его! - сказал другой юноша, видом чрезмерно слащавый и моложавый.
   - Он прилетел на праздник? - с недоверием спросил кто-то третий из их группы.
   - Вай, Курош, воистину Аллах наградил тебя вечной молодостью! Но, клянусь своим клинком, что-то очень важное отвлекло Всевышнего в тот миг, когда он собирался одарить тебя мозгами! - произнес слащавый на вид и острый на язык вечно юный старик под шумный гогот приятелей и ворчливое негодование адресата остроты. - Ты и в самом деле думаешь, что Рахбар Сейид Карими, да будет доволен им Аллах, оторвется от великого дела и покинет эмират Титана для того только, чтобы почтить нас своим присутствием, пусть даже и в Ашуру? Неужто ты желаешь, чтобы кто-то из нас получил своих гурий позже срока?
   - Я слышал, что Рахбара будут передавать сюда прямо через космос, понимаешь, да? Мы будем смотреть его как на экране, но он будет говорить как будто опаздывает, понимаешь да? Эта его речь будет лететь сюда будто на волне только все равно чутка медленно! Но мы его будем смотреть и будем все молиться, и ты будешь молиться! - в агрессивной манере втолковывал Зартошту бородатый бугай, для пущей убедительности потрясая пред лицом собеседника крепко сжатым кулаком размером с крупный гранат.
   - Вай, братья, вы уж мне поверьте, Шахсей-Вахсей на Титане отмечать умеют! - будто с вызовом воскликнул слащавый.
   - Но как они работают занжиром при тяготении всего в 0.14 g? - какой-то умник решил блеснуть познаниями в астрономии.
   - Вай, Пархам, самый легкий из выкованных для Эмирата на Титане занжиров в десять раз тяжелее твоей железячки! И когда муслим бьет себя им по спине, пятеро муслимов держат его за ноги, чтоб не улетел в пекло к Шайтановой бабушке!
   Вся компания вновь разразились громким хохотом, нисколько не подобающим траурному торжеству. Со стороны могло показаться, что они действительно юноши в привычном понимании этого слова, двадцатилетние студенты какого-нибудь медресе - настолько беззаботно и с ребяческим задором подначивали они друг друга.
   Зартошт наклонился, подобрал с земли свой занжир, нетвердой походкой сделал несколько шагов и стоял теперь в некотором отдалении от них. Он слышал их шутки про Титан, и ему казалось, что речь идет о каком-то чрезвычайно отдаленном и всего скорее выдуманном месте, не имеющем никакого отношения ни ко всему множеству народа на площади Имама Хомейни, ни к нему лично. Будто обсуждали какую-то снискавшую успеха у безвкусной публики постановочную кинокартину довоенных лет. И тут Аршад-пасдаран признался себе, что не до конца, а может, и совсем не понимает, где же он теперь находится и с какой целью очутился здесь. Тегеран? Столица Вселенной? Но что такое Вселенная? Да что там Вселенная! А что же такое этот самый Тегеран, вознесенный в разряд священного мифа благоговеющей перед ним безликой толпой? Тегеран - теперь он виделся Зартошту всего лишь темным и душным местом, кладовкой с запертым в ней воздухом и людьми на четвертом этаже жилого дома на улице Энгелаб, в квартире из четырнадцати комнат. И где-то тут должно быть длинное и узкое, точно бойница, единственное окно в стене, с видом на оживленную улицу и безжалостные огни городских фонарей...
   Похоже, транквилизаторы все же начали действовать. Старший страж застыл в нерешительности где-то на площади Имама Хомейни и в то же время вне ее пределов. Он старался не слишком шевелиться, чтобы непослушное сознание не расплылось совсем по мостовой и не слилось, чего доброго, с проползавшим мимо сияхом. Обратиться за помощью к Всемогущему Аллаху Зартошт в тот миг не решился - подумал отчего-то, что недостоин Его помощи, хотя, как не силился, как ни напрягал размякший, будто гнилой орех, мозг, никак не мог объяснить причину своей недостойности в глазах Всевышнего. "Эх, - вдруг проскользнула мысль по самому краю сознания, - был бы тут мой старый друг, мой духовный советник, мудрый Ибрагим из Герата, достигший хакиката - он бы уж точно смог все растолковать! И указать, куда мне теперь идти..."
   И вдруг Зартошт отчетливо осознал, что Ибрагиму совсем необязательно в этот самый миг бродить по согдийским пустыням, мерцающим, словно чешуя саламандры, в холодном свете бесчисленных звезд, или спать в пещере гималайского медведя. Вполне может статься, что он стоит сейчас, никому не заметный, где-то здесь, на самом краю огромной площади! И, неспешно перебирая четки, нашептывает себе под нос зикры. И вскоре Аршад-пасдаран явственно ощутил незримую глазу, но источавшую спокойное тепло спасительную нить, мягко, но настойчиво тянущую его тело в только ей одной ведомом направлении. На несколько мгновений он потерял равновесие и даже закачался, но сделал шаг, потом другой, и вот уже двигался сквозь толпу, увлекаемый невидимой нитью. "Это суфий Ибрагим услышал, что я вспомнил о нем, узрел меня внутренним взором и протянул мне братскую руку помощи!". При этой мысли приятное тепло разлилось по склеенным наново жилам Зартошта, и поступь его становилась все тверже, а голова - все ясней, будто через нить вернулась к нему былая уверенность и телесная сила.
   Неоновые огни всех цветов и оттенков снова мелькали бешеным калейдоскопом по самой кромке обрамляющих площадь высотных зданий, затмив звезды и заслонив первобытный мрак ночных небес. Они перескакивали с одного места на другое в такт барабанному бою, неистово кружили над самыми головами правоверных. Их яростный танец, верней всего, должен был символизировать тот неповторимый, единственный в пространстве и времени взрыв, что сопровождал собой Сотворение мира, также пришедшееся на Ашуру, и, кроме того, напоминать о неизбежном его конце...
   Примерно о таких материях размышлял Зартошт Искандери, когда внезапно все огни погасли, а невидимая теплая нить, влекущая его к Ибрагиму, одномоментно и безвозвратно оборвалась! Проповеди и причитания имамов, барабанный бой и рев толпы, сливавшиеся прежде в единый нескончаемый гул, разом смолкли. На несколько мгновений вся площадь Имама Хомейни - да что там! - весь Тегеран, столица Вселенной, погрузился в абсолютную тишину и темноту, едва нарушаемую тусклым светом холодных звезд, коих теперь можно было наблюдать на небе в неисчислимом количестве.
   Но вот замерший в тревожном ожидании Тегеран вновь озарился искусственным сиянием - на сей раз легким и проникающим, какое свойственно бывает лишь лазерным голограммам. Необычайное по четкости изображение Рахбара Сейида Карими возникло прямо в небе, и масштабы той голограммы поразили каждого тегеранца, несмотря на то даже, что со времен окончания войны жители столицы успели изрядно привыкнуть к разного рода зрелищам и иллюминациям, устраиваемым в честь праздников и памятных дат. Рахбар занимал собой и окружавшим его ореолом всю южную половину неба, и кто-то в толпе предположил, что связано это с тем, что спутник, обеспечивавший трансляцию, вращался всегда ровно над экватором. Однако Рахбар транслировался не полностью - видна была только его голова, шея, плечи и верхняя часть груди.
   Поначалу Зартошт не мог узнать его. Подсознательно он помнил, что лицо Рахбара ниже глаз должно было быть скрыто пропитанной криораствором повязкой. Однако сейчас повязки на его лице не было.
   - Я же говорил, что Рахбар Сейид Карими, да будет доволен им Аллах, на Ашуру непременно вернется на Землю! - послышалось из толпы.
   - Клянусь своим клинком, Курош, лучше бы тебе помолчать! Неужто ты вправду полагаешь, что во всем эмирате Титана не найдется ни одного герметичного помещения с земной атмосферой? - осадил уже знакомый Зартошту голос не в меру слащавого вечного юноши.
   Но отнюдь не только из-за отсутствия дыхательной повязки Зартошт так долго не мог признать Рахбара в человеке, освещавшем теперь своим изображением добрую половину земного шара. Каждый, кто лицезрел его в те минуты, мог с легкостью спутать его с самим Имамом Хуссейном (да будет мир ему), ибо Сейид Карими из кожи вон вылез, чтобы перед объективом лазерной голокамеры максимально походить на главного героя Ашуры!
   Он выглядел почти в точности так, как было принято изображать величайшего из шахидов веками, прошедшими со дня его трагической смерти в Кербельской пустыне. Могучий чуть покатый лоб - признак великой мудрости, выдающиеся надбровные дуги и густые, но ровные и не сросшиеся брови. Широкие, ровно поставленные глаза и благородный, чуть удлиненный нос. Полные широкие губы сжаты в спокойной и уверенной улыбке, адресованной в равной степени как надежным соратникам, так и заклятым врагам. Густая и жесткая борода, черная с незначительной проседью, плавно смыкалась под носом широкими усами. Кожа белого цвета, казалось, даже светилась немного изнутри. Внизу широкими контурами, расплывавшимися у самого горизонта, обозначены были мускулистая шея, могучие плечи и грудь.
   И Зартошт уже готов был окончательно уверовать, что видит на небе самого Имама Хусейна (да будет мир ему), явившего себя правоверным Земли в этот святой и великий праздник, если бы не взор фиолетовых глаз Рахбара, изменить природу которого не в силах были даже самые передовые технологии модификации внешности. Это был хитрый взгляд Иблиса, прикрывшего свою окаянную голову зеленой куфией праведника! Но сходство с Имамом Хусейном (да будет мир ему) было настолько разительным, а застывший в черных небесах образ настолько величественным, что в ту минуту даже сам шах Хормизд V, сын Арташира, готов был пасть ниц перед голограммой Рахбара!
   Да, теперь Зартошт в полной мере узнал своего давнего противника! Но в тот миг он уже не испытывал ни страха перед ним, ни отвращения. Вместе с душой сияхи высосали из Старшего стража и жгучую ненависть к высшему руководителю правоверных, всегда сдобренную изрядной толикой восхищения перед его хитростью и величием. Ныне Рахбар виделся ему лишь актером, призванным сыграть главную роль во вновь разыгрываемой грандиозной таазии, подмостками которой служило теперь целое полушарие планеты.
   Многие ждали, что Рахбар предварит молитву проповедью, но вдруг изображение заколыхалось и утратило четкость, ибо Сейид Карими наконец-то задвигался и с опозданием в семьдесят девять минут чистым голосом, низким и глубоким, как труба ангела Исрафила, протянул "Аллах'у Акбар!", и правоверные с этой и с той стороны Земли подняли руки к ушам и покорно приступили к совершению намаза...
   ... когда настал черед земного поклона, Зартошт привычным движением подался всем телом вперед, припал к земле и с удивлением обнаружил, что колени и ладони оказались прямо в прохладной и немного липкой жидкости сияха. Как ни странно, эта неожиданная близость не вызвала в нем никакого отвращения! Напротив, про себя он отметил, что это неосторожное проникновение в разумную черную лужицу заметно взбодрило его, ибо, как ни стыдно ему было в том признаться, молитва все больше клонила в сон уставшее тело Аршад-пасдарана. "Субхана раббияль-агъля! (Хвала моему Господу Всевышнему!)" - прошептал Старший страж и вдруг узрел какое-то смутное движение на прежде ровной глади лежавшего под ним сияха. "Возможно, это капля пота упала с моего лба" - подумал он. Но движение никак не прекращалось. Расходившиеся во все стороны круги начали вдруг принимать форму сначала восьми-, а затем и шестнадцатиугольников, стремительно меняли цвет и в какой-то момент обрели даже странный запах. Так могло пахнуть разве что после очень свирепого шторма, когда молнии рвут в клочья черные тучи. Движение не только не прекращалось, но обретало все больший геометрический, а затем и логический смысл, и Зартошт, наконец, осознал, что уже совершенно забыл о своем участии в коллективном ночном намазе! Более того, площадь Имама Хомейни вновь пропала для него, как и весь остальной мир, ибо неожиданно для самого себя он уже весь, с головы до ног, очутился внутри сияха, лежащего под ним вместо коврика. С тем лишь замечанием, что ни головы, ни ног у Зартошта теперь уже не было!
   Он пребывал среди плотной жидкости, окружавшей его со всех сторон, куда ни посмотри. Однако он поглядел вверх и увидел, что сверху она светлее, чем снизу. Больше всего она напоминала воду, однако имела совершенно нехарактерный для воды темно-фиолетовый цвет. Она пузырилась и как будто даже двигалась, настолько медленно и непрерывно, что движение ее почти никак не замечалось. Этой жидкости было так много, что, в конце концов, Зартошт признал, что наблюдает изнутри не бочку, не ванну, не бассейн и даже не озеро, а всего вероятней целый океан! Однако на Земле не могло быть такого океана.
   Тут не было ни рыб, ни медуз, ни моллюсков. Не было ни планктона, ни водорослей. Вместо всех них плотную гущу темно-фиолетовых вод со всех сторон пронизывали странные шипастые сплетения, настолько протяженные, что концы их терялись далеко внизу, выходя, видимо, из самого дна морского. Не достигая поверхности океана, они причудливо изгибались и снова шли вниз. Больше всего они напоминали потертые от старости лианы высоких и древних деревьев девственных джунглей, однако ширина этих чудовищных веревок достигала порой полуметра, и состояли они, похоже, не из органики, но из чрезвычайно плотного и в то же время гибкого нержавеющего металла. Внешняя поверхность этих образований была вся испещрена мелкими и крупными заострениями, слабо поблескивающими сквозь толщу сиреневой воды. Вероятно, Зартошт увидел представителей местной подводной флоры, и притом флоры хищной, в чем ему вскоре пришлось убедиться.
   Фауна этого океана, если тут вообще могли быть применимы такие понятия, как фауна и флора, была представлена шарами диаметром никак не менее трех метров. Они были настолько темными и имели столь нечеткие, расплывчатые очертания, что Зартошт поначалу принял их за неясные тени каких-то объектов, плывущих высоко над ним по поверхности моря. Однако вскоре он с изумлением обнаружил, что шары эти вполне осязаемы и реальны, когда один из них, двигаясь очень медленно и пассивно, наткнулся на одну из шипастых лиан, что в совокупности своих изгибов и переплетений образовывали нечто вроде подводного сада из гигантских сетей. Ее острые металлические шипы мгновенно вспороли хлипкую оболочку шара, и он лопнул! Наполнявшая его густая оранжевая жидкость, много более плотная, чем фиолетовая вода, протяженными комками устремилась в разные стороны. "Так может плыть разве что сперма в горячей ванне" - отчего-то представилось Зартошту.
   Еще несколько шаров беззвучно попались в острые сети металлических водорослей, но Зартошт уже утратил к ним всякий интерес, ибо теперь он, как завороженный, вглядывался вниз - туда, где фиолетовые воды совсем чернели. Но даже в той, казалось бы, абсолютной темноте явственно проглядывалось стремительное движение каких-то огромных и крайне проворных теней. И ему вспомнился тот самый день, семьдесят семь лет назад. День, когда он видел Айше в последний раз. Тогда она нырнула в теплую соленую воду и растворилась навсегда во мраке первозданного хаоса, а Зартошт все плыл и плыл над ним, высматривая ее тень средь зловещих черных фигур, скользящих там, внизу... Теперь он также плыл, уже не прибегая к помощи мускулистых рук и ног, не испытывая недостатка в кислороде, ибо у него уже не было легких. В этом океане у него не было тела, была лишь душа - та самая, что отняли у него сияхи. Он плыл и глядел вниз, в черноту, снова высматривая единственно знакомый, тонкий и волнующий контур обнаженной девушки...
   Неожиданно одна из теней, словно повинуясь его невысказанному желанию, устремилась вверх, проворно расталкивая сородичей. Покинув пределы мрака, она замедлила движение, и Зартошт разглядел, что теперь она лишь пассивно всплывала, будто наполненный воздухом целлофановый пакет. Несколько минут спустя она уже была перед ним. Айше. Мертвая Айше.
   Если бы у Зартошта были глаза, то из них непременно брызнули бы слезы, бурно оросив несуществующую бороду. А если была бы глотка, то ее сдавили бы безутешные рыдания. Но у него была лишь душа, и потому его боль, не найдя выхода в телесных проявлениях, мгновенно заполнила весь фиолетовый океан, как свет от лампады заполняет своды пещеры, изгоняя прочь темноту. Но боль всегда была близка и понятна, и даже приятна этому океану - иначе как объяснить километры шипастых лиан и смертельные раны, что они ежеминутно наносили бедным шарам?
   Ее тело было чудовищно изуродовано. Ссадины, шрамы, переломы, разрывы внутренних и внешних тканей... Должно быть, так выглядел Зартошт за минуту до того, как попал в руки операторов ревитализирующей машины. Кроме того, вся она как-то сдулась, точно воздушный шар, из которого выпустили весь воздух, после чего он стал лишь нелепой тряпочкой. Да, пожалуй, теперь она более всего походила на тряпочку - изорванную, окровавленную. Глаза во впадинах искромсанного лица навсегда закрыты, клочья мокрых волос облепили плечи и спину. Кровь еще свежая, будто умерла она всего пару часов или даже минут назад, хотя красная жидкость едва угадывалась в фиолетовой воде. Когда труп проплыл прямо перед ним, в полуметре от его воображаемых глаз, сквозь разделявшую их толщу сиреневой воды он разглядел, что грудная клетка Айше рассечена пополам глубоким шрамом, широким и длинным. То был след от занжира, что Зартошт запустил в нее за мгновение перед тем, как упал и потерял сознание на площади Имама Хомейни! Однако труп продолжал всплывать, и Аршад-пасдаран, используя лишь силу мысли, устремился вверх вслед за ней, навстречу солнечным лучам.
   Они медленно поднимались сквозь светло-сиреневые и совершенно пустые воды, напрочь лишенные каких-либо водорослей, мелких рыбок или планктона. Но вот, наконец, то, что когда-то было любимой девушкой Зартошта Искандери, вынырнуло на поверхность, и следом сам он пересек отчего-то идеально ровную и спокойную линию, что отделяла море от атмосферы. И тут же забыл о тряпочке из мертвой и жалкой, но все еще дорогой ему женской плоти, ибо открывшееся его взору зрелище величием и необычностью способно было затмить любую радость и любое горе человеческое!
   Небо. Здешнее небо совсем не походило на небо Земли! Густого пурпурного цвета, оно всей своей чудовищной массой нависало над морем, чьи удивительно спокойные воды лишь отражали этот непостижимый для землянина цвет. Атмосфера здесь была до неприличия плотной, плотнее земной, должно быть, почти в сотню раз! Зартошту казалось, что небо начиналось прямо тут, всего в двух метрах над гладью океана, и плотной дымчатой стеной продолжалось высоко-высоко вверх, на несколько сотен километров. Даже не обладая физическим телом, он ощущал, как сильно давит этот воздух, пахнущий медом и порохом, намертво спрессовывая послушную морскую воду в идеально ровную плоскость и исключая малейшие ее колебания. Стоял мертвый штиль.
   Много выше, на высоте около километра, если оптические иллюзии столь плотной атмосферы не обманывали безупречный глазомер Зартошта, в фиолетовом небе застыли облака малахитового цвета. Легкие, местами полупрозрачные, они сплетались в длинные цепочки удивительно изощренных форм. И чем больше Старший страж разглядывал их, тем более убеждался, что любые облака, из чего бы они ни состояли, никогда не смогли бы расположиться в столь необычайно логических последовательностях без влияния разумной силы! Казалось, он видел высоко в небе жилую и транспортную инфраструктуру городов, состоявших лишь из легкого, но совершенно неподвижного зеленого пара! Возможно, впечатление легкости и полупрозрачности им придавали лучи здешнего солнца.
   Иссиня-белый шар, размерами несколько уступавший солнцу Земли, висел почти в зените. Зартошту не пришлось сильно прищуривать воображаемые глаза, чтобы взглянуть на него, ибо необычайно плотная атмосфера смягчала силу горячих синих лучей. В их бескомпромиссном свете глубокие рваные раны и тяжелые увечья еще сильнее выделялись на мертвом теле Айше, что лежало теперь неподвижно на морской глади, лиловой как сирень. Зартошт бросил на нее мимолетный взгляд. Странная пустая тошнота охватила тогда его бесплотный дух, и он поспешил отвести несуществующие глаза, снова устремив их в пурпурное небо, великое и великолепное. На этой планете только небо, протянувшееся от почвы и поверхности океана до невидимого глазу первозданного мрака космоса, являлось истинно обитаемой средой, изобилующей флорой и фауной самых немыслимых для землянина размеров и форм!
   Где-то на уровне облаков парили гигантские черные объекты, формой больше всего напоминавшие раковины наутилусов. Даже приблизительно оценить их размеры не представлялось возможным, так как все они хоть и медленно, но непрерывно и разнонаправлено двигались. Иные из них заплывали за причудливо изогнутые облака и совершенно пропадали из виду. Зартошт смутно почувствовал, что внешний облик этих исполинских существ или аппаратов ему как будто бы даже знаком, и в тот миг сильно пожалел, что он всего лишь дух и не имеет при себе никаких оптических приборов. Он почти совсем позабыл про труп бедной Айше и вознамерился было воспарить сквозь плотную пелену атмосферы высоко вверх, к малахитовым облакам и черным раковинам, когда неожиданно поднявшийся ветер нарушил все его планы.
   Ветер на этой планете был совсем не то, что ветер на Земле! Из-за чрезвычайно высокой плотности воздуха малейшее его дуновение способно было приподнять земного быка или даже слона и перенести на добрую дюжину метров, не говоря уже о человеке, чей полет окончился бы больше чем в ста метрах от исходной точки! Потому не стоило удивляться, что внезапно налетевший ветерок сотворил среди ровной океанской глади огромную волну. Бесформенный труп Айше, волею случая оказавшийся сверху, на самом гребне высоченной, но крайне медленной волны, был с легкостью подхвачен порывом ветра. Он воспарил над взволновавшимся океаном и свободно и непринужденно, словно воздушный шарик, полетел вдаль, к морскому горизонту, едва различимому в плотном фиолетовом мареве небес.
   Зартошт едва успел опомниться и при помощи лишь силы мысли полетел вслед за мертвым и обезображенным телом той, чей опороченный животным вожделением образ до сих пор жег огнем похоти его несуществующие чресла. Вскоре он нагнал ее и полетел рядом, сопровождая свою давнюю и единственную любовь в последнем пути, и вместе с тем любопытно озираясь во все стороны.
   Бесконечный сиреневый океан, над которым они летели уже долгое время, был повсеместно спокоен и тверд, и потому напоминал больше не морскую пучину, а бескрайнюю сюрреалистичную площадь, залитую непрозрачным стеклом лилового цвета. Округлость горизонта, хорошо заметная в открытом море на Земле, здесь была скрыта плотной атмосферной дымкой, и потому Зартошт окончательно потерял ощущение пространства и времени. Его безропотному духу чудилось теперь, что вровень с ним и возле него летят вовсе не жалкие остатки тела бедной Айше, подгоняемые неудержимым ветром чужой планеты, но летит ее душа - легкая, бессмертная и совершенно безмолвная! Из нее и при жизни то сложно было вытянуть хоть одно лишнее словечко, а теперь, за чертою смерти, она и вовсе позабыла, что такое слова и зачем они нужны. Вероятно, они, как и всякие духи или призраки из классических сюжетов, могли бы общаться телепатически, но Айше молчала на всех уровнях восприятия. Тогда он решил, что стоит обратиться к ней напрямую. Разумеется, мысленно, ибо рта и языка у него не было. И он уже собирался передать телепатически первую пришедшую в его несуществующую голову мысль, когда неожиданно что-то вокруг них драматически переменилось.
   Впереди, прямо по направлению их полета, из-за сплошной скрывавшей горизонт дымки показалась суша. Поначалу она казалась чудовищных размеров кораблем, чем-то вроде ковчега Нуха - настолько невеликой была ее ширина в сравнении с высотой. Однако темно-серая масса неуклонно приближалась, и Старший страж, наконец, разглядел, что они с Айше летят к необычайно высокому, но узкому острову, затерянному в бесконечной глади стеклоподобного океана. Прошло еще несколько минут, и они уже парили прямо над его твердью. И Зартошт, снова позабыв про свою молчаливую спутницу, с изумлением и благоговением наблюдал представшую перед его взором картину, словно новоиспеченный шахид, лицезревший райские кущи.
   Тут совершенно не было никакой травы и не было деревьев в земном понимании. Каменистая почва местами была покрыта тонким, василькового цвета налетом, который незадачливый землянин с первого взгляда принял бы за некую разновидность лишайника. Однако стоило ветру лишь немного подуть, как весь этот синеватый налет, будто самая обыкновенная пыль, хаотически взмывал вверх, устремляясь туда, где денно и нощно, в любой сезон и погоду изобиловала местная фауна и флора.
   По всей видимости, остров имел вулканическое происхождение. Когда-то давно по геологическим меркам этого мира неистовый поток лавы пробил себе путь сквозь неподатливую толщу фиолетовых вод и даже нашел в себе силы изрядно подвинуть тучное небо, беззаботно возлежащее на покорном океане. За многие тысячи, а то и миллионы лет, всепроникающий и безумно сильный ветер проделал в твердом теле вулкана великое множество отверстий, безжалостно отсек все лишнее, чтобы теперь пред взором изумленного гостя с Земли предстала совершенная по красоте и утонченности картина. Такой рельеф был возможен лишь там, где ветер способен быстро стесывать толстые пласты породы, а плотная атмосфера в состоянии удерживать с виду абсолютно несуразные, чудовищно ассиметричные плоды его работы сколь угодно долгое время.
   Душа Зартошта и мертвое тело Айше свободно парили над долиной, уютно расположившейся в самом центре острова и со всех сторон окруженной кольцом высоких горных кряжей. Вероятно, они состояли из столь твердой и неуступчивой породы, что даже местному ветру не удалось разрушить их. Эта прекрасная долина лежала прямо в центре кальдеры давно потухшего вулкана. Значительная часть магмы со времен последнего извержения не нашла себе выхода к океану и застыла в кальдере, и тогда ветер, безумный и неистовый архитектор, сделал все, что мог и хотел, из этого податливого материала.
   Тут и там прямо со дна кальдеры, достигая в высоту от пятидесяти до двухсот метров, поднимались гротескные конструкции из светло-серого камня, напомнившего Зартошту турецкий мрамор. Они походили на необычайно высокие замковые башни, столь изощренно и неравномерно изогнутые, что гравитация, казалось, давно и навсегда плюнула на них, оставив все как было. Иные из них соединялись меж собой поперечно, другие имели форму обрезанных многоугольников или спиралей. При своей кажущейся нелепости и хрупкости, они прочно застыли в плотном фиолетовом воздухе и являли собой надежную основу для несчетного множества растений, использовавших остроугольные скальные конструкции в качестве якорей на время шторма...
   Но сейчас стоял полный штиль, и тело Айше парило скорее по инерции. Тяжелый воздух гудел и вибрировал от возни целой армии мелких назойливых существ, повадками схожих скорее с земными москитами или мошкарой, однако на порядок превосходивших их в размерах. Среди них попадались животные куда более спокойные и крупные, что летели, если не сказать плыли, не спеша и поглощали в качестве пищи полупрозрачную синюю пыльцу, словно туман окутавшую эти колдовские скалы. Метров на пятьдесят выше, возвышаясь даже над самыми высокими из мраморных башен, покачивались пузатые листья дерев. Блестящего ультрамаринового цвета, они имели округлую форму и размером могли сравниться с вагонами старых городских трамваев. Листья эти содержали внутри себя полости, наполненные воздухом, и потому плавали высоко в небесах, нещадно расталкивая друг друга и каждым миллиметром своей лоснящейся влагой поверхности жадно впитывая горячие лучи иссиня-белого солнца. Однако все они были прочно связаны между собой едва заметными, уходящими вниз золотистыми нитями. Нити образовывали единую километрового радиуса сеть, оплетавшую мраморные конструкции и удерживавшую листья в пределах долины. Ибо эта колония плавающих в воздухе растений все еще нуждалась в корнях, которые, будто толстые и немыслимо длинные бурые черви, жадно вгрызались в потрескавшийся от их неистовых усилий мрамор.
   Зартошт, никогда прежде не имевший наклонностей к астробиологии, настолько увлекся изучением экосистемы Долины Иблиса, как он уже успел ее окрестить, что совершенно не заметил приближение незваного гостя. Меж тем, тварь подлетела настолько близко, что звуки ее тяжелого прерывистого дыхания достигли несуществующих ушей Старшего стража. Обернувшись, Зартошт с тревогой и любопытством воззрился на аборигена.
   Поначалу землянин решил, что встретил первого представителя разумной жизни планеты, совершенно, впрочем, не понимая, на чем могло основываться подобное умозаключение. Абориген не был велик в сравнении с листьями местных растений и огромными животными, парившими высоко в небе и нещадно ощипывавшими эти листья. Однако не был он и слишком мелок. Размером и формами он походил на хорошо откормленную домашнюю свинью - ныне почти вымершее животное, которое в незапамятные времена неверные в великом множестве разводили для употребления в пищу. Как и почти всякое другое местное животное или растение, абориген имел округлую форму. Казалось, его распирает изнутри от плотного горячего воздуха, словно его накачали как воздушный шарик. Очевидно, внутренний воздушный пузырь был тут самым обычным явлением. Благодаря ему абориген свободно плавал в густой атмосфере, управляя своим полетом с помощью четырех широких, длинных и, должно быть, весьма сильных перепончатых плавников. Голова, несколько мелковатая для столь непомерно раздутого тела, слегка раскачивалась в полете на короткой слизистой шее. При слабом освещении абориген вполне мог сойти за морскую черепаху, неторопливо бороздящую беспокойный земной океан. И тут Зартошт с ужасом осознал, от чего ему с первой же секунды знакомства пришла мысль о разумности аборигена. Летающая черепаха была плотно обтянута смуглой и немного шершавой человеческой кожей! А голова, его голова без сомнения являлась человеческой головой, ибо повторяла голову Homo sapiens пропорциями и расположением органов чувств, дыхания и поглощения пищи!
   Наблюдая перед собой эту чудовищно унизительную, гротескную карикатуру на человека, Зартошт вдруг подумал, что разумные твари - иными словами, люди - в разных уголках Вселенной, разделенных пропастью световых лет, сообразно условиям внешней среды вынуждены принимать самые различные формы, что с непривычки могут показаться нелепыми и даже уродливыми. И с чего это он взял, что человеческий вид с планеты Земля должен выступать эталоном физической красоты для всех прочих обитателей бескрайней Вселенной, что обладают таким ценнейшим даром и губительнейшим проклятием, как способность мыслить и передавать свои мысли? Рассудив таким образом, своими несуществующими глазами Аршад-пасдаран оглядел свое несуществующее тело, чтобы внезапно воочию убедиться в его совершенном отсутствии! Тогда он вспомнил, что был всего лишь бесплотным духом, иначе давно бы уже погиб без скафандра и баллона с кислородом за спиной! Айше? Эх... Едва ли ее истерзанное, да к тому же еще и безнадежно мертвое тело могло выступить эталоном внешности землянина... Однако абориген, похоже, вовсе так не считал! При виде трупа Айше в его глазах забрезжил неподдельный интерес, граничивший с сексуальным желанием. И, решительно оттолкнувшись всеми четырьмя плавниками от душного сиренево-синего воздуха долины, абориген устремился к ней, свободно пройдя сквозь Зартошта, как нож проходит сквозь фантом врага. Но стоило Старшему стражу лишь мельком заглянуть в глаза аборигена, как всякие мысли о его разумности мгновенно улетучились. Ибо это были круглые и холодные глаза безумно голодной рыбы, во всех устремлениях своих повинующейся лишь велениям инстинкта!
   Когда обтянутое человеческой кожей черепаховидное существо с рыбьими глазами достигло Айше, его рот, прежде напоминавший по форме человеческий, вытянулся наподобие клюва и вонзился в ее податливую плоть. Отхватив широкий лоскут темной ткани, багряной от запекшейся крови, абориген в мгновение ока проглотил его, и рыбьи глаза засветились зеленым цветом и запульсировали от физического удовольствия. Голова его вся напряглась, и вскоре из широких ноздрей приплюснутого носа вырвался протяжный звук, настолько тонкий и острый, что человеческое ухо не смогло бы различить его. Ультразвук. Это было приглашение на пир.
   Дюжины две, а то и больше, чудовищно голодных черепах слетелись со всей долины Иблиса полакомиться инопланетным деликатесом. Все они были одинакового размера и формы, лишь цвет кожи варьировался от сливочно-бежевого до буро-оливкового.
   Зартошт глядел на трупоядное пиршество с некоторым отрешением, не в силах поверить, что в этом волшебно красивом мире могут происходить вещи столь низменные и неаппетитные! Наконец, он понял, что скоро от самой большой в его жизни любви в буквальном смысле совершенно ничего не останется, а значит, пришло время действовать! У него теперь не было могучего тела, не было длинных и широких мускулистых рук, чтобы яростно разметать во все стороны этих жирных, лоснящихся слизью голодных стервятников, но он все еще обладал силой собственной мысли! Только неистовый ветер мог воспрепятствовать этой нечестивой трапезе, и Зартошт подумал о шторме, об урагане, с которым не смог бы сравниться ни один даже самый мощный земной тайфун! Он огляделся по сторонам, объял взором несуществующих глаз все небо от края до края, тяжелое фиолетовое небо, мысленно призывая его пошевелиться...
   Однако ничего не происходило. По-прежнему стоял мертвый штиль, раздавались неприятные хлопки - аборигены лупили плавниками раздутые тела конкурентов в стремлении отхватить от тела Айше кусок пожирнее. Заставить себя лететь, лишь думая о том, что ты летишь - легче легкого. Куда сложнее сдвинуть с места густую атмосферу чужой планеты, уповая лишь на собственные мысли и воображение! Куда проще написать ручкой на бумаге, напечатать клавишами, что подул сильный ветер и мерзкие черепаховидные аборигены разлетелись кто куда и оставили в покое останки любовницы несчастного Зартошта Искандери, но у Зартошта Искандери в тот миг не было ни ручки, ни бумаги, ни клавиатуры! Была лишь душа и воля мыслить! И он напряг эту невидимую и неощутимую абстракцию настолько, что плотный сиреневый воздух вдруг заколебался и пришел в едва заметное движение...
   Воодушевленный успехом, Аршад-пасдаран набрал в несуществующие легкие побольше воздуха и выдул его через несуществующий рот. Все небо от дна кальдеры до немыслимых высот, куда не поднималось ни одно из здешних животных или растений, пришло в хаотичное движение, постепенно принявшее форму вихря. Листья деревьев, животные - все смешалось в единой каше, а после разлетелось беспорядочно во все стороны. Ветер бушевал, ничто не укрылось от его тяжелого, но стремительного дыхания! Аборигенов сдуло, и тело Айше исчезло бы во всеобщем хаосе, если бы по случайности прочно не зацепилось за острый выступ одной из каменных башен.
   Меж тем, шторм усиливался. Нити деревьев рвались, не выдерживая чудовищного напряжения, и целые колонии пузатых синих листьев навсегда уносились за пределы острова, чтобы умереть без корней где-нибудь высоко над безразличным океаном. Не осталось ни единого животного, сдуло всю пыльцу. Лишь Зартошт и его чудом зацепившаяся за скалу мертвая спутница оставались неподвижными среди урагана, какого не знала эта еще совсем недавно кишевшая жизнью долина!
   Старший страж поглядел наверх и увидел, что на километровой высоте появились зеленые облака причудливых форм, виденные им прежде. Их сопровождали черные объекты, смахивавшие на гигантские раковины. Иные из облаков все больше снижались к острову и кальдере, и Зартошт почувствовал, что неистовый вихрь, вызванный к жизни силой его мысли, нисколько не влияет на их движение. Однако сам ветер по мере снижения облаков постепенно стихал. Спустя полчаса он стих совершенно, и над кальдерой зависло большое, но сильно разреженное облако малахитового цвета.
   То, что осталось от тела Айше, едва связанными между собой клочками плоти лежало теперь в небольшой округлой впадине, расположенной на неширокой, но довольно ровной площадке на самом верху одной из гротескных каменных конструкций. Ветер унялся совершенно, и воздух вибрировал теперь в болезненном напряжении, как натянутая струна или тетива лука. Кажется, напряжение это более всего исходило от того самого зеленого облака, что висело в гнетущей неподвижности всего в каких-нибудь метрах ста прямо над впадиной с телом Айше. Сильно разреженное поначалу, оно все больше сгущалось, и, в конце концов, преобразилось в тяжелую нефритовую тучу. Духота стала настолько невыносима, что даже бесплотный Зартошт ощутил на себе ее прочные оковы! Казалось, вот-вот начнется сильнейшая гроза. По крайней мере, на Земле при подобных обстоятельствах вскоре налетел бы шквал ветра, и раскат грома огласил бы окрестности. Ураган уже давно стих, но тропический ливень ему не сопутствовал. Напрягшись всем своим несуществующим телом, Аршад-пасдаран ожидал удара молнии. Проходили минуты, а может быть и часы - разве разберешь, сколько тут длятся сутки? - но ровным счетом ничего не происходило. И тогда Зартошт понял. Недавний ураган был вызван усилием его воли, и теперь гроза, которую так ожидает готовый лопнуть от напряжения воздух, не сможет начаться без его непосредственного вмешательства!
   Налитое густой субстанцией облако едва заметно пульсировало и беспокойно вздрагивало порой, словно дряхлое сердце безнадежно больного и старого человека. Старший страж уже знал, что простой мыслью грозы тут не вызовешь, нужно было страстное желание или эмоция - вещи, бесплотным душам не особенно свойственные... Но он прекрасно понимал, что не являлся бесстрастным и бессмертным духом - нет! Теперь, не обладая физической оболочкой, Зартошт более, чем когда-либо, ощущал абсолютную ненадежность и недолговечность своего странного бытия, свою отчаянно неотвратимую смертность! Тут и теперь он был человеком более, чем когда-либо и кто-либо мог быть человеком, ибо у него осталась не душа, но лишь ювелирно точный астральный слепок земного тела! Тела, составленного сплошь из греха, животных желаний и пропитанного холодным потом отчаяния... А эта грузная, страдающая тяжелой одышкой туча нуждается лишь в милосердии и сострадании! И в тот самый миг, когда эти два столь часто сопутствующие друг другу чувства вспыхнули в несуществующем сердце Зартошта Искандери, от гигантской раковины, висевшей неподвижно метрах в пятистах сверху, отделилась ослепительная молния и безжалостно, а может и милосердно, пронзила нефритовую тучу! Полил дождь.
   Дождь здесь был совсем не то, что на Земле. Скорее это напоминало невообразимо широкий и высокий водопад. Вода, самая настоящая вода, прозрачная, отливающая сиреневым цветом плотного воздуха, спускалась по этому воздуху словно горный ручей! С той лишь разницей, что ручей в горах Земли стремителен и безрассуден, а здешний дождь медлителен и осторожен. Его жирные капли не спеша струятся к поверхности планеты, много раз меняя траекторию, и все более замедляя скорость по мере снижения, ведь чем ниже - тем гуще и плотнее воздух.
   Зартошт не мог оторвать взгляда от величественного зрелища, столь чуждого для родных ему мест. Проследив весь путь капель воды, он узрел, как после вальяжной прогулки по небесам они достигают все же земли и сбиваются в вязкие кучки, постепенно растекаясь и превращаясь в самые обычные с виду лужи. Он вспомнил о своей несчастной спутнице, но не смог найти ее взглядом. Впадину, где упокоились жалкие останки молодой и безумно красивой женщины, которую Старший страж страстно любил уже больше восьмидесяти лет, всю залило водой, и теперь она превратилась в маленькое озерцо, чья поверхность плавно колебалась от медленных капель дождя. Дождь лил, наверное, больше часа. Но вот капли иссякли, и нефритовая туча окончательно растворилась в жарких лучах иссиня-белого солнца, светившего с невозмутимостью больничной лампы.
   Зартошт вновь взглянул на озерце, появившееся на месте впадины, и обомлел - вода в нем окрасилась в невообразимо густой черный цвет! Такого цвета могла быть только сажа или нефть. Потрясенный, Аршад-пасдаран принялся судорожно выискивать причины подобной метаморфозы, но не успел придумать ни единой, прежде чем озерце, пребывавшее в полном покое со времени окончания дождя, пришло вдруг в необъяснимое движение! Его вязкие черные воды самостоятельно выбрались из углубления и растеклись вокруг впадины плоскими лужами, скорее напоминавшими пятна. Собравшись с духом, бесплотный дух Зартошта тяжело вздохнул, медленно приблизился к уже совершенно сухой впадине и заглянул внутрь.
   На дне лежало, растянувшись в полный рост, обнаженное тело молодой, невероятно красивой женщины. Чертами лица и фигуры она была точь-в-точь Айше. Однако что-то не уловимое с первого взгляда, но в то же время чрезвычайно важное, разительно отличало ее от той дикой уроженки Маврикия, что Зартошт когда-то знал и до сих пор безумно любил. Да, без сомнения, лежавшая во впадине обнаженная женщина была бы точной копией Айше, если бы не одно обстоятельство - ее кожа! Она светилась изнутри и снаружи, каждый квадратный миллиметр ее испускал ровный и спокойный свет, по яркости сравнимый со светом сотен рубинов и жемчужин в лучах жадного до драгоценностей солнца. Стала ли от того ее прежде очень смуглая кожа ослепительно белой? О нет! Она стала еще чернее, ведь так торжественно и так отчаянно мог светиться лишь первозданный мрак космоса, ее воскресивший...
   Она была абсолютна чиста. Чище слезы младенца, чище любой холодной и бесконечно далекой звезды. Чище золота и неба. Ее кожа не лоснилась больше потом и соком сладострастия - ибо не было в ней теперь никакого греха! Раньше Зартошт видел в ней больше животного, чем человека. Теперь человеческого в ней стало куда меньше, чем божественного и совершенно непостижимого! Неприкрытое никакой одеждой чистое безволосое лоно было лоном девушки, но не жены. Зартошт вспомнил, как восемьдесят с лишним лет назад он, точно обезумевшая от похоти обезьяна, лишил это лоно девственной чистоты, и невидимые слезы брызнули теперь из его несуществующих глаз. Во впадине перед ним лежала не сочащаяся пороком женщина для плотских утех, но блистающая ослепительной чистотой дева, удостоиться близости которой мог лишь шахид в дарующих прохладу кущах рая...
   Но жива ли она? Не статуя ли лежит перед ним, не морок? Аршад-пасдаран настолько забеспокоился, что чуть было не свалился всем своим несуществующим телом во впадину. Он приблизил несуществующее лицо к ее светящейся груди и заметил, как плавно и безмятежно она колышется. Несомненно, она была жива. Спала ли она?
   "Айше. Это я. Айше" - прошептал Зартошт, хоть языка и не имел. В тот миг он прекрасно понимал, что во впадине перед ним лежит не совсем Айше, а может, совсем и не Айше, но он не знал другого имени для своей любви. Имени иного, чем он сам дал ей больше восьмидесяти лет назад на безлюдном острове, затерянном средь теплых вод Индийского океана. "Айше!" - заорал он во всю свою несуществующую глотку. Все тщетно, она оставалась неподвижной. Поцеловать ее в губы? Но какой в том будет толк, если у Старшего стража больше нет губ, горячее прикосновение которых смогло бы разбудить ее...
   Вдруг она открыла глаза и поглядела сначала куда-то наверх, в небо, а через секунду перевела взгляд прямо на него, хоть и никоим образом не могла его видеть. Но теперь она смотрела прямо в его несуществующие глаза, и он узрел в ее очах испуг. Так внезапно проснувшийся среди ночи ребенок может испугаться джинна, все еще висящего над ним после кошмарного сна. Но вскоре взгляд ее странным образом прояснился...
   За свою долгую стовосьмилетнюю жизнь Зартошт Искандери, Старший страж на службе у шаха Хормизда V, сына Арташира, заглядывал в немалое количество мужских и женских глаз. Он видел глаза черные, глаза карие, светло-серые и голубые глаза. Зеленые, желтовато-белесые, бордовые и даже фиолетовые, как у Рахбара Сейида Карими. Но очи обнаженной девушки, лежащей на дне впадины, не были схожи ни с одними из прежде виденных им глаз. Они горели огнем саламандры и переливались, подобно коже хамелеона, оттенками всех цветов радуги! Исходившее из них перламутровое сияние все больше усиливалось, и вскоре они совсем потеряли структуру, присущую нормальному человеческому глазу. Хрупкие точки зрачков едва проглядывались сквозь безумный вихрь калейдоскопов, сквозь карнавал взбесившихся спиралей и звезд, пестрых змеевидных лент и немыслимых узоров, сменявших друг друга быстрее скорости мысли. В этих глазах играла, в них пела и кружилась в неистовом танце Любовь - невидимая субстанция, что неведомым образом связывает души людей с девственным Мраком Мироздания и отличает человека от голодного животного, истекающего похотливой слизью. Обнаженная молодая девушка, лежащая на дне впадины, смотрела прямо в несуществующие глаза канувшего в Лету Зартошта Искандери - она узнала его, и она хотела его! Хотела обладать им внутри себя и хотела, чтобы он обладал ею! Нырнув вслед за ней в бездну отчаяния и сладострастия, добившись ее воскрешения, теперь он имел на нее полное право! Ведь лежащая перед ним обнаженная девушка со светящимся телом и горящими Любовью глазами - его гурия, одна из тех семидесяти двух вечных дев, что Аллах, милостивый и милосердный, положил иметь каждому праведнику в раю! Но Старшему стражу хватило бы и одной - той самой, что лежала теперь перед ним. И его несуществующее мужское естество встало и напряглось, ибо в тот миг ничего так не хотел он, как долгожданного воссоединения со своей частичкой первозданного Космоса! Войти в этот божественный мрак, чтобы навсегда слиться с ним, и навсегда позабыть о муках и терзаниях вечно голодного животного, жалобно скулящего и гневно рычащего под солнцем, луной и звездным небом теплой и грешной Земли...
   Всего лишь одно мгновение отделяло его горячий, налитый тяжестью греха дух от того, чтобы навсегда слиться с ее сияющим телом. Но именно в это мгновение танец Любви в ее горящих огнем саламандры глазах внезапно прекратился, уступив место мутной белизне стремительно расширявшегося страха. И тогда она отвела взор от Зартошта и перекинула его на свое левое, спокойно лежавшее на холодном камне плечо. Зартошт последовал глазами за ее взглядом и с ужасом разглядел, как холодная, мертвая тень объяла плечо гурии, медленно продвигаясь к шее и голове. Казалось, гурия страстно желала вскочить и немедленно сбросить с себя это леденящее наваждение, но способна была пошевелить лишь глазными яблоками. Взор ее объятых священным трепетом глаз остановился и застыл на небе, где-то над несуществующей головой Старшего стража. И он, не медля ни секунды, следом за ней посмотрел наверх, но успел лишь заметить, как стремительно и неумолимо гаснет иссиня-белое солнце! Не прошло и двух секунд, прежде чем исчез его последний, сверкавший сапфировым блеском кусочек, и все вокруг погрузилось в сплошную тьму, не имевшую ни возраста, ни запаха, ни глубины...
   В темноте растворилась душа Зартошта Искандери, и его самосознание перестало существовать в какой-либо форме впервые с той самой минуты, как он был рожден из чрева матери своей 14-го Фарвардина 1428 года (02 апреля 2049 г. от Р.Х.). Его не было нигде! И ничего не было - ни звезд, ни горных вершин, ни газа, ни пыли, никакого бытия и никакой Вселенной. Все исчезло навеки и до того самого мгновения, как лучи горячего иссиня-белого солнца медленно, но решительно вспороли темную и тяжелую плоть небытия. Бесплотный дух Зартошта Искандери с изумлением и болью посмотрел вверх, на медленно всплывавшее из бездны тьмы сиреневое небо. Чудовищных размеров шар неохотно освобождал бело-синее солнце из-под своего невыносимого гнета, и прежние краски робко возвращались в этот безумно красивый, уже было навсегда погребенный мир.
   И Аршад-пасдаран, нечаянно воскресший вместе с этим прекрасным миром, продолжал глядеть на разгоравшееся солнце, не боясь обжечь несуществующие глаза. Теперь он понял, что стал свидетелем солнечного затмения. Тень, эта утробная темнота, в которую все погрузилось на неопределенное время, была отброшена гигантских размеров космическим телом. Вероятно, спутником этой планеты, а всего скорее полноценной планетой-сестрой, едва уступавшей ей в размерах. Теперь Зартошт мог видеть ее желтоватый, немыслимо тонкий и длинный серп, неспешно растворявшийся в лиловых небесах. Как выглядела эта неведомая небесная соседка? Была ли она обитаема? Могла ли она быть такой же голубой, как бесконечно далекая теперь Земля? Старший страж не знал ответов, ибо безжалостно палящее иссиня-белое солнце сияло слишком близко к ней, скрывая ее в горячих лучах своего света. И тогда только Зартошт вспомнил о гурии.
   Он жадно кинулся к впадине, надеясь застать ее в целости и невредимости, но не нашел ее там. Не было больше и самой впадины. На совершенно ровной, если не сказать отшлифованной, площадке лежал длинный саркофаг из гладкого металла, имевшего густой малиновый цвет. Вдоль его граней были вырезаны длинные застекленные отверстия в форме сильно вытянутых эллипсов. Сквозь них наружу вырывалось перламутровое сияние утроенной силы. Его гурия оказалась внутри саркофага! Но кто успел заключить ее туда?
   Зартошт спешно огляделся в поисках неведомой разумной расы, но голые геометрически абсурдные скалы после урагана и солнечного затмения казались теперь совершенно безжизненными. Лишь черные загустевшие пятна, оставшиеся от выползшей из впадины дождевой воды, как и прежде окружали саркофаг.
   "Мне надо просто-напросто открыть его!" Обладая лишь силой собственного воображения, Аршад-пасдаран отчетливо представил себе, как длинное, но тонкое лезвие огромного консервного ножа врезается в одну из граней саркофага через застекленное отверстие и режет его по шву, освобождая сияющую гурию из этого досадного плена. Однако его нож не смог прорезать даже стекло в отверстии, а вскоре и вовсе исчез, медленно растворившись прямо в воздухе! И сколько не пытался Зартошт воссоздать тот грозный и чрезвычайно острый инструмент, даже призрачного намека на него не возникло больше вблизи саркофага. Тогда он попытался представить пилу, клинок и даже лом - все тщетно. Всякая новая мысль или эмоция, направленная в сторону саркофага, словно увязала в клейкой, неподдающейся массе, невидимом препятствии, висящем прямо в воздухе между ними. А может быть, подумал Зартошт, дело в самом воздухе? Похоже было, что после затмения он странным образом изменился. Прежде тяжелый и густой, теперь он будто бы прояснился, полегчал и посвежел. Плотная фиолетовая дымка, окутывавшая планету от уровня моря до заоблачных небес, медленно развеивалась, уступая место прозрачной бежевой глубине. "Какого черта здесь творится?!" В поисках ответа Старший страж оглядел Долину Иблиса и небосвод, и вскоре узрел причину.
   Над опоясывающим кальдеру горным кряжем на погруженные в сонное оцепенение небеса медленно всходило второе солнце! Оно было иного, сочно-оранжевого цвета, и размером немного уступало земной Луне. Его свет был далеко не так ярок и горяч, как свет главного, иссиня-белого светила. Однако его янтарно-мандариновые лучи, вступая в соприкосновение с бело-синими лучами первого солнца, производили в атмосфере планеты оптический эффект, какой никто и никогда не видел и не увидит на Земле. Оранжевый свет, встречаясь со светом иссиня-белым, развеивал густую атмосферу, все больше превращая ее цвет из сиреневого в смесь шафранового и бежевого оттенков. И чем выше поднималась над горами огромная оранжевая звезда, тем сильнее преображались воздух и небо. Ее лучи все больше наливались соком и мякотью, и когда они дотрагивались до тонких и полупрозрачных зеленых облаков, вновь заполонивших небеса над кальдерой, электрические сполохи разрезали шафраново-бежевую высь. И вскоре мягкое электрическое сияние разлилось уже по всей атмосфере, спускаясь вниз и достигая вершин сюрреалистичных каменных башен Долины.
   Зартошту резко подурнело. Все новые и новые приступы тошноты накатывали на него по мере того, как он вглядывался в шафраново-бежевую даль, и вскоре мощные рвотные позывы заставили скрючиться его бесплотное существо. Как может тошнить человеческую душу, бессмертную и бесформенную? Но если где-то и существует Ад, то души томящихся в нем несчастных грешников наверняка испытывают сильнейшие приступы тошноты, и невыносимая тошнота эта - одно из самых мучительных наказаний, ибо у души нет ни пищевода, ни глотки, мышечным напряжением которых ее можно было бы прекратить!
   Несуществующим ртом Старший страж исступленно глотал воздух, и глаза готовы были покинуть свои орбиты, но головокружение и дурнота только усиливались. К тому же он вдруг ощутил, что восход дополнительного солнца резко повысил температуру воздуха. И теперь он чувствовал, что бессмертная душа его снова горит, совсем как в тот раз, миллионы лет назад в лаборатории на Титане, когда, обжигаемый сплошным шафраново-бежевым излучением, он летел высоко над полом, устланным сияхами, крепко прижимая к телу заветный саркофаг...
   Сияхи! Превозмогая головокружение и тошноту, Аршад-пасдаран оглядел окрестности саркофага и увидел, как радостно плещутся они в янтарно-мандариновых лучах своего второго солнца, жадно впитывая слепую энергию его атомных ядер! Взойдя на небеса планеты, оно пробудило их казавшиеся мертвыми черные пятна, и теперь их темная влага бурлила, словно кипяток. Однако спустя некоторое время они остыли, их поверхность разгладилась и приобрела уже знакомую Зартошту зеркальность. Взглянув издалека на одного из них, он увидел, как в безупречно ровной поверхности отражается огромный черный объект, по форме схожий с гигантской раковиной моллюска. Он медленно опускался сквозь сверкающую электричеством шафраново-бежевую пустоту прямо к саркофагу!
   Старший страж попытался поднять взор на корабль, мысленно готовясь всеми силами, что еще оставались у него в распоряжении, воспрепятствовать его спуску и посадке, когда неожиданно был отброшен назад. Ему не сразу удалось понять, что же произошло. Похоже, воздух вокруг него, повинуясь чьей-то команде, просто вытолкнул его, невзирая даже на то, что физически выталкивать было нечего. Теперь саркофаг вместе с окружавшими его сияхами оказался метрах в двадцати от Зартошта, а сам он завис прямо над пропастью. Он посмотрел вперед и вверх и увидел, как огромная раковина все ниже спускается к площадке с саркофагом. По всему выходило, что она готовилась либо уничтожить его, либо взять к себе на борт. "Надо идти!" - сказал Зартошт Искандери своей размякшей, потерявшей всякую устойчивость душе, и тотчас приказал себе двигаться вперед, к саркофагу.
   Шафраново-бежевая пустота уже не являлась частью воздуха - она была теперь словно вне его, над ним и перед ним. Пузатая и вечно голодная черепаха с человеческим лицом, кожей и рыбьими глазами беспрепятственно проскользнула бы сквозь эту пустоту, отталкиваясь от воздуха всеми четырьмя плавниками, но бессмертная душа Старшего стража крепко увязла в ее сладковато-клейкой массе. Однако, превозмогая скованность, невыносимую боль, распределенную равномерно по всей атмосфере планеты, и непрекращающуюся тошноту, он продолжал двигаться вперед, сантиметр за сантиметром преодолевая сопротивление мерцающей пустоты. И тогда пять, семь, а может быть, миллионы электрических сполохов, коими была полна пустота, пронзили его непокорную душу, и она занялась как соломенная хижина от нечаянно брошенной сигареты. С каждым новым преодоленным сантиметром, что отделял Зартошта от саркофага с гурией, его бессмертная душа выгорала бесследно литр за литром, и даже легкий дымок не вился вслед за ней. Слезы, а может быть, талый эфир устлал несуществующие глаза, и все расплылось впереди. Очертания малинового саркофага едва угадывались, а корабль сияхов и вовсе превратился в бесформенное черное пятно, бесконечно падавшее, а вернее сказать, стекавшее вниз. Насколько же глубокой оказалась эта пустота! Двадцать метров в ней были не короче светового года. И теперь во всем своем шафраново-бежевом, электрически мерцающем великолепии она торжествовала над жалкой бесплотной тварью с Земли, посмевшей потревожить ее царственную глубину. Опутанный, словно паутиной, ее смирительной дымчатой вуалью, саркофаг медленно, но верно терял очертания, и Зартошт Искандери с горечью осознал, что уже никогда больше не увидит его. Никогда не увидит Ее - нагую, сияющую перламутром, что покоилась внутри! Тогда он предпринял последний, решительный рывок, и тотчас наткнулся на невидимую пружинящую стену, и она вновь отбросила его назад. И он завис над самым обрывом, там, где кончалась каменная башня и начиналась пропасть, метрах в пятнадцати от саркофага, смутный контур которого едва угадывался теперь сквозь разделявшую их сгущавшуюся пустоту.
   "Тело бы сейчас. Очень бы пригодилось сейчас мое крепкое, как сталь, бессмертное тело, которое я так бездумно потерял где-то на другом конце Вселенной! Лишь с его помощью я смог бы отобрать у них гурию! Своими могучими руками я схватился бы за край обрыва и напряг предплечья и бицепсы настолько, что не просто вытянул бы себя из пропасти, но вылетел оттуда! Презрев проклятую пустоту, плюнув смачно в нечестивую глубину ее, я побежал бы прямо к саркофагу, оттолкнулся от него ногами и подпрыгнул прямо к их кораблю. Ухватив крепко руками, я утянул бы его вниз и разбил о камень. Поднимая и опуская несчетное количество раз, я бил бы его неистово о землю. А когда стал бы полностью уверен, что ему никогда не взлететь уж больше, раскрутил вокруг себя все, что от него осталось, и вышвырнул жалкие обломки далеко за пределы кальдеры, за высокие кряжи гор...
   Покончив с кораблем, я занялся бы сияхами. Похвала Аллаха им за то, что они вернули мне Айше, но неминуемое уничтожение ждет теперь каждого, кто посмеет вновь отнять Ее у меня! Кружась в неистовой пляске, будто обезумевший шаман из заснеженных северных лесов, я до смерти топтал бы каждого из них! Топтал бы до тех пор, пока не убедился, что их холодные черные капли не испарились навсегда в обжигающих лучах обоих солнц. И только тогда я приступил бы к самому приятному - вызволению своей гурии и воссоединению с ней! Двумя-тремя мощными ударами ребер кистей я расколол бы малиновую скорлупу саркофага, а потом нежно извлек Ее со дна и прижал к себе. Потом Она ухватилась бы крепко руками сзади за мои широкие плечи, прижавшись упругими голыми грудями к моей напряженной спине. А я, отталкиваясь от плотного воздуха планеты всеми силами двух рук и двух ног, полетел бы вверх, навсегда оставив позади Долину Иблиса, сквозь бесконечную толщу сиреневых небес прямо в первозданный мрак Космоса. Чтобы вместе с Ней пройти сквозь него и вернуться на Землю. На остров Маврикий, к вечно теплому Индийскому океану, что так жаждет принять вновь в свои нежные объятья наши обнаженные, очищенные от всякой скверны тела..."
   Аршад-пасдаран почти совсем забылся в мечтательной анестезии, зависнув неподвижно у края пропасти, когда громовой звук пробудил его и вернул к горькой реальности. Грозно и торжественно запела труба, и натянутый как струна воздух болезненно задрожал ей в такт. Похоже, корабль сияхов достиг цели. "Если лишь силой собственной мысли я смог вызвать ураган, разметавший падальщиков прочь из Долины, значит, мне под силу чудовищным ее напряжением вернуть себе тело! Я материализую его по памяти прямо из воздуха!" - и Зартошт, не медля ни секунды, принялся вспоминать и овеществлять свою вечно молодую плоть, в надежде успеть до взлета корабля. Но Зартошт Искандери не был богом.
   Его глаза, рот, плечи и грудь, его руки и ноги, существование которых он периодически ощущал с того самого момента, как вынырнул из фиолетового океана этой планеты, были не более, чем фантомами. Не более, чем призрачным наследством памяти бесплотного духа о своей давно и безвозвратно утраченной телесной оболочке. Поначалу он был чем-то вроде джинна, обладавшего разумной волей и сверхъестественной способностью оказывать влияние на материальный мир. Однако с недавних пор он стал обездвиженным джинном, заточенным навеки в крепком сосуде шафраново-бежевой пустоты. И у него не было той силы, что смогла бы разбить немыслимо прочные стены сосуда, и не было мудрости, что позволила бы нащупать пробку и с громким хлопком ее выбить. Однако Зартошт Искандери, прослуживший в Корпусе Стражей Исламской Революции почти девяносто лет, был не из тех, кто падает духом и сдается, лишь только почуяв на кончике языка первые горькие капли поражения.
   "О Аллах, милостивый и милосердный! Я, грешный раб Твой, пронесший любовь к Тебе в сердце своем через сотню лет земной жизни, молю Тебя: даруй мне лишь Одну из Семидесяти Двух Чернооких! Даруй мне из прежнего тела моего лишь две сильные руки, ибо мне хватит их, чтобы вернуть Ее!" - и Старший страж сжал до боли несуществующие кулаки. Откуда-то издалека до несуществующих ушей долетел металлический лязг и чудовищный скрежет -корабль сияхов готовился к скорому старту. В отчаянии, граничившем с животной яростью, Зартошт забарабанил призрачными кулаками по холодной стали воображаемого саркофага, в надежде разбить его и хоть глазком напоследок взглянуть на Нее. Неожиданно пальцами он ощутил шероховатую кожу своих ладоней, пропитанных холодным потом и еще какой-то неведомой жидкостью, темной и липкой. Сидя на коленях на выложенной сланцами мостовой площади Имама Хомейни, в самом центре Тегерана - столицы Вселенной, Зартошт Искандери нещадно колотил кулаками по лужице растекшегося перед ним сияха. В следующий миг кто-то крепко схватил его за волосы и оттащил назад. Капли разбрызганного сияха живо собрались снова в одну лужу, и она поспешно уползла прочь...
   Было светло совсем как днем. Солнца еще не было видно, но его первые лучи уже пробивались сквозь край горизонта на востоке, и их красноватое свечение растворило в холодном воздухе левую половину гигантской голограммы Рахбара. Теперь в стремительно белеющем утреннем небе тускло отсвечивал лишь его призрак, наполовину утопленный в сиянии нового дня, и чудовищное лицо перекошено было гримасой ярости и гнева. Взгляд единственного, правого глаза был вперен прямо в Зартошта. Не в силах долее выдерживать этот свирепый взгляд, Аршад-пасдаран поднялся с колен и огляделся по сторонам.
   Площадь Имама Хомейни поначалу показалось ему совсем пустой, хотя несколькими секундами позже он заметил, что народу стало даже больше, чем прежде. Вскоре он понял, откуда взялось это ощущение пустоты: в радиусе десяти метров вокруг него не наблюдалось ни единой живой души, ни одной черной капельки сияха не было видно на выложенной сланцами мостовой, и даже тот, кто посмел оттащить за волосы Старшего стража, уже растворился в толпе. Правоверные, все облаченные в просторные черные накидки, плотным кольцом обступили Зартошта, не решаясь, однако, перейти будто бы очерченный кем-то невидимый круг. Глаза их, устремленные на Аршад-пасдарана, пылали ненавистью едва ли не большей, чем та с трудом сдерживаемая на цепи неистовая злоба, что наполняла до краев голограмму Рахбара Сейида Карими. Барабаны и громкоговорители молчали, безмолвствовали и люди, и в установившейся зловещей тишине Зартошт вдруг отчетливо почувствовал, как сгущается над обступившей его толпой напряженный до предела, сверкающий природным электричеством воздух.
   Внезапно взоры всех правоверных на площади устремились вверх, на южную половину неба. Зартошт последовал их примеру и увидел, как колышутся, растворяясь в лучах восходящего солнца, широкие губы Рахбара. Сейид Карими не произнес ни звука, но Старший страж без труда прочел по движением губ то, что великий Рахбар соблаговолил сообщить ему и окружающей его плотным кольцом умме:
   "Это ты, Зартошт Искандери, осмелился выкрасть гурию с Титана!".
   Застучали барабаны, замигали безумные огни искусственной иллюминации, и восходящее солнце неожиданно словно передумало восходить. Вскоре один из громкоговорителей медленно произнес металлическим, совершенно бездушным голосом: "Зартошт Искандери украл гурию". Не прошло и минуты, как эту новость подхватили и повторяли наперебой, захлебываясь кибернетической невозмутимостью, десятки тысяч громкоговорителей, установленных тут и там по всему Тегерану. Вскоре слова эти были подхвачены толпой.
   "Это ты украл гурию, проклятый язычник Зартошт Искандери!"
   "Пусть ангелы разорвут твою грудь, и Иблис утащит тебя в огненный Джаханнам, нечестивый ты отступник, Зартошт Искандери!"
   "Ты коварней змеи, но грязнее свиньи, презренный слуга Шайтана Зартошт Искандери!"
   "Ты предал Рахбара, предал Сияхов и предал Ислам!"
   "Ты подлежишь немедленному забиванию камнями, гнусный идолопоклонник Зартошт Искандери!"
   Их лица горели фанатичной яростью, их поднятые над головами кулаки пронзали подрагивающий от напряжения воздух. Вряд ли стали бы они проводить забивание согласно Шариату - нет, они не смогли бы и не стали ждать, сотни рук тотчас разорвали бы его прямо на этой площади! Плотным кольцом со всех сторон Зартошта Искандери окружали вечные юноши - только они могли так разгневаться, ибо каждый из них по отдельности верил, что Старший страж выкрал с Титана именно его гурию! Каждый из них готов был немедленно и жестоко расправиться с Зартоштом, но что-то явно сдерживало их, не позволяя приблизиться к Аршад-пасдарану ближе, чем на десять метров. Похоже, все они знали об этой невидимой преграде и теперь лишь терпеливо дожидались ее исчезновения. И тогда Зартошт понял, что ему больше не стоит ждать, ибо каждая секунда промедления неотвратимо приближала его к ужасной и мучительной смерти!
   Стараясь не производить резких движений, он неспешно присел и принялся ощупывать мостовую в поисках занжира, который, как он смутно теперь припоминал, положил сбоку от себя перед началом намаза. Теперь оставалось лишь выяснить, с какого именно боку, и не унесли ли его от греха подальше предусмотрительные враги. Последний вариант нравился Старшему стражу менее всего, ибо остаться совершенно безоружным перед окружающей тебя со всех сторон агрессивно настроенной толпой - даже хуже, чем остаться наедине с толпой врагов, будучи вооруженным! Занжир, которым он едва не покончил с собой несколько часов назад, был теперь его единственной надеждой. Нащупать его никак не удавалось, и тогда Зартошт как мог более медленно начал опускать глаза к мостовой, не отрывая все же до конца напряженного взора от врагов, в попытке обнаружить занжир боковым зрением. Внезапно с пронзительным свистом какое-то огромное тело пронеслось невысоко над площадью, и вновь все устремили глаза к небесам.
   Небосвод то чернел, то снова светлел, освещаемый лучами нерешительно восходящего солнца и мерцанием праздничной иллюминации. Несколько легких облачков бордового дыма, зависших в ряд над площадью на высоте не более ста метров, медленно таяли в пустоте. Вероятно, то был след от только что пронесшегося снаряда или ракеты. Призрак гневного Рахбара окончательно растворился там, откуда явился - в космическом эфире - и странная прерывистая пелена песочного цвета заволокла южную половину неба. Она неспешно поплыла, но в ее нарочито спокойном движении Зартошт вдруг ощутил тревожное и тяжелое биение своего собственного сердца. Лишь тогда он вспомнил о тысячах врагов, плотным кольцом окруживших его на площади Имама Хомейни, и опустил взгляд с небес на землю.
   Четыре высокие, обернутые в непрозрачную белую ткань фигуры молча приближались к нему, неслышно ступая по сланцевой мостовой внутри прежде совершенно пустого круга. Две справа и две слева. Двух он видел почти прямо перед собой, остальные две приближались с боков и были едва различимы на самом краю поля зрения. Каждая из них представляла собой почти идеально ровный столб высотой метра в три и не более метра в обхвате. Однако вскоре Старший страж заметил, что при движении содержимое столбов равномерно колыхалось, словно внутри, за мертвенно-белой тканью, беззвучно пылало ледяное демоническое пламя или перекатывались сочленения множества коротких, но очень цепких конечностей.
   "С меня довольно. Пора забирать гурию и сматываться, покуда цел!" - подумал Зартошт Искандери и почти в тот же миг обнаружил, что занжир лежит на мостовой слева на расстоянии вытянутой руки. И тогда Старший страж протянул левую руку, крепко сжал в ладони шершавую рукоять, резко подскочил вверх и в прыжке повернулся на сто восемьдесят градусов через правое плечо. Он чувствовал, а вернее, он знал, что сзади к нему подбирается пятая фигура, ибо взаимное геометрическое расположение остальных четырех навевало догадку о правильном пятиугольнике, в центре которого находилась их цель - Аршад-пасдаран. И он не ошибся! Цепочка занжира проделала длинную дугу, и острые словно жало скорпиона ножи без труда вспороли белую ткань пятой фигуры прямо у него за спиной. Зартошт желал отрубить фигуре голову и потому метил на высоту в четыре пятых от ее роста. Кровь не брызнула, и не было слышно хруста разрубаемой плоти, однако обернутый тканью столб волнообразно зашатался, обрубок отделился и устремился к земле. Левую руку Старшего стража сильно занесло вправо, и он, не медля ни доли секунды, потянул ее влево и всем телом рванул вперед. На ходу открепив от занжира пару самых длинных и острых ножей, больше смахивающих на мясницкие тесаки, правым плечом Зартошт оттолкнул обезглавленную фигуру, и она покорно повалилась набок. Однако времени, чтоб хоть одним глазком взглянуть на то, что скрывалось под белой тканью, у Старшего стража уже не было.
   По самым грубым прикидкам, путь до ворот дома, что стоял у озера в парке Шахр, составлял никак не меньше пятьсот восьмидесяти метров. Около девяноста приходились на площадь Имама Хомейни, двести предстояло пробежать по улице Баб-Хомаюн, и примерно триста метров финишной прямой проходили по переулку Курханех, что в самом конце пересекался с улицей Хайям и упирался прямо в ворота парка. Прежде довольно сдержанную толпу до предела возмутило поведение Аршад-пасдарана, и изрыгаемые ею проклятия слились в единый бешеный рев. И Зартошт Искандери ринулся вперед, в самую гущу ее, навстречу своей гурии, что ждала его в малиновом металлическом саркофаге на четырнадцатом этаже дома у озера в парке Шахр, в центре Тегерана - столицы Вселенной.
   Почти достигнув первых врагов, Зартошт неожиданно узрел слева подобие дорожки в несколько разреженной толпе. На ходу изменив направление, Старший страж рванул прямо в этот проход. Вскоре путь ему преградили двое вечных юношей: один совсем темный и кучерявый, вооруженный лишь кулаками, второй - в тюбетейке, высокий, с густой черной бородой и внушительных размеров нейроимпульсной дубиной в руках. Левым ножом Зартошт, не сбавляя скорости, отрубил голову кучерявому, правым - проткнул грудь бородатого. Вдруг прямо на пути образовалась массивная фигура разгневанного бугая с пеной у рта и глазами, почти полностью вылезшими из орбит в угаре святой и благочестивой ярости. Подпрыгнув, ударом левого колена Зартошт сломал ему челюсть, ударом правого ножа вспорол брюхо и выпустил наружу кишки.
   Старший страж стремительно пробивал себе путь сквозь толпу врагов, работая будто исправная автоматическая мясорубка. Окровавленные куски плоти, высекаемые ладными, ни на секунду не прекращавшимися движениями его тесаков, разлетались по обе стороны, и сам он весь с головы до ног медленно покрывался плотным слоем крови, свежей и горячей, железистой и нечестивой. "Да, клянусь Солнцем и Луной, я рад искупаться по самую макушку в крови этих подлых псов! Этих грязных и ненасытных падальщиков, предавших Шариат ради мерзких наслаждений животного естества! Хочешь мою гурию, свинья? Лучше отдай свою руку по самое плечо! Или ногу, или трухлявое сердце, а лучше - отдай сразу свою окаянную голову, смердящую черным гноем порочных мыслей! Вот и увидим, скоты, настолько ли милосердны сияхи, чтобы вернуть назад ваши отрубленные конечности и ваши бессмысленные жизни!"
   Аршад-пасдаран Зартошт Искандери наслаждался физически и удовлетворялся морально, уродуя и умерщвляя плоть вечных юношей. Он уже не выделял отдельных врагов из толпы - Старшему стражу казалось, что он прокладывает путь сквозь однородную массу, склизкую и зловонную, единственная участь которой, уготованная ей Всемогущим Аллахом, - быть изрубленной на куски рукою праведного мужа! Время от времени голыми ступнями Зартошт ощущал прикосновения сияхов. Сначала они пытались обжечь его кожу и разъесть едкой субстанцией своего черного вещества, потом - приклеиться к ступням, чтобы утянуть назад и навсегда остановить, но все тщетно. "Я сумел выбраться из вашего душного и безнадежного плена, даже не обладая физическим телом! Неужели теперь, когда мое могучее бессмертное тело со мной и слушается меня беспрекословно, вы всерьез надеетесь удержать меня? Теперь, когда я почти достиг главной цели своей земной жизни!"
   Аршад-пасдаран достиг улицы Баб-Хомаюн. Первые сто метров пути к дому у озера в парке Шахр, где в малиновом саркофаге томилась в ожидании гурия, он преодолел без особенных трудностей, словно предпринимал подобные прогулки каждое утро после пробуждения и каждый вечер перед сном. Он верил, что теперь как никогда близок к цели и очень скоро достигнет ее. Оттого душа и сердце, как и прочие члены безупречного сложенного и безотказно работавшего тела, наполнялись все большим торжеством, которое по силе и глубине приближалось к священному экстазу - трансу, достигаемому лишь дервишами, кружащимися в неистовом танце мироздания...
   Немного вдалеке слева, у стены уходящего высоко в небеса здания Корпуса межпланетных сообщений, боковым зрением Зартошт заметил фигуру, явно выделявшуюся из общей картины. Первое, что бросалось в глаза - она не принадлежала толпе. Толпа пребывала в неостановимом движении и действовала как единый организм, охваченный единственным желанием - схватить и растерзать Зартошта Искандери. Человек же тот недвижно стоял, слегка прислонившись спиной к стене, и спокойно смотрел на Зартошта. Старший страж отрубил чью-то кисть, перерезал чье-то горло и, улучив удачный момент, повернул голову в сторону человека у стены, чтобы лучше разглядеть его.
   Человек был облачен в длинный балахон из грубой ткани черного цвета с просторным, едва накинутым на голову капюшоном, ничуть не скрывавшим лица. Такое одеяние более всего подходило странствующему нищему. Выставленные вперед руки покоились на искривленном деревянном посохе, придававшем страннику дополнительную устойчивость. Похоже, он был совершенно лыс, но густые брови и широкая окладистая борода могли быть чернее его балахона, если бы не тронувшая их легкая проседь. Черные, широко расставленные глаза глядели теперь прямо в глаза Аршад-пасдарана. Зартошт отчетливо ощущал странную величественность, исходящую из облика нищего бродяги. Казалось, он возвышался над толпой вечных юношей и даже будто бы безмолвно управлял ею. И Аршад-пасдаран мог поверить в это, если бы облаченный в балахон странник не был Ибрагимом, суфием, достигшим хакиката - четвертой и наивысшей ступени мудрости, и духовным наставником Зартошта Искандери, на которого он случайно наткнулся лет восемьдесят назад в пустыне по дороге к полноводной реке Пяндж.
   Почему же он не узнал своего мудрого учителя сразу? Ведь раньше Зартошт мог ощущать его присутствие, даже не видя прямо и не слыша, на расстоянии вплоть до сотни метров! Но в этот раз нечто новое появилось в образе нестареющего Ибрагима. Что-то такое, чего раньше Старший страж никогда в нем не замечал. Кто-то из преследователей чуть было не оглушил Зартошта рукоятью меча, но он успел пригнуться, нырнуть и в нырке три раза продырявить преследователя. Аршад-пасдаран снова метнул взгляд в сторону Ибрагима, продолжавшего неподвижно смотреть прямо на него, и тогда только понял, в чем было дело. Черные, широко расставленные глаза суфия, всегда прежде сочившиеся теплой и ровной мудростью, открытой всем сторонам света, теперь неестественно блестели, а плотные губы скривились в ухмылке, зловещести и презрительности которой позавидовал бы сам Иблис! Суфий Ибрагим, духовный наставник Зартошта Искандери, зло насмехался над своим учеником, который, преисполненный яростного торжества, лихо прокладывал дорогу к главной в своей жизни цели!
   Зартошт изрубил на куски еще пять или пятнадцать врагов, прежде чем почувствовал, как животный страх, гладкий и холодный, будто сама смерть, стремительно завладевает его могучим и бессмертным телом, заставляя его трепетать каждой клеткой своей. Собрав всю волю в кулак, Старший страж сумел унять эту губительную дрожь и заставить тело работать с прежней безотказностью и отточенностью рубящих и колющих движений. Однако черное, бездонное отчаяние успело стремительно и необратимо завладеть сердцем, прежде готовым выпрыгнуть из груди от переполнявшего его торжества. Пустое и тягучее, словно тупой голод, отчаяние, рожденное осознанием. Осознанием того, что саркофаг с гурией не ждет его больше на четырнадцатом этаже дома у озера в парке Шахр, и что он снова бежит за фантомом!..
   Они нашли и украли Ее, как только узнали, кто вывез саркофаг с Титана. Каждый второй из толпы этих вечно юных и насквозь гнилых старцев покажет на пятидесятиэтажный дом, возвышающийся величественно над парком Шахр, и назовет имя его владельца. И чего стоило Аршад-пасдарану содержать целую армию для охраны дома, лично преданной только ему?? Армию, которая не позволила бы ворам, как бы сильны и многочисленны они ни были, вынести за пределы дома ни единого предмета, принадлежащего Старшему стражу по праву, данному ему самим Всемогущим Аллахом? Гордость и порожденная ею глупость удерживали Зартошта Искандери от того, чтобы обзавестись какой-либо охраной, ибо он свято верил, что всегда сможет сам защитить себя и свое имущество! Но сожалеть было уже слишком поздно. И суфий Ибрагим имел теперь полное право жестоко смеяться над самонадеянным глупцом, вознамерившимся в одиночку победить всех врагов на каждом пространственном отрезке Вселенной и не понести притом ни единой потери...
   Однако терять было уже нечего, и Аршад-пасдаран продолжал исправно убивать и калечить все новых и новых вечных юношей, без конца преграждавших ему дорогу домой. И сердце его сжималось от невыносимой тоски, когда он представлял себе залу на четырнадцатом этаже, совершенно пустую. Пустую настолько же, как келья в доме на улице Энгелаб, которую Она покинула через узкое, как бойница, окно...
   Первая пуля вонзилась в его грудь слева, однако угодила прямо в ребро и прочно застряла в кости. Вторая влетела сзади и тоже застыла внутри, остановленная тазовой костью. Зартошт ощутил было приступ внезапной физической боли, однако быстро совладал с нею. "Чего бояться и страдать? Это всего лишь тело - прекрасный и прочный корабль, который сквозь шторм по волнам окровавленной плоти несет мою душу к свежему и плодородному берегу Любви! И если Она не ждет меня там, я снова взойду на борт, подниму паруса и выйду в открытое море. Я спущусь в самые мрачные его глубины - туда, где обитают лишь вечно голодные скользкие твари, пройду сквозь Космос и Ад... и снова вынырну из пучины Океана, чтобы сквозь устилающую глаза соленую пелену увидеть, как Ее тонкая и черная фигурка, словно статуэтка из эбенового дерева, бредет вдоль кромки воды по песку, влажному, как лоно любящей женщины...
   Третья пуля пробила насквозь локтевой сустав левой руки, и нож выпал из внезапно разжавшихся пальцев. Поднимать его было уже слишком поздно. В последнее мгновение, превозмогая острую боль, пронзившую руку по всей длине до плеча и сердца, Зартошт сумел сжать кулак и проломить череп молодчика, что намеревался проткнуть копьем его грудь. Четвертая и пятая пули прилетели откуда-то справа, и он даже не смог понять, куда в точности они попали. Он лишь почувствовал, как по спине и правой ноге стремительно заструилась невыносимо горячая его собственная кровь. Отбиваясь кровоточащим локтем от врагов, что возникали спереди слева, Зартошт продолжал рубить направо. Но кому-то удалось схватить его за правое плечо и удержать на доли секунды. Левая нога, пронзенная шестой пулей, подвернулась, и он чуть было не полетел вперед и вниз, однако в последний момент смог удержаться на ногах и даже отрубить по локоть чью-то руку с ружьем. Зартошт поглядел на небо и увидел, что совсем уже рассвело, и лучи утреннего солнца светят таким для него знакомым шафраново-бежевым светом. И не толпа обезумевших от животной ярости вечно молодых и несмываемо грешных стариков, но мерцающая спокойным электрическим сиянием пустота объяла со всех сторон его одинокую фигурку, чтобы уже в следующее мгновение навсегда поглотить ее. Теперь смерть - настоящая, физическая, неминуемая - спокойно ждала его в метре или в двух прямо по направлению движения.
   И тогда Зартошт Искандери закрыл глаза, чтобы напоследок, совсем как в тот раз, когда он почти убил себя занжирами, увидеть Ее на сером фоне, полную сострадания и раскаяния, полную нежности и любви к нему. Неистово вращая под веками глазными яблоками, он искал Ее в темноте - холодную или теплую, чистую или грязную, сияющую перламутровым светом космоса гурию или Айше - мокрую и живую, чья темная и мягкая кожа лоснится от сладкого вожделения, дарованного ей напрямую самой Матерью-Землей. Но, как ни старался, он не видел ничего, кроме черной пустоты. Ничего, кроме бездны небытия, ожидающего его к себе навсегда у острого, как сталь вражеского клинка, порога. Несколько сильных рук схватили его и потянули назад, чтобы удержать на месте, и вскоре он ощутил приближение холодного и острого предмета спереди. Зартошт даже не успел до конца открыть глаза, чтобы встретить Смерть, как подобает мужчине, когда раздался удар взрыва немыслимой силы.
  

X

  
   Грохот взрыва разбудил меня в ночь на 29 декабря 20.. года. Блекло- зеленый дисплей портативного хронометра показывал 03:20. В ту ночь я спал на втором этаже бывшего офицерского клуба, в той самой комнате, где почти месяц назад полковой врач Абрам в беседе за чаем открыл мне страшную тайну. Теперь возле окна, в том самом месте, где стоял наш столик с керосиновой лампой, я поставил кровать. Окно выходило прямо на юг, лицом к врагу.
   Кажется, той ночью мне снился высокий хвойный лес неподалеку от Тихого океана. Нечто подобное я все чаще видел во снах с тех пор, как стал спать в защитном костюме Л-1. Вот и теперь, вскочив на постели, я никак не мог привыкнуть к душным объятиям противогаза и в животной панике силился сорвать его. Наконец, мозг окончательно проснулся, и я оставил средство личной защиты в покое. Однако что-то было не так. Не как должно было быть. В противогазе я плохо различал звуки, но теперь отчетливо слышал возрастающий гул, исходивший от окна. Стекло и стены здания тихонько подрагивали.
   Стекла глазниц запотели намертво, но даже сквозь пелену конденсировавшегося пара я увидел, что в соседней комнате не горит свет, хотя твердо помнил, что накануне оставил лампочку зажженной, ибо не смог отказать себе той ночью в удовольствии заснуть не в полной темноте. Все признаки и личный опыт метеонаблюдений указывали на скорое потепление, и я готовился со дня на день собрать пожитки в Камаз и выехать в сторону Аральска, чтобы навсегда покинуть Кантубек. И потому на солярке для электрогенераторов больше не экономил. Но свет в соседней комнате не горел, зато слева, со стороны окна, светило все сильнее. Тогда я не выдержал, ослабил крепление противогаза и на несколько мгновений нарушил герметичность защитного костюма, впуская холодный воздух внутрь. Этого оказалось достаточно, чтобы стекла глазниц прояснились. Облокотившись на узкий подоконник, я выглянул в окно.
   Свечение исходило с юго-запада. Так могло светить, допустим, заходящее солнце, тем более что зашло оно именно там. Но оно зашло почти одиннадцать часов назад, а теперь из-за горизонта на юго-западе взошел огромный ядерный гриб, разрезая девственную темноту зимней ночи оранжево-красным сиянием мертвого огня. Он был настолько велик, что поднимался высоко над крышей бывшего здания школы, изрядно загораживающего обзор. Он разгорался все ярче, и вскоре на опаленном небе не осталось ни одной звезды.
   Там, в ста шестидесяти километрах за ядерным грибом и за горизонтом - город Муйнак. Значит, этот взрыв - дело рук нашей, русской армии. Заряд, вернее всего, доставила ракета средней дальности, взлетевшая с полигона Капустин Яр. Последняя, отчаянная попытка остановить безудержное наступление врага. Значит, уже сегодня шииты будут тут. Я опоздал.
   Я было дернулся побросать все что успею в кузов Камаза и дать деру, покуда цел - вдруг успею добраться до Аральска раньше врага и сесть в уходящий на север поезд?! Но быстро и горько опомнился - выйдя сейчас на улицу, успею схватить такую дозу, что бежать куда-либо будет уже совершенно незачем. Единственным укрытием от проникающего гамма-излучения могла стать только подземная часть Аральска-7. База, охваченная неизвестной эпидемией и населенная теми, что еще три недели назад являлись людьми. Быть может, удалось выжить и сохранить человеческий облик Абраму, оставленному там навсегда по моей собственной воле... При мыслях о единственно возможном теперь убежище по спине пробежал холодок.
   Взрывная волна прошла давно, видимо, в тот самый момент, когда я проснулся. Взрыв произошел слишком далеко и был не настолько мощным, чтобы разрушить здания Кантубека. Однако гул и вибрация стен по непонятной причине только усиливались. Возможно, бывший клуб офицеров не устоит, и это избавит меня от необходимости дальше бороться за свою давно бессмысленную жизнь. Успокоенный этой мыслью, я поднялся с кровати, взял с тумбочки пистолет и не торопясь побрел в сторону лестницы.
   По вине электромагнитного импульса все электросети и генераторы энергии в Аральске-7 вышли из строя, и потому я не смог зажечь ни единой лампочки в вестибюле на первом этаже. Однако вскоре я понял, что больших проблем это не доставит - свечение ядерного гриба стало настолько сильным, что проникало теперь даже сквозь узкие щели меж досками, которыми были заколочены окна в вестибюле. Меньше чем через минуту глаза совершенно привыкли к установившемуся полумраку. Первым делом я проверил состояние пяти объектов, вверенных мне согласно прямому приказу Генштаба, и нашел его неудовлетворительным. В результате взрывной волны и вызванных ею вибраций коконы из пуленепробиваемого, огне- и морозостойкого стекла все потрескались, и теперь крупные осколки устилали бледные простыни, едва угадывавшиеся в загробной полутьме. Однако исправлять ситуацию не было времени - следовало как можно скорее проверить, вышел ли из строя запирающий механизм Главной двери подземелья. Если нет - лучевая болезнь убьет меня за сутки. Довольно длительный процесс умирания будет сопровождаться тяжелыми мучениями физического тела. Если вход на базу окажется открыт - скорее всего, я проживу куда меньше. Собравшись с духом, я медленно двинулся в сторону женского туалета.
   В этом чертовом противогазе ни*ера не было слышно, однако я не стал вырезать дырки для ушей, но, напротив, еще крепче и плотнее прикрепил его к голове. Когда идешь в зону, где в каждом углу тебя поджидает неведомая угроза, бывает полезно уметь слышать, как топают муравьи в соседней комнате. Но что, в конечном счете, даст мне эта возможность, если через отверстия для ушей сможет просочиться зараза, превратившая сотрудников подземной лаборатории в представителей новых биологических видов? Видов, надо полагать, не самых приятных для непринужденного дружеского общения... Герметичность костюма превыше всего! Я открыл дверь женского туалета и даже услышал приглушенный скрип заржавевших петель.
   Внутри царил полный мрак. Достал из кармана ручной фонарик, и яркий лунно-белый луч осветил впереди привычную картину: два ряда серых кабинок вдоль стен. Дверца, открывающая узкий ход к обитой кафелем комнате с Главной дверью, должна была быть где-то справа, в небольшом углублении в стене, не доходя до первой кабинки. И я хотел уже было направиться к ней, но нечто странное привлекло мое внимание и вмиг заставило насторожиться.
   Дверь одной из дальних кабинок справа была открыта и перегораживала проход между рядами. Кто мог открыть ее? И тут же вспомнил - я сам ее и оставил открытой, когда выносил из кабинки выдернутый с корнем унитаз, которым забаррикадировал потом дверцу в стене, пытаясь изолировать непрошеных ночных гостей, вечно спящих под белыми простынями... Теперь они лежат в вестибюле, а я вновь иду к Главной двери - двери в Ад, иду и надеюсь, что она окажется открытой! Но другого пути больше не было, и я прекрасно знал об этом, как знает о своей участи матерый горный марал, бегущий от снежной лавины прямо в лапы к охотникам. Я почти направил луч фонарика в сторону углубления в стене, когда до ушей долетел едва различимый скрип дверных петель. Похоже, кто-то совсем недалеко открыл или закрыл дверь, раз я смог расслышать это даже сквозь противогаз... Леденящая кровь догадка вдруг пронзила ослабленный разум, и в следующее мгновение я осветил проход между рядами. Дверь дальней кабинки справа теперь была плотно закрыта.
   Выставив перед собой в левой руке фонарь, а в правой - пистолет, я, переступая как можно более бесшумно, медленно двинулся по проходу к той дальней кабинке. Как ни странно, я был совершенно спокоен. Я принял всю эту историю с открытой, а затем закрытой дверью кабинки за очередную шутку моего плохо управляемого сознания. За минувший месяц изношенный мозг выдал столько сбоев и ошибок, сопровождаемых галлюцинациями всех пяти видов чувственного восприятия, что, в конце концов, я сумел к ним привыкнуть и даже относиться с известной долей здорового скепсиса. Вот и теперь, приближаясь к закрытой двери, я все больше убеждал себя в том, что она была закрыта всегда. А то, что совсем недавно она была открыта - привиделось. Такое бывает со мной теперь довольно часто. А скрип дверных петель? Мало ли что может послышаться сквозь противогаз! И скрипнуть, в конце концов, могло что угодно, ведь стены бывшего дома офицеров по-прежнему вибрируют мелкой дрожью... Да и стал бы я тащить нелегкий унитаз из почти самой дальней кабинки?
   Наконец, я встал прямо перед ней, и теперь оставалось только ее открыть. Зачем, в сущности? Убедиться, что внутри действительно совершенно никого нет... Строго говоря, этого вполне можно было и не делать. Так, пустая формальность! Несколько, надо признать, неприятная все же процедура... Так или иначе, это всего лишь одна из четырнадцати дверей в туалете и одна из тысячи дверей, что мне уже довелось и еще предстоит открыть за тот временной отрезок физического существования, что мне отмерило Провидение и безумная слепая землеройка, которую люди зовут судьбой. Исполненный философского настроя, я положил пистолет в правый карман, переложил фонарь в правую руку, взялся трехпалой резиновой перчаткой левой руки за стальную ручку и медленно потянул дверь на себя.
   Внутри действительно не было никого, кроме унитаза. Через него по полуразрушенным трубам стекала вода, я даже расслышал ее беспокойное журчание. Удивлению моему не было предела. Неужели теперь, спустя столько лет с тех пор, как этим туалетом пользовались жены, дочери и любовницы офицеров - настоящие советские женщины из плоти и крови - тут еще может функционировать какая-то канализация?! Желая поближе рассмотреть непрерывно текущую жидкость, я сделал шаг к унитазу, и вдруг даже сквозь оба фильтра противогаза в ноздри ударил резкий запах гнили, какой может распространять вокруг себя только мертвечина, разъедаемая легионом ненасытных опарышей! Я хотел было заглянуть в унитаз, но понял, что источник смрада находится слева не дальше двадцати сантиметров. Тогда, застыв на мгновение, я резко дернулся назад и попытался на лету захлопнуть дверь.
   Я зажал его в узком проеме и теперь наваливался всем телом на дверь, тщетно стараясь причинить ему боль и загнать обратно в кабинку. Я совсем не успел разглядеть его в темноте, и твердо знал лишь, что он, или оно, невыносимо смердит и обладает поистине чудовищной силой и упорством. Звуков оно не издавало совершенно никаких, или их заглушал жалобный скрип терзаемой с двух сторон двери. Вскоре я понял, что не загоняю его обратно, но лишь колоссальным напряжением всех физических сил, имевшихся у меня в резерве на случай самых экстренных ситуаций, все с меньшим успехом удерживаю его от того, чтобы вырваться прямо навстречу ко мне! Его просунутая наружу рука безо всякого успеха пыталась вцепиться в мое правое плечо. Наверное, потому, что, хрустящая всеми суставами, покрытая толстым слоем зловонной слизи, она проскальзывала по гладкой резине моего костюма. Осознав неотвратимость нашей встречи, я судорожно обдумывал план отступления.
   Мне следовало расстрелять его из табельного пистолета и сделать это издалека - чтобы было время хоть как-то прицелиться и сделать несколько выстрелов, на случай, если после первого эта тварь не успокоится навсегда. Такая возможность могла представиться только в вестибюле - он просторен и вместе с тем довольно сносно освещен, и мне не пришлось бы дополнительно подсвечивать цель фонариком. Прятаться смысла не было - в том, что тварь способна прекрасно видеть в темноте, сомнений даже не возникало. Значит, скоро придется бежать! Быстро бежать к выходу...
   Но просто так броситься наутек я не мог - он с легкостью догнал бы меня через пару метров. Необходимо было хоть как-то выиграть время, и для этого остался крайне примитивный, но, похоже, единственный способ. Вытащив из кармана пистолет, я резко отпрянул назад и влево. Расчет был простой - не ожидая моего отступления, он по инерции вылетит в распахнувшуюся дверь и, возможно, врежется в дверцу кабинки напротив. В это время я уже буду бежать из последних сил к выходу...
   План не сработал. Он словно прочитал через дверцу мои мысли и отступил одновременно со мной. Установилась совершенная тишина. Я прислушался - не дышит ли оно прерывисто за дверцей? Но разве услышишь хоть что-нибудь в этом треклятом противогазе! Запах гнили и мертвечины исчез совсем. Я продолжал стоять, не двигаясь, и простоял так, наверное, минут пять или семь. Ничего не происходило. Не было ли и это галлюцинацией? Если нет, то кем он мог быть? Ответ один: одним из обитателей базы! Первым, кто пробрался наружу через вышедшую из строя Главную дверь. Сколько придется прикончить таких, как он, прежде чем я смогу добраться до герметичных жилых отсеков? Найду ли я там условия, пригодные для дальнейшей жизни? И зачем мне эта жизнь под землей? Почему ядерный взрыв не убил меня сразу, к чему нужна была эта тягостная и совершенно бессмысленная отсрочка?
   Тогда я до конца осознал, что жизнь моя подошла наконец-то к своему логическому и неминуемому концу, и расслабился. Расслабился впервые за четыре года, что прошли с тех пор, как я потерял любимую женщину. Теперь оставалось только одно - пойти проверить объекты, убрать с них осколки коконов. Приказа я выполнить так и не смог - вскоре на них подействует радиация, но еще раньше она убьет меня, так что волноваться не о чем! Я понял, что даже в последние минуты жизни меня все еще тянет к ним, и я хочу напоследок еще раз взглянуть на очертания чьих-то тел под белыми, как грязный и соленый снег Аралкума, простынями.
   Я сделал первый шаг к выходу, и ощущение расслабленности вмиг покинуло меня, уступив место животному страху. Да, я, как и всякое животное, не хотел умирать и страстно боялся смерти, особенно теперь, когда она подобралась так близко! А смерть была повсюду - она притаилась за спиной, за дверцей туалетной кабинки, ею кишмя кишела подземная база, выход из которой был теперь открыт нараспашку. Смерть проникающими гамма-лучами сочилась с юго-запада, и никто, будь он бог или дьявол, не в силах был ее остановить! Смерть - порог абсолютного небытия, не имеющего ни цвета, ни запаха, ни глубины. Как сожалеют живые о тех, кто уже имел высочайшее несчастье переступить его! Как боятся они его, ибо за ним - та самая бездна, пустая настолько, что квадриллионы Вселенных утонули бы в ней, не вызвав ни малейшего волнения на ее безупречно гладкой черной поверхности! Та самая бездна, из которой лишь единожды я имел величайшее счастье вынырнуть при рождении, и в которой после смерти растворюсь полностью и навсегда... Объятый паникой, я хотел было беспорядочно побежать куда-нибудь. Но вместо того крепко сжал пистолет в правой руке и продолжил медленно продвигаться вперед, ступая как можно более беззвучно, чтобы тот, что притаился сзади в кабинке, не слышал, как и куда я отхожу. Фонарь выключил и убрал в карман - выход из туалета и так светился слабым сиянием, исходившим из вестибюля. И мне не стоило привлекать к себе лишнее внимание во мраке и тьме женского туалета бывшего Дома офицеров, где за каждой дверцей, смердя гнилью и разложением, меня поджидала Смерть.
   Я сделал около семи шагов в полной тишине и темноте, двигаясь на призрачный огонек впереди, в проеме двери. Он манил меня, как отсвет затухающей керосиновой лампы манит последнего мотылька во мраке душной ночи. На восьмом шагу послышалось злое рычание, и слева из темноты, из ниши в стене, где находилась дверь, ведущая к входу на базу, на меня прыгнуло крупное животное.
   Моментально сбило с ног и буквально впечатало в узкий участок стены между дверцами кабинок. Пистолет вылетел из руки и улетел куда-то вперед, а сам я едва не потерял сознание от удара. Через секунду впилось зубами в защитный костюм на уровне левого бедра и повалило на пол. Неистово работая челюстями, хрипя и утробно рыча, пыталось разодрать костюм, но, к счастью, зубы оказались не столь остры для толстой резины. Поначалу лежал, неспособный оказать никакого сопротивления, ибо удар о стену сильно сотряс мозг. Но вскоре сквозь муть, боль и тошноту вернулось желание во что бы то ни стало отсрочить гибель. И почувствовал, что животное вскоре вонзит клыки в область горла, и тогда никакая резина уже не спасет! Все еще терзало бедро, когда нащупал фонарик и вытащил из кармана правой рукой. Он был единственным оружием. Спустя несколько секунд ощутил, что хватка челюсти ослабла - готовилось совершить рывок к шее. Тогда прижал оба фильтра противогаза к груди, и, когда рвануло ко мне, каким-то чудом сумел ухватить за шкирку, включить фонарик и направить прямо в морду. Луч выхватил из темноты безобразно оскаленную волчью пасть. Давно отвыкнув от света, животное взвыло и отпрянуло назад.
   Я вскочил и рванул к выходу, на ходу подобрав с пола табельный пистолет. Нащупал его наугад, но почему-то совершенно не удивился своей удаче. Наверное, потому, что подсознательно уже был уверен в полной его бесполезности. Спустя пару секунд я очутился в вестибюле и зажмурился от исходившего из-за оконных ставен свечения, которое, кажется, стало еще ярче. Но бега не прекратил, и вскоре наткнулся на пьедестал крайнего из треснувших коконов. Дальше бежать было нельзя - согласно приказу, действия которого еще никто не отменял, я всегда обязан был находиться между объектами и источником любой опасности! Судорожно сглотнув, положил руку на спусковой крючок и быстро обернулся.
   Она сидела на полу возле открытой двери в туалет и довольно облизывалась. Теперь, в свете ядерного взрыва, я тотчас узнал ее. Та самая волчица, капитолийская, что население вечного города Рима заклало на самодельном алтаре в самом центре площади Святого Петра! Недели две назад я видел ее во сне. Та же облезшая и поредевшая шерсть, почти не скрывшая отечную иссиня-красную кожу, всю в пролежнях и бородавках. Те же безумные волчьи глазки, лоснящиеся липким блеском всех семи смертных грехов, но теперь всего более - гневом и алчностью. Тогда, во сне, волчица мучилась в бесконечной агонии на алтаре, и мне казалось, что она не сможет даже подняться на ноги. Теперь же она прекрасно управлялась со своим все так же безобразно обрюзгшим, наполовину прогнившим телом, и готова была растерзать меня в любую секунду, но что-то удерживало ее от нападения. Вероятно, ей приказал оставаться на месте тот, что медленно приближался теперь из глубины женского туалета, и на кого она то и дело поглядывала через дверной проем. Это был ее хозяин - тот, на кого я наткнулся внутри кабинки. При мысли, что он скоро покажется из тьмы, где ему лучше бы оставаться веками, и выйдет из двери, меня с головы до ног прошиб холодный пот, и я понял, что уже слабо контролирую члены своего тела. Что вот-вот брошу пистолет и побегу, как глупый заяц, побегу, всего скорее, на улицу, чтобы с головой окунуться в объятья невидимой радиации, спасаясь от смерти куда более ужасной и мучительной - от когтей и клыков безобразных чудовищ! Чувствуя мой страх, волчица еще слаще облизнулась и заерзала на задних лапах. Ей не терпелось пуститься в погоню, и она ждала лишь, когда я побегу. Но я остался стоять, до боли стиснув пистолет трехпалой резиновой перчаткой. Страх не выполнить приказ оказался сильнее животного страха перед зверем и его хозяином! Вскоре до ноздрей донеслись первые нотки невыносимого смрада, волчица завиляла хвостом, и он вышел ко мне в вестибюль.
   Я узнал и его. Человек без носа и левого глаза. Человек, чье истинное лицо давно скрылось за множественными нарывами и гноящимися язвами. Человек в белой робе и черной феске на бритой, стремительно разлагающейся голове. В пяти метрах от меня стоял ?бiлет Жа?ын, прокаженный с острова Барсакельмес, прежде существовавший лишь на черно-белой фотографии, сделанной в далеком 1992 году. Он долго разглядывал меня дырами обнажившихся глазниц, и, наконец, тоже узнал меня, ибо покрытые огромными волдырями губы скривились в довольной ухмылке. Теперь он точно знал, что это я, и что бежать от него с волчицей мне уже совершенно некуда. И тогда, не переставая ухмыляться, он неспешно двинулся прямо навстречу ко мне.
   Я вскинул пистолет и, почти не целясь, нажал на спусковой крючок. Шум выстрела разорвал загробную тишину и эхом пронесся по вестибюлю. Пуля угодила ему прямо в область несуществующего носа и намертво застряла где-то в недрах внутренней слизи. Похоже, она не причинила ?бiлету никакого вреда, ибо он, не шелохнувшись даже, в прежнем темпе продолжал приближаться, и расстояние между нами хоть и медленно, но неотвратимо сокращалось.
   Я выстрелил еще семь раз, пока в магазине не кончились патроны. Попадал в самые разные части его тела, и один раз даже промахнулся. Кровь из него не лилась, зато, если пуля проходила насквозь, вслед за ней вылетали мокрицы и многоножки, которые, похоже, и составляли большую часть его существа. На четвертом или пятом выстреле перчатку заклинило в отверстии для спускового крючка, и вскоре вся она скомкалась и разорвалась, обнажив мокрые от пота пальцы и ладонь. Когда стрелять стало больше нечем, я сунул пистолет в карман за ненадобностью и, не оборачиваясь, стал отступать назад, осторожно обходя один за другим треснувшие коконы с объектами.
   Я огибал последний, пятый кокон, когда он уже достиг первого. Но объекты ?бiлета Жа?ына совершенно не интересовали. Его интересовал только я, интересовал, в первую очередь, как еда. Я видел этот голодный блеск в его несуществующих глазах. Волчица позади него поднялась с пола и медленно затрусила в мою сторону вслед за хозяином, изрядно проголодавшимся за долгие сутки, а может быть, годы и даже века, проведенные во тьме. И у меня не было уже никакого оружия, чтобы...
   ОРУЖИЕ! Там, под простынями, ОРУЖИЕ! А что еще, черт побери, если не оружие, Генштаб может приказать доставить на театр военных действий? Его даже доставлять не пришлось - театр сам прибыл сюда с гастролями, вон, за окнами уже поднимается над горизонтом ядерный гриб! Неужто я и дальше буду ждать особого распоряжения Генштаба, чтобы воспользоваться этим оружием? Оружие куда более мощное, чем табельник, бессильный против чудовищ, порожденных эпидемией и тьмой... Ждать, пока меня сожрут живьем? Приказ выполнен! Настало время применить груз по назначению!
   Все это пронеслось в голове меньше, чем за две секунды, и на третью я уже запустил свободную от разорванной перчатки руку под простынь пятого объекта. Запустил посередине, в надежде поскорее нащупать самую мощную и смертоносную пушку, ведь ?бiлет был уже почти в трех шагах от меня! Но вместо холодной шершавой стали оружия я с удивлением осязал рукой, отвыкшей за недели, проведенные под резиновой перчаткой, от нормального осязания... под простыней я осязал мягкую, словно бархат, гладкую и теплую, почти горячую кожу! Я стоял, с глупым видом уставившись на подходившего все ближе Жа?ына, и вел рукой все дальше вглубь под простыней. Объект по форме и на ощупь определенно напоминал женскую ляжку, и, проведя пальцами по коже еще сантиметров пять, я вдруг почувствовал, что наткнулся на короткие и жесткие волосы...
   Она вскочила с кушетки столь резко, что разлетевшиеся во все стороны обломки кокона едва не отсекли мне голову вместе с противогазом. В комнате мгновенно посветлело - все ее тело, совершенно обнаженное, испускало мягкий, не режущий глаз, но притом довольно яркий жемчужно-белый свет. Она двигалась слишком быстро, чтобы я мог лучше разглядеть ее. Встревоженный ?бiлет Жа?ын бросился на меня, чтоб поскорее прикончить законную добычу и не дать ей сбежать, но девица из-под простыни опередила его. Вся подобравшись, словно кошка, сжимая обеими руками сдернутое белое покрывало, в броске она опрокинула Жа?ына на пол и, пережав шею простыней, принялась душить. Она молчала, а он корчился в муках и утробно хрипел. Сотни мокриц и многоножек были извергнуты из жадно глотавшей воздух щербатой пасти, но девица не обращала на них никакого внимания. Он был уже, наверное, совсем мертв, когда затаившаяся до времени волчица выпрыгнула из-за пьедестала соседнего кокона и вгрызлась прямо в правый бок моей неожиданной спасительницы!
   Прежде я потрясенно, но совершенно безучастно взирал на происходящее. Теперь вскочил, выхватил из кармана пистолет и, направив на волчицу, несколько раз нажал на крючок. Без всякого толка - патроны давно кончились! Тогда отбросил его в сторону и кинулся к ним, но моя помощь была совершенно излишней. Мощным рывком девица отбросила волчицу метра на три в сторону. А когда та, обезумев от ярости и боли, вскочила на ноги, чтобы броситься на убийцу хозяина, обнаженная девица, издав свирепый рык, первая прыгнула на противницу и в мгновение ока растерзала ее! Похоже, лишь собственными когтями и клыками... Забросив далеко в угол окровавленную тушу, она поднялась с четверенек на ноги, распрямилась в полный рост и обернулась ко мне. Теперь я смог, наконец, как следует ее разглядеть.
   Невысока ростом - сантиметров сто шестьдесят, не больше. Фигуру нельзя было назвать идеальной. Груди совсем небольшие и широко расставленные, смотрящие несколько по сторонам, с крупными затемненными сосками, расширяющиеся и уплотняющиеся книзу - словом, самые настоящие ягодки, кисло-сладкие, должно быть... Казалось, они были подвешены прямо к тонким плечам и являли собой нечто лишнее на в остальном абсолютно плоской грудной клетке с ребрами, хорошо прослеживающимися под кожей, что все так же мягко светилась в полумраке вестибюля. Впрочем, язык не повернулся бы назвать ее хрупкой! Да, она была невысока и стройна, но в ее теле незримо ощущалась поистине звериная энергия и мощь! Для этого достаточно было бросить лишь мимолетный взгляд на в меру широкие, крепкие бедра и мускулистые, несколько коротковатые ноги. Руки изящно тонки, но длинны, не сильно короче ног, что навевало воспоминание о приматах. Вероятно, при взгляде сзади ее крепко сложенное, ладно сбитое тело являло собой зрелище еще более привлекательное, но она стояла ко мне лицом. И я пожирал глазами это лицо, не в силах оторвать взгляда, чтобы перевести его вновь вниз, на срамную и сладкую наготу светящегося тела.
   Длинные светлые волосы, ощутимо темневшие у корней. Слегка растрепанные, они ровно и естественно спадали на плечи и самыми краешками касались грудей. Они светились едва ли не ярче кожи и оттого казались влажными. Ее лицо было прекрасным лицом грешницы. Блудницы. Почему блудницы? Должно быть, из-за серых очей, густо обведенных карандашом. Из-за ярких ультрамариновых теней, щедро наложенных поверх глаз до тонких, аккуратно ощипанных бровей. Эти прекрасные серые глаза смотрели на меня спокойно, но с вызовом, отражая в равной степени как присущее их владелице холодное равнодушие, так и почти нескрываемый интерес, с которым она оглядывала меня. Это был интерес, с каким голодная до плотской любви самка смотрит на самца, возбужденного исходящим от нее невидимым ароматом блуда. Губы - широкие и чувственные, во влажной помаде бледно-лилового цвета, почти сливающегося с цветом кожи - приоткрыты в соблазнительной полуулыбке. Скулы почти совсем незаметны, подбородок - несколько расширенный, по-волчьи...
   Но где же, черт возьми, рана у ней в боку? Я ведь отчетливо видел всего минуту назад, как волчица вгрызлась в нежно сияющую плоть девицы! И почему она до сих пор стоит нагая перед незнакомым мужчиной, даже не пытаясь прикрыть лобок и груди руками - жест, инстинктивно знакомый всем более или менее порядочным женщинам, обремененным воспитанием в условиях цивилизации? Но лично я, сколько бы времени не пришлось мне провести в пустыне, лишенным не только женского, но и всякого другого общества, был все еще обременен стыдливостью Адама, вкусившего плода с Древа Познания и выгнанного за это из Рая. И потому оторвал, наконец, очарованный взгляд от ее тела, поднял с пола простыню, отряхнул от мокриц и многоножек и приблизился к девице, чтобы скорее прикрыть ее не то человеческую, не то животную наготу.
   Она мягко, но решительно перехватила мою руку, незаметным движением вытянула из нее простыню, скомкала и кинула далеко, в тот самый угол, куда недавно отбросила убитую волчицу. Она заговорила, и ее глубокий низкий голос звенел, словно струна виолончели, свободно проникая сквозь мой противогаз.
   - Не надо. Мне это ни к чему.
   - Но... - слова увязли в противогазе, и тогда я открутил оба фильтра и продолжил, - но почему? Мы ведь...
   - Мне не нужна одежда. Я не женщина. Я не человек, и никогда не была человеком.
   - Странно... Но выглядишь ты совсем как самка человека разумного!
   - Внешность обманчива, сержант! Тебе ли не знать этого? Этого парня, - она указала рукой на останки ?бiлета, - вполне можно принять за человека, больного лепрой, а ее, - она кивнула головой в сторону угла, - за волчицу, уродливое, но все же просто животное. Меж тем, ты прекрасно знаешь, что она не волчица, а он не человек!
   - Я всегда считал, что они существуют лишь в моем воображении! Но они, выходит, были там, под землей, на базе... Ждали меня там, ждали этой ночи, чтобы вылезти ко мне! Сколько же пришлось им ждать? И откуда, черт возьми, им взяться на базе??
   - Они всегда были на базе, сержант! Так же, как и я всегда была на койке под этой грязной простыней, пока ты не пробудил меня прикосновением руки. Ведь их создал тот же, что создал меня и тех четверых, что еще лежат под простынями!
   - Но зачем тому, кто тебя создал, понадобилось создавать этих двух чудовищ?
   - Лишь для того, чтобы они подали тебе знак, когда время придет! Знак, что пора поднять простыню надо мной.
   - Но кто ты?
   - А ты что же, сержант, не читал приказ? Я - одна из тех пятерых, что ты должен был охранять до отправки на театр военных действий.
   - А те четверо? Твои точные копии?
   - Никак нет.
   - Тоже женщины? Или среди вас есть мужчины?
   - Какая тебе, в сущности, разница, сержант? Они так же, как и я, не люди, никогда ими не были и уже никогда не будут!
   - Но ведь они, как и ты, похожи на человека?
   - Зачем ты задаешь вопросы, на которые сам знаешь ответ? Посмотри на очертания тел под простынями! Это тела людей.
   Я повернулся к ней левым боком и неторопливо приблизился к четвертому слева кокону. Занес руку, чтобы отдернуть простыню. Девица вмиг очутилась слева вплотную ко мне, нежно, но крепко сжав мою застывшую в воздухе руку.
   - Еще не пришло время будить их! - ослабив хватку, она медленно провела ладонью вверх и вниз по моему предплечью. Сквозь резину костюма Л-1 я не почувствовал прикосновения ее кожи, зато явственно ощутил то страстное и влажное животное тепло, что исходило равномерно от всего ее обнаженного тела, но более всего - из приоткрытого рта и полуприкрытых глаз. Оно все сильнее обжигало мое чахлое и грязное, совершенно отвыкшее от всякой влаги и всякого тепла тело, преющее под толстым защитным костюмом. И потому, не в силах долее терпеть этот становящийся невыносимым жар, я отстранился от нее и отступил на несколько шагов назад.
   - Ты так и не ответила. Я помню каждую строчку приказа, как если бы он был вытатуирован на роговице моих глаз, но там нет ни слова о том, кто вы, с какой целью и кем были созданы, и почему вас ровно пять, а не три, не пятнадцать или не десять тысяч!
   Тогда она приблизилась к кокону и встала между мной и оставшимися четырьмя объектами так, будто собралась говорить со мной от имени всех пятерых.
   - Ты был прав, когда в отчаянии запустил руку под простыню. Мы - оружие. Мы были созданы как оружие, которое ты применишь, чтобы остановить иранские полчища и спасти Россию!
   - Но приказ не обязывает меня применять объекты по назначению! Я сохранил вас в девственной целости до прихода врага, и теперь его можно считать исполненным! И еще, с 12 декабря я больше не служу! Ты, похоже, - командир группы, и потому советую поскорее связаться с Генштабом, чтобы они прислали солдат! Раз ваше создание и доставка на фронт были обставлены с такой тщательностью и секретностью, не думаю, чтобы не существовало бойцов, обученных воевать с вашей помощью!
   Девица вальяжно облокотилась на пьедестал четвертого кокона и томно улыбнулась, но в сияющих серых глазах отразилась неожиданная печаль.
   - Три часа назад в Москве начальник Генерального Штаба ВС РФ подписал акт о полной и безоговорочной капитуляции. Когда персы займут Аральск, сей документ будет вручен аятолле Хуршиди. Россия сдалась! У нее нет больше ни одного солдата, имеющего храбрость продолжать войну с Ираном и имеющего достаточно силы, чтобы обратить врагов в паническое бегство. Ты последний, сержант. Хочешь спасти Россию?
   "Где-то я это уже видел! Кажется, опять во сне. Там я, помнится, был последним солдатом, защищавшим Москву. Или кошку, крадущуюся по снегу с мышью в зубах... И все это очень плохо для меня тогда закончилось!"
   - Объясни тогда, зачем им понадобилось наносить ядерный удар по врагу через два часа после подписания акта о капитуляции, о которой враг еще даже и не подозревает? Они что, вконец там в Генштабе е**улись? Хотят посильнее разъярить шиитов перед тем, как сдаться на милость победителей?
   - Твой исходный посыл неверен, сержант. Эта ракета предназначалась нам с тобой! А заодно и всему Аральску-7. Они передумали использовать нас в войне, которую проиграли, и теперь решили просто избавиться от нас за ненадобностью! Ну и, конечно, чтобы мы не попали в руки к персам... Однако они крупно просчитались! Генштаб сильно недооценил нашего создателя. Он высоко ценит свой труд и не позволяет всяким глупцам бездумно покушаться на его плоды! Лишь благодаря ему и благодаря тебе все пятеро из нас живы и готовы к бою! Так ты хочешь спасти Россию, сержант?
   - Что от меня требуется?
   Девица оттолкнулась обеими руками от пьедестала и снова приблизилась ко мне вплотную. Она подошла настолько близко, что коснулась краем бедра моей ноги, а ее правая грудь, маленькая и мягкая, уперлась в левый рукав костюма. В этот раз я не отступил, но спокойно стоял и смотрел сверху вниз, в ее блестящие страстью серые глаза, сквозь немного запотевшие глазницы противогаза. Я не отступал, потому что терпеливо ждал ответа.
   - Тебе случалось воевать, сержант?
   - Я три с лишним года провел на Последней Южной войне!
   - Но случалось ли тебе сидеть в окопе на передовой? Стрелять в солдат противника и убивать их? Готов ли ты убить много, очень много врагов? Ведь все они люди - представители твоего биологического вида!
   Мне снова вспомнился сон о битве за Москву. Что я испытывал, когда стоял перед заснеженной лужайкой в Ботаническом саду, а впереди, где-то за деревьями, притаилось несколько персидских солдат, несколько беспощадных головорезов-шиитов, и я должен был с минуты на минуту атаковать их? Неистовый гнев и ярость? Гордость за дедов и отцов, гордость за Родину, которую мне выпала величайшая честь защитить последним? Или, может быть, безрассудной храбростью дышали тогда мои сердце и душа? Страх, лишь безумный страх безраздельно владел тогда мною! Страх животного, ощутившего острую сталь ножа, которым его вскоре зарежут, каждой клеточкой своего бренного, мелко трясущегося, но все еще живого тела...
   - Я готов выполнить еще сколько угодно приказов, если они спасут Россию! Я готов вернуться в ряды Вооруженных Сил Российской Федерации.
   - Не глупи, сержант. Никаких Вооруженных Сил РФ больше не существует! Ты теперь сам себе командир, и сам отдаешь приказы!
   - В таком случае я приказываю тебе выйти на улицу, произвести первичную разведку пораженной местности и как можно скорее доложить обстановку!
   На ее прекрасном и насквозь грешном лице заиграла лукавая улыбка.
   - Прелестно, сержант! Весьма неплохо для впервые в жизни отданного приказа! Но ты пойдешь на разведку со мной. Ты ведь, как и всякий стратег, достаточно осмотрителен и благоразумен, чтобы не доверять первой встречной голой девке, вынырнувшей из-под покрывала?
   - Это совершенно исключено! Там радиация, которая на тебя вряд ли подействует, ты ведь не человек, а меня убьет в считанные секунды!
   - И снова твои исходные неверны, сержант!
   Она развернулась и проследовала к дальней стене вестибюля. К той самой, где находились входные двери и несколько широких окон, наглухо заколоченных массивными досками, сквозь щели между которыми все сильнее пробивалось сияние ядерного гриба. Приблизившись к окнам, она несколькими движениями рук, с легкостью, будто то были не огромные деревянные доски, приколоченные к рамам длинными стальными гвоздями, но всего лишь магнитики в холодильнике на кухне, отодрала их, разломала о колени и раскидала ошметки по всему вестибюлю. Все еще не привыкший к тому, что эта низкая голая девушка - не человек, я торжественно молчал. Вскоре она повернулась и позвала меня.
   - Сержант, иди сюда! Тебе следует посмотреть на то, что происходит снаружи.
   Я подошел к окну и провел пальцами свободной от перчатки руки по стеклу. Стекла в зданиях Кантубека должны были бы разбиться под напором взрывной волны, но они неведомым образом устояли, хоть и потрескались основательно. Закопченное, все в трещинах, старое стекло в окне первого этажа бывшего Дома офицеров. За ним я увидел день и солнечный свет, за ним я увидел лето!
   Я поспешил отвернуться. Посмотрел на девицу. Ее серые глаза, ее кремовые губы сияли торжеством и счастьем, совсем как если бы она была самой обыкновенной, настоящей девушкой, зачатой человеком-мужчиной и рожденной человеческой женщиной! Но это было не так. Я хотел было спросить ее про то, что увидел за окном, но быстро передумал. Она не человек, и тот, кто создал ее и еще тех четверых, что все еще лежат под белыми простынями, тоже вряд ли может являться человеком. Так к чему же мне, сержанту Мотылеву, минуту назад вернувшемуся на службу в биохимические войска России, к чему мне, простой прямоходящей обезьяне, вникать во все подробности их нечеловеческих дел?
   - Может, твоих товарищей тоже возьмем? А то что они всё лежат и лежат безо всякого занятия и пользы? Глядишь, и помрут совсем со скуки... А так развеются хоть немного!
   - Они - тяжелое оружие, сержант. Бойцы, о силе и ярости которых ты не смог бы себе представить, даже если бы присутствовал при их создании! Разведка местности - совершенно не та область, где их следовало бы применять. Позволь попридержать их до начала битвы!
   В задумчивости я достал из кармана тряпочку и протер стекла глазниц.
   - Но ты что же, получается... Если они бойцы, то ты - их командир? Неужели крутые ребята вроде них признают авторитет более слабого солдата, да еще и женщины? Хотя, вы ж ведь не люди и...
   - Я не командир им, сержант! Я всего лишь посредник.
   - Для кого?
   - Я посредник между ними и тобой как между оружием и тем, кто его применит. Между снарядом в стволе и пальце, что уже лежит на спусковом крючке. Я и есть тот спусковой крючок, сержант! А теперь, если ты не возражаешь, я открою двери, и мы выйдем наружу.
   И она двинулась к широким деревянным дверям, а я прикрутил оба фильтра к противогазу и поспешил за ней.
   Поначалу сапоги топтали песок. Теплый песок, мягкий и покладистый. Потом я увидел первую солянку - острую, красновато-зеленую, торчащую прямо из камня, из-за которого через секунду показалась мордочка изрядно проголодавшегося тушканчика. Я поднял глаза и посмотрел вперед и вверх - было лето и, кажется, было что-то наподобие дня. В пустыне Аралкум стаял весь снег, а соль скрылась под зарослями осоки и кустарников. На склонах песчаной возвышенности, там, где когда-то давно был морской причал, приютилось несколько рощиц белого саксаула, зеленеющего длинными, устремленными вверх листьями на изогнутых, словно змеи или ящерицы, стволах. Бескрайние пространства впереди были обагрены, но еще не кровью, а бесчисленными тюльпанами и маками. Приглядевшись лучше, я увидел стадо джейранов, пасшихся на поляне из верблюжьих колючек. Посреди ночи 29 декабря 20.. года в безжизненную пустыню Аралкум пришли разом день, весна и лето. В поисках объяснений я заглянул на небо.
   Ядерный гриб, выросший прямо из горизонта на юго-западе, почти совсем растаял. Но из его шапки наверх выделился шар, размером не сильно уступавший солнцу. Он светил мутноватым шафраново-бежевым светом, и свет тот в сравнении с солнечным был куда не так ярок и лучист. Однако именно он заливал теперь бескрайние пространства под собой. Нет, это был совсем не солнечный свет. Ведь свет даже самого яркого, крупного и неистового тропического солнца не способен за какой-то час превратить заснеженную пустыню в цветущий рай! Однако этого шафраново-бежевого света досталось куда больше земле, нежели небесам, ибо небо над Аралкумом в те минуты не было ни небом дня, ни небом ночи, ни даже небом сумерек. Небо цвета, отдаленно напоминавшего индиго. Вблизи шафраново-бежевого шара оно теряло всякий оттенок и сливалось с почти невидимым горизонтом, образуя с ним единое пространство глубокой и странной пустоты. Я готов был поклясться, что слышу, как шумит далеко на юго-западе беспокойное, давно исчезнувшее море! Далеко на северо-востоке небо темнело настолько, что на его бархатном покрывале безучастно сияли белые и холодные арктические звезды.
   Но весь этот невозможный, необычайно красивый пейзаж был лишь фоном для низкой, крепко сбитой фигурки обнаженной девицы, что шла метрах в пяти передо мной прямо к растаявшему ядерному грибу, на разведку... Походкой ровной и уверенной, будто бы неторопливо, однако я никак не мог угнаться за ней. Длинные золотистые волосы совершенно растрепались на ветру, но я смотрел по большей части не на них, а значительно ниже, в ту наиболее соблазнительную часть молодого тела, где поясница переходит в ляжки. В мутноватом свете шафраново-бежевого шара на небесах ее кожа совершенно утратила сверхъестественное жемчужно-белое свечение, огрубела и приобрела светло-мандариновый оттенок. Дьявол меня раздери, если я смог поверить, что она - не человек! Передо мною шла самая настоящая женщина, плоть от плоти той благодатной земли, по которой ступали ее босые ноги! Овальные, плотные и мясистые ягодицы мерно переваливались в такт ладно раскачивающимся крепким бедрам - так по-животному грациозно могла ступать по Земле только самка человека разумного! Так вызывающе невинно, смущая каждое дерево, каждый куст, каждого дикого зверя своей первозданной наготой, могла ступать только Ева - врожденно грешная праматерь человеков Земли - по вечно цветущим тенистым садам Эдема! Как может эта голая девица не быть человеком? Однако я не забыл о ее анабиозе под белой простыней, о ее нечеловеческой силе и ярости, с которыми она одолела Жа?ына и волчицу. И потому нагибался на ходу, силясь разглядеть за ласкающими друг дружку при каждом шаге ягодицами главное и неопровержимое доказательство ее женского естества. Она ступала со скоростью и легкостью, какие совершенно невозможно было ожидать от существа, что большую часть своего земного существования провело на кушетке под покрывалом! Меж тем как я, истоптавший за свою не слишком короткую жизнь не одну сотню километров, плелся теперь за ней, будто спутанная овца. В толстой резине защитного костюма Л-1, скрывавшего грязное, голодное, слабое и больное тело, с одышкой под уродливым противогазом, теперь я куда менее являл собой человека в сравнении со своей прекрасной спутницей, с бодро шагающей впереди меня Евой, чья спокойная и несокрушимая сила читалась в каждом изгибе естественной человеческой наготы! Похоже, я окрестил ее про себя Евой, не успев даже осведомиться о ее подлинном имени. Но как мог назвать ее создатель? И, главное, куда же это она так стремительно теперь шагает, неужели думает пройти пешком до того самого места далеко за горизонтом, куда упала ракета? Я хотел было окрикнуть ее, но вспомнил, что сквозь противогаз мой возглас обратится в нелепое бульканье. Но открутить фильтры так и не решился, и потому оставил эту затею. Впрочем, лицезреть прекрасную, пышущую здоровьем и похотью наготу всего в пяти метрах перед собой было так приятно, что я готов был пройти за ней так хоть до самого Муйнака...
   Я едва успел подумать об этом, когда Ева внезапно остановилась и уставилась куда-то вниз перед собой. Я смог, наконец, поравняться с ней и своими глазами увидеть препятствие, побудившее ее остановиться. С неподдельным интересом она взирала на прямоугольную яму в земле длиной около двух и шириной около одного метра. Ее неестественно ровные края были свободны от какой-либо растительности. Даже теперь, посреди рая и лета, они были выстланы той самой жесткой заледенелой землей, что я терзал лопатой, когда рыл могилу... И теперь по всей площади этого неестественно ровного прямоугольника зияла абсолютная тьма, черная, как первозданный мрак космоса. Ни один шафраново-бежевый луч не решался проникнуть внутрь ямы, и она казалась зловещей пастью безвыходной вечности на прекрасном челе цветущей Аральской пустыни. В той скорбной вечности покоилось несчетное множество теней, но я помнил лишь Ту, последнюю, что сам положил туда две с лишним недели назад, когда повсюду тут царила закатная мгла, и занимавшаяся вьюга уже всхлипывала надрывно со всех сторон. Та Тень была всем, что у меня осталось в память о прошлом, в память о России, которую оставил более трех лет назад и в которую, вероятно, уже никогда больше не вернусь! В этой могиле лежит теперь хрупкая балерина, белый лебедь, застывшая на мыске одной ноги, чья до предела вытянутая тонкая рука вот-вот оторвется от туловища, чтобы вылететь наружу и вырвать дряхлое, червивое сердце из моей чахлой груди! Там лежит невидимая Тень моей трепетной любви, с каждым часом все больше тая и безвозвратно растворяясь во всепоглощающем мраке забвения... И я знал, что никогда больше не суждено мне будет воссоединиться с ней!
   Обнаружив себя возле захоронения, я, как и подобает в таких случаях, попытался снять шляпу, но так как шляпы на голове не оказалось, пришлось стянуть маску противогаза. В ноздри мгновенно ударил теплый ядреный воздух, в коем явственно ощущалось присутствие иного газа, нежели азот, углекислота, кислород и прочие малозначительные примеси, составляющие обычно атмосферу Земли. Какой-то легкий и в то же время сильный по своему действию газ, пахнущий серой и резкий, как эфир. Голова поплыла резко вправо, но на сей раз я смог устоять, лишь пошатнувшись изрядно на подкосившихся было ногах. Задержав ненадолго дыхание, я вдохнул полные легкие этого странного воздуха и вновь заглянул в непроглядный мрак могилы. Россия, заснеженная и зеленеющая буйством степных трав. Россия голая, ободранная и сухая. Россия мягкая на ощупь и сладкая на вкус, с длинными шелковыми волосами и нежной бледной кожей на небольших упругих ягодицах. Я всегда любил Россию как женщину! Но теперь ее нет.
   Теперь не осталось ни одного русского! Все те из ныне живущих, кто считали и называли себя таковыми, перестали быть русскими с той самой секунды, как грязная, заплывшая жиром свинья, гордо именующая себя генералом армии и Начальником Генерального Штаба, подписала акт о полной и безоговорочной капитуляции. Теперь все эти люди, сбежавшие от Последней Отечественной войны за границу или же прячущиеся от нее в плохо отапливаемых хлевах - не имеют права ни на национальность, ни на человеческое достоинство! Их судьба - судьба скотов, по ни кому, даже им самим, неведомой причине когда-то вообразивших себя людьми. Последними настоящими русскими были солдаты, сдерживавшие на Южном фронте неудержимую иранскую орду! Но теперь все те герои мертвы, растерзаны врагами, разрозненные останки их оскверненных тел разбросаны всюду по Каракумской пустыне... Стервятники клюют их мясо в пропитанных кровью белых мундирах. Я - последний из тех, кто еще смог бы сразиться за Россию, но сражаться уже не за что и не за кого... Россия лежит теперь в черной яме передо мной. И ей никогда уже не подняться из этой глубокой, как бездна, могилы, ибо в этой же самой яме последний русский мужчина похоронил последнюю русскую женщину!
   - Ты выкопал эту яму?
   - Да. Тут лежит Россия.
   - Странно. Насколько мне известно, Россия начинается в шестистах с лишним километров к северу отсюда, и она настолько огромна, что уж никак не уместилась бы в этой...
   - Нет, Ева. Те огромные заснеженные, никем уже не охраняемые пространства - просто безымянный участок поверхности планеты. А настоящая Россия здесь, в этой могиле! Не спрашивай, откуда я это знаю! Я сам ее тут хоронил.
   - Почему ты назвал меня Евой, сержант?
   - Наверное, потому, что на тебе нет одежды, и тебе она совсем не нужна! Как твое настоящее имя?
   - А5.
   - Отлично. Отныне ты свободна, А5! Я не буду воевать с персами. Передай своим товарищам под простынями, что теперь они тоже совершенно свободны и вольны делать все, что им вздумается. Советую всем вам найти себе подходящие занятия по интересам! Лично я намерен присоединиться к тем джейранам, или к стаду вольных сайгаков. Эта зеленая осока на земле кажется мне такой сладкой...
   - Неужели ты струсил, сержант? Настолько боишься смерти, что готов отказаться от всего того, что делает тебя человеком? Неужели ты откажешься возглавить войско, что повернет вспять орду южных варваров?
   - Никому уже не нужна эта победа! России больше нет, и нам не за что больше сражаться! На всей планете нет теперь ни единого человека, ради которого я мог бы пожертвовать своей никчемной жизнью! Ты права, Ева. Мне уже совершенно незачем оставаться человеком.
   - Но мы можем сделать новую Россию, сержант!
   Я оторопел.
   - Кто может? Твой создатель? Как бы ни был он искусен и велик, ему никогда не сотворить новой России! Это труд не одного столетия и не одного десятка поколений мужчин и женщин, изо дня в день строивших...
   - Я говорю не о моем создателе, сержант. Я говорю о нас с тобой! О тебе и обо мне. Мы с тобой можем создать новую Россию!
   - Нарисуем ее, что ли, на песке?
   - Нет. Но мы можем зачать ребенка. Он и будет Новой Россией! Его потомки заселят вновь ее бескрайние степи и леса, вспашут промерзлую землю, стянут горы стальными обручами и заставят великие реки течь вспять!
   - Но какого черта? Ты не женщина, А5, ты не человек даже!
   - Пусть так. Но посмотри сам. У меня есть все, чтобы зачать, выносить и родить нового человека!
   И я посмотрел на нее. Она стояла в метре слева от меня и глядела прямо мне в глаза. У нее была голова, туловище, руки и ноги. Были не слишком большие, широко расставленные груди, живот и узкий темный треугольник на стыке широких бедер, покрытый едва заметной порослью жестких золотых волос. Казалось бы, женщина... Но не являются ли все ее прелести искусно выполненным муляжом?
   Заметив тень сомнения на моем лице, А5 пронзила меня взглядом серых глаз и произнесла мягким и слабым, едва слышным голосом:
   - Если не веришь, можешь потрогать...
   Я снял оставшуюся перчатку и легонько провел пальцами левой руки по ее правой груди, слегка задев даже бугорок соска. Но этого оказалась мало. И тогда я взял всю грудь в руку и мягко сжал ее, отпустил, и снова сжал. Правой ладонью я уже щупал ребра под теплой кожей. Шафраново-бежевый шар где-то справа на небесах будто ослабил свое свечение, чтобы в нарождавшемся полумраке ее кожа вновь засветилась едва теперь уловимым белесым сиянием. Нет, она не была человеком, ибо не было никогда и не может быть человека, обладающего столь нежным и столь совершенным телом! Ее не могли зачать и родить человеческий мужчина и женщина-человек. Нет, ее мог сотворить лишь сам Космос! С азартом грязной обезьяны, дорвавшейся до спящей красавицы, я неистово и жадно проводил руками вдоль и поперек ее груди, живота, плеч... Но глаза мои навсегда угодили в ловушку ее глаз. Серые, влажные и прозрачные, они не прекращая сочились сладкой жидкостью Греха, его спелой и сочной мякотью. Грех кристаллизировался на густо накрашенных длинных и черных ресницах, заставляя их мерцать в звездном сиянии носа и скул. Нет, она не была человеком, но она была Женщиной! За миллиарды лет до того, как самка первого человекообразного примата улыбнулась своему дивному отражению в глади реки, образ этой Женщины уже хранился в самых заветных кладовых бескрайнего и безликого Космоса, мерцая жемчужным светом, переливаясь в причудливых узорах перламутра. Она была создана вместе с этой Вселенной, и Вселенная была, есть и будет всего лишь блеклым Ее отражением! Вот Она - идеальная Женщина, выше человека и выше всех его ненасытных богов, вот она - Ева - праматерь света и мрака, источник великого Греха и Его же прекрасное порождение! Вот Она - Небо, дающее нам свет и простор, и Земля, дарующая нам пищу и вечный сырой мрак... Такая, как Ева, смогла бы выносить и родить Новую Россию!..
   Сочившиеся Грехом серые глаза все ближе притягивали меня. Я обхватил руками ее спину, приблизился лицом к ее лицу, закрыл глаза и устремил к ее устам свои сухие, растрескавшиеся губы. Коснулся губами ее губ, жадно растворил их языком и просунул его дальше, вглубь ее рта. И ощутил сладкий мед, и горький хмель, и соленую влагу ее острого и алчного языка. Мои пальцы сползли с ее спины вниз, и вот я уже жадно сжимал ее крепкие ягодицы, подгнившими зубами терзая ее нежные кремовые губы. Пенис больно уткнулся в неподатливую резину защитного костюма Л-1. Я наклонился ниже, чтобы кончиками пальцев обогнуть ягодицы и ощупать, наконец, влагалище. И почти добрался до него, ибо пальцы заскользили по липкой влаге, протекшей по гладкой коже, влаге, которая, казалось, просочилась туда далеко сверху, из ее глаз, в серой глубине которых таились ответы на столь многие терзавшие меня перед сном вопросы...
   А5 отстранилась внезапно, но мягко.
   - Не здесь... - прошептала она, повернулась налево и сделала шаг вперед. В следующее мгновение я уже видел, как сначала ее сильные ноги, затем ягодицы, наполовину живот и спина погрузились в непроглядную темноту ямы. После чего обернулась ко мне, посмотрела без улыбки, но с горячим призывом в лоснящихся похотью серых глазах, поманила рукой и вскоре с головой исчезла в пасти ледяной могилы, разверстой посреди цветущей Аральской земли. Я остался стоять, не в силах произнести ни слова. Сделал шаг, попытался заглянуть внутрь, но ни единой неровности, ни единой подсказки не было на спокойной глади первозданной тьмы! По самому краю сознания промелькнуло единственное резонное соображение: "Ловушка!". Однако животный страх смерти и столь же животная жажда совокупления недолго боролись в уставшем от впечатлений мозгу и сгоравшем от ненасытного желания теле. Сбросив с себя Л-1, как змея сбрасывает опостылевшую и обветшавшую кожу, я оказался посреди пустыни в чем мать родила - бледное, тонкое, словно у червя, изможденное тело, управляемое уже не мозгом, но восставшим до предела мужским органом. Подойдя к яме, я осторожно опустил внутрь левую ногу, но не почувствовал стопой ничего, кроме пустоты. Яма оказалась куда глубже, чем две с лишним недели назад, когда я ее выкопал. Не желая тратить время на прощание с надземным миром, я опустил внутрь вторую ногу и нырнул с головой в темноту могилы.
   Упал на сырую землю, приподнялся на локтях, передвинулся вправо и почти сразу же наткнулся на Еву. Моя грудь оказалась лежащей на ее грудях, и она притянула меня всего к себе, крепко сжала и никак не желала отпускать, осыпая горячими поцелуями мои небритые впалые щеки, подбородок и рот. Похоже, конструкция А5 не подразумевала наличия девственной плевы. Я и не сразу заметил, как вошел в нее - будто морское чудище склизкой пастью поглотило мой орган и теперь смаковало его в своей хищной полости! Ее крепкие бедра неистово сжимались и разжимались, в то время как я, ослепленный окружившим меня мраком и неожиданной близостью с искусственно сотворенной женщиной, пребывал в некотором замешательстве. Опомнившись, я вытащил и прильнул губами к ее груди, и принялся спускаться языком все ниже, чтобы сначала попробовать на вкус - с человеком, богиней или машиной имею я дело? Но она взвыла, а после зарычала от нетерпения! И тогда, наплевав на свое исследование, позабыв про галантность и нежность, которую привык проявлять при близости с женщинами, я зарычал ей в ответ, крепко схватил за ягодицы, глубоко впившись когтями в нежную женскую кожу, и снова вошел в нее. Теперь, как это и было веками установлено матушкой-природой, она стала жертвой, тщетно бьющейся в моих стальных объятиях. Ее всхлипы и стоны пронзительным эхом возвращались к нам со всех сторон, будто бы совокуплялись мы с ней в бескрайнем темном зале наглухо заколоченного, мертвого замка. Спустя какое-то время я перевернулся на спину и, не выпуская ее из рук, заставил оседлать меня. Когда, наскакавшись досыта, она в изнеможении опустилась ко мне на грудь, я ловко вынырнул из-под нее, обогнул и вошел сзади, притянув ее ближе за волосы, намотанные на кулак. Похоже, мы достигли идеального взаиморасположения наших тел, ибо коленно-локтевая позиция как никакая другая способна одновременно как безмерно унизить женщину, так и подчеркнуть ее святую первозданную жертвенность, которую лишь конченый болван смог бы принять за животную приспособленность к обстоятельствам!
   То ли оттого, что в этой позе я почувствовал полный контроль над ситуацией, то ли по той причине, что голова моя теперь заняла привычное вертикальное положение по отношению к центру Земли, жаркий бред вожделения схлынул немного с мозгов. И я начал понемногу осознавать, чем занимаюсь и где нахожусь. А именно: жестоко трахаю раком неведомое существо, по виду и поведению совершенно неотличимое от обыкновенной женщины, на дне ямы, где меньше месяца назад похоронил Тень своей возлюбленной, которую давно и безвозвратно потерял. Не наблюдает ли сейчас эта Тень за нами?
   Ни на секунду не прерывая сладостного процесса, я огляделся вокруг и увидел десятки маленьких глаз, светившихся белым светом со всех сторон из холодного мрака. В их слабом свечении проглядывались впереди соблазнительные контуры А5, страстно изгибавшейся всем телом в ответ на каждое мое поступательное движение. Похоже, это были глазки бесов всех родов и мастей, сбежавшихся из самых отдаленных закоулков Преисподней поглазеть на процесс зачатия Новой России и потому обступивших нас с Евой плотным кольцом. Я уже нисколько не сомневался в этом, ибо все чаще сквозь ее стоны и порождаемое ими эхо до ушей моих долетали отголоски чьего-то перешептывания и приглушенного хихиканья, шелеста перепончатых крыльев, возни и поросячьего визга. Потом послышались гулкие шаги, словно кто-то шел по каменной плитке, что еще больше убедило меня в догадке, что совокупляемся мы в пыльном холле заброшенного замка. Нагие король и королева, обманутые тьмой и вечностью... Я попытался представить себе этот замок, дремлющий за одинокой горой, когда вдруг почувствовал, что близок к завершению. Моя подруга, похоже, ощутила это раньше меня, ибо вся подалась назад и с силой уперлась ягодицами в мои бедра, чтобы напоследок я зашел в нее как можно глубже, и ни единая капля семени не покинула пределов ее плодородного лона. Оргазм ввел меня в недолгое исступление, но вскоре, дрогнув в последний раз, я повалился вперед на партнершу, придавил ее горячее тело к сырой земле, и мы оба затихли.
   Я лежал грудью на ее напряженной спине, а живот мой покоился на мягком ложе из ее ягодиц, мокрых и скользких от обильно растекшегося секрета. А5 дышала все еще быстро и отрывисто, и я, нежно поглаживая ее руки и плечи, пытался успокоить ее неистовое дыхание. Вдруг я вспомнил об окруживших нас бесах и приподнял голову, чтобы поглядеть на них. Теперь их стало куда больше - первозданный мрак был утыкан тысячами, если не миллионами белесых точек, иные из которых светили куда ярче других, а другие были настолько блеклы, что едва проглядывались в бесконечной тьме. Они были повсюду - кто-то на одном уровне с нами, кто-то забрался повыше своих собратьев, чтобы лучше разглядеть нас, а многие умудрились даже пролезть снизу. Те, что были наравне с нами, держали в руках едва различимую ткань призрачно-белого света, окружившую нас со всех сторон. Один ее конец был весьма плотен и даже светился немного, его поддерживало особенно большое количество бесов. С противоположного края ткань почти растворялась в темноте, и там можно было насчитать едва ли пару-другую маленьких блеклых глазок. Неожиданно я заметил, что один из обитателей Преисподней подошел очень близко к нам. Настолько близко, что я уже мог разглядеть по отдельности каждый из его ярких глаз, в то время как рожки, крылья, копытца и длинный хвост все еще скрывала завеса мрака.
   Глаза этого беса имели различный размер и окрас. Тот, что светил горячим иссиня-белым светом, был в три с лишним раза крупнее второго, оранжевого. Я глядел в них не меньше минуты, прежде чем осознал, что это и не глаза вовсе, а пара звезд, веками обращающихся вокруг общего центра масс. К этому соображению меня привели длинные протуберанцы плазмы, срывавшиеся с их щербатой поверхности. Выходит, никакие это не бесы в темной зале старого замка, а миллиарды звезд, застывших в первозданном мраке Хаоса, как увязшие в луже дегтя светлячки! А то, что поначалу казалось мне призрачно-белой тканью в их руках, было не более, чем галактикой Млечный Путь...
   Однако иссиня-белый шар звезды продолжал приближаться ко мне, и вскоре я разглядел с десяток куда меньших шариков, совсем тусклых, оббегающих его по немного скошенным, эллипсовидным орбитам. Планеты. Одна из них, пятая или шестая от солнца, наплывала все ближе, сопровождаемая крупным спутником. Вскоре я смог разглядеть плотную мантию густой сиреневой атмосферы, испещренной причудливыми узорами легких полупрозрачных облаков малахитового цвета. Но вот массивное тело спутника встало на пути горячих лучей иссиня-белого солнца, и на несколько минут прежде ярко освещенное полушарие сиреневой планеты погрузилось в полную мглу. Вскоре после того, как затмение кончилось и тьма развеялась, оранжевые лучи второго солнца, неожиданно и стремительно взошедшего над полушарием, слились с голубыми лучами первого, и тогда прежде сиреневая атмосфера обрела уже смутно знакомый мне шафраново-бежевый оттенок, обильно искрясь сполохами молний охвативших ее гроз. И я узрел сотни черных кораблей, по форме напоминавших гигантские раковины морских моллюсков. Стройными рядами они покидали планету, чтобы устремиться с немыслимой скоростью куда-то в необъятные просторы окружавшего нас космического мрака...
   Что-то громко ухнуло далеко над головой, видение замерцало и исчезло. Я лежал на спине, на дне ямы, справа от меня лежала А5. Пространство над нами заволокла густая дымка, преломляясь через которую, шафраново-бежевые лучи достигали теперь дна могилы и выхватывали из темноты участки наших обнаженных тел. Сквозь дымку я видел, как высоко в небе мелькали огромные тени, а горячий воздух гудел от болезненного напряжения. Земля под нами и вокруг нас дрожала от топота сотен тысяч сапог, рева моторов, тяжелого хода гусениц и колес по пустыне - армия шиитов приближалась к Аральску-7! Подчиняясь инстинкту, я повернулся к своей самке и крепко прижал ее к себе левой рукой, правой пытаясь нащупать табельный пистолет в кармане несуществующего костюма. Неожиданно проникший сверху луч осветил лицо Евы. Ее покусанные кремовые губы, ее насытившиеся серые глаза улыбались мне снисходительно и благодарно.
   - Напрасно ищешь ствол, сержант! Одежда осталась наверху, патроны кончились, да и кого ты успеешь застрелить, прежде чем первые же персидские головорезы разорвут тебя на куски? Тут нужно другое оружие! То, что все еще лежит под простынями. Пришло время вынуть его из ножен!
   Кое-как ухватившись пальцами за обледенелые края могилы, я подтянулся и вылез наружу, после чего вытянул за руки Еву. Шафраново-бежевый шар заметно приблизился и висел теперь не далее, чем в трех или пяти километрах к юго-западу от нас. Казалось, его смутно различимое круглое тело переливалось и вибрировало в такт маршировавшим сюда иранским полчищам. С его приближением погода резко ухудшилась, и Аральскую пустыню вокруг уже сложно было назвать раем. Горячий ветер, дувший неистово со стороны ядерного взрыва, нес с собой тонны красно-белого песка: белого от соли и красного от запекшейся крови. Этот песок все стремительнее засыпал осоку и саксаулы, понуждая сайгаков, джейранов и сусликов искать укрытия от бури среди развалин мертвого городка. Он густо облеплял наши мокрые от пота и смазки тела, и я тотчас ощутил на языке горечь соли и сырость железа. Прежде чистое небо цвета индиго едва проглядывалось теперь сквозь плотную дымку, и в воздухе еще сильнее потянуло серой и эфиром. Я посмотрел на А5. Она стояла, выпрямившись во весь рост, выпятив вперед грудь и соблазнительно отставив зад. Казалось, что ее длинные золотые волосы готовы были вот-вот оторваться с порывом ветра и унестись вместе с ним на другой край пустыни, но она стояла спокойно и даже не щурила глаз, когда смотрела вперед и вверх, на пульсировавший в небесах шафраново-бежевый шар. "Она же не человек" - с удивлением вспомнил я и, неожиданно застеснявшись своей наготы, потянулся к лежащему на земле защитному костюму Л-1, столь плотному и тяжелому, что даже песчаная буря не смогла сдвинуть его с места.
   - Последнему русскому солдату не пристало воевать в этих лохмотьях, сержант! Надень форму и приведи объекты с А1-го по А4-ый в мобильное положение! Покрывала не снимай - поверь, этого будет недостаточно, чтобы разбудить их!
   Я был близок к тому, чтобы попросить о помощи, помня о ее поистине нечеловеческой силе. Но осекся - мужчина не вправе взваливать свои обязанности на женщину, тем более беременную, даже если она не человек!
   Словно прочитав мои мысли, А5 поспешила подбодрить меня:
   - Ты прекрасно и не раз самостоятельно перевозил нас. Теперь еще легче - всего четыре пассажира! Вези их прямо сюда, сержант - думаю, у нас не так много времени, чтобы выбрать лучшее место для начала атаки. Мне надо спешить теперь - на базу, там осталось еще кое-что, приготовленное лично для тебя...
   - Ева...
   Поздно. Она уже развернулась и легкой пружинящей походкой то ли побежала, то ли полетела наверх и на север, в сторону Кантубека. Всего через несколько секунд ее облепленное частичками соли мокрое тело растворилась в песчаной дымке, исчезло, как не раз исчезала Тень в объятиях снежной пурги. Подхватив подмышку костюм, я заспешил к Дому офицеров, подгоняемый сзади нарастающим гулом Последней Южной войны.
  

***

   Давненько не курил я с такой жадностью и в то же время в несколько тупом, приглушенном спокойствии, придирчиво смакуя каждую новую затяжку. Песчаная буря унялась, и теперь, пользуясь установившимся затишьем, дым сигарет "Бейджинг" с изображенной на пачке азиатской красоткой неспешно поднимался все выше по истрепанному бурей воздуху, вальяжно растворяясь в слабых лучах изрядно побледневшего шафраново-бежевого шара. Я стоял один в фуражке и черной шинели биохимических войск посреди Аралкума и с опаской вглядывался в плотную дымку, заволокшую обширный отрезок горизонта на юго-западе. Позади, метрах в десяти за моей спиной, осталась могила Тени, остался Камаз и стоявшая подле него на песке установка с четырьмя телами под плотными белыми простынями. Остался сзади и автопогрузчик с неподвижно замершей в воздухе вилкой, которым я выгрузил установку из кузова. Я ждал Еву.
   Внезапно до ноздрей долетел новый запах. Это тоже был дым, но дым куда более едкий! Он щекотал носоглотку и легкие, наполняя сознание в равной мере трепетной дрожью страха и восторгом священного оцепенения. Дым анаши. Я оглянулся через левое плечо и увидел Рашида в метре от себя. Он стоял в своем обыкновенном одеянии - просторной шерстяной накидке и черной тюбетейке - и выдыхал дым, производимой его бессмертной, потрескавшейся от жара трубки, прямо мне в лицо, силясь тем самым привлечь мое внимание. Однако раскосые глаза, окаймленные густым узором морщин на ссохшейся смуглой коже, как и всегда не выражали ничего, кроме извечной пустоты и покоя казахских пустынь и степей. Я был несказанно рад вновь увидеть старинного знакомца, если не сказать друга, и потому впервые за несколько недель улыбнулся широко и искренне.
   - Рашид! Черт подери! Салам алейкум, брат! Как тебя сюда занесло? Неужто пешком шел по моему следу от самого Аральска??
   Рашид улыбнулся куда сдержаннее моего, но черная пустыня узких глаз заблестела вдруг искорками солнечного цвета. Видать, он тоже успел соскучиться по мне.
   - Ваалейкум ас-салам, камандыр саржан! Я давно жэлал гланут моым глазом, как ты тута жывеш-пажываэш у остравы-ма! Я видат пустой город там вышэ хольмы-гора, - он указал рукой на пригорок на севере, за которым начинался Кантубек, - я прашель и гладэт в пустой дома - йок людэй! Тогда я гладэл на йук, и видат твоя камазэ-машина-ма! Пустылса гладэт - ты нэ ты - и видат ты стоыш-курыш!
   - Как дела в Аральске? Что говорят на севере?
   - Аралск йок людэй! Поэзда болша нэ ходыт-ма ны туды ны суда! Свэта сафсэм йок! Я дома сидэл-курыл-пыл слышна-ма улыцы люды бегут, рускы бегут, казах бегут, узбэк-таджык - всэ бегут! Амина-ханум слышал крышал - спасайса-ма, конэц-пыздэц, прайгралы вайна!
   - Куда же они бежали?
   - Фсэ бэжал вдол жэлэзны дорок в Сэвэр-рускэ зэмла...
   - Почему ты не побежал с ними?
   - Я нэ люблю Сэвэр-рускэ зэмла, я люблю Аралскы-зэмла! Я был когда малы-малы, я видат морэ Арал, корабэль многа-многа видат, я жыл город Аралск и морэ ходыт купалса блызко софсэм! Тэпэр я ешо раз хотэл морэ Арал видат, я вспомнэл твой база острав-ма. Я на йук пошел.
   - Увидал море?
   - Морэ Арал не видат ешо-ма..., - вдруг Рашид притих и воззрился на установку с четырьмя контурами тел под простынями. Затем перевел вопросительный взгляд на меня.
   - Пят был мортвый тшэловэк! Тэпэр чатыр, похороныл пятый да?
   - Это не люди...
   - Тагда кто эта-ма? Джинны?
   - Это оружие, Рашид!
   - Вот - орушьэ! - Рашид снял с плеча лук и любовно погладил по крепкой деревянной дуге. - А там лэжат люды, я видат их рук, их ног, их голова видат под одэяла!
   - Хорошо... Если тебе так будет яснее, это - солдаты. Лучшие в мире солдаты, самые сильные из всех, что знала Земля! Это - моя армия. С ними я остановлю персов и заставлю бежать до самого Тегерана!
   Рашид задумчиво покрутил свой жесткий ус, покрытый едва заметным налетом седины. Так прошла минута или две, прежде чем он вновь нарушил молчание.
   - Мортвыйе плохой воин, камандыр. В мортвый ест толка мэсти жажда, свырэпы сражайца, но побэждаэт тот, кто жив! Побэждаэт тот толка, в ком ест жажда продолжат жыт! Мортвый такой жажда йок всэгда...
   - Что ты, Рашид, вовсе они не мертвые!
   - Тогда затшэм пятый-ма похороныл?
   - Да не хоронил я никого, дьявол тебя раздери! Поверь, эти субъекты куда живее нас с тобой вместе взятых, хоть они и не люди! Они живые, и они были созданы для того, чтобы спасти нас, и тебя, и меня, чтобы дать всем нам жизнь и дать надежду! Видел бы ты, сколь соблазнительно прекрасна... - я замолчал, ибо вдруг спиной почувствовал ее взгляд, жаркий и пронзительный, как поцелуй голодного скорпиона. Я обернулся и увидел вдалеке еще полупрозрачную песчаного цвета коренастую фигурку, слабо выделявшуюся на фоне песка, по которому она медленно и грациозно спускалась прямо к нам. Под уздцы Ева вела какой-то контур, еще более призрачный, чем она сама, и потому едва различимый в слабых лучах шафраново-бежевого шара. Довольно высокое, длинное и тонкое животное, вероятнее всего лошадь. Так я и стоял, загипнотизированный легким и нежным, будто шелковая вуаль, миражом, и наблюдал, не в силах оторвать глаз, как по мере приближения его смутные очертания все больше обретали резкость неумолимой реальности. Чуть более двадцати метров разделяли нас, когда я вновь разглядел все волнующие подробности ее голого и ненасытного тела, уже беременного Новой Россией. Я видел на ее по-утреннему юном, слегка затененном прекрасными светлыми волосами лице улыбку дерзкую и смущенную одновременно, адресованную, без сомнения, именно мне, ибо ее влажные серые глаза смотрели прямо на меня. Тогда я повернулся вправо, ожидая полюбоваться эффектом, который произвел на Рашида пятый мертвый из-под простыни, однако узрел лишь пустоту и пустыню. Что ж, не стоило забывать: Рашид - всего лишь сторож Аральской овощебазы, немолодой уже, дикий степняк, да к тому же магометанин! Должно быть, увидав, что идущая к нам молодая женщина абсолютно лишена одежды, он застеснялся и спрятался от греха подальше где-нибудь за громадой стоявшего неподалеку Камаза...
   Конь был серо-дымчатый, в частых мелких яблоках, и совсем молодой. Редкая короткая шерстка едва скрывала кожу необычного окраса - стеклянного и полупрозрачного. О молодости и чистоте породы говорила изящность всех частей тонкого тела - казалось, удлиненная голова и шея, холка и круп были выточены из призрачного аметиста. Лишь два крупных, совершенно черных глаза будто два тяжелых камня притягивали его к земле и удерживали от того, чтобы улететь с первым же дуновением ветерка; ибо с первого взгляда я почувствовал, что этот конь куда легче плотного и душного воздуха, болезненно подрагивающего от тяжелой поступи надвигающейся армии врага.
   - Твой боевой конь, сержант! С ним ты поведешь нас в битву.
   Слишком уж хрупок для боя... Но зато, должно быть, насколько резвый! Я хотел было спросить А5, откуда посреди пустыни ей удалось добыть такого красавца, но вспомнил давнюю беседу с полковым врачом Абрамом на втором этаже бывшего Дома офицеров и его слова о том, что на базе под землей осталось много лошадей, которых перестали использовать в испытаниях. Однако этот конек, по всей видимости, не избежал неких мутагенных воздействий - слишком уж чудно и полупрозрачно выглядел он для нормальной лошади!
   Я взял его под уздцы и вгляделся в его правый глаз - ничего не выражающие, абсолютные чернота и мрак. Погладил по холке - он легонько всхрапнул и повел ухом, но тотчас успокоился и стоял совершенно смирно.
   - Хороший конь. Красивый. А где оружие?
   - Под простынями, - А5 невинно улыбнулась и протянула руку в сторону установки с объектами.
   - Нет, Ева, ты меня неправильно поняла. Ты слышала что-нибудь про войну с Наполеоном и Бородинское сражение?
   - Едва ли! В меня заложена информация только о Последней Южной войне.
   - Ну, не суть! Эти парни, - я кивнул в сторону установки, - представляются мне чем-то вроде тяжелой артиллерии. К счастью, они на нашей стороне и их дула повернуты на врага. Они способны решить исход всей битвы. Но они, видишь ли... Не думаю, что я смогу ими управлять! Ты мне выдала коня, лично моего, выходит, я буду кем-то вроде кавалериста - гусара или драгуна. Но какой же я к черту гусар без сабли и пистоли?!
   - Пистолет у тебя вроде как был. Табельный. Не забыл вставить новую обойму?
   - А ведь точно... - я вытащил вновь заряженный пистолет из кобуры и повертел в руках, словно это был не боевой ствол, а детская игрушка. - А что насчет сабли?
   - Сабли нет, сержант. Как и винтовки. Впрочем, если тебе и вправду так нужно холодное оружие, есть тут, кажется, кое-что... - А5 подошла сзади к Камазу, легко запрыгнула на подножку, свесилась за бортик кузова и принялась разгребать хлам, с легкостью выкидывая наружу увесистые домкраты и запасные колеса полутораметрового диаметра. Я стоял, разинув рот, и мне оставалось лишь любоваться соблазнительно отставленной задней частью ее голого тела, пока она, наконец, не нашла того, что искала. Спрыгнув с подножки, Ева подошла ко мне и с удовлетворенным видом протянула невесть откуда взявшийся в кузове деревянный черенок от лопаты.
   - Держи, сержант! Но помни - в предстоящей нам битве даже самая острая сабля едва ли будет полезнее этой палки! А теперь садись верхом - у нас слишком мало времени, чтобы ты успел его объездить.
   Седла не было, равно как и стремян. Чтобы запрыгнуть на него, пришлось вцепиться пальцами левой руки в холку, а правой - в круп и оттолкнуться сапогами от земли. Посадка была столь жесткой, что я едва не раздавил яйца, и в глазах потемнело от боли. Но я вскоре я забыл о ней, ибо мой конь, ощутив спиной седока, заржал на удивление старческим, каркающим голосом, и встал на дыбы. Чтобы не свалиться и не переломить хребет о землю, я что было мочи сжал ногами его тонкий корпус и подтянулся руками за поводья настолько, что уткнулся носом в аккуратную редкую гриву. И лишь в тот пограничный миг, когда я балансировал на его почти вертикально выгнутой спине между мутным небом и жесткой землей, в голову мне пришла мысль, до этого мучительно искавшая выход из темных лабиринтов подсознания. Я, наконец, понял, чем же в действительности был так необычен этот конь. От него совершенно не пахло лошадью!
   Его кожа и шерсть источали странный, приторно сладкий и несказанно приятный аромат. Даже когда передние копыта вновь опустились на землю, и он принялся выписывать вокруг Евы замысловатые пассажи, я все еще не мог оторваться носом от гривы. Почти задыхаясь, я неистово втягивал в легкие этот сладкий газ - то ли эфир, то ли закись азота. Наконец, я выпрямился и ударил сапогами в бока коню. Голова приятно кружилась, небо и пустыня слились в единую шафраново-бежевую гладь, глубокую и бесконечно спокойную, пахнувшую медом и тюльпанами. А5 была где-то совсем рядом, то слева, то справа, то где-то сзади, и я никак не мог сфокусировать на ее тонком прозрачно-мандариновом силуэте свой взгляд, свободно плывущий по раскинувшейся перед ним бескрайней дали. Я хотел что-то крикнуть ей, но не смог - глотку и легкие нежно сдавливали приступы то ли хрипа, то ли смеха. Меня всего, от мозга до пяток, охватила мягкая, но настойчивая эйфория, трепет и дрожь, щекотавшие размякшую душу. Я ликовал, я смеялся от приступа безудержного счастья, и сладкие как березовый сок слезы текли из моих вдребезги разбитых глаз. Это все мой конь, мой боевой конек, с гривы до копыт выкупанный в эфирно-азотистой ванне! Он был куда легче воздуха, но я был легче даже его самого! Как любил я в тот миг его, несущего меня сквозь гладкую пустоту навстречу Женщине и Жизни!
   Но на юго-западе вновь занималась песчаная буря, и первые же ее порывы вмиг сдули пары окутывавшего меня искусственного счастья. Однако я успел вдохнуть слишком много, чтобы не протрезветь окончательно и не умереть от приступа тоски и похмелья. Взор прояснился, и справа внизу совсем рядом вновь показалась А5. Пожалуй, еще ни разу за время нашего короткого, но плодотворного знакомства я не видел ее такой растерянной и смущенной. Устремив взгляд прекрасных серых глаз на засыпанную песком землю, она робко и нежно поглаживала моего призрачного коня за холку. Усиливавшийся юго-западный ветер все безжалостнее трепал длинные золотые локоны, но, казалось, ей не хватает смелости, чтобы оторвать поникший взор от земли. Тогда я накрыл ее руку своей ладонью, мягко прижав к коню, и подался вперед и вправо, склоняясь все ближе к ее опущенной голове. Почувствовав мое тяжелое дыхание, она подняла, наконец, на меня взгляд, и тогда я схватил ее за шею и жадно притянул к себе, заботливо лаская шершавым языком гладкие и нежные кремовые губы.
   Куда больше это был поцелуй не алчной и слепой животной страсти, но робкой и чувственной человеческой любви. И когда А5, пресытившись моей неуклюжей нежностью, мягко отстранила меня и отступила на шаг назад, я выпрямился в несуществующем седле и произнес то, о чем успел уже не раз подумать с тех пор, как мы с ней выбрались из ямы:
   - Знаешь, Ева, о чем я сейчас больше всего жалею? Что не сдернул раньше твою простыню! Мне следовало бы сделать это еще месяц назад, в Аральске, прежде чем я погрузил вас в кузов и повез в этот мертвый город по дну усохшего моря. Сделай я так, и к сегодняшней ночи я бы уже любил тебя столь сильно, что сумел бы навсегда позабыть ту, из-за которой покинул Родину и оказался в этой проклятой богом пустыне!..
   - Ты ведь говоришь о Тени, сержант?
   Она продолжала непринужденно улыбаться. Серые, подернутые влажной пеленой глаза глядели мне в душу с поистине нечеловеческим спокойствием и прямотой. Неприятный холодок, о котором я уже успел позабыть, пробежал было вниз по хребту, но я тотчас взял в себя в руки. Ева просто оговорилась, или же я превратно истолковал ее слова!
   - О ком, прости?
   - О той химере, что ты похоронил в яме, где не так давно мы с тобой зачали Новую Россию? О той, что четыре года назад без повода и предупреждения покинула тебя, сгинула, растворилась в холодных сумерках бытия, чтобы вновь проявиться далеко на горизонте в лобовом стекле Камаза и предательски снова и снова убегать от тебя по пустыне сквозь туман и метель? О той, что спасла тебя от дьявольской твари, рушившей стену лепрозория на острове Барсакельмес? О той, которую ты так терпеливо ждал каждую среду в офицерской столовой, и от которой, едва дождался, без тени сомнения ушел навсегда, ибо ожидание опустошило и ожесточило твою постаревшую душу? Боюсь, сержант, я знаю о ней больше, чем ты. Ведь мы с ней, если позволишь так выразиться, играем за одну команду...
   Я обернулся в сторону установки с объектами. Казалось, что усиливавшийся ветер, уже трепавший неистово самые краешки простыней, скоро совсем сорвет их и обнажит тела оставшихся четырех. Однако по собственному опыту я знал, что этого не произойдет. Крепко схватившись за уздцы, я нелепо щурился, словно молния ослепила меня.
   - Так что же, выходит, она одна из вас? И лежит сейчас тут, под простыней?
   - Нет, сержант, тут лежат твои солдаты! Она не одна из нас, и не наш создатель ее сотворил. Но когда пришло время ей вступить в игру, он просто вызвал ее. Можешь считать ее нерегулярным наемником.
   - Откуда он ее вызвал?
   - Из царства теней.
   - Где это?
   - Точно не знаю. Но, кажется, когда меня создавали, сквозь туман собственного рождения в бреду я слышала, будто кто-то говорил, что Царство Теней - это бездна первобытного мрака и хаоса, которой обрывается дно где-то в западной части Индийского океана. Это вотчина длинных и скользких тварей, вечно голодных и омерзительных, которых лишь свет дневного солнца способен удерживать вдали от морской поверхности!
   - Это что же получается... она, как и ты, не человек и никогда даже не была им?
   - Она тень. Не уверена насчет последнего, но ко времени твоей первой встречи с нею пять с лишним лет назад она была тенью и с тех пор никогда не прекращала быть ею. Но она - вовсе не как я! Даже моему создателю, при всем его величии и мудрости, неведомы принципы устройства теней и мотивы, ими двигающие. За все время моего существования еще ни разу не случалось мне разговаривать с ней или даже смотреть на нее своими глазами, как смотрю сейчас на тебя, сержант! Однако что-то подсказывает мне, что тени обладают куда более свободной волей и самосознанием, чем я и четверо моих товарищей. Вероятно, все это потому, что теней не создают для всего лишь одной и последней битвы, и быть оружием в чьих-то руках - далеко не единственное их предназначение!
   - Ты лжешь мне, А5. Зачем ты лжешь мне?
   - Я всего лишь...
   - Даже спустя четыре года я прекрасно помню каждую родинку на ее спине, каждый из ее длинных русых волос, а ее тонкий голосок до сих пор звенит колокольчиком у меня голове! Она не могла быть всего лишь иллюзией - я был с ней и бывал в ней, чувствовал ее всем телом! И все прочие люди так же, как и я, видели и слышали ее! Она не проходила сквозь стены! Она могла взять бокал шампанского и пригубить его, могла позвонить по мобильному, могла...
   - Не забывай, сержант, меня ты тоже видишь и слышишь сейчас, целуешь и не так давно даже был во мне! Означает ли это, что я - человек?
   - В ней не было никаких сверхспособностей! Она не лежала месяц к ряду без движения под простыней, не швырялась тяжестями, словно подушками из гусиных перьев! Не глотала гвоздей и не летала, не читала чужих мыслей и не столь часто делилась своими. А уж сколько в ней было слабостей - физических и душевных - и не сосчитать! Нет, никогда я не поверю в то, что она не была человеком - простой женщиной, зачатой и рожденной из ...
   - Допустим, что так! Но тогда как, сержант, ты объяснишь ее внезапное и полное исчезновение? И что еще более важно, как объяснишь тот факт, что снова увидел ее спустя четыре года - во плоти и крови, сидящей за столиком в бывшей офицерской столовой? Как удалось ей попасть туда, да и откуда она, будучи, как ты свято веришь, обыкновенной человеческой самкой, могла бы узнать с такой потрясающей точностью твое местоположение и заявиться аккурат на собственные поминки?
   - Наверное, тут дело только во мне. Я знаю, что давно сошел с ума, и все явления Тени - прямое тому подтверждение...
   Тогда Ева вновь приблизилась и робко, кончиками пальцев, взялась за рукав шинели и заглянула в мои глаза, подернутые пеленой гнева и отчаяния. Крепко сжимавшая уздечку рука дернулась в нервном импульсе, но, чтобы окончательно не скатиться в пропасть дешевой драмы, я как мог старался сохранять спокойствие и потому не отвел взгляда, но, напротив, вгляделся в лицо А5, чтобы сквозь непрекращавшуюся игру света и тени узреть в нем правду. Но лицо ее не выражало совершенно ничего, на нем не было даже привычной полуулыбки.
   - Не заблуждайся, сержант! Хоть мой создатель и не закладывал в меня таких инструкций, за наше недолгое знакомство я успела привязаться к тебе так, как только может привязаться к человеку биологическая машина, не имеющая ни души, ни свободной воли, ни собственной жизни с воспоминаниями! Ты был, есть и будешь единственным близким человеком в моей короткой и предельно простой судьбе! Конечно, не считая Того, чья первая и пока единственная клетка уже готовится к дроблению в моей искусственной матке... Это - не признание в любви! Я не человек, и потому никогда не смогла бы ответить тебе любовью на ту любовь, о которой уже мечтаешь и о которой напрасно сейчас жалеешь. И потому я искренне не желаю, чтобы ты, сержант, считал себя душевнобольным! В тот вечер в ресторанном дворике близ Курского вокзала она ушла в Царство Теней, чтобы еще не раз возвратиться оттуда к тебе, на бескрайние просторы этой соленой пустыни...
   Должно быть, я и вправду был шизофреником, ибо в тот миг вдруг окончательно и бесповоротно поверил ей.
   - Но зачем же, черт возьми, твоему создателю понадобилось вплетать во всю эту историю одну из теней, если даже сам он мало разбирается в этих скользких тварях?
   - Ибо никто другой, кроме тени, не справился бы лучше с ее заданием!
   - О каком еще задании ты говоришь?
   - Видишь ли, сержант, для того, чтобы привести этих парней, - она кивнула в сторону установки с объектами, - в действие, нужен человек, который поведет их в бой. В данном случае это ты. Чтобы разъяснить этому человеку его задачу и стимулировать на участие в битве - нужна такая, как я. Но и это еще не все! Далеко не каждый человек подошел бы для уготованной тебе роли! Чтобы они, - Ева вновь указала на тела под простынями, - проследовали за тобой в битву, ты должен передать им праведный гнев, которым пылает твоя усталая душа. Природа этого гнева - тяжелое поражение твоей Родины в Последней Южной войне и предательство капитулировавшего Генштаба. Но одного лишь гнева недостаточно! Чтобы они наверняка пошли за тобой, помимо гнева ты должен сообщить им свое черное отчаяние - горький пепел, что остался от давно сгоревшего в муках сердца. Природой такого отчаяния может быть только неразделенная любовь! Именно для этого больше пяти лет назад он впервые вызвал тебе тень...
   - Но что за цель у грядущей битвы?
   - Спасение России.
   - Нет, А5! Теперь, когда я поверил всем твоим словам, ты должна быть откровенной до конца!
   - Сожалею, сержант, но спасение России - единственное, что было заложено в мою память о причинах предстоящего сражения.
   Воцарилось молчание, и вдруг спустя минуту я выпустил уздцы и схватил запястье ее руки, все еще робко удерживающей мой рукав. Схватил и сжал как мог сильнее, совершенно позабыв, что Ева - не человек, и что с таким же успехом я мог бы попытаться причинить боль камню. И заскрежетал сквозь зубы скрипучим старческим голосом, почти зашипел:
   - А теперь, кем бы ты ни была, слушай сюда: ты отведешь меня к своему хозяину или тотчас вызовешь его сюда! И помни - чем быстрее состоится наша встреча, тем будет лучше всем нам! В том числе тем, что все еще валяются под простынями!
   Ни поза ее обнаженного тела, ни ровное выражение лица не дрогнули ни на миллиметр.
   - Позволь спросить, сержант: зачем тебе вдруг понадобился мой создатель?
   - Прежде, чем доиграю свою роль, хочу попросить его всего лишь об одном небольшом одолжении: пусть еще раз вызовет мне Тень!
   - На что она тебе теперь?
   - Просто хочу попрощаться.
   Ева вздохнула, и ее рука легко выскользнула из моей мертвой хватки.
   - Он тут, совсем недалеко, под землей. Но только он никогда больше не выйдет к тебе! Он говорит, что ты сам недели две назад навсегда запер его на базе, выведя из строя электронный замок Главной двери, хотя он и умолял тебя поскорее его выпустить. Надеюсь, ты догадываешься, что после этого едва ли он выполнит хоть одну твою просьбу!
   Абрам. И ведь всегда мне казалось, будто что-то с ним не так...
   - Но кто он: Бог или Дьявол?
   - Я не человек, сержант, чтобы мыслить подобными категориями! Я знаю лишь, что такие, как он, питаются гневом и похотью таких, как ты. А такие, как ты, ведут его армии в битву!
   - Но что будет, если мы проиграем это сражение?
   - Думаю, ничего особенного. Лет через пятьдесят-шестьдесят он присмотрит себе нового человека, и вызовет ему другую тень. Что будет дальше, ты уже знаешь.
   - Но зачем, черт побери, ему все это?! И с кем это он постоянно воюет - уж не с таким же, как он сам, всемогущим создателем и мудрецом?
   - Помилуй, сержант, этого я не знаю! И никогда, поверь, никогда ни тебе, ни мне не суждено будет это узнать... Так что лучше бы тебе расслабить немного мозг и размять суставы - битва обещает быть жаркой!
   Она улыбнулась и отступила шагов на пять, ясно давая понять, что мне пора пришпорить коня и скакать на врагов. Но потом вдруг, словно вспомнив о чем-то, сомкнула ладони у рта, желая перекричать завывания набирающего силу урагана, и воскликнула:
   - И еще: желаю тебе удачи, полковник!
  

***

   Как я и предполагал, мой боевой конь мог отталкиваться копытами не только от земли, но и от воздуха, и с легкостью взмывать все выше, унося меня в бушующую пучину небес. Внизу я ощущал лишь отголоски вселенского урагана, безраздельно царившего теперь над всей планетой. Его чудовищное дыхание давно сорвало фуражку с моей головы, и я вцепился из последних сил в туго натянутые поводья, чтобы не последовать за ней. Преодолевая сопротивление бури и плотного шафраново-бежевого тумана, мы прорывались навстречу мутному контуру слабо светящегося шара, что взошел на юго-западе из шляпки ядерного гриба. Где-то далеко внизу под нами на многие километры простиралось безжизненное, насквозь просоленное дно исчезнувшего Аральского моря. Но я знал, что скоро оно, столь давно и безнадежно алчущее влаги, нальется волнами соленой алой крови. Верю и надеюсь, что это будет кровь персов, навсегда отравленная горечью поражения и смерти!
   Несколько раз тень возникала прямо на моем пути. Даже в бывшей офицерской столовой на собственных поминках, когда я в последний раз видел ее, она не была столь пугающе реальной, как теперь, в туманных небесах посреди урагана. В первый раз на ней было белоснежное свадебное платье, во второй - черная ряса монашки, в третий - темно-синее платье, плотно обтягивавшее ее узкое тело. То самое, что было на ней, когда она исчезла в ресторанном дворике в Москве и когда пришла проведать меня в столовой в Аральске-7. В четвертый и самый последний раз она возникла прямо из воздуха совершенно нагая. Раскинув в стороны руки и широко расставив ноги, она силилась преградить мне путь. Тонкое лицо покрыла черная маска жалости и отчаяния. Но, дьявольски смеясь, все четыре раза я без труда рассек бесплотный образ своим призрачным конем. Я мечтал только о том, чтобы умереть в предстоящей битве с именем России на устах! Ведь после всего я остался лишь сержантом Мотылевым, служащим биохимических войск, простым и последним солдатом уже исчезнувшей страны. Мне не было больше дела до теней, искусственных женщин и тех, кто управляет ими! И потому, крепко схватившись за уздцы, ударами сапог я подгонял коня, надеясь поскорее достичь вражеской армии.
   И вскоре я узрел ее, когда шафраново-бежевый туман неожиданно рассеялся, породивший его шар совершенно растаял, и яркое солнце, на сей раз настоящее, с юго-востока осветило медного цвета пустыню и лазурно-голубое небо над ней. Я ожидал увидеть далеко внизу на дороге колонны ревущей бронетехники: механизированные корпуса, артиллерийские батареи и танковые бригады. Я искал глазами зенитно-ракетные комплексы и самоходные гаубицы, тьму боевых вертолетов и стройные ряды сотен тысяч вражеских солдат. Однако дорога была пуста. Ибо все враги были впереди - они стремительно неслись мне навстречу прямо по небесам!
   Их армия куда величественней, чем любое воинство, маршировавшее когда-либо по земле. На конях белых, облеченные в виссон белый и чистый, навстречу мне, последнему русскому солдату, устремились всадники, число им - тьма. Их гладкие смуглые лица сияют ярче алмазов в лучах солнца. Их горячие молодые сердца пылают яростью, их праведные души напоены вином гнева. Их кони стремительнее четырех ветров, в руках у них изогнутые, словно серпы, ятаганы. Ибо пришло время им пожинать Русскую землю!
   Впереди прочих из конного воинства выделяются двадцать четыре старца - убеленных сединами аксакала. На головах их, над просторными белоснежными куфиями - золотые венцы. Это шахиды, отборные войска, равным которым нет средь сотен других всадников, коих оставили они за спиной! Один только испепеляющий взгляд их свирепых черных глаз способен обратить все мужество неприятеля в горстку пепла! Но не они являются военачальниками.
   Впереди двадцати четырех старцев, окутанные молниями, громами и гласами, освещенные светом семи светильников, которые суть семь духов Божиих, прямо навстречу мне летят трое исполненных гневом и жаждой крови Архангелов.
   Слева - Исрафил. Исполинских размеров четырехкрылое чудовище, покрытое волосами, ртами и зубами. В деснице его - труба, чей глас разбудит мертвых, возвещая начало суда.
   Справа - изумрудокрылый Микаил, высокий и статный архистратиг, повелитель ветров и облаков, победитель зверя и дракона. Его руки, силой подобные урагану, сжимают направленное на меня копье.
   Сверху по центру - Джабраил, чернобородый вестник хаоса, в чьих зеркальных глазах пророкам открывается истина. Его полупрозрачная фигура занимает все пространство меж небом и землей, в руках у него - книга.
   Обрамленный тремя Архангелами и радугой, видом подобной смарагду, скачет взмыленный конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. Он облечен в одежду, обагренную кровью. На голове Его много диадим, лицо скрыто пропитанной криораствором черной повязкой, облегчающей дыхание леденящим кровь воздухом небес, а под густыми темными бровями в широко раскрытых сиреневых глазах отражается громада шафраново-бежевого Сатурна. Он смотрит, не мигая, прямо в мои глаза, и этот устремленный издалека взгляд с чудовищной силой затягивает мою оробевшую душу в глубины, из коих нет и не может быть никакого выхода! Так гигантская, опоясанная кольцами планета притягивает к себе пролетающий мимо бесхозный камень, чтобы навсегда похоронить его в своей бушующей пустоте. Это Он ведет небесное воинство на Россию и ее последнего солдата - Агнец как бы закланный, имеющий семь рогов и семь очей, которые суть семь духов Божиих, посланных во всю землю. Иса.
   Теперь уж мне точно конец! Что способен противопоставить я Ему и Его войску, кроме табельного пистолета, черенка от лопаты и четырех тел под мешковатыми белыми простынями - сверхоружия, которого я даже в глаза ни разу не видал?! Вспомнив о них, я наконец-то оборачиваюсь назад и впервые вижу свою армию.
   Она куда больше вражеской, ибо небо и земля на северо-западе потемнели от густой черной тени, которую она отбрасывает. Похоже, из безымянных братских могил встали теперь все, кто когда-либо защищал Русскую землю с оружием в руках! Бок о бок, плечом к плечу на врага вперемежку несутся дружинники князей Рюриковичей, стрельцы Московского государства, петровские гвардейцы и казаки, гусары и драгуны, гренадеры и егеря, красноармейцы, бойцы воздушно-десантных войск и множество прочих солдат - все те, что сложили голову в боях за Родину. Я даже различаю лица тех, кого видел в вагонах поездов, что останавливались на станции Аральское море по пути на единственный, южный фронт. Теперь они снова в строю! Пешие бегут с такой прытью, что ничуть не отстают от конных, и потому войско надвигается на врага с одинаковой скоростью. Копья и пищали, винтовки и берданки, сабли и автоматы в их руках слились в единую металлическую массу, несущую боль и смерть. Их полусгнившие лица щербаты и черны от сырой земли, из которой они вылезли, разбуженные трубой Исрафила. Их слепые глаза белы от загробной ярости и жажды мести, устлавшей их липкой густой пеленой.
   Впереди русских солдат, на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами, едет молодая светловолосая женщина. Я сразу узнал ее - А5. Облеченная в порфиру и багряницу, украшенная золотом, драгоценными камнями и жемчугом, она держит золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее. Цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее. И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным! Ее серые глаза блестят, и несет она во чреве своем Новую Россию - склизкую, всю пропитанную влагой и греховным соком своей распутной матери, но все еще непорочную, освященную пустой надеждой своего безумного отца...
   Сразу за мной скачут по воздуху те четверо, что так долго пролежали под простынями, а теперь должны решить исход предстоящей битвы. Конь белый, и на нем А1, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить. Конь рыжий, и сидящему на нем А2 дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч. Конь вороной, и на нем А3, имеющий меру в руке своей. Конь бледный, и на нем А4, которому имя "смерть"; и ад следует за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. А впереди всех на сером коне я - Антихрист.
   Аятолла? (араб. ??? ?????? -- знамение Аллаха?) -- шиитский религиозный титул.
   Шии?ты (от араб. ?????? ; [ш?`а] -- приверженцы, партия, фракция) -- направление ислама, которое преимущественно распространено в Иране, Азербайджане, Бахрейне, Ираке и Ливане.
   ВНИПБО - Всесоюзный научно-исследовательский полигон бактериологического оружия.
   Малое Ара?льское море (Малый Арал, каз. Солт?стiк Арал те?iзi) -- солёное озеро на территории Кызылординской области Казахстана, северная часть высыхающего Аральского моря, получающая воду из Сырдарьи. Возникло в 1987 году в результате высыхания Арала.
   Большое Аральское море -- озеро в бассейне бывшего Аральского моря, образовавшееся в 1989 году в результате высыхания последнего. В 2003 году Южное Аральское море разделилось на восточную и западную части.
   Такыр (тюркский -- гладкий, ровный, голый) -- форма рельефа, образуемая при высыхании засолённых почв (такырных почв) в пустынях и полупустынях.
   Меланхо?лия (от др.-греч. ?????????? "меланхолия", из ????? "чёрный, тёмный" + ???? "желчь; гнев") -- термин, обозначавший до начала XX века один из видов психических расстройств, приводящих к неприятным, болезненным душевным мучениям. На протяжении столетий причиной меланхолии считался избыток желчи в организме.
   Гази (араб. ??????) -- название вольных воинов-добровольцев, защитников веры, правды и справедливости. Понятие встречается в мусульманских источниках c X--XI вв.
   Те?тис (от имени греческой богини моря Тефиды -- греч. ?????, Tethys) -- древний океан, существовавший в эпоху мезозоя между древними континентами Гондвана и Лавразия.
   Мезозо?й, или мезозойская эра (от др.-греч. ????? -- "средний" и ??? -- "животное", "живое существо") -- геологическая эра, которая продолжалась от 252,17 Ђ 0,06 млн лет назад до 66,0 млн лет назад. Мезозойская эра делится на три периода: триасовый, юрский и меловой.
   Кетцалько?атль (Кецалькоатль, Кетсалькоатль, аст. Quetzalc??tl -- "пернатый змей"; исп. QuetzalcСatl) -- на языке науатль -- имя божества древней Америки, один из главных богов ацтекского пантеона и пантеонов других цивилизаций Центральной Америки, а также имя исторической личности. Кроме того, в честь ацтекского бога получил свое имя кетцалькоатль (лат. Quetzalcoatlus), крупнейший представитель отряда птерозавров.
   Ша?мбала -- мифическая страна в Тибете или иных окрестных регионах Азии, которая упоминается в нескольких древних текстах, в том числе в Калачакра-тантре.
   Кердери -- мавзолей, обнаруженный на дне Аральского моря после его обмеления. Приблизительно датируется XI-XIV веками. Долгое время находился на глубине около 20 м.
   Окс (Оксус) -- античное европейское наименование реки Амударья. Происходит от древнегреческой передачи восточного названия этой реки -- Вахш, упоминающегося еще в Авесте.
   Гяу?р (тур. gДvur -- неверный) -- понятие в исламе для обозначения человека, не верующего в существование Единого Бога (Аллаха) и посланническую миссию пророка Мухаммеда, а также отказывающегося признавать воскресение после смерти, страшный суд, существование ада и рая.
   Лао-цзы (Старый Младенец, Мудрый Старец; кит. упр. ??, пиньинь: L?o Z?, VI век до н. э.), древнекитайский философ VI--V веков до н. э., которому приписывается авторство классического даосского философского трактата "Дао Дэ Цзин". В рамках современной исторической науки историчность Лао-цзы подвергается сомнению, тем не менее в научной литературе он часто всё равно определяется как основоположник даосизма.
   Конфу?ций (кит. ??, пиньинь: K?ngz?, палл.: Кун-цзы, реже кит. ???, пиньинь: K?ngf?z?, палл.: Кун Фу-цзы, латинизировано как Confucius; ок. 551 до н. э., близ Цюйфу -- 479 до н. э., Цюйфу) -- древний мыслитель и философ Китая. Его учение оказало глубокое влияние на жизнь Китая и Восточной Азии, став основой философской системы, известной как конфуцианство.
   Ли?ния Мажино? (фр. la Ligne Maginot) -- система французских укреплений, на границе с Германией от Бельфора до Лонгийона. Была построена в 1929--1934. Названа по имени военного министра Андре Мажино. В 1940 году германские войска стремительно обошли её с севера через Арденнские горы. После капитуляции Франции гарнизон линии Мажино сдался.
   Па?тмос, Патм (греч. ??????) -- небольшой греческий остров на юго-востоке Эгейского моря, в 70 км от Турции, один из Южных Спорадских островов. Согласно преданию, сюда был сослан апостол Иоанн Богослов и в одной из пещер имел откровение, составившее содержание Апокалипсиса.
   Коле?но Иу?дино (Иуда, ивр. ?????????) -- одно из колен Израилевых. Согласно библейскому преданию, свою родословную ведёт от Иуды, четвёртого сына патриарха Иакова от Лии (Быт. 29:35).
   Откровение Иоанна Богослова, Глава 5, стих 5.
   Витториано (итал. Il Vittoriano) -- монумент в честь первого короля объединённой Италии Виктора Эммануила II. Располагается на Венецианской площади в Риме, на склоне Капитолийского холма. Проект был разработан Джузеппе Саккони в ампирном духе древнеримской архитектуры.
   Стикс (др.-греч. ???? "чудовище", лат. Styx) -- в древнегреческой мифологии[1] -- олицетворение первобытного ужаса (???????, слав. стужаться) и мрака, из которых возникли первые живые существа, и персонификация одноимённой мифической реки Стикс, текущей в Аиде.
   Аи?д у греков (или Га?дес, др.-греч. ????? или ????, также ????????, "невидимый") -- в древнегреческой мифологии бог подземного царства мёртвых и название самого царства мёртвых
   Капитоли?йская волчи?ца (лат. Lupa Capitolina) -- этрусская бронзовая скульптура, по стилистическим признакам датируемая V веком до н.э. и ещё с античности хранившаяся в Риме. Изображает (примерно в натуральную величину) волчицу, вскармливающую молоком двоих младенцев -- Ромула и Рема, легендарных основателей города.
   Сизиф (точнее Сисиф, др.-греч. ???????) -- в древнегреческой мифологии строитель и царь Коринфа, после смерти (в Аиде) приговорённый богами вкатывать на гору тяжёлый камень, который, едва достигнув вершины, каждый раз скатывался вниз. Отсюда выражения "сизифов труд", "сизифов камень", означающие тяжёлую, бесконечную и безрезультатную работу и муки.
   Хордад - третий весенний месяц солнечной хиджры.
   Солнечная хиджра -- астрономический солнечный календарь, который используется в качестве официального календаря в Иране и Афганистане. Календарь был разработан при участии Омара Хайяма, и с тех пор несколько раз уточнялся. Он ведёт летосчисление от хиджры (переселение пророка Мухаммада из Мекки в Медину в 622 году), но основывается на солнечном (тропическом) годе, в отличие от классического лунного исламского календаря, поэтому его месяцы всегда приходятся на одни и те же времена года. Начало года -- день весеннего равноденствия (Навруз, праздник весны).
   Аль-Хусайн ибн Али ибн Аби Талиб ибн Абд аль-Мутталиб ибн Хашим ибн Абд аль-Манаф; 8 января 626, Медина -- 10 октября, 680, Кербела) -- третий шиитский имам; внук пророка Мухаммеда, сын Али ибн Абу Талиба и Фатимы. День его гибели во время сражения с войском халифа Язида отмечается шиитами как траур Ашура.
   Муха?ррам (араб. ???????) -- первый месяц мусульманского календаря, один из четырех запретных месяцев, о которых говорится в Коране.
   Двенадцать Имамов -- в шиизме духовные и политические преемники пророка Мухаммада. Согласно теологии Шиитов-двунадесятников, преемник Мухаммада является непогрешимой человеческой личностью, которая не только управляет сообществом с правосудием, а также имеет власть хранить и толковать Божественный Закон и его эзотерический смысл.
   Перечисляются исламские пророки, существующие также в рамках иудаизма (кроме Исы) и христианства -- Адам, Ной, Моисей, Соломон, Иисус Христос.
   Тита?н (др.-греч. ?????) -- крупнейший спутник Сатурна, второй по величине спутник в Солнечной системе (после спутника Юпитера Ганимеда), является единственным, кроме Земли, телом в Солнечной системе, для которого доказано существование жидкости на поверхности, и единственным спутником планеты, обладающим плотной атмосферой.
   Рахбар (перс. ?????) -- высшая государственная должность в Исламской Республике Иран, духовный лидер иранского народа.
   Зарату?стра (также Заратуштра от авест. Zara?uštra и перс. ?????? -- Зартошт; Зороа?стр от греч. ??????????) -- в зороастризме -- основатель зороастризма (маздеизма), жрец и пророк, которому было дано Откровение Ахуры Мазды в виде Авесты -- Священного Писания зороастризма.
   Ки?бла (араб. ?????? -- направление; то, что находится напротив?) -- в исламе направление на Каабу в г. Мекка, соблюдаемое во время совершения молитвы и отправления ряда ритуалов. Кибла (ориентация) имеет важное значение при строительстве мечетей и других культовых сооружений во многих религиях, а также в повседневной жизни мусульман и служит символом единства всех мусульман.
   Шахид (араб. ?????) -- в исламе это понятие применяется, как в отношении свидетеля на суде, так и в отношении верующих, принявших мученическую смерть на войне против врагов, сражаясь во имя Аллаха, защищая свою веру, родину, честь, семью. Употребляется в смысле "мученик за веру".
   Хади?с (араб. ????????) -- предание о словах и действиях пророка Мухаммада, затрагивающее разнообразные религиозно-правовые стороны жизни мусульманской общины
   Ибли?с (араб. ???????) -- имя джинна, который благодаря своему усердию достиг того, что был приближен Богом, и пребывал среди ангелов, но из-за своей гордости был низвергнут с небес. После своего низвержения Иблис стал врагом Аллаха и людей, сбивая верующих с верного пути. Иблис имеет много других имён. Его также называют Шайтаном. Исламский аналог дьявола.
   Корпус Стражей Исламской революции (перс. ???? ???????? ?????? ??????? -- Сэпа?хе пасдара?не энгела?бе эслами?, сокр. КСИР, часто именуется "Революционная гвардия") -- элитное иранское военно-политическое формирование, созданное в 1979 году из военизированных отрядов исламских революционных комитетов, сторонников лидера иранских шиитов великого аятоллы Рухоллы Мусави Хомейни. Принимало активное участие в Ирано-иракской войне, а также в создании организации "Хезболла". Официально является частью вооружённых сил Ирана.
   Киямат (араб. ??? ?????????? -- день стояния) -- в исламской эсхатологии день Божьего суда, когда все люди получат воздаяние за свои дела. Киямат начнется с двух трубных гласов (сур) со стороны ангела Исрафила. Первый возвестит об уничтожении всех творений Аллаха, а второй -- о воскрешении человечества и начале Божьего суда. В день киямата все творения предстанут перед Аллахом и будут отвечать за совершенные ими деяния. Точное время наступления киямата известно только Аллаху.
   Совет экспертов (перс. ???? ??????? -- Маджли?с-е хебрега?н) -- специальный государственный орган в Иране, избирающий Высшего руководителя страны. Совет экспертов состоит из 86 муджтахидов, избираемых населением на восьмилетний срок. Совет собирается на два дня дважды в год.
   Суфи?зм или тасаввуф (араб. ??????) -- мистико-аскетическое течение в исламе, одно из основных направлений классической мусульманской философии. Суфизм вдохновлял своих последователей, раскрывал в них глубинные качества души и сыграл большую роль в развитии эстетики, этики, литературы и искусства . Путь духовного совершенства суфия лежит только через полное подчинение учителю (муршиду) и выполнение всех его указаний .
   Согдиа?на (также Согд; др.-греч. ????????; перс. ???; тадж., узб. So`g`d - С??д) -- историческая область в Средней Азии в междуречье Окса и Яксарта. Ныне территориально разделена между Узбекистаном (где располагался центр Согдианы город Самарканд) и Таджикистаном (Согдийская область).
   Аль-Масих ад-Даджаль (?????? ?????? -- ложный мессия) -- аналог антихриста в исламской традиции. Его появление, согласно исламскому вероучению, ознаменует те испытания, которые выпадут людям в конце времён перед Концом Света.
   Шариа?т (араб. ????? -- (правильный) путь, образ действия) -- совокупность правовых, канонически-традиционных, морально-этических и религиозных норм ислама, охватывающая значительную часть жизни мусульманина и провозглашаемая в исламе как "вечное и неизменное" Божественное установление; одна из конфессиональных форм религиозного права.
   Гибернация искусственная (лат. hibernatio -- зимовка, зимняя спячка), глубокая нейроплегия, искусственно созданное состояние замедленной жизнедеятельности организма; достигается применением нейроплегических средств, блокирующих нейро-эндокринные механизмы терморегуляции. При гибернации организм становится значительно устойчивее к кислородному голоданию, травмам и др. воздействиям.
   Айше (араб.) -- жизнь.
   Фелла?х (араб.: ????) -- фермер или крестьянин в странах Ближнего Востока.
   Экранопла?н (от экран + [аэро]план; в официальной советской классификации судно на динамической воздушной подушке) -- высокоскоростное транспортное средство, аппарат, летящий в пределах действия аэродинамического экрана, то есть на относительно небольшой (до нескольких метров) высоте от поверхности воды, земли, снега или льда. При равных массе и скорости, площадь крыла экраноплана намного меньше, чем у самолёта. По международной классификации относятся к морским судам.
   Азраи?л (араб. ?????????) -- ангел смерти в исламе и иудаизме, который помогает людям перейти в иной мир.
   Кяфи?р (араб. ???????? -- неверующий, иноверец) -- понятие в исламе для обозначения человека, не верующего в существование Единого Бога (Аллаха) и посланническую миссию пророка Мухаммеда, а также отказывающегося признавать воскресение после смерти, страшный суд, существование ада и рая.
   В 1553--1554 годах шах Тахмасп I, второй правитель династии Сефевидов, выстроил в Тегеране базар, а также городские стены со 114 (по числу сур Корана) орудийными башнями.
   Джаха?ннам (араб. ?????? -- ад?) -- в мусульманском учении наиболее распространённое название геенны или ада. В Коране "Геенна" (араб. ??????, Gahannam, Джаханнам) -- является синонимом Ада и родственно другим словам из семитских языков (арам. ????, G?hann?; ивр. ?????, Gehinnam).
   Хаза?рское мо?ре -- название Каспийского моря на персидском (????? ??? -- Дарьяе Хазар) языке. Происходит от названия народа хазары, создавшего в VII--X на северо-западном побережье Каспия могущественное государство -- Хазарский каганат.
   Таазия -- театральное представление, ставящееся на основе жизнеописания и страданий Имама Хусейна и его родственников, павших мученической смертью в неравной битве в пустыне Кербелы.
   Тахаджуд (араб. ????????) -- желательный намаз, который совершается после обязательной ночной молитвы (Иша) и длится до появления зари.
   Зикр (араб. ????? -- поминание?) -- исламская духовная практика, заключающаяся в многократном произнесении молитвенной формулы, содержащей прославление Бога. Зикр совершается после завершения намаза, во время мавлидов, собраний (маджлисов) или в любое удобное для этого время. Зикр в исламе развился в основном как медитативная практика суфизма.
   Ку?фия (араб. ???????, также: арафатка (простореч.)) -- мужской головной платок, популярный в арабских странах. Куфия является неотъемлемой частью мужского гардероба в арабских странах. Служит для защиты головы и лица от солнца, песка и холода.
   Де?рвиш (перс. ?????? -- derviš -- бедняк, нищий) то же, что и "каландар" или "календер" -- мусульманский аналог монаха, аскета, приверженец суфизма.
   Марал -- крупный сибирский и среднеазиатский олень.
   Соля?нка (лат. SАlsola) -- род растений семейства Маревые (Chenopodiaceae), ранее относимый к Амарантовым. Среди представителей рода встречаются травы, полукустарники, кустарники и деревья, распространённые в Европе, Азии и Африке. Солянки растут в основном на равнинах, на сухих солоноватых почвах.
   Виссо?н -- тончайшая ткань, белая, реже золотистая. Неоднократно упоминается в исторических источниках, в Священном Писании. Состав спорен, материалом часто называют лён, либо нить, выделяемую некоторыми видами моллюсков. Из виссона изготавливались одежды первосвященников, царей, фараонов, в них одевались центурионы и патриции, в него заворачивали мумии фараонов.
   Диадима - греческое головное украшение, в роде повязки, короны, венца, половинчатого начельника.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   11
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"